Глава 18. Морская болезнь

НА СНИМКЕ: Фотоилдлюстрация к сайту о с. Великий Бычков, Раховского района Закарпатской области - по-видимому, именно оттуда прибыл в наш полк один из главных персонажей этой главы...


                *   *   *
Михаил ЛокО'та – высокий, худой, мослаковатый парень из Закарпатья. Серые, с пристальным честным взглядом, глаза в глубоких орбитах. Твёрдые черты лица, низкий грудной бас… И – зверский, фантастический, какой-то даже противоестественный аппетит! Все мы, новоприбывшие, первое время страдали от постоянного чувства голода. Оно вызывалось никак не плохим питанием, а непривычными нагрузками, долгим пребыванием на свежем воздухе, а также и в нетопленной казарме, где зимой температура никогда не поднималась выше 12 градусов по Цельсию.В первые месяцы службы недоедание ощущают все. Но так остро, как Локота, его не испытывал никто. Всё, что оставалось в мисках у кого-либо из сидевших  с ним за одним столом, он вежливо и аккуратно подъедал. Сам не просит, если не предложат – не возьмёт, но когда предлагают – вежливо  благодарит и степенно, не суетясь, отправляет остатки  чужого борща или каши в своё вечно тощее и алчущее худое-прехудое брюхо.
 
Вскоре старший врач полка лейтенант Мищенко официально оформил его на двойное продуктовое довольствие. Оказывается,  такая льгота  для особых случаев в армии предусмотрена. Мищенко, любивший щегольнуть медицинской эрудицией, нам  объяснил, что есть люди, у которых обменные процессы протекают с повышенной интенсивностью. Вот из таких-де и наш Локота.

Все мы заметили, что,  ничуть не брезгуя остатками чужой пищи, наш товарищ с повышенной чувствительностью реагирует на не принятые за столом разговоры. Безжалостные шутники мгновенно этим воспользовались для развлечения: в момент, когда Локота особенно был увлечён процессом еды, начинали смачно рассказывать о крысах, помойке или ещё о чём-либо похуже… Локота пропустить эти разговоры мимо ушей был совершенно не в состоянии. С досады швырнув ложку на стол, он прекращал есть и громоподобно ругался матом.

Служил  ревностно,  старательно, к товарищам относился  со спокойной и вежливой симпатией. Его призыв в армию – особая история, которую он мне довольно подробно рассказал.

19-летний Михаил  работал (кажется, в Тячеве или Рахове) электромонтёром и, как приходится каждому человеку этой специальности, время от времени при помощи металлических «когтей» лазил на столбы электропередач.  Молодым читателям (если такие на эту книгу найдутся) невдомёк, что лет сорок-пятьдесят назад не было (или были, но очень мало)  машин с подъёмниками, электропровода крепились к фаянсовым изоляторам при деревянных столбах, а чтобы линию проверить или отремонтировать, надо было на столб влезть, для чего и служило специальное приспособление – «когти», или же «кошки», которые монтёр надевал на низ обеих ног. Вот Локота и полез на столб. Столб оказался гнилой – обломился и рухнул вместе с монтёром, который получил травму позвоночника.  Неприятным следствием этой травмы стало постоянное недержание мочи. Местная медицина  не могла ни оказать сколь-нибудь действенную помощь, ни даже пообещать ему, что «всё будет хорошо». Кто-то посоветовал Михаилу: «На призывной комиссии скрой свою болезнь  - тебя призовут, а в армии хорошие врачи, они тебе помогут».

