V. Холодная гора

На снимке - моя двоюродная сестра Света Сазонова (справа) с Инной Фрейдиной, которая стала в 1954 г. моей женой.А Света вышла замуж за моего друга студенческих лет Фиму Бейдера. Фото 1954 года.


"ХОЛОДНАЯ ГОРА
Переезд на Х<олодную> Г<ору>. Встреча с
 Бумочкой в коридоре. Упрёк начальнику
тюрьмы.  Разговор в “воронке”. Странное
спокойствие. Разговор по пути (во дворе
тюрьмы), в канцелярии.
На другой день 
Чтение приговора. Кироп рад. Мы
ошеломлены. На что я рассчитывал. Бумочка
 утешает меня: “Это не так страшно”.
Предположения Бумы. “Что они от нас
хотят”. Я высказываю предположение:
режимный лагерь!  Мои попутчики (3 чел.) В
большой камере. Знакомства. “Троцкист”-
еврей. Прогулка. Уголовники. Грабёж
продуктов.  Я узнаю о Петровском.
Как сорвалось свидание на Х<олодной> Горе".

В Харькове в то время было известно три тюрьмы:  1. Внутренняя (следственная) тюрьма УМВД, 2. Пересыльная – на ул. Оружейной (бывшей Тюремной) – недалеко от Южного вокзала и 3. Холодногорская.
Эта последняя – самая крупная из трёх – расположена в западном районе города – на так называемой Холодной Горе. Горы, собственно, нет, а есть возвышенность – Харьков ведь расположен на нескольких крупных, но довольно плоских холмах. Холодная Гора, Лысая Гора – в их числе. По распространённой народно-топонимической версии, название «Холодная» произошло якобы от особого микроклимата, присущего данному району. Но это абсолютная чепуха. Харьковчане знают, что там ничуть не холоднее, чем в центре города,  в посёлке  ХТЗ  или где-либо на Журавлёвке, на Салтовке или на Ивановке.  Всего вероятнее другая этимология: с давних пор именно тут, на крутом холме, было построено в ХIХ веке (а, возможно, и раньше) городское узилище, которое в старину принято было именовать – «холодная» (см., например, в пьесах А. Н. Островского) Причина очевидна: тюрьма плохо или же совсем не отапливалась... Вот эту-то «гору», где находилась «холодная»,  и стали называть Холодной Горой... Этимология совершенно прозрачная, но... совершенно неудобная властям! Гораздо практичнее иметь сотни таких «холодных» по всей стране, чем правдиво объяснить происхождение топонима .
В 1980   через Харьков пролегла трасса олимпийского огня. На самом краю крутого откоса над улицей Свердлова  (бывш. Екатеринославская, а ныне, кажется,  её название - Полтавский шлях) высится один из корпусов нашей харьковской главной кутузки. Глухая – без окон – стена не оставляет сомнений в характере и назначении здания или, по меньшей мере, наводит  на  подозрения. Чтобы избавить наших иностранных друзей от лишних мыслей, в порядке предолимпийского мероприятия  на стене тюрьмы намалевали окна и даже маленькие балкончики,  – издали  получилось  красиво и даже очень симпатично. Конечно, для наших земляков, неторопливо идущих по улице, фальшивость этих размалёвок была очевидна, но кто там будет считаться с этой тупой, серой массой?.. А  на бегу или из сопровождающих олимпийский факел машин  дуракам иностранцам, неискушённым в наших отечественных хитростях, «потёмкинских деревнях», ничего не бросилось в глаза, что и требовалось.
Именно отсюда, с Холодной Горы, начинался, как правило, скорбный  путь  харьковских новобранцев ГУЛага.. (Замечу в скобках, что одновременно с нашими родителями в той же Внутренней  сидел под следствием бывший начальник Холодногорской тюрьмы... Уж не знаю, за что. Представить, что ни за что  может сидеть начальник советской тюрьмы – невозможно!)

Совсем вне очереди хочу здесь пояснить последнюю фразу V-го раздела папиного плана записок:  «Как сорвалось свидание на Холодной Горе». Об этом он во время нашего свидания в Воркуте узнал от меня.
Я  упоминал уже о том, что раз в неделю посещал областную прокуратуру, чтобы  справиться там у прокурора по спецделам Маршева  о ходе  «спецдела»  родителей.  Сперва  стерёг момент, когда окончится следствие. Это мне удалось, потому что между следствием и заочным приговором должно было пройти немалое время. Но потом  мне надо было поймать момент, когда, после получения московского приговора, родителей  переведут  из  предварительной Внутренней на  «Холодрайку». Но как это могло мне удаться? Чаще, чем раз в декаду, обращаться к чинуше было нельзя, попросить его известить о чём либо  меня  - нереально, хотя я, кажется, просил... Передачи  тоже  не принимали  чаще, чем раз в десять дней.
Вот так и случилось, что однажды – видимо, в начале февраля 1951, - принеся очередную передачу, я вдруг услыхал от «Графинкина»: 
- Рахлин – Маргулис  выбыли!  .

