Закрытие проекта Геннадий Петров 6

Предыдущая глава:
http://www.proza.ru/2011/06/20/1054



Глава 6


Дерьмо греха и загадка Альтера; кофе-брейк; цитаты, стоны.



Всё зло, которое мы творим в жизни, – не важно, по умыслу или по легкомыслию, – когда-то вернётся к нам. Вполне симметрично. А может, и с процентами. И если оно вернётся тут, на земле – это особая милость Божья. Потому что, здесь, пока все банки и кассы открыты, долги вернуть можно, а в вечности – уже нельзя. Они уже приросли к твоей душе, долги эти, въелись в твою бессмертную сущность, и дерьмо это уже не отдирается.

Зло всегда – боль, мы только не сразу чувствуем её, одурманенные наркозом суетной жизни. Естественное и чудесное так редко сливаются вместе, что мы не слышим Зовущего Голоса. И вот, боль этого, тобой сделанного, зла в вечности становиться ТВОЕЙ БОЛЬЮ. (ТАМ уже невозможно покаяние – невозможен единственный способ отделить от себя эту раздирающую неизбывную боль.)

Покаяние. Что ты в нём смыслишь, «мусорщик Парнаса»? «Слово "покаяние" передает на церковно-славянском греческий термин "metanoia", который дословно означает  "перемена сознания" или даже "выход за рамки сознания", – говорит Алла Молчанова. И она права. Т.е. цитата – права.

Я до судорог боюсь ада. Но ничего не хочу в себе изменить. Видать, страх – плохой стимул. Он может повергнуть в отчаяние, это да, а помочь, подтолкнуть не может…

Недавно на ПрозеРу перечитывал у Аллы её библейские сюжеты. В который раз поразился, насколько она тонко и проницательно повествует о любви между мужчиной и женщиной, о телесно-душевной страсти, сохраняя должную почтительность к Священному Писанию. Так хорошо написано, Ал, так хорошо…

Толку от слёз твоих, Гена… Проверь лучше е-мейл.

Что-то подзаглох Читатель-то мой загадочный. Я уж скучать начал.

«Как там наша диссертация?» – раздражённо стуча по клавишам, набрал я. Но не отправил письмо, а закрыл, на фиг, почту.

Ёлки-светёлки! Я впервые задумался вот о чём, – ранее я не пытался предположить, Альтер мужчина или женщина? Это открытие потрясло меня! Я целый вечер, в который раз, перечитывал всю нашу переписку, вернее, именно письма Альтера, и вот, что я обнаружил: мой корреспондент строит предложения так, чтобы в них не было грамматических родовых окончаний! Например, пишет «мною не раз уже было сказано» (вместо – «я не раз говорил/говорила») и т.п.

Это не может быть случайностью, правда, Альтер? Впрочем, если Вам угодно играть в эту игру – ничего не имею против. Вы уже стали ПЕРСОНАЖЕМ моей повестушки, так что мы квиты. Благодаря Вашему несколько отстранённому стилю общения, я избегал допускать формы обращения к Вам, которые подразумевали бы Ваш пол.
(Подпись: –
Проект «Геннадий Петров»)

Бред какой-то. Болезненный бред.

Зазвонил телефон. Это Нани. Она позвала меня к себе, и я обрадовался, потому что мне было нестерпимо тошно на душе, читать я больше не мог, писать тем более.

Мы сидели на её убитой, но чистенькой кухне и курили. Нани была рассеяна и печальна. Чтобы как-то развеселить её, я стал припоминать наши вечера в Кирилловке. Рассказал, что девушка, с которой я был тогда, уже вышла замуж и совсем изменилась – типичная жёнушка и мамаша, я её около года назад в парке встретил с коляской.

– Знаешь, когда ты прочитал тот свой стих, – ни с того, ни с сего сказала Нани, – даже не знаю, как сказать… Мне стало очень хорошо. Да, хорошо. «Три слова: ты мне позвонишь». – Она задумалась. – И мне… стало очень, очень плохо… Скажи, разве бывает такое? Чтобы и хорошо – и плохо. Ведь глупо как-то…

Я уже набрал полные лёгкие воздуха, мне уже представилось, как я ей говорю, что, да, прекрасно понимаю, что, да, глупо, но! Именно ПСИХОЛОГИЧНО!