- Тут помогут, как же, люби его мать! – басил Локота, и матерщина в его устах почему-то не звучала грубо и резко, - ожесточения, озлобленности в нём не чувствовалось.  Он добросовестнее многих здоровяков выполнял всё, что поручают, был мягок и спокоен в разговорах. Со мной он сразу взял доверительный тон, много и откровенно рассказывал о себе, о своей семье. Поведал и трагическую историю своего отца. Тот был до войны членом то ли венгерской, то ли чехословацкой компартии и в конце тридцатых, от большой любви к Советскому Союзу,  перешёл границу и оказался (чего и желал страстно и трепетно) в светлом царстве социализма.  Стражники царства схватили переходчика и «за шпионаж» швырнули в тюрьму или в лагерь, где он и сгинул без следа. Удивительно, однако, то, что после присоединения Закарпатья  к  Советской Украине мнимый шпион был реабилитирован – правда, уже посмертно. Думаю, в этом «раннем реабилитансе»  сыграло роль то, что Советам необходимо было поскорее утвердиться на новых землях, и коммунистические власти заигрывали со своим местным активом, а тот прекрасно знал и помнил погибшего товарища.

Пройдёт после моей службы лет 10 – 15, и в одном из номеров харьковской областной газеты я прочту заметку краеведа.  В ней будет рассказано о том, как житель Закарпатья, Иван Михайлович Локота, будучи коммунистом и патриотом Советской Украины, решил переименовать своё родное село и в условиях буржуазной Чехословакии (или – Венгрии?) дал ему название тогдашней столицы Украины – Харькова!

(Через много лет после того, как эти строки были написаны и опубликованы на сайте "proza.ru", я нашёл в Интернете  по адресу сайт о селе или посёлке Великий Бычков Раховского района Закарпатской области Украины сведения о том, что Иван Локота был одним из руководителей местной организации коммунистической партии Чехословакии в буржуазный период истории этой страны (до её захвата Германией). Он даже избирался на какой-то срок сенатором (не знаю, что это был за орган власти...) В тексте сайта упомянуто, что именно   
село Великий Бычков какое-то время именовали Харьковом, но инициатива такого "переименования" приписана не Ивану Локоте, а чехословацким чиновникам, которые стали так иронически называть этот населённый пункт по аналогии с тогдашним Харьковом (первой столицей Советской Украины) из-за обилия и влияния коммунистов в селе Бычкове...)
 
Нашего Локоту звали Михаил Иванович. Похоже на то, что «вождь закарпатского Харькова»  был его отцом! Я и сам поражаюсь, как много попадалось мне в жизни чудесных совпадений. Начнёшь, бывало, о них рассказывать – люди не верят: ты, мол, сфантазировал, придумал, додумал. Но творческая фантазия – увы, не свойство моей натуры, сильная сторона которой в другом: в памятливости на яркие детали, конкретные реалии. И остаётся лишь заверить скептиков, что, кроме некоторых диалогов и третьестепенных ситуаций, мне  ни-че-го  не приходится продуцировать, выдумывать. «Так это было!»  (А. Твардовский).

Легковерие отца передалось сыну. Он свободно мог бы в армию не идти, да сам, фактически, напросился. Но в армии его никто не торопился лечить – он отслужил около года, пока всё-таки не был «комиссован»  и демобилизован. Всё это время, несмотря на свой недуг, тщательно следил за собой – ухитрялся и сам мыться, и замывал своё бельё так, что ни малейшего запаха от него и от его одежды не ощущалось.

А вот мешковатый, приземистый Либин (фамилия изменена), прибывший к нам вместе с Весниным и Момотом откуда-то из Раздольного, на моих глазах опускался и физически, и морально всё ниже и ниже…

Имени его не помню. Только слепой не признал бы в нём еврея – и, к сожалению, такого, какими  видят  всех нас в кривом зеркале антисемитизма. Неаккуратный и, казалось, ничуть от этого не страдающий, он весь пропах мочой. Ещё не зная его несчастного порока, младший сержант Крюков выделил для него верхнюю койку, и новичок проявил удивительное равнодушие, не предупредив, что непременно описается. В то время ещё существовал в распорядке  дня послеобеденный сон, и через минут 20 после того как все улеглись, кто-то из солдат нашего взвода  заверещал, выскочил из постели и стал расталкивать лежащего наверху Либина, который его обмочил.

