I. грязная История. Предыстория

«грязная  История

  "I. ПРЕДЫСТОРИЯ
1936 г. Исключение. Безработица. Работа до войны. Война. Мытарства с армией. Конфликт с Кр<ивоносовым>. Мытарства с работой. Эвакуация. Картошка».

«Предысторией»  отец называет весь период 1934 – 1950, предшествовавший катастрофе  его и маминой жизни – аресту и лагерю.
В Ленинграде перед выездом в Харьков он работал преподавателем Военно-политической академии РККА имени Н. Г. Толмачёва («Толмачёвки»). По совместительству был около трёх лет научным сотрудником Института экономики Ленинградского отделения коммунистической академии. В Харькове стал преподавать политэкономию в Военно-хозяйственной академии РККА  Объявленный в 1936 обмен партдокументов послужил  удобной формой избавления    партийной верхушки  от неугодных ей элементов – прежде всего от тех, кто имели или могли иметь  собственное мнение. Родителей моих  на новом для них месте – в Харькове -  почти немедленно исключили из партии, просто отказав в выдаче  партбилетов нового образца. Это исключение проходило одновременно с подобными акциями против их друзей и родственников, так что внутри одной и той же семьи многие оказались как бы повязанными сходной судьбой. Им как раз и «шили»  такую «связь»: брату вменяли в вину, что его братья и сёстры «оказались  оппозиционерами, троцкистами, врагами народа», а тех  винили в  «связях» с ним... Например, в те дни был арестован и осуждён родной брат отца – Лев Рахлин, после того как он, под влиянием призывов признаваться во всех ошибках, упомянул в анкете, что в 1923 году проголосовал за троцкистскую резолюцию, а кроме того – что имел какие-то внутренние колебания и сомнения по поводу партийной политики, о которых, правда,   никогда никому не говорил, но  вот сейчас в них признаётся, потому что не хочет  ничего скрывать от родной партии ! (Уже в Израиле сын Лёвы, мой двоюродный брат, ныне живущий в Хайфе, рассказал мне, что предметом   «колебаний» была бандитская  практика коллективизации села).
Беднягу Лёву сейчас же исключили  за неискренность перед партией (!) и немедленно арестовали, а вскоре судили три раза  судом (!!), с прокурором и защитником (!!!), от раза до раза прибавляя срок, но потом засудили без суда – «особым совещанием» - к 8 годам ИТЛ.
В это же время в Москве был исключён из партии младший брат отца – Абрам, в прошлом харьковский комсомолец, а к этому моменту – военный инженер. Ему вменялись в вину выступления в 1928 году по  китайскому вопросу.
И в это же самое время исключили из партии маму. Приехав в Харьков, она встретила здесь друга комсомольской юности, киевского комсомольца Семёна («Сёмку») Белокриницкого, который работал директором котельно-механического завода, и поступила на этот завод – на низовую техническую работу. Тут её вызвали в Ленинград, где исключили из партии (почему так, то есть подробности партийного учёта, - не помню). Она обжаловала это решение и вскоре вновь была вызвана туда и при содействии лично знавших её  влиятельных партработников (кажется, среди них был известный П. Смородин)  восстановлена. Но вскоре опять исключена!  Предлог был один: в 1926 году она во время выступлений «новой оппозиции» Г. Зиновьева, училась в ленинградском коммунистическом университете имени того же Зиновьева. Ректором университета был Минин -  сторонник этого видного соратника Ленина и оппонента Сталина. По требованию группы коммунистов было созвано партсобрание, но зиновьевцы потребовали его закрыть, так как  оказались в большинстве. Поскольку собрание  было, действительно, неправомочным, мама его покинула, и потом ей это засчитали как «колебание», да она и в самом деле «колебалась» и впоследствии  испытывала некий комплекс вины. Этот эпизод, который она сама себе ставила в вину и отмечала в анкетах,  и послужил основанием для её исключения из партии «за участие в оппозиции». Ей приписали ещё и «связь» с мужем-«оппозиционером» и с сестрой, которая была исключена из партии за то, что в 1928 на партсобрании  выступила с критикой самого Сталина!
Два брата,  жена и, возможно, её сестра тяжким грузом  повисли на партийной репутации отца,  который и сам имел в анкете «пятно»: в 1923   выступил на партсобрании с частичной поддержкой троцкистской резолюции. Вдобавок ко всему, ему в вину поставили «связь»  с «троцкистом Ефимовым» - закадычным  другом его юности А. Е. Ефимовым-Фрайбергом  (впоследствии, в 1956, реабилитированным  и восстановленным в партии).
Вот так их скатали, спутали в один клубок, и выпутаться из него родители мои, сколько ни пытались, не могли – вплоть до ХХ съезда партии.
Отца немедленно уволили из армии,  с весьма неблагоприятной формулировкой. Правда, при этом (пути бюрократизма неисповедимы!) оставили в звании полкового комиссара, что, конечно, никак не  сочеталось  со «злостной беспартийностью».
