Монолог батюшки. Начало века

Монолог батюшки. Начало века

Сей монолог был произнесён отцом Николаем по случаю благостного воскресного утра, чудным образом совпавшего с установкой новых врат в храме Успения, что стоит в самом сердце матушки России, в деревне Верхние Низы.
Не ручаемся за полную достоверность всего нижесказанного, ибо единственным свидетелем душевных излияний батюшки был дремлющий в лопухах рядом с крыльцом пёс по имени Шарик.
Однако осмелимся предположить, что произнесено было примерно следующее...
***

Голова как колокол гудит! Нет, это вино брать нельзя. Вот уж наказал Господь. Не даром ведь под «Кагоръ» мелкими такими буковками приписано было: «Пригодно для использования в храмах любого христианского вероисповедания, а также и в мирских целях». Это где ж такое видано?! А у меня ещё грешная такая мысль промелькнула, мол, Бог един. Ох, бес попутал, не иначе, а Господь наказал. Нет, зелье это вылить надо, от греха подальше, а то последних прихожан раньше срока на небеса отправлю. Их и так у нас в колхозе мало осталось. На прошлой неделе опять сатанисты, или, как их там, иеговисты в клуб приезжали, бес их подери! Ох, прости, Отче, нас и грешных этих, конкурентов. Петровна пошла, …куда ж без неё. Я ей говорю потом, постыдилась бы, матушка, безбожные такие мероприятия посещать. Лучше бы в церковь лишний раз зашла. А она, ехидно так, мне и отвечает: что ж безбожного то, попели мы там, поплясали, а батюшки то ихние все как один молодые, статные. Рубашечки и зубки белые пребелые, брючки и галстучки наглаженные, как у председателя колхоза лет сорок назад. Голоса, как мёд, сладкие и глазки блестят, прямо как у Шарика, когда ему Акимыч водки в баланду его собачью подольёт. Осерчал я, говорю, совсем тебя Петровна Господь ума разума лишил. Да чтобы Акимыч псу водки наливал! Да он за каплю зелья этого на человека руку подымет, если сможет, конечно, прости Господи грехи наши. А Петровна всё своё гнёт, мол, то на человека, а Шарик ему больше чем человек. Как Натальевна померла, Акимыч из людей только Шарика одного неделями и видит, на отшибе живёт. И выходит в деревню только в праздник, когда пенсию привозят. Наряжается тогда Акимыч в пиджак с наградами военными своими и в автолавку, за водкой, на большее пенсии то, поди, не хватит. Был, правда, у Акимыча праздник внеочередной по весне. Внук к нему с города приезжал. Очень ему захотелось вдруг деда проведать, дом его посмотреть. Заботливый такой парень, всё спрашивал, как здоровье твоё, дедушка, не хвораешь ли, а земли твоей много тут? Так вот, а ещё больно ему медаль дедова «За взятие Берлина» приглянулась. А уж как внучок пару бутылок водки на стол поставил, Акимыч так рад был, что ему ещё и орден какой-то в придачу дал. Держи, мол, внучок, на память.
Так вот, о чём это я. А ну да, идёт Акимыч в автолавку, а Шарик рядом бежит. Он хоть и беспородный, а от хозяина ни на шаг. Если ночью по всей деревне собаки лают да медали звенят, значит пенсия была, и Акимыч с Шариком домой идут, верная примета. Ну, а Шарик пьяному Акимычу в ночи как слепому поводырь, пропасть не даст. Ладно, говорю, Петровна иди, покайся, да на бесовские сборища эти не ходи.
А потом Настасья подошла, оглядывается, запыхалась, как будто участковый за ней гонится и шепчет, я батюшка видела, вот те крест, как отец Фёдор в пост колбасу ел …в ставни …в щёлку. Я ей, тьфу ты, Настасья. Тебе на погост уже собираться пора, а ты всё в щёлки чужие свой нос суёшь! А сам думаю, ну Фёдор, "Христом Богом клянусь закуски нет"! Сам Настасье строго так внушаю, что виденье бесовское на тебя снизошло, ступай, сто покаянных поклонов бей, моли Боженьку снять с тебя грех этот.
