Портрет

ПОРТРЕТ

Никто давно уже не видел такого дождя над Парижем. Он был настолько силен и яростен, что смытые им многолетние грязь и нечистоты, бурлящим потоком неслись по узким кривым улочкам, грозя всякому беспечному прохожему унести его за собой. Вода и порывы ветра обнажали блестящие лунным светом камни неровной мостовой – как будто огромный чёрный дракон время от времени выныривал на поверхность, чтобы пустыми мёртвыми глазами мрачно взглянуть на мир и потом вернуться в родную пучину. Улицы были абсолютно пусты. Казалось, что дождь был единственным живым существом в городе.
Но всё же был смельчак, осмелившийся войти в царство буйствующей стихии. Это был старик, чей возраст было бы крайне сложно определить и при ярком солнечном свете, а уже была глубокая ночь. На нём был длинный балахон из грубой серой ткани. Из-под насквозь промокшего капюшона змеями вились седые волосы. Старик был высокого роста и, не смотря на годы, взявшие своё, его осанке мог бы позавидовать любой король. Чёрные сапоги медленно, но уверенно шли против течения, которое несло в своей мутной воде мёртвых птиц, траву и разный мусор. Всё это, отталкиваясь от ног старика, уплывало в пустоту и как будто уговаривало его не противиться стихии, а безропотно брести по течению. Можно было подумать, что призрак монаха, много веков назад осуждённого бродить в мрачных стенах своего монастыря и ждать искупления своих грехов, вышел на заливаемые дождём улицы Парижа, чтобы найти на них успокоение.
Правая рука старика была согнута в локте и прижимала к мокрой накидке дрожащую от холода и страха собаку. Одного взгляда на последнюю было достаточно, чтобы с уверенностью сказать, что если тепло очага и забота домочадцев когда-либо и были ей знакомы, то давно остались в сладких воспоминаниях. Выражение отчаянной мольбы, казалось, навсегда застыло на узкой вытянутой морде.
Дождь продолжал лить с прежней силой и исступленностью. Для кого-то слишком сентиментального он мог показаться предвестником событий трагических и неизбежных, для простого обывателя – лишь, беснующейся при виде малодушия горожан, стихией.
В это время старик со своим спутником вошли в беднейшую часть Парижа. Бесформенные, источенные червями и непогодой кучи досок, как будто чьей-то рукой разбросанные там и тут, были домами для части населения великого города. Старик уверенно шёл вперёд, легко ориентируясь в этом лабиринте судеб. Было очевидно, что он проделывает этот путь далеко не в первый раз. Наконец, они подошли к дому, который, подобно старинному склепу посреди заброшенного кладбища, уже издалека приковывал к себе взгляд.
Дверь со скрипом открылась, и наши мокрые до нитки знакомые, если так можно сказать и о собаке, очутились в кромешной тьме убогого пристанища старика. Пёс почувствовал, что после долгого пребывания в подвешенном состояния ожидания, его лапы, наконец коснулись твёрдой поверхности. Дождь перестал выбивать монотонную дробь на его спине и голове, и это было самым главным в этот момент. Пёс радостно заскулил, с благодарностью посмотрел на своего неожиданного спасителя. Тот, однако, был менее сентиментален, и, перешагнув через блаженно растянувшегося на полу непрошеного квартиранта, подошёл к очагу, чтобы разжечь огонь. Затем он снял тяжёлую накидку, с которой ручьями струилась вода, и повесил её на массивный ржавый крюк, торчавший из стены рядом с очагом. Следующим этапом было снятие высоких чёрных кожаных сапог, что само по себе является делом непростым, а в данном случае – практически невозможным, поскольку они были так же мокры, как и вся остальная одежда. Поэтому вскоре старик, правда, без какого-либо сожаления, оставил эту затею, как будто ему вскоре предстоял новый путь. Разгоревшийся тем временем огонь осветил насколько это было возможным его жилище. Полумрак скрывал немногое: старый дубовый стол с винными кровавыми потёками и высокое кресло с длинными изогнутыми подлокотниками. На столе стояла высокая пивная кружка с отломанной крышкой, и лежал ломоть чёрного хлеба. Кровавые язычки пламени танцевали на лезвии длинного кинжала, торчащего из стола.