В обязательной  при определении на любую работу (даже на должность «ассенизатора и водовоза») анкете «Личный листок по учёту кадров» имелись вопросы типа:  «были ли колебания в проведении генеральной линии партии?», «состояли ли ранее в ВКП(б) и если да, то за что исключены?», «есть ли  среди близких родственников лица. репрессированные советской властью?» и т. д.  С  «запятнанной» анкетой поступить на работу было очень трудно. У родителей начался длительный период безработицы. Сбережений у них не было, жить стало не на что. Немного помогали родственники – одному двоюродному брату отец так и остался должен 1000 рублей... Пришлось ввести  режим жёсткой экономии. Например, если раньше отец брился в парикмахерской (в те годы  это было широко распространено и, при его прежних заработках, вполне доступно), то теперь  купил безопасную бритву  и перешёл на самообслуживание. Но и такие «решительные» мероприятия не избавляли от нужды.
Немного выручил случай: наша квартира в Лениграде была кооперативная, родители её обменяли на такую же в Харькове, а теперь «жилкоопы» ликвидировались, и пайщикам возвращались остатки «паенакоплений». Где-то  в 1938 родители неожиданно получили заметную сумму. Пришлось также «самоуплотниться», сдав одну из комнат жиличке – пожилой одинокой женщине, родственнице наших родственников.
Но и это не избавляло от необходимости срочно устраивать жизнь семьи заново. Мама, окончив курсы счётных работников, стала бухгалтером (всё-таки взяли на один из заводов). Отец несколько месяцев работал грузчиком. Но в июне 1937 его вызвали в военкомат и  там выдали направление  на работу по гражданской специальности   и  в гражданское  учреждение. Такова была причуда государственной военизированной машины! А, возможно, его таким образом готовили к аресту, который (как выяснится в 1950)  намечался ещё в 1937.
Так отец попал на должность инженера-экономиста в проектный институт Наркомчермета «Гипросталь», где проработал до 1947.

Война... Её, как неотвратимого несчастья, ждала вся страна. Но у отца с нею были связаны особые надежды: он считал, что вот тут-то и сумеет доказать свою преданность партии  и делу коммунизма.
И действительно, на рассвете 23 июня 1941 ему принесли повестку из  райвоенкомата о мобилизации. Он был глубоко удовлетворён: значит, всё-таки  доверяют!

Но всё-таки – не доверяли! Продержав три дня на сборном пункте в 13-й школе (возле Южного вокзала), отправили не на фронт, а в тыловую тогда Керчь, для вида вручив какие-то липовые назначения: сперва начальником учебной части военной школы береговой обороны  (но там уже был такой начальник!), затем – помощником командира дивизиона (но там уже был помощник!)... Доставляющего лишние заботы непонятного человека (комиссара – без партбилета, сухопутного – во флоте, артиллерийского командира - без воинского звания!) откомандировали в Симферополь, чтобы там в штабе округа, с ним разобрались. Но и там разбираться не стали: отправили – откуда явился. Так папа в конце августа был возвращён в распоряжение Харьковского облвоенкомата....
Вот это и были «мытарства с армией». Каждый день «бывший  троцкист»  в лощёной, с иголочки, форме морского командира (память о Керчи!), но без знаков различия, являлся в военкмат, чтобы отметиться,  справиться,  не дадут ли новое назначение. обивать пороги прокуренных служебных кабинетов задуренных военкоматских начальников, выслушивать их невнятные, невразумительные ответы – и ждать, ждать... Наконец, в начале сентября выпросил, по крайней мере, временное дело: был назначен начальником эшелона, перевозившего какое-то военное училище в  Махачкалу. Но через несколько дней, выполнив поручение, вернулся всё к тому же окошечку военкомата. На «троцкисте» словно пробовали формулу Троцкого «ни мира, ни  войны». Война шла – страшная, кровавая, но ему воевать не доверялось.
А фашисты наступали. Отец рвался доказать свою благонадёжность, просился в бой... Но назначения – не было. Между тем, он числился на довольствии, получал денежное содержание, оформил на маму аттестат как на жену командира.  Отправив нас в эвакуацию (посадочные талоны  получил в военкомате), остался в Харькове: отмечаться, просить, ждать...
Где-то 10 октября, когда до сдачи города оставалось всего две недели, военком Супоницкий  зазвал его к себе в кабинет и сказал:
- Рахлин, мне вас жалко. Не имею права вам раскрывать секрет, но в отношении таких, как вы (то есть «бывших троцкистов») есть чёткое указание: в армию не брать. Вы всё ходите, проситесь на фронт, но ничего  не добьётесь, только  дождётесь прихода немцев.  Назовите мне любой тыловой военкомат, и я вас направлю в его распоряжение. Это  самое большее. что я могу для вас сделать. Здесь вам оставаться. поверьте, столь же бессмысленно, сколь и опасно.
