Учитесь торговать

   
                (БЕСЕДЫ НА РИМСКОЙ ЗАВАЛИНКЕ)

                I

В Рим поезд из Вены пришёл рано утром, но не дотянул около километра до вокзала Statione Termini и остановился в пустынной местности, похожей на зону и огороженной кирпичными стенами пакгаузов. Впереди был тупик. Единственный выход, вернее вход, охраняли жгучие красавцы-полицейские в беретах и голубых мундирах. Если бы не их заграничная стать, холёный вид и чужая речь, можно было бы поверить, что поезд, как мило шутили провожавшие в Ленинграде, прибыл не на запад, а на восток. Дальний.
 
Знающие люди в вагоне утверждали, что полицейских здесь зовут карабинерами. Для того, чтобы записаться в карабинеры, как заявляли те же знатоки, не нужно ничего, кроме большого счастья. Работа не пыльная, по мелочам не суетятся, да еще и мафия отстегивает. Требуется только умение быстро бегать, потому, что у них так заведено: пренебрегать общественным и личным транспортом, передвигаться только бегом и таким же способом отлавливать крупных и мелких преступников.

Эти же были какие-то особые. Они стояли, не двигаясь, у каждого вагона и держали в руках не карабины, а автоматы типа «Калаш».
 
Зона и автоматы не вызывали нареканий приезжих. Было ясно, что эти меры были задуманы и предначертаны для безопасности лёгкого на подъём народа, в данный момент перебирающегося из одной диаспоры в другую. Рокадным манёвром, в обход молодого государства, так и не успевшего стать родным в предотъездной спешке.

Все, как один пассажиры, сразу же подумали, что зона была единственным местом в Риме, где этому народу безопасность гарантировалась В остальных  частях города им предоставлялась полная возможность пропадать. К счастью, мы ошибались.
 
Стояла поздняя осень 79-го, сухая и солнечная. Дневная температура не опускалась ниже 18-20 градусов Ц., ночью было лишь чуть холоднее. После ноябрьского Ленинграда это казалось чудом. Хотелось жить и радоваться.

Мы еще не знали, что радоваться следовало вдвойне, потому, что проскочили в последней партии евреев, выпущенных из Союза по израильскому вызову. Сразу после нас началась война в Афгане и ворота с глухим скрежетом затворились на последующие восемь лет. Виноватыми, как водится, оказались именно евреи, поскольку выяснилось, что это они подстрекали афганцев к войне.

Меня, с женой Маней, двумя детьми, чемоданами и крупногабаритным скарбом, отвезли на заранее поданном автобусе в пустое здание одноэтажной гостинице на окраине и затолкали в одну небольшую комнату с двухэтажными кроватями. Вокруг стоял тогда ещё мало изученый запах гостиничного дезодоранта, сквозь который густо пробивался другой, первичный, до боли знакомый и легко узнаваемый. Вероятно, раньше здесь были воинские казармы и недовыветрившиеся остатки солдатского букета стелились над ковровыми дорожками вдоль корридора, пробуждая светлые ностальгические воспоминания.

Гостиница мне понравилась. Подобные условия и сейчас, через много лет, можно считать идеальными для международных путешествий на чужой кошт.

Остальные комнаты тоже заполнились переселенцами, С момента пересечения границы стало признаком хорошего тона гордиться незапятнанным происхождением от Иакова и неясно намекать на диссидентское прошлое. Иногда, правда, из нашей толпы вырисовывались плоские, скуластые будки безусловных потомков Чингис Хана. Но стоило зацепить их обладателей, они после минуты искреннего возмущения, могли с легкостью проследить своё происхождение по прямой линии от хазаров.

Впрочем, жизнь сложнее и разнообразнее  любых схем. У меня был приятель в Ленинграде. Звали его Энгельс Хаимович Рахимов. Фамилию и национальность он взял у мамы. По собственному выбору. Отчество и акцент – у папы. Из-за отсутствия выбора. Имя же ему дали родители как раз в честь того, кто был крёстным отцом подобной изворотливости.

Мне это понятно. Ещё вчера я весьма побаивался скорую на оргвыводы Софью Власьевну и никогда не решался вступить с ней в открытый конфликт. Зато я постоянно держал фигу в кармане. Это и раньше согревало меня, давая моральное преимущество над аполитичными совками и выгодно отличало от них. Теперь же, на римской пересылке, я вдруг стал вырастать в собственных глазах в тираноборческую фигуру брутовских масштабов. Вероятно, здесь разлит какой-то особый воздух, способный создавать гигантов.

Мои знакомые в Ленинграде, с уважением и, как мне казалось, завистью, смотрели на мои руки, постоянно торчащие из брючных карманов, как бывало, у Маяковского. У него это называлось пощечиной общественному вкусу. Мои задачи были скромнее.

