Пролог

Я проснулся в холодном поту… Боже, какой ужас… Жуткий сон… Мерзкий сон. Я открыл глаза. Передо мной предстал потолок, с паутиной в углах, и мелкими трещинами. Я остановился на ночь в трактире «Приют Путника» на самой окраине Эбенхальма, столицы Азилианского Королевства. Единственной целью, которая привела меня в громадный Эбенхальм была Академия.

Огромный комплекс зданий её занимал всю северную часть города. Со всей Азилии сюда стекались воины, маги, священники, егеря. Вступительные экзамены были сложны, и контрактных мест не было предусмотрено. Город оплачивал обучение в Академии. По завершении обучения рыцарю, или волшебнику предоставлялся целый список мест для работы. Это был шанс. Золотой шанс найти своё место в жизни.

А для меня – ещё и шанс восстановить доброе имя отца. Я – Рихард Зверенхофф, сын Аменая фон Зверенхоффа. За то, что мой отец спас женщину, которая была обвинена в ведовстве, он был лишён дворянства, и до конца своих дней был вынужден скрываться в Белтарисском Лесу. «Ведьма», которая на деле едва не была сожжена по ложному обвинению, и стала моей матерью.

К сожалению, я так и не смог её узнать. Мама умерла сразу после родов. Но отец много рассказывал о ней, к тому же у нас в доме был её портрет. Отец очень хорошо рисовал. Два месяца назад Аменай Зверенхофф скончался. Мой отец умер тихо, умер во сне. Я хочу верить, что смерть его была безболезненной. Я похоронил его у ручья, где он проводил всё свободное время. И с болью я понял, что больше не могу жить в Белтарисе.

Я взял отцовские деньги, письма от Мямли, и отправился в столицу, чтобы поступить в Академию. Я не был превосходным мечником, не был обучен верховой езде, но умел писать, отлично знал историю, и мои навыки выживания приближались к абсолюту. Я был скорее охотником, нежели воином, но больше всего на свете я хотел закончить Академию, как мой отец в своё время, и вершить подвиги во имя короны.

Я был полон решимости, и даже не заметил две недели пешего пути сквозь лес. Пройдя Белтарис, я вышел к стенам Эбенхальма, и заплатив за вход три медных монеты усталому, толстому стражнику, не долго думая (время было ночное) забрёл в первый попавшийся на глаза трактир.

«Приют Путника» был тем ещё клоповником, но за ночь хозяин просил всего десять медяков, а денег у меня было ох как мало. К тому же, отцовский фламберг нужно было перековать, а доспехи отца и вовсе восстановлению не подлежали. Я был удивлён, что хозяин трактира, узнав моё имя, вручил мне письмо. Он лучезарно улыбался, и распорядился о приготовлении ужина для меня. Денег за ужин хозяин не взял, хоть я и настаивал. Хозяин сказал, что Мямля поставил его заведение на ноги.

Сложно себе представить, что Мямля кому-то мог помочь. Впрочем, Мямлю я не видел уже четыре года, хоть изредка и получал от него письма. Письма приносил его ворон. Я быстро писал ответ, и ворон вновь улетал, искать своего ненормального хозяина. За всю жизнь в лесах, Хорст Ди Акемай, ныне королевству известный как бард Мямля, и его отец, Лайхарт Ди Акемай, были нашими единственными гостями. С Хорстом мы ладили, хоть и были совершенно разными людьми.

Я был спокойным, тихим ребёнком, а тогдашний Мямля уже блистал эксцентричностью. Хорст с лёгкостью голыми руками ловил змей, и с одним только ножом мог выйти на охоту, не опасаясь ни волков, ни медведя. Шрамы от укусов разного зверья уже в шестнадцать лет укрывали всё его тело, и только лицо было чистым. Я удивлялся, как у господина Лайхарта, почтенного старика, медлительного и велеречивого, мог быть такой непоседливый сын.

