Пианист

  Антон запер дверь и зашуршал подошвами по ступенькам. Крепко задумавшись о предстоящем выступлении не заметил, как добежал до первого этажа, и уже протянул руку к подъездной двери, как она вдруг распахнулась, обдавая уличной прохладой и нежным пьянящим ароматом. Он нос к носу столкнулся с их новой соседкой со второго этажа, студенткой четвертого курса какого-то новомодного социально-гуманитарного ВУЗа, снимавшей кваритру здесь вместе с одногруппницей. Они познакомились, когда Марина переезжала. Он тогда возвращался с занятий и наткнулся у подъезда на груду сумок и чемоданов. На самом большом вытянув ноги, сидела девушка. Когда Антон поднял на нее глаза, она улыбнулась и представилась, сказав, что теперь будет здесь жить, а он молчал. Молчал и таращился. Секунд пять или десять, или пол-часа, пока к ним не подошла с ключами ее подруга. Очнувшись, Антон задохнулся от смущения и не зная куда деть руки и глаза, заикаясь, предложил перетащить вещи в кваритру. Поднимаясь по лестнице с сумками в одной руке, другой он прижимал к себе чемодан, чувствуя под пальцами шершавую ткань, теплую и живую от только что сидевшей на ней девушки. Он не помнил, как перенес все остальное, и как начал прощаться, пока Марина не протянула ему руку. До этого пожимать руки женщинам Антону не приходилось, несколько секунд он бессмысленно созерцал тонкую кисть с золотистым пунктиром колец и белым сиянием на кончиках пальцев.
 - Была рада знакомству, - снова улыбнулась девушка. - И еще раз спасибо за помощь.
 - А..., да... конечно! - пробормотал Антон, осторожно дотрагиваясь до мягкой ладони.
Сглотнул и выдохнул:
 - Пока...
  С тех пор прошел почти год, но всякий раз встречая ее, Антон терял речь, разум и координацию, мычал что-то невразумительное, а потом целый день приходил в себя.
  Вот и сейчас, лишь только дверь подалась под рукой, он уже знал, что за ней Она — подсвеченная майским утром тоненькая фигурка. Вздох замер на губах сладким глотком, побелевшие от напряжения пальцы, оскальзываясь, силились придержать дверь над ее головой. Сверкнув синим глазом из-под ореола золотой челки, Марина задорно поздоровалась и протиснувшись мимо в гулком подъездном сумраке, неслышно взлетела по лестнице. Выйдя на улицу, он судорожно вздохнул и прикрыл глаза. Кровь шумным прибоем билась о тело, не давая слышать и видеть. Щека горела от щекотнувшего шелка волос, плечо еще чувствовало тепло скользнувшего рядом гибкого тела. Боясь шевельнуться, чтобы не расплескать переливающееся через край блаженство, Антон думал только о том, что они еще ни разу не оказывались так близко, и что это самое прекрасное, что случалось с ним за всю его жизнь.

