В лихую годину

                РАССКАЗ.
              В ЛИХУЮ ГОДИНУ.

  Помню: жила у нас в поселке во время войны
разбитная продавщица лет сорока, крикливая
и, несмотря на отёчную полноту,по-мужски
сильная, хваткая. Назову её тетя Мотя, так как
настоящее имя забылось. Отоваривала она
 в продовольственном магазине карточки
ржавой селёдкой или солью. Однажды, когда
подошла наша очередь, Мотя сыпанула в кулёк две
горсти соли и приложила к пакету палец.

 - Руку уберите, пожалуйста, - попросила
мама.
 - Ну, ты! Благородное Исчадие ада! – Мотя
всех так обзывала, когда злилась. – Не суй
свой тощий нос, куда не надо! А то прищемят!
Длинная, измученная очередь вмиг взорвалась.
 - Хапуга! Сынка при магазине пригрела.
А наши знаешь где?! Кормишься за наш
счёт, гадина.

 Мотя позеленела. Странно было видеть её
красное лицо таким. Она пошатнулась, как
от удара, и тихо выдавила сквозь зубы:
 - Уйди! Гирей тяпну -  убью!
Мама побледнела и, ни слова не говоря,
вышла из очереди.
Я стояла и в упор смотрела на продавщицу:
дома не было ни солинки!
Она завернула жидкий кулёчек и бросила
на прилавок. Я отдала ей деньги, купоны и ушла.
 Мотя невзлюбила нас.

   Пашеньку, её сына, я знала. Был он парень
лет девятнадцати, длинный, тощий и вялый,
на вид глуповатый, но на мать покрикивал
бойко:
 - Ну, колода! Пошевеливайся! – понукал он
её, взваливая ей на спину мешок соли.
И она, не обращая внимания на его окрики,
ворочала за него мешки и бочки, как игрушки,
выматывалась до предела.
Круглое и потное лицо её багровело, серые
глаза становились размытыми, как мутный
огуречный рассол.

Солёными огурцами и квашеной капустой
она торговала в дощатом ларьке. Стояло это
тёмно-зелёное сооружение недалеко
от магазина во дворе.
  Мы, пятеро - шестеро детей от семи
до девяти лет, вечерами часто играли здесь.
Распродав бочку огурцов, Мотя выкатывала
её и, опрокинув набок, выливала рассол
в канаву.
Мы, обступив её, канючили:
 - Тётя Мотя! Не выливай! Дай попить!
Ни разу не вняв нам, она каждый раз
кричала на весь двор трубным басом:

   - Пошли вон, Исчадия ада!
Люди военной поры помнят: соль, крупная,
грязновато-серая, была не у всех.
  Ненадолго хватило нам кулёчка соли. И однажды
зимой мама ушла через Оку  на Мызу. Пропадала
два дня и вернулась ночью, покрытая снегом и
инеем. Мы с тётей Агашей, соседкой по коммунальной
квартире, помогали ей стягивать лямки котомки. Руки
её не сгибались, стылые губы, сизые от мороза, не
разжимались. Но вот снег сметён с головы и спины.
Мама ещё тяжело дышит и оттаивает с ресниц.
Идём в комнату тёти Агаши, так как без мамы я ночую
у неё: своя не топлена.
 
На буржуйку, доброе чудо-печку военного времени,
ставим кастрюлю с водой, чистим картошку. Мама греет
пальцы над малиновым боком печки, улыбается, глядя
на нас. Мы не спрашиваем: знаем, что соль есть.
Как неповторимо вкусна с пылу-жару картошка с солью
вприкуску!

  Судьбе было угодно подшутить над нами. Зимой 1942 г.
барак, где жила Мотя с сыном, сгорел от фашистской
зажигалки. Помню, как с шумом выбрасывались, будто
взрывались, горящие опилки и раскалёнными искрами
сыпались вниз.
Погорельцев поселили у нас на кухне.
Огромная, не топленная за время войны ни разу, сырая,
почерневшая, она напоминала погреб. Мотя ходила за мамой   
по пятам и пилила: « Загубила фатеру, Исчадие ада, белоручка
проклятая!»

В кухне жить было нельзя: зимами она промерзала насквозь.
Стены и стёкла на окнах покрывались сантиметровым слоем
 инея. Мороженое окно почти не пропускало свет. А на полу,
у раковины, горкой лежал лёд: на ночь кран не закрывали,
чтобы не замёрз. Я, держась за раковину, училась стоять
на коньках. Когда зажигали свет, кухня сверкала алмазами.
Протопили. И по стенам – потоки. Штукатурка отвалилась.
Мама пыталась объяснить, что дров не на что купить. Мотя
презрительно щурилась и ругалась.
- Не ной! Деньжищи лопатой гребёшь! Тебе мужик
с фронту свой аттестат шлёт?
-  Четыреста рублей.
-  Девчонке платят за отца-фронтовика. Машину горбыля
тебе отвалили!
- Отвалили. А на деньги карточки отовариваем.
Мотя жаловалась на нас и скоро съехала, получив
комнату в соседнем доме.