Хорст обладал отвагой, часто переходящей в глупость. Он всегда был уверен в собственном бессмертии. И я восхищался этим. То, что Хорст станет бардом, как и его отец, было предрешено уже тогда. Хорст играл мелодии… «Песни», как говорил он. Едва ощутимые, тихие, неуверенные… Но он играл их без помощи музыкальных инструментов. Волны звуков расходились от него, как круги на воде от упавшего камня. Хорст играл сердцем. И всякий раз, когда он играл, он что-то бормотал себе под нос… Что-то мямлил… Это и послужило причиной его прозвища.

Писем от Мямли я не получал давно, и он даже не знал, что моего отца больше нет на свете. Но, судя по письму, вручённому мне трактирщиком, Мямля был полон решимости поступить в Академию, и учиться там на песнопевца. В общем-то, весьма неплохое решение. Песнопевцев всегда было крайне мало, и они пользовались большим уважением в любых войсках. Песнопевцами назывались барды, со специализацией на военных действиях. Хотя, не могу взять в толк, зачем Мямле война, но он – из тех людей, о которых нельзя ничего сказать наверняка. Его шизофрения давно уже эволюционировала, и превратилась в гениальность.

Я предвкушал встречу со старым другом, которого не видел уже очень, очень давно. Разумеется, я не был столь наивен, чтобы искать этого божественного идиота. К тому же, Мямля был отлучён от церкви за вольнодумство, и Папой Шалазарским был признан чуть ли не воплощением дьявола. Проще говоря, начни я дёргаться в поисках Мямли, я бы рисковал сделать ему только хуже. Стоит ли говорить, что прийдя в столицу, где был расквартирован целый легион, или даже более церковных псов, Мямля крепко рисковал.  То, что инквизиторы пользовались магией не для кого не было секретом. И то, что Хорст до сих пор был жив, по сути, было чистой воды чудом.

   Первые лучи утреннего солнца уже скользили по крохотной комнатушке, где на расшатанной кровати лежал я, поглощённый хаотичными мыслями. Я рывком поднялся с постели, оделся. На подоконнике стояла жестяная миска с водой, где я умылся. Напялил серые льняные штаны, и серую же безрукавку на голое тело. Обулся в берестяные лапти, закинул на спину ножны со старым двуручником, и вышел из комнаты, смачно грюкнув дверью. Не взирая на дурной сон, настроение было радужным. Как сказал бы сейчас Хорст:«Улыбайся, Город! Я иду!».

   В Нефритовом Кубе было людно. Там кандидаты на вступление вносили свои имена в списки. Каждый получал именную пластинку из железного дерева, на которой было выжжено его или её имя. С этими пластинками леди и джентльмены подходили к преподавателям своих будущих специальностей, и получали дальнейшие сведения касательно экзаменов.

   Я восхищался фантазией Абенгальда Костелио, архитектора, создавшего чертежи Академии, всех Башен, и даже общежитий. Сердцем Академии был Нефритовый куб. Кубической формы здание без окон, выполненное из нефрита. Было в нём четыре этажа. Это был административный центр всей этой колоссальной образовательной структуры. Мне пришлось целых два часа проторчать в очереди, прежде чем мне выдали мою пластинку. Теперь я с интересом её разглядывал. Она была изящной, тонкой, помещалась на ладони. Немолодой волшебник с длинными, вислыми усами подписал её прямо при мне, небрежно проведя длинным костлявым указательным пальцем правой руки по её поверхности. На пластинке было написано: «Рихард Зверенхофф. Факультет Рыцарства. Кафедра Ярости Битвы». Ярость битвы… Именно там учился мой отец. Выпускники этой кафедры были мастерами тяжёлого оружия. Секиры, двуручные мечи, кувалды… Всё, что могло одним ударом разрубить латника… Вместе с его доспехами, кобылой, и всем, что встанет на пути. Ещё добрых полчаса я потратил, чтобы найти высокого, стареющего воина в лазурной накидке королевского рыцаря. Я извинился, и с почтительным поклоном протянул ему свою пластинку.