Доходило до смешного. Они, время от времени, заталкивали меня в уголок и, стесняясь и глотая слова, спрашивали, какие нечеловеческие страсти обуревают меня, что я стараюсь заглушить их таким малопочтенным способом. Мне приходилось как-то выкручиваться и даже, как бы нехотя, признаваться в несвойственных грехах. То, что это была фига, я не мог признаться даже близким, из опасения, что досужие языки разнесут их по городу и мною заинтересуются там, где мне меньше всего хотелось светиться.

Беседуя с попутчиками, мы называли основной причиной эмиграции - стремление к полной свободе. Малейшее насилие над личностью уже казалось нам невыносимым. Было бы просто нелепо предположить, что в наших монолитных рядах бескомпромиссных приверженцев демократии кто-то, совсем недавно, с достоинством нёс куда-то гордое звание советского человека.

Отдельная комната предохраняла от советов любознательных попутчиков и давала возможность подготовиться к малопонятным пока рыночным отношениям. Предстояло распаковать то, что я назвал крупногабаритным скарбом. Определение не совсем правильное, ибо базировалось на моих сиюминутных настроениях.

По семейной разнарядке я был кем-то вроде начальника транспортного цеха. В мои обязанности входила челночная переброска багажа. На станциях пересадки следовало хватать чемодан или баул и тащить к месту назначения. Затем, вернуться назад за очередной порцией и так до окончания процесса.Всего-то мы везли 4 чемодана с одеждой и 3 баула с постелями, обувью и мелким барахлом – меньше, чем по одному на душу. Совсем немного, если учесть, что это было всё, что удалось нажить за 20 лет работы по советскому найму. Но, во время исполнения должности моё мнение нередко менялось. В зависимости от расстояния.

Помимо перечисленных, в баулах ещё имелись предметы, сродни тем, что загружал в свой корабль Колумб перед эпохальным  плаваньем в том же направлении. На Запад. Путешествия, которое было так же непредсказуемо, как наше. Предметы эти, яркие и красочные имели целью привлечь доверчивого и падкого на мишуру туземца к торговле. Приближалось время возвращения к истокам. Впереди маячил забытый, но теперь такой близкий, великий национальный бизнес – мелочная торговля.
 
И дело вовсе не в корыстолюбии. У нас было на рыло по 90 долларов, итого 360, размененных нам на 4-х любвеобильным советским правительством. Но тратить их до приезда в Америку мне бы никто не дал.
 
В тот год в Риме ощущался острейший дефицит в детских игрушках, нитках для вязания, матрёшках и других нехитрых изделиях промышленности и кустарных промыслов социализма. Запросы населения были крайне разнообразны, но изучение спроса, очевидно, было пущено на самотёк. Однако, беспечным потомкам цезарей не следовало беспокоиться – всё это было у нас с собой – в баулах. По очень доступной цене. Проблема была в том, мы это знали от проехавших перед нами, что очень доступная цена не устраивала ушлых римлян с блошиного рынка «Американо». Все они были перекупщиками и норовили получить дефицит по бросовой. И тут нужно было выявить зарвавшихся, дать им по рукам и найти именно своего покупателя. Как это сделать мы еще не знали.

Между тем, теоретически всё было хорошо известно. Система позаботилась снабдить всех нас таким объёмом знаний в этой области, которая и не снилась самому удачливому salesmen’y . Знания распределялись увесистой дубинкой и увернуться мог только мёртвый. Было многократно  прочитано, законспектировано и вызубрено великое творение вождя. Это было руководство к действию. В любую минуту дня и ночи каждый из нас мог объяснить, почему товар – это овеществленный труд, с чем едят прибавочную стоимость, куда складывать сверхприбыль и дать множество других, столь же полезных сведений. Особенно радовала слух известная формула «товар-деньги-товар». Она обещала, что в конце-концов всё перемелется и за свой товар мы непременно получим их деньги. Получить деньги очень хотелось.

Торговать хотелось значительно меньше. Несмотря на все увещевания Ленина, тогда ещё недоразоблачённого, как германского агента, этот вид товарно-денежных отношений казался нам постыдным и унизительным.
                II
Мы – это я и мои новые приятели – Юра и Женя, в той жизни - отдалённые знакомые по встречам у синагоги в праздник Симхас Тора. Оба были в прошлом научные работники с теми же заунывными комплексами. Они тоже хотели поиметь немного лишних денег, и мы договорились торговать вместе, чтобы, в случае необходимости, своим присутствием слать друг другу моральную поддержку. Зная наши проблемы, кто-то настойчиво посоветовал нам получить предварительную консультацию по торговой тактике и стратегии, привязанной к местным условиям.