***

 - Антон! Друг мой! Я зде-е-есь, а ты?! - привел в чувство голос Надежды Дмитриевны.
 - Да... я тоже... я все понял, последнюю часть еще раз.
 - Давай, давай, Антоша, соберись! Два дня до конкурса, а ты мне тут тапера даешь! С душой, с душо-о-ой! - рука преподавателя плавно взлетела вместе с голосом. - Или con brio, чтобы чувства были! Драма!... Музыка должна высекать огонь из сердец человеческих! - в очередной раз ввернув любимого Бетховена, Надежда Дмитриевна, завершила взмах руки, тряхнув жилистым кулачком. - Это же Шопен! Шопен, Антош! Рома-а-антик! Тут страсти кипят! Буря и натиск!.. Давай... - оборвав тираду, она встала и зашагала по классу, в задумчивости потирая ладони.
  Антон вскинул руки и из-под пальцев галечной россыпью брызнули звучные переливы. Надежда Дмитриевна остановилась и прислушалась. Нет. Опять не то. За филигранной безупречностью и умопомрачительной техникой снова нет человека. Вместо нежности, грусти, радости или страсти, кабинет наполнялся россыпями пустых черных нот, пауз и знаков, пригоршнями летевших из инструмента.
  Отвернувшись, женщина взялась за подбородок и вздохнула. Может зря они за Шопена взялись?.. А кого ему на этот конкурс было давать; Листа, Шумана, Брамса? Все то же... Неужели она могла так ошибиться?...
  Глядя на бледного семнадцатилетнего паренька, выглядящего совсем подростком, она вспомнила, как услышала впервые его игру несколько лет назад. В тот вечер она задержалась совсем допозна и, запирая дверь кабинета, мечтала только о чае и тапочках. Почти дойдя до лестницы, она вдруг остановилась, прислушиваясь: где-то на этаже перекатывались аккорды Патетической сонаты.
 - Студент?... - пробормотав под нос, Надежда Дмитриевна пошла по коридору. - Да нет, не похоже... на наших по крайней мере... Как-то уж слишком...  вдумчиво... - сама себе возразила она.
  Остановившись у последней двери, с белевшей у пола неоновой кромкой, она осторожно заглянула в класс и остолбенела. За инструментом скрючился щуплый мальчик лет одинадцати. Несколько раз сосредоточенно проиграв сложный пассаж, он вдруг вскинул руки и заиграл сначала. Надежда  Дмитриевна стояла не шевелясь и почти не дыша. Ей довелось слышать на своем веку несметное множество хороших, превосходных и выдающихся исполнителей, но ни разу она не встречала столь зрелого, пронзительного и настолько по ее мнению верного прочтения этого произведения ребенком. Так, пожалуй, мог играть маленький Рихтер или Нейгауз, а может и сам Людвиг ван... И дело было совсем не в технической безупречности, такое не часто, но встречается, нет: ребенок за инструментом жил и страдал, словно был взрослым человеком. Опытный педагог, профессор, заслуженный деятель и лауреат, пятидесяти двухлетняя женщина, наконец, она забыла где находится, потеряла счет времени и осознание пространства: осталась только душа, звеневшая в унисон с гениальной музыкой. Уловив погасший отзвук заключительного аккорда, мальчик опустил руки. Надежда Дмитриевна очнулась и открыла дверь. Ребенок вздрогнул, отпрянув от клавиатуры.
 - Я... мне... мне разрешили, извините, если слишком громко...
 - Во-первых, здравствуй. А во-вторых, кто ты и как тут оказался?
 - Я - Антон, - окончательно смутился мальчик. - Мне сюда Татьяна Михайловна приходить разрешила... Чернышева... Я в музыкальной школе учусь...
 - В школе... - задумчиво повторила Надежда Дмитриевна. - А родители? Они знают, что ты сейчас здесь?
Мальчик энергично закивал:
 - Знают! Вернее знает, - поправился он. - Я с бабушкой. У меня просто дома пианино нет, а музыкалка в это время уже закрыта, вот Татьяна Михайловна и договорилась, чтобы я сюда ходил...
  С того вечера прошло шесть лет: репетиции, конкурсы, фестивали, окончание экстерном, поступление и снова репитиции, сотни часов бесконечных занятий. За это время Надежда Дмитриевна поняла главное: Антон не мог выступать. Он блестяще исполнял Баха, Рахманинова, Чайковского, Моцарта, Дебюсси — она перепробовала все — но так поразившее ее артистическое дарование этого мальчика молчало. Молчало на сцене, в классе, перед полным залом или приемной комиссией. В редчайших случаях на уроках Антон забывался и трескучий бисер звуков вдруг озарялся подлинной страстью, с которой он играл всякий раз, оставаясь один. Антон был гением, она знала это совершенно точно, только никак не удавалось выковырять из него эту гениальность, а открываться самому у него не получалось или не моглось.
 - Антон! Стоп! - воскликнула Надежда Дмитриевна, оборвав музыку и включив обычного педагога с обычным студентом. - Я ведь знаю, что ты можешь! Мо-жешь! С нежностью, с сердцем! Представь, что рядом обожаемая девушка и ты можешь признаться ей в любви только таким способом, потому что по-другому она не поймет!!
Антон закашлялся и ожесточенно почесав бровь, ссутулился еще сильнее.
 - Не сердись, - чуть тише произнесла женщина и вздохнула, повернувшись к открытому окну. Светлые занавески ласкал теплый майский ветерок, в наступившей тишине отчетливо проступили птичий щебет, шум одиноких машин выходного дня, чей-то смех. - Эх, Антоша... влюбился бы ты по-настоящему, оно бы знаешь как зашевелилось... - постучала она себя по груди. - Хорошо. На сегодня хватит. Больше до завтра не занимайся. Лучше погуляй где-нибудь, пройдись, переключись. Тебе расслабиться надо, перестать так зажимать себя...  -  Все получится, вот увидишь, - улыбнулась на прощание Надежда Дмитриевна.

