Прекрасная Пармиан

   
   "Прекрасная Пармиан" - это три главы из романа, который ещё неизвестно, когда будет завершён и будет ли. В принципе, читается как отдельный сюжет.
   Молодой гонщик по имени Аксель после мистической аварии попадает в странное многомерное пространство, где, как ему кажется, встречает девушку своей мечты.


   Оглавление

   0.1 Прекрасная Пармиан
   0.2 Чермалиом
   0.3 Котлован


   0.1 Прекрасная Пармиан
   
   
   Не представляя, где находится, Аксель решил обратиться в газетный киоск, который заметил неподалеку.
   - Простите, а... что это за город?
   - Город? - переспросила пожилая продавщица, словно услышала незнакомое слово.
   - Ну... - удивился в свою очередь Аксель, - как называется это место?
   Женщина смотрела на него так, словно ему требовалась медицинская помощь. Аксель неловко взмахнул руками.
   - Ээээ... не обращайте внимания. Просто я... приезжий и... ничего здесь не знаю...
   - При-ез-жий? - с ужасом повторила женщина, и Аксель поспешно отошел. По реакции женщины он понял, что его вопросы в самом деле прозвучали для нее, как бред сумасшедшего, и решил дальше не искушать судьбу. Он мельком просмотрел заголовки газет, не слишком надеясь найти что-нибудь полезное, и уже собирался уйти, как вдруг его взгляд выхватил акварельное, сияющее, божественное лицо и крупную подпись под фотографией: "Прекрасная Пармиан"...
   Аксель рванулся к витрине. Прекрасная Пармиан! Так значит, она здесь! Все злоключения фантасмагорического путешествия мгновенно забылись. Аксель впился в заголовок. Газета сообщала, что, как и всегда в начале сезона, Пармиан устраивает благотворительный бал, на который приглашаются все желающие... дальше не удавалось рассмотреть: обложку закрывал край какого-то спортивного журнала. Лихорадочно соображая, Аксель отклеился от ларька.
   Очевидно, требовалось найти какую-никакую временную работу, чтобы раздобыть хоть немного денег, а заодно и порасспросить кого-нибудь по интересующей теме. Аксель отправился вдоль улицы, рассеянно оглядываясь по сторонам.
   Ему повезло: по пути попалась автомастерская, и ему без особых хлопот удалось договориться о подработке с хозяином, у которого как раз уволился механик. Не мешкая, Аксель принялся за работу и вскоре расположил к себе мастера несколькими довольно энергичными манипуляциями над отчаянно чихающим и, казалось, тяжело больным транспортным средством. Через некоторое время благодаря завязавшейся праздной беседе Аксель попытался немного разузнать о городе, что было не вполне удобно, поскольку Аксель не понимал, какие из его замечаний вызовут недоумение, а какие будут восприняты как должное.
   - А что, трудно здесь у вас работу найти?
   - Всем хватает...
   - А гостиница есть?
   - Гостиница?..
   - Ну, или хату снять - можно?
   - А... это да. Ты поднимись на Чернолиственную. Там, к центру поближе, почти во всех домах верхние этажи сдаются... Выбирай поближе к фонтану. Ты его сразу увидишь - высокая стена из красного камня, а на ней всякие краны. Ну, вот это и есть центр. Там воды можно набрать. Смотря какая попадется: бывает обычная, бывает минеральная, только иногда холодная, а иногда кипяток. Я, когда сам там жил, каждое утро - с тарой. На набережной воду продают, да и по всему городу тоже, но это для ленивых. Порядочному человеку отчего самому не сходить за водой?..
   - Так как называется этот город?..
   - На-зы-вается? - повисла долгая пауза. - Что ты имеешь в виду?..
   - Впрочем, неважно... Я поищу квартиру у центра. Спасибо за совет.
   Некоторое время Аксель молча штурмовал причудливый мотор, похожий на шевелящего усиками жука, а его собеседник листал газету и, позевывая, смотрел то на часы, то в окно, за которым среди сонно покачивающейся листвы уже заманчиво загорелись густые рыжие пятна заката. Аксель залез в машину, завел двигатель и проверил показания приборов.
   - Готово...
   Хозяин довольно крякнул, с удовольствием прислушиваясь к ровному шелесту мотора.
   - Так ты, говоришь, гонщиком работал?
   - Было дело...
   - Ну, молодец... Вижу, грамотный. Ступай пока, на сегодня хватит, - хозяин шаркающей походкой прошел к конторке. - Аванс я тебе выдам. Раковина там. Комбинезон повесь на гвоздь, откуда снял.
   Аксель принялся отмывать черные по локоть руки.
   - В газетах пишут, что Прекрасная Пармиан устраивает благотворительный бал, - помедлив, решился упомянуть он. - Вы пойдете?
   Немолодой мужчина воззрился на него с недоумением.
   - Пойду ли я?.. Ты, наверное, шутишь!.. Спроси любого жителя нашего города: пойдет ли он на бал Пармиан! Все охотно согласились бы, если бы хоть кто-нибудь знал, где это будет!
   Аксель замер с полотенцем в руках.
   - Но... там было написано, что приглашаются все желающие... я думал, это значит, что место всем известно.
   - Ты что! - хозяин, казалось, все больше изумлялся. - Никто не знает, где может быть Прекрасная Пармиан! Я провел в этом городе всю жизнь, но ни я, никто из моих знакомых никогда ее не видел! Конечно, все о ней знают, но... Ты иногда кажешься таким странным!
   - Так, стало быть, она... нечто вроде... местной знаменитости? - осторожно уточнил Аксель, уже не зная, как сформулировать вопрос, чтобы не вызвать бурю возмущения.
   - Она здесь - самая известная фотомодель, - гордо сообщил хозяин. - У всех есть ее снимки. Мы ими обмениваемся. Бывают даже коллекционеры, у которых вообще весь дом обклеен только ее фотографиями, представляешь? У меня пока, к сожалению, столько нет. Но я все равно держу в своей мастерской вот это изображение, - хозяин, благоговейно прикасаясь кончиками пальцев, извлек из ящика конторки большую фотографию в рамке и продемонстрировал Акселю издалека. Смутно обрисовался сияющий овал лица в разноцветных бликах. - У нас ни один дом не стоит без ее портрета, не идет ни одно дело! Некоторые дети даже носят на груди специальный медальон... Моя дочь тоже носила, но... - тут хозяин грустно вздохнул. - Однажды, когда она собиралась в школу, цепочка вдруг расстегнулась и медальон упал... Это плохая, очень плохая примета. В тот же вечер моя дочь пропала, и больше я ее не видел.
   - Какой ужас! - вырвалось у Акселя.
   - У нас здесь вообще люди появляются, пропадают... - рассеянно добавил хозяин, убирая фотографию в стол. - Ты тоже обязательно достань себе портрет. Поищи, они везде есть...
   Расставшись со своим добродушным начальником, Аксель находился под впечатлением от его странных рассуждений, но придумать им убедительное объяснение не смог. На всякий случай он решил последовать совету и, действительно, вскоре убедился, что при каждом магазине существовало целое отделение, целиком занятое разнообразными изображениями Пармиан - от крошечных карточек в бумажник до роскошных портретов в человеческий рост.
   - Вы не подскажете... почем небольшая фотография? - поинтересовался Аксель, неопределенно указывая на сияющую перламутровым светом витрину, и девушка за прилавком вскинула на него округлившиеся глаза.
   - Вы разве не знаете? Бесплатно, - пояснила она.
   - То есть... можно взять сколько угодно?.. - опешил Аксель.
   - Возьмите, сколько сможете, - недоуменно пожала плечами девушка.
   Аксель осторожно выбрал несколько фотографий, потом нервно прихватил еще чуть-чуть, потом сгреб еще пачку и, почувствовав рябь в глазах, твердо решил в другой раз вернуться сюда с сумкой. Девушка наблюдала за ним с недоверием. Прикупив заодно несколько газет и журналов, которые поджидали тут же на стойке, он еще раз окинул тоскливым взглядом оставшиеся фотографии и вышел. Казалось, волшебные перламутровые краски льются к нему в душу ослепительным потоком.
   "Да, неудивительно, что все здесь немного сумасшедшие", - подумал он, с легким головокружением вдруг очутившись в тенистой улочке с двухэтажными кирпичными домами. Листва деревьев здесь отличалась необычным темным цветом с металлическим отливом, и он вспомнил совет хозяина: "Это, наверное, и есть Чернолиственная". Завернув в первый попавшийся дом, он обнаружил там приветливую пожилую хозяйку, встретившую его, как долгожданного гостя, и сам не заметил, как был водворен на верхний этаж.
   Когда дверь за хлопотливой старушкой закрылась, узкое окно, распахнутое в тающее небо, отделялось мерцающим прямоугольником в конце скромно обставленной удлиненной, похожей на коридор комнаты. Аксель рухнул на аскетичную жесткую койку, заложил руки за голову и почувствовал маниакальное желание обклеить фотографиями Пармиан все стены в точности, как говорил хозяин автомастерской. Дымчатый вечер за окном, колеблющиеся силуэты остролистых деревьев словно тянули душу, незаметно указывали куда-то.
   
   
   Чернолиственная улица действительно упиралась одним концом в бесформенный, пестрый и шумный городской центр, где, казалось, постоянно менялось все, кроме фонтана необъяснимой архитектуры: отдельно стоящая багряно-красная стена с множеством расположенных на разной, в основном вне досягаемости человека, высоте медных кранов, краников и кранищ с замысловатыми вентилями, певуче скрипевшими при повороте. С утра Аксель приносил по пузатой бутыли воды себе и хозяйке, потом отправлялся на работу, а в свободное время разбирал фотографии Пармиан и с увлечением следил за ее светскими маневрами, которым посвящалась едва ли не вся городская пресса.
   Любые ее изображения отличались чарующей глубиной и неуловимым переливом света и тени, который мешал рассмотреть детали, но в то же время отставлял впечатление чьего-то нежного, теплого дыхания. Ее воздушные, узорчатые наряды казались сотканными из ночного тумана и рассыпанных лепестков; черты лица всегда угадывались лишь смутно: мерцающие сквозь наполнявшую застывший кадр жемчужную дымку внимательные глаза, улыбающиеся губы. Читая - в непременное дополнение к Пармиан - об экзотических курортах, аристократических приемах, клубных вечеринках, белом песке, блеске драгоценностей, музыке, смехе, брызгах моря и вина, Аксель странным образом чувствовал, что какая-то часть его души переселяется в мир, где он никогда не был, где нездешним светом, как неподвижная звезда, овевает все недосягаемый, желанный покой.
   В реальности же бродить по городу ему скоро надоело. Выпивка, домино и карты, и танцы для молодежи - незамысловатый досуг его и раньше не привлекал. Городок казался тесным, скучным. По вечерам вдоль набережной зажигались огни многочисленных кафешек, лепившихся друг к другу, как пчелиные соты; все дороги заполнялись шелестящими тенями бесшабашных компаний, чинных семейств и жеманных парочек. Аксель любил гулять по краю залива, поглядывая на малиновые и чернильные блики воды; тающая даль где-то на краю моря и неба казалась ему безмолвным другом.
   Однажды он вдруг почувствовал, что надо выйти за город; Аксель даже удивился, почему такая простая мысль не пришла ему раньше. Поднималось нарядное утро погожего выходного дня; Аксель в безотчетном порыве вышел из дома и, даже не встретив никого по дороге, миновал центральную площадь, углубился в лабиринт тесных улочек по другую сторону фонтана, поблуждал среди кирпичных стен и вдруг вышел на необъятное, от горизонта до горизонта, поле, все покрытое, как благоуханным ковром, пестрыми цветами и травами. Вдалеке, в густой дымке синего неба, громоздилась гряда насупленных гор в суровых, как морщины, тенях обрывов; путаясь ногами в высокой траве, Аксель машинально направился вперед.
   По мере того, как он двигался через поле, рассеянно касаясь руками бархатистых ясноглазых васильков, на горизонте, помимо гор, прорисовывалось еще одно, значительно ближе расположенное строение. Постепенно Аксель различил высокую решетку, светлый сад, силуэт темного дома за деревьями; снежная круговерть осыпавшихся на ветру белых и розовых лепестков манила взгляд, казалась сказочным сном.
   В конце концов Аксель остановился перед чугунной оградой и только тогда заметил на кружевной вязи посыпанных гравием дорожек воздушный силуэт, сам словно сотканный из летящих цветов.
   Аксель, собственно, узнал Пармиан не по фотографиям; у него было отчетливое чувство, что он ее всегда видел и всегда знал. Она остановилась в пятнистой тени сияющей кроны и, хотя находилась вдалеке, до Акселя дотянулся ее пронизывающий взгляд. Аксель растерянно оглянулся, держась за решетку, как арестант; девушка приблизилась к нему. Вблизи ее стройный силуэт, весь облитый ослепительным светом, хрупкий контур плеч и сложенных рук, перламутровая полутень гладкого платья, тугие жгуты изящной прически, прозрачный румянец щек, мерцающая темнота непроглядных, как ночное небо, глаз и вовсе соединились в такую блистательную поэму абсолютной красоты, что Аксель потерял чувство реальности.
   - Простите, - услышал он собственный голос как будто издалека и под ясным взглядом безмолвных глаз еще больше смутился. - Здесь, наверное... нельзя ходить...
   Пармиан чуть улыбнулась, слегка наклонив голову к плечу; она, казалось, прекрасно понимала его замешательство, но не спешила рассеять.
   - А... вы не знаете... где здесь выход? - произнес Аксель совсем уж невозможную глупость.
   Пармиан вновь мечтательно улыбнулась. Аксель уже решил, что ответа не последует, когда она обволакивающим, гипнотическим голосом заметила:
   - Вы сейчас находитесь на улице. А я - в саду. Это мне нужен выход. А вам - вход.
   Аксель не нашелся с ответом, но девушка, еще ниже склонив голову к плечу, предложила:
   - Пойдемте, я провожу, - отвернулась и, подобно жемчужному облаку, поплыла вдоль ограды. Аксель безмолвно последовал за ней. Они прошли достаточное расстояние прежде, чем между ними возникли распахнутые чугунные ворота, в которых девушка встала, как в раме, вновь сложив тонкие прозрачные руки, вся словно пронизанная насквозь неземным светом. Аксель вышел на усыпанную белым гравием дорогу и машинально взялся за решетку ворот, чтобы найти хоть какую-то опору.
   - Так, значит, вы и есть Прекрасная Пармиан? - с трудом проговорил он.
   Девушка рассеянно улыбнулась.
   - Так меня называют, - мечтательно обронила она.
   - Невозможно... точно, - не удержался Аксель от очередной глупости.
   Девушка вновь улыбнулась и безмятежно взмахнула ресницами.
   - Ну... спасибо, - через силу выговорил Аксель и неопределенно махнул рукой. - Я пойду.
   - До свидания, - отозвалась девушка, снова склонив голову к плечу.
   Аксель, не чувствуя себя в силах сделать ни шага, развернулся и, совершенно не замечая дороги, зашагал прочь, мысленно приказывая себе не оглядываться, даже если сойдет с ума, - и все же обернулся - но Пармиан уже не было; должно быть, девушка ушла в дом. Аксель отвернулся и зашагал тверже; он чувствовал себя так, словно с небес на него обрушилась вся вселенная, и душа покидает тело.
   
   
   Аксель даже не заметил, как вернулся в город. Когда он наконец проснулся в какой-то вечер, выяснилось, что уже прошел понедельник, и он пропустил рабочий день. Ночь он от нечего делать проболтался по набережной над черной водой с уходящими в неизвестность зыбкими золотыми столбами прибрежных огней, а также в обнаруженном на окраине города косматом заброшенном парке, размеров которого из-за темноты не смог определить. Наутро начальник без удивления встретил его в автомастерской будничным замечанием: "А я думал, ты пропал"; у Акселя мелькнул порыв - не рассказать ли правду? - но он догадывался, что старик не поверит, а потому ограничился извинениями.
   - Девушку небось какую-нибудь встретил, да и не заметил, как время прошло, - проворчал хозяин.
   - Вроде того, - согласился Аксель, натягивая выцветший комбинезон.
   - Дело молодое... А то все один да один... Уж я, бывало, фестивалил... - с этими словами хозяин устремился к зазвонившему телефону и погрузился в перебранку с клиентом.
   