Витя Егоров приехал несколько раньше и уже стал полулегендарной личностью на римском блошином рынке «Американо», пройдя за короткое время сложный и нервный путь в верхний эшелон мелкого бизнеса. Чистокровный великоросс и коренной ленинградец, он своими манерами, даже после короткого знакомства, оставлял впечатление  старого петербургского интеллигента тургеневского толка, каким-то чудом дотянувшего до наших дней. Его красивое, породистое лицо чуть портили не пропорционально крупные, на японский манер, передние, верхние зубы, что делало его немного похожим на бобра. Двигался он лениво и вальяжно, говорил неторопливо. Но что-то заставляло прислушиваться к его словам. Наверное, сама речь, яркая и образная, хотя она плохо укладывалась в строгие стандарты приличия, принятые в Х1Х веке.

Мы встретились с ним в ХИАС'е в очереди за пособием. Он приходил её занимать для жены Сони, которая любила поспать. Здесь, он ничуть не изменил себе, разве, что старался не выделяться из многоликой толпы. Но и не растворялся в ней.
-Соня, дай ей Бог здоровья, - говорил он, - вывезла не только меня и детей, но ещё и моих родителей. Папа как-то сказал, что он никогда не подозревал, что еврейская жена – такая находка. И, если я буду жениться в другой раз, он запрещает мне нарушать традицию.

 Акт благостыни и милосердия едва не обернулся трагедией. Ещё в Вене ХИАС, не рассчитывавший на чуждых ему родственников, наотрез отказался принимать на пособие людей с неблагозвучными фамилиями и отфутболивал их в Толстовский Фонд. В ХИАС'е, как бы это не болезненно звучало для русского уха, хорошо принимались фамилии, типа Кацнельсон или Рабинович.

Толстовсий Фонд, по бедности, тоже имел ввиду русских родственников сомнительных семей,в те времена,когда добро на выезд получали только евреи. В конце-концов, через несколько дней всё утряслось. Благодаря настойчивости Виктора и его убедительности, первый Фонд взял на себя семью Сони, второй - родителей Виктора, но сколько нервных клеток это стоило тем и другим!

Поступки его никогда не отличались ординарностью. Перед отъездом он соскочил с исхоженых троп и закупил для итальянского рынка множество бронзовых медалей с ликами классиков русской литературы Золотого века, что продавались в магазинах канцелярских принадлежностей. Тем, кто пытался убедить его не испытывать судьбу и переориентироваться на традиционный римский дефицит, как-то: нитки, матрёшки и т.д., он вежливо,  но решительно советовал не вмешиваться не в свои дела.

-Я с детства мечтал стать культуртрегером и работать по линии культурного обмена. Моя задача нести русскую литературу в итальянские массы. Потому что, если не я, то кто? А вот, когда донесу, тогда можно будет перейти на матрёшек, - отшучивался он, - а уж потом – как пойдёт.-

Вероятно, что-то навело его на мысль, что  товар этот может иметь успех у  наследников древнейшей культуры, но источник информации он не раскрывал. Я же расценивал его действия, как смелый, хорошо продуманный, хотя и очень рискованый шаг, дающий лучший результат в случае удачи. Примерно так же, как небитая комбинация на бегах может предложить выдачу в десятки раз больше обычной.

Но, сначала, всё пошло не так. Классики остались невостребованными. Их попросту не узнали.

-А теперь представьте себе моё состояние.У меня на руках беспроигрышная, казалось бы, карта. Все главные козыри – от Пушкина, до Чехова. Русская, литературная элита, звёзды мирового уровня. А ходить, как бы и не с чего. Кричишь им: Гоголь, Толстой, вашу итальянскую мать – воротят морды. Будто это не классики, а какие-то третьеразрядные шавки. Ни ухом не шевельнут, ни рылом, читатели вшивые. А за спиной, чуть сзади – жена, дети. Все с открытыми ртами, все непрочь пожрать. А у меня, вместо меню, все те же неразменные гоголь с могелем. Причём, заметьте, история с Гоголем вообще ни в какие ворота не лезет, - изливал нам свою душу Виктор, - ведь он и прожил в Риме почти всю свою литературную жизнь, много больше, чем в Петербурге. Ни дать, ни взять – итальянский писатель. Он и умер, кажется, здесь. Мимо его дома на Корсо и мемориальной доски со шнобилем, эти долбаные эстеты проходили сотни раз. А сейчас, видите ли, не изволят узнавать.-

- Вот, послушай, - из нас троих Виктор выбрал собеседником меня и обращался непосредственно ко мне, - как-то после торгового дня в гости забежал с утешением один доморощенный философ из Гомеля. Представляешь, на полном серьёзе. Правда, с бутылкой. Убеждал меня, что приходящие на рынок для оптовых и розничных закупок, не лучшая часть читающей публики. Как тебе это? Я и сам знаю, что не лучшая, да где лучшую-то взять?
-Может быть действительно не лучшая,- не мог он успокоиться, - но самая, что ни на есть среднестатистическая. И рынок по этим параметрам – наиболее показательный срез общества. А потом, где же мне торговать – в Обществе дружбы и культурных связей с Союзом, что ли? Нет, Гоголя я им не забуду.

