Чапай и Ф. часть I. Фёдор

                Тем, кто не сдюжил роман Д.Фурманова «Чапаев» посвящается.


                Ч А С Т Ь   I.    Ф  Ё  Д  О  Р


Третьего дня, просматривая по долгу службы трофейную белогвардейскую макулатуру, доставленную мне только что с казахского фронта аэропланом, я наткнулся на забавный документ. Это было то ли замаскированное под дневник донесение, то ли наоборот – сразу не поймёшь, но на титуле рукопись нахально называлась «романом», возможно, в целях конспирации. Ниже крупными, и отчего-то сильно расплывшимися, словно от кислоты, буквами стояло название – одно слово, точнее имя, ещё точнее – прозвище, но оно заставило меня бросить все важные дела, включая государственные, и углубиться в чтение.

Эти записки, разукрашенные сверх меры наивным большевистским пафосом, идеями низшего уровня, сермяжными словечками и гимназическим бахвальством автора – молодого посланца партии Фёдора Клычкова, направленного для политработы на фронт якобы самим магистром Фрунзе, записки, поданные как бы от третьего лица, сперва вызывали у меня, профессионально искушённого и в литературе, и во всех тонкостях комиссарских дел, лишь гадливое чувство. Автора я вскоре вспомнил по недолгой работе с ткачами в Иваново-Вознесенске ещё до первого восстания пятого года – шустрый и обещающий парнишка, многих тамошних подпольных зубров за цугундер держал, – но способности его явно годились только на революционном, а не писательском, поприще. Однако мне, тёртому бесу, почему-то сразу почудилось, что на дне чумазого котелка с несъедобной кашей я обнаружу свой долгожданный алмаз.

Дабы убедиться, что сия стряпня не просто умелая дезинформация белых, зелёных или чёрных, я сбегал в соседний кабинет к Фрунзе. Магистр сразу нашёл Федю Клычкова в списке отправленных рядовыми чертями на Урал, показал ворох донесений и шифровок, поступивших от него за последние три месяца из чапайского штаба, но последний рапорт поступил в Бюро довольно давно: уже неделю назад. Действовать требовалось немедля.

Я снова углубился в чтение. Мальчишка, похоже, врал напропалую, но я проглотил его жуткую стряпню жадно, долетев до конца, точнее до неожиданного оборвавшегося текста и чистых листов тетради, на одном дыхании. Причём дочитывал уже сначала в воздухе, а после Пензы в спецвагоне мчащегося на фронт персонального курьерского бронепоезда – меня интересовал, конечно, не наш сопливый посланец, а тот народный герой, прозванный Чапаем, к которому он и взаправду сумел, каким-то чудом, подобраться. Без преувеличения именно Чапай был моей главной, заветной целью, оправдывающей моё существование на этом свете в качестве председателя «народно-геройского» сектора Отдела красной пропаганды при ЦЧК.

Встречи с этим загадочным кумиром  народных масс я безрезультатно искал целую вечность, и вот теперь в беспросветном мареве  тщетно-титанических усилий вдруг замаячил призрак реального шанса с конкретной широтой и долготой. От нетерпения меня трясло, как в лихорадке, всю дорогу на театр военных действий: я боялся одного – не успеть к месту событий, не успеть направить их в нужное русло. Любую из этих двух разновеликих фигур, Чапая и Федю, могли в любой момент укокошить чужие и шлёпнуть свои, и тогда начинай всё с начала.

Времени до конечного пункта пути – небольшого поселения Порт-Артур на границе с казахами – оставалось, несмотря на стремительность полёта по надраенным  рельсам, ещё более суток, и я, отправив  прочитанную рукопись спецпочтой из сызраньской губчека магистру Фрунзе для доклада членам Бюро, постарался восстановить её по памяти максимально точно – память у меня отменная. Всё же, чтобы не рисковать, решил записать на бумаге. Может, когда-нибудь в будущем, даже опубликую, если всё удачно сложится. Отдельные места, которые я сумел запомнить практически дословно, я помечал для себя шестиконечными звёздочками. Получилось вот что:


0

«Влажно-солёными от горьких, обидных слёз глазами Фёдор невидяще уставился в сумрачный угол опустевшей халупы, где всего пару часов назад бушевал и горланил взбешённый Чапай, а теперь сгустилась угрюмая пустота. Там, в углу, намертво приклеенный к кизяковой стене слюной этого черномазика «для особенных поручений», Петьки, белел лист «яицкой правды» с постылым ликом всенародного кумира. Кумир ехидно щерился в свои знаменитые усы, откровенно издеваясь над поверженным, раздавленным Федей. Клычков в горячке хотел бы выпустить в нахальную физиономию всю обойму, но было не из чего, и он понемногу взял себя в руки. Нет, не должен видеть этот грубый, неотёсанный дикарь его душевных мук и слёз даже с портрета. И неча рассиживаться: надо спешить всё изложить на бумаге – в любое время могут ворваться белые или зелёные, или, ещё хуже, вернуться эти черти в чернобурках. Грохот боя за хлипкими стенами халупы то стихал, то вновь приближался. Там наносили друг другу увечья и смерть разные бойцы.

