Может, не заезжать?

  –  Может, не заезжать, а то опоздаем? Неудобно как-то…
Лена была его третьей женой, и хотя вместе они прожили почти десять лет, Версилова она не застала, никогда его не видела, да и не слышала о нём почти ничего.
Топилин и сам в точности не знал, зачем он позвонил, договорился о встрече, но, он привык настаивать на своём, тем более машину вёл он, да и знакомые, к которым они ехали на дачу, были тоже его.

  – Ничего, подождут. В конце концов, это дело пяти минут. Когда я ещё там окажусь? Специально же не поеду...
  – Ну смотри, – вздохнула жена, – я останусь в машине.
  – Как знаешь.

   Виной всему было хорошее настроение. Раннее майское утро, солнечное, непрогретое, ещё пахнущее холодком и смоляными почками, ударило в окно, как только Лена отдёрнула утром занавеску. В мае, конечно, такое утро не редкость, но поди доживи до мая, дотяни – через промозглую осень и бесконечную зиму, через позднюю весну, наконец.

   В весомые шестьдесят Топилин каждую новую весну принимал с благодарностью, не то что в молодости, когда всё казалось должным, само собой разумеющимся. Повалявшись немного, он встал, подошёл к окну, увидел светло-зелёную дымку начинающейся листвы и испытал первозданную радость только что родившегося на свет существа.

   За чашкой утреннего кофе его вдруг осенило – маршрут сегодняшней поездки лежит мимо деревни Старостино. Той самой, где он провёл когда-то два лета кряду, и где теперь безвылазно поселился его товарищ. Точнее, бывший всё-таки товарищ – Версилов. Не долго думая Топилин позвонил. Голос в трубке прозвучал на удивление вяло, малахольно и после того, как они коротко поговорили, Топилина настигло отрезвление. Зачем звонил? Ради чего встречаться? Повёл себя как полоумный или как мальчишка. Но, вспомнив, что давно уже хотел забрать у Версилова стопку антикварных книг, он успокоился. Всё-таки книги были ценностью, да.

    Новенький внедорожник элегантного бежевого цвета плавно мчал по израненной морозами и оттепелями дороге, таящей ямы и трещины в самых неожиданных местах. Как живой, он чувствовал, где слегка подпрыгнуть или присесть. Объезжая препятствия, был послушен и глухо бухал на асфальтовых швах, деликатно покачивая пассажиров. Они ехали уже полтора часа.

   Ярко синело небо. В едва проснувшемся лесу успел сойти снег, а на полях с бесцветной, как старческие волосы, травой, вовсю пробивалась нежная зелень первых ростков, и кое-где пронзительно желтели яркие грибки мать-и-мачехи. Мелькали речки, мосты, овраги, деревеньки. В одной из таких – обычных, маленьких – и жил Версилов.

    Свернув под указатель, Топилин насторожился: всё-таки за двадцать лет всё могло измениться… но только не в русской деревне. На своём месте оказались и колхозная ферма, теперь, правда, заброшенная, уныло отсвечивающая оголёнными рёбрами каркаса, и крепенькая, чуть покосившаяся водонапорная башня у линии леса, и потемневшие, ветшающие домики, и спуск к реке, где живописным изгибом блестела на солнце вода. За речкой – поля, леса, бескрайняя, как вечность, русская равнина, простирающаяся за горизонт, успокаивающая своим постоянством и плавностью линий.

    «Последний дом в деревне» – помнил Топилин.  Найти его оказалось легко – новых за все эти годы так и не завелось. Вдали от дороги, на отшибе от других, убогий – в три окна, потемневший, со следами светлой краски на резных наличниках и покосившимся, кое-где подпёртым шестами почерневшим забором, версиловский дом стоял ещё крепко.

    Выйдя из машины, Топилин сразу входить не стал, а решил сперва поразмяться, оглядеть  речку и поле. С удовольствием чувствуя, как уходит напряжение из затёкших ног и спины, он топтался, дышал и глядел вдаль. Обернувшись на жену, махнул рукой, показывая, мол, выходи. Лена нехотя открыла дверь, выбралась, шурша курткой, и подошла к нему, прикрыв ладонью глаза от неистово бьющего солнца.   

   Она была ощутимо моложе его, а сейчас казалась даже юной – так дух вольного ветра мгновенно  преобразил её лицо. Густые каштановые волосы искрились медью. Статная, выше его ростом, она была очень привлекательной женщиной, и Топилин гордился её красотой. Он приобнял жену за плечи.
   – Ну, как?
Было видно, что ей тут тоже нравится, но Лена ответила сдержанно.
   - Хорошо, конечно. Но быстро надоест.

