В какой бы дом я ни вошел

  В какой бы дом я ни вошел…

«Что значит «я»? «Я» бывают разные!» - противным голосом гундосит… кто?
– Раз-ные, раз-ные, раз-ные, резные, ре-за-ны-е…
Кто-то произносит звуки, а от скрежета разрывается моя гортань. Втягивает обжигающую темноту, чтобы вытолкнуть сквозь пыльную коросту рта режущий хрип.
– Разные! – цветными пятнами смеется темнота. Пятна наползают одно на другое, сливаются, меняют краски и затекают в глотку, разъедая внутренности желчной рвотой.
–Разные! – уже зло шипит  тьма и перемалывает звуки красными шестернями.
– Рррраз! – сыплются граненые костяные бусины.
– Нны!
– Ееее… - бусины отскакивают, грохочут, и из ушей тоже сочится чернота. Липкая, пахнущая железом и гарью.
Живая темнота не отпускает, кружится, затягивает в цветной водоворот. Только качнись, только сделай не движение даже – намек на движение, и она поймает, утянет в зовущую глубину. Она течет, меняется, становится нежной и ластится как кошка.
«И я не отпущу. Теплая, бархатистая и успокаивающая, я заберу боль, успокою измученные кашлем легкие, и ты перестанешь харкать липким и черным. Не сопротивляйся. Чшшшш! Куда ты ползешь, глупый человечек?»
– Кролик.
Тьма отпрыгивает от резкого звука – человек хрипло смеется – и обрушивается отраженным от стен хохотом.
– Это сказал Кролик. А еще у него были смешные очки, и он то и дело поправлял их длинным пальцем. Откуда у Кролика пальцы?!

Среди тысяч разных «я» есть и мое, это единственное, что у меня осталось. Или нет – есть еще заляпанный блевотиной и кровью, изодранный в клочья комбинезон и сотовый с рассыпавшимся в пластиковую труху экраном. Нет имени. И нет памяти.
Я поднялся на четвереньки и протянул руку. Тьма мазнула по щеке невидимым крылом и съежилась рядом.
«Выхода тоже нет» - шепнула она, вороном устраиваясь на моем левом плече.
– Выход есть всегда, – каркнул в темноту я.
«Попробуй отыщи…»
Вытянутая рука напарывается на изогнутый клюв арматуры. Бетонная крошка, расщепленные остья деревяшек, кирпичи. Что-то обманчиво нежно щекочет волосы. Пытаюсь подняться и ударяюсь о непонятно как уцелевший обломок потолка. Или пола. Камера полтора метра на метр или меньше.

Пол ушел из-под ног мгновенно. Но это мгновение растянулось на целую жизнь.
Сильный толчок в грудь, горящий хаос и впивающаяся в плоть мелкая шрапнель окалины. Медленно появляется огромный огненный язык. Словно из провала рта, он высовывается из дверного проема, нежно лижет стол, целует лепестки цветов и вазу; те сморщиваются, истаивают, рассыпаются. Коробит жарким дыханием классную доску. Потом просовывается чуть дальше и обвивается вокруг щиколотки полной женщины – она распяливает рот в немом крике. Нежность огня неумолима, он растет, засасывает… Девушка в горящих джинсах, мальчишка, снова девушка. Он ширится, подпитываемый вырывающимся из нескольких десятков легких воздухом. А потом приходит звук, и язык больше не нежен – он рычит и ревет, он ворочается и плюется жидкими сгустками расплавленной пластмассы, он распухает от жадности, не помещаясь больше в своем рту…

«Помнишь, ты был маленьким и умудрился застрять в какой-то трубе? Она и была-то метра три длиной, но тебе – пятилетнему мальчишке – она казалась бесконечно длинной. И ты пополз назад. Что случилось потом?»

Тьма знает меня лучше, чем я сам. Она – помнит.
– Пошла вон!
«Не помнишь? Сколько часов ты пролежал там, устав кричать, глядя на уходящий в подвал проем? Тебе страшно. Как и тогда, в трубе. Ты, маленький напуганный засранец, страшно остаться здесь навсегда?!»