***


  Первый раз за время учебы, Антон от души приложил тяжелую консерваторскую дверь. Метровыми шагами отмеряя дорогу, глушил скрежетом зубов клокочущие обиду и унижение. Бездарь! Бесталанное ничтожество! Разве любовь тут поможет?... Лицо снова мучительно полыхнуло, лишь только вспомнил о девушке и признании. Утренняя встреча ухнула вниз сладостным воспоминанием. При чем здесь любовь? Марина — это Марина, а Шопен — это Шопен. Будь он хоть трижды влюблен,  паника, охватывавшая его каждый раз перед выступлением никогда не отпустит! Не получится у него забыть всех этих посторонних людей, перед которыми ему придется вывернуться наизнанку и вывернуть душу... От этой мысли Антона передернуло. Так он не умел...
  Не заметил как вошел в мерцающую молодой зеленью прохладу аллеи. Под ногами запестрели мелким бело-розовым цветом уже начавшие облетать каштаны. Бесцельно бредя, Антон вышел на детскую площадку. Погулять и не играть. Хмыкнув, он уселся на край деревянной лавочки и, свернув на груди руки, задумался. Почему у него так получается, что не получается?...
 - Я сейчас! - в мысли ворвался звонкий крик подбежавшей девчонки.
Обдав солнцем, песком и счастьем, девочка затормозила у самой лавки.
 - Вы покараулите? - сросила она Антона.
 - Что?
 - Вы же все равно тут сидите, а я ее на горку брать не хочу... - девочка протянула ему ворох белого кружева и волос.
 - А... а мама твоя не может?.. - Антон недоуменно уставился на непонятный предмет.
 - Нету ее, я с папой, а он в машину пошел... Покараулите? Чтоб мальчишки не стащили!
 - Э... - Антон почесал переносицу.
 - Я не долго! - нетерпеливо воскликнула девочка, приплясывая на месте. - Только вы в руках держите! А то они подумают, что ничья и заберут!
 - Ладно, - сдавшись, он взял кружевной клубок, вгляделся и замер: из взлохмаченных золотых прядей, на него смотрели фиалковые глаза Марины.
 - Это кто? - выдохнул Антон.
 - Это моя кукла! - обрадовалась вниманию девочка и подошла ближе, чтобы посмотреть вместе с Антоном. - Она принцесса! Видите, какая красивая!
 - Вижу... Точно. Принцесса, - ошеломленно произнес он всматриваясь в ослепительную улыбку и ямочки на щеках. - И как я раньше не понял...
 - Моя любимая! - торжествующе объявила девочка.
 - И моя... - выдохнул Антон, сжимая в руке гладкую пластмассовую тяжесть.
 - Так вы посторожите?... - уже уносясь к горке крикнула девочка.
 - Конечно... - произнес он сам себе, чувствуя как губы ведет в счастливой улыбке. - Конечно посторожу... от мальчишек...
  Он откинулся на теплую жесткость лавочных ребер. Сдедил за дробным мерцающим движением теней на совсем уже летнем асфальте, слушал ласковые переливы голубиного воркования, и бумажный шорох крыльев, вдыхал свежий и волнующий предвечерний май и упивался радостным осознанием того, что наконец понял ее место в своей жизни. Она никогда не была для него просто девушкой, в которую он был влюблен, Марина была прекрасной принцессой, и он ее обожал и боготворил.
  Вернувшись домой, Антон тут же пошел к инструменту. В груди было столько счастья, что ему непременно нужно было им поделиться.
  Отодвинув стул, он поднял крышку, задумчиво тронул гладкую прохладу клавиш. А в следующую секунду комната съежилась и пропала, стала слишком тесной и маленькой, утонула в нежной, прекрасной музыке, затопившей ее бурлящим водопадом. Антон прикрыл глаза, наслаждаясь разгорающимся в груди знакомым огонем. Растворяясь в восторге, он чувствовал как дыхание и биение сердца, сливаясь, звучат в унисон, становясь продолжением  гения композитора. Пьянящая радость несла его все дальше, вбрасывая в другой кристальный сияющий мир.  Дрожь зеленоватых бликов за окном, рыжеватая полированная глубина деревянной крышки, беспрерывное конкурсное волнение и измотанность — все исчезло. Рядом с ним были только девушка из сказки и великая музыка. Реальность пропала в водовороте чувств и эмоций, оставляя лишь пронзительное счастье, наполнявшее душу каждую минуту, стоило вспомнить о ней.


