Станция синельниково

«У братских могил нет заплаканных вдов…»
Владимир Высоцкий

Киев. Поезд из Минеральных Вод прибыл точно по расписанию. Меня никто не встречает. Выхожу на знакомую привокзальную площадь:
- Такси!
- Вам куда? – спрашивает таксист.
- Святошино, Вторая Просека.
Это там, где мы много лет прожили с Майей. Когда мы расходились, то разменяли трехкомнатную квартиру на Второй Просеке. Там умерла моя мама, выросли дети, Саша и Эдик. Тихое местечко с остатками архитектуры старого дореволюционного Киева. Когда-то это была глухая окраина. Сейчас там уже есть метро. Своему старшему сыну Саше и его жене Светлане после размена я оставил двухкомнатную квартиру на улице Буденного. Это почти в центре города. У них уже был мой внучек Антон. Майа от размена получила хорошую однокомнатную квартиру в центре города, а я для себя и для Ирины начал строить кооператив на левом берегу Днепра. Саша со своей семьей пока жил в Терсколе, в горах, у меня. А я все еще продолжаю и не могу закончить размен квартиры в Киеве, для чего и приехал в очередной раз. 
           Уселся поудобней в машине и вспомнил, что еду не туда. Мы уже разъехались, осталось только документально оформить, и нужна была подпись этого парня, который был еще ребенком, но уже совершеннолетним. Без его подписи договор не действителен.
- Извини меня, дорогой, мне на улицу Буденного, - говорю я водителю.
Таксист что-то пробормотал и продолжал выпутываться из привокзальных улиц.
- Сейчас нам на Коминтерна, на перекрестке направо…
- Я город знаю, не хуже вас, уж поверьте! – засмеялся таксист.
Я с любопытством рассматривал знакомые с детства улицы, и вот, наконец, приехали. Дверной замок с трудом поддался. Захожу в пустую квартиру и падаю на кровать. Спать, спать, спать. Уже поздно. Завтра много дел.
          Спохватился - надо все же позвонить своим обменщикам. Хоть уже поздно, но надо.
- Добрый вечер. Это Михаил. Я приехал.
- А, насчет квартиры… - отвечает мне женский голос в трубке, - А сын еще не приехал.
- Обидно.
- Пока сын в Крыму отдыхает. Будет дня через три-четыре. Позвоните в понедельник с утра. Точно появится.
Хорошо, что позвонил. Не хотелось бы попросту тратить время. Думал, сначала решу все дела с квартирой, а затем друзья и все остальное, но попробую наоборот. Поеду с утра в Гидропарк, позагораю. 
            Позвоню-ка Виталию. Я всегда рад с ним встретиться, поболтать. Виталий, как и я, в запасе, я – майор, а он - полковник. Такой же, как и я, закоренелый бродяга, напарник по странствиям и первоклассный фотограф. Где мы с ним только не были. Помню Карпаты, сплав по Черному Черемшу, а потом совершенно необычный великолепный весенний праздник. Пасха. Местные селяне выносили на большую поляну за селом с любовью приготовленные пироги в форме зверушек. Каких там только зверей не было! В кошелках как будто был собран целый зоопарк. А в какие яркие гуцульские убранства были они одеты! Хотелось все до мелочей заснять на пленку. Мне не понятно было, почему детям нельзя было участвовать в этом празднике. Виталий объяснил мне, что у нас церковь отделена от государства. А школа – это государственное учреждение. Многие из ребятишек наблюдали это зрелище издалека.
А в другой раз мы с Виталием уехали в свой отпуск на Командоры. Когда мы сплавлялись по реке Камчатка, над моей головой кружилась и пыталась сесть мне на нос большая яркая бабочка. На узком плоту Виталий упорно отслеживал, когда же она, наконец, сядет мне на нос. И дождался. После эта фотография с бабочкой на носу долгое время хранилась у меня дома и вызывала восторг гостей. В фотоискусстве Виталий был моим учителем. Он был мастером эпизода.
На узком плоту Виталий кружил и кружил вокруг меня, пока, в конце концов, не свалился в воду вместе с фотоаппаратом и не промочил его. Я тоже когда-то на Урале на сплаве улетел в воду, но сумел сохранить фотоаппарат. На гребне большой волны над порогом меня выбило из плота, и я оказался  воде. Успел выронить аппарат на плот и одной рукой ухватиться за край. Затем подтянулся и с трудом влез на плот. Часть нашей группы, женщины и дети, которые не решились проходить этот порог, обносили свои резиновые лодки по берегу, он остановились, разинули рты, и когда все закончилось благополучно, стали мне аплодировать. Вспоминая эти события, я заснул.
Слышу стук колес железнодорожного состава. Мама, я и маленькая Оленька лежим на нарах в теплушке. Эвакуация. Голосистая женщина объявляет:
- Скоро будет станция, приготовьтесь, стоять будем долго.
Мама берет кастрюльку, узелок с продуктами и говорит мне:
- Пойдем, будешь помогать, Оленька пусть спит.
Поезд резко толкнуло, и кто-то с большим усилием со скрипом стали откатывать дверь теплушки. Смотрю в окно поезда – «Синельниково». За этой станцией скоро должен быть Сталинград. Состав еще немного протягивает и останавливается. Мы вышли из вагона.
- Миша, помоги мне, - говорит мама, - принеси несколько камней.