Брезгливое выражение, появившееся на его породистом лице ясно показало нам, его почтительным слушателям, как он относится к подобного рода философам
-Ладно, - продолжал он, - не хотели брать духовную пищу из моих рук, - будут жрать, что дают. Я решил сменить направление главного удара и прощупать их на извечную тематику. Так сказать, применить шоковую терапию. Во-первых, я уже был зол, как цепной пёс, во-вторых, как-то следовало пробить стену безразличия. Я стал предлагать тех же классиков под видом Russo Grosso Antisemito. Моя новая реклама, неожиданная и хлёсткая, словно звук пощёчины в тишине концертного зала вдруг вызвала особую отдачу в сердцах итальянцев.
Он сделал небольшую паузу:
 
-Мужички, с вами же скучно общаться. У вас ни на грош эстетизма, Вам не в Риме торговать, а в каком-нибудь занюханном Мелитополе. Хоть бы кто-нибудь из вас шевельнул ухом, когда я залепил пощёчину в концертном зале. Ей Богу, совсем не худо!-
Мы заторопились с извинениями и хором выразили запоздалый восторг. Виктор сморщил верхнюю губу в неодобрительной гримасе и не дослушав, остановил нас широким, барственым жестом.

- Так вот, дело пошло. Любопытные постоянно крутились вокруг меня, как жаждущие возле пивного ларька. Концессия оказалась настоящим золотым дном,- с гордостью закончил он.
Очевидцы рассказывали: когда интересный, щегольски одетый мужик обходил торговые ряды, держа над головой картонные коробочки с бронзовыми профилями и хорошо поставленным голосом произносил свой странный текст, их довольно лихо брали.

- Что тут больше сработало? Ну, кто скажет? – он сделал правой рукою жест, похожий на вопросительный знак, согнув пальцы ковшиком, но, при этом, зачем то, положил левую на сгиб правой руки, - Фактор сочувствия к гонимому племени? Или прямо противоположный? Во всяком случае я просчитал на оба.

- Какой, противоположный? Я что-то не понимаю? – спросил я.

Витя посмотрел на меня с ласковым сожалением и непосредственно ко мне больше не обращался.

- Как бы это сказать поделикатнее, - теперь он смотрел на Юру, на его не вызывающий вопросов, далеко не римский нос, - всё же нас, носатеньких, - он хохотнул, - собралось слишком много в Риме и окрестностях. Не пропорционально много. Тек сказать, предпогромная обстановка и массы могут интересоваться вожаками.-

Если свести вместе троих-четверых моих соплеменников, всегда найдётся по меньшей мере, один из них, готовый постоять горой за чистоту не принадлежащих ему идеалов. Зачастую в ущерб собственным. На этот раз им оказался Юра.

Он встал со скамьи и какое-то время постоял рядом, маленькой горкой. Юра был небольшого роста, очень худ и удивительно носат. Нос был не только немыслимо длинным, но ещё, на половине пути резко поворачивал направо. Такой он получил он Господа, скорее всего, для компенсации. Количество носа, по Божьему замыслу, должно было компенсировать недостаток роста и веса. Лицо его, вдруг ставшее ещё более ассиметричным, выразило целый комплекс отрицательных  эмоций. Такое выражение могло бы оказаться у человека, внезапно сообразившего, что он расположился отдохнуть в радиусе убойной силы нашего пристанционного сортира.

- Мне не даётся юмор в подобных ситуациях. Когда имена людей, цвет нации, употребляют для подленького смеха. Если они кому-то, что-то и должны, то только своему народу. И отчитываются только перед ним. Мы здесь, к сожалению, не при чём. По-моему, просто неграмотно, или, скорее, неприлично судить литературу по этому признаку, - сказал он, стараясь не встретиться взглядом с Витей. Он стеснялся самого себя, но порядочность и душевная чистота вели его в бой. Ставку на вождей он посчитал делом второстепенным.

-Браво, брависсимо- подытожил Женя, -я горжусь тобой. Даже самый последний советский человек поступил бы точно так же.-

Кстати, Юра подозревал, что Егоров не очень погрешил против истины. Но он настолько хотел быть объективным, что на минуту забыл о Гоголе, с которого Виктор начал пространную филиппику против итальянского читателя. Пожалуй, Гоголя, при иных обстоятельствах, Юра легче других мог бы простить ему именно в таком контексте.

Витя внимательно посмотрел на Юру, поднял руку с вытянутым вверх указательным пальцем и назидательно поводил у его, нависшего , как миноискатель носа. Тогда ещё никто из нас не подозревал, что та же мысль, точнее и доходчивей может быть выражена средним.
Егоров не ограничился жестом.