-- Зверенхофф? Уже от одного имени веет опасностью! Надеюсь что ты не робкого десятка. Я – Ной Шаленфройд. Твой экзамен будет завтра, на закате. Приходи на Площадь Знаний, когда солнце начнёт клонится к земле… И… Что это за кусок железа за твоей спиной?
-- Сэр Шаленфройд, этот меч для меня очень много значит. Это меч моего отца.
-- Что же, юноша… Я ценю твои воспоминания, но ты будешь сражаться на экзамене другим оружием. Прости. Но сейчас этот меч слишком плох. И ты не успеешь перековать его до завтра.
-- Сэр! Так точно, сэр!
-- Вольно, Зверенхофф… Иди, отдыхай… Завтра тебе понадобятся все силы!
Рыцарь кивнул на прощание. И я, кое-как борясь с толпой потенциальных студентов, побрёл в сторону выхода. Я вернулся в «Приют Путника», заплатил хозяину за ещё одни сутки, и до глубокой ночи тренировался, рассекая отцовским фламбергом воздух. Настроение у меня было тревожное. Ещё бы, завали я экзамен, и мне прийдётся ждать пересдачи целый год. Заснул я далеко не сразу… Но выспаться мне той ночью так и не довелось.

Хорст Ди Акемай, заметка в нотной тетради:
«Август, день двадцатый. Рих пришёл. Я знал, что он прийдёт. Знал даже, с каких ворот он войдёт в столицу. Я видел это. Видел во сне. Мне очень редко снятся сны, но всегда то, что мне приснилось – сбывается. Я очень хочу увидеть Риха, но понимаю, что радость нашей встречи наверняка будет омрачена злыми вестями. Много воды утекло с тех пор, как мы виделись. Четыре года. За эти четыре года я успел стать врагом Церкви номер раз, получить Рунное Имя, и окончательно потерять веру в людей. Сказать по правде – я уже на исходе… И я устал от этой жизни. Если бы я только не был столь труслив! Если бы мог наложить на себя руки! Но я не могу. Вполне вероятно, что Рих захочет меня «заложить». Тем самым он мигом очистит подмоченную репутацию семьи Зверенхофф. Что же, я даже не стану сопротивляться. Пусть уже костёр… Я просто не могу воевать с этой чёртовой Церковью в одиночку… Принц Эранам и его подданные ушли в Травию. Думаю они были последними эльфами Азилии. Прочь, прочь эти мысли… Этой ночью я заберусь в комнату к Риху, он всегда летом спит с открытым окном… Второй этаж… Чушь… Думаю он и решит, жить мне дальше, или принять судьбу шашлыка».

Я спал совсем недолго. Открыл глаза за пару мгновений до события. По затылку пробежал противный холод, не предвещающий ничего хорошего. В следующий миг с сухим хрустом в подоконник вгрызлась «кошка», и на фоне распахнутого окна возник чей-то зловещий силуэт.
 
   Я, не долго думаючи, просто перекатился, и упал с кровати. Лицом в пол, следует заметить, упал. Нос и губы негодующе отозвались болью. Жизнь в лесу научила меня сначала действовать, а уже потом думать… Выхватив у стены ножны с отцовским фламбергом, я принял оборонительную стойку. Лёгкое движение, и ножны отправились в короткий полёт к вору, который уже стоял у моей кровати.