Я всегда в глубине души радовался, когда мне доводилась возможность помочь маме. Недавно, когда она работала в полевой бригаде, я выполнял функцию конюха, уводил и приводил лошадей, пока не свалился с одного огромного мерина, никому об этом не рассказывал, но мама меня считала своим помощником, и мне даже начислили несколько трудодней.
Я нашел два здоровенных камня и разложил небольшой костерок. А мама хлопотала вокруг кастрюльки с кашей. Вокруг нас собрались такие же голодные и раскладывали на камнях все, что доставали из своих кульков с продуктами – пару картофелин, пару яиц, полстакана манной крупы. Женщина сказала, что стоять будем долго, значит, времени у нас хватит. Вдруг из-за горизонта послышался резкий, тревожный звук низколетящего самолета. Мы не успели опомниться. Первая бомба попала в один из вагонов нашего поезда. Раздались душераздирающие крики разбегающихся в разные стороны людей, повсюду уже валялись окровавленные тела, самолет пролетает прямо над нами, разворачивается, возвращается и пулеметными очередями обстреливает оставшихся в живых беззащитных детей и женщин.
Мать, что было духу, побежала к вагону, где спала Оленька. В толпе людей я потерял ее из виду, но вражеский самолет все продолжал обстреливать нас. Мне хотелось куда-то спрятаться, увидел рядом что-то похожее на укрытие. Я прыгнул туда и оказался в куче дерьма. Это был недостроенный туалет. Его еще не успели огородить. Еще два-три взрыва, несколько пулеметных очередей, и все стихло. Выползаю из своего укрытия, весь перепачканный, сбрасываю свою одежду и в одних трусах бегу к нашему вагону. Слезы льются из глаз, кричу «Мама!» Но никому нет дела до меня.
Рядом с вагоном лежали трупы нескольких детей и женщин, сам вагон полыхает огнем. Неужели это наш вагон! Нет, я побежал не в ту сторону. Мать я нашел по ярко-красной косынке на голове. На руках она держала Олю и кричала: «Миша, Миша!» Появилась железнодорожная спасательная команда. Из придорожных канав люди стали сползаться к своим вагонам. Трупы. Трупы кругом. Разрушенные вагоны отцепили. Наш вагон отцепили тоже. Всех людей быстро перераспределили. А потом поезд продолжил движение, как будто ничего и не произошло.
            Мертвые тела остались брошенными на станции, женщины успокаивали уцелевших перепуганных детей, а другим забинтовывали раны. Места в теплушках для всех не хватило, и нас переселили на открытую платформу. Мама с трудом затащила чемоданы и уложила на них меня с Олей, прикрыв одеялом. Наступила ночь. Пошел первый снег. Поздняя осень. Мать не сомкнула глаз всю ночь, пока мы спали, она то и дело поправляла сползающее одеяло, прикрывая нас от холода. Ранним утром было уже морозно.
Фух, как тяжело! Хорошо, что проснулся. Утром спохватился - звоню Виталию. А его уже дома нет, он ранняя птичка. Я прихватил свою солдатскую плащ-накидку, и вот уже расстелил ее на песочке  в Гидропарке. Лежу, подставив свое бледное тело солнечным лучам. Кто дал такое название этому парку? Почему Гидро? Наверное, потому что у воды. Уютное место на правом берегу Днепра. Рядом с остановкой метро оказывается можно найти совершенно заброшенный берег и спокойно позагорать в одиночестве. Моя армейская плащ-палатка в качестве подстилки оказалась жесткой. Полежу-ка я лучше на чистом песочке и вдохну знакомый с детства запах прибрежных кустов. Набрал полную грудь воздуха, почувствовал, что дома. Ни единого облачка на небе, закрыл глаза и предался воспоминаниям.
           Еще мальчиком, после возвращения из эвакуации, совсем тут недалеко от набережной Днепра мы с ребятами следили за тренировками Григория Новака. Прямо на наших глазах он бил мировые рекорды. А вон там, выше, на правом берегу Днепра, любимый мной стадион Динамо, утопающий в зелени. Помню, как еще до войны отец заносил меня на плечах на этот стадион. Я крутил головой в разные стороны и чувствовал себя в центре всеобщего внимания. Папа был страстным болельщиком. На этом стадионе летом 1942 года состоялся «матч смерти» моей любимой команды «Динамо» против немецкой футбольной команды «Люфтваффе». В оккупированном городе немцы собрали из концлагерей бывших советских футболистов и организовали матч со своей сборной команды военно-воздушных сил. Команда динамовцев тогда играла под новым названием «Старт». Матч этот закончился со счетом 5:3 в пользу «Старта», девять футболистов из команды были арестованы, четверо из них расстреляны. Немецкие власти предложили динамовцем сыграть несколько матчей со сборной немецкой армии, ни один из этих матчей немцам не удалось выиграть. На каждой игре стадион был забит до отказа, и, судя по реакции болельщиков, можно было подумать, что между собой играла сборная Вермахта и сборная Красной Армии. С каждым новым голом в ворота немцев, с трибун доносились антифашистские лозунги. Охрана усмиряла болельщиков выстрелами в воздух, но их было не унять. Об этом матче на страницах газеты «Известия» в 1943 году военный корреспондент из Киева написал: «Это были игроки футбольной команды киевского „Динамо“, которые долгое время скрывались от немцев. Надо было жить, спасаться от голода. Они устроились работать на киевский хлебозавод. Их обнаружили немцы, заставил играть в футбол, а потом четверых из них расстреляли».            