-Нетушки. То, что они должны только своему народу – согласен. А, вот                отчитываться, мог бы поспорить. Классики – на то и классики, что несут свои идеи человечеству в целом. Ты не понял, я никого не хочу обидеть. Просто это торговля. Она выше всех человеческих запретов. Здесь порядочность – понятие обратное общепринятому. Я делаю свой маленький бизнес, торгую понемножку, никого не трогаю и хочу снять навар. Между прочим, из чисто корыстных побуждений. Потому что, торговля и навар - понятия  не разделимые, как Ленин и кепка. Элементарная выгода всегда стоит над всеми другими интересами, в том числе – национальными. Вот уж не думал, что это место, - мы сюда пришли после ХИАС,а и теперь отдыхали в тени вечнозелёных деревьев на набережной Тибра, - подходит для лекций по основам марксизма. Особенно для тех, кто выскочил оттуда. Мне кажется, что я ответил и на вопрос, который ты не решился задать.-

Вдруг, именно в это мгновение тоненький лучик полуденного солнца, каким-то чудом пробившись сквозь густущую крону дерева, встал перед нашей скамейкой как восклицательный знак. Знак, будто посланный свыше показать, что вопрос исчерпан.

Умён был Виктор, ох и умён!

Он широко развёл руки, вероятно, показывая этим жестом, как не совместны Рим и марксизм. С последним выводом никак не хотелось спорить, даже, если это было не совсем так.
(Нам ещё предстояло быть свидетелями многотысячных воскрестных демонстраций: залитые кумачом улицы и бесподобные лозунги над орущей толпой: «Мы хотим есть мясо каждый день, как в Советском Союзе», которые нам переводили на английский итальянские служащие ХИАС,а, поглядывая на нас с особым выражением. Наша реакция их не всегда удовлетворяла.)
Ко времени нашей встречи Егоров расторговал уже всю медальную бронзу и пробавлялся по мелочам, включая маленькие заводные игрушки для детей. И тоже делал это артистически.

Мой шапочный знакомый Фима не замедлил подскочить к нам, как ханыга, чтобы оттянуться на халяву. На этот раз - с похвальным словом Егорову. Фима - мясник интеллигент с Кузнечного рынка, чьей благосклонностью я никогда не пользовался раньше.  Тогда он был со мною немногословен и сух, как начальник, случайно встреченный в пивной в рабочее время. Здесь, он сразу же обнял меня, как родного. Оказался человеком романтическим, с ярко выраженной поэтической жилкой. Не чуждым юмора. И обладателем еще пяти-десяти ранее не известных мне достоинств. Не исключая тщательно заныканного партбилета и спецзадания органов. Очень даже возможно.

Фима, по своему положению и доходам в Ленинграде, приравнивался к министру. Разве что, в отличие от последнего - боялся всех. По его словам, он ударился в дальние бега,  предположив, что его товар, приходящий с каждым разом во все более умеренных количествах, скоро закончится совсем. И тогда он, якобы, не сможет отстегивать требуемую сумму всем, кому причиталось по рангу. Аргумент, сразу же показавшийся нам слишком хилым.

-Я же профессионал. Я знаю, как привлечь покупателя. Хотя, с моим товаром никого привлекать не требовалось. Так вот, у Вити всё была по высшему классу. Представь себе картинку. Он запускает игрушки, несколько штук сразу. Они бегают по столу и чирикают, а Витя, с счастьем на лице носится вокруг и орёт на русско-итальянском: «Синьора, бамбино рыгало!». А какие при этом жесты! Я сам, ты не поверишь, видел, что слёзы, как на иконе Божьей Матери во времена народных лихолетий, выступали не глазах впечатлительных рыночных матрон.

Егоров, видевший его насквозь, был к себе значительно строже.

-Фима, конечно большой физиономист, но всё же не до такой степени, чтобы понимать душу римской женщины. И слишком восторженный. А, скорее всего, просто заливает. Мне чужой славы не надо. Если слёзы иногда и выступали, то в глазах одесских мамаш и не от жалости к детям, а от смеха. У нас здесь серьезная беседа, а ты? Шел бы ты, Фима...

-Торговля, конечно, хреновенькая и грошевая, - добавил он, когда тот отчалил - нет того размаха. Но надо поддерживать форму. Потерять квалификацию – последнее дело.

В Союзе Егоров был хирургом и далеко не из худших. В Америке он рассчитывал сдать экзамен и работать по специальности.

-Да, чуть не забыл. Как вы догадываетесь, мой итальянский чуть похуже, чем у аборигенов. Глаголов вовсе нет, десятка два существительных и только хороший набор числительных. Само собою, это мешает общению. И, что хуже, создает определённые сложности для бизнеса. Но, я нашёл выход и, когда пытаюсь объяснить феноменальные достоинства советских изделий, или втолковываю недоразвитым клиентам скрытый от них смысл Знака Качества, обычно воздеваю руки к небу, закатываю глаза, ну, как Мария Магдалина и употребляю одно чудесное слово, по-моему, из латыни -ohuiccimo.