   
   Некоторое время Аксель пытался вернуться к прежней жизни; но рутинная возня в автомастерской вдруг стала невыносимо тяготить, и вообще мир утратил значительную часть былой гармонии и лучезарности; даже фотографии Пармиан как будто поблекли. Едва приступив к какому-нибудь обыденному, привычному занятию или приземленной мысли, Аксель чувствовал себя так, словно на него навесили чугунные гири, и с досадой бросал начатое. Ему пришлось уволиться, и он посвятил неограниченный досуг вынашиванию заветного образа, неизгладимо запечатлевшегося в его душе, как идеальный оптический обман.
   В задумчивости Аксель бродил из края в край города и с удивлением убедился, что его территория вовсе не такая тесная, как ему показалось вначале. Периодически он неожиданно оказывался среди каких-то причудливых зданий, округлыми формами напоминавших гигантских застывших улиток, облицованных чем-то вроде осколков черного стекла. В немногочисленных аккуратных окошках, расположенных без видимой системы на гладких боках полусферических корпусов и похожих на рожки круглых башенок, сияли стекла необыкновенно чистых оранжевых, изумрудных, солнечных оттенков, по которым иногда как будто скользили тени танцующих пар; по временам откуда-то слышались монотонные пассажи гулкого рояля и отдаленные фиоритуры холодного, невесомого сопрано, словно шел урок пения. Затем вид города незаметно изменялся, и Аксель вдруг оказывался на прямой, как струна, пустынной улице, окаймленной пунктиром убегающих в неизвестность круглых желтых фонарей. Он шел вперед, и в стороне появлялся едва заметный темный переулок, сдавленный с обеих сторон зданиями без окон, напротив которого на перекрестке стоял восьмиугольный фонарь. Обычно Аксель проходил мимо, и вскоре возвращался в знакомый квартал с опрятными кирпичными особняками и чернолиственными палисадниками.
   Поначалу он не обращал особого внимания на причудливое поведение местного ландшафта, но наконец заметил, что желтоглазая улица и вездесущий переулок самопроизвольно появляются в самых неожиданных местах его маршрута, да и знакомый центр возникает не с той стороны, с которой следовало бы ожидать. Однажды, оторвавшись от приятных размышлений о Пармиан, Аксель вдруг твердо решил разобраться в своих перемещениях и для начала повторить путь, который однажды привел его к незабвенному саду - не потому, что Аксель осмелился настойчиво искать повторной встречи, а просто чтобы придать действительности какую-то упорядоченность - и, как отчего-то смутно предполагал, не добился успеха. Раз за разом он, миновав фонтан, углублялся в тенистые улочки - в разных направлениях, в разное время суток - и неизменно выходил на окаймлявшее город широкое шоссе, по другую сторону которого сразу поднимались мшистые сырые скалы. Тогда Аксель решил сменить тактику и двигаться без особой системы, пока не найдет блуждающую улицу с ее затаившимся переулком, относительно которых его преследовало какое-то неясное воспоминание - и нужное место не замедлило возникнуть, едва только он оглянулся.
   Теперь Аксель ясно понял, что странный переулок появляется перед ним намеренно и не отвяжется, пока он не войдет. Аксель решил покончить с проблемой разом и раздраженно пересек расстояние от проема между домами до молчаливой двери в темноте, лишь мельком отметив блеснувшую вверху вывеску - нечто вроде золотистого бублика в форме восьмерки. Однако, войдя в залитое причудливым синим светом помещение кафе, он вынужден был отступить в изумлении.
   - Ты?! - воскликнул он, разглядывая как всегда эффектную и отчужденную фигуру Тасманова, которого никак не ожидал здесь увидеть.
   - Послушай, Аксель, - вместо того, чтобы предложить Акселю сесть, Тасманов сам встал, по-видимому, не рассчитывая затягивать разговор, - ты просил меня помочь найти Пармиан - я помог. Не пойму только одного: когда ты, наконец, придешь в себя и признаешь, что она не для тебя?
   - Какого черта ты тут делаешь? - удивился, в свою очередь, Аксель и с любопытством оглядел тесное помещение. - Так это и есть синий портал?..
   Тасманов раздраженно вздохнул и вкрадчиво вернулся к прежней теме.
   - Ты просто не понимаешь, во что ввязываешься. Ты не представляешь, куда тебе придется спуститься...
   - Кстати, что ты сделал с машиной? Если не ошибаюсь, ты не собирался меня возвращать?..
   - Да, я не собирался тебя возвращать, - без околичностей признался Тасманов. - Но теперь я сам пришел к тебе!
   - Отлично! Можешь разворачиваться и убираться.
   - Ты не понимаешь... - снова завел шарманку Тасманов.
   - Хорошо, я не знаю, не понимаю, все это я от тебя уже слышал, - перебил Аксель, - и плевать хотел на твое мнение... Дальше что?
   - Если ты согласишься вернуться, мы сможем поднять тебя обратно...
   - Кто это "мы"? - подозрительно спросил Аксель.
   - Те, кто обладает нужной властью, во всяком случае... Пармиан, уж ты мне поверь, способна отправить тебя только в прямо противоположном направлении, - для убедительности Тасманов указал пальцем в пол.
   - Если я куда и отправлюсь, то только по собственному желанию, - усмехнулся Аксель.
   - Это ты сейчас так говоришь, - усмехнулся в свою очередь Тасманов. - Когда ты отправишься туда, где забудешь, чего хотел, твое мнение кардинально изменится!
   Аксель с улыбкой покачал головой.
   - Я никогда не забуду Прекрасную Пармиан.
   Тасманов хотел что-то возразить, но передумал, пожал плечами и вернулся за столик.
   - Об этом ты тоже пожалеешь, - зло бросил он.
   - А ты-то чего беспокоишься? - удивился наконец Аксель. - Какой твой интерес?
   Тасманов снова раздраженно вздохнул.
   - Поступки, продиктованные глобальным безрассудством, затрагивают всех в этой беспокойной вселенной, - обтекаемо отговорился он. - А я хочу покоя. Я хочу уйти и ничего больше не делать. Достаточно того, что ты извлек меня из машины...
   - Рано или поздно тебе все равно пришлось бы оттуда вылезти!
   - "Рано или поздно", - тоном полнейшей убежденности возразил Тасманов, - я придумал бы что-нибудь поинтереснее, чем цацкаться с тобой, последний романтик...
   - Но не успел, - снова перебил Аксель. - Знаешь, как говорят: не бывает вечных двигателей, но бывают вечные тормоза...
   Тасманов даже закрыл рот от такой наглости.
   - Если тебе больше нечего сказать, я пойду, - бросил Аксель через плечо, поворачивая ручку двери, и если Тасманову было, что сказать, он не успел этого сделать прежде, чем Аксель вышел.
   
   
   - Нет, ну вот так, через дверь, отсюда еще никто не уходил! - возмущенно заявил Тасманов Лушке, появившейся с противоположной стороны помещения. Она с улыбкой подошла к столу; чувствовалось, что решимость молодого человека произвела на нее приятное впечатление.
   - Согласись, ты тоже - когда-то - был молодым и влюбленным, - с долей иронии примирительно заметила она.
   - Когда-то?.. Лушка, да я тебя и сейчас люблю, но я никогда не вел себя так ужасно! - Тасманов обвиняющим жестом указал на пустое место, где прежде стоял Аксель. Лушка снова улыбнулась.
   - Ты всегда ведешь себя значительно хуже, - беспечно сориентировала она мужа в реальности, что не произвело на него особого впечатления. Раздраженно поднявшись, он извлек из ближайшей витрины гигантский кусок торта и расстроенно впился в его залитый сиропом бок.
   - Я чувствую, спуск на первую землю нам обеспечен, - простонал он, жуя.
   - Небольшое путешествие в безумие и обратно... - Лушка благодушно устроилась за столиком.
   - У меня их уже столько было...
   - Ты уверен, что у тебя здесь нет ни кусочка колбасы? - ее гладкий лоб затуманился мимолетным неудовольствием.
   - Здесь кондитерская, а не скотобойня... вот спустимся, будет тебе мясо... ты хоть представляешь, что значит воплотить Пармиан?!
   Лушка лениво отмахнулась и исчезла.
   
   
   Аксель вышел из синего кафе в незнакомой части города, и ему сразу открылось совершенно изумительное зрелище. В глубине обширной площади, похожей на дворцовую, возвышался, как гора света, пышный особняк. Складывалось впечатление, что там проходит какой-то чрезвычайно торжественный прием: еще в полумраке площади перед зданием, возле прозрачного шумного фонтана, в узорчатой светотени темных деревьев, угадывались замысловато одетые силуэты со светскими манерами; за облитой светом, увитой цветочными гирляндами стройной колоннадой фасада нарядная толпа кипела, как водопад из шампанского. Аксель по рассеянности прошел немного вперед, как вдруг одна из фигур обернулась к нему и сделала приглашающий жест:
   - Проходите в дом, пожалуйста.
   Аксель смутился; он подумал, что в темноте его с кем-то перепутали.
   - Я не приглашен, - выставил он ладони.
   - Здесь только те, кто приглашен, - настойчиво возразили ему. - Вас ждут.
   Аксель непроизвольно подчинился. Как во сне, мимо него прошелестели приглушенные разговоры, потом плеск пенящейся воды - темные русалки из гладкого пепельно-серого камня с каким-то металлическим отливом взглянули на него своими неподвижными глазами из-под игривых светлых струй - и наконец Аксель вошел в круг гомона и света, обнимавшего дворец, и поднялся по мраморной лестнице, усыпанной мягкими лепестками цветов.
   Вблизи гости показались ему выходцами из потустороннего мира. Ничего подобного он не видел прежде в непритязательном городке, напоминавшем безликий рабочий поселок. Лица, которые трудно было различить из-за разлитого в воздухе ослепительного сияния и броских разводов футуристического макияжа; наряды, напоминавшие произведения искусства - совершенно необъяснимые с точки зрения законов физики удлиненные, ломаные силуэты, буйство красок, каскады драгоценностей, непонятно как держащиеся на кокетливых головках прозрачные широкополые шляпы с вышитыми на них серебром экзотическими чудовищами, длинные дымчатые вуали - и неуловимое, непрерывное движение, словно все кружилось, как в механической музыкальной шкатулке. Течение гомонящей толпы принесло Акселя под неизмеримо высокие своды огромного бального зала, лазоревый расписной потолок которого он поначалу действительно принял за сияние полуденного неба и облаков, глядящих сквозь ажурный золотистый купол внутрь дома, как в гигантскую клетку, полную пестрых птиц. С окаймлявших зал нарядных балконов сыпались золотистые бумажные бабочки, таявшие в сумеречной дымке нижнего этажа, по гладкому, как зеркало, полу неслышно разбегались волны людей, исполнявших какой-то незнакомый кружащийся танец, и Акселю показалось, что он находится в изолированной от остального мира, самостоятельной вселенной, вращающейся только вокруг собственной оси. Внезапно он оказался в медовом полумраке за колоннами, среди блестящих круглых столиков, отягощенных букетами томных роз, дрожащими огоньками свеч в стеклянной оправе и тюлевыми оборками, похожими на сонные обрывки тумана. Толпа рассеялась, и Аксель наконец остановился, но необъяснимое чувство заставило его еще раз внимательно обвести взглядом зал - и тогда он увидел Пармиан.
   Она стояла далеко, неизмеримо далеко от него в кружке гостей - Аксель как-то сразу понял, что именно она здесь хозяйка, - рядом с высоким дородным мужчиной - по-видимому, ее отцом. В одно мгновение Аксель выделил ее среди других фигур, хотя остальные как будто сливались; ее светлый, цельный силуэт отделялся на фоне всеобщей кутерьмы отчетливо, как фарфоровая статуэтка, и Аксель, без сил прислонившись к колонне, всматривался в бесподобное лицо с опущенными перламутровыми веками, в чернильный и серебристый блеск стянутых на затылке сложным узлом волос, в скульптурные складки простого белого платья, перехваченного на спине просвечивающим легким бантом, похожим на крылья бабочки, до тех пор, пока Пармиан, очаровательно улыбнувшись гостям, не скрылась из вида.
   Машинально Аксель отступил и сел за подвернувшийся столик, чувствуя, что иначе упадет. Мечты, о которых до встречи с Пармиан он и не подозревал, разом поднялись в нем и потекли жемчужно-сверкающим, невозможным, грозовым, безумным, манящим потоком вместе со всей бальной толпой кругом по залу и в какую-то потустороннюю даль. Аксель рассеянно отослал отрицательным жестом официанта и тут же обругал себя, подумав, что хотя бы из соображений этикета следовало что-нибудь взять, а затем понял, что неплохо было бы и выпить, и желательно чего-нибудь покрепче...
   - Добрый вечер, - вдруг прозвенел у него за спиной обворожительный голос, неповторимый музыкальный тон которого опаловым ливнем обрушился вдоль его позвоночника. Аксель поднялся в священном ужасе и обернулся - перед ним стояла Пармиан, как неземное видение, готовое испепелить его своим нестерпимым чистым, звездным огнем. Он молча поклонился, чувствуя себя так, словно никогда в жизни не знал ни единого слова.
   - А мы с вами уже встречались! - добавила она с неуловимой улыбкой сияющих, как бриллианты, и мягких, как шелк, губ.
   - Я помню... - неизобретательно сообщил Аксель, едва узнавая собственный глухой голос.
   Пармиан, непринужденно миновав его, опустилась за столик, как звезда, упавшая в лесное болото. Акселю ничего не оставалось, как последовать ее примеру, хотя ему казалось, что его душа вот-вот расстанется с телом - все вокруг, кроме Пармиан, потемнело и куда-то плыло. Она с улыбкой разглядывала его, поставив локти божественных, полупрозрачных, точеных рук на краешек стола и чуть склонив к плечу изящную, как картинка, головку. Затем она, словно угадав его недавнюю мысль, едва заметным жестом подозвала официанта и протянула Акселю высокий бокал, который он залпом осушил.
   - Так это вы меня пригласили? - сообразил он, переведя дыхание.
   - Вы мне понравились, - улыбнулась она, еще ниже наклоняя голову к плечу, отчего ее взгляд приобрел неуловимое, то ли насмешливое, то ли манящее выражение.
   Аксель опять не нашел слов, чувствуя себя самым бестолковым чурбаном во вселенной и утешаясь тем, что ей, несомненно, и без слов понятно, насколько более чем взаимна упомянутая симпатия. Пармиан, словно прочитав его мысли, вручила ему еще один бокал, который Аксель опустошил на этот раз несколько более разборчиво, но все равно быстро.
   - А вы не танцуете? - слегка качнула она сияющей головкой в сторону скользящих за колоннами воздушных силуэтов.
   - Я не умею, - по прежнему предельно немногословно и едва слышно отчитался Аксель. Пармиан понимающе вздохнула.
   - Я тоже не очень люблю танцевать, - с поэтической грустью обронила она. - Я бы предпочла погулять по саду, - она обратила на Акселя обволакивающий взгляд. - Хотите меня проводить?..
   Аксель встал и вышел следом за ней в темный проем прохладной ночи, не чувствуя пола под ногами.
   
   
   Постукивающая под легкими туфельками Пармиан мраморная дорожка огибала здание и каскадом призрачных лестниц рассыпалась по темному саду. Тишина и прохлада несколько успокоили Акселя, и он тем отчетливее ощутил зовущее, пронизывающее очарование Пармиан, словно внезапно поднялся в разреженную высокогорную атмосферу, где затруднялось дыхание и кружилась голова. Пармиан скользила впереди, как прозрачный мираж, созданный случайной игрой беспокойных теней и лунного света; изредка она оборачивалась, и он чувствовал на себе жгучий взгляд мерцающих глаз, в которых, казалось, роилось все звездное небо, ее нежные, как лепестки, пальцы прикасались к его руке...
   О чем говорить, что делать?.. Поддерживать светскую беседу? Даже будь он мастером остроумного притворства, все прозвучало бы фальшиво среди пленительной поэзии этой ночи, под темным, ясным взглядом этой девушки... Превозносить ее одухотворенную красоту, ее божественное очарование? Если бы он обладал талантом сродни строгой музе, вдохновлявшей храмовые гимны, он и тогда не осмелился бы раскрыть рот. Признаться в своих чувствах, пасть к ее ногам, сказать, что готов пожертвовать всем ради нее? На что ей его жизнь? Какое он вообще имеет значение? Он чувствовал, что, предложи он ей сейчас провести остаток жизни вместе или покинь ее навек, для нее не изменилось бы ровным счетом ничего. Она словно принадлежала к запретному, недоступному миру высших стихий... На мгновение Аксель допустил мысль, что попросту обманывает себя, что им движет обыкновенное плотское влечение, но ему даже не хотелось ее поцеловать. Единственное, что ему по-настоящему хотелось, - это исчезнуть немедленно и без следа, раствориться в этом безумном, ледяном, сверкающем, опустошительном вихре, увлекавшем его ввысь, в звездную тьму...
   - Ах, здесь ручей... осторожнее... - Пармиан снова обернулась к нему - словно луна блеснула прямо перед глазами - и прыгнула на большой плоский камень посреди пенистого темного потока. - Но можно перейти! - она легко перебежала по дорожке из поднимавшихся над водой камней на другой берег и поманила его за собой. Аксель тоже перешел ручей, и Пармиан снова повлекла его по призрачным дорожкам среди надвинутой сумрачной листвы. Наконец, миновав округлую излучину очередной лестницы, они оказались в просторной ажурной беседке, похожей на воздушный шар.
   Пармиан молча остановилась в центре, обернулась к Акселю и, положив ему одну руку на плечо, медленно отвела другую его руку в сторону, как для танца.
   - У нас на балах все танцуют, - тихо сказала она. - Вы в следующий раз обязательно должны меня пригласить... Я вас научу, - она потянула Акселя к себе. - Повторяйте за мной. Шаг... назад... поворот... - соединив руки над головой, они обернулись кругом, и Пармиан незаметно оказалась в его объятиях, обвив рукой за шею. - В фильмах в таких случаях девушку целуют, - помедлив, заметила она с улыбкой, и Аксель невольно рассмеялся, но Пармиан, не сводя с него внимательных глаз, плавно приблизила к нему свое светлое лицо и запечатлела на его губах мягкий, волшебный поцелуй, который он едва почувствовал. Аксель крепче сжал ее в объятиях, свободной рукой приподнял ее голову и некоторое время упивался, как небесным, убийственным нектаром, ее трепещущими губами, фиалковым дыханием, покорным изгибом фарфорово-гладкой шеи и дразнящими рассыпающимися локонами...
   - Если бы я мог попросить вас, Пармиан, - переведя дыхание, с болью сказал он, - вынуть мое сердце и забрать его себе. Зачем ему биться для меня, когда есть вы, идеал, незабываемый и недостижимый... Самая ослепительная, самая чарующая, моя единственная любовь навсегда...
   - Ох уж эти мужчины, - с кокетливым притворством вздохнула Пармиан. - К чему такие сложности? Сердце можно передать и гораздо менее кровожадным способом, - лукаво заметила она. - Например, путем записи актов гражданского состояния...
   - О, Пармиан, - выдохнул Аксель. От благодарности за ее снисходительное добродушие и такт он даже не задумался над смыслом ее слов. Ощущение собственного ничтожества перед ее бесконечным совершенством настолько подавляло его, что он без сил опустился на колени и, как в бреду, лихорадочно прижал к губам край ее невесомого платья. В этом жесте преклонения его безымянные чувства отчасти нашли выход, и ему удалось немного собраться. Он поднялся и серьезно сказал:
   - Вот единственное, чего я достоин рядом с вами, Пармиан. Я бы предложил вам больше, но у меня ничего нет... - Она смотрела на него с ласковым ожиданием, так что спустя паузу он понял необходимость выразиться конкретнее и умоляюще произнес: - Если бы вы согласились стать моей женой... я бы чувствовал себя... все равно что бессмертным...
   Пармиан вдруг порывисто обняла его и доверчиво прижалась к его груди, а потом подняла смеющееся лицо:
   - Конечно, я согласна!
   - Вы?.. - растерянно повторил Аксель.
   - Да... - она снова поцеловала его, и он растворился в божественном неуловимом аромате ее дыхания, губ, рук... Когда она отпустила его, ему казалось, что сквозь него невыразимым переливчатым каскадом плывет целый мир, все события, чувства, мечты, какие только были и могут быть, что его жизнь полна до краев, и больше нечего желать...
   - Когда назначим свадьбу? - отстранившись, неожиданно деловым, отчужденным тоном поинтересовалась Пармиан, извлекла откуда-то мобильный телефон и набрала на нем краткое сообщение.
   - А... как принято?.. - Аксель беспомощно развел руками и добавил более уверенно: - Я на все согласен.
   - Тогда мы с папой это устроим... я сегодня же представлю тебя ему... впрочем, нет, лучше завтра... Ой, хочешь увидеть одну вещь? - она опустила пальцы в стоявший на скамейке возле входа широкий графин с водой и брызнула на окружавшие беседку кусты. Навстречу желанным алмазам влаги в непроницаемой бесформенной тени раскрылись бледно-сиреневые и серебристо-синие цветы. Пармиан звонко расхохоталась.
   - Здорово, правда? Это я вывела! - Аксель с удивлением оглядывался на танцующие вокруг сияющие соцветия - зрелище в самом деле завораживающее. Внезапно поднялся шумный ветер, и все вокруг беседки словно закружилось в бурном вихре.
   - Пойдем, - Пармиан прохладной рукой цепко потянула его вон, - мне надо еще к гостям вернуться. Нехорошо, когда хозяйка долго отсутствует, ведь это мой бал... - рассуждая так, она повлекла Акселя в обратный путь по призрачным дорожкам. Он оглушено оглядывался, и все казалось ему исчезающим, нереальным.
   