И стыд меня остановил. Само видение этой моей внутренней картинки. Мой «академизм», моё… ПрозаРу испортила меня, я слаб и не выдерживаю признания и уважения ко мне, неадекватного реальности, я стал свиньёй. О, бациллы тщеславия!..

– Я никого и никогда не любила. Вообще, – Нани встала и подошла к печке, открыла огонь, взяла турку. – Кофе будешь? («Угу.») Всё из-за отца. Я всех сравнивала с ним… и получалось, что мужики – или подонки, или слюнявые слабаки, или жалкие ничтожества, или мерзкие, жестокие скоты…

Странно у неё выходит. Отец вроде как виноват в том, что был благородным, честным и сильным мужчиной. И дочь любил до беспамятства. И вот – испортил ей жисть!

Впрочем, может, я «слюнявый слабак»?

Нани варила кофе, а я её рассматривал. Женская красота – это то, что оправдывает все ужасы мира, – думал я. Какая-то первобытная мысль… У неё высокая, по журнальному щедрая грудь, сейчас крепко охваченная блузой. Груди тесно посажены. Я люблю ложбину между женскими грудями, но и так тоже ничего, красиво. У неё несколько узковатый, как для женщины, но фактурно вылепленный задок, маленькие, но крепкие и ловкие руки. Длинные ноги – как у манекенщицы. Даже в шлёпанцах не проигрывают. Могла бы сделать карьеру…

Что это я её описываю, будто скаковую лошадь? Из-за её способа зарабатывать на жизнь, что ли? (В памяти мелькнул пузан с золотой цепурой на бычьей шее.) Да не моё это дело. Бог ей судья. Нани – добрый человек. И хороший друг.

Как-то давно, ещё в прошлой жизни, когда я обитал на Правом берегу, она позвонила мне, – ей было скучно, и она хотела предложить выпить где-нибудь пива. А у меня в тот день умер отец. Я сказал, что не могу никуда идти. Нани через час приехала, я открыл, впустил её в прихожую. Она меня обняла, и из-за этого я расплакался, хотя уже полдня ходил в прострации и без слёз на морде. А потом она сразу же ушла, не захотела знакомиться с моей роднёй, которая шепотливо теснилась в сумрачной комнате у гроба. Через минуту звонит и говорит: «Там возле телефона я положила деньги, они вам пригодятся». Боялась, что я не возьму из её рук? Хм. Это я-то, Гена Петров, не возьму? А вот, поди ж ты, – деликатность.

Что-то я загрустил, Нани меня заразила…

И Кевка сидит очень мрачный. Заплаканный. Оно и не удивительно. Нет-нет, дело не в том, что он так и не научился летать. Мать только что поливала его, голенького, в ванне душем, отдирая от нежных детских ножек засохшее коростой дерьмо. Она недоумевала, а первоклассник и объяснить толком не может. Воспитательница группы продлённого дня (в которой он и оставался-то раз десять-пятнадцать за год) повела детей на прогулку в сквер через дорогу. Они там гуляли, и вдруг Кевка очень сильно захотел в туалет. У него крутило в животе, а ноги заболели от мучительных усилий сжатием мышц удержать то, что из него пёрло. 

Он был в отчаянии. Воспитательница не отпустит его одного через проезжую часть в школу, а сама не бросит группу. А быстро присесть где-то под кустиком – это не удастся сделать незаметно от других детей, – лысоватый парк, окультуренный. Обязательно какой-нибудь гадёныш начнёт в восторге орать: «Смотрите на Петрова!!!»

Оно стекало по его ногам, а он теперь уже старался удержать слёзы. А потом они вернулись в класс… И до конца дня Кевка с тоской слушал, как то один, то другой вскрикивал: «Фу! Откуда это так воняет?!» Его не «вычислили», он даже маме не сразу сказал, когда она за руку вела его домой.

Эх ты, Кевка…

Иногда я думаю, не сошёл ли я с ума? Пытаюсь гнать эту мысль. Вон несчастный Акутагава боялся-боялся спятить – и спятил. А Гоголь боялся, что… Хватит!