Фёдор дописал абзац, заложил карандашом драгоценную тетрадь, поставил найденный под крыльцом чёрный котелок на примус и плеснул воды. Дождавшись кипения, всыпал из кулька порцию травяного сбора и достал из своего комиссарского чемоданчика заветный узелок с обсосанными кусочками сахару и другими необходимыми любому политработнику на передовой предметами. Почти сразу неудержимо нахлынули воспоминания.


1

О, те долгие, томно-шёпотные вечера у камина в Иваново-Вознесенске с опытными подпольщиками-ткачами. Смутные, полуночные грёзы после жарких бесед в рабочих кружках, после долгих разговоров с израненными ветеранами и ходоками-дизертирами. Все-все говорили только о нём – о милом народному сердцу Чапае. Он был на устах всех простых людей. На него одного они надеялись, ему одному верили. С его именем шли на правое дело и ему отдавали свои души, погибая, чтобы не воскреснуть. Почему?

Чапай! Не существовало в том прошлом иллюзорном мире, который кончился вдруг вот только теперь, полчаса назад, ничего, что не было бы связано с этим удивительным, противоречивым человеком-легендой. О, как давно были те волшебные сны, и как недавно! Словно живые, врывались чудесные виденья в мозг юного агитатора Феди постоянно, случалось, даже среди бела дня: вот летит по-над степью бескрайней в развевающейся чёрной бурке сказочный великан, грозно сверкая очами, вздыбив победно знаменитые усы на бледном лице, летит, заклещив намертво стальными ногами стремительное, багрово-огненное облако. Внутри облака, сплетённая воедино и сотканная из пламени, видна четвёрка его верных оруженосцев-телохранителей, и у каждого по четыре животных лика – человека, льва, тельца и орла. В руке Чапая яростно вращается страшная молния-шашка, сверкая, как расплавленный металл, и перерабатывая в месиво бесконечные вражеские массы. Но не туда, куда надо, а на все четыре стороны тянет Исполина неодолимая сила его многоликих помощников… И всегда в этом месте появляется он, Фёдор, и смелой рукой твёрдо берёт четвёрку под уздцы, корректирует фантастический полёт в правильном направлении, и спасает, таки, обречённого Чапая…

Да, лихая, наивная юность! Подполье, тайные кружки, опасные задания ткачей, листовки, оружие… и вдруг – вот она, революция! И долгожданная свобода!.. Но бой не кончается, а ширится и требует новой крови. Всё вокруг стремительно, до неузнаваемости меняется, даже ткачи, и только Он, далёкий загадочный Чапай, неизменен и всегда неотступно стоит перед глазами Фёдора. И  тогда, когда самозабвенно плясал Федя на площади вместе с товарищами по борьбе, одевшись бесами, а дым от распятой соломенной куклы Иисусика валил к небу, прямо  в божьи ноздри. И когда со всем городом толокся он на вокзале, встречая бронепоезд с великим магистром Львом Т, почти равным по мощи самому Красному Вождю. Пока прибывший исполин большевистского духа в круглых, смешных очочках приносил иваново-вознесенцам твёрдую, страстную клятву открыть  памятник революционному Иуде здесь раньше, чем в остальных городах России, из уважения к красному мэтру Фрунзе, Клычков всё время видел огненную, грохочущую небесную колесницу с четырёхликими всадниками Чапая, и почти ничего не слышал.

Та же история повторилась, когда его, молодого задорного чертяку, вместе с другими такими же, по указанию самого Фрунзе, сажали на паровоз товарищи-ткачи, отправляя на театр боевых действий для агитации. И когда старик Афанасьев, известный большевик по кличке Отец, влез на ящик и стал что-то горячо шамкать, насунув кепку на сивую жидковолосую голову, Федя, как всегда увлечённый видением грохочущей чапайской колесницы, разобрал только последние, напутствующие слова: «Коли надо идти – значит, идти. Неча тут смозоливать. Только бы дело не посрамить – то-то оно, дело-то! Всё равно-де, выходу нет иного! Сыщите нам Чапая!» И вздрогнула на плече хмурого красноармейца материнская голова. Застонала рокотно какая-то одна её половинка – другая остыла.*

И после, в длинном пути на фронт, в бесконечных теплушках и санях, только и разговоров было, что о Нём. Все-то о Нём знали, каждый второй Его видел, каждый третий разговаривал с Ним и воевал. Но ни один не мог его толком описать и дать точное нахождение. Через то вырисовывался Чапай совершенным фантомом, способным творить удивительные чудеса преображения. Похоже, по нужде умел он свободно менять себе рост и внешность. В бою, под казацкими пулемётами, он ужимался до небольших, даже крохотных, размеров, сокращая площадь поражения, делался твёрдым, как бронь, быстрым и шумным, как злой дух, сливался с конём в единое целое, и было не понятно: скачет ли по степи вьючная лошадь или это просто одногорбый верблюд. А заканчивался бой, и обращался Чапай вновь богатырём, почти великаном, и носился грозовой беспощадной тучей со своей дикой, чёрной свитой среди бойцов, отбирая награбленное ими в полковой общак. Для смерти он, видимо, был абсолютно не уязвим.
 