   
   На следующий день Пармиан официально представила Акселя своему отцу как жениха. Ее отец, состоятельный промышленник по фамилии Оленский, по какой-то из родственных линий даже, кажется, из дворян, дородный, высокий мужчина с неподвижными, как стеклянные, глазами навыкате выглядел значительно моложе своих лет и держался весьма учтиво и ненавязчиво, но почему-то произвел на Акселя угнетающее впечатление. Он часто останавливал внимательный, словно бы оценивающий и втайне угрожающий взгляд на Пармиан, как будто передавая ей молчаливые приказы. Она в присутствии отца вела себя скованно. Впрочем, и отец, и дочь согласились на том, что сразу после свадьбы молодожены переедут в загородный дом, доставшийся Пармиан в наследство от матери, а потому от Акселя требовалось лишь соблюдать светские приличия в период жениховства. Уже через день после объяснения Пармиан объявила о помолвке; свадьбу назначили на следующий месяц.
   Вся сопутствующая суматоха мешала Акселю разобраться, что именно его тревожило, и наконец, уловив момент относительного спокойствия уже после того, как Пармиан отдала все необходимые распоряжения насчет свадьбы, он решился поговорить с ней всерьез.
   - Послушай, Пармиан, ты знаешь, что я все сделаю для тебя. И поэтому я должен признаться... я не понимаю, почему ты выбрала меня?.. Зачем ты выходишь замуж? Ты меня любишь? - вопрос не преследовал целью вырвать романтические признания; Аксель искренне недоумевал относительно мотивов, по которым Пармиан вступала в брак, поскольку ее поведение, невзирая на их неожиданное сближение, по-прежнему оставалось для него загадкой.
   - Ах, Аксель, ну конечно, я тебя люблю, - без промедления заверила его Пармиан, склоняясь к нему так непринужденно, словно давно предвидела вопрос и тщательно отрепетировала нужную фразу перед зеркалом. - О чем ты говоришь? - Она спрыгнула с увитых цветами резных качелей, стоявших в саду за домом, и закружилась в румяных лучах утреннего солнца, сама как цветок в своем радужном разлетающемся платье. - Ты полюбил меня, я полюбила тебя, что здесь невероятного?
   - Но ведь мы едва знакомы... - неуклюже возразил Аксель; перед ее искусно выверенной беспечностью терялись любые доводы.
   - Но ведь для тебя это не стало проблемой...
   - А другие?
   - Ах, Аксель... - Пармиан снова расположилась на широком раскачивающемся сидении и насмешливо взглянула в небо. - Ты, как все мужчины, романтизируешь предмет своих воздыханий. А я ведь не вечно юная богиня лунного света месяца май, вопреки твоему мнению обо мне... Молодость быстротечна. Я ждала встречи с человеком, который мог бы, по моему мнению, стать не просто очередным пылким поклонником, но подходящим мужем... Ты прав в том, что многие предлагали мне свое имя, но ведь само по себе предложение еще не гарантирует счастливого будущего! Ты умен, благороден, смел... Я выбрала тебя потому, что ты меня понимаешь.
   - Я? - Аксель изумился. - Напротив, мне кажется, среди твоих знакомых я хуже всех понимаю тебя...
   Пармиан неопределенно улыбнулась, щурясь куда-то вдаль.
   - Ты понимаешь меня, - задумчиво повторила она. - Быть может, для всех, включая тебя, было бы лучше, если бы ты никогда не узнал, насколько ты меня понимаешь, - добавила она словно про себя непонятную фразу, о которой трудно было сказать, встревожила она Акселя или успокоила; однако по уже знакомому отчужденному тону Пармиан Аксель понял, что дальнейшие расспросы бесполезны, и Пармиан больше ничего не прибавит.
   
   
   Невзирая на подспудную и, быть может, безосновательную тревогу, Аксель не заметил, как пролетело время до свадьбы. Он словно переселился в волшебный мир света, поэзии и красоты, забыв привычную действительность, как скучный сон. Вокруг Пармиан все озарялось неземным огнем, все стремилось ввысь, дышало, преображалось... Вокруг нее как будто вращалась отдельная вселенная, центром которой, как всеобщая икона, служил ее сияющий, дивный, неуловимый, близкий образ. Как ни странно, сколько ни всматривался Аксель, ему не удавалось в точности запомнить ее черты, и она оставалась для него как бы собственным зыбким отражением в глубине переменчивых вод; однако ее магнетический ореол, пьянящий, леденящий зов ее красоты Аксель не спутал бы ни с чем. Едва Пармиан приближалась, Аксель снова и снова чувствовал себя так, словно она извлекала его душу и заменяла новой, принадлежащей к безымянным высотам неведомых стихий.
   Пармиан любила ухаживать за цветами, и сад, который она вырастила, казалось, говорил с гостем на своем немыслимом языке, следя за ним отовсюду незаметными, всевидящими глазами: тихо, с пониманием кивали невиданные исполинские цветы, пересмеивались серебристые ветви, бродяжничал ветерок. Пармиан любила играть в шахматы и исхитрялась составлять партии непредсказуемые, как ребусы, а кроме того держала в доме целую коллекцию ювелирно выточенных шахмат из драгоценных пород дерева, из хрусталя, из вулканического стекла, вырезанных в форме животных, человечков и даже футуристических диспропорциональных объемов, весьма условно обозначавших функции фигур в игре; случалось, Пармиан вела непринужденный поединок с несколькими противниками из числа гостей одновременно, и Аксель, сам не сподобившийся запомнить ничего, кроме слова "мат", наблюдал за ее изящными победами со священным ужасом. Музыкальная речь Пармиан лилась в завораживающем, гипнотическом ритме, как поэма или заклинание; едва сознавая смысл разговора, собеседник поневоле покорялся русалочьему звону ее голоса, который, как многострунный инструмент, казалось, умел отзываться, кроме слов, на тайные мысли. Порой Акселю казалось, что в целом мире невозможно найти более гармоничной, благородной, чуткой и светлой души; но в иные моменты он не мог отделаться от ощущения неизгладимой фальши, неуловимого рокового изъяна, подтачивающего это непостижимое, злополучное, притворно-трогательное, необъяснимо-порочное и, как он подозревал, безнадежно несчастное существо.
   Единственным человеком, нисколько не восприимчивым к очарованию Пармиан, был ее отец. Порой он маячил за ее спиной, как безмолвный упрек; однако Аксель привык к нему и списывал на счет врожденной, по-видимому, замкнутости его более чем сдержанное поведение по отношению к повзрослевшей и, очевидно, нуждающейся в поддержке и советах дочери, мать которой давно умерла, а других родственников не было. Однажды Аксель попытался заговорить с Пармиан о ее семье, но она только нетерпеливо отмахнулась:
   - Ой, не бери в голову выходки старого хрыча... У нас никогда не было особенно доверительных отношений. Жду не дождусь, чтобы отсюда уехать.
   Аксель немного удивился, поскольку на людях Пармиан и ее отец, по-видимому, намеренно, разыгрывали чрезвычайно дружную пару; впрочем, Аксель успокоился на мысли, что родители всегда настороженно встречают начало самостоятельной жизни своих детей.
   
   
   Однажды произошел случай, который Аксель потом долго вспоминал, пытаясь найти в нем объяснение непостижимым превратностям своей супружеской жизни - пока они не разъяснились сами собой; как и во многих других ситуациях с участием Пармиан, формальные доводы складывались гладко, но Аксель в очередной раз ощутил непобедимую глубинную тревогу, похожую на отвращение к болезни или уродству.
   Пармиан попросила его проводить ее в ущелье к водопаду, а поскольку день был жаркий, она, поболтав в пенных, солнечных струях сначала руками, потом ногами, в итоге спрыгнула в воду; Аксель молча любовался ее хрупкой фигурой, облепленной промокшим до прозрачности платьем, и тяжелыми развившимися кудрями. Внезапно в водопаде появилась радуга; Пармиан, смеясь, принялась ловить ее руками в дыму белых брызг, а потом упросила Акселя спуститься к ней.
   - Гляди, - сказала она, взяв его за руку, и пошла прямо под водопад...
   За стеной воды в скале оказалась целая система наполовину затопленных гротов; Пармиан тихо смеялась, прислушиваясь к перезвону капель и рассеянно шаря прозрачными руками по влажным, покрытым водорослями камням.
   - Здесь прохладнее, да? - беззаботно заметила Пармиан, обернувшись и притягивая его к себе. Он взглянул сверху вниз на ее жемчужно-бледное в полумраке волнующихся фиолетовых теней лицо; она, мягко обняв, поцеловала его. Когда они оставались наедине, Пармиан нередко повторяла подобные объятия и поцелуи, и Аксель всякий раз испытывал ни с чем не сравнимое наслаждение от чарующей близости ее красоты; их ласки никогда не заходили дальше, но Аксель и не претендовал на переизбыток впечатлений, которые и без того были настолько сильны, что он едва доверял своему рассудку.
   Однако на этот раз Пармиан казалась такой близкой, такой соблазнительной, что кровь в нем загорелась; едва сознавая, что делает, он распустил шнуровку платья у нее на спине и стянул облепившую ее тело ткань с перламутровых плеч и груди, потом поднял волнующийся в воде шелковый подол; почувствовав его руки на своих бедрах, Пармиан словно очнулась ото сна и, торопливо уперевшись ладонями ему в грудь, сказала:
   - Ах, нет, нет... - и на мгновение на ее лице, как молния, промелькнуло затравленное выражение такого ничем не оправданного панического, смертельного ужаса, что Аксель сам испугался и отпустил ее. Пармиан сразу же отвернулась и отошла на несколько шагов; он видел, как дрожат ее руки, которыми она уперлась в камень, и понял, что она не кокетничает и не шутит. После довольно продолжительного молчания Пармиан закинула руку за спину и попыталась нащупать завязки платья.
   - Помоги, пожалуйста, - спокойно попросила она глухим голосом; Аксель подошел и завязал шнурки.
   - Ты меня боишься? - осторожно поинтересовался он, натягивая прозрачную ткань ей на плечи.
   - Нет, нет... - торопливо возразила Пармиан и принужденно засмеялась. - Не то... просто... - она отошла еще на несколько шагов, по-прежнему не поворачиваясь к нему лицом, - наверное, я очень старомодна. Мне кажется, что настоящая близость может быть только после свадьбы... что первая брачная ночь должна быть особенной, и все такое...
   Аксель, притянув ее к себе, поцеловал ее гладкую, словно фарфоровую шейку.
   - Согласен, - отозвался он, и Пармиан снова засмеялась.
   - Пойдем, иначе мы тут замерзнем, - застенчиво предложила она и потянула его под водопад.
   
   
   День свадьбы прошел, как очередной бал из тех, что Пармиан умела устраивать с ей одной свойственным размахом, изяществом и шиком, то есть безупречно; Аксель старался держаться как можно незаметнее и единственное, о чем беспокоился, это как бы ненароком не нарушить этикет; хотя Пармиан преподала ему несколько беглых уроков в период его жениховства, все же для подлинной светскости требовалась привычка и врожденная склонность - ни тем, ни другим Аксель похвастать не мог. Молча, с улыбкой наблюдал он за своей прекрасной Пармиан, сиявшей, как прозрачная розовая жемчужина в нежной раковине, в своем воздушном наряде невесты, и не мешал ей принимать восторженные похвалы и поздравления, переходя от одной шумной компании к другой. К вечеру гора ярких упаковок с баснословной цены ненужными подарками заняла половину холла - Аксель от делать нечего рассеянно прикидывал, сколько и каких гоночных автомобилей обошлось бы в те же деньги; наконец гости разошлись.
   - Ты, наверное, устала? - прежде всего спросил Аксель; в достаточной мере изучив характер Пармиан, он интуитивно чувствовал, что ее напускное возбуждение скоро спадет, и не ошибся; она машинально отрицательно покачала головой, потом отвернулась к зеркалу, и даже сквозь густые складки фаты Аксель увидел, как медленно гаснет ее улыбка.
   В длинных перчатках, в элегантном платье с гладким узким лифом и пышной юбкой, похожем на полураскрытый бутон, под мерцающей вуалью, приколотой к высокой прическе с помощью длинных золотых булавок и крупных белых цветов, Пармиан казалась как будто строже и старше, словно примеряла на себя роль зрелой женщины, но в то же время дурачилась и бесилась весь вечер, как никогда прежде. Аксель понимал, что неестественное поведение свидетельствует, вероятнее всего, о подспудной тревоге, но, в конце концов, какая девушка не волнуется в день своей свадьбы?
   - Хорошо, тогда поехали в дом, пока я не заснул, - кивнул он. Пармиан еще ниже опустила голову. Гостей принимали в ослепительном дворце ее отца, а уехать за город, где предполагалось жить, молодожены должны были по окончании официального приема.
   В машине Пармиан откинула вуаль, но ее лицо теперь напоминало застывшую кукольную маску; всю дорогу она молча смотрела на вереницы электрических фонарей, бегущие в темном окне. Когда машина подъехала к крыльцу, Пармиан вышла первой и, не глядя на Акселя, поднялась в темный дом.
   Когда он вошел в спальню, она снова сидела перед зеркалом и, как показалось Акселю, мучительно пыталась разрешить какое-то сомнение.
   - Тебе помочь раздеться? - без всякой задней мысли предложил он, но она метнула на него испуганный взгляд и, пролепетав:
   - Нет, нет, я сама, - быстро ушла в ванную. Когда она оттуда вышла, ее уже била заметная дрожь; неуклюже свалив в кресло ворох белоснежных свадебных кружев, она прижала руки к груди жестом сироты, сделала несколько неуверенных шагов и застыла посреди спальни; ее глаза остекленели, как у покойника.
   - Пармиан, - позвал Аксель, осторожно взяв ее за плечи и затрудняясь подобрать слова. - Что с тобой?
   - Я в порядке, - сквозь зубы ответила Пармиан, но при этом по ее телу прошла заметная судорога.
   - Пармиан, посмотри на меня, - мягко попросил Аксель.
   Девушка неуверенно подняла глаза, и ее лицо исказил уже совершенно очевидный оскал безысходного отчаяния и ужаса, которому Аксель не находил никакого объяснения - он в жизни не видел такого выражения не только у Пармиан, но и вообще у человека.
   - Мне плохо, - быстро признала она, судорожно отвернулась и схватилась за горло, словно ее вот-вот вырвет - а между тем Аксель отлично помнил, что выпила она совсем немного и определенно не была пьяна. Ему хотелось как-то утешить ее, и он мягко обнял ее за талию, но тут ее затрясло так, словно с ней сейчас начнется истерический припадок. Неохотно подчиняясь его движению, она проследовала за ним до кровати, блуждая по комнате совершенно невменяемым взглядом и как будто уже плохо понимая, что происходит. Конечно, Аксель знал, что девушка может по разным причинам бояться секса или стесняться мужчины, особенно если близость происходит впервые, но, во-первых, Пармиан никак нельзя было назвать строго воспитанной или застенчивой девушкой, а во-вторых, ее неожиданный всплеск болезненной неуравновешенности как будто вообще не относился ни лично к нему, ни к ситуации; хотя, быть может, и Аксель со своей стороны был не слишком внимателен - все же долгое ожидание наслаждения, которое ему обещала эта ночь, давало о себе знать.
   Двигаясь неестественно, как машина, Пармиан забралась на кровать, села, глядя прямо перед собой, и обхватила руками колени.
   - Пармиан, милая, расслабься, пожалуйста, успокойся, - Аксель поцеловал ее в плечо над кружевной оборкой сорочки; поняв, что не добьется от нее ни отклика, ни объяснений, он понадеялся, что нежность и ласка хотя бы отчасти приведут ее в чувство. Погладив ее по напряженной, как натянутая струна, руке, он снова поцеловал ее в плечо, потом в шею; Пармиан терпела, скрежеща зубами, а затем вдруг легла навзничь, скрестив руки на груди, как покойница, зажмурив глаза и сжав челюсти так, что по иссиня-бледным скулам заходили желваки. Аксель отлично видел, что она не в себе, но просто не представлял, что в таких случаях следует делать. Обняв ее дрожащие плечи, он начал целовать ее лицо, как вдруг она обмякла в его руках, и он понял, что она потеряла сознание.
   Очнувшись, она сразу спрыгнула с кровати, выбежала в ванную, и ее начало рвать; потом она разрыдалась с отчаянием и, как показалось Акселю, каким-то облегчением.
   - Пармиан, ты больна, - устало констатировал он то немногое, что точно понял; прислонившись к косяку, он с грустью глядел на беспомощную фигурку жены, терзавшейся, очевидно, какой-то чудовищной мукой, которую не хотела открыть и которой он был бессилен помочь; и тогда впервые в жизни, несмотря на весь абсурд и в то же время как будто обыденность ситуации, Пармиан показалась ему безобразной.
   - Д-да, да, - наконец разжала зубы Пармиан, - я больна, я очень больна. Из-звини.
   - Ничего, бывает, - неопределенно заметил он.
   - Я с-слишком много выпила сегодня, - выпрямившись и по-прежнему сжимая рукой горло, выдавила Пармиан.
   - Понимаю, - кивнул Аксель.
   - Я... я бы хотела лечь спать, - неуверенно добавила она, глядя в пол.
   - Я думаю, это именно то, что тебе давно следует сделать, - согласился Аксель.
   Пармиан развернулась и, бросив украдкой боязливый взгляд - словно опасалась, что Аксель сейчас бросится на нее - протиснулась мимо него в спальню, закуталась в одеяло, как в кокон, и немедленно заснула беспробудным сном.
   Аксель, хотя сцена произвела на него ужасающее впечатление, да и сказывалась усталость долгого дня, нашел в себе силы выйти в кухню, заварить крепкого чаю и поразмыслить. Он попытался придумать объяснение болезненному припадку Пармиан, и ему кстати припомнилась ее подозрительная реакция под водопадом; он мог бы также назвать множество мелких, малозаметных штрихов в ее характере и поведении, которые мало понимал, но в конце концов, он списывал все на свою неопытность в отношениях с женщинами и недостаток житейской мудрости в целом; да и возможно ли досконально узнать душу другого человека?..
   И все же Аксель чувствовал, что здесь речь идет не о естественной девической стыдливости и не о каком-то пустяковом личном секрете, каких хватает у каждого, а о проблеме принципиальной, жизненно важной. Правдоподобно выходило или нет, но по всему получалось, что Пармиан отчего-то боится физической близости с ним буквально до потери сознания. Понадеявшись, что дальнейшие события все-таки помогут ему разобраться в том, что Пармиан, быть может, не захочет ему рассказать, он отправился спать и постарался лечь подальше от нее, опасаясь, как бы она не подумала, что он пытался изнасиловать ее во сне.
   