Только я её выпроводил, Никодимовна приплелась. Покаяться, батюшка, пришла, говорит. Я ей кричу, глуховатая она, куда ж ты каяться во вторник пришла. По воскресеньям каяться приходи, видишь, тут и табличка на двери висит. А по вторникам Бог каяться не велел. Иди домой, а то от твоего перегара лампады тухнут. С тобой позору не оберёшься, как в прошлый год, когда отец Василий с райцентра приезжал. Службу служит и принюхивается всё, а потом и спрашивает, какой ладан у Вас отец Николай, необыкновенный. А Никодимовна не сдаётся, на колени падает, причитает, ой, батюшка, спаситель наш, грех какой, Васька мой кур пощипал соседских намедни. …Васька …это надо ж так было… Говорю, что это на него нашло, совсем голову от твоей самогонки потерял. А она всё воет, грех какой! Я сгоряча Ваське хвост и рубанула, топором, прости Господи… Ты что, Никодимовна, спятила, била тебя Советская власть, да не добила, ума лишила только. Какой же у Васьки хвост, …неужели?! А та заходится, белый, пушистый… был. Тут я совсем из себя вышел, кричу, Васьки твои, что один, что второй, не то что на кур, на людей скоро кидаться будут, если ты их обоих щами прокисшими с утра до ночи кормить будешь, а сама пьяная по печи ползать.
Ну да что говорить, мир не без добрых людей. Был у нас один, проездом, большой начальник, из самой Москвы. Говорят фамилия такая известная, запамятовал я правда, ну да неважно, дай ему Бог здоровья, хороший человек. Был он по делам в наших краях, а в церковь нашу, видно из любопытства заглянул. Церковь-то наша знатная, больно старинная, девять веков стоит уже. Так вот, зашёл господин этот в церковь, поздоровался вежливо так, руку подал. Сам большой такой, сытый, это по лицу видно, с непривычки, я больше другие лица вижу. У нас такой высокий только Василий, той самой Никодимовны сын старший. Младший, Иван, тоже косая сажень в плечах был, пока в Чечне не сгинул. После того Никодимовна и не просыхает, плачет всё. Только этот первопрестольный господин чистый такой, холёный, да одеколон заморский, его за версту учуешь. Ну а наш Васька вечно грязный и голодный ходит. Грязный, потому что механиком у нас в колхозе работает. Ну и голодный тоже поэтому. Так вот, зашёл барин этот в церковь, головой по сторонам вертит и причмокивает, звонко так, как будто яства какие заприметил. А потом икону Божьей матери увидел и говорит, вот, батюшка, это то, что надо. Я ему в ответ, да, отец, это ты верно приметил, сразу видно, божий человек, по церквям ходишь, глаз намётанный. Не то что некоторые, к примеру, Егор, тракторист наш колхозный. Влетит в храм, как заяц, петляя, ноги поди уже ослабли, и к иконе Николая Чудотворца. Вцепится в неё, глазами бычьими, кровью да самогоном налитыми вертит и орёт, ну, матерь Божья, плохо мне, помогай! Хорошо если плохо ему не прямо на месте станет, а уже после того как за порог Божьей обители выведу я его. А то ведь по всякому бывает. Мы то уже привыкли, бабки тихонько себе в углу молятся, поклоны бьют, я веник с ведром готовлю пока Егор душу свою изливает. А как-то раз заезжий один был. Испугался, побелел и шепчет, на земь сползая, вот он, антихрист в мир пришёл. Пришлось мне тогда два тела бездыханных на свет Божий выносить. А годы поди уже не те!
Да, барин, в деревне русской водка что вода, первый продукт. Вон, Егорка, тракторист, рассказывал я про него тебе. Ничего в жизни не надо, только дай выпить. А уж как напьётся так, что не то, что идти, ползти не может, так давай на тракторе по деревне гонять. Ну, ничего, Бог миловал, никого ещё жизни не лишил, только Черномырдика, кота Игнатьевны. Был он ещё котёнком, когда по телевизору важного одного человека показывали. Уж больно тот господин Игнатьевне по сердцу пришёлся. А котёнок тот чёрный как уголь уродился, вот и назвала она его ласково так, Черномырдик. Любила очень. Да только как Егор его с грязью осенней смешал, жалко никому не было, наоборот, все обрадовались, никто не хотел грех на душу брать. Извёл он всю деревню любовью своей. Сядет у избы Архипа и давай песни выводить, только глазища как фонари в темноте горят. А тут ещё Шарик с Акимычем с какой канавы начнут ему подвывать, так такой оркестр получается, что птицы в лесу с веток замертво падают. А всё из-за того, что Архип Маньку свою на шапку пустил. Манька то красавица была. Большая, пушистая, глаза серые и хитрющие такие, прямо как у продавщицы с автолавки, да всё одно не спасло. Носит Архип Маньку, то есть шапку из неё, на голове и в ус не дует. Да, большие друзья Черномырдик с Манькой были, прости, Господи, души их невинно убиенные!