Старик с наслаждением вытянулся в кресле, подставив ноги жару огня. Он так и застыл в этой позе, погрузившись в свои призрачные грёзы и в воздухе, казалось, заплясали тени давно ушедших дней, заиграла лёгкая музыка душ, покинувших этот мир, и кровь огня ещё с пущей страстью забесновалась на лезвии ножа, лениво покачивающегося над поверхностью стола.
Длинные высохшие пальцы, высокий рост, чёрные сапоги и падающие, на когда-то шикарный, а теперь изношенный до дыр, камзол, белые волосы, дополняли картину либо короля-изгнанника, либо злого волшебника, обдумывающего в своей пещере очередные злодеяния ненавистному ему миру людей. Его лицо выражало столь же эмоций, сколько и маска высохшей мумии многотысячелетней давности. Высокий лоб и впалые щёки покрывала сеть морщин. Длинный орлиный нос дополнял сходство с хищной зловещей птицей, готовой сорваться с места, неся на крыльях смерть.
Язычки огня плясали и в глазах старика, но они не отражали и не разжигали никаких страстей ни прошлого, ни настоящего. В них было не больше жизни, чем в стали ножа, обагрённой отблесками огня в очаге.
Старик молчал. Его сознание блуждало где-то далеко, в неисчислимом лабиринте миров. Через некоторое время он открыл глаза и посмотрел на собаку. “И куда же ты бежал? Думаешь, ты на своих четырёх лапах самый быстрый пёс Парижа? Вспомни достопочтенного начальника инквизиторской стражи. Когда надо было арестовать какого-нибудь беднягу еретика побагаче, осуждённого на костёр людьми Бога, он гнал своего коня как Зевс колесницу, отдавливая ноги незадачливым прохожим... И как тебя угораздило попрошайничать у мясника Фрэзо! Пора бы знать, что когда у его жены разыгрывается подагра, он от огорчения может обвесить самого архидьякона собора Парижской Богоматери... Как тебя зовут? Молчишь. В Париже полно и двуногих тварей, которые не вспомнят своего имени, даже если встать перед ними на колени. Ладно, не скули. Ложись-ка лучше у огня и смотри, не подпали хвост – это не понравиться обитателям твоей шерсти. Сейчас я тебе поищу что-нибудь, чтобы твоим рёбрам не чувствовать недостатков укладки этого пола, а потом посмотрим, что Бог нам послал на ужин.”
Собака, растянувшись на каменном полу, с интересом прислушивалась к этой тираде. Как она ни старалась, ничего похожего на своё родное имя она не могла вспомнить, да и было ли оно у неё. В голове вертелись обрывки ругательств в свой адрес, чьё-то круглое лицо, заплывшие жиром глаза и острая рвущая боль. Оперевшись о подлокотники своего трона, старик медленно поднялся, направился в дальний угол комнаты и скрылся во мраке, поскольку свет свечи туда не падал. По пути он взглянул на блаженно поскуливавшего пса и на его лице возникла улыбка, подобная трещине на склоне древней скалы: “Какая же богобоязненная хозяйка так окатила тебя кипятком! Тебе еще повезло, что ты не сгнил заживо.” Через некоторое время старик вернулся, взял свечу и вновь занялся поиском. В углу было навалено всякого хлама. Старик вытащил на свет какой-то, завёрнутый в ткань плоский туго перевязанный верёвками квадратный предмет, продолжая разговаривать сам с собой: “Я тоже не люблю этих женщин... Вот, например, жена ювелира Сандьё. Когда какой-нибудь бродяга появлялся в поле её зрения, она подносила к носу флакон с нюхательной солью и принимала такой вид, будто мимо неё проехала повозка с трупами бедняков, собранных с городских сточных канав и выловленных из городских каналов. Однажды флакончик выпал у неё из рук и упал прямо в лужу. Слуга поднял его. Она понюхала его, сморщилась и сказала, что от этих жалких нищих даже изысканные благовония теряют свой аромат.”
