Начало Века Гардарики XL VIII

…Зачем-то всегда туман.
Странно, но запечатленные накрепко моменты в памяти Елены практически всегда сопряжены с туманом. Также и сейчас, на первых метрах относительной «цивилизации» Неройки это проявилось.
Белесое марево, правда, не непроглядное – просто умолочнение видимой округи – невнятной архитектуры домиков-«ПМЖ», балков-вагончиков, застывшей в бездейственном забытьи вездеходной техники…  Лежневки по вечному, казалось бы, бездорожью произвольно сложившихся «улиц» и проулков.
 И, конечно же, тундра-тайга, наперегонки друг с другом пробивающиеся из любой щели, как из переполненного резервуара. пронизывающие чахоточную каменистую почву. Кедрач, черника, кривые сосенки, ягель, карликовая березка, шикша-водяника – весь этот винегрет с двух  природных зон в единой сцепке прорывается вдоль бессменных гусеничных колей, меж двумя досками узкой лежневки, меж разузоренной сапогами жижи и накренившихся заборов… Везде, где только можно и невозможно - соревнуются каждая в предполагаемом  всесилии тундра с тайгой. И – как видимый исход сей борьбы – обнявшись, переплетаются живыми признаками, как две сестренки, которым нечего делить в природе – все однова.
Алешка торопился, немного пугая своей неуклюжей походкой. Он напоминал заведенного внезапной одержимостью бродягу, «идущего по прямой» как бешеный зверь – началось это еще в тайге, когда в прорехе склонов только открылась перспектива поселка. Мужичок  неважно реагировал на обращения, отмахивался, ускорялся с каждым шагом – все к притулившемуся на площадке вертолету…
И с Миланой что-то неладное…  Девушка незадолго до Неройки резко вздрогнула, как перекатила могучую волну через все тело, прочередовала взглядом бесчисленный вал эмоций.
Подскочившая к подруге Елена машинально обхватила руками ее тело – по всем признакам недалекое от обморока.
- Нормуль, Лен! – выдохнула Лана – все путем, ПОШЛА ЧЕРЕДА. Береги себя, не повредит. Это ненадолго…   
Шокальская все поняла. Никаких объяснений странным, даже противоречивым словам подруги быть не могло. Просто – «береги себя», как, собственно, и всегда.
Сейчас Милана пожирала тревожным взором спину одержимого Алешки,  затягиваемого, засасываемого эллипсоидной машиной, что как будто – обман зрения – накренилась, как будто  «отлетала свое»…