   Легко уклонившись от импровизированного метательного оружия, он сделал самую невероятную вещь на свете… Он уселся на кровать, и чуть виноватым, тихим голосом молвил:

-- Хаюшки, Рих… Звыняй за вторжение…
-- МЯМЛЯ!?
-- Ну, кто же ещё? Не Верховный Инквизитор же… -- темнота не позволяла мне видеть лица Мямли, но я знал, что он улыбается своей фирменной, «ангельской» улыбкой, обнажив кривые, острые зубы.
-- Подожди, друган… Ща свечу зажгу…

   Я поставил меч в углу, в потёмках кое-как нашарил столик, стоящий справа слева от двери. Комнатушка, в которой я ночевал, была совсем крохотной, и столик, конечно же, был рассчитан на одну персону. Кривенький дубовый столик. С одним-единственным ящиком. В этом ящике были кремень, трут, и пара дешёвых свечек. Добыть для нас огня и света оказалось задача не из лёгких. Руки у меня порядком дрожали, адреналин ещё не схлынул. Когда же я наконец организовал не то, чтобы достойное, но всё же освещение, я смог рассмотреть Хорста «Мямлю» Ди Акемая во всех подробностях.

   Он сидел на кровати, забросив ногу на ногу. Одет он был в зелёную хламиду до пят. Обут был в мокасины змеиной кожи с каучуковой подошвой. Сейчас, когда капюшон хламиды был отброшен на спину, я мог видеть лицо друга.

   А смотреть было на что. Мямля возмужал, да простится мне это слово в отношении его. Гладко выбритое лицо его сияло решительностью, и какой-то скрытой гордостью, присущей в основном представителям духовенства. Мямля был бледен. Смертельно бледен. И расстояния четырёх шагов, при таком скудном освещении напоминал вурдалака. Высокий лоб, прямые, полностью седые волосы, заплетённые в косу, достающую чуть ниже лопаток. Под глазами у Мямли пролегали глубокие тени. Тонкие губы ныне были растянуты в той самой улыбке… Зубы Мямли не изменились. Симметричные, и кривые на нижней челюсти, они были немного наклонены вперёд, и имели весьма неправильную форму, напоминая клыки в лучших орочьих традициях. Такими же острыми, тонкими и отталкивающими были зубы на его верхней челюсти, но вперёд не выдавались. Длинный нос с горбинкой, и ноздри его едва заметно подрагивали. Мямля обладал удивительным обонянием, феноменальным слухом, чарующим, вкрадчивым голосом, и неизбывной тягой к неприятностям. Его большие, льдисто-серые глаза сейчас смотрели виновато, но чуточку насмешливо:

-- Ты был в Нефритовом Кубе сегодня?
-- Аха. Ты меня видел?
-- Видел. Но не смог пробиться к тебе сквозь толпу. Потом махнул на тебя рукой и решил, что забегу ночью.

Я горестно вздохнул, подошёл к кровати, сел рядом:

-- Вечно от тебя одни неприятности. Сейчас вот выспаться не даёшь… Ты хоть понимаешь, что ты крепко рискуешь своей пустой головой, пребывая в столице? Я видел патрули инквизиторов. Если кто-то из них тебя почует – баста.
-- Да брось, кривая выведет. К тому же не только Академия моя цель здесь.
-- Да? И что же у тебя за цель, важнее получения профессии?
-- Я виделся с Эранамом.

Я присвистнул:

-- Силён, бродяга! Видеть эльфийского принца и сохранить голову на плечах… ты как всегда на высоте! Значит, Эранам нанял тебя?
-- Не угадал, Рих. Эранам сказал, что последние эльфы Азилии уходят в Травию. Ещё он поблагодарил меня за мои старания в борьбе за освобождение осуждённых за ересь. Но на этом моё общение с благородным принцем не кончилось. Он предложил мне выбрать подарок. Доспехи с защитными заклинаниями, рунный клинок, или «регалии дипломата»… Угадай, что я выбрал.
-- Ну, поскольку не похоже, чтобы под этой убогой рясой были доспехи, и меча я у твоего пояса не вижу, стало быть ты взял эту дипломатскую чертовщину… Кстати что это?
-- Не чертовщина, а «регалии». Ты же знаешь, эльфы не могут долго существовать вдали от фрагментов Древа Вечности. Без энергии Древа их тела распадаются. Именно поэтому, во времена Джихада, эльфийские генералы делали древки знамён из древесины своих священных деревьев, Древ Вечности. Но таких артефактов хватило бы максимум на три-четыре месяца вдали от Заповедных Лесов. «Регалии дипломата» это вещички, не имеющие аналогов. Искусные украшения, сделанные из янтаря. Янтарь, как тебе известно, окаменевшая древесная смола. Разумеется, смола Древа Вечности. Уникальность «регалий» заключается в том, что эльф, обладающий ими, может жить вдали от родных пенат хоть всю свою вечность!