Старик уселся в кресло и принялся развязывать верёвки, опутывающие его находку, пролежавшую во мраке забвения долгие годы. Ткань, покрытая многолетней пылью, должна была послужить прекрасной постелью для четвероногого гостя. Наконец, верёвки вместе с мешковиной, упали на пол. Старик держал в руках портрет молодой красивой девушки. Художник застыл в кресле, поставив находку рядом и память унесла его в далёкое прошлое...
Весна 1310 года. Я был молодой повеса, душа шайки беспутных школяров, кутил и женщин, чей образ прожигания жизни даже нашей компании казался слишком лёгким. Семьи давно забыли о нашем существовании либо из-за гордыни, либо, как, правило, из-за голода и нищеты. Улицы стали нашим родным городом. После очередного кутежа в дешёвом кабачке, где проводили большую часть своей никчёмной жизни такие же бродяги как мы, ночная прохлада отрезвляла наши разгорячённые вином и опьянённые табачным смрадом глупые головы. Казалось, что мои беспечные друзья родились на этот свет только для того, чтобы всю жизнь прятаться от него в кабацкой темноте и умереть незаметно для остальных, потому, что те уже давно были мертвецки пьяны и храпели среди пустых бутылок под столами.
Меня же Господь наделил способностью запечатлевать на холсте девичью красоту и жестокость старости, восход солнца и багровое пламя заката. Мимолётное, подаренное вечности рукой юного повесы... Однажды кто-то из нашей компании рассказал, что новому великому инквизитору не понравилось, как его изобразил придворный художник, за что бедняга и отправился на костёр. Весёлая компания тут же пожелала мне попробовать своё счастье, ведь великий инквизитор скупиться не стал бы. Однако, пошутив, что гореть в аду мне пока не хочется, я отбросил эту идею. Спустя какое-то время у меня закончились деньги, поскольку заказов не было, я вспомнил об инквизиторе. Я отправился в его замок, хотя каждый шаг давался с таким трудом, как будто я шагал по эшафоту. Меня провели в огромный мрачный зал. Постепенно глаза привыкли к полумраку, и я увидел большой массивный трон на возвышении в дальнем углу зала. Стояла гробовая тишина, и хоть я никого не видел, я был уверен, что за мной настороженно следит не одна пара глаз, и что стоит мне сделать хоть одно подозрительное движение, моё тело пронзят десятки стрел, пущенных из неосвещённых углов зала. Я почувствовал себя как мышь, попавшая в мышеловку.
– Вы рисовали вора Ларди?
Я чуть не упал от неожиданности, потому что всё ещё никого не видел, и от того, что я услышал. Ларди был богатым галантейшиком, у которого покупали ткани только титулованные особы и он же делал поставки для армии. Когда-то я рисовал его портрет.
– Ваше Высокопреосвященство, я имел честь писать портрет г-на Ларди...
– Вора Ларди, вора Ларди, господин художник! Это я увидел на портрете, который Вы написали. Вы пишите людей такими, какие они есть внутри. То, чего не видят глаза других, видит Ваша кисть. Нам это нравится, пусть Вы сам дьявол. Вы напишите Наш портрет, господин художник?
Язык не слушался меня и всё, что я смог извлечь из себя были лишь какие-то нечленораздельные звуки.
- Мы благодарим Вас за согласие. Назовите потом казначею любую сумму, которая возместит Вам Ваши труды. Что это с Вами, Вы испугались?
Из глубины кресла возник молодой красивый человек с очень выразительными и властными чертами лица. Я отпрянул, споткнулся и упал на пол.
– Вы ожидали увидеть дряхлого старика или уродливого самодура? Встаньте!
Это уже звучало как приказ, и я немедленно повиновался, ибо жизнь вдруг показалась мне весьма хрупкой вещью. Великий инквизитор немного наклонился вперёд и вонзил в меня стальной взгляд, под которым я чуть не потерял сознание. Меня спасла только какая-то тень, вдруг возникшая возле трона и что-то сказавшая ему.
– Ввести! – раздался голос священника, и я понял, что чувствует кролик, когда его случайно выпускает из объятий удав.