Отец назвал адрес: посёлок Свеча, Кировской области. В Свечинском районе с начала войны жила эвакуированная с семьёй  из Ленинграда мамина сестра  Этя – та, что когда-то покритиковала Сталина. Между родителями было условлено, что  это место  будет адресом для связи на случай любой превратности военного времени. Там мы и в самом деле встретились чуть позже: папа – после «мытарств с армией», мы трое – после нашей полуторамесячной беженской эпопеи.
«Конфликт с Кривоносовым» и «мытарства с работой» относятся к более позднему времени и записаны не по порядку. Поэтому о них чуть позже, а сейчас о следующих записях.
«Эвакуация». Вместе с нами – двумя детьми (мне было 10, сестре Марлене – 16) – мать выехала по добытому папой в военкомате посадочному талону 29 или 30 сентября буквально куда глаза глядят. Через 7 дней мы очутились в глуши, на севере Сталинградской области, в Еланском районе. Село Бабинкино, где нас поселили, - в 18 километрах от железной дороги. Стояла поздняя осень, колхозные работы завершились, матери негде было работать, да и слишком одинокой она себя чувствовала на этой чужбине. Между тем, говорили, что немцы прорвались к Ростову, а оттуда уже рукой подать до здешних мест... Правда, Еланский райвоенком, к которому мать пешком из Бабинкина по неописуемой грязи ходила оформлять различные документы. уговаривал не трогаться с места: «Куда вы поедете – здесь глубокий тыл!» - и предлагал ей поселиться в бывшей автономии  немцев Поволжья, где пустовали  дома выселенных хозяев этой области, мычали недоенные коровы... Слава Богу, мать начисто была лишена собственнических устремлений, и мы не попали в положение мародёров. Она твёрдо решила ехать к сестре Эте.  Военком ей как жене командира оформил «литер» - документ о  проездных  льготах. Пробиваться в Свечу  мать решила и потому, что там надеялась получить какую-нибудь информацию об отце. После невероятно трудной дороги: на волах, поездом, пароходом,. опять поездом и, наконец. на машине  (мы с Марленой, оба, в дороге тяжело заболели) прибыла, наконец, в Свечинский район  - и там неожиданно застала отца.
Он поступил на работу в районный Дом культуры – директором.  Такого дома фактически не было, но должность была! Основная  работа отца заключалась в чтении лекций по колхозам и совхозам района.  Заодно менял на муку да на  картошку привезённые из Харькова вещи, которые, по разрешению жены его названного брата - расстрелянного в 1938  полковника Факторовича – взял из покинутой ею харьковской квартиры.   Мама устроилась бухгалтером в  дорожный отдел  райисполкома.   
Ближе к весне отец связался с Гипросталью, которая эвакуировалась в Златоуст, и получил вызов на работу. За ним увязалсь и Марлена, а мы с мамой приехали туда осенью. когда он получил комнату. Первоначально же их приютила довоенная приятельница и сотрудница – Роза Борисовна Сирота  - заведующая  техническим архивом Гипростали.
Роза Борисовна   ещё до войны  сдружилась с нашей семьёй. Сама она также была коммунисткой 20-х годов – правда, со значительно меньшим, чем у наших родителей, стажем. Те, кто не жил в обстановке 1937 и последующих лет,  не смогут без моих объяснений понять благородство её поведения: она не побоялась сдружиться с нашим зачумленным папой непосредственно после его исключения из партии   и прихода в Гипросталь,  безоговорочно поверила в порядочность моих родителей и безоглядно оказывала им помощь и поддержку.
Особенно это было  ценно и трогательно в Златоусте, где Роза (так, по крайней мере, за глаза, называли её родители) жила в маленькой комнате вдвоём с дочкой Эльзой – моей ровесницей и где нашли приют на несколько месяцев папа с Марленой. Муж Розы, Иосиф Айнгорн, был на фронте и к тому времени уже пропал без вести  (так и не отыскался: как видно, погиб в неудачной для советских войск Изюм-Барвенковской операции), но она, в то время ещё молодая женщина, не побоялась пересудов, которые. конечно же. возникли. Выше людских сплетен оказалась и мама, и никакая пошлость  не коснулась этой семейной дружбы.
Отец работал в плановом отделе Гипростали. В те годы все трудились помногу, и он не составлял исключения. Бухгалтером в Гипростали начала работать мама. Марлена по приезде в Златоуст пошла работать на металлургический завод – лаборантом в мартеновский цех.
К  весне 1943 года начались очень серьёзные трудности с продуктами, стали мы голодать. К лету отцу предложили поехать в командировку с полномочиями от ОРСа (отдела рабочего снабжения) металлургического завода для децентрализованных заготовок продуктов на селе за деньги, собранные сотрудниками учреждения. Такие заготовки было разрешено проводить после того как колхозы рассчитаются с государством по обязательным поставкам продуктов. Децзаготовки проводились по твёрдым ценам. Колхозы, не всегда имея выход на рынок. шли на такие сделки.