Близок Чапай был каждому, кто передвигался на копытах, словно любимый товарищ, но одновременно и недосягаем, словно мифическое божество. Клялись очевидцы в один голос, что нет невозможного для этого необыкновенного существа. Даже неумолимое время сумел он так в бараний рог скрутить, что от рядового бойца до любого командарма поистине один только шаг оставался. Даже и шага-то нет: оба сливались в целое. Оба – в одно лицо: вождь и рядовой красноарамеец.*

Все эти слухи необходимо было как-то проверить, отыскав и сблизившись с непознанным и неконтролируемым в своей храбрости субъектом – таково вышло всем шуйским ивановцам задание партии, – но как? Учитывая полную мифичность неуловимого героя, это представлялось делом нереальным. Существовала лишь одна верная зацепка: неизменным атрибутом, фирменным тавро Чапая во всех ипостасях оставались знаменитые его усы, по которым и узнавали его. Идёт он, обычно, мимо бойцов, их сюда да туда расправляет – любил усы-то. Бойцы сдалька завидят: «Чапай идёт, Чапай идёт!..», и все ползут, чтоб поближе быть, края бурки коснуться. Спросит одного: «Ползёшь?» «Ползу, мол, товарищ Чапай». «Ну, ползи» –  и пройдёт, а след в сознании бойца навсегда отпечатает, сохранив его до конца дней в каком-то незабаламученном, тихом восторге. И даже раны былые не так заноют, а иначе.
      
Не мог знать тогда молодой коммунист Фёдор, что напрямую столкнёт его со сказочным степным атаманом непредсказуемая судьба, и очень скоро по герою его неотвязных, волнующих и мучающих дум, реально придётся работать именно ему.


2

Наконец цель рисковой экспедиции рабочего спецотряда на внутренний фронт стала чуть реальней – добрался Фёдор вместе с другими посланцами ткачей-большевиков до Уральска – вооружённого повстанческого лагеря, и окунулся в обстановку совершенно удивительную. Кругом катятся орудия, серые шинели маршируют с красного митинга на чёрный и наоборот, величественно проплывают навьюченные караваны верблюдов, кричат ишаки и пальба стоит неумолчная, ненужная, разгульно-бессовестная круглые сутки. Все выцеливают в небе бога и кидают косые, злобные взгляды на «варяжские» шлемы новоприбывших с огромными красными звездами во лбу.*

И поняли тогда посланцы ткачей, что нет у воюющего народа железной дисциплины, нет красных агитаторов по окопам, способных сразу окопы эти преобразить, дать им новый облик, новую форму и онучи. Всюду царила пропаганда, будто ткачи и коммунисты – насильники, и пришли-де силком ввести здесь свою "коммУнию"*, чтоб уловить их любимого командира и продать чехам в рабство. Злыми и тёмными оставались чапаевцы в массе своей без надлежащей политработы, и пока не достойными гордого звания красноармейцев.

Первым пал от рук необузданных чапайцев благороднейший из революционеров, умный и тактичный Миша Линдович, а с ним и целая артель представителей большевиков. Пришлось тратить время и силы, чтобы понять, как урезать эту бесшабашную "волю". Но свезло нам: подступили в аккурат торжества 23 февраля - годовщина Красной Армии. Хитрый Ревком быстро назначил собрание, пригласили местных рабочих представителей, избрали орган. Город разбили на сектора, определили места культурных, а не стихийных, митингов, лекций, шахматных турниров, решили кто и где будет выступать, как использовать театр, кинематограф, оркестры... Снеслись с профсоюзами, вызвали оттуда рабочих и работниц. Одним поручили устройство трибун, копировку листовок с «яицкой правды», других же притянули к воззваньицам.*

      Настала дата, и хлынули бурлящим, неудержимым потоком пламенные речи, речи об остром политическом моменте и напряжённой международной обстановке. И скоро почуяли лихие чапайцы истому катарсиса,  поостыл у них мятежный дух и совсем закончились патроны. Уставшие и смиренные, прошли они по городу с красными знаменами, с иноземными революционными песнями, да без единого выстрела – и сдались на милость нашего красного ткаческого ревкома.

Первый успех опьянял. Но туманным фантомом продолжал оставаться сам недосягаемый Чапай со своей лихой свитой. Как к нему подобраться? И кому из товарищей будет поручено это невероятное дело? И тут вдруг, как гром с ясного неба, от магистра Фрунзе телеграмма: «ФК ехать в Алгай к Чапаю» Как прочитал, так и обмер Федя, не поверил даже сразу. Ударило в виски, задрожала толчками кровь от волненья. «Что-то выходит диковинное: то я мечтал о Чапае, как о легендарной, небесной личности, то вдруг с ним вместе сяду, совсем рядом, запросто… Может быть, даже и душами срастёмся близко?» С того момента Федор полон был одною только мыслью, одним только страстным  желанием – скорее. И о чем бы ни заговаривал – сводил к Чапаю все разговоры.*