– Дорогой Ларди, а мы Вас заждались! Мы даже послали за Вами, чтобы Вы не решили вообще не приходить.
Если бы я не услышал имя, я бы ни за что не узнал бы в седом трясущемся старике важного торговца, чей портрет говорил слишком много, что и решило его судьбу.
– Я найду Вас!
Эти слова относились уже ко мне. Они петлёй легли мне на шею, хотя их тяжесть стёрлась со временем. Я рисовал надутых торговцев с их заспанными жёнами, спесивых санников и придворных поэтов, у которых были такие лица, словно портные забыли вынуть все иглы из их новых панталон. Получаемых денег вполне хватало на необузданные желания весёлой компании праздных гуляк, почитавших Бахуса равно как и Иисуса. В нашей компании было много женщин, щедро даривших нам свою любовь. Когда у нас появлялись звонкие монеты, они липли к нам как мухи на мёд, и вино лилось рекой. Другие были просто юны и с бескорыстным наслаждением вкушали плод греха.
Был безоблачный мартовский день. Впервые за долгое время выглянуло солнце и, поэтому, несмотря на пронзительный ветер, всех вокруг, как будто, окрыляло чувство надежды и радости. Я возвращался от одного торговца гробами, чей портрет собирался стать моей головной болью в течение предстоящих нескольких дней. Громоздкий мольберт, кисти, коробка с красками притягивали меня к земле, заставляя меня проклинать тот день, когда Бог решил наделить меня даром рисования. Однако звон серебра в кармане в то же время позволял сознанию рисовать в моём воображении картины предстоящей бурной ночи в кругу моей живописной компании.
Она спросила: – Вам тяжело? – Да, она сказала, – Вам тяжело! Это наверно был ангел, павший над серой толпой, возбуждённо месившей весеннюю уличную парижскую грязь. Я был как никогда утомлён, и поэтому даже не заметил, как часть моего груза оказалась в руках этого божественного создания, и мы добрались до моего скромного жилища. Когда я повернулся к ней, пустое “спасибо” застряло у меня в горле. Как игривые солнечные лучи прорезают тяжёлые тучи, взгляд её больших, чистых, как небесная лазурь глаз, осветил мою потускневшую душу. Губы произнесли какие-то слова, смысл которых, однако, не доходил до моего сознания. Я застыл, как поражённый молнией в самое сердце, которое вдруг забилось с такой силой, что стало не хватать воздуха. Я постарался взять себя в руки и успокоиться. Постепенно мне это удалось, я отрешился от эмоций, и, казалось, овладел собой. Через некоторое время я вновь посмотрел на неё. Как будто свежий весенний ветер ворвался в затхлую атмосферу моей лачуги, принеся с собой нежные переливы соловья, шёпот лесного ручья, запах опавшей листвы осеннего леса. Её голос шёл из глубины души, из самых потайных уголков её сердца.
Усталость прошла сама собой. С восхищением я смотрел на изящный, словно выточенный из слоновой кости, античный стан, обуреваемый страстным желанием. Я осторожно, как будто это была только что извлечённая из руин древняя хрупкая чаша, взял её за руку, хотя внутри меня бушевало пламя.
– Простите, я художник, разрешите мне... Я не узнавал свой голос. Наверно я был похож на безумца, (видели бы меня мои весёлые сумасшедшие друзья!) потому что лёгкая тень тревоги промелькнула на её лице, её рука незаметно выскользнула из моей, и она встала, чтобы уйти. – Разрешите мне... написать Ваш портрет..., издалека донёсся мой голос. Она посмотрела на меня. Этот взгляд длился, наверно, девять моих пустых жизней. Я застыл с выражением отчаянной мольбы на лице, как смотрит ребёнок или преданный пёс, судорожно сжимая чистое полотно и кисти. Она улыбнулась, отчего мрак вновь сменился небесным светом, и грациозно села в кресло.