«Куда?»  Отвечать на такие вопросы было не в его компетенции, да он и не мог знать. Я опрометью кинулся в пересыльную – там их не отказалось. Благо Холодная Гора неподалёку... Но там  мне сообщили ужаснувшую меня весть: оба отправлены по этапу.- «Когда?» - Буквально накануне. – «Боже мой, но куда?» – На этот вопрос мне не ответили...
Надежда на свидание рухнула. Вообще-то здесь, на Холодной, свидания давали всем, невзирая на статью.  Ясно было, что тюремщики намеренно  лишили нас этой возможности. Им не нужны были излишние заботы. График передач был известен. Получив приговор ОСО и сформировав на бумаге  списочный состав этапа, мне дали возможность принести передачи и буквально на другой-третий день перевели наших родителей  в Холодногорскую тюрьму. Ясно было, что раньше чем через десять дней после предыдущей передачи я об их  переводе не узнаю. Вот этого-то промежутка вполне хватило, чтобы  спровадить их  на этап, не дав встретиться с детьми и матерью. Всё, что только может быть бесчеловечного и безнравственного, представители   МВД – КГБ проделывали с особой изобретательностью и  удовольствием.  «Врагов не убеждают», а уж тем более не жалеют! 
Только позже, из рассказа отца,  я узнал, как драматически встретились в тюрьме мои родители. «По-порядочному» и им можно было бы дать свидание. Но кому они были нужны с их старомодной человечностью и любовью, с неизбывной своей тоской.  Они повстречались случайно – в коридоре внутренней тюрьмы, под конвоем  «вертухаев»,  перед  транспортировкой на Холодную Гору. Кто из них упрекнул начальника Внутренней, и в чём? Может быть, он обещал дать им свидание – и не сдержал слова? Встреча вышла случайной – может быть, помогло то, что они носили разные фамилии, и не все в тюрьме  знали, что они – муж и жена...  А могло ведь и не быть этой встречи... Повезло! 
Не ездил я, слава Богу, в «воронке» (арестантском автофургоне), и не представляю, как можно было там переговариваться – видимо, сидели в соседних кабинках... Но, возможно, там и не было деления на кабинки, а были общие лавки.  Отца поразило странное спокойствие жены. Потом оказалось, что  таково следствие страшного потрясения. Во дворе Холодногорской тюрьмы, а потом в канцелярии, где проходила их  «сдача-приёмка», разговор был продолжен. Мама высказала предположение:  арест, следствие, приговор – это какая-то проверка на верность идеям партии, во всей этой бессмыслице должен ведь заключаться  какой-то  смысл. Для чего-то важного  понадобилось, должно быть, партии и руководству обвинить в политической неверности своих самых преданных сторонников.
Не знаю, как объяснить этот бред с точки зрения психологии. По-моему, тут имела место какая-то компенсация, какое-то вытеснение, эмоциональный, а, может быть, и психический сдвиг. Примириться с бессмыслицей или, может быть, с расчётливым уничтожением преданных кадров можно было только ценой какого-то не менее бессмысленного предположения.
«На другой день» их (в составе группы заключённых) отконвоировали в тюремную канцелярию,   где были зачитаны приговоры – точнее, имевшие силу судебных приговоров  постановления ОСО  при министре.  (Министру этому – впрочем, как и его «особому совещанию» - оставалось быть в своём качестве всего лишь два года, и  слава Богу, но ведь об этом никто не знал)...
В постановлении  ОСО от 27 января 1951 г. было сказано (о каждом в отдельности), что они приговариваются к 10 годам заключения в исправительно-трудовом лагере. Что касается  наших родителей, то сказано было: за преступления, предусмотренные статьёй 58, пункты 10 и 11 Уголовного кодекса РСФСР (аналог – ст. 54 УК УССР), то есть за антисоветскую агитацию и принадлежность к контрреволюционной организации. Конкретное содержание преступления (то есть, в чём состояла агитация, какая была организация) НЕ РАСКРЫВАЛОСЬ,  Да и зачем  бы это раскрывать? «Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать» - вот бессмертная формула всех подобных постановлений.
Оставалось только догадываться: маму осудили за уход с партсобрания в 1926, папу – за выступление на партсобрании в 1923...  Вот так,  фактически лишь за  политическую активность, отправились мама и папа   в  сталинское рабство.