Всю дорогу в Алгай Фёдор думал, как построить с кумиром отношения. Но недаром ещё в революции он нащупал в себе крепкого организатора, ловкого оратора и убеждённого психолога: решено было установить с загадочным чёрным комдивом особую, осторожную, тонкую систему: избегать разговоров военных, а повести с ним политические беседы, где Федор будет, бесспорно, сильнее; вызвать его на откровенность, заставить высказаться по всем пунктам, включительно до интимных особенностей…  Потом  следует непременно зарекомендовать себя храбрым воином – без этого в глазах Чапая и его близкого окружения, вся продуманная стратегия прахом пролетит!*

Решил про себя Федя твёрдо: только когда будет проведена эта ощупывательная работа и Чапай пораскроется, будет "духовно полонён", когда он сам станет слушать Федора, учиться у него – лишь тогда пойти навстречу по всем статьям. До этого гонору – ни-ни: простоту и грубоватость отношений установить сразу, чтобы и помыслов не было о Федоре, как об интеллигенте.*

Тщательно подготовился комиссар к встрече, всё, казалось, продумал-предусмотрел, но случился некоторый облом: не прибыл ещё Чапай до Алгая.


3

Нудно тянулись дни, Чапая всё не было. Непрерывные кровопролитные бои то с белыми, то с зелёными, то с пёстрыми, то с чехами, то с казацкими крестьянами, не давали возможности провести с черноармейцами хотя бы сколько-нибудь сосредоточенную политработу: все носились взад-вперёд со своими конями и винтовками, катили пушки и пулемёты, подчиняясь каким-то внутренним, неслышным чужому уху, приказам. Главная  масса бойцов  неотлучно копошилась на линии огня, пряча от пуль в прогрызенные земляные лунки свои головы, поэтому доступ к ним с агитматериалами был весьма ограничен. Именно из-за отсутствия зримого руководства партии и регулярной партийно-просветительной работы, даже столь бурная вооружённая деятельность положительного результата не давала: никто никого никак не мог победить.

Федя за сидор выловил из бурлящей серо-суконной толпы замешкавшегося бородача неясной масти с добрыми, умными глазами.
– Эй, братец, а ты Чапая давно ли видал?
Мужик деловито скосил глаза, оттопырил в сторону грузную винтовку, а прикоченелый палец глубоко впустил в ноздрю.*
– Дак оно кажись, давеча… Ой, брешу – намедни. Стоим себе с Васькой на часах – бачим – ба! летит по-над степью наш ненагляда! Ну, я штык ему в живот…
– Что же за крайности такие?!
– Так ить любит наш Василь Ваныч!.. Его крепче огорошь, он и ласковее.
– А что ж он-то, хрен гороховый? Что сделал?
– Знамо дело чё: закидался по степи, словно чумной:  "Всех, – говорит, – кончать, подлецов! Пленных не брать ни казачишка!" А нам, ить, раз надо, значит, давай – разговор короткий. Вона десятка с три щас у бани поклали. Топерь к Маруське Рыжей бегём: гутарят, там ышо дюжина казачат, али турков, а може, и чехов, на гумне сховалися…

Любил комиссар эту чистую, незамазанную, грубоватую правду войны, но в деле поиска неуловимого комдива разговор с бородатым сидором ничего конкретного не дал. Вернулся Фёдор в пустую, неприютную избу Совета ни с чем, но только разложил на столе свой жалкий скарбик, только косо скрутил курильное крошево в газетку, только размечтался дрёмно и привычно, как завоюет однажды гордое сердце непокорного небесного партизана в папахе с околышем, заставит слушать себя и полюбить, тут глядь – откуда ни возьмись, он сам, со всей своей шумной оравой вваливается в избу. Спутать нельзя – это он, сказочный Исполин из его видений – усы, бурка, блестящий револьвер и серебрянная шашка на чреслах, а вокруг головы – сияние, как от ста свечей. Только почему-то маленького роста и щуплый. Пропали остатки дремоты, словно кто ударил ногой поддых и мигом отрезвил.

Завидя нечаянного незнакомца, Чапай крепко схлопнул смоляные брови, потрогал револьвер, и уставился в упор молча. «Чепай!..» – прозвучало под прокуренными потолками отчётливое эхо.

Фёдор быстро-быстро обшарил прибывшего гибким взглядом, словно охочий прожектор на позиции, щупающий стыдливую наготу земли: хотелось поскорее увидеть в нём всё и всё понять. Всё-таки взгляды скрестились, сцепились, попробовали друг у друга могучесть и нехотя разошлись, оставляя бой на потом. "Обыкновенный, ведь, казалось бы, человек, – записывал позднее на бланке Федя, – небольшой силы с женскими руками; жидкие русые волосы косичками ко лбу… но эти усы!.. Только в них, я уверен, вся магическая мощь объекта. Чапай и его чапайцы – весьма сложное явление, к которому зажмурившись подходить не годится. Тут имеются такие элементы, что следить за их выявлением нужно чутко и неослабно».*

Приехавшаая с Чапаем четвёрка ввалились шумною ватагой: захаркали сразу все углы; на столы, стулья, подоконники побросали шляпки, перчатки, ремни, веера, револьверы и пулемёты. Бутылочные бомбы небрежно сунули тут же. Смуглые, почти чёрные, лица, крикливые, вечно бранящиеся, голоса. Отрывисто и резко о чем-то сами себя спрашивают, так же резко и зло себе отвечают; вещи летают туда и сюда... В миг чапайцы распространились всюду.