Это героическая повесть о победе киевской команды стала символом борьбы советского народа против фашисткой Германии. Сейчас на стадионе «Динамо» стоит гранитная скала с горельефными фигурами четырех футболистов.
Когда начались регулярные матчи, после войны, мы с ребятами с трудом забирались на стадион, и шепотом передавали друг другу: «Вот Махиня – легендарный защитник» или «Вот Идцковский – стоял на воротах против немцев». Это нас вдохновляло и прибавляло настойчивости, когда мы штурмовали стадион, не имея возможности купить билет. Часто в охране находилась конная милиция. Мы действовали так. Сперва, по трое-четверо ребят скапливались в одном месте, и туда подходила милиция, а в это время другая часть нашей босоногой толпы прорывалась через забор в другом месте. Однажды я умудрился запрыгнуть через стремя милицейской лошади на седло, и потом оттуда через забор. 
Даже школьным урокам я предпочитал погонять с ребятами мяч во дворе. На улице Воздвиженская, где я тогда жил с мамой у ее сестры Хини, жила большая часть моих друзей. Половина из них была ворами, а другая – футболистами. У моего друга Жени Погорелова рядом с калиткой были большие деревянные ворота. В этих воротах стоял Арон, и мы ему забивали, а рядом справа или слева, совсем рядом с воротами были окна полуподвальных помещений, куда мы часто попадали. Естественно заканчивалось все скандалом. Когда мы в третий раз разбили окно дяди Гриши, он пришел прямо ко мне домой с жалобами. Дед Годл, муж маминой сестры, был человек суровый. Тогда он заявил мне:
- С завтрашнего дня ты здесь больше не живешь!
А ведь вечером нам еще надо было отыграть матч - Воздвиженская на Кожемятскую. Матч естественно закончился очередной разборкой. Это еще больше подлило масла в огонь, и теперь мне надо было решать, как жить дальше. У меня было два выбора – либо профессиональное училище для токарей и слесарей, где были постоянные драки и поножовщина, либо какое-нибудь подготовительное военное училище. Мое детское воображение будоражили морские путешествия, и я послал документы в мореходное училище города Энгельс, но опоздал. Тогда я решил стать авиатором и пошел на улицу Прорезную. Везде я указывал, что нуждаюсь в проживании, но вот беда – местных в Киеве в этом училище проживанием не обеспечивали. И тогда я отнес свои документу в КАПУ – Киевское Артиллерийское Подготовительное Училище. Взять меня им почему-то не помешала моя пятая графа - еврейская национальность. Сейчас я думаю, что это были отголоски традиции ассимиляции евреев. В книге «Тайны России» A. Локруа еще в 1945 писал, что в России еврей – существо, стоящее еще ниже крепостного, и, не имея возможности избавиться от этой национальности, русские обращали иноверцев в православие. Николай I помещал еврейcких детей в подготовительные школы, где они крестились и воспитывались в греческой вере. Я думаю, что эта традиция сохранилась по умолчанию. Ведь КАПУ тоже подготовительное училище. Хотя вера уже и была отделена от государства, но отношение к еврейству осталось прежнее, поэтому нас, ребят еврейской национальности, легко принимали в такие училища, а на бытовом уровне мне пришлось пережить немало трудных минут. Когда старшина выстраивал нас на вечернюю проверку, то все русские фамилии он произносил одним словом, а к моей фамилии добавлял имя и отчество Моисей Авраамович, протяжно произнося двойную «а», как бы желая подчеркнуть мою национальность. Это вызывало дикий хохот у всего строя курсантов и повторялось изо дня в день. А я готов был провалиться. Почему православные имена Моисей и Авраам вызывали такую неприязнь у детей с самого малолетства? И другой вопрос: почему отец уже после того, как вернулся из армии и поменял свое имя на Иван, все же дал мне свое первоначальное отчество и имя Моисей? Он думал, что все позади, что дальше наступит равноправие в этой стране - в стране победившего социализма, но, увы, все осталось по-прежнему. 
Тут меня отвлек сигнал электрички метро. Я посмотрел ей вслед и подумал, следующая остановка – ДВРЗ - Дарницкий Вагоноремонтный Завод. Там, на огромном широком поле стояла казарма. Три года подряд во время призыва я работал там комендантом областного призывного пункта. Трудно было сохранить человеческие качества после такой работы.
В Пункт свозили призывников со всей Киевской области, а в конце призыва начиналась отправка самого неприятного контингента - это судимые. Эти бывшие арестанты, алкаши, дебоширы и беспредельщики, даже будучи на сборном пункте, предназначенные к отправке они умудрялись совершать ночные налеты и грабежи. Как с этим бороться, никто не знал. Киевский областной военком заявил мне:
- Товарищ майор, делайте что хотите, но эти ночные вылазки бандитов надо прекратить!
Однажды на рассвете эта братва возвращалась на призывной пункт, я выстроил охрану на проходной. Остановил их, построил и скомандовал:
- Кругом! По домам шагом марш! Марш домой, и чтоб я вас здесь больше не видел!
У них у всех сразу лица перекосились. Они не ожидали такого поворота событий.
- Не можу, маты свиню зарiзала. Усе село гуляло!  – закричал главный заводила.