***


  Весь следующий день Антон провел в репетициях перед выступлением, доведя себя, и Надежду Дмитриевну до полного изнеможения. Он видел, как с каждым прогоном она становилась все тише и отстраненней, хорошо знал, отчего так происходит, и очень расстраивался, но поделать ничего не мог.
  Стихли последние аккорды и кабинет накрыло ватным одеялом тишины. Оба молчали. Профессор снова потерла и сжала сухие ладони. Антон сидел не поднимая головы.
 - Антон, - она мягко тронула его за плечо, - ты один из самых талантливых  русских пианистов своего возраста. Таких как ты почти нет. Ты очень, очень и очень щедро одарен. Просто дай другим это услышать, дай приобщиться к своему таланту, поделись им со слушателями. Я знаю, как ты играешь, как чувствуешь музыку... Не думай, о том, кто в зале. Живи... просто живи...
  Вздохнув, женщина откинулась на спинку, внимательно глядя на юношу. Она так надеялась, что он посмотрит на нее, посмотрит и ей удастся передать ему тепло и участие, и заботу, но Антон встал из-за инструмента так и не подняв глаз. Глухо попрощался и вышел.
  Придя домой, он плюхнулся на кровать и проспал до самого вечера.
 - Антон, - его что-то тряхнуло.
 - М-м-м...
 - Антош, я забыла совсем тебе вчера сказать — у нас масло кончилось, я блинчики пожарить хочу и не на чем... - бабушка снова качнула его плечо.
 - Антон окончательно проснулся и пригладив волосы сел.
 - Может купишь, а?
 - Да... Да конечно, бабуль, сейчас схожу. Больше ничего не надо? - донеслось уже из прихожей.
 - Нет. Пакет только не забудь!
 - Да не надо, я так...
Дверь хлопнула и по лестнице зашелестели удаляющиеся шаги.
  Выйдя из подъезда, Антон макнулся в розовато-зеленую дымчатую прелесть майского вечера. Задел рукой черемуху и, стряхнув с плеч пригоршню перламутровых лепестков, размашисто зашагал в ближайший магазинчик.
  Когда получасом позже он входил во двор, мимо прокрался пуговично красный  Матиз. Ткнулся пучеглазой мордочкой в тротуар и затих. Дверца распахнулась и из салона высунулась сначала одна безупречно загорелая нога в белой сандалии, а следом другая. Антон невольно замедлил шаг, узнавая. Через секунду из машины выпорхнула совершенно счастливая Марина в шортах и каких-то бело-розовых оборках.
 - Привет! - воскликнула девушка.
 - П-привет... - заикнулся Антон, перехватив поехавшую вдруг из вспотевшей ладони бутылку с маслом.
 - Я теперь за рулем! - продолжала сиять Марина.
Антон хмыкнул и смущенно улыбнулся.
 - Да... здорово! Я вижу...
Надо спросить что-то еще, но у него не получалось сосредоточиться; мысли вязли и путались в золотой карамели ее волос, цеплялись за румяные уголки губ.
 - Твоя?.... - наконец выдавил Антон.
 - Да!
Девушка с наслаждением причмокнула, проведя пальцем по глянцевой крыше.
 - Вадик подарил!
Машинка качнулась и из нее выпросталась полотняная спина в мятых росчерках влажных заломов.
