Юбилеи, юбилеи

Всё моё «русскоязычное» окружение – то один, то другой – отмечают в эти годы двадцатилетие пребывания на Святой земле. Подумать только: миллион отмечающих!
А у меня в нынешнем году уже – сорок!..
Начиналось всё в марте 1971 года.
О существовании в Свердловске еврейской «националистической» группы я узнал из газеты, из обычной местной ежедневной газеты, органа обкома КПСС.
Я знал, куда и к кому мне идти.
– Чем я могу быть вам полезен? – спросил я.
– Пиши стихи, – сказал Боря Рабинович.
Помню первое, написанное в апреле (получил разрешение и уехал с семьёй Боря Эйдельман, посадили Юлика Кошаровского, счёт 1:1):

Уезжают самые первые
к той далёкой своей отчизне,
что оплачена кровью, нервами,
миллионами лучших жизней.

Мы с иною долей обвенчаны,
и другие нам судьбы розданы.
Будут наши мужчины и женщины
долго жить под чужими звёздами.

Что б ни ждало нас, ад ли, рай ли,
мы пройдём сквозь любые даты
как посланцы народа Израиля,
сыновья его и солдаты.

Наша родина, вся израненная,
пусть узнает нас поимённо.
Мы прорвёмся, народ Израиля,
под твои голубые знамёна.

Нас не сломят бандитские посвисты,
унижения и обиды,
и народ, рассеянный по свету,
будет жить под Звездой Давида.

Я писал много, пафос был ненадуманный и ненаигранный, так мы, многие из нас, чувствовали и думали тогда. Стихи уходили в еврейский «самиздат», мне приятно было перечитывать их отпеча-танным бледным шрифтом («Эрика» берёт четыре копии…) на тонкой бумаге, пачку таких листов сунул мне как-то в московском метро мой знакомый по столичной группе еврейских активистов.
Многие, даже большинство стихотворений я забыл, в памяти сохранились некоторые.

Я люблю и берёзу, и тополь,
и неяркую синеву.
Но наверно час уже пробил
над страною, где я живу.
И когда под небом осенним
полетели птицы гуськом,
я себя в этой горькой Расее
вновь почувствовал чужаком.

Нет причастности в жизни чище,
чем к страданьям земли своей.
Вот гляжу я в глаза мальчишек –
двух смышлёных моих сыновей:
неужели трусливыми басенками
мы обманывать их должны,
обрекая быть вечными пасынками
неприветливой этой страны!

За туманным её горизонтом,
в незнакомых и дальних краях,
там где плещется море золотом,
жить должны мои сыновья –
не изгнанники и не пленники,
смело в дом заходящие свой,
где живут мои соплеменники
с гордо поднятой головой.

Это стихотворение я продекламировал капитану Романову, когда на своём новеньком «Запорожце» он вёз меня с моей работы на первую «профилактическую» беседу на Вайнера 4, в областное управление КГБ. Олег Николаевич спросил меня, как это я, советский молодой человек, дошёл до жизни такой. Вот я ему стихами и объяснил. Капитан опешил, на мгновение выпустил из рук руль и произнёс:
– Есенин!..
Потом были ещё стихи, безымянными они ныряли в пачки тонких листов и разгуливали на просторах родины чудесной – от Москвы до самых до окраин.
Следующее неприхотливое стихотворение, в котором рефреном упоминался "генерал Моше", министр обороны Израиля во время Шестидневной войны Моше Даян, стало у нас песней.

Льётся кровь моих сестёр и братьев.
Вся страна в прицеле как мишень.
Мне давно пора за дело браться.
Я солдат, я твой солдат, Моше.

На моём пути стоят преграды,
Но сомнений нет в моей душе.
Надо жить, но мне бы было в радость –
Умереть в твоих войсках, Моше.

Не сули мне райских благ, чужбина.
Рай мой дома, дажев шалаше.
Пусть во мне Израиль видит сына
И солдата генерал Моше.

Эти слова хорошо ложились на мелодию песни "Три танкиста, три весёлых друга", и мы пели их на этот мотив.
По приезде в Израиль стихов я не писал, было не до стихов: поиск жилья, изучение иврита, уст-ройство на работу, война Судного дня – всё это поглощало время, чувства и мысли. Однако, именно во время войны, в Синае, в бункере Бир-Тмадэ, где базировалась наша часть номер 957, при свете двенадцативольтовой лампочки, подключённой к автомобильному аккумулятору, я начал записывать мои воспоминания – не стихотворным столбиком, а обычной прозаической строкой.
Потом все эти записи я переписал начисто и отдал побывавшему в Израиле Васе Чикарлееву, от-ветственному секретарю эмигрантского журнала «Посев» (Западная Германия), где они и публикова-лись из номера в номер на протяжении нескольких лет (в середине семидесятых).
К стихам я вернулся в 1987-ом, когда из СССР потянулась к нам тоненькая струйка – сначала ту-ристов, и кое-кто из них обратно не возвращался, а потом хлынул неудержимый поток репатриации.
Началась эйфория, восторг, я тащил прибывающих к себе домой, возил их в Сдом на комбинат Мёртвого моря, таскал по стране, показывал, рассказывал, расспрашивал, верил-не-верил…
И писал стихи.
_________________________

из книги
"Не будоражу память грёзами"
(Беэр-Шева, 1993)
 
* * *
Требуя пожизненную дань,
не зови, не уводи из дома,
жёлтая берёзовая даль –
листопада пряная истома.
 