- Шагом марш! Чтобы я вас больше здесь не видел! – кричу я. 
- Нас же теперь презирать будут дома! – выкрикнул другой, низкорослый пацан, похожий на ребенка.
Кто-то из этих бандюг попытался прорваться внутрь.
- Заряжай! – скомандовал я охране, а сам сделал предупредительный выстрел из пистолета.
Эта орава вот-вот была готова пройти на прорыв. Понятно им стало, что шутки плохи.
- Ни одна  дивчина не пиде за мене!  – воскликнул третий.
И тут двое оборванцев в дырявых штанах встали передо мной на колени и на чистом русском языке: 
- Мы должны отслужить! Простите нас! – сказали они.
Я ожидал от них всего, но только не этого. Как-то само собой все получилось. И  я понял, что, кажется, достиг желаемого результата. Выделил для них отдельное помещение, где они находились до самой погрузки в эшелон, и в тот же день отправил. Дебоши прекратились. 
Отвлекся от воспоминаний. Смотрю в небо. Жарко стало. Где-то вдалеке показалось небольшое облачко в виде пятнышка. Оно медленно увеличивалось, и я услышал разговор невдалеке.
- Слыхал, в Чернобыле случился пожар?
- Это ты спала всю ночь, а я вставал три раза, колонны пожарных машин гремели под окном…
- А может что-то серьезное?
- Если б серьезное, объявили бы по радио.
- Объявят они тебе! Жди!
Я почему-то разволновался, решил ехать домой. Солнце уже  скрылось за облачком. Поеду. Надо позвонить Виталию, он всегда в курсе событий.
Еду в метро, а со всех сторон: «Перегрев реактора…», «Искусственная шаровая молния», «Как же допустили?» Приехал домой. Звоню Виталию.
- Привет, ты давно приехал? - неуверенно спрашивает Виталий, не узнав моего голоса.
- Неудачное время выбрал, - отвечаю я, - У меня все сроки прошли, мы все живем непрописанные по новым адресам, а документы на обмен еще не оформлены, выясняется, что придется ждать еще несколько дней. Что-нибудь знаешь о пожаре в Чернобыле?
- Скорее всего, это не пожар, а взрыв, - отвечает Виталий, - Нас поставят в известность, когда жареный петух хорошо клюнет. Так что надо самим принимать меры. Станция то ядерная. Закрывай наглухо все окна и двери и меньше появляйся на улице. Слава богу, дождя нет, осадки не предвидятся, и ветра нет.
- Хорошо.   
- Я издал свой альбом по Киеву,– говорит Виталий, - но издан он настолько безобразно, слов нет!
Я почувствовал, что с ним произошло что-то нехорошее.
- Зато у меня есть сливовица! Есть интересные работы. Приходи!
- Не знаю. Я пока занят. Как освобожусь, созвонимся.
Я повесил трубку и с грустью стал закрывать окна, затем достал свой длинный плащ, шляп с широкими полями и поехал в город сдавать слайды на проявку. 
- Ничего не слышали о пожаре в Чернобыле? – спросил я лаборанта.
- Говорят, что вовсе это был и не пожар, а взрыв.
- Вот как?
- Ага.
Я, не задумываясь, отправился на вокзал, чтобы купить обратный билет.   
           На вокзале железнодорожные кассы уже собрали вокруг себя длиннющие очереди. Таких очередей я давно не помнил. «И куда подевались цыгане, которые «жили» там постоянно?» – подумал я. 
            В воздухе запахло грозой, появились негласные слухи, что взорвался четвертый энергоблок. Но, в действительности, люди еще не представляли, какая опасность нависла над ними и над этим прекрасным городом, где они жили на благодатной земле. Киев в ряду городов считался одним из самых благоустроенных и мог даже поспорить с Москвою.
            Я должен признаться, что меня обуял страх, я забыл про Виталия с его фотографиям, забыл, зачем приехал. На третий день я снова пришел на вокзал, но к кассам было уже не пробиться, люди убегали из Киева и брали билеты в любом направлении. Мне достался поезд, отбывающий на следующий день в южном направлении. И я подумал – отъеду, а там разберусь, поеду, наверное, к теще под Самару. Пришел домой, достал графин с водкой и вспомнил старую песню: «Истопник сказал, «Столичная» очень хороша от стронция». Налил стакан и опрокинул его. И сразу уснул.
Звенит будильник. Железнодорожный вокзал. Вагоны осаждают женщины с детьми. Нахожу свой поезд. На перроне как пчелиный улей. «Куда прешь?» – загораживая собою проход, кому-то кричала проводница у седьмого вагона. «Приготовьте ваши билеты!» Рядом с поездом человек в униформе колдует над прибором, измеряет радиационный фон. Я подхожу поближе. Заглядываю через плечо и вижу, что прибор не включен и стрелка в нем даже не двигается. «Маскарад» - подумал я. Мне было известно, как пользоваться радиометром, еще когда я преподавал в училище. А он все водит своим измерительным щупом по вагону вроде как при деле.
            Предъявляю билеты и с трудом протискиваюсь внутрь. В вагоне не то, что лежать, сидеть уже негде. На моем спальном месте, на нижней полке сидели с десяток ребятишек и еще пара бабушек. Каждая сопровождала своих и чужих внуков, которых надо было вывезти из города. Я вспомнил свою старую курсантскую привычку и забрался на третью полку. Армейского ремня на мне не оказалось и я привязался поясным ремнем. Пытался уснуть. Дети помладше плакали, дети постарше хохотали, а самые старшие играли в карты. Проводник собирал мзду с тех, кого пропустил без билета.