 - Марин, идешь? - бухнуло из рубашки.
 - Да! Конечно! - Марина, лучезарно посмотрела на стриженый затылок, продела тоненькую ручку под круглый валун чужого локтя и оба зашли в подъезд. Задетая черемуха сыпанула, напоследок душистой горстью в тяжело стукнувшую металлом дверь.
  Где-то в душистом омуте сиреневого куста серебрилась соловьиная трель. Длинный розовый луч мазнул на прощание стену дома и канул в глубину крыш. В свежей вечерней прозрачности неба мелькали звонкие росчерки стрижей. На бесконечно далеких улицах стоял ровный автомобильный гул гаснущего рабочего дня. Бутылка, скользнув с вялых пальцев, стукнула об асфальт.
 - Ой, извините!! Он маленький еще, глупый совсем!
  Антон вздрогнул и тут только заметил, что в ноги ему тычится черная лохматая морда в широком ошейнике, а за ней, размахивая поводком, бежит через весь двор соседский мальчишка. Молча отстранившись от собаки, он поднял бутылку и, подойдя к подъезду, нажал кнопку своей квартиры. Бледные длинные пальцы, узкое запястье... Он зажмурился — на сетчатке проступала толстая лохматая пятерня с ключами от Ее квартиры.
 - Ты, Антош? - проскрипел домофон.
Он перевел дыхание.
 - Да... я...
  Антон не помнил, как поднялся по лестнице, не помнил, как ужинал и о чем говорил за столом, не помнил, как пожелал бабушке доброй ночи и пошел в свою комнату. Он очнулся только возле распахнутого в лиловые сумерки окна; понял, что глотает густой фиолетовый воздух и всматривается в позолоченный фонарями двор. Покатая спинка автомобильчика внизу сияла. Антон вцепившись в подоконник, сжал зубы: он выйдет, этот огромный потный... он обязательно выйдет и уедет отсюда. Не может не выйти, он же не останется здесь на всю ночь. На ночь... Ему показалось, что в грудь впился ржавый багор и, хрустнув о ребра, рванулся назад выволакивая за собой сердце, легкие... Подбородок задрожал. Как же так, он ведь так любит ее... свою принцессу...
Нет... она не может... не может так поступить, не может остаться с этим...
  Ревность вцепилась жгучими щупальцами, унося его на другой этаж, в Ее комнату, заставляя видеть и слышать, и чувствовать.
 - Идиот! - прошептал он побелевшими губами, отчетливо видя как отвратительный мужик мусолит ее лицо. - Ты что, всерьез думал, что нравишься ей?! Что у тебя с ней правда что-то может быть??! - вот он уже сдирает с нее тонкую маечку. - Ты ведь и сам понял, что она кукла! Кукла! - Рот пополз в презрительной усмешке, а из глаз потекли слезы. - А что делают с куклами, знаешь? - дыхание часто и больно рвалось  из груди. - Правильно Покупают!!
Плечи тряхнуло и Антон сполз на пол.
  Медленно и тягуче текли минуты по стрелкам, шлепаясь с влажным перестуком шестеренок в старых часах. За окном журчание сверчка, соловьи и вопли запоздалых гуляк сливались в теплую безмятежность майской ночи.