Не бледнея за туманом лет,
тянутся от моего порога
белый снег и синий санный след,
синий лес и белая дорога.
 
степь холмится. Мне издалека
кланяется каждая травинка.
Перелесок. Речка. Облака.
Ветка ивы. Лунная тропинка.
 
Нет, не перехватывают вдох
пальцы спазм безжалостно тугие,
в прошлое не тянет поводок
непреодолимой ностальгии.
 
Новая написана глава.
Я уже из прежних списков выбыл.
И вступил уверенно в права
сделанный бесповоротно выбор.
 
Перекрёсток судеб, смена вех,
новые развилки и маршруты,
и рога серебряные вверх
южный месяц задирает круто.
 
Я уже ступил за перевал.
Спуск, как на ускоренном прогоне.
Лают псы, шагает караван,
и конец дороги чуют кони.
 
Счёт уже оплачен и закрыт.
Догорают в очаге поленья. –
Так диктуют правила игры,
что зовётся сменой поколений.
 
И когда через десятки лет
сын седую голову приклонит,
он припомнит пальмы силуэт
на вечернем звёздном небосклоне,
 
цитрусовых солнечный сафьян,
зимние дожди и сухость лета,
потому что нашим сыновьям
мы в наследство оставляем это.
 
И среди житейской маяты
им дурманить головы не будут
голубые тихие цветы
полевых далёких незабудок.
 
1987

* * *
Не будоражу память грёзами,
не преступаю свой запрет
на тот – покинутый берёзовый,
сосновый и озёрный – бред.

Под небом Авеля и Каина
у субтропических морей
иду извилистою, каменной
дорогой собственной моей,

вдыхаю жаркую хамсинную*
дотла сжигающую ночь,
забвения завесу синюю
и не пытаясь превозмочь.

1990

________________________________
* хамсин (араб.) – пятьдесят.
Хамсином называют суховей, пыльную бурю.
По поверью, таких дней в году бывает
пятьдесят, отсюда и название.

* * *
Тары-бары и растабары,
сизый дым да пустой балдёж.
Я кайфую под звон гитары –
семиструнная, растревожь!
На лету гасит ветер искры,
над могилой горит звезда,
да цыганские кони быстры,
да летит за верстой верста,
свищет ветер над снежным полем,
и врывается к нам в пески
столько радости, столько боли,
столько смертной земной тоски!
 
Тары-бары и растабары,
горький запах полынь-травы,
рюмка водки да звон гитары –
семиструнная, не трави!
Не зови окунуться в травы
ты, подвыпивший дуралей!
Мне поёт баритон картавый
про отчизну и журавлей,
про чужбину, чей привкус горек,
про тоску, что навеки с ним.
А за окнами – дивный город,
вечный город Иерусалим.
 
Тары-бары и растабары! –
рвётся голос души живой.
За аккордом твоей гитары
слышу пьяный галдёж и вой.
И не в давности, а сегодня,
в обозначенный кем-то срок,
подымает лихую сотню
просвещённый её пророк.
Стонет ветер над снежным полем,
и врывается к нам в пески
столько страха и столько боли,
столько смертной земной тоски!
 
Тары-бары и растабары!
И да будет нам как укор
семиструнной твоей гитары
ностальгический перебор.
 
1990

РОССИЙСКИЙ ВЕТЕР

................"Dulcis fumus patriae" ("Сладок дым отечества")
................Латинская пословица

................"Отечества и дым нам сладок и приятен"
................Г.Р.Державин, "Арфа"

................"И дым отечества нам сладок и приятен"
................А.С.Грибоедов, "Горе от ума"

................"Такого отечества
................такой дым
................Разве уж
................настолько приятен?"
................В.В.Маяковский, "Хорошо"
 
Российский ветер свищет, словно ищет
всех, кто уже покинул пепелище,
всех, кто ушёл, следы вморозив в наст.
Российский ветер, не стучись о рельсы,
твой дом – не наш, и мы не погорельцы,
не плачь о нас и не скорби о нас.
Да ты и сам поймёшь, конечно, вскоре:
свои у нас и радости, и горе,
не нашего отечества твой дым.
Уходим – молчаливы, безответны
в иные дали, где другие ветры,
где мы склонимся у своих святынь.
 
