Баня

Городская баня стояла на отшибе. За мостом через речку-поганку, шла натоптанная стежка вдоль серого забора, из щелей которого торчали пыльные, занозистые лапы крыжовника. За забором тихо журчало и пахло особой банной сыростью, какая бывает от мыльной горячей воды, годами льющейся в размытую земляную канаву. Я морщила нос и на всякий случай поднимала повыше бабушкину сумку, собранную раз и навсегда заведенным порядком: два махровых полотенца, смена белья, мыло в пластмассовой коробочке, лохматая мочалка в целлофановом мешочке и тюбик "яичного" шампуня – другого в промтоварах не бывало.  Еще расческа, косынка для мокрых волос и вчерашняя газета – в предбаннике на пол стелить.
 
Старая баня в пятнах отсыревшей штукатурки желтым боком выступала из зарослей породистой лебеды и репейника. К ней вплотную примыкала кочегарка, с  закопченной трубой, чья верхушка вечно терялась в клубах едкого дыма. Во дворе полуголый дядька-кочегар нагребал лопатой в ведро гремучий уголь, и потная бугристая спина его масляно блестела под солнцем. Должно быть вечером он последний заходил в мужское отделение, гремел в одиночестве шайками, а после – отмытый и неузнанный, шел домой, попыхивая в темноте беломориной.
 
***
В предбаннике сидели голые бабушки с распаренными розовыми лицами - остывали. Плоские груди со сморщенными сосками лежали на выпуклых бледных животах. Но руки-ноги у всех были жилистые, словно от другого человеческого комплекта – покрытые несмываемым огородным загаром, въевшимся наверно до самых костей. Вдоль дощатых сидений с высокими спинками, предназначенными для верхней одежды, тянулись деревянные мостки, кое-где заботливо застеленные газетами. Найдя свободное местечко, я быстро раздевалась под бесцеремонными взглядами, втягивая живот и изо всех сил выпячивая растущую грудь.
- Выросла-то как, - кивали бабушки, - женихи небось проходу не дают!
 
На мое счастье из парной в белых влажных клубах являлась очередная розовая бабуля, отвлекая на себя общее внимание, и прерывая тем самым обсуждение моей половой зрелости.
Парная конечно – одно название. Большой полутемный зал, наполненный плеском и звоном, шлепками босых ног по мокрому полу, гулкими банными голосами. Вдоль стен на уровне живота тянутся широкие каменные полки, из них местами торчат краны с холодной и горячей водой. Рядом громоздятся цинковые тазы. В углу с потолка свисает дырчатая головка душа – каменный пол под ней в рыжих ожогах от кипятка.
Два окна, заделаны толстым непрозрачным стеклом бутылочного цвета и оттого в бане сумрачно даже в самый ясный день (тусклая лампочка в запотевшем плафоне – это ж разве освещение!). Впрочем, разглядывать тут все равно нечего. Мокрые взъерошенные бабушки кряхтят над своими тазиками, чьи-нибудь внуки обоего пола вертятся под ногами, брызгаясь холодной водой и запуская в мыльном ручье резиновых уток. Дородные тетки усердно трут себя спереди, подкидывая кверху мешающие им объемистые груди.
 
От жара и духоты я быстро делаюсь вялой. Единственное спасение – вентилятор, вставленный в одно из зеленых окон. Иногда он жужжит,  но чаще лопасти шевелит только ленивый сквознячок (так что место возле окна всегда свободно). За окном крутой косогор, заросший крапивой и шиповником. Но разве любопытных крапивой остановишь! Говорят, кривой Борька раньше оба глаза имел в полной исправе. Пока не влез на это окно, надеясь подглядеть за тетками в щелку между стеклом и железными лопастями ветряка. А вентилятор возьми да  включись! Крику было… Хотя не знаю, может враки всё. Но в армию Борьку с тех пор не берут – правда.
 
- Деточка, потри спинку, сделай божескую милость, - прерывает мои злорадные размышления соседняя старушка, держа наготове косматое мочало в густой радужной пене.
- Ой, – умиляется она, вглядевшись – да это никак Зинина внучка! Такая большая стала! Замуж-то не собираешься? Ну ладно, ладно, это я так… Бабушке привет передай, не забудь!
 
Мокрые волосы липнут к плечам и шее, глаза щиплет (и что только добавляют в этот шампунь!), таз сам собой съезжает по скользкой полке. Рядом кто-то с уханьем выливает на себя воду. Мне тоже достается. Спасибо.
Наконец мучения кончены. Мыло поймано, таз возвращен в общую кучу и прохлада предбанника льнет к разгоряченной коже.
Бросив под ноги газету, наскоро заматываю волосы полотенцем и хватаю сарафан – скорее спрятаться от любопытных соседок в пышных складках цветастого ситца. Сарафан перекручивается, влажное тело не желает умещаться в привычную сбрую из лямок, пуговок и резинок. Нитки трещат, но стыдливость побеждает.
 
А давешние бабульки в мою сторону и не глядят. Они уже облачились в просторные поросячьего цвета панталоны и застиранные лифчики и, не спеша, расчесывают круглыми гребешками  высохшие дымчатые седины. Вообще-то здесь есть фен – зеленый парикмахерский колпак, приделанный к спинке стула, но бабушки его побаиваются.
 
Одевание в бане – мука для детей и отрада для старушек – маленькая, почти не заметная постороннему глазу, ярмарка тщеславия. Сиреневые и сливочно-желтые, белые и салатовые, с кружевами и оборочками – на свет божий извлекаются трескучие комбинации из синтетики. Тщеславные бабушки надевают их только в баню, да в поликлинику, чтоб все думали, будто они носят эдакую красоту каждый день. А чего ж беречь? Помирать скоро!
Но обольщать дедушек никто не собирается. Все знают, что дедушек почти ни у кого нет – с войны не вернулись.
Платья сверху надеваются скромные, кофты – вязаные, платки – белые с мелкими цветочками. Бабушки румяны и благостны – все соседские косточки перемыты до следующей недели. Они не спеша выходят из бани, благодарно кивают кочегару и семенят по стежке, остерегаясь цепких веток крыжовника.
 
Моя сумка потяжелела от размокшего мыла и сырых полотенец. На улице жарко и пыльно, и ноги не хотят идти в гору. Я бреду, смахивая мокрые пряди со щек и разглядывая лопоухие герани в чужих окнах,  и встречные соседи вместо "здрасте" говорят "с легким паром!".