О, вы, художники и актёры, философы и поэты! Все, кому знаком сжигающий разум жар творения. Ваши растрёпанные волосы и изношенные сюртуки являются постоянным предметом пьяных ухмылок уличного сброда и молчаливых насмешек горожан, чьи души стонут от зависти под жиром праздности и тщеславия. О, как гордятся они, власть имущие, своим знатным происхождением и тугим кошельком, дающим им право стоять ближе толпы к алтарю во время службы и не мёрзнуть в очереди за отпущением грехов. О, вы, служители музы и пленники собственной души, которая так же темна и убога для окружающих, светла и просторна для глаз Бога. Общество крыс и тараканов вполне заменяет вам общество человеческое. Иногда счастье улыбается некоторым из вас и ваши творения привлекают то внимание, о котором вы мечтали, и вам не нужно больше считать последние гроши, чтобы купить ломоть чёрствого хлеба. Голод нехотя убирает свои ледяные когти с вашего горла и ежедневный страх увидеть смерть, безмолвно манящую за собой в дымке серого утреннего тумана, уползает назад в недосягаемые глубины сознания. Остальным остается нищета и незаметное для всех возвращение в прах. Среди вас много бездарностей, охваченных лишь желанием показать себя и подобно богословам своего времени, преследовавшим Моисея, Мохаммеда, Иисуса и других Помазанников, они готовы оклеветать и распять на холсте настоящие таланты.
Я работал так, как будто истекали последние часы, отпущенные мне судьбой для земной жизни. Сутками я не выпускал кисти из рук. Присутствие неземного создания превращало часы в секунды, трухлявые табуреты моего жалкого пристанища в тяжёлые золотые троны королевских дворцов, а меня самого – в сказочного принца. Её чудный голос служил вдохновением души, источником сил, в том числе и физических, ибо ничто кроме него, даже пища, не связывала меня с миром окружающим и миром моего я. Я был настолько поглощён работой над портретом, что, порой мне казалось, что в мою кисть вселяется какая-то неведомая сила. Лишь схватив взглядом необходимую деталь, я переносил её на полотно, которое стало для меня важнее всего на свете.
Однажды, обнаружив, что закончилась красная краска, необходимая для завершения деталей заднего фона, я попросил своего ангела сходить за ней в квартал кожевников. Какой страх отразился на её лице! Но, я увлечённый созерцанием портрета, ничего не замечал. Работа была почти завершена, не хватало лишь последних штрихов. Я ничего не хотел слушать, я умолял, злился, кричал, плакал. Она выбежала, оставив меня наедине со своей страстью. Я не помню, как долго её не было. Порой время не является объективным мерилом происходящего. Когда она вернулась, на кисти её руки я заметил пятнышко краски, пошутил по поводу её неосторожности и принялся за работу. Её кроткий взгляд последний раз вспыхнул на моём лице, и она ушла.
Как беспечно лето сменяет голодная осень, однажды что-то заставило меня оставить портрет и выгнало меня на улицы в поисках той, что породила его. Я бродил по улицам, чувствуя себя как потерявшийся в большом незнакомом городе маленький ребёнок. Слёзы и отчаяние душили меня. Безуспешно. Город был необычайно пуст. Тяжёлый воздух облипал каким-то тошнотворным запахом и порой сквозь пелену густого тумана мне мерещились отблески бесчисленных костров. Я не видел людей, лишь какие-то тени возникали и исчезали вокруг. Я почувствовал, как страх вместе с туманом вползает в моё сознание. Я закричал, но не услышал своего голоса и решил, что спускаюсь в ад, где пламя раскаяния за дела совершённые и отчаяния за несовершённые жжет людские души. Порыв ветра донёс далёкий женский крик. Я побежал, не разбирая дороги. Запах гари смешивался с туманом. Я споткнулся о неровную мостовую и упал в грязь. Я не почувствовал отвращения, наоборот, я успокоился, как будто после долгого пути улёгся в чистую постель. Я почувствовал, как крысы шушукаются и попискивают у моей головы и поднялся. С серой стеной сливались две замотанные наглухо в тряпьё старухи. Сквозь их шёпот в мой мозг змеёй проползло слово: Чума! Разум заревел, как раненый зверь, построив свою логическую цепочку. Я сполз лицом в грязь и закричал, как кричат от невыносимой боли бедняги на костре инквизиции, когда пламя начинает лизать их ноги.