Через две минуты Федор видел, как один из свиты, сутулый, желтолицый, в треснутом пенсне, развалился у него на неубранной постели, вздернул ноги вверх по стене, закурил сигару, а пепел стряхивал набок, целясь непременно в секретный фёдоров чемоданчик. Другой, гибкий и жилистый гимнаст с волчьим оскалом, плутовски искривив набок влажный нос, привалился к туалетному, слабенькому столику в стиле рок-коко, и тот хрустнул, не устоял. Третий, шевеля грозно багровыми усищами и приоткрыв крокодилью пасть, рукояткой револьвера выдавил венецианское стекло. Четвёртый, гогоча, грязным и вонючим тулупом накрыл лежавшую на столе порцию сбора, и когда её стали потом курить –  воняло омерзительно.

Фёдор вдруг мучительно осознал, что он здесь совершенно лишний, но незримый укор строгого Иваново-Вознесенска не позволял сдаться вот так, без боя.


4

Наконец Чапай снова остановил на растерянном Фёдоре свой чёрный, прожигающий взгляд.
– Кто таков?
– Фёдор я. Комиссар…
– Вижу, что не Вася Иванов, – оборвал комдив. – Будешь нам просто Ф. А с комиссарами у меня обычай прост: порю их на возу кажну ночь. Чтоб спалось сладко.

Бесноватая свита оглушительно загоготала, заржала нагло, засучила копытами, как табун жеребцов. Долгожданное первое свидание с кумиром юности по всему выходило боком. Федя убежал к себе наверх и впервые за всё пребывание в суровом Алгае дал волю слезам. Да, это был первый, но далеко не последний, раз, когда брутальный комдив издёвкой или невниманием вынудил страдать юное, пламенеющее давней страстью, сердце. Проделать такой ужасный, нечеловеческий путь – и ради чего? Чтобы походя получать небрежные оскорбления?

Выплакав незаслуженную обиду, Фёдор постепенно успокоился. "Да, он неотесанный мужлан! Зато какая самобытная, яркая, матёрая фигурища! – утешал он себя, аккуратно кладя буквы на бумагу. – Это несомненно герой из здешнего народного лагеря, где Емелька, Стенька, Ермак... Но те свои дела делают, а этому другое дано - он и дела творит не те. Он больше именно герой, чем борец за счастье, больше страстный любитель приключений, чем сознательный революционер.* Да-да, я смогу заставить его полюбить себя, и через то – спасти! Но как подступиться?"

Поколебавшись, Ф решил оставаться твёрдым и строго придерживаться намеченного прежде плана вхождения в среду, с которою выпало работать – настойчиво пытаться срастись с нею органически. Он не знал про себя, насколько далеко готов зайти в этом "срастании", но чуял, что Чапай, а особливо чапайцы, миндальничать не горазды и полумер не признаЮт. Срастаться с героем своих фантазий Федя был готов до победного конца, но как удержать дистанцию с этой его бесноватой свитой?.. И как увести его прочь от грубой стихийной партизанщины?

Конечно, выросший на булыжной мостовой огромного рабочего Иваново-Вознесенска, среди чётко организованной каменщиками борьбы красных ткачей, в сети отлаженной системы сбыта подпольной литературы, оружия и медикаментов, Федя был приучен косо смотреть на партизанские затеи народных героев, но косое зрение не мешало ему с глубочайшим вниманием к ним присматриваться, восторгаясь их подвигами. Так и теперь. "Чапай, конечно, герой, – рассуждал Федор с собою. – Но стихия... чёрт знает, куда может обернуться! Бывало такой вот славный командир вдруг возьмёт, да и укокошит своего комиссара! Да не какого-нибудь прощелыгу, болтунишку и труса, а отличного, мужественного революционера!.. Ах, как много опасного в чапайской удали!* Как бы не свариться в этой кипящей смоле… То ли дело герои из рабочих! Они все сплошь сознательные… Хотя, когда слишком, тоже ничего хорошего…»

Один из черномазых подручных Чапая, Петька, которого все звали почему-то Петром Алексеевичем и товарищем Кропоткиным, просунул в дверь свою крошечную птичью головку и грязным мизинцем глумливо поманил комиссара:
– Василь Ваныч на бой звать изволють. Лошыди, кубыть, готовыя, трэбо трогати.

Сердце Феди больно сжалось, но он, не подав виду, лихо вскинулся с лежанки и отдробил лестницу сверху вниз каблуками. На крыльце огромным, чёрным, мохнатым квадратом раскинулась спина Чапая, а вокруг неистовствовала его дивизия. Вытянутые шеи, горящие восторгом и изумлением глаза, заискивающие улыбки, расплывшиеся до ушей*, орущие рты, нервные обмороки. Впереди толпы – вся штабная камарилья во главе с лощёным комбригом – галантная и прогибистая.

– Да здравствует наш великий вождь и товарищ Чапайиеф! – взвизгнул кто-то в полной экзальтации.