   
   Наутро, когда он проснулся, Пармиан уже сидела на кухне, церемонно звеня изящной серебряной ложечкой в чашке кофе, и встретила его виноватой улыбкой.
   - Извини, пожалуйста, кажется, я вчера напилась, - повторила она вчерашнюю ложь значительно более непринужденным тоном.
   Аксель молча кивнул, с сожалением отметив, что по прошествии истерического припадка ее отношение к нему не улучшилось, налил себе кофе и тоже сел к столу.
   - Пармиан, давай мы будем говорить друг с другом честно. То, что мы думаем и чувствуем, - помолчав, предложил он.
   - О чем ты? - она казалась искренне удивленной. Аксель вздохнул.
   - Ты была трезва вчера. Ты, видимо, считаешь меня клиническим идиотом, но, представь себе, я заметил, что ты просто-напросто боялась заняться со мной сексом.
   Вообще-то он высказал вывод, основанный на догадках, но, следя за реакцией Пармиан, убедился, что попал в точку. Лицо ее застыло, по телу пробежала едва заметная дрожь - Аксель с чувством смутного ужаса отметил мгновенно проявившиеся признаки вчерашнего "опьянения". Пармиан растерянно повела глазами по сторонам.
   - Нет, вовсе нет... - машинально возразила она.
   - Пармиан, милая, - прервал он ее. - Я люблю тебя. Я всегда буду заботиться о тебе, - ему хотелось взять ее за руку, заставить взглянуть ему в лицо, но, помня о вчерашней реакции на его прикосновения, он попытался обойтись словесными средствами. - Мне важно знать, что с тобой происходит. Пожалуйста, доверься мне.
   Пармиан молчала, моргая так, словно услышала речь на незнакомом языке.
   - В чем дело? Почему ты боишься меня? Ты боишься боли? Что я причиню тебе боль? - попытался подсказать он. - Это исключено, милая. Мне самому будет неприятно, если ты будешь страдать. Я хочу, чтобы ты была счастлива. - Помолчав, он добавил: - Может быть, ты боишься лишиться девственности? Или ты, наоборот, считаешь, что я рассержусь, если ты не девственница?
   - Я не девственница, - быстро сказала Пармиан.
   - Я в общем-то так и думал. Тогда в чем проблема? Тебя кто-то обидел? Может быть, ты любишь другого? Он тебя бросил? Пармиан, пожалуйста, скажи мне, что случилось? Тебя изнасиловали?
   - Нет, нет, я в порядке, я в полном порядке, - Пармиан вдруг вскочила и раздраженно повысила голос. - Что за ерунду ты выдумываешь, в самом деле? - Аксель замолчал, удивленный ее вспышкой; она сжала побледневшие губы и отвернулась. - Просто... - он заметил, как по ее телу снова пробежала судорога, - я... наверное... - Пармиан внезапно взяла элегический тон, - я боюсь, что... ты разлюбишь меня, - выдохнула она. - Одно дело... когда девушка кажется мужчине такой недоступной и желанной... а потом... уже не то... - Пармиан застыла, потупив взгляд с притворной кротостью и деланно улыбаясь.
   - Ты шутишь, что ли? - Аксель начал злиться. - Ты всерьез считаешь, что мне во всем городе не с кем было заняться сексом? И поэтому я женился на тебе?.. Ты сама-то себя слышишь?!
   На глазах у Пармиан сквозь натянутую улыбку выступили слезы; внезапно она прильнула к нему и порывисто обняла за шею.
   - Ты прав... извини... я вела себя глупо... - пробормотала она, опустив растрепанную голову ему на грудь.
   - Ничего, успокойся... я все понимаю, - Аксель растерялся и осторожно усадил ее к себе на колени, обняв за талию; он чувствовал, как дрожит ее тело. - Наверное, для девушки это очень... ээ... волнительный шаг. Если ты так переживаешь, я подожду. Пожалуйста, запомни: я хочу, чтобы все у нас было по согласию. Только когда ты будешь готова. Ты меня понимаешь? - Пармиан судорожно кивнула. - Пармиан, пожалуйста, успокойся. Ты можешь мне доверять.
   Однако, как показали события ближе к ночи, Пармиан либо не поняла его слов, либо пропустила их мимо ушей.
   
   
   Аксель старался не напоминать Пармиан о произошедшем, вовсе не испытывая желания принуждать ее к близости и считая, что вряд ли их отношения удастся восстановить волевым усилием. Он надеялся, что со временем Пармиан привыкнет к нему, и их сближение произойдет естественно; однако Пармиан, видимо, и без замечаний с его стороны чувствовала себя непоправимо виноватой и вознамерилась заставить себя выполнить супружеский долг во что бы то ни стало.
   На следующий же вечер она встретила мужа в эффектном наряде, безупречно накрашенная, с распущенными по плечам темными волосами, отливавшими пепельным и лиловым в свете ламп, и провела в гостиную, оформленную, как банкетный зал дорогого ресторана.
   - Извини, вчера я перенервничала. Я вела себя ужасно. Надеюсь, ты простишь меня, - мягко улыбалась она.
   Аксель внимательно всматривался в ее лицо, ища следов прежней тревоги, но Пармиан казалась спокойной, и он смирился. По правде сказать, он не считал нормальным появляться в собственной семье на правах вип-клиента, которому любой ценой требуется обеспечить первоклассный сервис, но решил, что Пармиан как девушка, воспитанная в изысканном обществе, придерживается на этот счет каких-то своих предрассудков. Однако вскоре его первоначальные подозрения подтвердились: Пармиан пила залпом бокал за бокалом, и Аксель понял, что она устроила ужин прежде всего, чтобы получить предлог напиться; видимо, в продолжение первой брачной ночи она бесповоротно убедилась, что в трезвом состоянии не способна заставить себя лечь с мужем в постель. Заметно нервничая, она беспрестанно говорила что-то с искусственным смехом; Аксель терпеливо ждал, что она все же успокоится, и добился в итоге того, что она, облокотившись о стол и уронив голову на руку, умолкла на полуслове и то ли заснула, то ли впала в пьяное оцепенение. Аксель осторожно подошел и обнял ее, предполагая перенести на кровать, чтобы уложить спать, но Пармиан вздрогнула, словно ее ударили кнутом, и посмотрела на Акселя с ужасом.
   - Пармиан, ты пьяна, - мягко заметил он. - Давай я тебе сейчас помогу дойти до кровати, и ты ляжешь спать. А завтра мы поговорим.
   Пармиан вскочила на ноги и стала повторять:
   - Нет, нет, нет, нет, - затравленным взглядом обводя комнату.
   - Я тебя ни к чему не принуждаю, - попытался успокоить ее Аксель.
   - Нет, я хочу, - упрямо повторила Пармиан, глядя на него воспаленными глазами. - Я... я хочу, чтобы у нас была нормальная семья, - через силу проговорила она и припала к нему, как в лихорадочном порыве. - Я люблю тебя, я очень тебя люблю, - с ожесточением проговорила она, словно стараясь убедить саму себя. Аксель вновь отчетливо ощутил ее непреодолимое внутреннее сопротивление, которое нельзя было объяснить ни неопытностью, ни опьянением, ничем.
   - Хорошо, - надеясь, что если он уступит ее настойчивости, она по крайней мере позволит увести себя в спальню, а там уж либо успокоится и заснет, либо все-таки расслабится - к чему она, по-видимому, стремилась, но пока безуспешно, - он отвел Пармиан в спальню и начал медленно раздевать. Поначалу она послушно принимала его ласки, хотя держала голову опущенной, и он не видел ее лица за растрепавшимися волосами, но потом она вдруг отстранилась, уперевшись рукой ему в грудь, и отчетливо произнесла:
   - Я тебя ненавижу.
   Аксель не сразу осознал ее слова, зато мгновенно почувствовал, что эта фраза, в отличие от всех предыдущих, произнесена искренне. Пармиан стояла напротив него, шатаясь, лицо пошло красными пятнами, а глаза блуждали по сторонам с необъяснимым вороватым выражением. Аксель еще не придумал ответ, как она, ломая руки, начала судорожно цедить сквозь зубы:
   - Это я подлая! Это я дурная! Это ты должен меня ненавидеть... - Аксель схватил ее за плечи и как следует встряхнул, чувствуя, что не выдержит больше ни слова.
   - Поверить не могу, что ты настолько пьяна!.. - в отчаянии проговорил он. - Ты как себя чувствуешь? - Аксель пощупал ее лоб, который в самом деле горел. - Ты что несешь? - крикнул он, пытаясь хоть на мгновение задержать на себе ее блуждающий взгляд, но Пармиан вдруг выскользнула из его рук, рухнула на пол и обхватила его ноги. Аксель от неожиданности застыл, боясь пошевелиться.
   - Ударь меня! Пожалуйста, ударь! - расслышал он сквозь рыдания, не веря своим ушам.
   - Что? - переспросил он. - Ты рехнулась?.. Ты мазохистка, что ли? - растерялся он.
   Пармиан продолжала рыдать, заламывая руки.
   - Пожалуйста, ударь меня! Я прошу! - молила она. Аксель отвернулся. Ситуация уже выходила за все рамки вообразимого; он совершенно не представлял, что следует делать. О том, чтобы поднять руку на женщину, под каким бы то ни было предлогом, он прежде и помыслить не мог. Наконец он подумал, что если выполнит абсурдную просьбу, то, быть может, безвыходная ситуация как-нибудь сама собой разрешится, и, примерившись, чтобы не поранить ее ненароком, несильно ударил ее тыльной стороной руки. Пармиан повалилась на пол уже в самом настоящем истерическом припадке.
   - Еще! Еще! Сильнее! - невнятно бормотала она, катаясь по полу. У Акселя закружилась голова. С трудом осознавая, что делает, он рывком поднял ее, прижал к себе и принялся осыпать поцелуями. Пармиан истерически закричала, вцепившись руками в волосы; она не сопротивлялась, но продолжала без умолку визжать, так что у Акселя заложило уши, и в конце концов ему пришлось ее отпустить. Она повалилась в кресло, закрыв лицо руками, и залилась слезами. В этот момент Аксель отчетливо осознал, что ее поведение ненормально в клиническом смысле; в то же время он чувствовал, что его самого трясет, как умалишенного, и еще немного - он первым отправится в дурку.
   - Пармиан, - сквозь зубы прорычал он и, чтобы привлечь ее внимание, выдернул ее из кресла и придавил к стене. - Немедленно посмотри на меня и объясни, что происходит! - более спокойно потребовал он, приняв окончательное решение. - Если ты сейчас не расскажешь мне все, я с тобой разведусь.
   В этот момент Пармиан словно подменили. Умолкнув, как по сигналу, она посмотрела на него, побледнев как полотно - казалось, даже слезы мгновенно пересохли - и вдруг, хладнокровно размахнувшись, влепила ему хлесткую пощечину. Он неожиданности Аксель отшатнулся, и она вышла на середину комнаты с неприступным видом оскорбленной добродетели.
   - Вот как, значит, ты легко отказываешься от своего слова? - в ярости закричала она. - Конечно, теперь ты будешь обвинять меня во всех смертных грехах! Ты не допускаешь даже мысли, что сам виноват, если наши отношения на складываются? Ты думаешь, я позволю тебе шантажировать меня? Я немедленно возвращаюсь домой к отцу, - с этими словами она решительно принялась сбрасывать в сумочку всякие нужные мелочи и одеваться.
   Растерянно наблюдая за ее внезапным преображением, Аксель постепенно собрался и отчетливо понял, что подобная смена настроений может означать только одно - манипулирование; и, если он будет продолжать уступать ей, то останется на роли фиктивного мужа, на которую Пармиан, вероятно, с самого начала, по непонятным для него причинам, пыталась его определить. Когда Пармиан направилась к двери, он попросту перегородил ей дорогу, уперевшись рукой в косяк, и хладнокровно сообщил:
   - Ты никуда не пойдешь.
   - Отойди! - с вызовом велела она и попыталась его оттолкнуть, в ответ на что он действительно ударил ее так, что она отлетела к стене и ударилась головой.
   - Ты никуда не пойдешь! - не помня себя, повторил он, чувствуя такое неистовое бешенство, на которое прежде не считал себя способным, и с ожесточением ожидая нового приступа истерики и слез - но, к его удивлению, Пармиан, растерянно потирая затылок, вдруг рассмеялась совершенно непринужденным смехом и взглянула на него с ласковым сочувствием.
   - Аксель, я ведь просто пошутила! - приветливо пояснила она. У Акселя буквально опустились руки, и он сцепил челюсти, чтобы не переспросить ее в очередной раз, как глухонемой; однако Пармиан не удовлетворилась его молчанием и, плавно приблизившись, обвила его рукой за талию. Аксель отстранился, не веря своим глазам: в один момент с лица Пармиан исчезли следы хмеля и истерики, и теперь в самом деле можно было предположить, что до сих пор она только притворялась... Все еще не в состоянии конструктивно отреагировать, он тем не менее позволил себя обнять и оттащить от дверей; вновь водворив его в спальню, Пармиан, посмеиваясь, принялась стягивать с него рубашку. От ее поцелуев, совершенно необъяснимых после всего остального, у него в душе окончательно смешались границы добра и зла. Он понял, как безумно желал ее все это время, что мечтал хоть о малейшей передышке; что готов согласиться на ее любовь при любых условиях, ничего не понимает и не требует и согласен все, что угодно, забыть. Ловко выскользнув из платья, Пармиан завлекла его на кровать и с уверенной ухваткой опытной любовницы, словно они были близки уже множество раз и секс для них давно стал обыденной, привычной забавой, отдалась ему в позе, которая напоминала ему скорее сугубо функциональное спаривание животных, чем ласки любви; все же оставалась надежда, что эта бесстыдная, отчужденная раскованность ознаменует собой определенный этап их взаимопонимания, а поскольку предшествующие переживания и так взбудоражили его чувства до предела, все закончилось довольно быстро.
   Пармиан, выждав приличествующую паузу, молча выскользнула из его объятий.
   - Пармиан... - он попытался задержать ее за талию; ему хотелось хотя бы после безличного совокупления проявить к ней толику нежности, для которой она буквально не оставила места прежде; но Пармиан, опустив глаза, обронила:
   - Сейчас... - и скрылась в ванной; вскоре послышался шум льющейся воды. У Акселя возникло настойчивое ощущение, что она хочет от него спрятаться; через некоторое время он подошел к двери ванной, раздумывая, не позвать ли ее, и мог бы поклясться, что слышал, как ее рвет.
   Привалившись к стене и сдавив ладонями виски, он попытался привести в порядок невеселые мысли. Сейчас, после свадьбы, он однозначно убедился, что в отношении Пармиан к нему изначально присутствовала доля какой-то болезненности; однако разбираться в этом немедленно уже не хватало сил. Аксель вернулся в спальню, чувствуя себя скорее вдовцом.
   Пармиан показалась из ванны спустя два часа и, по-видимому, с неудовольствием и некоторой растерянностью обнаружила, что Аксель все еще дожидается ее. Закутанная в халат, с обмотанными полотенцем волосами она не подразумевающим возражений глухим голосом, отводя глаза, заявила, что невозможно устала и хочет спать, после чего легла, отвернувшись лицом к стене, и больше не шевелилась.
   
   
   Наутро Аксель чувствовал себя так, словно это он вчера рыдал в истерике, его били, он напился и его рвало. Голова раскалывалась и, по ощущениям, начинался жар. Пармиан поблизости не оказалось; когда же она появилась, то выглядела на удивление бодрой и посвежевшей. Она успела изящно одеться, искусно накраситься, уложить волосы в безупречную прическу и, в общем-то, забежала в спальню забрать какую-то забытую мелочь перед выходом на улицу. Заметив, что Аксель проснулся, она непринужденно сообщила, что, оказывается, они с подружками еще вчера договорились пройтись по магазинам; она пообедает с ними и, наверное, вернется только к вечеру. С этими словами она поправила перед зеркалом и без того идеальную прическу и выпорхнула вон. Акселя преследовало ощущение, что он оказался в чьем-то дурном сне.
   