Сейчас кричать невозможно – сломано ребро. Может, два, потому что при каждом движении хлюпает и жжет в груди, а кашель начинает разрывать горло. Но я могу разбирать чертов завал. Взять кирпич – откинуть за спину. Взять – откинуть. Взять… Пальцы уже стерты до мяса и на всем, к чему я прикасаюсь, наверняка остаются ржавые разводы.
Под руку попадается что-то странное. Тяжелый округлый кусок железа с торчащим из него штырьком. Небольшой, но им можно заменить обломанные ногти.
Темнота больше не хохочет. Теперь она скулит тонким, почти детским голоском. Мне некогда вслушиваться. На губах все чаще вскипают соленые пузырьки, и…
– Помогите…  пожалуйста…
Стон внезапно становится громче, рука проваливается куда-то вперед и натыкается на мягкое, влажное.  От резкого движения рот наполняется кровью, и на пол падают тяжелые капли. Тьма хихикает.
«Останешься здесь. Здесь, рядом с этой кучей костей и сухожилий, кое-как скрепленных податливой плотью. Там, за твоей спиной, теперь много таких же красных пятнышек. Ты уже платишь по счетам. Пятнышек будет больше, и сначала тебе просто захочется спать. Потом станет холодно… Не сопротивляйся. Раньше или позже – какая тебе, к черту, разница?»
Снова раздается тот самый тихий хныкающий звук. И знакомый шепот.

Сквозь черную пелену памяти проступает чье-то лицо. Щетина на жестких смуглых скулах, сощуренные внимательные глаза. Комбинезон «хаки» и высокие шнурованные ботинки.
– Какого хрена ты там возишься, сука?! Мне затолкать этот план тебе в зад, или сам справишься? – мужской голос полон злости и нетерпения.
– Пожалуйста, здесь же дети! – умоляющий женский голос.
– Хлебало заткни!
Девчонка со встрепанными рыжими волосами съеживается в углу, подгребая под себя нескольких малышей. Учительница, ненамного старше своих подопечных. Белые щеки в россыпи веснушек.
– Тише, только тише, - шепчет она.

– Помогите…
– Сейчас, - хриплю я, сглатывая соленую слюну.
Пальцы словно живут своей жизнью – ощупывают, надавливают, проверяют. Им не нужен свет – достаточно прикосновений. В голове плавают не склеивающиеся в целую картинку обрывки воспоминаний, но откуда-то я знаю, что все делаю правильно. Тело помнит что-то свое.
Жесткая от подсыхающей крови блузка – размахренные кружева пристали к глубокой ране на животе. Холодные влажные щеки, словно покрытые трупным жиром, бледные пятна веснушек, липкая лужица, в которой мокнут сосульки коротких волос.
Изломанное тело – как наполненная болью чаша. Едва заметное движение – и расплещется, захлестнет. Возьмет свое, заставит выть и кататься по  колкому бетонному крошеву, оставляя на нем клочки кожи и кровь.
Так жить она сможет еще пару часов.
«Что ты делаешь»? – всполошилась тьма.

«Я не дам никому просимого от меня смертельного средства и не покажу пути для подобного замысла. Чисто и непорочно буду проводить я свою жизнь и свое искусство. В какой бы дом я ни вошел, я войду для пользы больного, будучи далек от всего намеренного, неправедного и пагубного…»*

Но если нельзя помочь, если боль огненным червем скручивается внутри, не оставляя ни сил, ни надежды? Но если выхода просто нет? Кладу руку на сонную артерию, по которой все еще бежит жизнь. Нажимаю…
«Выход есть всегда, а? – ехидничает тьма, когда девушка затихает. – Теперь твоя дверь ведет в ад».
Я упорно ползу вперед. Мягкий, слабый и беспомощный перед тоннами нависшего над головой неверного бетона. Страшно хочется пить, а эхо издевается звоном разбивающихся в десятке метров капель. Десять метров, за которыми – свобода и свет. Десять метров непроходимого завала.
Как червяк, вгрызаюсь в неподатливую, ощерившуюся каменными зубьями и раскоряченными в агонии прутьями пасть будущего выхода. Долблю, отковыриваю найденной железной штуковиной отдельные куски, откидываю назад и снова долблю.
Руки опять натыкаются на мягкое и влажное. Они машинально скользят по шее, пальцы пытаются нащупать тоненькую ниточку жизни, но тщетно. Человек мертв.

«Хочешь, я расскажу тебе, как это случилось?»
Я хватаюсь за эту мысль. Думать – значит, жить. 
И тьма услужливо подбрасывает осколки воспоминаний.
…Автомат в чьих-то руках.
…Испуганные детские и женские глаза.
…Чье-то тело оседает на пыльный паркет.
…Толчок – и воздух свистит обломками кирпича и металла.
– Еще! – требую я, но тьма хочет поиграть, и завеса опять смыкается.