Легче всего было поменяться им местами. Но мочиться под себя Либин не перестал. Прибывший с ним вместе Василько  Момот  рассказал:

- Мы летом были на полигоне и жили в палатке. Так его одного разу на чому спиймалы:  занял место в палатке с краю, лежит на боку и думает: «Нихто не видит!». Низ палатки приподняв, выставив свий … - и ссыт. Як почалы его хлопцы лаять! Хотели отметелить, но сержант нэ дав…

Испытывая чувство брезгливого стыда за этого опустившегося  человека, я вместе с тем ужасно его жалел и хотел помочь. Он принадлежал к числу «безобидных» людей: никого не цеплял, был беззлобен и безответен, но меня задевало то, что он – еврей, и что  многие .привычные антисемитские клише  к нему чрезвычайно подходят: неопрятен, ленив, трусоват. Легко было его обвинить в симулянтстве, в пресловутой еврейской хитрости. Я стал с ним общаться – он с готовностью пошёл на контакт, охотно рассказал о себе.

 Либин был из Минска, сын  председателя колхоза, окончил какой-то техникум. Однажды, стоя от взвода дневальным (у нас каждое подразделение выставляло в казарме своих дневальных, чтобы беречь от воров своё имущество), я предложил Либину:

- Давай через два часа после отбоя я тебя разбужу, ты сбегаешь, отольёшь – и останешься сухим до утра.

- Ничего не получится, - сказал он обречённо. – Ты меня не добудишься – я сплю очень крепко. Но даже если поднимешь - это не поможет: потом всё равно обмочусь.

Но я всё-таки, хотя и с трудом, его растолкал. Он сходил, куда нужно, вернулся, лёг, уснул… и через полчаса у меня на глазах   напустил большую лужу…

Из нашего взвода  Либина перевели в батарею, располагавшуюся в другой казарме. Мы виделись теперь редко и общались мало. Но за его несчастной судьбой я  следил со всё возрастающей болью и сочувствием.  Батарея – организм совсем иной, чем наш «аристократический», штабного подчинения и интеллигентных занятий, взвод.  Огневики гораздо больше времени проводят на улице, на безжалостных зимних ветрах и под пекучим  летним солнцем. Кем бы там ни назначили беднягу: заряжающим или наводчиком (а радиотелефонистом он, точно,  не был), всё равно надо было выходить на занятия к пушке, выезжать на учения и на полигон… Во время первых же учений, продолжавшихся несколько дней и включавших в себя… ну, . конечно, «марш танковой дивизии в предвидении встречного боя» (помните?!), а это – многочасовые переезды в открытом «студере», различные эволюции возле зенитной пушки и т. д., - он получил сильное  обморожение.


Всё же летом для всех «писунов» дивизии в какой-то момент настала лафа: из собрали в медсанбате – по официальной версии, для медицинского наблюдения и лечения. Думаю всё же, что хитрое командование медсанбата имело в своих планах  получить и побочный хозяйственный эффект от этого мероприятия: «морячков» (как, не сговариваясь, называли во всех частях эту категорию солдат) свели в единый взвод (собралось что-то человек до двадцати), старшиной над ними назначили нашего Локоту  (во-первых, в отличие от всех других, у него энурез был травматический – вроде, более благородный; во-вторых же, он был степенен, серьёзен и обладал высоким чувством ответственности).

Вскоре о команде «морской пехоты» у нас в полку стали рассказывать легенды. Говорили, что ребята выстроили себе землянку для жительства, с двумя ярусами нар, что тщательно распределились: более тяжёлые мокрецы легли внизу, а те, с кем конфуз случается пореже, - сверху. И будто каждое утро наш Локота  командует им всем:

- Матросы – подъём!  Шлюпки – на берег!  Суши вёсла!