*   *   * 
- Володь, я не знаю… что делать…
…Изначально странно и невероятно – услышать сии неуверенные, исступленно-робкие слова от Марата Баркова, Афганца. Сибиряк с Иваном угрюмо переминались возле тела Степки,  разодранного бесчисленными пулями.
В облике  мертвого парня читалось умиротворение, спокойствие, достоинство. Такое Афганец когда-то наблюдал на войне, и не мог найти объяснение – смерть не обезобразила, не извела человека, а наоборот.
…Разорванное пулями, окровавленное  десятками ран тело так диссонировало с космическим спокойствием лица, с величественно, благородно прикрытыми глазами… Степан как будто незримо улыбался – совершенно незримо, не губами, не глазами, не телом, а чем-то еще. И было необыкновенно… спокойно внутри и вокруг чего-то, явно окружающего неподвижное тело. Как будто проросли, наконец, мягкость и уверенность в человеке.  Взамен утраченного…
Он, неподвижный, неживой, все равно что говорил и силился донести ту мудрость, что, увы, недоступна и неприменима здесь, откуда еще не успели уйти они, оставшиеся.
 «Ну что вы, парни! Не парьтесь, все нормально… Вас много, вы все верно  разрешите! Все будет хорошо»
Казалось, он даже шевелит губами, настолько отчетливо «слышалось» от него речь и… черт возьми, умиротворение какое-то.
- С-с-теп-пыч… О господи, шо происходит-тт, - раздался слабый голос от пары сцепленных наручниками молодцев
- Кто это такие? – наконец удосужился поинтересоваться Афганец, резанув тех бритвенным взглядом.
- Не знаю… Говно какое-то, - сморщившись, буркнул Владимир, - мимо шли… Кто его?
- НИКТО! – отрезал Барков.
Мамин пристально посмотрел на Афганца и кивнул. Все понял сразу. Можно не говорить, не пояснять…
- Воло-одь! Ты… ты понимаешь, это был МОЙ «никто»! Я не знаю… что делать. – повторил Афганец чужим голосом чужие слова, - все что умею, я тут закончил. Все. Он мне зачем-то дал..
Рука Марата в этот момент опасно елозила по рукояти родного ствола – родного – трудно представить этого человека без килограмма-другого металла на поясе.  Это сразу заметил Иван, подобрался, ощетинился волчонком, не спускал глаз с учителя.
В глазах бывшего «интернационалиста» черной дырой зияла смертельная (в прямом смысле недоброго слова) тоска, пустота, самоубийственная «крестовая» тяжесть… 
- Этот Степка зачем-то дал мне свою… Э-э-э-эххх! –  взмах безысходности и отрешенности с полного размаха плеча взбудоражил воздух, - Да что я…
- Значит, ЗА ЧЕМ-ТО дал! – свирепо воскликнул подросток  и чуть ли не с ненавистью посмотрел на учителя. – Просто так ниче не дают, Марат! Тебе ли не ведать.
Афганец медленно поднял стеклянный взгляд на приемного сына своего, почувствовав вдруг тяжелую боль в сжатых губах. Мутило отвращение – к себе, к ситуации, к двум сцепленным в пару придуркам, один из которых «лежал звездой», а второй трясся приоткрытой пастью, как будто наложив под себя от ужаса. А, может, и вправду наложил? Черт! Ствол, любимый ствол! – Рука заелозила, вожделенно оглаживая смертоносный предмет, как чуткое тело женщины, спотыкаясь пальцами о возбужденные неровности. Вот сейчас бы, этих…
Чудовищная пустота, непроглядная, исходная. «Для чего-то дал!...». Видать, для того, что сам не донес, не сдюжил. Для чего? Для войны, для убийств…  Правда, а что еще он, Марат Барков, Гриша Белов, может?!  Только и ликвидировать что-то, чтоб, может, другое, доживало до естественного, не преждевременного, срока. Разве только для этого Степка «передал»!...
Афганец мучился, осознавая предназначение, от радикального внутреннего самосожжения. То, что  началось в нем в последнюю минуту жизни Степана, что говорила спина уходящего навсегда парня – влезло в самую корневую систему могучего древа и сносило в труху всю былую  сущность. Человек тонул в пустоте и безмолвии окружающего, такого близкого ему, по верному, пространства.  Особенно невыносима была тяжесть так просто врученной ему чужой жизни – именно из-за предельной ясности этого факта.
И… Немыслимо даже было представить, что вот откуда-то протянется спасительная рука, длань, сердечно-теплая сущность, что вытянет, вытолкнет из этой страшной пустоты. А он бы вцепился в эту гипотетическую длань как в единственное, не тая греха, СПАСЕНИЕ. Степан дал жизнь тела, вот оно – дышит, шевелится, даже что-то еще мыслит, будь неладно… А  все остальное-то где??
…Слабый ветер под сенью чащобы ласкал прохладой тело под камуфляжной формой, просачивался сквозь случайные  открытости, напоминая о другой жизни  и об иных делах, бесчисленных дорогах каждого назначения. Он, ветер этот, как будто проникший из дальних земель, оттуда же, откуда и беспредельный женский вокал по верхушкам вековых елей, что-то силился донести до помраченного вечным боем рассудка.
- Надо бы его бабке… до-нести…
- Погодь, успеем…
- А-а-а-аХ! – Афганец сел на корточки и остервенело застучал кулаком по земле, дрожа от отвращения к собственной слабости и невыносимости окружающего.