Горбыль, который сгорал, как порох, совсем не давая тепла,
кончился. И комнаты топить стало нечем!
- Мама! Я видела, - вдруг вспомнила я, - поезда с вокзала
приезжают, а пепел из топок у водокачки выбрасывают.
 Сторож собирает несгоревшие куски и продает.
- Никаких денег нет, дочка: мне зарплата в госпитале не
положена.
- Мамочка! Я дяденьку-сторожа попрошу…
Сторож оказался добрым:

- Где папка-то? – спросил он меня.
- Фашистов-гадов бьёт, дяденька.
- Я тоже, пока ногу не оторвало…

Мама тем временем потихоньку в ведро набирала
железными щипцами кокс: ещё не остывший, он был
 виден ночью. До сих пор я не знаю, догадывался ли
собеседник о мамином промысле.
Уголь нас спасал: комнаты топили.
Милая, терпеливая моя мама! Она жалела меня и
старенькую, одинокую тётю Агашу, молча сносила
наскоки настырной Моти, уставала,но без жалоб
тянула лямку за коренника в нашей квартире.

- Глупая ты, Мария, баба! – как-то, в минуту добрую,
сказала продавщица, - Брось « пустую» работу
в госпитале: даром надрываешься. Жить не умеешь!
Тётя Агаша возмущалась:
- Ты что терпишь её? Она же воровка!
- Мы тоже уголь ночью берём.
- Но он же брошенный!
- Всё равно, - утверждала мама. – Не Мотя – война виновата.

  Мальчишки решили отомстить Исчадию ада. Так мы прозвали
продавщицу. Придумали ночью ломом открыть дверь ларька и
укатить бочку  или украсть ведро огурцов. Я отговаривала.
 Они настояли на своём. И вот однажды вечером
Павлик и Юра пошептались и разошлись по домам. Я затаилась
в подъезде. Они шли, крадучись, с ломиком и ведром. Я вышла
из подъезда и встала перед ними:
- Мстители! – ехидно сказала я. – Чего удумали?! Из-за ведра
огурцов в колонию захотели?!
Они отпихнули меня и двинулись к ларьку. Я крикнула:
- Идите! А я пойду к ней и приведу её сюда! – и шмыгнула в подъезд.

Они бросили ведро, лом, кинулись за мной. Но дальше крыльца не
пошли. Я поднялась на второй этаж и остановилась. Дверь в квартиру была приоткрыта. Свет горел в комнате тёти Моти. Я вошла и увидела странную картину: мать сидела на полу перед сыном на коленях, судорожно обхватив руками его ноги в солдатских обмотках, и глухо повторяла:
- Пашенька! Па-шень-ка!!!
Он пытался разжать её пальцы. Ему пора было уходить, но он не
решался оттолкнуть её. Так и стоял одетый по-зимнему, в ушанке и ватнике, поправлял лямки котомки, висящей на правом плече, да
переступал с ноги на ногу. Я поняла, что настал и его час, кубарем
скатилась с лестницы:
- Пашенька  на фронт уходит! Сейчас! А вы?! – задохнулась от плача
и возмущения. – Исча… - я запнулась. – Тетя Мотя плачет.
- Да ну! Пашенька – на фронт?! Врешь!
Я решительно приказала:
- Пошли!
Она всё ещё сидела на полу, а он просил:
- Ну, ты, корова…- и столько нежности и любви было в этом слове,
что мы переглянулись. – Помогите, ребята! Думал, что спит, хотел потихоньку… Пора мне… Ты чего, мать? Чай, не я один!
- Да что вы, тётя Мотя, наши отцы воюют, пишут. Вернётся Паша! –
наперебой уверяли мы.
 
   Она отпустила его ноги и ничком упала в половик. Павел пошёл к двери и, оглянувшись, тихо сказал:
-Не реви, мать! Ворочусь я!
И лицо у него было не глуповатое, а хорошее, доброе.

  В апреле 45-го пришла на него похоронка. Погиб он нелепо:
служил при госпитале ездовым и заблудился в тумане.
Заехал в лесок, где недобитые фрицы скрывались. Приткнули
 они его штыком к мешку с бельём. Так и пришла лошадь к
лазарету.

 Тётя Мотя слегла. Мы с друзьями бегали к ней после школы.
Топили буржуйку, отоваривали карточки, стирали, полы мыли.
Поправившись, сурово посмотрела на нас и попросила:
- Спасибо! Но больше не ходите.
«Разве мы виноваты, что он погиб?» - хотела спросить я, но
промолчала.

 Кончилась война. Отец вернулся, отменили карточки. Всё ещё
очень трудно было жить, но можно. Нам дали хорошую
квартиру. Сухую, светлую, тёплую.
Но мама стала болеть. Война ушла в прошлое, но подтачивала
мамины силы изнутри. Мама пожила в новой квартире всего
три месяца. На кладбище кто – то обнял меня. Я обернулась:
тётя Мотя грустно смотрела на меня:
- Поплачь, дочка! Это проклятая война, Исчадие ада, виновата.
Она осиротила нас! Пусть никогда не повторится эта лихая година!

 2005 год. Сборник стихов, басен, рассказов «Любовь и жизнь».
В. И. Припорова. 0А0 «Кстовская типография».