Поезд резко сорвался с места, оставив толпу суетившихся людей, потерявших надежду покинуть город. Я закрыл глаза, перевернулся на спину и попытался уйти мыслями в далекое прошлое. Чу-Чух Чу-Чух, Чу-Чух Чу-Чух. Услышал знакомые звуки саксофона – мой «Караван». Вспомнил Регину, как я подарил ей свою первую любовь, прощание в тамбуре, рентгеновскую пленку с мелодией «Караван» А потом эта внезапная мелодия: «Сиреневый туман над нами проплывает. Над тамбуром горит полночная звезда…» Наступила ночь, все стихло и погрузилось в сон. Свернутые калачиком дети, кто на подстилке, кто прямо на голом полу. Кое-где дети, как бутерброд, лежали друг на друге. Изредка проходили бабушки с горячим кипятком - кого-то подпаивали, кого-то подлечивали. А я все никак не мог уснуть, заглядывая в щель между моей полкой и стенкой вагона, откуда можно было смотреть в окошко.
Пытался рассмотреть за окном мелькающие пейзажи и прочесть название станции. Тревога не покидала меня. Как-то сразу проваливаюсь в сон. Спать. Спать. Тяжелый выдался денек. Слабые очертания какого-то каменного здания. Шум притормаживающего поезда. Люди бегут. Железнодорожная станция. Свист в небе прямо над нами. Крики. Рыдания. Мама! Мертвые! Мертвые кругом! В тумане появляется надпись на здании: «Си-нель-ни-ко-во». Так несколько раз, засыпал и просыпался, и снова засыпал. Потом совсем рассвело, уже без интереса продолжал смотреть в окно: унылая платформа, гаражи вдоль дороги. Поезд стоял как на приколе, и прямо перед моим окном небольшое станционное здание: «Синельниково». Я только что там был! Не пойму, это наяву или во сне. «Синельниково»…
Я пробуждаюсь ото сна на той же самой станции спустя сорок пять лет и всматриваюсь в это облезшее строение с надписью «Синельниково». Ничего не изменилось с тех пор. Та же надпись. Вижу то мое загаженное укрытие, где я прятался во время бомбежки и где оставил свою одежду. Мне кажется, что где-то рядом находятся отцепленные из состава и разрушенные осенью 1941 года вагоны. Хорошо бы было обнаружить разрушенный каркас этого фашистского самолета, который так безжалостно расправился с нами! Кто-то же там, наверху, наблюдал за тем, как нас расстреливали?
Я пытаюсь раскручивать ниточку. Пытаюсь вспомнить, что было дальше, куда мы отправились после этой бомбежки. Поезд прибыл на станцию Сталинград. Рядом с перроном уже стояли несколько бричек, запряженных лошадьми. Нас усадили на одну из них. 
- Поедем в колхоз «Путь Сталина» – объявил нам наш возница.
            Рядом со мной сидит молчаливый одного со мной возраста пацан.
- Это мой внучок – говорит дед, управляющий лошадью. Неожиданно мальчик проводит рукой у меня по лбу:
- Говоришь, яврей? А почему без рогов?
Я не понял, о чем он, и ничего не ответил.
- А вы кто? - спрашиваю я.
- А мы волжские казаки, православные.
Почти уже у самого дома, куда мы приехали, дорога была так разбита, что бричкой было не проехать, и мы пошли пешком. Шел мокрый снег, мы обходили придорожные лужи. Мать несла Оленьку, а я хотел казаться взрослым и, бравируя, шел прямо по лужам, продавливая кромку льда. Ноги промокли, было жутко холодно, но я терпел. Наконец, подошли к дому, дверь открыла хозяйка-бабуля и проводила нас в комнату, где нам предстояло жить. Мама осмотрелась, и мы стали переодеваться и раскладывать свои вещи. Бабуля увидала мои ноги:
- Ой, да он же поморозился! Переобуй ребенка!
Ноги, и правда, были у меня мокрые насквозь. Я их уже не чувствовал. Через минуту бабуля уже принесла гусиный жир, и мама стала растирать мне пальцы и ступни. Пальцы стали отходить, но я почувствовал сильную боль. Назавтра ноги мне обмотали тряпками, и обули в галоши. Так я и проходил целую неделю. Кажется, в них я пошел в школу, когда началась зима. В школе мы писали на газетах. А потом из этих газет с пацанами делали папиросы и курили. Мама сразу успела поработать в поле на уборке урожая и получила за трудодни зерно, но зерна там почти не было. Это был какой-то сорняк. Из него мы готовили лепешки.
           Не помню, кто соорудил нам крупорушку из двух жестяных банок. Мы туда засыпали две пригоршни зерна, делали лепешки, и эта была норма на день. Вскоре и это закончилось. Заморозки. Продуктов становилось все меньше и меньше. Если раньше мы могли хоть что-то обменять на одежду, то теперь приходилось голодать. Мама как-то объявила:
- Если я завтра не смогу обменять отцовский костюм, тебе придется идти собирать из-под снега прошлогодние колосья.