Вмиг всё смолкло. Растерявшиеся, недоумевающие, даже подозрительные взгляды. «Не слухайте провокатора, хлопци! – заорал вдруг Петька, протискиваясь вперёд. – Брешит он, собака! Эф тута вовсе ни при чём!» – и в подтверждение словам, молниеносно выхватив откуда-то маленький браунинг, одним выстрелом в ухо уложил истеричного бойца. От второго выстрела чудом сумел увернуться Фёдор: пуля вошла в открытую дверь на вершок выше его маковки. Бойцы облегчённо и одобрительно зашумели, а затем снова смолкли, но уже с верой и надеждой. В гробовой тишине неторопливо зазвучал властный, мощный голос легендарного героя и полился живительной лавой в каждую смятенную душу, освещая радостью каждый тёмный закоулочек всякого незрелого сердца.

– Коли надо, хлопцы, идти – значит, идти. Неча тут размусоливать. Только бы дело не посрамить – то-то оно, дело-то! Всё равно-де, выходу нет никакого! Айда за Чапаем, робяты, и – баста!

Площадь ещё не успели накрыть первые катанцы оглушающего ура, а весь чапайский квинтет бешенным галопом уже вырвался на степной простор, прочь из Алгая. Ф, пустив лошадь зыбкой рысью, чудом нагнал их, когда лихая братия задержалась на вершине холма, обозреть расстилающуюся до самого края земли торжественно-скучную, снежную пустыню. Налюбовавшись, двинули остывшие кони, словно поплыли над всхрустнутой морозцем целиной, а с ними двинулись и чёрные всадники в развевающихся, словно крылья гигантских птиц, бурках, блестя серебром шашек и алмазами револьверов. Фёдор скромно припустил сбоку карьером, с надеждой поглядывая на суровый профиль предводителя и ощущая в членах вновь наливающийся восторг: любо скакать по степи, когда конь так охоч на скок.*


5

Впереди ждал бой, и от встречи с ним зависело многое. Ежели не выказать чудеса героизма и презрения к смерти, вся операция непременно пойдёт прахом и кончится позором: труса не потерпит возле себя отчаянный Чапай – надсмеётся и надругается. Ф вдруг стало неспокойно, захотелось что-то срочно предпринять, и он осмелел – приблизился к рассекающему грудью вороного коня метель комдиву, вопреки своим принципам, масляно глянул ему в лицо.

– А, это ты, Ф? Ну, как там дела у твоих ткачей? – с прохладцей, не оборачиваясь, бросил Чапаев. – Пухнут ли с голоду?
– Ещё как пухнут, Василий Иваныч…
– То-то же. Кабы голоду не было – на-ка: всё дело по-другому пошло б... Голод – всему голова!.. Но жрут-то как, сукины дети...
– Кто жрёт? - не понял Федор.
– Да эти коммунисты ваши.
– И что они жрут?
– Знамо, что. Микстурки-порошочки разные, пудами... Где они берут-то их, мерзавцы? Воруют, наверное. У немцев. Ништо им нипочем. А мы тут задыхаемся.
– Ну, не все же коммунисты такие...
– Да все! Неча мне тут... – отсёк Чапай и нервно забулькал в седле.*
– А вот и нет! - запротестовал Федор, чувствуя, как от нервов немеют ноздри. И голос его вдруг потерял обычную ломкость, стал крепок и строг.– Есть же отдельные элементы! Такие, как мы с вами...
– Про отдельных чего гутарить, – слегка опешил от неожиданного поворота Чапаев. – Да и ткач-то я, как бы это сказать... случайный, что ли… И ничто от Советской власти не поимел… Одну пустоту… Нечто её жрать?!
– А вот в Туркестане давно уж Советская  власть... – без какой-либо связи ляпнул теперь и Фёдор, и сразу пошёл в лобовую. – Седобородому казаку, ясное дело, трудно мириться с новыми порядками. Нашептали им черти, что мы церкви в хлевы превращаем, жить загоняем всех в кучу и агитацией мучаем. Стариков-то этих не своротишь, их только оружием… *
– Оружием-то оружием, – встряхнул головою Чапаев, – да без медикаментов трудно… а то бы што... а то бы ух!

Федор не понял, к чему  Чапай это сказал, но почувствовал, что не зря сказано, что тут разуметь что-то надо особое... Ничего не ответил и ждал, как тот разовьет свою мысль.
– Центры – вот што... – вбросил комдив еще одну заманчивую темную фразу.*
– Какие центры?
– Был я в академиях ваших, два месяца болтался, как хрен во щах. Пихали нам всякую  дурь… – бормотал Чапай будто для себя, но чтобы Федор слышал. – Всякой дряни нюхнул… Зато у вас в столицах каждой сволоте по склянке… Из кремлёвских резервов...
– Ты это о чём, Василь Иваныч? – с ёкнувшим от страха сердцем не понял Федя. Здоровье комдива начинало вызывать конкретное беспокойство.
– А дай-ка покурим твоих, комиссар... – Чапай жадно затянулся и тут же зло сплюнул. – Дрянь табачок, не забирает. Туркестанский, чай? А покрепше точно нема? Мотряй, комиссар, я страсть, как жлобов не терплю. Коли што – враз голова плечам привет скажет, ни за понюх.