   
   Когда Пармиан вернулась, она обращала на Акселя не больше внимания, чем на предмет мебели, и в дальнейшем вела себя как человек, успешно покончивший с неприятными обязанностями и впредь не намеренный даже в мыслях возвращаться к закрытому вопросу. Аксель вновь увидел перед собой неизменно нарядное и безукоризненно светское существо, которым Пармиан была и до свадьбы, но теперь эта фантасмагорическая игра с бесконечной сменой акварельно-эфемерных туалетов и мерцающих, как слезы, драгоценностей, непременным многочасовым присутствием на шумных вечеринках, модных показах, фотосессиях напоминала какой-то устрашающий маскарад. Обворожительная непосредственность возвращалась к Пармиан исключительно на людях, как заученная роль, а перед мужем день ото дня являлась незнакомка: всегда тщательно следящая за своей внешностью, неважно - шла речь о домашней обстановке или светском приеме, - всегда сдержанная, самодовольная, практичная. Для защиты от всех попыток Акселя привнести в их общение элементарную честность был применен весь спектр кокетливых уловок, элегантно и надежно, как в поединке фехтовальщиков, пресекавших проявления любых личных чувств. Поначалу Аксель ждал, что их отношения изменятся, - конечно, не в сторону неуправляемых припадков и скандалов, как прежде, - но появится хоть подобие тепла, пусть даже вследствие обоюдной привычки, - и невзначай вновь приоткроется тот бесконечный сумеречный простор, которым представлялась ему ее душа. Однако Пармиан, на лице которой Аксель заранее читал церемонную готовность к дисциплинированному выполнению супружеских обязанностей, с каким бы вопросом он к ней не обращался, оставалась отчужденным, замкнутым существом, словно начисто лишенным каких бы то ни было интересов, кроме светских успехов подруг, карьерных планов друзей и новых покупок. Постепенно Аксель начал понимать, что находится в одном доме с абсолютно посторонней женщиной, холодной, расчетливой и пустой.
   
   
   Однажды Пармиан пропала на целый день, не предупредив Акселя, куда отправляется, не отвечала на звонки и появилась только под вечер. Аксель, стараясь сохранять сдержанный тон и пытаясь подражать Пармиан в светскости, все же без лишнего изящества осведомился:
   - Ты где была?
   Пармиан, казалось, покоробила краткость запроса.
   - Ты мне не доверяешь? - непринужденно обронила она, приподняв тонкие брови.
   Аксель раздраженно вздохнул и устало откинулся на спинку стула, скрестив руки на груди.
   - Ты подозреваешь меня в том, что я тебе не доверяю? - холодно откликнулся он ей в тон. - С чего?
   Пармиан выдержала паузу, взвешивая решимость Акселя продолжать пикировку, вздохнула и примирительно улыбнулась.
   - Я была у отца, - мягко объяснила она. - Я уже давно его не навещала. И, знаешь, обстановка прежнего дома для меня так привычна... я совершенно забыла, что ты можешь позвонить, - Пармиан рассмеялась и положила свою узкую ладонь Акселю на плечо. - Извини.
   Аксель впервые за долгое время почувствовал в ее голосе искренность и натянуто улыбнулся.
   - Просто я беспокоюсь, если ты вот так пропадаешь, - неловко пояснил он.
   - Аксель, я уже взрослая девочка! - Пармиан снова легкомысленно рассмеялась. - И вполне могу сама позаботиться о себе. Но ты прав, мне следовало тебя предупредить.
   Аксель кивнул.
   - Только сейчас, покинув дом моего детства, я начала понимать, как любил меня отец, - произнесла Пармиан с подчеркнутой ноткой элегической печали, словно повторяла чей-то театральный монолог.
   Аксель, не разобравшись, как реагировать на ее многозначительное заявление, пожал плечами.
   - В следующий раз мы можем поехать туда вместе, если хочешь, - предложил он.
   Пармиан уклончиво улыбнулась.
   
   
   Через некоторое время Аксель заметил, что Пармиан стала возвращаться домой в синяках. Поначалу он избегал очередного выяснения отношений, однако однажды увидел на ее шее настолько отчетливые отпечатки пальцев, что вынужден был вновь перейти к тону допроса. Ответ Пармиан, когда она поняла, что не удастся отмолчаться, побил все рекорды абсурда.
   - Это ты мне эти синяки наставил! - нагло заявила она.
   Аксель опешил от такой откровенной клеветы.
   - Я - что?.. - растерялся он. - Да я тебя ни... - Аксель сбился, - ни разу пальцем не тронул, кроме одного случая.
   Пармиан ядовито улыбнулась и отвернулась. По уже знакомому Акселю хитрому, самодовольному выражению ее лица он понял, что не добьется ничего, кроме расчетливо заготовленной лжи, и решил перейти к детективным приемам строительства семьи. Хотя прежде ему и в голову не пришло бы шпионить за любимой женщиной, приходилось признать, что остальные средства себя исчерпали.
   Тайком отправляясь вслед за Пармиан, Аксель чувствовал себя последним дураком. Он понятия не имел, как вести себя, чтобы наверняка остаться незамеченным, и как объясняться, если его все-таки обнаружат. Тем более что поначалу слежка не принесла видимых результатов: Пармиан отправилась к своему дому и скрылась за дверью. Однако Аксель отчего-то решил подождать и, если она вскоре не появится, пойти следом. Он вспомнил, что, уходя утром, Пармиан сказала, якобы собирается на встречу с бывшими однокурсниками. Его беспокоили долгие визиты Пармиан к отцу. Если между ней и стариком возник какой-то конфликт, то он, муж Пармиан, должен об этом знать. Если - Аксель допускал и такую мысль - Пармиан, пользуясь поддержкой отца, встречается в своем прежнем доме с кем-то другим, то и тогда лучше немедленно все выяснить. В любом случае Аксель решился прекратить непонятные недомолвки и, придумав относительно убедительный предлог для своего появления, вошел в дом, предполагая увидеть Пармиан и ее отца где-нибудь поблизости, в гостиной - однако никого не обнаружил.
   Аксель машинально избегал привлекать к себе внимание, вошел без стука и сейчас старался не шуметь, но все же удивился, никого не встретив. В растерянности он взбежал по лестнице и остановился. Может, они ушли через черный вход и уехали куда-нибудь? Или Пармиан спустилась в какой-нибудь забитый хламом подвал и перебирает ненужные вещи, чтобы отыскать какую-то памятную с детства безделушку? На мгновение Аксель устыдился своей подозрительности, когда ему показалось, что из-за одной из неплотно прикрытых дверей донесся неясный шум. Аксель заглянул в комнату и замер на пороге. Сцена, открывшаяся его взгляду, больше всего напоминала развратные сюжеты с аляповатых лубочных картинок: Пармиан, опираясь руками на закрытую крышку рояля, в расстегнутом на груди платье, отдавалась своему отцу. Судя по их достаточно ленивой позе, по тому, что оба оставались практически полностью одеты - Пармиан лишь обхватывала оголенной перламутрово-розовой ногой объемистую талию отца, - по отсутствию какого-либо сопротивления или, наоборот, ласк Аксель сразу понял, что все происходящее совершенно обыденно, привычно. Ему даже показалось, что он заметил знакомое отчужденное выражение лица Пармиан, слегка откинувшейся назад, опустившей глаза и приоткрывшей губы с выражением несколько фальшивой покорности, которую постоянно демонстрировала и мужу. В следующий момент Аксель распахнул дверь так, что она с грохотом врезалась в стену, и выдохнул:
   - Так вот в чем дело!
   Как ни странно, когда ситуация прояснилась, Аксель даже испытал облегчение; по крайней мере, он больше не чувствовал себя параноиком, терзающим жену, или марионеткой в ее непонятной игре. На остальных участниках действа его появление сказалось менее благотворно. Пармиан, увидев Акселя, вскрикнула задыхающимся от ужаса голосом; отец отпрянул от нее; заломив руки, она попятилась, вжимаясь в рояль, словно надеялась в нем раствориться, потом остановилась, развернулась, глянула куда-то перед собой и вдруг повалилась на пол, как подкошенная. Краем уха Аксель услышал, как хлопнула другая дверь - Оленский выскочил через противоположный вход.
   Первым порывом Акселя было догнать отца Пармиан, однако он понял, что ничего не сможет ни доказать, ни исправить. Поколебавшись, Аксель сделал несколько шагов к Пармиан. Она не шевелилась. Преодолевая брезгливость, он наклонился и заглянул в ее лицо. Она казалась матово-бледной, темные брови судорожно сведены, челюсти сжаты. Аксель наклонился и осторожно потрепал ее по щекам. Не дождавшись реакции, он поднял бесчувственное тело с пола, перенес на диван и отвесил еще несколько крепких пощечин. Девушка не отвечала. Аксель забеспокоился, потряс ее, приложил ухо к груди - сердце билось - и выскочил на лестницу, осматривая просторный холл в поисках телефона. Снизу его встретил испуганный взгляд Оленского.
   - Телефон в доме есть? - с отвращением бросил Аксель сквозь зубы. Тот продолжал стоять, как столб. Аксель наконец заметил телефон на столике возле зеркала, сбежал по ступенькам и набрал "скорую".
   - Чтоб, когда я повешу трубку, тебя здесь не было, - бросил он хозяину дома и отвернулся.
   
   
   К тому моменту, когда приехала "скорая", Пармиан несколько раз приходила в себя и снова падала в обморок, однако в больницу ехать отказалась, с плачем забившись в угол комнаты и повторяя сквозь зубы: "Я в порядке". Врач, пожав плечами, посоветовал принять успокоительное и отбыл, бросив на Акселя осуждающий взгляд. Аксель, ухватив Пармиан под локоть, отволок ее в машину и увез домой.
   Едва переступив порог, Пармиан бросилась в ванную, и ее начало рвать. Аксель молча ждал, прислонившись к дверному косяку и скрестив руки на груди. Ему было неприятно стоять у нее над душой, как жандарм, но и оставить ее без наблюдения он не мог, опасаясь, как бы она чего-нибудь с собой не сделала или не сбежала. Когда Пармиан немного пришла в себя, он в той же обезличенной манере оттащил ее в комнату, накапал ей в воду валерьянки и подвинул стакан.
   - Выпей, успокойся, - сухо предложил он.
   Пармиан, не поднимая головы, впилась в стакан, потом отставила его, поежившись, и еще ниже опустила плечи.
   - Что будем делать? - поинтересовался Аксель, как ему казалось, насколько возможно более терпеливым тоном, в котором, однако, помимо его воли отчетливо прозвучало презрение; впрочем, Пармиан, как он и ожидал, с завидной решимостью хранила молчание. Аксель вздохнул. Собственно, он и не считал, что можно найти слова, пригодные для оправдания случившегося; он всего лишь пытался сохранить хотя бы какой-то контакт с Пармиан, которую продолжал считать близким человеком - но она, по-видимому, придерживалась на этот счет другого мнения. Пармиан сидела за столом, обхватив голову руками, и на каждую фразу заливалась слезами так, что выходило, будто это Аксель в чем-то виноват перед ней; и хотя он догадывался, что реальность вообще представляется ей в несколько неадекватном свете, все же не мог справиться с глухим раздражением.
   - Как давно это продолжается? - спрашивал он, стараясь придать голосу твердость и в то же время сомневаясь, не слишком ли жестоко с его стороны заставлять ее отвечать. Все же требовалось выяснить, что происходит; не спрашивать же у ее отца. Пармиан не отзывалась. - Сколько? Что, с детства, что ли? - в ярости повторил Аксель и тут же пожалел о своей вспышке. - Послушай, Пармиан, ведь я твой муж, ты мне небезразлична, и поэтому я спрашиваю, - постарался он говорить как можно мягче.
   - Я... не помню... - едва внятно прошелестела Пармиан и больше ничего не добавила. Аксель заскрежетал зубами. Ее невразумительные ответы вызывали у него ужас и оставляли впечатление, что либо она не хочет его понимать, либо действительно является каким-то совершенно извращенным, бесчувственным существом. Хуже того, чувствуя, что не понимает ее и не знает, как себя вести, Аксель казался себе никчемным, совершенно бестолковым человеком, и именно эта унизительная беспомощность неумолимо подталкивала его совершить какой-нибудь грубый, жестокий поступок - единственно чтобы доказать значимость своей персоны, - однако в то же время он жалел Пармиан и боялся причинить ей лишнюю боль.
   - Почему ты не прекратила с ним отношения после нашей свадьбы? - Аксель говорил и чувствовал, что любые разумные вроде бы доводы звучат совершенно абсурдно. - Ты что, хочешь, чтобы все это продолжалось?
   Пармиан снова промолчала. С тех пор, как он привез ее домой, она словно превратилась в другого человека. Он совершенно не узнавал ее. Всегда, даже в короткий период их неудачного супружества, в ней чувствовалось некое неуловимое, утонченное изящество, которое он, по-видимому ошибочно, принимал за особую одухотворенность. Сейчас перед ним сидела скрытная, изворотливая женщина, весьма, как он теперь понимал, практичная и расчетливая, зрелая и опытная, и оттого, что он никак не мог понять ее, ему мерещилась в ней какая-то бесцельная, беспричинная и оттого совершенно противоестественная враждебность и порочность. Даже ее стройная, изящная фигура, которой невозможно было не восхищаться, начала вызывать у него отвращение, словно это был инструмент, которым она хитро пользовалась, чтобы замаскировать свою истинную уродливую сущность. Исчезла ее знаменитая воздушная грация; в одно мгновение Пармиан превратилась в угловатое, скованное существо с судорожными и цепкими, как у закоренелой преступницы, движениями. С трудом преодолевая брезгливость, Аксель смотрел на ее затылок, заломленные в какой-то неудобной и, как теперь казалось, фальшивой позе руки, пелену волос, под которыми она прятала заплаканное лицо, и вся она казалась ему совершенно бесцветной, бесформенной, никчемной, как трудная, но бесполезная ноша, навязанная ему обманом.
   - Я хочу, чтобы ты прекратила все отношения с отцом, - он уже понял, что разговора не получится, и не видел другого выхода, кроме как перейти к выставлению требований. Однако Пармиан вдруг судорожно помотала головой и впервые за долгое время вздумала возразить:
   - Н-нет... я хочу, чтобы... все осталось, как было, - невнятно заявила она.
   - Что?.. - Аксель не поверил своим ушам. В этот момент у него появилось подозрение, что его прекрасная Пармиан в действительности - от рождения умственно отсталая женщина. Теперь она уже не казалась ему подлой развратницей, но новое впечатление было еще хуже. - Ты что говоришь? - он схватил ее за плечи и потряс. - Ты что, серьезно, что ли? - она смотрела на него испуганными глазами, и на ее лице постепенно проступало выражение озлобленного упрямства. - Да что произошло-то? - Аксель в отчаянии схватился за голову. - Он тебя изнасиловал? Ты что, не понимаешь, что это все абсолютно ненормально? Ты знаешь, какие от кровосмешения дети рождаются? Да за такое в тюрьму сажают! На него заявление надо написать!
   Пармиан лихорадочно замотала головой.
   - Нет, - торопливо пробормотала она, путаясь в словах, - не было... Все... по согласию. Я сама хотела.
   Она выпрямилась, чопорно поджав губы.
   - Почему? - уточнил Аксель.
   Пармиан отвела глаза.
   - Потому, что... мне... нравится... быть с ним, - глухо заявила она и судорожно передернула плечами.
   - Это неправда, - спокойно возразил Аксель не только потому, что не хотел верить, но и потому, что действительно не поверил.
   - Правда, - Пармиан с вызовом взглянула ему в глаза. - Он защищает меня. Он все равно мой самый близкий человек. Без него я еще неизвестно, что, а с ним я - самая известная фотомодель во всем городе, - Пармиан еще больше выпрямилась, и на ее лице появилось совершенно неуместное выражение самодовольства и высокомерия, а главное - Аксель ясно понял, что она повторяет чужие - очевидно, отцовские слова. На какой-то момент ему показалось, что у нее вообще нет собственных мыслей. Продолжать этот абсурдный разговор уже становилось выше его сил.
   - Ну хорошо, если все так замечательно, тогда зачем ты вообще вышла за меня? - устало спросил он, чувствуя, как в нем поднимается бешенство. - Кому понадобился этот балаган? Ты что, не понимаешь, что ты была для меня идеалом, я молиться на тебя был готов? Я счастью своему не верил, что ты вообще взглянула в мою сторону! Я... Ты... была для меня самой чистой, самой... и... ты хоть сама-то слышишь, что ты городишь?! - Аксель неожиданно для себя схватился за край стола и одним движением отбросил его к стене; Пармиан съежилась. - Ты хочешь продолжать сожительствовать с отцом?! - заорал он. - Ты что, не понимаешь, что ты похоронила мою жизнь?! - сказалось напряжение последних часов, и Аксель вдруг почувствовал, что к горлу подступают слезы и он вот-вот разрыдается не хуже Пармиан. Рухнув в кресло, он закрыл лицо рукой. Пармиан боязливо вжалась в спинку дивана, однако Аксель неожиданно перехватил взгляд, в котором мелькнуло нечто вроде участия - словно, когда он крикнул о своем разочаровании, она наконец поняла его. После своей вспышки Аксель чувствовал себя совершенно опустошенным; у него вдруг возникло ощущение, что все люди мира на самом деле абсолютно чужие друг другу, и любые попытки внушить себе обратное и имитировать мнимую близость обречены на провал. Внезапно он почувствовал, как Пармиан неловко колупнула его пальцем за рукав.
   - ...ня... та... - послышалось ее невнятное бормотание.
   - Что? - крикнул он.
   - Меня отец заставил, - более внятно проговорила она, и Аксель сообразил, что удостоился запоздалого ответа на вопрос, почему она вышла замуж. Ему хотелось грубо сбросить ее руку, но он вдруг почувствовал себя настолько обессиленным, что не мог пальцем шевельнуть и только вздохнул. Некоторое время прошло в молчании.
   - Ну что ж, в таком случае нам следует развестись, - безразлично подытожил Аксель, поднялся и подошел к окну. - На кой черт мне семья, где все решает папа? Я думал, мы поженились потому, что ты любишь меня. Я тебя любил.
   Аксель опять услышал за спиной всхлипывания. Пармиан не ответила, и Аксель расценил это как выражение согласия. Поразмыслив, он внезапно обратил внимание на беспорядок, машинально поднял стол и поставил на место, стряхнув на пол осколки чего-то разбитого.
   - Н-но... мне... т-тогда вообще... н-некуда будет... п-пойти, - вдруг жалобно прошелестела Пармиан, давясь слезами, и разрыдалась новой силой. Аксель замер. В рассуждениях его жены наконец появилось нечто конструктивное, хотя довод напоминал скорее нытье малолетнего ребенка.
   - То есть ты что, хочешь остаться жить со мной? - уточнил он, уже ничему не удивляясь.
   - О-отец м-меня выгнал, чт-то я надоела... - заторопилась Пармиан, - н-не бросай меня, пож-жалуйста.
   Она украдкой кинула на него затравленный взгляд. В этом взгляде запавших, заплаканных глаз, окруженных черными тенями, в бессмысленной возне пальцев рук, которые она подняла к лицу, словно защищаясь от удара, во всей ее сжавшейся, неловкой фигурке, совершенно растерявшей прежнее очарование, Аксель прочел готовность пойти на любые унижения, только бы не оказаться отвергнутой, - и одновременно затаенное отвращение, враждебность и смертельную тоску - и понял, что именно так Пармиан представляет себе семью. На какое-то мгновение ему действительно захотелось оттолкнуть ее, забыть и избавиться от этого кошмара. Человек не должен быть таким. Если у нее когда-то и была душа, что сейчас ее нет, и исправить ничего нельзя. Аксель искренне полагал, что, если человек доходит до степени раздавленности, которая превращается в абсолютную аморальность, то назад пути нет. Однако в то же время он чувствовал, что никогда не сможет сделать вид, словно ничего не произошло, никогда не забудет прекрасную Пармиан. Все равно что ее душа - это его душа. Поэтому он заставил себя подойти к ней, осторожно обнял и произнес, стараясь смягчить голос, который, тем не менее, прозвучал достаточно холодно:
   - Конечно, мы можем жить вместе, если захочешь. Я помогу тебе. Просто я подумал, что, если ты не любишь меня, тебе не захочется оставаться со мной, - разъяснил он, испытывая неловкость за свою недостаточную отзывчивость, и одновременно раздражаясь против Пармиан за ее несчастье, и повторил: - Ты всегда можешь на меня рассчитывать.
   Пармиан икнула и всхлипнула. Аксель уже начал привыкать к тому, что между его фразами и ее ответами тянутся долгие паузы.
   - Т-ты... н-наверное.. т-теперь не любишь... м-меня, - тоскливо предположила Пармиан, стуча зубами.
   Аксель промолчал. В его голове пронеслось множество соображений, но он почувствовал, что лучше оставить их при себе, и еще раз стиснул ее плечи, что получилось отчасти угрожающе и несколько небрежно.
   - Конечно, я тебя люблю, - неопределенным тоном отозвался он, отчетливо ощутил, что Пармиан не поверила ему, и усомнился, что верит себе сам.
   