***

  Утром бабушка, заглянувшая в комнату сказать, что завтрак готов и костюм к выступлению наглажен, застала его съежившимся в одежде под распахнутым окном. Он спал.
 - Антоша, деточка! - запричитала старушка. - Разве ж можно так переживать!? Бог с ней!
Антон сфокусировал мутный воспаленный взгляд.
 - Что? С ней?... - непонимающе проскрежетал он.
 - С музыкой твоей! Что ж ты себя изводишь так, а?!
  Глухо засмеявшись, он зашаркал в ванную. Подняв от раковины тяжелую, полную сухого царапучего песка голову, Антон посмотрел в зеркало; покрасневшие глаза в белесых колючках ресниц, бледное худое лицо с редкими пятнышками веснушек. Он ощущал себя усталым, бесконечно старым, и безразличным. Первый раз за десять лет выступлений Антон совершенно отчетливо понял, что ему все равно. Вернувшись в комнату, он, против обыкновения, не сел за инструмент, а лег на неразобранную постель и провалился в забытье.
  Встал ближе к вечеру. Холодный чай, корявая жесткость белой рубашки, тесные туфли — он готов. Улица встретила скользящей прохладой легкого ветерка и пустой гладкостью пасмурного неба. В этом году прославленный конкурс проходил в родном консерваторском зале и Антон, ловя взглядом серые щербинки асфальта, не разбирая дороги шел привычными улицами.


***

  Первое, что он увидел в коридоре бледное и собранное лицо Надежды Дмитриевны; сжатые губы, резкая штриховка морщин — ей ночь тоже далась непросто.
  Подойдя вплотную, она сухой ладошкой сжала его запястье. 
 - Ты не занимался? - черные глаза буравчиками ввернулись в душу.
 - Нет, - бесцветно уронил он.
 - Спал? Хоть чуть-чуть?
 - Да.
Профессорские брови сошлись на переносице: даже для Антона это было чересчур.
 - Ты как? Все нормально? - голос тревожно звякнул.
 - Да.
 - Хорошо, - она вздохнула. - Так... ты десятым идешь. Помнишь?
 - Да... конечно....
Надежда Дмитриевна остановилась и, отступив на шаг, вгляделась в его лицо.
 - Антон! Все хорошо будет вот увидишь!
 - Я знаю, - безучастно повторил он.
  Потом они вместе куда-то шли, о чем-то говорили, кого-то встречали, здоровались... наконец, Надежда Дмитриевна, сжала его плечо.
 - Мне пора. Ты, как обычно, - помолчав, добавила чуть мягче. - Ни пуха, Антон. Ты молодец. - И вышла.
  Вместе с остальными конкурсантами он остался за кулисами.
  Все было как всегда: нервно скрученные или нарочито расслабленные пальцы, тревожные блестящие глаза, сдавленные напряжением тихие фразы. Антон был словно во сне. Ночь полная страдания, бесконечного одиночества и ослепляющей ревности сделала его нечуствительным ко всему, что еще недавно казалось нужным и важным. Он наблюдал за тугой потрескивающей атмосферой, словно из батискафа. Гладкий непроницаемый скафандр безучастности и равнодушия.
 - Эй... - кто-то потряс его за плечо. - Наумов Антон, это ты? Ты сейчас идешь!
  Он вздрогнул и не переспрашивая пошел к сцене. Хлопки, свет, люди, крупное черно-переливчатое тело дорогого рояля, одиноко стоящего в центре и стул. Раньше он казался ему голгофским крестом, отмеряя пыткой каждую минуту его пребывания на сцене. Теперь Антон безразлично поклонился и сел за инструмент. Он не собирался, не настраивался, не думал о том, как будет играть и что; руки разлетелись по клавиатуре, зал наполнился музыкой и Антон вдруг почувствовал, как вместе с ним наполняется и его сердце. Там, где он думал осталась только воронка от взрыва, оказалось живое и …., скорчившееся от знакомых звуков. Так любимая им в одиночестве музыка, дарившая столько радости и восторга, на этот раз каждой нотой прикасалась к сердцу каленым железом. Всякий раз, играя один, он думал о Ней, вкладывая всю нежность и любовь, и восторг, и теперь испытывал глубочайшее страдание. Давно забыв, где находится, он мог только вспоминать, каждый красочный, душистый и такой восхитительно желанный кусочек ее появления в его жизни. Клавиши, задрожав, поплыли перед глазами смазанными кляксами, на их месте он снова и снова видел знакомые черты. Антон судорожно вздохнул, чувствуя, как вместе с музыкой рвется наружу отчаяние от того, что он так хотел сказать и уже никогда не скажет, от того, что никогда не сделает того, что так хотел бы, от того, что все кончилось так и не начавшись...
  Он прислушался к последним отзвукам и опустил руки. Во внезапной пронзительной тишине, Антон встал из-за инструмента и поклонился. Еще не успев выпрямиться, он почувствовал, как что-то изменилось, а в следующее мгновенье зал лопнул от бьющихся волнами рукоплесканий. Люди стояли, что-то выкрикивали и хлопали, хлопали. Не поняв толком, что случилось, он вернулся за кулисы и едва не был сбит с ног взявшейся откуда-то Надеждой Дмитриевной.
 - Антон!!! Потрясающе! Великолепно! Это оно!!! Это именно то, о чем я говорила тебе все эти годы!!! Блестяще! Ты потрясающе играл!
Он отстраненно слушал восторженную речь педагога.
 - Но... я не играл... я по-настоящему...
 - В том то и дело, Антон! Ты был там! За инструментом на этот раз был ТЫ! Настоящий!
Надежда Дмитриевна порывисто обняла нескладную фигуру и шмыгнула носом.