Чума! Кара человечеству за его слепость и безумства. Страх, удавом обвивает сердца, заставляет детей в ужасе бежать от родных очагов, подле которых лежат, краплёные чумой мёртвые тела их отцов и матерей. Брат, лишь увидев на щеках любимой сестры красное дьявольское пятнышко, отрекается от неё как от исчадия ада. Люди заживо хоронят себя за запёртыми дверьми, толстыми стенами в душных комнатах под пуховыми одеялами, обкладываясь образами и сжигая воздух восковыми свечами. Но и там их достают вездесущие, покрытые кровавыми ядовитыми пятнышками, лапы чумы. Смерть вползает в каждую клетку ещё недавно здорового организма и превращает её хозяина в живого мертвеца. Люцифер, галантным кавалером, сопровождает костлявую спутницу по пустынным улицам, заглядывая в щели забитых окон и хохоча над сценами отчаяния и боли.
Какая сила заставила её тогда пойти в царство чумы, где воздух дышал смертью? Какая сила позволяла забыть обо всём и всех и часами просиживать в лачуге простого художника? Сила, превращающая тюремный склеп в райский сад, душу одного человека в самое дорогое сокровище для другого. Вдохновлённый этой таинственной силой, поэт пишет стихи, и писатель создаёт романы, которые помогают другим жить. Чего ждёт путник, отправляющийся в дальний и опасный путь, одобренный лишь одним особенным взглядом. А что вынуждает лишённого этого взгляда и улыбки, дающей надежду и высвечивающей самые лучшие черты, которые были скрыты на дне души и ждали этого момента, почитать смерть выше жизни. А витающая в воздухе неизлечимая весенняя болезнь, поражающая сердца даже самых здравомыслящих жителей земли. Какая сила делает мужчину и женщину крыльями одной птицы и счастливая, она летит сквозь сети и бури. Почему великан становится карликом, а последний превращается в рыцаря, лишь услышав чьи-то лёгкие шаги?...
Был осенний промозглый день. Дверь со скрипом открылась и потянуло сыростью. Я повернулся. На пороге стоял человек в огромном тяжёлом плаще и наброшенном глухом капюшоне.
– Я обещал Вас найти. Завтра в шесть утра в моём замке.
Он хотел уйти, но до меня дошёл смысл его слов и я всё вспомнил, – Я больше не пишу портреты, Ваше Высокопреосвященство, простите великодушно, – устало откликнулся я, отворачиваясь от него.
Фигура застыла в дверном проёме, спиной ко мне, потом резко обернулась и я без слов понял, что подписал себе смертный приговор, но мне уже было всё равно, всё всё равно. Жизнь висела тяжёлой петлёй на моей шее и я давно мечтал, чтобы петля сжалась и отпустила мою онемевшую душу. Взгляд священника упал на портрет, и усмешка исказила его лицо. Совершенно неожиданно для меня прозвучали его следующие слова:
– Я Вам заплачу так, чтобы Вы, как бы ни старались, не смогли потратиться до конца своих дней, ведь Вы, как и все, любите деньги. Только из-за них Вы побороли свой страх и пришли тогда ко мне.
Я с ненавистью смотрел на инквизитора. Я уже не боялся смерти, мне было только омерзительно такое гадкое её проявление. Огонь костра, которым мне грозил служитель Бога, заплясал в моих венах. Я встал, вплотную подошёл к нему и посмотрел в глаза. Изумление отразилось на его лице.
– Вы ничего не сделаете со мной, потому что знаете, что я единственный, кто может написать Ваш портрет так, как хотите Вы, таким, какой Вы есть на самом деле.
Дикая злоба вспыхнула на лице инквизитора, но тут же сменилась елеем. Он подошел к портрету и внимательно посмотрел на него.
– За портретом стоит чувство, которое реально, но в то же время недосягаемо для тебя. Именно поэтому тебе всё равно, что будет с твоей жизнью, – Инквизитор провёл пальцами по полотну. Каждое прикосновение было как прикосновение лезвия ножа к моему телу.