   И впрямь неплохо устроился Версилов. Такая красота перед домом как на ладони. У них на даче такого вида не было: крыша к крыше стояли на отмерянных по двадцать соток квадратных участках добротные двух- и трёхэтажные дома. За очередной грядой заборов начинались следующие дома и заборы, и, чтобы выйти из дачной нормированности и вдохнуть простора, увидеть равнину или дремучий лес, нужно было довольно долго идти или ехать на велосипеде.

    Но, как бы красиво здесь ни было, всё же жить круглый год в деревне анахоретом, да ещё и в таких условиях Топилин бы не смог– у него было много работы: писались сценарии к нескольким сериалам, затевался новый фильм, да и что было делать тут зимой, да ещё без удобств? Версилову-то, понятно, нечего. Он давно ничего не пишет, иначе Топилину было бы известно, он в кинопроцессе всё и про всех знал.
  – Эй! Я спущусь пока к реке! – крикнула Лена и показала рукой в сторону берега. – А ты давай...

   Топилин кивнул и направился к дому. Когда-то давно он был зелёного цвета, а наличники жёлтыми. Палисадник и тогда рос запущенным, посаженный прежними хозяевами золотой шар, ломаясь, свисал через забор, туго напирала красная смородина, просовывая сквозь штакетины тёмные бархатистые листья и крупные рубиновые ягоды, от одного взгляда на которые сводило скулы. За домом ветвился небольшой яблоневый сад, по краям обсаженный вишней и крыжовником, и зеленели ухоженные грядки, на которых Версилов пытался выращивать морковь и даже капусту. Топилин каждое утро просыпался рано, вставал и бежал на речку, где с мостков нырял в прохладную воду, а потом возвращался, и начинали они, соавторы, трудовой день.
   
    Версилов, тёртый жизнью побольше Топилина, в прошлом переживший войну детдомовец, был старше на десять лет. Отлетав в Заполярье сотни рейсов, он пришёл в литературу уже к сорока, когда Топилин получил свою вторую государственную премию и приз на международном кинофестивале. Почему он предложил Версилову работать вместе?


    Вообще-то Версилов вызывал симпатию. На нём, что называется, глаз отдыхал. Он был не похож ни на кого из тогдашнего Топилинского окружения: если смеялся – то, значит, смеялся, а если молчал – то никакого двойного дна у его молчания не было. Был он, кстати, и хорошим собутыльником – почудили они в своё время достаточно. А в то лето Топилин как раз разводился с первой женой и, помнится, очень удачно скрылся в Старостине от семейных отношений. Ну и приятно было позволить себе покровительство начинающему сценаристу, у которого не было ни денег, ни работы, но имелось уже два опубликованных романа, один из которых  явно удался.      

    Да, тогда звёзды правильно сошлись для них обоих. Фильм заметили, и после него Топилин наконец-то смог купить свою первую «Волгу».
    
    Отворив калитку, наскоро прихваченную проволокой, он подошёл к дому, поднялся на крыльцо, механически вытер ноги о ветошь и постучал. Ответа не последовало, и Топилин пнул тугую разбухшую дверь. В полутёмных сенях было прохладно, висели на стене  засаленные ватники, рядом в углу навален хлам – тряпки, вёдра, разношенная обувь. В следующую дверь стучать и вовсе было бесполезно – обитая  дерматином, из-под которого по периметру  клоками свисала коричневая вата, она была глуха. Топилин с усилием распахнул её и сразу остановился. В лицо ударил сухой горячий дух чрезмерно натопленного дома. Затхлый, замешанный на кислятине и ещё чём-то, вроде лежалого тряпья, тошнотворный. Топилин оставил дверь открытой.
  – Есть кто живой?   

    В дальнем углу дома что-то скрипнуло. Значит, услышали. Стоило подождать. Пока стоял, смотрел по сторонам. На кухоньке в углу урчал маленький, с виду почти новый холодильник. Ветхий стол, покрытый вытертой с одного края клеёнкой, примостился у окна, отблескивая  полуиспарившейся  лужицей чего-то белого – молока? Потемневший эмалированный  чайник в горошек, аккуратно завёрнутая в целлофан половинка  батона, мешочек детской карамели и маленький заварной чайничек в коричневых потёках, дополняли картину сиротского натюрморта.