 Кто-то обещал ей показать, где в поле могут лежать кочаны прошлогодней капусты. Ими тоже можно было питаться. Можно было собирать зерновые колосья, но это наказывалось как кража государственного зерна.
Рано утром мама подняла меня и сказала, что ей предлагают работу в военном госпитале, а меня она доведет до поля, где по ее предположению можно отыскать прошлогодние кочаны капусты. На развилке мы с мамой расстаемся. Она пошла в сторону деревни, а я по тропинке сворачиваю к старому полю.
- Пройдешь еще два оврага, – сказала мама, - дальше не ходи. Ничего не найдешь, быстро возвращайся домой.
Когда я уже миновал второй овраг, мне на встречу вдруг вырос на тропе огромный тощий волк. Зверь смотрел на меня голодными горящими глазами. У меня с собой был ржавый нож в матерчатом мешке. Я быстро выхватил его и был готов к схватке. На тот момент мне было всего девять лет. Как учил меня наш старик сосед: «Ни шагу назад! Смотри зверю прямо в глаза, поднимай камень и замахивайся им». Смотрю зверю прямо в глаза и делаю несколько шагов в его сторону. Победа! Зверь разворачивается и медленной трусцой скрывается за ближайшими кустами.
Поезд резко качнуло, сон мой прервался, я открыл глаза. В моей голове оборвались события времен войны, я вспомнил Виталия. Я даже не попрощался с ним. Убежал в панике. Это не по-мужски. Но в той обстановке все можно было простить.
Жизнь моего друга в то время уже чем-то была похожа на мою теперешнюю жизнь – спустя двадцать лет после аварии. Судьба у него сложилась, как у отца Горео - героя романа Оноре де Бальзака. Две горячо любимые дочери, супруга. А потом вся эта счастливая жизнь превратилась в тоскливое одиночество.
Я навещал его несколько раз в этот период, когда приезжал в Киев. Долго беседовали, вспоминали наши странствия, Карпаты и Камчатку. Он уходил гулять со своей собакой Диком. Бэла, его жена, в прошлом была очаровательной женщиной, красавицей, а теперь она больше похожа на обезумевшую ведьму. Всякий раз, когда я приходил  к ним, она запиралась в соседней комнате. Они с Виталием не разговаривали. Мы с ним беседовали, как обычно, брали свои прощальные пятьдесят грамм, и он с Диком шел меня провожать. По дороге я пытался его поддержать, ободрить, он был сильный человек, и, кажется, справлялся со своим положением сам.
Чу-Чух Чу-Чух, Чу-Чух Чу-Чух. Переворачиваюсь с одного бока на другой. Вагон снова ожил. Уже раздается детский смех, разговоры бабушек, звяканье чайных ложек в стаканах. Смотрю в окно. Где-то совсем недалеко, если проехать в направлении Сталинграда, находился тот самый колхоз с уже неблагозвучным названием «Путь Сталина».
Когда наступали рождественские праздники в той моей жизни, для меня это была лучшая возможность принести в дом еды. Мы с местными ребятами бегали по хатам и колядовали. У наших колядок были тогда какие-то странные слова: «Ангелы с пастырями славословят, волхвы же со звездою путешествуют». Я совсем не понимал, что это значило, но это было не важно. Ломоть хлеба, кусок печенки, яблоко наполняли мою сумку, все это приносил маме, а она эту еду распределяла на целую неделю.
Праздники проходили и начинались голодные будни. Было хорошо, когда кто-нибудь приглашал к себе в дом и угощал. От угощения я никогда не отказывался. Сколько бы ни ел, всегда мог съесть больше. Вокруг меня рассаживались хозяева и наблюдали, как я заглатываю один кусок за другим. Для них это был настоящий спектакль. А я старался затолкать в себя как можно больше, жадно озираясь по сторонам, как будто кто-то мог прийти и забрать у меня еду. И даже после этого насытиться так и не удавалось.
Как-то раз в деревне собрались забить бычка, а кругом не было ни одного мужика. Только женщины и дети. Ко мне часто обращались с просьбой выполнить мужскую работу. Дали топор и показали, по какому месту бить – меж рогов обухом. Бычка привязали, я замахнулся, и стукнул. Бычок сорвался и стал убегать, прихрамывая на одну ногу. Что было дальше, не знаю, я в расстроенных чувствах пошел домой. Это было второе испытание на звание «мужик», которое я не выдержал - второе после падения с коня.
Время шло, мы продолжали зимовать, зима была длинная, холодная. Пару раз я выходил к колодцу, и мне удавалось отловить на ужин соседского кролика с помощью ведра, с которым я приходил за водой. Иногда по календарю выпадал какой-нибудь религиозный праздник, и в доме у хозяев, где мы стояли, забивали свинью - появлялись кровяная колбаса, печенка, требуха. Остатки перепадали и нам. В один из таких праздников случилось несчастье - дизентерия. Во время голодовки приходится питаться, чем придется. Случайные продукты, иногда уже давно испорченные. Когда колодец замерзал, мы воду добывали, растапливая снег. Подхватить заразу было проще простого, и никаких лекарств. Люди гибли как мухи. Дизентерией заболела наша Оленька. Ее слабенький организм не смог справиться с болезнью, и уже через месяц моя маленькая сестренка умерла. Бедная мама, я никогда не видел ее такой несчастной. Она рыдала целыми днями, и я ничем не мог ее утешить. «Оленька! Да что же это такое? Да за что нам все это? Мне и похоронить то тебя не во что!» Мама сказала, что она обошла всю деревню и не нашла ни одной доски и человека, который мог бы изготовить гроб. Пришлось сшить саван из простыни и в нем ее похоронить. Какие-то женщины все время твердили «Бог дал – Бог взял». Я не помню, чтобы я сильно переживал, мне, ребенку, казалось, что она на время ушла в какой-то иной, далекий от нас мир и когда-нибудь вернется. Бедная мама! Я для нее оказался не подарок.