– Ну что же, Вам очень везёт, господин художник. Но я терпелив и подожду, пока Вы всё таки не согласитесь написать мой портрет.
Он подошёл и крепко сжал мою руку.
– Нельзя же ломать инструмент, который тебе ещё нужен!
Уже в дверях он остановился и произнёс: – Не скупитесь на свечах своему ангелу-хранителю, господин художник, далеко не каждому удаётся уйти от суда инквизиции. Хотя, скоро у Вас не будет денег поставить и одну свечку себе. Я об этом позабочусь. И тогда, чтобы выжить, Вам придётся написать мой портрет.
Он ещё раз взглянул на полотно и, перед тем как выйти, его дьявольская усмешка опять обожгла меня: – Не каждому...
Я рухнул без чувств, как будто какая-то адская машина выжала из меня всю кровь.
Прошли годы. Однажды я возвращался к себе и начался сильный дождь. Я никогда не видел столь яростной стихии и мне даже стало страшно. Я подумал, что пришёл мой час отправиться в обитель сатаны, который сам, казалось, притаился на одной из тёмных пустынных улочек и жаждал встречи со мной. Как в наказанье, несмотря на полную нищету, Небо определило мне долгую жизнь. Я писал, но, узнав чьей кисти принадлежат работы, люди бежали от меня как от огня. Я стал изгоем, живым призраком в толпе, никому не нужный и всеми избегаемый. Мои работы дышали жизнью и такой глубиной, какой не было в самой реальности. Денег на краски не было и я научился по собственным рецептам делать их из разных трав и растений. Теперь я уже был седой старик и меня самого, в моей накидке с капюшоном кто угодно мог принять за дьявола. Высокие сапоги наполовину утопали в бурном потоке грязного ручья, несущегося вниз по узким кривым улочкам. Они были абсолютно пустынны, как будто я был единственным жителем города. Когда, за очередным поворотом, я увидел стоящее на коленях и держащееся, чтобы не упасть и не утонуть в потоке нечистот, трясущимися руками за стену живое существо, я, на удивление, не испугался, как будто заранее знал об этой встрече. Я бросился к нему и, схватив за плечо, обернул лицом к себе. От неожиданности старик, а это оказалась такая же развалина как и я, потерял равновесие и чуть не упал. Его высохшее лицо не было мне знакомо, хотя на мгновение что-то вспыхнуло и погасло в моей памяти. Старик же мутным взором посмотрел на меня, и вдруг в его воспалённых глазах заиграло пламя. Это не был человеческий взгляд, глаза бродяги, мутные и равнодушные в первую секунду, засветились такой злобой, как будто сам дьявол смотрел на меня из преисподней. Я отпрянул назад, споткнулся и сам почти упал в ревущий поток, но устоял, схватившись за стену противоположного дома. Теперь и я узнал его. Это был мой старый знакомый, известный своей набожностью, которая выражалось в невероятном количестве ежедневно сжигаемых на кострах еретиков и ведьм, великий инквизитор Клод Гийоме. Очевидно было, что он уже давно не исполнял «волю Бога», по каким-то причинам влачил жалкое существование и сам был готов вот вот отправиться гореть в геенне огненной. Я выпрямился, почувствовав, что вмиг постарел на лет тридцать и, стараясь не смотреть на пожирающую меня ядовитым взглядом тварь, шатаясь, пошёл прочь. Из-за спины раздался сухой кашель. – Так Вы ещё живы,... господин художник... надо же... Господь и впрямь чудеса творит...
Змеиное шипение заставило меня остановиться. Медленно, как будто страшась идущих из глубин подсознания воспоминаний, я повернул голову. Змеиные воспалённые глаза жгли меня, покрытая дьявольскими красными пятнышками рука выползла из под рукава, откинула пепельные волосы, грязными верёвками свисавшие со лба и вытерла рот, обнаживший в адской ухмылке гнилую пустоту и чёрный язык.