    Чувствуя, что потеет, Топилин, расстегнул куртку и тут заметил ещё одну жертву печного зноя, – на подоконнике скрючилась засохшая герань. Застойный запах уже не чувствовался. Вероятно, придышался, – подумал он, захлопывая дверь.
    – Здорово, Петя.
    Из глубины дома, шаркая ногами, к нему шёл белёсый призрак в тельняшке. Из зарослей волос и густющей седой бороды смотрели два горящих как в лихорадке глаза, а на бледном лбу вызывающе розовело шелушащееся пятно.

    Призрак  протянул руку навстречу Топилину.
  – Здравствуй, – на секунду растерялся Петя. Вдруг показалось, что он ошибся домом, зашёл не туда, но, почувствовав горячую, очень сухую и твёрдую ладонь, вцепившуюся в его собственную, убедился – нет, туда. 
  – Иван?
  – Ты что же, не узнал? Ну, проходи, чего на кухне-то.
    Следуя за  Версиловым в комнату, он разглядел до остроты исхудавший хребет и свалявшиеся на затылке от длительного лежания волосы.

    Версилов указал неопределённо – садись. Топилин выбрал небольшой, покрытый линялым покрывалом диванчик у стены. Сел не глядя на что-то твёрдое, привстал – оказалось, Евангелие. Версилов устроился на стуле прямо напротив, выставив на обозрение костлявую арматуру груди, выпирающую из не очень свежего тельника, растянутые на коленях спортивные трико и ноги в новых резиновых на войлоке галошах, в каких дачники  обычно копаются в огороде. На его морщинистой тонкой шее, уходя за ворот фуфайки, чернел засаленный шнурок – по-видимому, крест.

   –  Ты тут один?
   –  Один. По воскресеньям дочка навещает. Катя, помнишь?
Топилин помнил плохо. В то лето в деревню пару раз действительно приезжала жена Версилова с девочкой, и было ей лет восемь, а может, пять…
   – Привозит продукты, убирается вот, – он мотнул головой в направлении стены, где на стуле аккуратной стопочкой лежало чистое бельё.

    В доме действительно было прибрано – на окнах висели отглаженные ситцевые занавески, пол выметен и устлан ковровыми дорожками. В этой явно не очень холостяцкой обстановке Версилов со своими нечесаными желтоватыми космами и длинными ногтями выглядел чем-то чужеродным. Глядя на его немощь, тусклую, морщинистую кожу, легко было понять, что он давно не умывался и уж тем более не ходил в баню.

   – Чего это ты так топишь, вроде зима уже… 
   –  Один приехал? – перебил Версилов.
   –  Ну, в общем, да.
   –  А я вот мёрзну. – Версилов как будто с опозданием догонял собеседника. – Знобит всё время, температура. Утром тридцать семь, а к вечеру все тридцать восемь. Бронхит. – Ты сам-то как?
Топилин не собирался опускаться до жалоб на здоровье – Бог весть, куда этот разговор мог завести.
 
   – Да, знаешь, хорошо. В прошлом году взял на «Кинотавре» приз за лучший сценарий, сейчас сериал в прайм-тайм идёт по первому каналу, – моя идея, ну и всё остальное тоже. Уже продолжение запустили...
Версилов снова оживился невпопад.
   – Давай-ка чаю или вот – молока? У меня настоящее, из-под коровы. Будешь? – Не дожидаясь ответа, он, встал, шумно отодвинув стул, и, волоча ноги, вышел, будто Топилин говорил не с ним. Позвякивая чем-то на кухне, довольно громко, с усилием Версилов произнёс:
  – Ты говори, я слушаю.

    Топилину пришлось выкрикивать из комнаты:
  – Сейчас работаем над новым фильмом – снимается на государственные деньги, представь себе. Борьба была не на жизнь, а на смерть.
  – Борьба? – откликнулся из-за стены Версилов.
  – Борьба-борьба. – Топилин усмехнулся, – За деньги. За государеву казну. Но я, то есть мы – победили. Сумели подключить нужных людей. Не безвозмездно, конечно. Теперь ведь не как раньше, Ваня. Теперь всё по-другому. – Топилин помолчал, чувствуя, что оценить его победу Версилов вряд ли сможет. – Ну и вот, книжки тоже пишутся. Я, кстати, тебе привёз последнюю – по мотивам сериала как раз, положу на стол.