В разгар зимы 1942 года, когда зарево уже плотно висело над Сталинградом и, казалось, никогда не погаснет, нам объявили, что беженцев будут эвакуировать за Волгу. До города было всего семь километров. К дому подъехала телега, мать сидела со вторым почти пустым чемоданом, остальные вещи нам пришлось обменивать на еду в течение всей зимы. Первый чемодан уже давно был пуст, и его не за чем был тащить за собой. Мама все разменяла. Она сидела и плакала. Я заставил ее волноваться. Ребята сказали мне: «Пусть едет, нас вон командир части зовет, пошли!» Тогда мне это показалось намного важнее. К тому времени я уже крепко сдружился с соседскими ребятами и ослушаться не мог. Вместе мы играли, устраивали походы, колядовали.
- Поехали! – кричал возница маме, – Пацан где-то шкодничает. Следующем заездом привезем. Маму уже начали торопить, а она все ждала меня и не хотела уезжать:
- Подождите! Пожалуйста, подождите! Он где-то здесь!
- Сегодня больше брички не будет, - говорил возница, - а что завтра, не знаю. Одного его мы как-нибудь привезем.
Кто-то занял в бричке мое место, и мать уехала.
Так я потерял маму. Мост через волгу разбомбили. Второго заезда не было. А мы в это время с пацанами пришли в воинскую часть.
- Заходите, ребята, - сказали нам на проходной, - командир хочет с вами поговорить.
- Чаво это он говорить хочет? – подозрительно спросил мой друг Петя, который был у нас главным.
- Да не бойтесь, вы, - засмеялся мужик, - у нас тут для вас дело есть.
Мы переглянулись и зашли в казарму. Командир провел нас в свой кабинет и стал объяснять:
- Слушайте меня внимательно.
Он говорил серьезным тоном, и лицо его было слегка нахмуренно.
- Мы собираемся поручить вам очень ответственную работу. Совсем недавно в наших краях в оврагах и балках, появились шпионы, которые выполняют немецкие задания. Следят за передвижениями наших войск. Они прячутся, и чтобы их поймать, нужно не вызывать у них подозрений. Для этой работы лучше всего подходите вы. Идите, гуляйте по балкам и оврагам. Если кого увидите чужого, сразу докладывайте.
- Есть, товарищ командир! – приложил руку к пустой голове Петька. - Мы согласные.
- А вот ему негде жить. – Указали ребята на меня. - Мать эвакуировалась за Волгу, и хата пустая.
Командир позвал дежурного, переписал мои данные, и сказал, что я буду питаться в столовой, а спать на койке в казарме. 
Я стал выполнять поручения, но больше всего работал на кухне. С питанием проблемы исчезли. Я теперь  был взрослым и выполнял серьезные государственные задания! Даже совсем забыл про маму.
С первым заданием мы справились. Однажды в овраге нам удалось разглядеть мужика. Он был одет в телогрейку, сидел и что-то делал со своими ботинками, как-то неуверенно озирался по сторонам. Вроде как что-то прикрыл в своем рюкзаке. При этом он совсем не был похож на местного. Потом нам сказали, что он оказался немецким шпионом и нес с собой радиостанцию. Нам всем засчитали выполнение боевого задания. Мы чувствовали себя героями! Я уже видел себя отважным разведчиком!
Так продолжалось до весны, пока мне не передали записку. Это было письмо от мамы. В письме мама сообщала, чтобы я никуда не уходил, ждал ее на месте. Она собиралась меня забрать. Обстановка в Сталинграде разрядилась, даже появилось движение не дорогах. Немцев окружили, зарево над городом почти погасло. Вскоре вернулась мама, сказала, что нашла работу в каком-то госпитале и сообщила по секрету, что, видимо, скоро мы сможем вернуться домой, в Киев.
Шел 1944 год. Воинские части ушли, и мама снова потеряла работу. После небольшого затишья, мы продолжали голодать. Как-то мама пришла взволнованная и радостная, сказала, что получила пропуск, чтобы вернуться из эвакуации в Киев. В руках она держала две буханки хлеба – сказала, что это ей дали на дорогу. Я голодными глазами смотрел на эти съедобные кирпичики и почувствовал, как во рту начала скапливаться слюна. Мама оставила хлеб на столе, куда-то вышла, а я мигом бросился к ним и схватил одну буханку. Стал отламывать от нее здоровенные ломти и засовывать себе в рот. Я глотал, не жуя, забрасывая в желудок, как волк. Через каких-то пять минут целой буханки не стало. Казалось, впервые за три года я наелся. Но в животе появилось странное ощущение. Вернулась мама, посмотрела на меня, на оставшуюся буханку, потом снова на меня:
- Миша, где вторая буханка? – спрашивает она.
Я молчу.
- Миша! Куда ты дел вторую буханку? Отвечай!