   
   На следующий день Аксель отправился договариваться о переезде на съемную квартиру в как можно более отдаленной местности; ему хотелось избавиться от всего, что так или иначе напоминало о прошлом Пармиан. Он сказал, что, по его мнению, она должна прекратить видеться с отцом, и она согласилась. Вообще у Акселя начало складываться впечатление, что ее интеллект находится где-то на зачаточном уровне. На рациональные доводы она никак не реагировала, чего бы они ни касались, а смена тона вызывала у нее самые неожиданные реакции, причем никакой связи между своими целями и результатом Аксель не заметил, тем более что никогда не отличался особой эмоциональной чуткостью и теперь нередко чувствовал себя бездушным хамом. Порой ему приходила в голову мрачно-насмешливая мысль, что ведь многие молодые мужчины в своих глупых мечтах воображают себя незаменимыми защитниками своей прекрасной возлюбленной, которая в таких случаях предстает растерянной, беспомощной и отчаянно нуждающейся во всестороннем руководстве. Пармиан осталась верна своему образу идеальной женщины - сейчас Аксель оказался именно в положении благородного и бескорыстного "спасителя", которое, однако, представлялось значительно менее привлекательным под тяжестью реальных, а не вымышленных проблем. Перебирая в памяти сцены из семейной жизни знакомых, Аксель понимал, что, в сущности, "подвиги", доступные большинству мужчин, сводились к театральным сценам ревности под надуманными предлогами и насмешкам над чувствами и интересами жены. Потом ему внезапно вспомнились слова: "В горе и в радости, пока смерть не разлучит..." Собственные наивные представления о супружеской жизни показались ему настолько нелепыми, что он чуть не рассмеялся. О каком "горе", о каких "радостях" он мог помышлять, когда произносил клятву верности? Что не хватит денег на очередную запчасть для очередной машины? Что Пармиан прибавит в весе пару килограмм и переоденется в выцветший домашний халат? Только теперь, в тени рокового несчастья, грозившего навсегда омрачить его душу, к нему пришло смутное осознание необъятного многообразия человеческих судеб, неразгаданного предназначения чужой души, и таинства истинной, непорочной любви.
   
   
   Сначала Аксель отыскал агентство недвижимости и выразил заинтересованность в самых дальних расстояниях, которые они только могут предложить. Ему пообещали что-нибудь подобрать. Затем он отправился к Оленскому, о котором думал с брезгливостью, словно тот самим фактом своего существования заставлял Акселя участвовать в чем-то постыдном. Однако встреча прошла неожиданно кратко и ровно. Едва увидев Акселя на пороге, Оленский отступил назад, словно приглашая войти, и Аксель машинально шагнул внутрь, хотя тут же остановился. Он обернулся к Оленскому, но тот молчал.
   - Пармиан уезжает, - сдавленным голосом сообщил Аксель, стиснув кулаки. - Если попытаешься нас искать или как-то связаться с ней - убью.
   Оленский услужливо закивал, опустив глаза. Аксель помолчал и, не найдя больше слов, развернулся к выходу, когда Оленский испуганно остановил его:
   - Аксель... - тот обернулся. Оленский вскинул на него вороватый взгляд. - Так вы не собираетесь... рассказать... - замялся он, бессмысленно перебирая пальцами в воздухе - Аксель вспомнил, что видел точь-в-точь такой же жест у Пармиан, когда она волновалась. Он мрачно усмехнулся.
   - Ты бы лучше о своей дочери подумал, а не о своей поганой репутации, - высказался он и невольно поморщился, словно это его обругали, - учитель страсти...
   Развернувшись, Аксель поспешно зашагал прочь.
   Некоторое время после встречи с Оленским ему пришлось прилагать дополнительные усилия, чтобы внимательно следить за дорогой, - не хватало еще, вдобавок ко всем предыдущим приключениям, попасть в аварию, - однако, выбравшись в центр, он разрешил себе заглянуть в придорожное кафе, выпил чашку крепкого кофе - алкоголь он за рулем не употреблял - и несколько успокоился. По реакции Оленского на его визит Аксель понял, что тот не станет искать Пармиан, а значит, одной проблемой меньше. Старый подлец, похоже, тяготился отношениями с дочерью, которой из тщеславия изуродовал жизнь, а теперь из тщеславия же опасался скандала по этому поводу. В любом случае, следовало искать новую работу. Аксель купил в ближайшем ларьке газету и начал рассеянно просматривать объявления, как вдруг почувствовал неясную тревогу, словно понял, что забыл о чем-то важном; он попытался разобраться в неожиданно смешавшихся мыслях, но не преуспел и машинально поднялся.
   - Сдачи не надо, - рассеянно кивнул он официантке и направился к машине, ускоряя шаг. У него внезапно возникла уверенность, что дома что-то случилось. Во двор он въехал на предельно возможной скорости и еще на пороге почувствовал острый запах бытового газа. Пармиан лежала в кухне на полу, засунув голову в духовку.
   
   
   Врачи сказали, что жизнь Пармиан вне опасности, хотя она еще не приходила в сознание. Аксель, ожидая в больнице, оказался в густой сети неприязненных и осуждающих взглядов: не прошло и месяца после свадьбы, а молодой жене уже дважды при подозрительных обстоятельствах потребовалась медицинская помощь; впрочем, Аксель никогда не придавал особого значения мнению посторонних людей. Он кратко заверил врача, что Пармиан отравилась случайно; на осторожный вопрос, не следует ли сообщить о случившемся господину Оленскому, Аксель заставил себя, стиснув зубы, сдержанно пообещать: "Я сам с ним поговорю", - после чего в мрачном ожидании сел к койке Пармиан, и его оставили в покое.
   Аксель тоскливо смотрел на бесчувственное тело жены и понимал, что совершенно не знает, как себя вести, что говорить, чтобы хотя бы предотвратить дальнейшие попытки самоубийства. В глубине души он признавал ее право отказаться от жизни, отравленной бессмысленным злодеянием, и сомневался в своей способности предложить что-нибудь стоящее взамен небытия. Сначала он хотел надавить на нее, упрекнуть, прикрикнуть, но потом отказался от этой мысли: ему не хотелось, чтобы она видела в нем деспота, похожего на отца. Однако вести себя так, словно Пармиан случайно заболела, и обходить тему суицида стороной тоже казалось ему опасным: Пармиан могла счесть, что ему все равно, и при случае повторить попытку. За этими невеселыми размышлениями он не заметил, как задремал в кресле возле ее постели и очнулся, только когда Пармиан вдруг зашевелилась. Он машинально взял ее тонкую руку в свои ладони и быстро сказал:
   - Все в порядке, дорогая. Ты сейчас в больнице. Это я привез тебя... Врачи говорят, что ты поправишься.
   Пармиан быстро обежала взглядом комнату, а потом ее рука задрожала, и она закрыла глаза. Аксель в искреннем порыве прижал ее руку к губам и добавил:
   - Это я виноват. Я не должен был оставлять тебя. Я не понял, как тебе плохо.
   Пармиан не отвечала. Аксель ждал, не зная, что еще сказать. Обнимать ее он боялся, опасаясь, что это напомнит ей об отце. Наконец она моргнула и разлепила губы.
   - Зря... ты, лучше... мне уйти, - едва слышно прошелестела она, равнодушно глядя в сторону.
   - Нет, не лучше! - взволновался он и повторил, не зная, что добавить: - Нет, не лучше... Мы же вместе навсегда! Я не смогу жить без тебя!
   Пармиан неуверенно улыбнулась и с опаской посмотрела на него, как на буйного больного. Аксель решил сменить тему.
   - А... какие цветы тебе нравятся? - ляпнул он первое, что пришло в голову. Пармиан глянула на него с удивлением, потом глубоко задумалась, наморщив брови. Аксель уже привык к ее паузам и рассеянно разглядывал угол палаты.
   - Никакие, - наконец изрекла она.
   Аксель рассмеялся.
   - Такого не может быть! Всем нравятся цветы, - он непринужденно убрал спутанную темную прядь с ее щеки. - Потому что они красивые и нежные. Цветы - это радость, это жизнь. Да ты и сама похожа на цветок, - ласково добавил он.
   Пармиан благодарно взглянула на него и рассеянно улыбнулась. Похоже было, что она не слишком вникала в его слова, но приветливый тон действовал на нее успокаивающе.
   - Хорошо, тогда... завтра я принесу тебе... что-нибудь особенное. Согласна?
   Пармиан кивнула, глядя в сторону.
   - Ну, до встречи, - он поднялся и поцеловал ее в лоб, чтобы проверить реакцию, однако никакой особой перемены в ее настроении не заметил и подумал, что отец, вероятно, не целовал ее. - Я сейчас позову медсестру. Слушайся врачей и поправляйся. И, Пармиан, давай договоримся... - он сделал паузу, и она вопросительно взглянула на него. - Ты никогда больше не будешь пытаться лишить себя жизни, - серьезно закончил он.
   Пармиан опустила глаза и надолго задумалась, а потом молча кивнула.
   
   
   Аксель звонил в больницу едва ли не каждый час и попросил врача приставить к Пармиан специальную сиделку, сославшись на необъяснимую прихоть обеспокоенного отца, а в действительности опасаясь повторной попытки самоубийства. На следующий день с утра он отправился за цветами и, перебрав все имевшиеся в магазине варианты, не придумал ничего, что подходило бы Пармиан, которая разбиралась в садоводстве на профессиональном уровне. Чем больше проходило времени с момента их знакомства, тем меньше он представлял ее внутренний мир и не знал, чем ее можно порадовать. Аксель попытался вызвать в своем воображении впечатление о ней, и вдруг его осенила счастливая мысль. Он поехал в пригородное поле и извлек из травы несколько ажурных длинных веточек колокольчика. Интуитивно он чувствовал, что не вся былая изысканность Пармиан была напускной, что девушке свойственно тонкое чувство стиля и красоты, в чем Аксель, признаться, разбирался весьма смутно. Однако Пармиан при виде цветов звонко крикнула:
   - Ой, колокольчики! - и протянула к нему руки. Он вручил ей цветы, Пармиан торжественно поставила их в прозрачный бокал возле кровати и некоторое время щекотала пальцем крупные синие лепестки. Впрочем, ее оживление угасло так же быстро, как появилось; видимо, она подумала, что для девушки в ее положении радоваться жизни неприлично, и бросила на Акселя виноватый взгляд, понуро сложив руки. Он ободряюще улыбнулся.
   - Как ты себя чувствуешь? - светским тоном поинтересовался он.
   - Нормально, - быстро ответила Пармиан; она явно не привыкла жаловаться. Аксель пересел к ней на кровать.
   - Уверена? А то я жду, пока ты выпишешься. Мне нужна твоя помощь по одному делу.
   - Какому? - Пармиан опасливо улыбнулась.
   - Тебе понравится. Но, ты не узнаешь, пока не поправишься.
   - Врачи говорят, что завтра-послезавтра я смогу уехать... - рассеянно обронила Пармиан. Аксель кивнул:
   - Мы уедем вместе.
   Пармиан вздохнула, повалилась на подушку, раскинув руки, потом свернулась калачиком.
   - А... папа... - неуверенно начала она, - знает?..
   - Твоему папе я сказал, чтобы он ни под каким предлогом не приближался к тебе, - холодно сообщил Аксель. - Считай, что он исчез из твоей жизни, как будто его не было вовсе.
   Пармиан молча кивнула и, казалось, не расстроилась.
   
   
   Когда Пармиан выписали из больницы, Аксель повез ее выбирать квартиру; ему хотелось, чтобы она поняла, что ее мнение ему небезразлично, что он ждет ее участия во всех домашних делах. Пармиан вела себя странно: по большей части рассеянно и несколько утомленно улыбалась на все, словно не совсем понимая, что происходит вокруг, а то вдруг вся как будто угасала, замыкалась и вообще переставала реагировать на что бы то ни было, как будто внезапно оглохла. Светский лоск, прежде окутывавший ее фигуру словно широким акварельными мазками, исчез как мираж, и черты обозначились резче; подавленная, неприветливая женщина с бледным лицом и запавшими темными глазами странным образом напоминала прежнюю Пармиан лишь в моменты бессмысленной мечтательности, когда она, казалось, вдруг полностью отключалась от реальности и замирала в забытьи, похожем на помешательство. Впрочем, даже бесформенные блеклые рубашки и спортивные штаны, пришедшие на смену прежним кокетливым нарядам, позволяли угадать очертания изящной, как драгоценный предмет неизвестного культа, фигуры; волосы Пармиан стала убирать под платок, но и в этом аскетическом обрамлении ее черты сохранили неповторимое благородство и поэтическую печаль. Между тем местные жители почти не узнавали ее; как-то раз Аксель услышал за спиной приглушенный разговор:
   - Неужели это Пармиан? - спрашивала одна из сотрудниц агентства недвижимости.
   - Да ну, смурная какая-то. И старше, - возражала другая.
   - Может, их две?
   - Кого?
   Оставалось признать, что Аксель задавал себе подобные вопросы и сам. Во всяком случае, когда он перевез Пармиан на новую квартиру, то в категорической форме сообщил ей, что теперь ей придется существенно сократить свои расходы, оставить работу фотомодели и отказаться от светской жизни, Пармиан молча кивнула и вдруг добавила будничным тоном:
   - Я никогда не любила все эти вечеринки. Никогда.
   