    Ещё с диванчика Топилин разглядел у Версилова на столе то ли бумаги, то ли книги. Отодвинув ворох исписанных листов, прочёл на обложке: «Житие Матроны Московской, составитель И.В. Версилов». Перелистнул пару страниц. «По благословению Его Святейшества…»   
  – И как платит РПЦ? – выкрикнул он.
  – Холодное, – предупредил Версилов, на этот раз бесшумно появившись у него из-за спины. – Мне главное, чтоб на дрова хватало.
  –  Ты прям святой Франциск, – с наигранным пафосом произнёс Топилин. – Чувствую, растлеваешь ты работодателя. А это, Ваня  – грех!

 
    Ледяная кружка приятно остужала руку и вместе с тем, напоминала, как неимоверно жарко в доме. Топилин уже собрался отхлебнуть глоток, но взгляд его вплотную упёрся в лоб Версилова, в розовое шелушащееся пятно. Инстинктивно он поставил кружку на стол.


    С того самого момента, как он вошёл в эту жарко натопленную, затхлую избу, ему было ужасно душно, но он терпел из вежливости. Теперь же, когда жабой подкралась одышка, силы закончились. Всё в доме стало тяготить, казаться уродливым и мрачным. Как мог он тут прожить целых два лета, как мог работать здесь вдвоём вот с этим? Странно. Впрочем, тогда ведь было именно что лето, солнце, молодость! Он с внутренним содроганием уставился на Версилова. Тот, приглашал остаться, заночевать. Но как при этом выглядел? И был ли это он?

 
    Топилин поморщился, вынул из внутреннего кармана куртки книжку в ярком глянцевом переплёте, вручил её и начал отступать к двери.
  – Ты обязательно мне позвони, Иван. Сейчас полно работы – если созреешь, могу что-нибудь предложить. Не пропадай. Короче, буду ждать звонка.
Обнять Версилова он не решился. Наскоро тронул его мучительно пылающую руку и, как нашкодивший кот, проворно выскочил за дверь. Второпях даже забыл прикрыть калитку.

    Добравшись до машины, Топилин грузно плюхнулся на сидение и вытер лоб. Лена настороженно принюхалась.
  – Что это?
  – Русский дух! – провозгласил он, учуяв, как из складок куртки веет запахом версиловский избы.
  –  Как от бомжа.
Топилин выкрутил кондиционер на максимум и тяжело вздохнул.


    Спустя немного времени, когда в комфортной прохладе климат-контроля стало легче, он наконец вспомнил:
  – Забыл! Представляешь? Про книги так и не спросил! Совсем сбил с панталыку старый чёрт с молоком своим дурацким...
  – Каким молоком?
  – Да никаким! – всерьёз расстроился Топилин. – А ну его.
Лена покрутила ручку приёмника, нашла знакомую радиостанцию с классической  музыкой, но не решилась сделать громче. Ехали молча.

 
    Недоразумение стало забываться, как вдруг Топилин начал снова:
  – А знаешь, ведь он мне всю жизнь завидовал. Он же всегда странным, ненасытным был. Когда в Старостине жили, мы ели с ним с одной сковороды, и он сначала делил яичницу поровну, быстро съедал свой край, а потом начинал отщипывать от моего. Так тихой сапой и доедал.
  – Зачем? – удивилась Лена.
  – Затем, что жадность. Затем, что если бы я его тогда, тридцать лет назад не подобрал, неизвестно, под каким забором бы он оказался. Да, впрочем, в итоге всё равно там оказался – вон, видишь, как живёт? Топилин демонстративно сунул ей в лицо рукав своей пропахшей куртки, но она успела отвернуться.


  – Странные у тебя всё-таки знакомые.
  – Чего же странного? –  парировал Топилин. –  Между прочим, Христос заповедовал быть милосердным к падшим. Вот я и был. Он, кстати, теперь, как я понял, уверовал. А что в итоге? Чёрная неблагодарность. Книги мои где? За двадцать лет хотя бы вспомнил! Ни разу, представляешь? Это разве вера? Это лицемерие!

  – Да, вечно ты всем помогаешь, – махнула рукой Лена. – Пора бы уже поумнеть.
  - И никакой у него не бронхит, – глубокомысленно заключил Топилин, – у него рак. И он, по-моему, врёт, что не знает. Ну что же, Бог ему судья.
  – Я ведь предупреждала, зря ты к нему … 
  – Ну почему же зря! Всякая история да поучительна. Будет, что в гостях рассказать...
  Краем уха Топилин уловил знакомую музыкальную тему. После поворота солнце светило прямо в глаза. Он вытащил из маленького бардачка над водительским сидением тёмные очки и, мельком глянул на жену.
  – Рахманинов. Сделай погромче...