В отличие от Виктора латынь я не знаю, поэтому за синтаксис не отвечаю.

-Итальянцы – один из древних народов и у них, очевидно, работает генная память. Это слово звучит для них столь убедительно, что они не задают других вопросов. Значит, понимают. Можете взять на вооружение, дарю, - заключил от широким жестом, - сам я сворачиваю удочки и завтра уматываю на экскурсию. Смотреть Флоренцию и Венецию.

От последней фразы мы еле устояли на ногах. Да и подарок был очень кстати. Женя, большой и признанный специалист в вопросах прикладного языкознания, оценил его по достоинству.

Главное, что мы извлекли из этой встречи – нужно будет искать свои пути в торговле.
                III

Обсуждение было продолжено в гостинице под дешёвенький вермут Чинзано. Маня с детьми куда то ушла и мы могли излагать свои мысли без цензуры. Изначально было задумано поделиться торговым опытом, если у кого-то он был, выслушать предложения, отобрать и утвердить наилучшие и в конце – выпить за удачу. Мы же, как всегда, полагаясь на удачу, больше налегали на вермут.

Юра сказал, что нечего чикаться, нужно  просто придти пораньше, занять место, а там, как пойдёт. Мы выпили за это. Затем, кто-то сказал, что успех зависит от того, как скоро мы перейдем от советских стандартов в торговле, типа: «Покупатель и продавец, будьте взаимно вежливы» к западной схеме «Покупатель всегда прав». Мы опять выпили, хотя понять это с точки зрения продавца было немыслимо. Это попахивало мазохизмом.

От обилия вемута и общей нервозности, что не покидала меня уже много месяцев, я вдруг задремал и не заметил, как отключился. Из этого состояния меня вывел голос Жени.
-Я хочу рассказать вам историю из далёкого детства. Хоть это напрямую и не связано с нашим бизнесом. Мне кажется, что я имею некоторый опыт в торговле. Во всяком случае, в деятельности около торговли.-

-Валяй, - разрешил я, - раз не связано, тогда покороче. У нас нет времени на воспоминания. Мы сильны не прошлым, но будущим.-

Женя был по возрасту самый старший из нас и потому имел полное право высказать то, что хотел, вне зависимости от моих реплик.

Последняя моя фраза была, мягко говоря, не из самых умных, сказанных мной в этот вечер. Но это был я, такой, как есть, со всеми достоинствами и недостатками, о которых ещё расскажу.

-Тогда, в первый послевоенный год, - начал Женя, - я, всегда голодный первоклассник, с таками же обормотами-друзьями проводили всё свободное от школы время на рынке. Благо, до него было рукой подать и от школы и от дома. Круг моих интересов, при том, что денег – купить у меня не было, а продать – нечего в идеале замыкался на то, чтобы стащить то, что плохо лежало и тут же затолкать в рот. А, что тогда плохо лежало? Такого не припомню. Если и удавалось что-то спереть, то только с помощью компании и отвлекающих манёвров. Я был тогда совсем в другой весовой категории, тем не менее, особой расторопностью не отличался. Естественно, мне перепадало чаще других. Это иногда кончалось битой мордой, в лучшем случае, потерпевшие досыта пинали ногами мою костлявую, бухенвальдскую жопу. Это пока - предыстория, торговлей ещё никак не назовешь.

-Подожди, - оборвал его Юра, - бухенвальдская жопа это что, метафора что ли, или так, для красного словца?

Женя отмахнулся от него, как от прилипчивого насекомого и продолжил:
-Однажды, прийдя туда под вечер, я наткнулся на собачью будку, запетую примитивным замком. Людей на рынке уже не было, и я без труда сбил замок камнем. Дровишки перенёс в овраг, на краю рынка и заныкал их среди мусора.

Назавтра, после школы, я наделал из них несколько вязанок, никак не меньше, чем у соседа-инвалида, назначил такую-же цену и начал зазывать клиента. Не прошло и минуты, сзади приковылял инвалид, и, держа рукой за горло, всласть отметелил меня костылём. Когда я, наконец, вырвался и с воплем убежал, голова моя уже напоминала  сплошную шишку. Дровишки он забрал. Как я потом дотумкал, они и были его. Жаловаться было некому, да и не на что. Время было суровое, не до сантиментов. Эта единственная попытка показала, что мои шансы разбогатеть торговлей, по меньшей мере, сомнительны.