И всё же мысль казалась забавной. Недавно я перечитывал и обсуждал с одним талантливым автором мою электронную пьесу «Конец Прозы» и мне пришло в голову вот что: – не даром же я придумал такой финал, с расщеплением личности героя! Гена Петров – персонаж, говорите? Литературный герой, – как Алекс? Или как Чужинец из «Поэта…»? Или как Герасим из «Призрака…»? Может быть, Альтер – это я? Сам пишу себе письма, будучи в этот момент другой личностью, альтер эго, так сказать, а потом читаю их уже как Гена Петров. Ведь я же выяснил, что не могу знать себя. Когда душа потеряла прозрачность, она стала отбрасывать тень, друзья мои. ХЕ-ХЕ-ХЕ-ХЕ-ХЕ.

Мурашки пробежал у меня по спине. Доиграешься ты с этой манерой инфернально прикалываться во внутренних диалогах.

Когда я ещё игнорировал людей и был увлечён мятежным спором с глыбой мироздания, я представлял его таким… Даже сложно описать…

Мироздание, как… Лаборатория. Вот, пожалуй, самое удачное определение. Хотя… образ сложнее. Кафельные стены. Многочисленные современные замки на многочисленных же дверях. Почерневшие от копоти цепи с крупными корявыми звеньями. Разноцветные провода пучками, как паучки в щелях. Хромированные трубки. Могильный холод каких-то незаметных замшелых колодцев в углу. Сверкающий пластик и почти невидимое стекло шкафчиков. Зловещее кресло с ремнями и непонятными шипастыми предметами на подлокотниках. Пульты. Острые, до звона в глазах, зубцы шестерней. Иглы и лезвия. Живая кожа на какой-то горизонтальной поверхности, о которой не хочется думать. Качнувшийся ржавый крюк на потолке. Треск электричества. Блоки, ворсистые канаты. Матовые лампы на стенах…

И главное – пробирки, колбы, бутыли, чашки Петри… И везде – ЯДЫ. Только тогда я мало об этом думал. О том, что – яды. Я был увлечён ядами.

Трагедия последних трёх-четырёх поколений мыслящих – русских, славянских, европейских – людей (к счастью, есть благословенные исключения) в том, что они изгнали из своего словаря и понятийного аппарата слово и понятие ГРЕХ.

Более того, – стали бороться с его упоминанием или размывать его значение, – значение, естественное от Адама, от Ноя, от Авраама, от Давида, от Спасителя.

Я запутался, друзья. Но в одном уверен: – на колбе с ядом должно быть написано «яд».

Да. Яд. А не «вино», «пепси-кола», «кефир» или, упаси Бог, «быстрорастворимая нирвана», как удачно выразился один талантливый публицист.

Я получил несколько отзывов авторов ПрозуРу на предыдущие главы «Закрытия проекта…», все они тронули меня, каждый по-своему. В одном из них – цитата (о моей Последней Ночи с моей Первой Женщиной), о том, как я ИМЕЛ УЧИТЕЛЬНИЦУ. «Да уж...  Гена Петров... Хорошая плата за учебу», – заметила моя читательница.

Я просмотрел свой рассказ «Моль в головоломке». Именно там я впервые вспомнил Карину. Блин, как всё искусственно у меня!.. в жизни всё было сочнее…
«Сердце моё тогда разрывалось от любви… удачно вышла замуж и через два дня после свадьбы уехала… Я изрезал себе кухонным ножом запястья и долго сидел в кухне на полу, икая от рыданий, весь в крови и соплях. Мне хотелось разыскать её и убить!.. Или зацеловать насмерть…»

Что чувствовала Карина в ту последнюю ночь, когда я из-за неё бросил Веру? «Она жалела его. Геночку. Обиженного мальчика. Своего любимого ученика. Щеночка своего злючего. На память...» – написала мне непревзойдённая и великолепная Люся Препинакова.

Люди, что это со мной?.. Я веду себя противоестественно, и в то же время ощущаю тусклую, удушающую, гнилостную прозаичность своих страстей.

У меня бред, Маринка. Странно мне, Лех, ты прав в своём «неверии» Гене Петрову…  Я боюсь. Машенька. Мне страшно!

Господи, помоги мне! Помоги неверию моему! Не дай мне пропасть, Боже мой…

Вера, где ты? Если бы ты знала, как я тоскую по тебе, как я караю себя за то, что… Любимая. ЛЮБИМАЯ. Это слово жжёт мой язык.




Продолжение тут:
http://www.proza.ru/2011/06/23/1371