И «матросы»  дружно тащат наверх и раскладывают под солнышком свои матрасы и бельишко… А после завтрака приступают к работе: косят траву для медсанбата, что-то чинят, строят, носят, красят…
К середине лета всех направили в Ворошилов-Уссурийский – в госпиталь.  Мы с напарником – «начальником радиостанции» Петром Поповичем были, вместе с радистами взвода связи, посланы на летний сбор радиотелеграфистов дивизии в Покровку, и там однажды я встретил прямо на большой дороге идущего с автобусной остановки пешком в Чернятино Мишу Локоту. Он рассказал, что, наконец-то, комиссован и буквально завтра-послезавтра выезжает домой. Комиссовали потом и ещё нескольких из его «команды», но – не Либина…

С осени начинался третий год его службы. Толку от него в батарее не было совсем, а заботы причинял немалые. И вот, чтобы, насколько возможно, сбыть с рук эту обузу, его определили кочегаром в гарнизонную котельную: топить углем печи под котлами центрального отопительного узла. Он и жить стал в кочегарке, на куче принесённого сена из скирды, заготовленной для матрацев на весь наш полк.  До какой степени опустился этот человек – трудно передать: с ним рядом стоять было невозможно – такой шёл от него дух;  все его гнали от себя; получив в столовой котелки с пищей, он спешил поскорее убраться в свою вонючую конуру, то бишь – в кочегарку…

Бедный парень!  Я больше чем уверен:  симулировать такую степень опущенности, нечистоплотности, потери человеческого облика  было бы своего рода «героизмом». И у меня нет сомнения, что роковую роль в определении судьбы этого несчастного сыграла его национальность – а точнее: злобный дух антисемитизма. Юдофобы-врачи были склонны приписать еврею стремление отлынить от армии (теперь говорят: «закосить»), а их еврейские коллеги (если таковые были) могли, в заботе о собственном реноме объективных экспертов, подыграть сложившемуся мнению. Как бы то ни было, но невозможно представить, чтобы человек только во имя поддержания придуманной им версии в течение трёх лет добровольно обрекал себя на ежедневное гниение.

Как бы для того, чтобы показать отличие в подходе (может быть, и бессознательном) к «морякам» гонимой и   господствующей наций, Бог (при посредстве одного из военкоматов Восточной Сибири) послал нам Шатурова, о котором я уже упоминал (это тот молодой солдат, который попытался вылечить  ночной энурез ранней женитьбой, а потом, стоя на посту, прострелил себе руку). По клинике заболевания он был Либину «родным братом». Так же точно его трудно было разбудить для  путешествия «до ветру», так же эта попытка прийти ему на помощь ничего не давала: он всё равно обмачивался…  Случай на посту самым подозрительным образом напоминал самострел – если бы такое совершил Либин, ему бы не уйти от суда. Но с весьма недостоверным объяснением Шатурова полковые дознаватели легко согласились. А чуть больше чем через год после призыва он, как и Либин, был направлен на проверку в госпиталь, но, в отличие от Либина, комиссован. А ведь вонял и гнил не меньше, чем  его собрат на первом году службы. Не отправили бы домой – может, ещё и сильнее, чем  тот, опустился…

Впрочем, понять медкомиссию легко: не правда ли, одно дело – русоголовый, курносый сибиряк, свой парень, жаль бедолагу… И совсем другое – этот мешковатый,  картавый жид, которому не поверили в одном из райвоенкоматов Минска (он рассказывал мне, что ещё там говорил врачам о своём недуге)…


Однажды при мне некий пьяница в харьковском троллейбусе громко поносил всех евреев. Одна русская женщина  попыталась его урезонить:
 
- Да чего ты к ним привязался: люди как люди!

- Они не люди! – уверенно возразил алкаш. – У них вид особенный!

Бедный, бедный Либин. Жестоко же ты поплатился за свой особенный вид.

                -------------

Далее читать главу 19-ю "Уникаускас" http://proza.ru/2011/06/24/1050