IX-5. Взаимоотношения людей в бригаде

<IX-5>.  "ВЗАИМООТНОШЕНИЯ ЛЮДЕЙ В БРИГАДЕ

Я первый из бригады получаю письмо. “Через
кого вы передали письмо?” Предупреждение.
Деньги через 3 мес<яца>. Письмо от
Ф<елик>са, а от М<арле>ны не дал. Я прошу
передать письмо Бумочке (2 раза!). Обещают,
но... 
Посылки.
Письма: отправка и получение". 

Почему  отцу    письмо  прибыло первому в бигаде,  я уже объяснял:  мы в Харькове получили от него письмецо, написанное в камере   карандашом, свёрнутое в треугольник и выброшенное на  снег во время конвоирования его в группе прибывших в Воркуту заключённых с вокзала в пересыльную тюрьму. Там сообщалось, что они вместе с мамой осуждены на такие-то сроки по такой-то статье и следуют в Воркуту, причём  указывался и адрес назначения:  ОЛП шахты 40. По этому адресу я и поспешил ему ответить, сообщив адрес также и сестре в деревню, где она работала.  Для оперуполномоченного на ОЛПе   получение письма с  незашифрованным адресом было поводом для расследования.  «На первый раз» отца простили, но строго предупредили, чтобы больше режим отсидки не нарушал. Опер вручил ему моё письмо, а Марленино почему-то не отдал.

Ещё раз отмечу: нашлась же какая-то совестливая душа, не побоявшаяся поднять с земли и опустить в почтовый ящик  письмо от узника, несмотря на указанную в тексте страшную статью, каравшую за антисоветчину и контрреволюцию, притом – с участием в организации... Всё-таки бессильны были даже сталинские нелюди против  простой человеческой солидарности.
«Нарушителя» строго предупредили, пригрозили, но дело было сделано! Благодаря этому, он знал теперь. что мы живы, не растерялись, что он не одинок.

Писать домой в особых, режимных лагерях разрешалось ДВА  РАЗА  В  ГОД.  Правда, нас, оставшихся на воле,  в переписке не ограничивали, и письма наши отдавали адресатам чаще, чем дважды в год. И получалось, что в смысле переписки наказаны были в большей степени члены семьи, нежели сами осуждённые. Им приходилось порой, чтобы  дать знать домашним, что живы, пускаться на всяческие ухищрения. Однажды, например, где-то году в 1952-53  вдруг получаю вызов в Управление МВД, помещавшееся тогда на Сумской, напротив улицы Данилевского.  Там мне вручают присланную мамой доверенность на моё имя для получения мною в кассе взаимопомощи Гипростали  оставшихся на её счету денег. Я пошёл в Гипросталь – и вызвал там немалый переполох:  председатель кассы взаимопомощи, милейший Соколов, принялся мне показывать всякие бумажки, из которых следовало, что маме там не положено ни гроша...  Хорошо, что я понял: доверенность была для мамы благовидной формой материнского привета детям...  Впоследствии это полностью подтвердилось.

Более регулярным способом удостовериться, что «ваш» зэк жив, была отправка ему посылки или денежного перевода  - на них, сверх «плана», он имел право ответить открыткой (почтовой карточкой).

Через три месяца после прибытия в лагерь папа получил от нас первый денежный перевод. Но, если помните (см. стр. 111), ларька в лагере в то время не было. Не на что было и потратить эти, пусть небольшие,  деньги.

Но если с волей, с домашними связь, хоть редкая, но была, то переписка между заключёнными запрещалась вовсе. Дважды отец просил разрешения написать письмо жене, находившейся в том же лагере, но в другом лагпункте, Здесь не надо было даже прибегать к услугам  обычной почты. Дважды отцу пообещали передать такое письмо, но оба раза обманули.

Процедура отправки  и получения письма была чрезвычайно затруднена. Всю почту в каждом лагпункте читал специальный цензор – офицер, сотрудник охраны.

Когда после свидания с отцом я поехал к маме, то мне пришлось там заночевать в «ленкомнате»  надзирателей, которая была в одноэтажном домике, где жил и некий молодой офицер – лейтенант войск МВД. Вечером в поисках  огонька для курева зашёл я к нему, мы разговорились, я начал было рассказывать что-то о себе, но  этот парень меня перебил:

- Да я всё знаю!

Я удивился: откуда бы?!  Ведь мы только что познакомились...Но он не стал меня заинтриговывать, а попросту объяснил, что служит цензором, а значит, читает  все письма: мамы – ко мне и мои – к маме. Стало быть, он в курсе всей моей нехитрой жизни. Без малейшей наглости, а просто чтобы продемонстрировать полноту своей осведомлённости, рассказал он мне историю моего неудачного романа, потом – удачного, завершившегося  женитьбой. Чувствовалось, что мои письма доставили ему удовольствие и развлечение. «Интересно пишешь», - похвалил он меня.

Когда я писал письма маме, то, конечно, знал, что они проходят цензуру, но ни на минуту не задумался о личных качествах цензоров, о том, что это,  вообще, не какие-то бесплотные фигуры, а вполне конкретные люди. Теперь я был буквально потрясён. Этот молодой человек, мой сверстник, пожалуй, даже симпатичный, - какое право он имеет  проникать в святая святых моего сердца?!

Но ведь имел же...

Вот так, причудливым и впечатляющим образом, отлились мне и моей маме слёзки тех неведомых поднадзорных ЧК, письма которых мама читала – и из которых обязана была делать определённые выписки по долгу своей службы   как  штатный перлюстратор ведомства интеллигентного Феликса Дзержинского в незабываемом 1919-м...

Конечно же, вполне конкретный цензор служил и в лагере отца. И тоже  был в курсе нашей переписки, моих немудрых секретов.

Далее читать "IX-6. Грыжа растёт" http://proza.ru/2011/06/21/1022