***


  Он вышел из стекляшки аэропорта и, сощурился от плеснувшего в глаза солнца. Прохладный ветерок расчесал облака, тонкими прядями забелившие небо и вихрящиеся в бесконечной синеве галактическими туманностями. Он всмотрелся в текучее движение пестрящего народа, надеясь рассмотреть родную грациозную фигурку.
 - Тебя жена встречает? - раздался из-за спины голос Мишки, старого приятеля и, по совместительству, лучшего агента в стране.
 - Да, эсэмэску прислала, - мечтательно улыбнувшись, он спрятал телефон в карман, - мы тебя подбросим.
 - И все-таки не пойму я, как тебе это удалось?... - протянул приятель.
 - Что именно? - он улыбнулся кому-то в толпе и, размашисто помахав, пошел вперед.
 - Не что, а кто! Жена такая! Ну, сейчас ладно, ты весь из себя такой известный и крутой... но тогда!... Вы, кстати, сколько уже вместе?
 - Девять, - не оборачиваясь бросил он, ухмыльнувшись.
 - Вот! Ты же тогда еще ни сном, ни духом... молодой, да ранний, а она... - Мишка закатил глаза. - Сколько ж ты пентаграмм исчертил, чтоб такую женщину удержать!
 - Нисколько! - расхохотался Антон, пробираясь сквозь толпу навстречу жене. - Помнишь мое первое «Первое место»? Давным-давно, я Шопена тогда играл. Мы еще познакомились с тобой после концерта. Я же до того выступать совсем не мог, а в тот день понял, что если у меня получилось Это, то и все остальное не проблема.
  Из-под джинсового плеча, прямо перед лицом взметнулись золотые волосы. Синие глаза искрились радостью и любовью.
 - Приве-е-ет! - радостно пропела подошедшая Марина. - Привет, Миш! Что не проблема? - спросила она обнимая и чмокая мужа.
 - Здравствуй, милая! - весело засмеялся Антон, привлекая ее к себе. - Да ничего не проблема!
Проскрежетав пятерней по колючей бороде Мишка хмыкнул:
 - Убедил! - И вслед за Антоном и Мариной пошел к стоянке, оставляя за спиной шумливую суету и галдеж аэропорта.





если конкретики захочется))
дома играет: этюд 1 op. 25 и 1 op. 10
на концерте: этюд 12 op.25