   Сказать по правде, я добрую минуту переваривал его слова. И всё никак не мог взять в толк… Впрочем, свой мысленный вопрос я озвучил:

-- Мямля, а на кой тебе эти… как их…
-- «Регалии» -- услужливо подсказал Хорст.
-- Ну да… «Регалии»… На кой чёрт они тебе? Ты ж не эльф…
-- Да… Но Эранам поведал мне, что здесь, в столице, уже давно живёт некая Лайра. Эльфийка. И, видать, в Травию она совсем не спешит. Мой долг, как джентльмена, найти страдающую эльфийскую леди, и…
-- … и переспать с нею… -- саркастически договорил за него я.
-- Ну почему сразу переспать? – Мямля в страдальческой обиде изогнул тонкие седые брови. – Я отдам ей «регалии», тем самым оказав большую услугу. Я же обещал Эранаму помогать его народу всем, чем смогу. Вот ты только представь, она тут уже долго, и вынуждена использовать волшебство, чтобы просто жить с нами, людьми, бок о бок. Уверен, она высоко оценит мою самоотверженность, и мой скромный дар…
-- … ну да, бросится тебе на шею, и скажет:«Милый Хорст! Я мечтала о тебе уже лет так триста!», и в ту же ночь ты с ней переспишь… Мямля, я знаю тебя слишком хорошо, чтобы не понимать мотивы твоих поступков. Или скажешь, ты не вожделеешь к представительницам эльфийского народа?
-- Ну, эльфиек я видел только на картинах в замках лордов, куда мы порой с отцом отправлялись петь героические баллады. В воинстве Эранама были одни мужчины. Уверен, картины эти не передают и тысячной части красоты этих дивных…
-- Конечно-конечно! – перебил его я. Он с клацанием своих монстроидных зубов захлопнул велеречивую пасть, и потупил взор – Святые угодники! Тебя от церкви отлучили, фактически объявили врагом короны, а ты только и думаешь что о девках… Скажи мне, неужели все барды такие?
-- Эммм… ну мой отец бабничал-то не особо, но выпить был не дурак, весьма не дурак…
Я закрыл лицо руками, слабым голосом проговорил:
-- Вы, барды, это просто ходячие учебники порочности… Небо! И ты – мой лучший друг…
Мямля рассмеялся, неуклюже обнял меня, и признался:
-- Дух крепок… Но плоть… Плоть слаба, что тут поделать? Ну да хватит обо мне… Давай уже, выкладывай, как ты поживаешь?

   И я рассказал. Рассказал, как похоронил отца, как не смог жить в Белтарисе, и пришёл в столицу. Наверное тогда во мне что-то сломалось… Казалось, воздух давил мне на плечи сотней пудов. Я плакал на плече у Хорста, как ребёнок плакал, до самого рассвета, а он лишь что-то успокоительное шептал, и гладил меня по непослушным волосами своими крохотными, нежными ладонями, которые я всегда издевательски называл «женскими»… Мямля многое пережил за прошедшие четыре года,  серебро волос и бровей говорило об этом недвусмысленно. Никто бы не посмел сказать сейчас, что барду всего двадцать лет… Да и мне моих девятнадцать бы никто не дал, ведь я рыдал, как пятилетний мальчишка, расцарапавший коленку…