*   *   *

…Милана ускорила шаг, пытаясь догнать уже почти бегущего Алешку, как будто внезапный порыв подсказал ей удержать человека от неизбежности, но Лена влруг прочно вцепилась ей в руку, застопорила, развернула подругу к себе.
-Что с тобой, колись! – властно приказала она
- Лен, я не знаю… Мне враз стало чудовищно х… во, выть охота… мордою вверх. Знаешь, мне не тут надо быть, тут не в тему все… Это уже стопудово, точно. Стофунтово…
-  Лех! Стоять! – звонко вскрикнула Шокальская. Тот застыл, как вкопанный - Ты! А ну хорош! – сильные пальцы вцепились в плечи подруги, встряхнули ее, как куклу, - Ну! Что с тобой… -  Лена почувствовала, что «плывет». Вообще после приключений с Богданом и Костиком, а, может, после катания с «гоем» - теперь она уж точно быда уверена, что«гоем» - ее как подменили.  Воистину, чтоб подобреть надо кого-нибудь прикончить. Сразу образуеся и мягкость, и печальная теплота, и кротость даже…
Она смотрела на Милану влажным, упрашивающим взором, как бы умоляя не отдаваться  психозу, не нырять с головой в истерическое самоустранение. Не оставлять ее одну! Даже тут, в этом славнейшем  поселке, где каждый микрон воздуха и каждый кадр картинки родной до безумия.  «Не бросай меня, Миланка!» – проникал «олений» взгляд в  глубИны подруги.
«До чего ж красивая, господи!!» - неожиданно пронеслось у Ланы, после чего она так же обмякла и даже прекратила нервничать.   
- Ты так много стала материться, что мне не по себе, - продолжала Ленка, - послушай, подружка, сейчас везде «фигово», если слово  уместно. – Что у тебя там еще, ну?! Чего ты Леху-то держать вздумала…
- Да.. нет… Лешка… Не знаю я, что. Слышь, я вот не спросила тогда, когда мы водку пьянствовали на озере… Ну, первая стоянка наша. Что там был за звонок, ты еще потом уплыла?...
- Серень! – пропустив вопрос мимо ушей, обернулась Лена к Беркину, - ну-ка давай, расслабь свою женщину, где ты там…
…Обернулась резко, широко махнув гривой, и напоролась на  безысходно-печальный  прононс стеклянных глаз. Чужой противный голос потревожил эфир:
- Это не моя женщина.
 Девушка чуть ди не подавилась, заиграла каскадом мгновенных эмоций, как незадолго до нее Милана. Наконец, остановившись на «задетой стерве».
- Да вы, кажись, в натуре все охренели, - пошел по нарастающей  напалм  равномерно поднимающейся ноты, - слышь, поэт… Сперма шоль творческая застоялась?! Звездануть  промеж глаз, чтоб пролилось?!!… Она – сука – тво-я!  И все ее – тво-И! И мы, и они! И я тоже! И он, и вон те – невидимый взмах в пространство.  - Сейчас все твои, без говна там всякого!!! Или ж п….уй на кордон свой и хнычь там, чтоб духу твоего не чуядось! Нашел время, бля, тонкая душа… Лан, ты тоже, вылезай, вылезай давай. Ночку протусим тут, разберемся, потом двинешь, прошу тебя. Ну… кроша!
То, что Милана «двинет», сомнений не оставалось,  очень уж хорошо знакома была натура  подруги. Да  и много передалось через вИдение «волхвицы». Еще даже  очертимее увиделось, чем  Ланкино беспредметное чутье.
- О кей! – просто откликнулась Милана, - присядем, осмотримся… Подскажет!
- Поэт, извиняй! – Шокальская толкнула Сергей в плечо и «виновато» улыбнулась, - реально, не время еврейские нюни лить, держи нос по ветру.
- Иди спокойно, - неопределенно, безэмоционально отреагировал Серега, но с несокрытой благодарностью за выкинутую эмоцию.