«У меня есть для тебя игрушка».
Маленькое тело, очень маленькое. Хрупкие косточки почти невесомы. И оно теплое. Дышит, стонет, живет.
Я прислушиваюсь к дыханию. Тихое. Легкие ребенка не повреждены. Нет хрипов, и это хорошо.
Быстро пробегаю пальцами по забитым пылью волосам, боясь наткнуться на уже знакомую липкость. Нет. Дальше. По ключицам, животу. Мальчишка стонет и дергается, когда я касаюсь ног.
– Тихо, малец, тихо. Все будет хорошо.
Перелом. Трудно быть совершенно уверенным, но мне кажется, что кости не раздроблены.
– За шею. Хватай меня за шею, - шепчу я и чувствую, как смыкаются тонкие пальцы. Дышать сразу становится труднее, но выход уже где-то рядом. Сквозь толщу каменной крошки пробивается знакомый звук.
Сирены.
И темнота постепенно уступает не свету – нет, но она как-то… разжижается, и я почти различаю очертания лица ребенка. Бледная кожа, сжатые в узкую полоску губы. Ему больно, очень больно, но он держится.
– Молодец, парень, молодец. Ты сильный. Ты только потерпи немного,  а?  Еще чуть-чуть.
Тьма хватает за шею, слабнет и щупальца соскальзывают, оставляя неприятное ощущение в затылке. Беспомощно пялится в спину ускользающей добыче провалами доставшихся ей мертвых глаз, стекает с плотно сомкнутых детских губ.
Она делает последний рывок, алчно цепляется за такое сладкое и податливое. «Мой» – горячей слизью клокочет в горле.
Поздно. Свет – вот он, совсем рядом. Проползти под плитой, качающейся на неперегрызенном взрывом куске арматуры, осторожно подлезть под то, что некогда было шкафом, протолкнуть вперед мальчишку и наконец-то поверить в то, что я жив. Плита раскачивается, но не падает. Все.
– Получила? – уже почти беззвучно смеюсь я, вдыхая запах гари и смерти, к которому примешивается слабый ветерок. Триумф.
Но предает меня не тьма. Предает свет. Выхватывает у тьмы обрывки комбинезона, берцы, и наполняет лицо мальчишки, которого я держу в руках, узнаванием и страхом.

Сквозь черную пелену памяти проступает  лицо. Трехдневная щетина на жестких скулах, сощуренные карие глаза. Комбинезон «хаки» и высокие шнурованные ботинки с выбеленными солью носами.
– Какого хрена ты там возишься, сука?! Мне затолкать этот план тебе в зад, или сам справишься? – мужской голос полон злости и нетерпения.
– Пожалуйста, здесь же дети! – умоляющий женский голос.
– Хлебало заткни!
Молоденькую учительницу трясет, и она поспешно отводит взгляд от злых прищуренных глаз.
Моих глаз.
– Какой же вы солдат? – вскидывается десятилетний пацан.
– Тише, только тише, - шепчет рыжеволосая девка, прикрывая его щуплым телом.

– План здания у вас есть. Запалы заложить здесь, здесь и здесь, - острый ноготь Заказчика царапнул монитор. – Вопросы?
– Никаких.
Все давным-давно просчитано. Осечек быть не может. Не со мной.

«Да, да, да! Не с тобой. Но теперь они лежат там, за твоей спиной. Изломанные, искореженные, смятые обрушившейся крышей и иссеченные осколками. И чмокающая плоть сочащимися розовыми цветами прорастает из-под растрескавшейся от пожара кожи».

Я натыкаюсь взглядом на бледное лицо пацана. Конечно, узнал. Даже в крови и гари.
Свет беспощаднее Тьмы. Он не обольщает, не выгадывает. Он втекает в каждый потаенный уголок души, оттеняет малейшую впадинку, малейшую червоточинку. Он не дает спрятаться, не дает обмануться.
«Куда ведет твоя дверь?» - спрашивает он испуганными глазами пытающегося отползти подальше мальчишки, завывает сиреной милицейских и скорых машин, сочится из-под обломков разрушенной школы.
– Граната! – хриплю я, выталкивая вместе со словом кусок легкого. Замахиваюсь в сторону людей и света. У них есть считанные секунды, чтобы принять правильное решение. Я еще успеваю услышать радостный всхлип получающей свое тьмы, ощутить резкий толчок и – все.
Странная металлическая штуковина – округлая, со штырьком на конце, выпадает из разжавшихся пальцев и катится по скошенному полу. Падает, подскакивает, кружится, словно шарик рулетки и, наконец, замирает на красном.
Дверная ручка.
«В какой бы дом я ни вошел…»
Главное – найти выход.

*Клятва Гиппократа.