   
   0.2 Чермалиом
   
   
   Пармиан росла без матери. Ее мать, болезненная, утомленная жизнью женщина, скончалась, когда дочери было шесть лет; Пармиан едва помнила ее. Еще раньше умер младший брат Пармиан, невзрачный, хилый ребенок, на которого отец тем не менее возлагал все тщеславные надежды, связанные с идеей продолжения рода и сохранения фамилии, которая почему-то казалась Оленскому баснословной ценностью, требующей увековечения в последующих поколениях. Между тем Пармиан, в отличие от ближайших родственников, росла на удивление здоровым, гармоничным, цельным и удачливым ребенком; все возбуждало в ней радостный интерес, все легко получалось. Она ладила со сверстниками, ее слушались животные, ею любовались взрослые; без малейшей претензии на умничанье или кокетство она порой обнаруживала пытливый, проницательный ум и с юных лет отличалась каким-то гипнотическим, тонким обаянием; чувствовалось, что со временем из нее получится бесподобная красавица. Однако то пленительное, возвышающее душу влияние, которое, как едва слышный голос чуть затронутых струн, угадывали и ждали все, не находило отклика у ее отца.
   Оленский с неприязнью наблюдал за беспечными успехами дочери, как ему казалось, незаслуженными; и постепенно в нем развилось раздражение от того, что какая-то бессмысленная девчонка живет так, словно мир для нее создан, в то время как его единственный наследник лежит в могиле. Он стал искать, к чему бы придраться, что бы поставить в вину Пармиан; на людях, правда, он избегал делать ей несправедливые замечания, заботясь об имидже примерного семьянина, но дома привык враждебно одергивать ее и путем долгих целенаправленных усилий добился наконец того, что Пармиан, поначалу слушавшая упреки отца с доверчивой улыбкой и наивно-внимательным взглядом, едва переступая порог, съеживалась и украдкой вздыхала. И все же никакие трудности в общении с отцом не могли поколебать ее жизнерадостности; каждый раз, приходя домой, она весело щебетала о том, с какими интересными людьми успела познакомится, сколько занимательных задумок удалось реализовать, и как беззаботно прошел день, и сколько еще у нее неотложных планов.
   Оленского особенно раздражали ее мечтательные замечания о наивно, по-детски ухаживавших за ней мальчиках; в каждом она исхитрялась находить какую-то черту, которая ставила его выше остальных: один, по ее мнению, был на удивление ловок и смел; другой несомненно станет знаменитым изобретателем; третьего напрасно считают тюфяком: он, правда, немного полноват и застенчив, но зато так замечательно умеет слушать и очень добрый. По мнению Оленского, ни в одном из них не было ничего особенного, так же, как и самой Пармиан, но, тем не менее, даже он замечал, что в обществе Пармиан все, на кого она обращала внимание, становились как будто душевно щедрее, талантливее, благороднее, вдохновленные ее неуловимой улыбкой, и тянулись за ее красотой, за ее светом. Оленский принял твердое решение опошлить, испохабить, изуродовать все, до чего только сможет дотянуться в жизни дочери.
   На голову тринадцатилетней девочки посыпались подозрения в беспорядочных половых связях - целиком и полностью надуманные, которые Пармиан даже не совсем понимала; Оленский вообще считал женщин существами грязными, заслуживающими всяческих унижений и издевательств, и теперь с удовольствием высказывал беззащитной и наивной жертве социокультурные соображения, которые ни одна зрелая и самостоятельная женщина не стала бы слушать. Под предлогом наставлений о нравственности и благопристойности Оленский завел обычай грубо щупать, толкать и тискать испуганную девочку и однажды, якобы намереваясь проверить, сохранила ли она еще девственность, как следует придушил ее и изнасиловал.
   От всего происшедшего у Пармиан остались противоречивые воспоминания, которые словно наслаивались друг на друга, причем ни одно не могло дойти до конца и терялось в ощущении полной бессмысленности жизни, откуда затем вдруг выныривало следующее. С одной стороны, само изнасилование как будто затянуло ее во что-то настолько безобразное, настолько невыносимо несправедливое, что принять это было свыше всяких сил. Когда Пармиан вспоминала себя голую, беспомощную, плачущую, вспоминала пальцы отца, мнущие ее затылок и шею, тяжелую руку, которой он пригибал ее голову вниз, не позволяя подняться, и мучительное чувство смертельной ловушки и безысходности, к которому, казалось, свелась вся ее жизнь и которое пятном ложилось теперь на все, что с ней происходило, - она чувствовала себя такой порочной, грязной, отвратительной, что порой воспоминания перерастали в физическую боль, и Пармиан чувствовала себя близкой к обмороку. Вторым чувством был стыд за отца и упрямый отказ поверить в то, что она так никчемна, так безразлична. Ей хотелось сохранить вымышленный образ надежного, заботливого, внимательного мужчины, рядом с которым она чувствовала себя такой жизнерадостной, открытой, доверчивой, обаятельной. Когда отец отпустил ее, и Пармиан наконец поднялась, продолжая плакать навзрыд и чувствуя ужасную дурноту, она надеялась, что отец ее пожалеет, что хотя бы извинится. Однако отец бросил ей одежду в лицо и ровным голосом велел идти в душ, и она поняла, что он с осознанным удовольствием унизил и растоптал ее, потому что, по его мнению, именно такого обращения она и заслуживает. Тогда же она поняла, что если попытается сопротивляться, то ее ждет в точности такое же подлое, бесчувственное надругательство, а потому единственный выход - это делать вид, что ничего не случилось, и в дальнейшем принимать любое обращение отца как будто добровольно.
   Однако уверить себя в том, что ничего не произошло, не получалось. Вместе с разочарованием в отце, самом близком человеке, пришло разочарование и в других людях; теперь за каждым жизнелюбивым, благожелательным лицом ей мерещился монстр, скрывающий какую-нибудь постыдную тайну - вроде ее собственной. Весь радостный, улыбчивый мир, сияющий фасадами гостеприимных домов и зеленью цветников, мелькающий разноцветными ботиночками непоседливых ребятишек, представлялся теперь Пармиан пугающе ненадежным, лживым. Окружающие люди как будто коварно прятали жуткую изнанку жизни, которая вдруг открылась ей на миг, и своим чуждым, неуместным добродушием лишь напоминали ей о кошмаре, который ей довелось пережить. Опасаясь снова стать жертвой изуверского насилия и подозревая его всюду, Пармиан научилась вести себя насколько возможно хитро, приноравливаясь к любым обстоятельствам, чтобы первой навязывать окружающим свои желания и сохранять со всеми непреодолимую дистанцию.
   Интимные отношения с отцом вскоре стали привычной частью домашней жизни. Мучительно лелея в своей душе надежду на существование доброго, любящего папы, Пармиан слушалась отца и всячески старалась угодить. Еще после первого изнасилования у нее осталось, наряду с тошнотворным отвращением к жизни, ощущение тягучей истомы, болезненно-волнующей. В дальнейшем, когда изнасилование было повторено более обстоятельно, Пармиан вновь испытала нечто вроде удовольствия и вскоре научилась отдаваться отцу со страстью, освоив противоестественное сочетание изощренной чувственности с полнейшей внутренней отчужденностью и пустотой и искренне полагая, что женственность - это жеманство, призванное замаскировать унижение, отвращение и боль.
   Когда в городе появился Аксель, Пармиан поначалу не обратила на него внимания. Все непонятное, чуждое, находящееся за пределами лицемерного и злонамеренного мира, к которому она привыкла, попросту игнорировалось. Идея выделить из несметного числа поклонников Пармиан именно Акселя принадлежала отцу. Оленский, в свою очередь, давно обдумывал, кому бы сбыть взрослую дочь так, чтобы в случае, если правда об их отношениях всплывет наружу, это не повредило бы ему в кругах, мнением которых он дорожил. Гонщик казался идеальной кандидатурой: человек совершенно не их круга, отчаянный, романтичный, беззаветно влюбленный. Такой поверит Пармиан, что бы она ни говорила, простит любую странность. По распоряжению Оленского Пармиан принялась поощрять ухаживания чужака и вскоре уже отправилась с ним под венец. На свадьбе Оленский, цепко держа дочь под локоть, вел ее к алтарю и впервые усомнился в том, достаточно ли ее контролирует. Прежде он пользовался ею, как безответной вещью, и теперь разрешил поиграть в самостоятельность, освободив от непосредственного руководства, однако только сейчас понял, что ничего не знает о ее собственных намерениях и свойствах и рискует получить неприятный сюрприз.
   Однако девчонка оказалась проще, чем его тревоги о ней. Промаявшись недельку с молодым мужем, она вернулась домой, умильно прося, чтобы все было, как раньше, и Оленский охотно овладел ею, с удивлением отмечая, что успел даже соскучиться. Некоторое время он привычно и бездумно встречался с ней; однако обременительная связь непредвиденно затягивалась. У Пармиан появилась привычка наведываться к отцу самостоятельно, без всякого вызова, в удобное для нее время, и пришлось побоями проучить навязчивую бестолочь, однако в глубине души Оленский встревожился: выходило, что свадьба, сфабрикованная, чтобы сбыть с рук надоевшую Пармиан, вызвала обратный эффект.
   
   
   Аксель казался Пармиан совершенно чуждым и пугающим существом; его резкие манеры и прямолинейность производили на нее отталкивающее впечатление жестокости, превосходившей даже отцовскую. У отца, по крайней мере, хватало такта в повседневной жизни делать вид, что ничего страшного не происходит; к тому же он никогда не расспрашивал Пармиан о ее чувствах. Аксель же, такое впечатление, претендовал на контроль не только над ее телом, но и над душой; он казался Пармиан чудовищем, самым деспотичным человеком из всех, кого она знала. Она поняла, что, выдав ее именно за Акселя, отец рассчитывал под гнетом подобного супружества похоронить любые надежды Пармиан на нормальную семью вместе с остатками ее самостоятельности.
   Оставаясь с Акселем наедине, Пармиан испытывала тревогу, близкую к панике, и не всегда даже помнила, что именно говорила и делала; иногда ей казалось, что вместо нее действуют несколько разных личностей, каждая из которых появлялась неожиданно и потом исчезала без следа. Настойчивое стремление Акселя заставить ее объясняться и открыто признавать самоочевидные непристойности, из которых, по ее мнению, только и состояла семейная жизнь, возмущало ее до глубины души.
   В то же время она поняла, что отец ищет предлога избавиться от нее и никогда не позволит ей вернуться домой, а между тем Пармиан после свадьбы вдвойне старалась понравиться отцу, надеясь спрятаться у него от мужа; необходимость играть в семью с совершенно посторонним человеком тяготила ее невыносимо. Когда все-таки случилось так, что Аксель окончательно забрал ее из дома, Пармиан была ошеломлена до полной безысходности; ей почему-то представилось, что уж теперь-то муж точно ее убьет. Однако расправа все откладывалась, и к Пармиан закралось подозрение, что Аксель изменил планы на ее счет: он, по-видимому, собирался использовать ее как бесплатную служанку. Такой режим Пармиан охотно приняла и даже пыталась подыгрывать мужу в непонятном для нее стремлении изображать как бы влюбленную пару, но ее вдруг одолела усталость; целыми днями она, вместо выполнения своих непосредственных обязанностей, ничком лежала на диване, отвернувшись к стене, не имея сил пошевелиться, и в голову к ней ползли крамольные мысли: а почему она, Пармиан, должна всю жизнь кого-то обслуживать? Неужели нельзя как-нибудь избавиться от ига окружающих ее моральных уродов, и пожить наконец для себя?
   
   
   Прошло несколько недель; Аксель работал на автозаводе по сменному графику, опасаясь надолго оставлять Пармиан одну, однако дома держался в стороне, стараясь не докучать вниманием. Пармиан в основном лежала, глядя в стену или в окно, и скользила из комнаты в комнату незаметно, как тень, тоскливо, молчаливо. Акселю хотелось подойти к ней, попытаться утешить, но он подозревал, что она воспримет любое его прикосновение как напоминание о супружеском долге. Однако в конце концов деликатное игнорирование подавленного состояния жены затягивалось против всех естественных пределов; они в самом деле превращались в посторонних людей. Тогда Аксель решил для начала как следует разобраться в собственных чувствах и твердо настроиться только на самые возвышенные, благородные намерения, чтобы тщательно выверенная смесь из дружеского участия и супружеской ласки помогла ему выбраться из неловких ситуаций. Признаться, он привык только командовать, а просить ему, кажется, вообще не приходилось; между тем в общении с женой требовалось тонкое балансирование на грани твердости и нежности - искусство, в котором он чувствовал себя натурально медведем. И все же Аксель, переступив через самолюбие, заставил себя подойти к жене, которая сидела, безвольно уронив руки на колени, с таким отчаянным выражением, как будто готова была разрыдаться или бежать прочь, и тихо сказал:
   - Пармиан... - и тут же перебил себя: - Как-то это официально звучит... Давай, я буду звать тебя как-нибудь по-другому? Поля, например. Мм? - он мягко провел пальцами по кончикам ее волос. Пармиан отчужденно улыбнулась и кивнула; казалось, она все пропустила мимо ушей. Она сидела, напряженно вытянувшись в струнку, и, очевидно, заранее готовилась перетерпеть что-то неприятное. Аксель вздохнул.
   - Полечка, можно мне немножко посидеть с тобой? - извиняющимся тоном спросил он. Пармиан суетливо подвинулась. Аксель сел рядом и осторожно притянул к себе за плечи ее неподатливое тело, почувствовав, как она вздрогнула. Он попытался прикасаться к ней как можно бережнее, представив, что держит эфемерное, воздушное существо, вроде гигантской бабочки. - Полечка... Ты опять грустишь одна. Как будто у тебя нет ни одного близкого человека. Но ведь ты можешь прийти ко мне. Мне так хочется тебя пожалеть, утешить. Поверь мне, я всегда буду заботиться о тебе, - Аксель постарался, чтобы его голос звучал как можно увереннее. - Я всегда буду тебя защищать. Ты можешь мне доверять.
   - Это ты сейчас так говоришь, - тихо, равнодушно возразила Пармиан; чувствовалось, что она не поверила ни одному слову.
   - Ну да, - Аксель вдруг усмехнулся. - Мужчинам нельзя доверять. Поэтому ты, если что, сразу бей меня с размаху в харю! - Пармиан невольно рассмеялась. - Да-да! Я серьезно говорю! - Аксель потянул ее за локоть. - Ну-ка, покажи, как ты меня ударишь?
   - Да ну, как это?.. - Пармиан вывернулась и смутилась.
   - Давай-давай! - Аксель вытащил ее в центр комнаты. - Давай, ударь меня и скажи что-нибудь. Скажи: а ну убери от меня руки, урод!
   Пармиан засмеялась и снова смутилась.
   - Да ну, с чего я буду тебя бить? - промямлила она, отворачиваясь.
   - Давай, ну мы же понарошку!
   - Но ты мне ничего не сделал, - пожала плечами Пармиан.
   - Но мы же играем.
   Пармиан нерешительно качнулась и легонько ткнула его кулаком в плечо.
   - Ну, это не сопротивление! - возмутился Аксель. - Это несерьезно. Я ничего не почувствовал. Посильнее ударь!
   Пармиан, сжав губы, размахнулась другой рукой, но едва скользнула кулаком по его груди и сразу опустила обе руки, как будто на них навесили гири, и тяжело перевела дыхание.
   - Надо, надо! - скомандовал Аксель. - Ну-ка, посильнее давай! Да ты не замах изображай, ты бей! Не волнуйся, если ты меня слишком сильно ударишь, я тебя в ответ тоже побью. Не веришь? Конечно, побью! Так! А теперь кричи: убери от меня руки, урод!
   Пармиан засмеялась, на глазах у нее выступили слезы.
   - Ну! Тебе что, трудно сказать?..
   - У... Убе... - Пармиан запнулась и снова засмеялась. Ее била крупная дрожь. Она выдохнула, словно собираясь поднять непосильную тяжесть. - Убери от меня руки, урод, - не совсем уверенно проговорила она вполголоса, глядя в сторону.
   - Полная ерунда! Не верю! Так уродов не отшивают! Еще раз, в два раза громче!
   - Убери от меня руки, урод! - выдавила Пармиан, сгибаясь пополам чуть ли не на каждом слове.
   - Не слышу!
   - Убери от меня руки! - Пармиан изо всех сил оттолкнула его обеими руками. - Сволочь! - заорала она не своим голосом. - Я... я тебя не знаю! Отвали! - она снова задохнулась и нервно рассмеялась. По телу ее пробежала судорога, лицо пошло пятнами. Аксель решил, что для сегодняшнего дня хватит.
   - Ну, средненько, - снисходительно поморщился он. - На троечку... Не умеешь ты еще гонять уродов. Так если только, одного, самого захудалого уродца... А навык это полезный, - Аксель строго поднял палец. - С таким мужем, как я... Меня надо держать в узде. Так что, будем тренироваться. Будем? - он приподнял пальцами подбородок Пармиан. Лицо ее раскраснелось, глаза блестели. Она кивнула, немного испуганно и нервно, но все же непроизвольно улыбаясь.
   - А теперь обними меня, - скомандовал Аксель. - Перемирие. Обещаемся до завтра друг друга не бить.
   Пармиан рассмеялась и на этот раз более-менее непринужденно шагнула к нему и стиснула его за плечи; он на несколько мгновений осторожно прижал ее к груди и отпустил.
   - Ну вот... - подытожил он, глядя в ее улыбающееся лицо, и вдруг, поддавшись безотчетному порыву, взял обе ее хрупкие руки в свои, поднял к губам и поцеловал. Пармиан не отняла рук; Аксель, однако, понял, что дальнейшие сильные впечатления могут ее утомить, отвернулся и заговорил как можно более легкомысленным тоном:
   - Пойдем-ка лучше я тебя чем-нибудь накормлю. Ты ведь готовить не умеешь... Вот я задержусь однажды на работе, и ты с голоду пропадешь. Хочешь, покажу тебе, хотя бы... как жарить пельмени. Ты любишь пельмени?
   Пармиан ответила не сразу, словно на что-то отвлеклась, а потом, очнувшись, бездумно кивнула.
   
   
   Пармиан продолжала проводить большую часть времени, лежа на диване лицом вниз и закрыв голову руками, как во время бомбежки, и Аксель решил перейти к более уверенным действиям.
   - Поля, ты свихнешься от тоски, если будешь целый день без дела киснуть, - сообщил он, в очередной раз вернувшись с работы, молчаливому дивану. - Ты бы хоть в квартире прибралась. Я что, еще и за хозяйством сам следить должен?
   - Я тебе не служанка, - вдруг брякнула Пармиан, подняв голову; Аксель на некоторое время выключился из реальности, как бывало всякий раз, когда Пармиан произносила что-нибудь, чего сам бы он не придумал, даже если бы долго специально старался.
   - "Мне"? - переспросил он. - То есть ты этот дом своим не считаешь, и тебе все равно, в каком он состоянии? Может, ты на другой планете живешь, только я об этом не знаю?..
   Пармиан сникла.
   - Просто... я ничем таким раньше не занималась... и не умею, - промямлила она. "Отец держал целый штат прислуги". - хотела добавить она, но почувствовала, что аргумент прозвучит неубедительно, тем более что ей самой не хотелось вспоминать свой прежний дом.
   - Да тут ничего сложного нет. Берешь пылесос и пылесосишь... Если хочешь, я тебе инструкцию напишу, на десяти листах.
   Пармиан засмеялась.
   - Обойдемся без инструкции, - смущенно заворочалась она. - Ты мне только раз покажи...
   
   
   Между тем Аксель недооценил информационную обстановку в небольшом городке. Он и прежде мимоходом отмечал то заинтересованное, то настороженное отношение к себе как к мужу Пармиан, а с некоторых пор начал в изобилии ловить мрачные взгляды. Он не обращал на ситуацию особого внимания, тем более что хватало других проблем, но вопросы вскрылись сами собой. Как-то раз в цехе завода, где работал Аксель, речь случайно зашла о Пармиан, и все взгрустнули. Аксель слушал вполуха.
   - Теперь уж не найдешь новых фотографий Пармиан, - вздохнул кто-то.
   - Если только обменивать, - согласился другой.
   - Коллекционеры все поприжали. Хороший портрет теперь - за хорошие деньги.
   - Зато теперь кто угодно может получить что угодно. Не как раньше, когда не свое изображение не возьмешь... Кто половчее, сейчас собирает все подряд. Говорят, скоро даже марку бесплатно не достанешь. А потом цены начнут расти.
   - Я дочери в школу дала медальон, который сама в детстве носила, - пожаловалась какая-то женщина. - Хорошо, что сохранила! Ребенку в первый класс - а талисманов нигде нет, все расхватали!
   Тут разговор как-то неожиданно оборвался, и все многозначительно посмотрели на Акселя. Тот наконец оторвался от работы по примеру остальных.
   - Я что-то должен сказать? - удивился он.
   - А правду говорят, что ты ее бьешь? - нарушил недоброе молчание чей-то набычившийся голос из угла.
   - Что?.. - машинально переспросил Аксель.
   - Ходят слухи, что Пармиан перестала сниматься, потому что ты ей запрещаешь, - наябедничал другой голос.
   - Даже видели, что она убирается в доме, будто какая-то кухарка! - жалостливо вставила какая-то женщина.
   - И, говорят, такая бледненькая, в таком бесцветном платке... - добавила другая.
   Акселя буквально передернуло, но он все же заставил себя ответить.
   - Пармиан отказалась от светской жизни, чтобы отдохнуть, - сдержанно сообщил он. - Показухи ей хватило в предыдущем доме. Впрочем, если она передумает, я не собираюсь мешать, - холодно заметил он и отвернулся.
   Цех неохотно погрузился в рутинную работу; некоторые переглядывались. Чувствовалось, что рядовым поклонникам Пармиан еще есть, что добавить, но, зная вспыльчивый характер Акселя, никто не решился пускаться в откровенные нравоучения. Однако безосновательные пересуды заставили Акселя задуматься: что, если в непостижимой жизни Пармиан именно он - лишний?
   