Быстро глянул прямо в душу и дал шпоры в сторону невидимого фронта. Фёдор облегчённо выдохнул и рассмеялся: «У народного-то героя, а какие студенческие мысли! И человек вроде умный, только сыр, знать, больно».

Впереди показалась Казачья Таловка – крохотный, дотла сожженный посёлок с уцелевшей халупой посредине, в которую вскорости и ввалились шумным гуртом. Всюду в темноте вповалку, со стонами и храпом, лежали черноармейцы – негде было поставить ногу. Решили их не трогать, расчистили только пятачок для Чапая с картой. Дали ему циркуль и отточенный остро карандаш. Сгрудились, нависли вокруг сплошной стеной, подсвечивали огоньками самокруток. Прибыли вскорости командиры полков, батальонные, ротные, остальные бойцы, подоспевшие из Алгая, примкнули наружным плотным кольцом, облокотились, подлезли, вскарабкались, и всё всматривались пристально в своего кумира, как он шагает маленькими стальными ножками в сумраке по карте. Слишком громко храпящих смазывали по лицу сапогом, винтовкой, шинелью – как угодит.*

Фёдор чувствовал себя чужим и одиноким средь этой тесной семьи боевых товарищей, где даже чумазый галчонок Петька Кропоткин – и тот свой в доску. Политикой никто не хотел заниматься: его не замечали в упор. «Ну, будет время – сойдёмся», – зло думал он. И тут вдруг Чапай запел. Неприятно-скрежещущим, металлическим голосом он, мрачнея и темнея на глазах, стал забирать ноты совершенно невероятной силы и высоты. Это было настолько жутко, что Ф ощутил резкое желание убежать на двор. Фантасмагорическое действо набирало мощь: к песне стали присоединяться другие голоса, и скоро вся халупа затряслась, запрыгала от запредельно пронзительного шквала звуков. Полопались остатки стёкол, а на чердаке взорвалась граната. Чапайцы готовились к бою.


6

Ночь перед боем… Кто не изведал этих ощущений, ничего не знает о войне. Сна нет, а какой тут может быть сон, когда непрерывно думаешь о своей пробитой груди, расколотом черепе, оторванной ноге, и сердце надсадно частит где-то низко-низко, возле эвакуаторного выхода. Ты мыкаешься от штаба до оврага и обратно, без конца натыкаясь на спящих, рискуя каждый раз нарваться на штык часового, и из-за частых этих пробежек кончается весь запас листовок и обостряется домашняя болезнь, мешающая ступать с достоинством, необходимым комиссару дивизии. 

Как ни крепился Фёдор, а не выдержал до утра – прибегнул к радикальному средству, заначенному в тайнике комиссарского секретного чемоданчика именно для таких чрезвычайных случаев, как нужда личного участия в боевом сражении. Знал, ведь, что назавтра волшебный препарат ещё сильнее понадобится – там либо проявишь удаль-бесстрашие, либо навсегда опустишь в глазах чапайцев авторитет, – но нервы-то у человека не железные.

Смертная тоска быстро улетучилась, и жуткая промозглая ночь вдруг заиграла, заискрилась в свете костров сверкающими кристаллами снега, заподмигивала и заплясала задорно разноцветными иголками звёзд, запела-зазвучала многоголосым сочным храпом и матюгами бойцов, бодрой перекличкой часовых и херувимов. Спать по-прежнему не моглось, но совсем по-иному: от переполняющей душу гордой радости и уверенности в своей неуязвимости, бесконечности и всесилии. Не обманул товарищ Арсений – чудеса творил порошок храбрости!

Но отдых измученному многодневными переживаниями организму, всё-таки, требовался. Клычков вернулся в штаб, смело прицелился в первую же скважину меж громко спящих чапайцев, изловчился, втиснулся* – и предался мечтам. Но наутро от ночных смелых полётов ничего не осталось. С трудом пробудившись от беспардонного пинка весело-возбуждённого Петьки, Фёдор почувствовал лишь опустошение и могильное дыхание близко рыскающей смерти. Пока седлали коней, пробила нервная дикая зевота и судорожная, какая-то, дрожь в конечностях. Сердце сплющивалось тем необъяснимым, особенным волненьем, которое овладевает всегда при сближеньи с местом боя независимо от того, труслив ты или робок.*

Выехали из Таловки и зарысили на Порт-Артур, большое богатое село, откуда рукой было подать до линии фронта. Там глухо рвалась шрапнель, обещая каждому верующему вечность без тела, а каждому безбожнику – пустоту небытия. Здесь пробыли недолго: Ф успел только, укрывшись за крыльцом последней на окраине халупы, сжевать кусок шоколада, оставившего во рту противную клейкую горечь, пока Чапай, забравшись на высокую стену из верблюжьего кизяка, осматривал в бинокль арену близко грохочущего боя.

