VI. ЭТАП

                *    *    *
"Этап.
Поездка в “воронке”до вокзала.  Б<умоч>ка   
аттестует   мне  попутчицу
(религиозн<ицу>). Я помогаю  Б<умоч>ке при
посадке. «Усы». Разговор с Бумочкой путём
рассказа товарищам. Она спрашивает, я
отвечаю.
Как набит «столыпин». (Температура, воздух
– вода, еда).
Горький, “лауреатская”  тюрьма. Встреча с
Розенбергом (Абрам). Рудаков. «Семен»
Глущик. Чумаков – “секретарь  райкома”.
Иван Иванович. Егор  Михайлович. Заявления о
свидании.
Бумочку отправляют раньше...
Письмо из Горького.
Из Горького на Воркуту".

Об этапе отец вспоминал как о тяжелейшем из испытаний, которые ему пришлось вынести в жизни. Заключённые боялись этапа пуще карцера. По счастью, отцу пришлось его перенести лишь раз, но вот на  мамину долю он выпал дважды.

Однако на этот первый этап их отправили вместе, и суждено им было ехать в одном вагоне, но – не видеться друг с другом.  Наступало последнее свидание перед долгой разлукой, но они ещё не знали об этом. Вряд ли, впрочем, можно назвать свиданием эти случайные, непредусмотренные встречи двух подконвойных зэков, чьи стражники просто упустили из виду, что это муж и жена, которым  встречаться категорически воспрещается.

Господи! Я сейчас живу тогдашними юношескими представлениями  о них как о пожилых людях, почти старичках, а ведь им в те дни и пятидесяти не было!  И вот вдруг такая жестокая, несправедливая разлука, такое издевательство!

Но не будем строги  к судьбе: какая радость – встретить подругу жизни при посадке в  арестантскую машину! И конвоиры попались либеральные: не препятствовали мужу подсадить жену  в «воронок», поднести и подать ей вещи.

- Усы!  Не могу их видеть! – сказала мама, взглянув на него. В самом деле, он никогда ни усов, ни бороды не носил, и вид имел, наверное, диковатый, - вовсе ей непривычный. Мама познакомила его с  подружкой – может быть, иеговисткой или евангелисткой... Преследование  за религиозные убеждения не было редкостью в советские годы,  таких заключённых называли «религиозниками».  На вокзале, точнее – на станции Харьков – Сортировочный, где-то у дальних путей,  их выгрузили и, отделив женщин от мужчин, двумя группами заставили присесть на корточки: так стеречь – безопаснее. Ждали то ли подачи арестантского  вагона, то  ли прибытия других партий этапируемых, то ли того и другого вместе. Муж и жена видели друг друга, но тут уж общаться им никак не разрешалось. Выбирая моменты,  когда конвоир не смотрит в его сторону, отец, не привставая с корточек, постепенно переместился ближе к группе женщин,  а таким образом и к маме. В каждой из этих двух групп заключённые тихонько переговаривались друг с другом – на это конвой смотрел сквозь пальцы. И вот, оценив и поняв усилия мужа быть поближе к ней,  мама стала задавать ему вопросы, делая вид, что обращается к своим спутницам. А он отвечал ей, делая вид, что разговаривает с товарищами. Так удалось им поговорить. Разговор шёл о «деле», о здоровье, они просили друг друга «поберечь себя», пытались приободрить один другого.

…Папа! Если бы каким-то чудом, в трудные, а потом и в светлые моменты твоей жизни: в  Донбассе, где вступил ты в большевистскую партию, - на Енакиевском металлургическом заводе, вечно голодным, с красными от  хронического недосыпа глазами, измождённый и худой; в строю ли отряда ЧОН, поднятого по тревоге в предвидении боя с повстанцами-белоказаками, или чуть позже, студентом комвуза, шлёпающим в строю  босыми ногами по будыжникам харьковской пыльной улицы, а потом в Ленинграде,  курсантом военной школы; ещё спустя несколько лет – стройным командиром с комиссарскими «шпалами в петлицах», многообещающим учёным, преподавателем  военной академии, пассажиром  «международного» вагона, едущим на кавказский курорт в одном купе с французскими дипломатами, называющими тебя «мсье колонель» - «господин полковник», - если бы тебе тогда хоть на миг могло привидеться, как ты будешь на полувековом рубеже нелёгкой жизни,  на карачках, в этой постыдной, парашечной позе, украдкой перемещаться поближе к находящейся в такой же позе  жене, чтобы обменяться с нею хотя бы двумя-тремя словами, - неужели же, увидев такое ваше будущее,  продолжил бы ты   гибельный свой путь на поприще самой гнусной, самой лживой в мире доктрины?

Никогда не получить мне ответа на этот вопрос. Минуты пророческих озарений приходят очень редко и далеко не к каждому.


Но в вагоне их опять разлучили. От папы я впервые узнал, что вагон называется «столыпин»  в честь «великого реформатора» России: в годы его восхождения к власти была «усовершенствована» перевозка арестантов по железной дороге. Внутреннее устройство и  особенности путешествия узников в «столыпинском» вагоне описаны у многих мемуаристов, но  для меня  при нашем свидании явились новостью. Не забавно ли, не жутко ли, что с тех пор и до начала ХХI века «столыпин» в принципе остаётся прежним по своей конструкции и используется по назначению.

Как рассказывал отец, это клетушки, в которые арестанты набиты как селёдки в бочке. Дверь каждой клетушки решётчатая. Решётки и на окнах, а стёкла – матовые. Узник лишён, таким образом, и того невинного развлечения, которое в охотку любому вольному путнику: коротая время, смотреть в окошко на российские просторы:

То фабрика кирпичная – высокая труба,
 то хата побелённая, то в поле молотьба...

 Любимая, знакомая, широкая,  зелёная, -
 земля родная,  родина, привольное житьё!

 Здесь всё-то мною видано, здесь всё-то мною езжено,
 здесь всё-то мною пройдено – и всё вокруг моё!
                (Сергей Васильев).

Нет, перед  зэком  одни только  распостылые физиономии товарищей (или врагов) по несчастью  да фигура вертухая в проходе напротив  зарешеченной дверцы секции. Воздух – спёртый, пропитанный миазмами из клозетов, испарениями давно немытых тел. Еда – отвратная, да и то редко. Все, кто рассказывал об этапе  (мой отец – не исключение) всегда упоминали о селёдке как почти  единственной пище в пути и об увеличенной ею жажде, утолить которую нечем...

В Горьком их отправили в тамошнюю тюрьму. Он мне объяснит  при свидании в Воркуте:  «Лауреатской»  она называлась  потому, что за проект этого «кичмана»   авторы получили... Сталинскую премию!

Из перечисленных имён помню только имя Семёна Глущика, потому что папа произносил его на украинский лад: Сэмэн  (как много позднее в «одесских» песенках Александра Розенбаума).
«Заявление о свидании», конечно, было просьбой о свидании  с женой. В принципе, они с мамой получили свои  «срока»  каждый по своему делу, и могли бы им разрешить встретиться, если  рассуждать по-человечески. Но вишь чего захотел!  Впрочем, заявление подействовало, и весьма ощутимо:  маму отправили  р а н ь ш е!  Машина террора действовала  жестоко и безжалостно.

Видимо, здесь, в Горьком, отец ухитрился написать письмо домой, которое отправил потом самым авантюрным образом: просто выбросив на дорогу. Но об этом чуть ниже
Вслед за женой  его этапировали  вскоре в Воркутинский особый, режимный лагерь.

Далее читать "VII. Пересылка в Воркуте" http://proza.ru/2011/06/21/882