-Если ты хочешь сказать, что в нашем деле не нужно гнушаться ничем, или же заранее не уверен в результате, нам не по пути. Твой опыт мазурика я видел в гробу, - подытожил я, - и не потому, что так уж стою за честный бизнес. Я простой советский человек и никогда не упущу то, что плохо лежит. Мне только не нравится, если бизнес слишком уж неэстетичен, ну, короче, чересчур воняет дерьмом, как у наших венских знакомых. Всё остальное я могу принять. Надо думать не о том, как обжухать итальяшек, а как подсечь своих. Витя дал хороший совет. Нужна выдумка и тогда мы сможем забить баки нашим братьям по крови, что приволокли тот же товар.

-Признайся, - я сменил тему, - потому что самому стало скучно от своего назидательного тона, - ты все эти страсти выдумал сейчас, чтобы расстроить нас ещё больше. Кроме того, я никак не могу представить, что твоя попочка когда –то была тощей и костлявой.

Мои сомнения были более чем обоснованы. Сегодня она своими размерами вызывала умиление и мечты о счастье у местных сексуальных меншинств. Тем более, что нёс ее Женя в высшей степени артистично, как молодая африканка – на отлёте.

Женя был прекрасный человек и семьянин и, насколько мне известно, никогда, ни при каких обстоятельствах не делал авансов в сторону не традиционных радостей. Просто, этого предмета было слишком много и это звало к размышлениям. Я имею ввиду сексменшинства. Зато, он на зависть любому маляру, умел ругаться матом, никогда не повторяясь с эпитетами и был незаменим, если требовалась трёхэтажная аргументация. Не исключено, что эти качества развивал в нём Господь для компенсации, так же, как холил нос у Юры.

Меня давно поражало, как изменился наследственный код древнейшего народа за ничтожно короткий советский период. Народ Книги и Слова как-то незаметно превратился в народ-сквернослов и мог соревноваться на равных с коренным населением за честь называться народом бутылки.

В послевоенные годы в Союзе образованная, но не самая умная часть племени бежала от торговли. Бежала так же стремительно, как пустынник Серафим от бараньей котлеты на вертеле к своим акридам. Бежали в науку, искусство, куда угодно. Вероятно хотелось рассеять густой, устоявшийся запах жлобста, который стараниями родной власти закрепился в сознании дружественных народов как наш национальный порок. От старшего брата-великоросса до самого младшего-чукчи. Бегство было вдвойне глупо, так как ничего не могло изменить.

С другой, разумной частью нации мы познакомились ещё в Вене. Они выглядели вполне законопослушно, пройдя советскую таможню с ясными глазами и пустыми руками. Но первое впечатление было обманчивым. Приехав из аэропорта и едва добежав до своих комнат, главы семей немедленно заперлись там, выгнав детей и домочадцев. Те бродили по корридору туда и обратно, принюхивались и сопереживали. Умные привезли нечто более ценное, чем матрёшки и сейчас, кряхтя и тужась, выдавали его на гора. Им не нужно было распаковывать баулы, чтобы сортировать товар – всё самое дорогое, они носили с собой, или скорее, в себе. В баулах лежало только старательское оборудование – промывочные лотки простой, но оригинальной конструкции. Обычные клизмы и ночные горшки. На случай неуместных вопросов они были ориентированы на детей и бабушек, но промывать следовало себя и потом перебирать выходной продукт, как пшено, зёрнышко к зёрнышку. Это было уже не ординарное дерьмо, а богатейшее сырьё, нечно вроде кимберлита.
 
С момента пересечения границы идея подобного хранения уже изжила себя. Камешки, отмыв, можно было переложить в другой, более приличный банк.

В погоне за длинным долларом русская народная мудрость «не тронь говно» была забыта. Впрочем, это относилось уже к другому народу и, следовательно, к говну тоже. Несмотря на это, вонь из под их дверей мало чем отличалась от той, что легла в основу расхожего оборота. Имея чуткие ноздри, я посчитал новое знакомство не особенно удачным и был, как всегда, не прав. Господь давал мне в руки шанс выйти на связь с нужными людьми, а я не понял Его намерений.

Почему же теперь мы так старались освоить эту неизведанную нами область человеческих отношений? Почему нам так необходимо было учиться торговать? Тому было несколько причин и все они сводились к одной – нужны были деньги.

 Еврейские филантропы и Америка достаточно щедро снабжали нас всем необходимым, чтобы можно было вполне сносно прожить в Риме то время, пока они будут проверять лапшу, которую мы в изобилии вешали им на уши в наших анкетах. К сожалению, щедрость не распространялась на излишества, без которых сытый человек уже не представляет себе полнокровной жизни. В разговорах друг с другом то и дело стала возникать горестная тема: «Караул, рука дающего оскудевает». Но это было не так. Просто она уже не могла поспеть за нашими, постоянно растущими потребностями, в которые переросли былые излишества. Таковыми у дающих в ту пору считались развлекательные путешествия на казёный кошт, одежда и украшения из дорогих магазинов. А как бороться с желанием жить красиво? Пытаться оторвать наших женщин от витрин было, по меньшей мере не гуманно. Безумно хотелось повидать Флоренцию и Венецию, мечта, казавшаяся не осуществимой, ещё так недавно! Сейчас она легко могла стать реальностью, если... Где же, как не на рынке?
                IV
Я еще не понимал, какую несусветную глупость сморозил, отвергнув такое полезное знакомство с вонявшими золотоношами. Не сделав вовремя нужных выводов, я уже был готов к следующей дури. Не иначе чёрт меня дёрнул, когда я так некстати помянул их в тот вечер в Риме.