За углом халупы Клычков наткнулся на человеческое тело. Первый в его жизни раненный неподвижно лежал, укрытый рваной сермягой, лицом к небу и словно говорил: «Да, браток… Полчаса  назад и я  был здоров, как ты...». Комиссар поскакал догонять Чапая, но тот, видимо, скакал быстрее. Фёдора обгоняли повозки со снарядами и патронами, а навстречу лился нескончаемый поток, сквозь который почти невозможно было пробиться, с ещё более страшным грузом – окровавленными человеческими обрубками.

Всё звучнее бухала вражья батарея, всё ощутимее вздрагивала под истоптанным, развороченным снегом мёрзлая земля. Вот уж и цепи зачернели вдали, и стало видно, как мечется между ними бесстрашно фигурка знаменитого чапайского коня и сверкает лучиком расплавленного металла над его головой шашка хозяина, словно впаянного, вживлённого в его спину. Этот нерушимый симбиоз, этот раздражённый, опьянённый опасностью и кровью кентавр, ужасал настолько, что Ф спешился и стал наблюдать за атакой из-за лошади. И тут с двух соломихинских мельниц прицельно резанули казацкие пулемёты. Цепи враз полегли и смешались с грязным снегом, один только стремглавый Чапай носился под пулями из конца в конец.

Вперёд пути не было. Цепким взглядом оценив весь рисунок боя, Клычков понял, что в настоящий момент требуется лично от него. Он вскочил на свою гнедую и поскакал в обоз, искать так недостающий атакующим бойцам пулемёт.

В порт-артуровской халупе оказалось потеплее, чем снаружи, и гораздо тише: стены из кизяка гасили уханье взрывов и стрекотание стрельбы. Федя растёр заледеневшие кисти рук, открыл свой комиссарский чемоданчик и вынул заветную склянку. Для продолжения боя требовалось много мужества, а почерпнуть его можно было только в волшебном снадобье. Из-за вчерашних треволнений его оставалось совсем немного – на единственную, хоть и очень большую, порцию. Но только Ф высыпал остатки порошка горкой на коленкоровый переплёт тетради, как грохнула о косяк хлипкая дверь, чуть не выворотив петли. На пороге, полыхая гневным огнём, возник Чапай. Из-за его левого плеча торжествующе скалилась Петькина глумливая рожа.

Комдив метнулся к Фёдору, бешено вращая над чёрной шапкой с околышем легендарной саблей, но тот успел глубоко вдохнуть, опалив холодом ноздри, и поднял на Василия Ивановича быстро наливающиеся бесстрашием глаза.
– Ссука! – опешил Чапай, бессильно опуская клинок. – Какая же ты гадкая, подлая ссука, комиссар!

Качнулась в сторону бурка, и вперёд вынырнул юркий Пётр, сощурил на Клычкова узкие, чёрные прорези глаз и смачно харкнул в раскрытый чемоданчик, прямо на заглавный лист его будущего романа о человеке-легенде. Затем он достал из кармана галифе какой-то смятый лист, расправил его на колене шершавой, смуглой ладонью, снова обильно плюнул, теперь на свою бумаженцию, и злорадно пришлёпнул её в красном углу хибары. С листа на Фёдора сурово воззрился усатый лик вождя всех степных партизан.

Чапай глянул на свой портрет, расправил, подкрутил усы и молча вышел. За ним, хлопнув дверью, исчез и Петька. «Свидимся апосля драки, педрило красный…» – колыхнулось под потолком, медленно затихая, эхо. Но медикамент уже вовсю начал свое шествие по Фединым жилам, и вся эта нелепая сцена долгое время казалась комиссару больше комичной, чем угрожающей. Клокочущий, безумный хохот разом вырвался из его лёгких, освобождая место внезапному прозрению. Это было, как удар молнии, как озарение. Так, вот, кто он таков, этот Чапай!

Фёдор схватил свою рукопись, плод тщательных наблюдений, и, отложив лишь помеченный секрецией Петьки верхний лист, в каком-то безудержном исступлении стал рвать исписанные страницы в клочья и жечь в котелке. Душа развернулась на всю вселенную, замерла на миг, и вдруг схлопнулась в чёрную дыру антипустоты. За это долгое мгновение, отстранившись от себя, как бы равнодушно взирая сверху, бывший красный агитатор Федя Клык успел заново описать всю свою недолгую жизнь. Неужели всю?!...

Прощай же, загадочный Герой! Ф мечтал о тебе во снах. Ты прилетал в его виденья на своей небесной колеснице со своим неустрашимым воинством, ходящим сразу на все четыре стороны. Но теперь – конец загадке. Зову тебя, легендарный Чёрный Исполин: приди! Приди же скорее! И возьми раба твоего, мелкого красного педрилу Фёдора…»


                *  *  *


На этом месте рассказ, родившийся, похоже, из пепла уничтоженного автором «романа», обрывался. Я, записав последние врезавшиеся в память слова, усмехнулся их детской наивности, ненадолго задумался, а затем решительно махнул под ними свою подпись: «Фурманов, председатель аналитического сектора НГ Отдела красной пропаганды» и поставил жирную точку. Мой курьерский бронепоезд как раз подходил к станции «Уральск». Далее предстоял менее комфортный путь: на обозе тачанок, оснащённых пулемётами – фронт был совсем близким и непредсказуемым.




часть II http://www.proza.ru/2011/08/08/572