Вдруг я провалился в густой туман и, когда тот немного рассеялся, очутился на пустынной парижской улице. По ней шла, хотя правильнее сказать над ней парила красивая девушка. Вот мимо неё проехал всадник в длинном чёрном плаще. Он придержал коня и обернулся. Его лица я не вижу, а её... О Боже! Всадник спешился, подошёл к девушке и откинул капюшон. Она кланяется и целует протянутую руку. Он что-то ей говорит, девушка опять учтиво кланяется и хочет уйти. Что это? Негодяй грубо хватает её за руку, она сопротивляется. Тут же на улице возникают ещё несколько конных фигур, связывают девушку и куда-то увозят. Я ничего не могу сделать – это всего лишь видение... Низкий душный каменный склеп, треск оплывающей свечи, сжавшаяся тень у стола, скрип пера, нечеловеческие то женские, то мужские, то рвущие слух детские крики боли из-за стены и стоящая в балахоне фигура всадника над моим ангелом, зажатом в каком-то жутком механизме... Толпа... Огонь костра... Туман рассеялся, и фигура всадника в балахоне медленно повернулась ко мне, высохшая рука, покрытая пятнышками красной краски, сняла капюшон. Вот балахон с вышитым на спине белым крестом превратился в жалкие рубища, слипшиеся от дождя в грязный ком, те же безумные горящие глаза... 
Старик приподнялся, но, поскользнувшись, упал в воду, скалясь и шипя: –Теперь ты знаешь... святой огонь... а могла, ведьма спастись...
Поток нарастал, уровень воды поднялся ещё выше. Обезумев, я схватил проплывавшую мимо палку и бросился на дьявола, схватил склизкую рванину, покрывавшую тощее тело, притянул к себе так, что наши лбы столкнулись и две пары горящих яростью глаз жгли друг друга на ничтожном расстоянии.
– Отправляйся же туда, откуда пришёл, сатана! – закричал я и уже был готов нанести смертельный удар. Струи дождя хлестали по щекам, смывая слёзы и боль, от которой трудно было дышать. Инквизитор даже не шевельнулся, скривился и затрясся в беззвучном смехе и я... опустил руку. Палка выскользнула из моих онемевших пальцев и её тут же унёс прочь мутный поток. С отвращением оттолкнув смрадное тело, я тяжело отступил назад и, повернувшись, с трудом преодолевая напор воды, побрёл прочь. Жуткий хрип за моей спиной заставил меня обернуться в последний раз. Старик уходил из этого мира. Смерть в балахоне стояла подле него и Её ледяное дыхание каждый раз до боли сжимало моё сердце. На лице Великого Инквизитора застыло смешанное выражение ненависти, отчаяния и злобы. И я понял, что мой ангел спас меня. Если бы я убил старика, он добился бы своего, того, чего не добился тогда, в камере пыток. Петля времени и всего земного сползла с моей шеи. Я откинулся к мокрой стене и захохотал. Казалось, что мой смех заглушил рёв дождя и разнёсся над всем Парижем. Я смеялся и плакал и слёзы, вперемешку с каплями дождя уносились прочь. Наконец, я оттолкнулся от стены и, пошатываясь, встал, широко расставив ноги, чтобы не дать течению свалить меня. Я вытер струившиеся с волос по лицу ручьи дождя, чтобы получше рассмотреть и достойно встретить Ту, которая, как я думал, сейчас подойдёт и ко мне. Счастливое предвкушение свободы охватило меня. Но, глядя на Смерть, я понял, что Она хочет, чтобы я ушёл...
Темноту прорезали два весёлых солнечных луча. Один забегал по лезвию ножа, другой уселся на морду собаки, которая сладко потянулась и лениво открыла один глаз. Старик неподвижно сидел в том же положении как и прошлым вечером. Его правая рука лежала на портрете красивой девушки, который стоял подле кресла. Вдруг пёс встрепенулся и от удивления открыл второй глаз. В озорном солнечном луче стояли две маленькие фигурки юноши и девушки. Она была в изящном кружевном белом платье, он – в строгом бархатном камзоле и берете с пером. Юноша и девушка взялись за руки и, разгоняя золотистые пылинки, закружились в вальсе. Собака положила голову на лапы и вновь закрыла глаза. Ей снилось, как хрупкая фея и сказочный принц, кружатся в вальсе в лучах весеннего солнца.