Будучи высокообразованным экономистом, отец никогда прежде не занимался коммерцией и на предложение ответил согласием только потому, что оно давало шанс облегчить тяжелейшее положение семьи: работа заготовителем открывала в этом смысле большие возможности. Он, действительно, очень ощутимо поддержал нас всех в то лето, привозя из Курганской области мясо-солонину, масло топлёное, картофель и другие продукты. А в конце лета и меня взял с собой в посёлок Юдино (это станция Петухово) Курганской области, чтобы подкормить. Повёл там на рынок и – один за другим – скормил мне прямо у прилавка  семь стаканов  «топлюшки» (ряженки). Я бы и восьмой запросил, да совестно стало...
Однако житейская неискушённость, наивность и легковерие отца ввергли его в неприятность, едва не стоившую ему свободы, а, может быть, и жизни. Вероятно, это имел он в виду, записав в своём  плане мемуаров слово  картошка.

История такова. На деньги сотрудников отец закупил в колхозах по твёрдой (очень низкой) цене  значительное количество картофеля, который ссыпал в подполье у хозяйки. 
Кроме денег, отцу была выдана ОРСом как обменный фонд водка «Московская», крепостью 40 градусов. Таков был в военные годы  «всеобщий эквивалент»  при материальных расчётах на всём необъятном просторе «шестой части» мировой суши». Равнодушный к питию  вообще, папа водку и вовсе не терпел – разве что пригубливал иногда по необходимости, если сильно приставали хозяева застолья.
Там, куда его послали на заготовки,  то есть в  Юдине-Петухове, он, как было предусмотрено  в договоре с ОРСом, нанял себе помощника из местных. На эту должность подвернулся  рябой моложавый пройдоха Иван Фёдорович. Отец ездил время от времени в Златоуст: для отчёта, иногда - за новыми суммами денег, а однажды и за мною. И вот во время такой его отлучки добрый молодец Иван Фёдорыч  со товарищи  эту водку то ли распили, то ли продали. Обнаружив это, отец был возмущён и, поскольку помощник повёл себя нагло, обратился с жалобой к своему местному куратору – «райуполкомзагу» (то есть районному уполномоченному госкомитета  заготовок). Однако тот заявил:
- Откуда мне знать, кто выпил водку: может, вы и выпили, а теперь сваливаете вину на Ивана!
И... «сигнализировал» о происшедшем районному прокурору. А тот возбудил дело по факту хищения и взял с отца подписку о невыезде. Ведь материальную ответственность заготовитель и его помощник несли на  солидарных началах!
Похоже, что уполкомзаг с прокурором как раз и были те самые дружки, которые распили вместе с  буй-тур-Иван-Фёдорычем  общественную водку – во всяком случае, дальнейшее развитие интриги подтверждает, что тут имели место сговор и вымогательство.
Отец был буквально убит, не находил себе места от тревоги. Дело поворачивалось так, что он вполне мог  попасть, наконец, на фронт – но в бесславном статусе штрафника-смертника. В лучшем же случае его ждала участь бытовика-лагерника.
Выручил совет умного человека. Отец сдружился там с польским евреем Лифшицом. С ним и поделился своим горем.
- Довид-Мейшлз! – сказал этот бывалый человек отцу (так звал моего папу маленький сын Лифшица; как и все дети, с которыми папе приходилось общаться, малыш  льнул к Давиду Моисеевичу, но имя его перевернул по-своему, на идишский лад. – Довид-Мейшлз! – сказал Лифшиц сокрушённо. – Я прамо не знаю, цо ви за чловек. Ну прамо как ребьёнок. Или ви не видите, что этот ваш – ну, как его? – пан палкувзад,  и пан прокурор, и ваш Ванька-шикер (то есть пьяница) – что это всё одна мешпоха (семейка)? Они просто хотят поиметь от вас пенёнки (денежки). Дайте им пару тысёнц – и они вас отпустят.
- Легко сказать, товарищ Лифшиц, - возразил папа. – Пару тысяч?! Да у меня копейки собственной нет за душой!
- И опьять, таки да,  ви ребьёнок! – воскликнул Лифшиц. – У вас нет? - У вас будут!  Ви мне сам говорил, цо под полом у вас в хате лежит картошка, цо ви её купил по твордой цене на деньги сотрудникув. Продайте её по цене базарной, - ну, немного уступите, чтоб скорее купили. Ви поимеете хороший процент, уплатите хабар (взятку) этим хазейрим (свиньям), а остальное раздадите людзям – кто сколько давал.
- Но это значит – действительно стать преступником, - возразил отец.
- А! пан хочет бить честный чловек? – вскричал Лифшиц. – Прошу пана: то садитесь в тортур  (тюрьму)! Будете сидеть как честный чловек!

Папа воспользовался рекомендацией умного человека. Другого выхода – не было. Получив взятку, уполкомзаг поделился с прокурором. Тот немедленно снял подписку о невыезде и закрыл дело – в том числе и на своего собутыльника, а по совместительству – кума, -. Ивана Фёдоровича. И мы с папой получили возможность бежать из Петухова.
Так честнейший человек  по воле шайки облечённых властью негодяев («при Сталине был порядок!»)  попал в западню и, чтобы вырваться из неё, сам был вынужден пойти на преступления: спекуляцию, взяткодательство, сокрытие преступлений других лиц.