Те же сроки получили и  остальные арестанты, в чём логики также не было. Например, «Кирил Габреля», он же – Кироп Гапбриэлян -  за службу в СС или даже в Гестапо  получил  те же 10 лет. «Кироп рад. Мы ошеломлены», - пишет отец. Что ж, всё понятно: за измену родине Киропа  могли и расстрелять, как не радоваться? А преданных коммунизму родителей закатали в те же лагеря и на те же 10 лет – как тут не испытать ошеломление?!  Но на что ж  ты, папа, рассчитывал: неужели на справедливость  «Особки» во главе с Меркуловым или Кабуловым?
Видя его потрясение, мама, как всегда бывало у них в критических случаях жизни, начала утешать мужа, приуменьшать размер несчастья: ничего, ведь «это не так страшно»...А сама тоже потрясена и всё продолжает напряжённо искать тайный, скрытый смысл явной бессмыслицы: «Что они от нас хотят?» Может быть, испытывают нашу преданность делу коммунизма?
Пересказывая мне эти невероятные мамины предположения, отец подчёркивал, что они могли быть только результатом психического шока. Он и не пытался её разубедить. Его предположения носили более заземлённый, прагматический характер: куда пошлют? Отец высказал мысль, что, всего вероятнее, в «режимный лагерь». И оказался прав.
Режимные лагеря (ещё они официально назывались «особыми»)  были созданы на основе лагерей каторжных и предназначены специально  для «врагов советской власти». К этому времени отошли в прошлое смешанные женско-мужские лагпункты. Заключённых строго разделили по половому признаку. Но для подавляющей массы «58-й статьи»  создали ещё и лагеря особые – режимные...
О «попутчиках» почти ничего сказать не могу. Но с  одним  из них позже я  познакомился и  близко общался. Это Давид Кваша, или, как его звали домашние, Даня, - в то время молодой инженер, а впоследствии  активный изобретатель.
Даня совершил страшное преступление перед советской родиной: он похвалил американский станок, а об отечественном сказал, что это – говно.  Простое русское слово, которым пользовался даже основатель коммунистической партии и советского государства  В. И. Ленин, называвший  им интеллигенцию, суд оценил в 10 лет лагеря, и Даня поехал тоже в Воркуту.
Как и папа, он в дни следствия сидел во Внутренней, и я отлично помню его старушку маму, маленькую – вроде моей бабушки – еврейку, тихим, робким голосом называвшую Гурфинкелю фамилию своего сына: «Ква-шя...» При этом ударение она ставила «некрасивое»: на  первом слоге,  тогда как сам Даня потом предпочитал ставить его на втором (чтобы не было ассоциации с простоквашей…) По-видимому, из тех же соображений то же самое делает и его однофамилец – знаменитый артист Игорь КвашА!
Данина мама умерла в Израиле. Дочь увезла её, тяжко больную,  на носилках, но здесь старушка воспрянула духом и телом, прожила ещё лет 20 и умерла, когда ей было за 90.
Даня  Кваша умер несколько лет назад. Это был кругленький, маленький, бодрый и всегда самоутверждающийся живчик, «очень еврей» внешностью, акцентом, внутренним складом натуры. Он рассказал мне о том эпизоде «в большой камере», когда уголовники устроили «грабёж продуктов». Как раз перед отбытием из Внутренней  на Холодную наши родители получили  последнюю передачу.  Уголовники, с которыми отец столкнулся чуть ли не впервые в жизни (если не считать  уголовников-следователей), конечно, накинулись на его  провиант. Даня мне говорил. будто заступился за отца. Якобы заявил уголовникам:  «Не трожьте этого человека, иначе будете иметь дело со мной».
- А я страшно сильный и, когда злюсь,  становлюсь бешеный и не боюсь ничего! – рассказывал Даня. Поскольку он любил  хвастнуть, то я так и не знаю, правду ли он молвил на этот раз.   Папа о нём мне не говорил и в записках не упомянул. А о грабеже рассказал. Ободрали его, как липку. Видно, уголовники не догадались о страшной силе Дани и пренебрегли его самоотверженностью, А, может быть, просто её не заметили. Как бы то ни было, я Давиду Исааковичу очень благодарен за многолетнюю его приязнь к нашей семье – талантливый и милый был человек, светлая ему память,   ;;;;;; ;;;;;! (зихроно ле враха! – Благословенна память его!  -  Ивр.).
.  О Петровском папа не раз пишет - и мне, должно быть, что-то говорил, но... не помню.

Читать далее "ЭТАП" http://proza.ru/2011/06/21/750