Дело в том, что меня иногда несёт. И совсем не туда, куда нужно. Отсюда все неприятности. Говорят, мне следует больше следить за своей речью, или, это не говорят, но подразумевают, чаще помалкивать.

Несколько слов обо мне. При всей моей любви к самому себе, много просто не скажешь. У меня нет особых примет. Я обладаю такой рядовой и малозапоминающейся внешностью, что, если бы решил вместо Америки поехать в Израиль, у меня, видимо, не было бы никаких проблем с работой. Меня бы с восторгом взяли на должность секретного агента в Мосад или Шин Бет. Я отвёл эту возможность. В мои годы начинать карьеру Штирлица казалось мне
малоперспективным.
 
Но, серости и незаметности тоже требовалось что-то в качестве компенсации, Таковой бала моя жена Маня. Брак наш, несомненно, был совершён на небесах, но по её настоянию. Прошло совсем не много времени, и она уже не сомневалась, что просила Господа об этой благостыне в минуту короткого затмения. Когда она брала слово, заглушить её могли только звуки выстрелов из корабельных орудий главного калибра. Я предпочитал без особой нужды не вступать с ней в спор. Сейчас она была тиха и благодушна.
 
Теперь, когда разошлись гости, мы готовили постели, лениво перебрасываясь словами. По какому-то поводу вспомнились те самые венские знакомые.

-Знаешь, мы провели совещание с ребятами и решили работать вместе. Наш бизнес, конечно, не будет так же доходен как у тех, зато значительно чище, - сказал я с гордостью.
Вдруг, мне пришло в голову, что чистота рук в бизнесе любого рода, достоинство весьма спорное. Во всяком случае, афишировать это вряд ли следует. Я хотел прикусить мой глупый язык, но слово уже вылетело.

Как и следовало ожидать, моя оплошность не осталась без наказания.
-Человек, которому дорога семья должен поменьше думать о чистоте рук,- признесла Маня дрожашим от отвращения голосом.

Интонация не предвещала ничего хорошего. За нею стояли многолетние бессмысленные ссоры, никогда не забываемые, пустяковые обиды, болезненно воспринятый мезальянс. Её искалеченная жизнь.

Она позвала детей и построила их передо мною. Дети молчали, но в их маленьких глазёнках стояла укоризна. По ним ясно читалось, что семейное благосостояние и чистота рук – вещи несовместные, как рыбий жир или манная каша на праздничном столе. Я понял, что в этих обстоятельствах самое разумное – немедленно соглашаться со всем. Так, например, вела себя английская королева на похоронах народной принцессы, казалось, выставленная напоказ, как непосредственный виновник трагедии. Затравленная и покинутая своим народом.
Я смотрел на Маню с собачьей преданностью в глазах и всем своим видом старался показать как мне хочется лизнуть палку в её руках.

-Господи, как неразумно устроил Ты этот мир, - думал я, - влюбляешься и женишься в молодости, а умнеешь значительно позже. И платишь за свою глупость всю жизнь.
-Дорогая, ты неправильно меня поняла. Я не боюсь запачкать руки. Ради детей я готов на всё. Но я ничего не закладывал в себя перед отъездом и не Мидас, чтобы превратить дерьмо в сокровище. Сколько бы я не старался, оно вряд ли засветится алмазными блёстками.
Очевидно, та же мысль пришла одновременно и к ней. Это несколько могло разрядить обстановку, но настроение было уже испорчено вконец. Я был близок к тому, чтобы заняться самоедством за свою, так глупо прожитую жизнь. Раньше, мне не приходило в голову, что семейное благосостояние, заложенное угодными Господу и нечистыми путями, с позиции конечного результата, ровно ни чем не отличаются друг от друга. Так же, как с точки зрения семьи. Не стоит даже упоминать, что первый путь много длиннее, да и вообще, редко приводит к цели.

С этими мыслями я проворочался в постели всю ночь. К счастью, времени для переживаний уже не осталось. Занималась заря нового дня. Ему предстояло быть первым днем моего нового поприща. Национального по форме? – это не вызывало сомнений. Каким оно окажется по содержанию, покажет время и размер  бумажника. Наступало воскресное утро, утро торгового дня на Американо. Нужно было собираться и готовиться к походу.