Подписка о невыезде была мгновенно снята, дело о хищении водки прекращено, а мы с папой немедленно уехали, причём отъезд наш напоминал бегство – да фактически и был им.
Можно ли удивляться, что вскоре – зимой – отец тяжело заболел. У него обнаружилась опухоль мочевого пузыря. А опухоли, как утверждают врачи, часто образуются  на почве стрессов. Может быть, именно здесь уместно перейти к изложению сюжета, помеченного отцом как «Конфликт с Кривоносовым».
Лечить опухоль надо было или оперативным путём, или  электрокоагуляцией. Но в Златоусте не было ни порядочного хирурга-уролога (за исключением эвакуированного из Киева престарелого доцента Быховского, который уже фактически не практиковал), ни аппаратуры для электролечения. Отец попросил у начальства (управляющим Гипростали был  Иван Алексеевич Кривоносов) командировку в Челябинск, чтобы заодно побывать на приёме у профессора кафедры урологии эвакуированного туда Киевского медицинского института, и прошёл у него первый сеанс коагуляции. Этот метод состоит в проникновении системой электродов с осветительной лампочкой и чем-то вроде перископа в мочевой  пузырь через канал, а затем  опухоль выжигают по частям. Дело болезненное, травматичное, осуществляется в несколько сеансов, и после каждого из них необходимо хорошенько отдохнуть, полежать... Но вместо этого больной побежал по командировочным делам. Возможно, что именно по этой причине он, вернувшись из Челябинска,  занемог, да так тяжко, что не имел сил повернуться в постели, и за одну ночь у него образовались на теле пролежни...
О том, чтобы продолжать лечение в Челябинске, не могло быть и речи. Но как раз в это время (к марту 1944-го) Гипросталь собралась в обратный путь – в Харьков. Пока отец был здоров,  Кривоносов рассчитывал назначить его начальником  эшелона. Но вместо этого больному пришлось все 12 дней пути  трястись в «телячьем» вагоне на нарах, куда мы, по моему рацпредложению, поставили раскладушку (плотная мешковина, натянутая на две параллельные рейки, которые прикреплены к раздвигающейся опоре – крестообразно складывающимся ножкам), что несколько смягчало толчки и тряску, выколачивающие душу даже из здорового тела.
Мы ехали в Харьков потому, что в Златоусте оставаться было бессмысленно. А в Харькове, сказали нам, есть профессор Моклецов, а у него – клиника с необходимой аппаратурой. Но, прибыв на место, узнали, что аппаратура пришла в негодность. Да и сам Моклецов не верил, что коагуляция или операция помогут, – он считал, что опухоль уже злокачественная, и перевёл отца  из своей  урологической клиники в рентгенологическую, где больному назначили лучевую терапию, которая дала лишь некоторое улучшение.
Тогда мама обратилась к доценту Суханову, который заочно, не видя больного, дал правильный совет, оказавшийся спасительным:
- Везите его срочно в Москву – к  замечательному урологу-хирургу  Дунаевскому!
Профессор  Лев Исаакович  Дунаевский, двоюродный брат великого композитора, оказавшийся не менее великим хирургом,  впоследствии стал широко известен и по «делу врачей»  (его тогда репрессировали, как и многих), но, главным образом, славился своими блестящими хирургическими операциями. Как, однако, до него добраться? Ведь во время войны без специального вызова или командировочного удостоверения купить проездной билет    было невозможно. С просьбой выписать командировку в Москву  мама обратилась к Кривоносову.
Это был примерно ровесник моих родителей, но в партию он вступил только в 1924 – по «ленинскому призыву», что вызывало у моих родителей лёгкое презрение:  дескать, он признал Советскую власть и коммунизм чуть попозже, чем это сделала Англия, и чуть пораньше, чем Греция  (шутка, заимствованная мной у Ильфа и Петрова).
Кривоносов и в самом деле был типичным порождением и частичкой сталинской системы. В ответ на мамину просьбу он заявил:
- Почему, если умирать, так обязательно в Москве? Что, в Харькове не умирают, что ли?
Вам не верится...  И маме тоже не хотелось верить собственным ушам. Но так он сказал.
Мама написала о создавшейся ситуации своей сестре Гите, которая к тому времени поселилась в ближнем Подмосковье -  в Химках.  Гита пошла на приём к какому-то крупному чину в Минчермете. И тот послал Кривоносову такую телеграмму: «Командируйте Рахлина Москву для лечения в сопровождении жены».
Помогло, между прочим, то, что Рахлин был автором-составителем толковых объяснительных записок к годовым отчётам Гипростали, и в министерстве это было известно.
Кривоносову ничего не оставалось, кроме как выполнить указание. Дальнейшее было уже делом времени и плодом искусства замечательного хирурга Льва Исааковича Дунаевского,  о котором спустя годы в журнале «Наука и ижизнь» за 1988, №№ 7 – 9, подробно рассказал писатель Г. Фёдоров. Мне как сыну одного из пациентов профессора  было особенно интересно читать этот большой и восторженный очерк...