Уж не серчай, барин, на старика, отвлёкся я. Икона эта, тебе приглянувшаяся, говорят, Андрюшей самим сотворена была, Рублёвым. Вы не смотрите, что тёмная она такая. Зацеловали её прихожане наши, тень веков на ней. Помогает от хворей всяких и в беде убережёт, народ говорит. Прихожане, говоришь, батюшка, задумчиво господин тот молвит и пальцем подбородок почёсывает. И что пальцы, что глаза у него блестят, потому что перстни на пальцах тех на вид пудовые, не меньше. Их все купола церкви нашей покрыть хватило бы. Ещё и осталось бы всем бабам деревенским серьги справить. А то они дальше райцентра не бывали и кроме немцев во время войны никаких заморских чудес не видали.
Барин тихо так мне говорит, негоже, однако, батюшка, от людей красоту такую прятать. Отвезу-ка я её в Москву. Ей у меня в прихожей как раз место есть. Да как же так, говорю я, а бабки наши, деревенские, как же без неё? Пропадут! На чей светлый образ молиться будут, у кого заступничества да помощи просить будут? А ты погоди, батюшка, господин тот сказал, икону снял и в машину свою быстро так зашагал. Смотрю, идёт назад, несёт что-то. Говорит, спасибо, отец за приём сердечный, век не забуду. Душу согрел ты мне словом своим. А мне пора ехать. Вечереет, да и путь у меня неблизкий. Возьми, вот, на место иконы, повесь. Дай Бог счастье принесёт. И пошёл прочь. Потом смотрю, замешкался, как будто засомневался в чём-то. Остановился, в карман руку сунул и достал свёрток какой-то. Вернулся, я и глазом моргнуть не успел, как вложил в руку он мне свёрток этот, больно уж ловко это у него вышло. А пока разворачивал я свёрток тот, гостя уже и след простыл. Наконец развернул я гостинец нежданный и обомлел. Деньги там были, да так много, что аж дурно мне стало, я в жизни столько в руках не держал. Дай Бог здоровья благодетелю столичному, бабки наши только и повторяют и на двери новые, что мы на деньги эти справили, крестятся. Старые то сгнили совсем, их уже и закрыть нельзя было. Вот какой-то лихой человек и залез по ночи да всё вино церковное выпил. Ну да я зла не держу. То вино хорошее было, отцом Василием привезённое. А вот если бы это, что я в лавке купил, пришлось бы поутру заупокойную служить.
Совсем стемнело уже. Пора церковь закрывать. А на улице-то как хорошо! Эх, Россия, матушка, голодным детям твоим воздух, травами да деревами напоённый, как мёд хмельной. Вдохнёшь полной грудью его, и душа соловьём заливается. Стоят храмы Господни в мир имущими забытых деревнях да сёлах, как светлячки в ночи и живут жизнью своею, любой власти, красной, белой, пёстрой бесовской, что ныне правит вовсю, назло. Дай мира и здоровья им, Господи, дай сил крест свой и всей России-Матушке нести ныне и присна во веки веков. Аминь. А в колоколе, что у забора лежит, зверушки какие-то жильё завели. Не совсем зря, значит, пьяные красноармейцы в 17-ом году его скинули. На всё воля Божья была и будет. Хочется верить, что в воле Его и власти дать России, как расколотому колоколу этому, зажить своей новой жизнью, вековыми болью и страданием одухотворённой. И чтоб не липла к душе её всякая зараза, ни местная, ни иноземная. И чтобы каждый, кто с миром к нам пришёл, понял, что искренней и хлебосольней доме российского на всём белом свете нет. Ну а кто с мечом заявится, пусть от меча и погибнет. Дай Бог, чтобы мерилом Твоим, наконец, стали душа и совесть, а не золото и власть. Дай Бог…
Да, а картину, что гость высокий пожаловал мне взамен иконы рублёвской, повесил я при входе в храм. Теперь бабки наши молятся на неё и поклоны ей земные бьют. Говорят, помогает. Смотрят на них глаза умные и добрые, лик суровый такой и подпись там есть: « Президент России Д. А. …» дальше запамятовал. Ну да ладно, неважно, главное чтобы человек хороший был, а всё остальное пребудет. Аминь.