В животе начало крутить, и тогда я тихо сказал:
- Я ее съел.
- Съел? Как съел? – смотрела на меня мать удивленными глазами, - всю?
- Угу, - кивнул я.
Мама резко дернулась, и я зажмурил глаза – решил, что она меня сейчас шлепнет. Но она даже и не собиралась этого делать. Побежала зачем-то в комнату, стала греметь ящиками, набирать воды из котелка, и вернулась с чашкой с какой-то фиолетовой жидкостью, которой когда-то поила заболевшую Оленьку.
- А ну, живо пей! – приказала она мне.
- Не буду! – упирался я.
- Пей, кому говорят! Иначе будет заворот желудка!
После этих страшных слов я стал пить. Это был раствор марганцовки. С помощью этой жидкости промывали желудок.
Меня рвало, и мне было жалко, что это приятное чувство сытости так быстро прошло… Сейчас приходит на ум похожая история из рассказа Сергея Довлатова о том, как заключенный за обещанные им услуги получил буханку хлеба, и тут же съел ее, прям как я тогда. Потом заключенный отказался выполнять то, о чем его просили, и тогда ему пригрозили расстрелом. «А мне теперь смерть не страшна, - отвечал он, - я сыт». Вот что значит быть сытым. А страшных слов «заворот желудка» я испугался. Вдруг это будет страшнее смерти!
Наконец, мама получила пропуск, и мы были готовы к отъезду в Киев. Я хотел попрощаться со своими друзьями, но на этот раз мама испугалась, что я потеряюсь снова, и одного никуда не отпустила. Жаль. Так хотелось зайти в воинскую часть, которой уже не было, хотя бы повидаться со сторожем и похвастаться, что мы возвращаемся домой. Хотелось встретиться с друзьями и пригласить их в гости в далекий для них город, о котором я столько рассказывал: о многоэтажных домах, где у нас была квартира на третьем этаже, о Днепре, через который редкая птица перелетит, как писал Гоголь, об Андреевской церкви, и Батыевой горе, которая помнит еще нашествие хана Батыя, о Софийском соборе, напротив которого сидит на лошади Богдан Хмельницкий с высоко поднятой булавою. Только я им не рассказал, да я и сам не знал в то время, что тот самый Богдан Хмельницкий безжалостно убивал людей моей национальности. Да они бы и не поняли, они ведь бы были православные. Им не понять, каково быть евреем.
             Никаких билетов и расписаний на железной дороге. Мать просто попросилась в очередной воинский эшелон, и нам с помощью маминого пропуска дали место в солдатской теплушке. Это была даже не воинская часть. Не понятно, как это все было организовано, солдаты, кто группами после выполнения задания под командой старшего, кто в одиночку, после госпиталя, возвращался в свою воинскую часть. А кто-то счастливый имел пропуск на побывку домой.
              Так что теперь мы ехали в окружении мужчин-кавалеров. «Изголодавшиеся» солдаты во всю пытались ухаживать за моей мамой. А оно и понятно – мама тогда была молода и привлекательна. Все старались помочь, подкармливали, уступали место, где мы могли расположиться на ночлег на нарах в теплушке. Говорили все об одном и том же - о наболевшем. О пропавших, о женах и дочерях, о том, как тяжело далась эта война, которая еще не кончилась, мечтали о Дне победы.
Поезд шел долго, с остановками. Киев уже освободили. Но по времени казалось, что мы едем не в Киев, а во Владивосток. На некоторых станциях поезд стоял часами, а один раз и вовсе простояли целую неделю. Наш чемодан стал уже совсем невесомым - внутри почти ничего не осталось. Теперь даже я мог его нести. Я смотрел на него и вспомнил папины слова: «Что ты положила в чемоданы? Там камни что ли? Как ты будешь с ними справляться?» Теперь это была не проблема. Все обменяли. Они помогли нам выжить. За это время мы забыли, как выглядят бумажные деньги и что значит «купить».
Чем ближе мы подъезжали к Киеву, тем больше и больше заполнялся вагон пассажирами - возвращенцами, беженцами. И только бескорыстная солдатская помощь помогла нам осилить эту дальнюю дорогу в два месяца из Сталинграда в Киев.
Мы снова проезжали эту печальную станцию Синельникова. На маминых глазах появились слезы, и я понимал почему. Здесь она еще держала на руках Оленьку, тогда она еще была жива, несмотря на эту дикую бомбежку. А сейчас перед нами Киев, надо было думать о будущем, готовиться к новому обустройству. А я уже третий год не ходил в школу.
Остаются последние перегоны. Поезд проезжает станцию Дарница.             Железнодорожный мост, шаткий, неуверенно стоящий на своих опорах, только восстановленный после взятия города. Величественный правый берег Днепра с единственной торчащей колокольней Киево-Печерской Лавры. Массивное здание Верховного Совета, а немного ниже все еще блестящие купола Выдубецкого монастыря и Владимир Святой, с огромным крестом на Владимирской горке. «Выдубай , мой боже», - бежали вдоль берега первые христиане после крещения, когда их деревянные идолы были сброшены в Днепр и плыли вниз по реке. «Выдубай!» - кричали они.  В честь этого события на этом месте был поставлен Выдубецкий монастырь. «Выдубай, мой боже», - так, наверное, сказала бы моя мать, не зная, какому богу молиться.