Российский ветер, будь попутным ветром.
Уже восток окрасился рассветом,
уже дошёл, кто первым вышел в путь,
и даже те, кто медлили – в дороге,
и даже те, что мешкают – в тревоге,
и дай им, Бог, расправить шире грудь.
Блеснёт слеза росинкой незаметной:
мы завершаем круг тысячелетний
у древних стен под небом голубым.
И здесь, уже у очага родного,
мы вспомним снова и помянем снова
оставленной отчизны горький дым.

1990

* * *
Здесь вечнозелёные листья
и шумный царит непокой.
Какие славянские лица!
Акцент среднерусский какой!
Как будто с запоя иль с горя,
неведомо – вброд или вплавь –
в пески Средиземного моря
дружину привёл Святослав.

Склонив над тетрадями выи,
сидят и тунгус, и калмык,
и диву даются раввины,
услышав свой древний язык.
Не ведал мудрец и предтеча,
талит раскидав по плечу,
что будет на этом наречье
долдонить скуластая чудь.

А всё-таки – рады-не-рады –
как будто в бреду иль во сне,
глядят молодые сефарды
прекрасной блондинке вослед.
И пусть никому не в обиду –
известно плутовке давно:
Мессии – потомку Давида –
ей бабушкой стать суждено.

1990

СВЕТОПРЕСТАВЛЕНИЕ

Счастлив семит, опекаемый Рухом*.
Едут евреи в далёкий Ерухам.
Стал Тель-Авив мировою столицей.
Пятого пункта еврей не стыдится.
Гой посылает сватов к иудейке.
Деньги – бумага. Не ценятся деньги.
Рушатся стены советских бастилий.
Господу власти грехи отпустили.
Граждане кроют чекистов без страха.
Мир на пороге всемирного краха.
Мир на пороге…
А что за порогом?
…Тише! Наш ребе беседует с Богом...

________________________________________________
* Первый сионистский съезд в Москве после падения
"железного занавеса" охранял украинский Рух.

1990

ПИСЬМА НОВОГО РЕПАТРИАНТА
ВАНЬКИ ЖУКОВА ИЗ КФАР-САБЫ
(т.е. из дедушкиной деревни).
I
У нас – перестрелка, у вас – перестройка,
но всё на земле безнадёжно-нестойко:
свой круг завершит очумелая стрелка –
у нас перестройка, у вас перестрелка.
Меняются моды, режимы и веры:
вот мы лилипуты, а вы гулливеры.
Но рубль захирел, кто-то что-то напутал,
И прёт гулливер на поклон к лилипутам.
Вот я – оккупант. Захватив Палестину,
себе представляю такую картину:
под небом России, до блеска отмыты,
расселись друзья мои антисемиты,
наполнили рюмки, бокалы, стаканы
и хлещут "лэхаим" за равва Каханэ,
и каждый меня обнимает, как брата,
и каждый готов растерзать Арафата.
Проносятся годы, часы и минуты.
Всё будет. Лишь надо чуть-чуть совланута…*

1989
____________________________________________
*совланут (иврит) – терпение, первое слово,
которое усваивает новый репатриант по прибытии в Израиль.

II
Меня, дорогие, не точат ни грусть, ни болезнь.
Здесь ветры другие, другие и небо, и лес,
здесь осень – не осень, палитрой пора не бедна,
здесь небо – не просинь, а синяя бездна без дна,
от края до края здесь стелятся травы весной,
здесь солнце швыряет нещадно на землю весь зной,
старается летом живое упрятаться в тень
и только об этом, об этом печётся весь день.
Вечерние зори – как будто звенит клавесин!
А далей узоры! А солнечный шар-апельсин!
А Путь этот Млечный – как город, нырнувший в залив!
А юный и вечный священный Иерусалим!
Про то и про это я вам расскажу, повторив. –
На то и поэты: для пробы гармоний и рифм.
Пожатье руки я дарю – не сочтите за лесть.
Меня, дорогие, не точат ни грусть, ни болезнь…

1991

МОЯ НОСТАЛЬГИЯ

Без тоски стопудовой
на каждом шагу
ностальгия по дому,
в котором живу.

Мне не снится Россия –
оставленный дом:
ни Блаженный Василий,
ни Волга, ни Дон –

словно память украли,
лишили тоски.
…Городок на Урале,
озёра, лески,

ширь, слепящая снегом,
звенящая льдом…
Мне же видится Негев –
не пристань, а дом.

Не в металле отлита
тоска на челе –
патриархов молитва –
три тысячи лет!

И не то чтобы часто –
на каждом шагу
жизнь моя – сопричастность.
И этим живу.

1991

Всё проходит. Прошло и это…

20 июня 2011 года.
Беэр-Шева, Израиль.