Примерно в августе 1944 папе сделали операцию, а уже в начале октября он вернулся в Харьков и вновь приступил к работе в Гипростали. Вот тут-то и начался тот конфликт с Кривоносовым,  о котором упомянуто в плане мемуаров. Суть конфликта вот в чём.
...Но лучше предоставить слово самому автору комментируемого плана воспоминаний. У меня есть такая возможность: сохранился документ, в котором этот конфликт изложен отцом. Привожу выдержки:

В БЮРО ПАРТИЙНОЙ ОРГАНИЗАЦИИ
ГИПРОСТАЛИ
               
                Рахлина Д.М.,
  работника  техно-экономиического  сектора,
               
                ЗАЯВЛЕНИЕ

                Уважаемые товарищи! 
В своём докладе на общем собрании работников Гипростали 4. 11. 1947 г. управляющий Гипростали Кривоносов допустил против меня грубый выпад.
Давая оценку работе ППО  (планово-производственного отдела,   которым отец  руководил  в 1945 – 1947 в качестве временно исполняющего обязанности начальника: утвердить его начальником нельзя было из-за «пятна» в анкете)  за 1946 г., Кривоносов заявил следующее: «Вольно или невольно, сознательно или бессознательно, по неумению или по другой причине плановый отдел работал плохо».
(Поясняю для тех, кто не жил в те годы: подобный отзыв, помимо критики, содержал в себе явный и откровенный намёк на политическую неблагонадёжность или даже на  вредительские намерения критикуемого.  Учитывая же, что  речь шла о  человеке «запятнанном», о «бывшем троцкисте», высказывание звучало как гласный донос. Проглотить такую пилюлю отец  не мог, тем более, что для него была очевидна тайная для других причина такой немилости к нему управляющего. Отец решил в открытую рассказать об этой причине и опровергнуть клеветническое утверждение своего начальника.  Повторяю, что из обстоятельного документа далее следуют лишь выдержки – к заявлению приложена подробная справка о работе ППО, очень убедительная, но для  читателя этой книги, конечно же, обременительная. Ограничусь лишь цитатами из раздела, озаглавленного: «Об отношении ко мне Кривоносова и о действительных причинах моего снятия с [должности  вр. и. о. начальника] ППО»:
«С начала 1946 г. я познакомил Кривоносова с планом моей научно-исследовательской работы, которой я занимался ещё до войны, на тему: «Экономика проектного дела в чёрной металлургии».(...) Кривоносов мою инициативу одобрил и предложил быть соавтором моей работы.
При этом он сказал: «Всё равно ведь вы как Рахлин не сможете выпустить вашу работу». (...)
(...) я (...) ответил на его предложение о соавторстве согласием. оговорив, во избежание недоразумений, что я понимаю соавторство так, что работа будет разделена на части, и я сохраню авторство своей части с тем, чтобы защищать диссертацию. (...)
В начале года в связи с приездом М.С.Медведовского  (бывшего начальника планового отдела – демобилизованного фронтовика) встал вопрос о возвращении его к своей довоенной работе...
Однако мне стало известно мнение Кривоносова, что моей работой как начальника ППО он вполне удовлетворён, и, действительно, мой переход в экономический сектор не был тогда осуществлён.
Разумеется, если бы у Кривоносова были сомнения или если бы я, действительно, работал плохо, то, конечно, решение было бы совершенно другое.
Примерно с мая 1946 года я стал замечать признаки ухудшения в отношении Кривоносова ко мне, что выразилось в учащении всяких выговоров, придирок и пр., и, наконец, в начале июня произошёл взрыв.
На одном узком совещании (...) при обсуждении штатных вопросов Кривоносов в грубой форме стал кричать на меня, что, мол, ППО забрал себе лучшие оклады, что в ППО много лишних людей и что вообще ППО ни к чёрту не годится (он употребил более сильное выражение). Я заявил, что в 1-й раз слышу, что ППО никуда не годится (...),что ППО имеет самые низкие ставки в сравнении с ППО других организаций (...). что лишних людей в ППО нет, а что, наоборот, в штате ППО находятся работники других отделов и т. д.
На другой день (...) я явился к Кривоносову с заявлением о том. что работать начальником ППО не хочу и прошу меня освободить. Он сказал, что думает перевести меня в экономический сектор сдельщиком. На таких условиях я работать не согласился и сказал, что из Гипростали уйду. Кривоносов сказал, что я должен подождать, пока он подберёт работника. Я ответил, что это меня устраивает. так как до окончания моей диссертации мне желательно не порывать связь с плановой работой. Едва я только упомянул о диссертации, Кривоносовым овладело бешенство. Он стал кричать на меня: «Вы спрашивали у меня разрешения писать диссертацию?» - « Я и не собирался у вас спрашивать», - ответил я. – «Как так, ведь вы живёте при Советской власти, а не при немецкой оккупации. Существует такой порядок. что нужна характеристика. От меня многое зависит», - прибавил он. Я ответил, что(...) характеристику буду просить не у него, а у партбюро. Произошла бурная сцена. Кривоносов кричал: «Вы без моего разрешения не будете писать, есть другие. которые будут писать диссертацию. Не думайте, что я забыл, кто вы такой», и т. д.