…Неройка виделась застывшей вне времени и политики, этаким образцом кочевой стабильности. Именно что «кочевой» - даже при самом пристальном взгляде на селение, даже из центра его, не видно  ничего постоянного. Ни один домик не представлялся жильем, хоть тебе с коньковой крышей – так, пристанище, бивак… Бэ-ни-мэ уютное становИще. Нависающий над поселком островерхий хребет, порой непредсказуемый в тектонике, никак  не давал гарантии постоянства. Тем не менее, Неройка -  не балОчное стойбище у буровой скважины, а отмеченный на картах населенный пункт. Под известной «хрустальной горой»… 
Откровенное недоумение возникает при самом употреблении слова «хрусталь» - Версаль, дворцы, роскошь… и махина тусклоцветной горы с острой вершиной, и дичь первобытная вокруг, в природе и обществе.
И все такое родное глазу…
Елена не могла отделаться от мысли, что, почему-то, именно тут – то самое местечко, куда притянет всесильный магнит в окончании всех путей-дорог. Как бы – широка страна, еще шире мир, и дик он на все девяноста с гаком процентов, и везде своя красота первозданности – но вот именно тут все равно что «иначе», как-то особенно… Душевно и наполняющее, независимо хоть в лабиринтах бесконечных хребтов-скал-золотоносных  рек, хоть в таких вот становИщах.
Улица, перемежающиеся поочередно домики и вагончики на полозьях, раскуроченные на запчасти вездеходы, конусообразные кучки породы с неизменными стразами горного хрусталя. Лежневка, оголенные прутья карликовой березки отовсюду, скрипучая однотонность трудящейся вдалеке  техники… 
Население Неройки разнообразное, пестрое, как вырванный из киноленты о вечной дороге слайд,  «стоп-кадр» для осмысления своей темы в движущемся потоке или своего места в разнообразии  То есть место – застыло вне, а идущие через – не застывают ни на секунду. Сезонность, поиск, бегство, гульба, добыча, путешествия, наука -  «рабочая» Сибирь, западный форпост Евроазии, постоялый двор – со всеми атрибутами перевала.
Странно так, неосмысляемо – в десятках километров, за горками – Европа,  там все не так. А в Неройке – глубокая Сибирь, типичный перевалочный пункт бескрайней Евроазии, далеко не материк, не цивил.
«Ибо нет закона ни Божьего, ни человеческого на север от пятьдесят восьмой!» - теперь, похоже, некому разбираться – (параллели или статьи)
Ей всегда безумно нравилась реакция «суровых сибирских мужиков» на женщину – скупая уверенная снисходительность, без примеси внешней похоти или одержимости.  Смешно мнение о «диких землях» в цивильном мире, как, похоже «гризли» на клицах российских городов.  Бородатые здоровенные парни с интересом рассматривали – именно так, не «пялились» - быстро движущуюся к «вертолетке» компанию, распахивались в улыбке, как бы говоря: «Ну-ну! Ну, привет!»  - И не больше того, все в таком пристебном ключе.  Но при этом мысленно так нежно прогуливались по сладким женским точкам, что трудно не расплавиться в ожиданиях живого приключения.
И совсем  не пьяный вертеп, не ошалелая постлагерная вольница – хотя и этого тут хватает, как и везде на «постоялых дворах». Основной портрет места – это спокойствие, привал  в шальной дороге, где превосходно гнармонирует все высокое и низменное, все жестокое и святое, одно слово – контрастная Евроазия сконцентрирована на каждой своей маленькой точке, неустранимо демонстрируя путнику полную красоту беспредела.
Родные, сладкие душе места  Про которые, Бог даст, НИКОГДА не напишут «это был целый мир, унесенный ветром», для данной цитаты все тут чересчур настоящее.

- Леханыч, где красав подцепил?
На бревнах у склада «вертолетки» сидел, видать, поселковый философ, уж не первый день «в центре событий».  С баночкой третьей «Балтики» - цивилизация проникла жестяной тарой с мягкими кайфами и сюда.
- Гоша… Ильич, кто прилетел? – странно отпарировал Лещка вопросом на вопрос. «Гоща Ильич» поднял бровь и скорчил глупое изумденье от непривычного ждя Алешки обращения. Махнул лениво в сторону отдаленных строений. 
К Князю пошли, к мэру… Та-акая краля приземдидась, из Европы, кажись.  Хер знает, кто-зачем-куда… - «философа», видно, ничего особо не интересовало, кроме доброго к нему воздуха и ласкового хмеля, мелкими глотками из бесконечной банки. По крайней мере на небритой морде искрилось добродушие в соитии с вечным позитивом,
- Стоп… Серега, так тебя, кажется?  Ты ж того…  тоже оттуда, с Европы?  Давненько-чё не заходил… Так вы чЁ? Пешком с гор, А?? – догадка Гощу явно возбудила, он аж привстал. 
- «Прошлого нет, мы с гор», - приветливо подтвердила Елена. (Все же алтайские «рерихнутые» порой сыпят цельными фразами), - А что за краля? 
- Да-а.. не зна-аю.. Такая надменная какая-то, злая. Не люблю таких, вы симпотнее…
-…Ясное дело, к мэру, говоришь, пошли?
- Ну да, к мэру, - Гоша улыбнулся, будто осознав суть клички общеизвестного  персонажа, - У? – кивнул подбородком на лежащие под ногами три одинаковые банки,  поблескивающие обещающей негой
- Йес, двигай задницу – Ленка ловко подцепила кистью две штучки, перекинув одну подруге.  Неучтиво толкнула телом  «философа», чтоб занять позицию поудобнее. – Лена – Лана – мой мелкий - Стас, остальные, вроде, знакомы.
- Чё-то, по-моему, шумно в мире делается – загулял в мысдительных глубинах Гоша, - ишо студентов каких-то с Красноярского принесло.
- Ну вот! Видишь! – с торжеством толкнула Шокальская Милану, - я ж говорила, мы к месту! Скипнешь с утреца, не переживай ради бога, пока осмотримся… Алеш, пообщайся тоже с народом, не рвись ты на гильотину.

Продолжение
http://www.proza.ru/2011/08/05/138