     Проводив взглядом машину гостя, Версилов отнёс на кухню не тронутую кружку молока, вылил в маленький железный ковшик и поставил на огонь.
Когда молоко запузырилось у раскалённых краёв жестянки, Версилов перелил его обратно в кружку. Первый глоток он сделал медленно. Горячее молоко согревало, обволакивало горло и приносило облегчение. В груди на время переставало клокотать, дыхание как будто становилось тише. Он выпил всё. Взял подаренную книгу, провёл рукой по скользкой гладенькой обложке и отложил на край кухонного стола.

   Отыскав в комнате на столе обрывок бумаги, написал размашисто, как слепой: «Напомнить Кате про книги для П.Т.», порылся в комоде, выписал на бумажку телефон, затем прошаркал до кровати и, не раздеваясь, лёг.

   В последнее время его дни были похожими один на другой – утром  поднимался рано, крестился на угол с лампадой, шел на кухню – пил горячее, а потом  ложился снова, но не спал – думал. Потом кое-что записывал. Получалась повесть.

   Ему ясно вспоминался сухой, холодный октябрьский день, когда он впервые остался ночевать в детском саду. Вечером всех детей разобрали мамы и бабушки, а за ним, Ваньком, так никто и не пришёл. Он ещё какое-то время повозился  в игровой, а потом воспитательница повела его в спальню, уложила одного и, когда выключила свет, тихо заплакала.
 
    Конечно же он спрашивал, где мама. «Уехала в командировку», – такой получал ответ.  И хотя это было странно, ведь раньше она никогда не ездила в командировки, пришлось поверить. И он стал ждать. Прошла неделя, потом другая. Днём он был как все – играл, гулял, обедал, а вечером, когда других детей уводили по домам, пил чай со сторожихой, угощавшей его вкусными подушечками и сухарями. Сторожиха, глядя на него, тоже почему-то всхлипывала и гладила по чуть заросшей голове.

   Всё это время, каждую минуту он думал о родителях. Отец воевал в танковой бригаде где-то под Курском. А мама… Он вспоминал, как совсем ещё недавно вместе они варили из томатной пасты, выменянной на рынке, душистый, но не очень вкусный суп. Как мама вечерами читала ему «Приключения Травки». Теперь правда их иногда читала ему воспитательница, но это было всё-таки не то.

   И вот наступил тот день, когда он навсегда покинул детский сад. За ним на чёрном ЗИСе приехал человек в военной форме и он, гордо выйдя за ворота, обернулся – смотрят ли ему вслед ребята, заметили в какой машине он поедет? Вслед ему смотрели все: дети, воспитательницы, нянечки и даже повариха. Он был счастлив. Военный, усадив на мягкое кожаное сидение, сказал, что там, куда они сейчас поедут, ждёт папа, но это оказалось ложью. Они приехали в детский приёмник-распределитель, откуда, бритый наголо, он выбыл поездом на станцию Орловка в Воронежскую область, на поселение в детский дом.

   Нет, чуда не произошло. Он больше не увидел ни отца, ни маму. Увидел других – разных, и злых, и добрых. Перед глазами, как тогда, в детдомовские дни, стояли деревенские женщины, сующие через ограду им, измождённым голодом сиротам, куски домашнего рыхлого хлеба, картошку и редиску. Нетленно в памяти хранился навестивший его в детдоме и сгинувший навеки дядя. Его подарки – бинокль и целая коробка вкусного печенья, завёрнутого в белую вощёную бумагу. Он и теперь мог описать всё в точности до мелочей и помнил запах ванилина из коробки. Он помнил некрасивую и немолодую женщину, хотевшую его усыновить, а он испугался и решил сбежать. 

   И еще потом, повзрослев, он внезапно уяснил, что чудо жизни это – доброта, которую не ждёшь, и как легко её вычёркивает зло. Плохо забывались побои откормленных и сильных деревенских хулиганов, воровство детдомовских приятелей, которым доверял, и голод, и холод, и одиночество самого покинутого в мире существа.    

   Часами размышляя обо всём этом, Версилов решил для своего Ванька сотворить чудо – вернуть с войны отца. Ведь мог бы он вернуться? Мог. Пусть так и будет. Но надо торопиться. Сил у него оставалось мало.