Наконец, Кривоносов перешёл к угрозам и запугиванию: «Не только я, но и ещё кое-кто не забыл, кто вы такой, даю вам хороший совет: забудьте и думать о диссертации». (...)  Поскольку мне был известен (от тогдашнего директора Харьковского инженерно-экономического института А. В. Сазонова – мужа папиной сестры Тамары) факт о том. что в Инженерно-экономическом институте в разговоре насчёт защиты диссертации Кривоносов сообщил, что готовит диссертационную работу на тему «Экономика проектного дела в чёрной металлургии», т. е. назвал мою тему, я подумал, что его реагирование на мой разговор о диссертации было вызвано тем, что я не оправдал каких-то его надежд, возлагаемых на меня в отношении моей работы. Как иначе я мог объяснить, что Кривоносов вначале поощрял мою инициативу в отношении диссертации, а потом вдруг обрушился на меня за это же самое, фактически запрещая  мне заниматься диссертацией?
Через несколько дней после этого были перевыборы в партбюро (на которых управляющий был тайным голосованием забаллотирован. Говорили, что в значительной мере сыграла роль его несправедливость по отношению к отцу, который пользовался большим авторитетом в учреждении). Вскоре я почувствовал что Кривоносов изменил своё отношение ко мне, сделался вежлив, спокоен и т. д. Тогда же мне было сообщено, что Кривоносов говорил, что ничего не имеет против меня, что всё, что произошло, не имеет серьёзной почвы и что я могу спокойно работать. Не скажу, чтобы я поверил в такую перемену, но моё заявление об уходе из Гипростали я уничтожил. (...) Вскоре меня вызвали в Москву в министерство, где я готовил материалы к заседанию коллегии МЧМ (Министерства чёрной металлургии) по работе проектных организаций.
Однако примерно через месяц после моего приезда из Москвы Кривоносов объявил  мне, что хочет перевести меня в экономический сектор рядовым сдельщиком. Он подчеркнул, что оклад будет 1200 р. Я заявил, что на это не согласен и буду вынужден  уйти из Гипростали. Условия, какие мне предложил Кривоносов, означали, что моё снятие обставляется  как какое-то наказание, как будто я совершил недостойные поступки.
Вскоре я написал заявление в отдел кадров МЧМ, в котором доказывал, что оснований моему снятию нет, и просил или перевести на другую работу, или в экономический сектор с сохранением материальных условия (оклада и пр.)»
Под словами «и пр<очее>»  имелось в виду  «и литерного пайка». Как и.о. начальника отдела папа получал по продовольственным карточкам  паёк по «литеру Б», который был большим подспорьем  для семьи – особенно после неурожайного лета 1946: начинался голод, и паёк был практически главным источником существования семьи – гораздо более значимым, чем денежный заработок.
«..Кривоносов получил письмо из отдела кадров с просьбой дать разъяснение о причинах снятия. (...) ответил, что он меня не снимал... («и литерного пайка не лишал», было  написано в сообщении, хранившемся в архиве отца). Получалось так, что Кривоносов увильнул от ответа, по существу отписался и ввёл в заблуждение  отдел кадров (...)
...он начал усиленно готовить «материал» (против отца).Началось выискивание слабых  мест в работе и всяческое их раздувание.(... )
После сдачи дел я временно остался работать в техно-экономическом секторе и думал, что вопрос исчерпан и что мне остаётся только уйти из Гипростали, так как, зная характер Кривоносова, я не мог себя считать гарантированным от повторения нападок с его стороны.
Однако Кривоносов счёл необходимым выступить против ППО и ошельмовать меня. Только это его выступление вынуждает  меня подать настоящее заявление.
Главным основанием для нападок на меня для Кривоносова являются так называемые «анкетные» соображения. При этом Кривоносов принимает позу руководителя, проявляющего бдительность и заботу о политическом уровне руководящих кадров.
Я считаю, что в действительности не этими соображениями руководствовался Кривоносов в своём отношении ко мне – им руководит неприязнь ко мне, мстительное чувство за то, что я осмелился делать то, что я считаю правильным. хотя бы это было неугодно Кривоносову.
Как бы ни оценивал мою работу Кривоносов, я заявляю, что за все годы работы в Гипростали работе я отдавал все свои силы и вкладывал в работу все свои способности.
Я работал с большим подъёмом и энергией. Даже моя работа над диссертацией была тесно связана с основной деятельностью. Других интересов у меня не было.
И вот в результате Кривоносов не только снимает меня с работы, но обставляет это снятие как наказание, продолжает грубые нападки и дискредитирует перед коллективом. Я прошу бюро партийной организации разобрать суть обвинений Кривоносова против ППО и меня лично и оградить меня от незаслуженных обвинений и нападок.
                Д. Рахлин.»

Заявление стилистически далеко не безупречно, однако это лишь черновик – вообще  именно за  стиль изложения деловых бумаг (особенно же «Объяснительных записок» к годовым отчётам  Гипростали, отца знали и ценили в министерстве, а однажды даже  вызвали на длительный срок в Москву для участия в составленнии каких-то важных служебных документов.
Отец любил и умел работать. То, что после его выздоровления он, не просто беспартийный, но исключённый из партии «бывший троцкист»,  был  поставлен во главе отдела, было для него большим событием, знаком того, что он ценим и нужен. А для Кривоносова такой толковый человек был, конечно, приобретением.
Исследовательский «зуд», навыки научной работы и вкус к ней не давали Д.М.Рахлину покоя – он то и дело затевал различные сверхплановые научные  работы – например, провёл большое исследование «Производство и потребление лома чёрных металлов в СССР и США» (эту его работу перед выездом в Израиль я передал в фонд отдела рукописей Харьковской библиотеки им. Г.Короленко).   Под влиянием  профессионального научного интереса  он засел за диссертацию. Кроме любви к науке, его толкала на эти «подвиги» неисследованность вопросов, отсутствие литературы. Он хотел своим трудом восполнить пробелы, принести пользу стране. Но - как   мы ворчим на наших кухнях – «кому это всё у нас нужно?!» Ненужно оказалось и маленькому  сталину учрежденческого масштаба – И. А. Кривоносову.
Управляющий Гипростали  был по диплому инженером-экономистом. Отцу понять бы, что начальник узрел в нём, сообразно свычаям-обычаям своего времени, весьма удобного научно-литературного негра. Но нет, не понял, - посчитал, что тот просто присоседился к удачной теме и что свою часть работы  писать собирается сам.
А управляющий ждал-ждал, да и плюнул – дал волю своему раздражению, зависти, использовал целый арсенал подлостей. Нет сомнений, что к этому склонили его и посещения тогдашних кураторов из МГБ – недаром же он намекнул отцу, что «ещё кое-кто» не забыл о подмоченной политической репутации Д.М.Рахлина.
Заявление, которое я цитировал без стилистических  правок, хранит следы жгучей человеческой обиды, возмущения, но и  чувства достоинства, отсутствия подлого приспособленчества. Это исповедь смелого человека, не испугавшегося наглого диктата своего непосредственного начальника. В глухую пору сталинского безвременья то был поступок не тривиальный и даже, смею думать, редкостный. Любопытно, что за несправедливое отношение к Д. М. Рахлину  партийное бюро вынесло управляющему  выговор  (правда, без занесения в личное дело – возможно, потому, что такая  запись должна была бы  повлечь за собой  «вынесение сора из избы», а уж на такое «мужественные коммунисты»  не решились)... 
Насколько описанные события повлияли на последовавший через три-четыре  года арест? - Сказать трудно. Хочу лишь  добавить, что Кривоносов оказался в результате человеком не без остатков совести. Во время следствия по «делу» отца его вызвали в качестве «свидетеля», и  он, против ожидания, дал своему бывшему недругу хотя и сухую, но вполне корректную и  объективную характеристику. Этот факт известен мне от отца, который сам читал протокол показаний свидетеля Кривоносова.
Существует также «апокриф», будто бы Иван Алексеевич незадолго до своей смерти говорил в больнице одному из руководящих работников  Гипростали – Лидерману: «Я перед Рахлиным  очень виноват». Дело вполне вероятное. Во-первых, это признание относят ко времени, когда  отец был уже реабилитирован, а затем и  умер. А во-вторых, всё же не зверь был этот Кривоносов... С его сыновьями я учился в одной  школе и обоих хорошо знал, причём  младший был близким товарищем моего двоюродного брата Игоря. Они жили в одном и том же доме, и жена Кривоносова, рыжая еврейка, общалась с моей тётей Тамарой – папиной сестрой-двойняшкой. Сам Иван Алексеевич, таким образом, имел возможность хоть краем глаза наблюдать жизнь и окружение нашей семьи, угрызения совести в конце жизни могли его посетить... Тем более. что именно с его подачи нас с сестрой и бабушкой после ареста родителей выселили из ведомственной квартиры в тесную, 10-метровую каморку...
Но тогда, в 1947-м, пришлось отцу из Гипростали всё-таки уйти. Он перешёл в Горстройпроект – начальником ППО Харьковского отделения. Но через два года из-за реорганизации этого института был оттуда уволен и вскоре поступил начальником планово-договорного отдела в трест «Облпроект», - правда,   на крайне низкую зарплату, но с твёрдой перспективой её увеличения, т. к. предстояла серьёзная реорганизация  этого учреждения.
 Во всех этих институтах общим был их проектировочный профиль, а это соответствовало  теме исследовательской работы отца, от которой он не отступался. Но переходы с места на место давались ему нелегко – и с точки зрения поисков вакансии, и по психологическим причинам. По-видимому, это он и имеет в виду под формулой «Мытарства с работой».

Читать далее "II. Накануне..."  http://proza.ru/2011/06/20/1220