   
   Постепенно Акселю удалось отследить некоторую логику в поведении Пармиан. Она принималась особенно яростно возмущаться и предъявлять наиболее оскорбительные и абсурдные претензии всякий раз, когда стремилась скрыть смущение или неуверенность. Аксель достаточно наблюдал за ней, чтобы заметить, что самое обыкновенное дружеское участие, ни к чему не обязывающее родственное внимание и нежность воспринимались ею с непостижимым для психически здорового человека трудом: казалось, привычные и обыденные, едва заметные проявления ласки и заботы поднимали с самого дна ее души, как мутный осадок, целую бурю тягостных воспоминаний, а вместе с ними - колоссальной силы порывы отчаяния, отвращения, страха, совершенно не адекватные заурядным домашним ситуациям. Аксель привык к ее болезненным вспышкам, никогда ни на чем не настаивал и не выспрашивал, а просто продолжал вести себя непринужденно, словно ничего не произошло, и не забывал некоторое время спустя ненавязчиво повторить какую-нибудь невинную ласку в несколько смягченном варианте; но даже когда приходилось заменить скромное братское объятие едва заметным пожатием руки, по ее телу порой пробегала судорога - как будто мрачные переживания в самом деле таились внутри нее, как стая хищных птиц, и при малейшем нарушении привычного безжалостного, безрадостного распорядка взбудораживались, норовя разорвать изнутри. Иногда Пармиан даже сама пыталась осторожно пристроиться к нему на плечо, но вскоре отстранялась, словно обожглась, и укладывалась рядом; он чувствовал, как застывало в напряжении ее тело всякий раз, когда какое-либо прикосновение выходило за пределы светских условностей. Он молчаливо сносил ее метания, хотя порой она казалась ему такой нестерпимо прекрасной, а ее тревоги - невероятно надуманными и глупыми, что хотелось немедленно сжать ее в объятиях - но ему было слишком знакомо выражение отвращения и ужаса на ее лице, чтобы он рисковал еще раз вызвать его в результате мимолетной прихоти. Итак, обычно она лежала, едва касаясь головой его руки, а он гладил ее по волосам или плечу - осторожно, но все же не слишком застенчиво: первое время он вообще боялся прикасаться к ней, совершенно не представляя, какие чувства должны вызывать у подвергавшейся насилию девушки чужие прикосновения, но потом понял, что Пармиан, напротив, нуждалась в ласке и внимании, хотя и не умела непринужденно отвечать. Ее сопротивление, как правило, означало только, что ей требовалось время, чтобы освоиться с непривычными ощущениями, подавив при этом неприятные воспоминания; знаки внимания, казавшиеся ему ерундовыми и вообще само собой разумеющимися, вроде мимолетного приветственного поцелуя в макушку или пожелания спокойной ночи, производили на нее совершенно потрясающее впечатление - они настолько противоречили привычному для нее быту, что, как он постепенно догадался, она подозревала за незамысловатым супружеским флиртом хитросплетения непонятной ей интриги или какое-то особо изощренное издевательство. Однажды Пармиан в очередной раз склонилась к нему на грудь, едва касаясь его, вздрагивая и стараясь не дышать; Акселю ужасно хотелось покрепче прижать к себе это несчастное существо, запутавшееся в сетях собственного душевного одиночества, но он понимал, что внутренние оковы невозможно снять открытым вмешательством со стороны.
   - Я т-тебя боюсь, - вдруг неуверенно пробубнила Пармиан сквозь зубы, ткнув его кулачком в грудь. Аксель рассмеялся.
   - Почему же?
   Пармиан не ответила, а потом молча заплакала. Его всегда угнетали ее тоскливые, безмолвные слезы, так непохожие на то, что ему приходилось слышать о женских слезах, якобы кокетливых, притворных, мимолетных; в такие минуты вокруг Пармиан словно вырастала глухая стена, а утомительные, безысходные рыдания, казалось, тянули из него душу. Заметив, что она не слишком настороженна, он в искреннем порыве привлек ее к себе принялся осушать слезы поцелуями.
   - Полечка, милая, перестань, - взмолился он.
   - Ой, нет, не надо... - она неловко отмахнулась и отвернулась. По ее лицу пробежала болезненная судорога: порой она казалась ему похожей на одержимую, из которой с видимым усилием выбираются незримые бесы.
   - Пармиан! - ласково позвал он ее. Она не отстранилась, и он осторожно приподнял пальцами ее подбородок; их губы наконец слились в упоительном, пылком поцелуе - на одно мгновение прильнул к нему ее теплый, мягкий стан... а потом она вскрикнула и, вырвавшись, судорожно повторила:
   - Нет, нет, не надо...
   Выражение страдания на ее лице сменилось отчетливым оскалом животного ужаса - последний рубеж перед совершенно неуправляемым срывом, и Аксель отпустил ее, продолжая мягко поглаживать кончики ее развившихся локонов. Ее била крупная дрожь, плечи поникли, глаза бегали по сторонам с выражением подавленности и отчаяния - теперь казалось, что ей невыносимо хочется немедленно уйти, но она не решается в этом признаться.
   - Пармиан, я всегда буду любить тебя, - выждав паузу, мягко начал Аксель непременный рефрен. - Ты моя самая чистая, самая нежная. Я всегда буду заботиться о тебе, - он ласково погладил ее бледную щеку. - Знаешь, почему? Потому что ты - самая известная фотомодель во всем городе... Когда я женился на тебе, все мне завидовали, - Пармиан нервно рассмеялась. - А теперь, кстати, осуждают, - она вскинула на него блестящий от слез вопросительный взгляд. - Да, потому что ты больше не показываешься на всяких светских приемах... Ходят слухи, что я тебя запер и никуда не пускаю, - сообщил он. Пармиан через силу улыбнулась.
   - Вот любопытные, - с досадой пробормотала она.
   Аксель снова улегся на кровать, не выпуская из своей руки ее тонкие пальчики; она, помедлив, неуверенно прилегла рядом, покрепче сжав его руку. Акселю вдруг пришла неожиданная мысль.
   - Хочешь, я приглашу парочку знакомых с завода? Познакомишься с их женами. Они, конечно, совсем не такого изысканного воспитания, как ты, но сейчас такие же домохозяйки, и в общем наверняка приятные молодые женщины... Уверен, вы найдете, о чем поговорить. Побудешь немного в обществе... И заодно избавишь меня от репутации домашнего тирана, - добавил Аксель. Пармиан рассмеялась, поразмыслила и согласилась; ей самой становилось невыносимо в одиночестве сопротивляться мучительным переживаниям, и она надеялась, что друзья мужа в самом деле окажутся ненавязчивыми, добрыми людьми, способными рассеять ее мрачное настроение.
   
   
   - Слушайте, вот вы - Стась, Темка - почему бы вам не зайти к нам с Пармиан в гости? - таким предложением Аксель ошарашил коллег на следующее утро. - Вы подозреваете меня в том, что я ее прячу, - натянуто улыбнулся он, - ну, я и вознамерился раз навсегда рассеять это предубеждение... Возьмите с собой дам. Пармиан хочет поближе познакомиться с местным обществом... придете?
   Механики Никольский и Томов, изумленно переглянувшись, согласно кивнули, и в назначенный час ближайших выходных, в мягких лучах послеполуденного солнца в саду, любезно предоставленном Пармиан хозяйкой дома, появились две скромные и жизнерадостные парочки, расположившиеся в беседке на чай. Пармиан поначалу дичилась пришельцев и все больше пряталась за плечо мужа, чем несказанно удивила гостей, наслышанных о ней как о блистательной светской львице; к тому же она была не совсем уверена, какие темы подойдут в разговоре с провинциальными барышнями. Однако вскоре ей удалось вставить несколько замечаний о моде и светских условностях в разговор женщин, и она более-менее присоединилась к общей беседе. Гостей немного смутила ее молчаливость и как будто тревожная рассеянность; однако, несмотря на неизмеримую дистанцию между ними, не только по происхождению и привычкам, но прежде всего в смысле настроения, все остались довольны.
   - Что же ваш отец? - спросил между прочим ничего не подозревающий Томов. - Наверное, ему нелегко расстаться с единственной дочерью? Вы общаетесь? У нас с Ритулей тоже дочь, правда, ей сейчас всего два года... Но все равно, не могу представить, как это мы отдадим ее когда-нибудь в чужой дом... Я, наверное, первому же ухажеру морду начищу!
   Аксель заметил, как побледнело при этой безыскусственной тираде лицо Пармиан - даже губы стали белыми - и мягко ответил за нее:
   - Оленский понимает, что его дочери пора привыкать к самостоятельности. У Пармиан теперь отдельная жизнь. Ее дом здесь. Отец ей не навязывается.
   Пармиан натянуто улыбнулась, и, хотя к сказанному Акселем не требовалось пояснений, ей все же хотелось поддержать мужа. Собравшись с силами, она произнесла звенящим от волнения голосом:
   - Мы только на светских вечеринках появлялись вместе. А на самом деле были не очень-то близки. Я счастлива теперь с мужем, - на этих словах она бросила на Акселя короткий признательный взгляд и опустила глаза; разговор незаметно перешел на другие темы.
   - Ты чудесно держалась, - ласково одобрил ее Аксель, когда они остались одни. - Девчата, наверное, сами не разберут, очарованы они или удивлены, - они считали тебя совершенно неприступной, - улыбнулся он.
   - Они милые, - немного рассеянно проговорила Пармиан, опуская глаза; Аксель понимал, что в действительности его жена не могла не найти своих провинциальных подруг скучными, но в то же время оба чувствовали, что дружелюбное общество бесхитростных, приветливых людей благоприятно подействовало на состояние Пармиан, привыкшей к пышным торжествам и совершенно не знакомой с уютом дружеского и семейного круга.
   - Надо же, как она изменилась, - Стась и Темка с трудом подбирали слова для выражения того двойственного впечатления, которое Аксель понимал лучше них. - Мы думали, она совсем другая... Впрочем... - тут знатоки многозначительно умолкали.
   
   
   Когда порой Пармиан неожиданно застывала, умолкнув на полуслове, и вся словно гасла, со стороны это могло показаться капризом или даже высокомерием и бестактностью, но в действительности бывало, что случайное соединение обстоятельств, образов, голосов по ассоциации напоминало ей с пугающей детальностью, словно более отчетливо, чем происходило на самом деле, какое-нибудь из грубых, постыдных совокуплений с отцом, и у Пармиан сразу пропадали силы казаться беспечной. В такие моменты она снова чувствовала себя предметом взыскательного, равнодушного употребления, и ей казалось, что теперь так будет вечно; когда отец действительно насиловал ее, неизгладимый, безобразный отпечаток, который оставила его самодовольная похоть в ее душе, не ощущался так беспощадно, как теперь, в кругу светлых, улыбающихся лиц.
   Отец обычно сперва заставлял ее прислуживать ему, как правило, в полуобнаженном виде; она должна была, скромно опустив глаза, подать ему что-нибудь алкогольное и молча стоять в сторонке, как прислуга, дожидаясь дальнейших указаний. Вечером отец часто просматривал газеты и порой даже читал ей вслух отдельные новости, чем-то привлекшие его внимание; ответа от Пармиан не требовалось, так что она и не слушала. Наконец отец подзывал ее и, поставив ее между коленями, ощупывал плотоядным взглядом ее фигуру.
   - Ну, ведь ты меня любишь, дочка? - с затаенной угрозой спрашивал он, бросив цепкий взгляд на ее лицо.
   - Конечно, я тебя люблю, папочка, - через силу произносила Пармиан; ей всегда было неловко стоять перед отцом полуодетой, и собственная красота казалась обидным, постыдным пороком, который следовало бы прятать.
   - Поцелуй! - строго приказывал отец; она, наклонившись, запечатлевала послушный дочерний поцелуй, после чего отец, как правило, без затей овладевал ею, либо подмяв под себя здесь же на диване, либо усадив ее к себе на колени. Пармиан привыкла чувствовать себя беспомощной рабыней, которую насилует равнодушный властелин, и почти всегда испытывала с отцом томительное наслаждение; он презрительно смеялся. Пармиан дорожила тем небрежным влечением, которое вызывала в нем, потому что мечтала восполнить таким образом недостаток покоя, заботы и любви, и если отец подолгу пренебрегал ею, она сама старалась подольститься к нему; она ревновала к любовницам отца, о которых знала понаслышке, а необходимость однажды прислуживать одной из них - самовлюбленной, жеманной молодой особе, которая некоторое время гостила в их доме, и вовсе привела Пармиан в отчаяние. Отец так и не женился повторно - использование дочери больше отвечало его вкусу, но никогда он не овладевал ею с подлинной страстью - гнева ли, нежности или другого чувства; даже после долгой разлуки ритуал соблюдался неукоснительно: сначала он отдыхал, а она прислуживала ему, потом он забавлялся ею, а после отсылал снисходительной фразой:
   - Ну, теперь беги, дочка.
   Обычно каждый раз после близости с отцом Пармиан чувствовала дурноту, хотя никогда не осмелилась бы признаться в этом, опасаясь сурового выговора; по счастью, удовлетворившись, отец обычно не задерживал ее, и она торопливо скрывалась в ванной. Она специально старалась ничего не есть и не пить перед встречей с отцом, но все равно ее иногда рвало желчью; впрочем, вскоре она научилась довольно технологично вызывать рвоту, засунув пальцы в горло, и так привыкла к этой непременной процедуре, что относилась к ней как к оздоровительной и, быстро умывшись дрожащими руками, с облегчением закутывалась в халат и укладывалась спать.
   Бывало, отцу приходила охота использовать ее без предварительных церемоний; тогда он давал ей понять, что от нее требуется, молчаливой демонстрацией возбужденного члена, извлеченного из штанов, иногда добавляя:
   - Ну-ка, дочка, порадуй старика!
   Пармиан должна была без лишнего промедления поднять платье и принять указанную позу, после чего отец неспешно привлекал ее к себе и небрежно получал удовольствие.
   Ее чувство к Акселю теперь, после того, как между ними не осталось лжи, разительно отличалось от тошнотворной смеси отвращения и похоти, в которой она, казалось, безнадежно завязла. Поначалу Пармиан, хоть и догадывалась, что воспитана в нездоровой семье, все же не представляла, что отношения между мужчиной и женщиной могут быть иными; но Акселю с его терпеливой заботой удалось сообщить ей толику того душевного равновесия, без которого не может быть настоящей близости и любви. Однажды, когда он поцеловал ее, она на мгновение ощутила ту гармонию чувств, в которой словно растворилось ее тело, то забытье, которое принесло ее душе сладостный, ничем не омраченный покой. Постепенно она привыкла к ласкам мужа и поняла, что духовное и телесное сливались в его любви в такой совершенной мере, что невозможно было различить.
   Он никогда ни на чем не настаивал, постепенно приноровился к непредсказуемой смене ее настроений, окружал ненавязчивой заботой, хотя и не стеснялся взбодрить ехидной шуткой, а то и чистосердечной бранью, но никакие трудности их общения не мешали ему смотреть на Пармиан как на свой идеал, свою мечту, драгоценную ношу, которую нужно бережно пронести в своей душе через всю жизнь. Его любовь возвышала, облагораживала отношения, которые казались Пармиан грязным омутом омерзительных страстей; и когда они вновь стали близки, это произошло так естественно, что Пармиан едва заметила; вся ночь запомнилась ей, как волшебный калейдоскоп огня, нежности, света, невыразимых чувств, таких восхитительных, что, казалось, все ее печали и тревоги разбились, как стекло, и она растворилась в далеком, высоком небе... Правда, позже Пармиан застеснялась; она привыкла, чтобы после использования ее прогоняли, и сразу почувствовала себя скучной, лишней. Она уже собиралась под благовидным предлогом улизнуть, но муж попросту не отпустил ее от себя. Продолжая гладить ее волосы, плечи, покрывая поцелуями ее лицо, он говорил о своей любви к ней, о том, как она прекрасна, и Пармиан немного расслабилась. Отстранившись, он легонько подул ей в лицо - рассыпавшиеся локоны защекотали ей лоб - и непринужденно спросил, о чем она мечтает, какие у нее планы. Это было так неожиданно и несовместимо в представлении Пармиан с унизительной ролью сексуальной рабыни, на которую, как она все-таки подозревала, он ее назначил, что она впервые в жизни внимательно взглянула ему в лицо и поняла наконец, что бывают глаза, в которые не стыдно смотреть. Встретив спокойный, глубокий, пронзительный взгляд, который, казалось, вынимал со дна ее души все темное, мелкое, злое и очищал ее всю, так что становилось легче дышать, Пармиан словно заново познакомилась с мужем. Коротко вздохнув, она машинально призналась, что не мечтает ни о чем и планов у нее тоже нет; Аксель рассмеялся и сообщил, что так не бывает. Пармиан тем временем пригрелась в лучах его внимательного, проницательного взгляда, и ей расхотелось куда-либо уходить.
   В итоге привычка взяла свое, и Пармиан ненадолго спряталась в ванной - в основном для того, чтобы передохнуть от необходимости постоянно следить за своим поведением: все-таки в присутствии Акселя она чувствовала себя скованно, все время опасаясь, что он поймет ее неправильно; но когда она боязливо вернулась и тихонько скользнула под одеяло, Аксель молча привлек ее к себе, и она заснула в его объятиях - немного встревоженная, немного испуганная, усталая и очарованная.
   
   
   Долгое время после к ней возвращались опасения, что теперь все изменится, он станет ее избегать или презирать; еще более долгое время понадобилось, чтобы понять, что Аксель вел себя так, словно ничего особенного не произошло, не потому, что притворялся из деликатности или коварства, а потому, что действительно считал близость, доверие, нежность естественным ходом отношений между мужем и женой. Они по-прежнему ссорились, дразнили друг друга, смеялись, порой едва друг друга замечали, обменивались ничего не значащими фразами, когда нечего было сказать, молчали, принимались за какую-нибудь работу или уходили гулять то вдвоем, то поодиночке; и все же вновь и вновь их соединял незримый магический ореол, она ловила на себе его восхищенный взгляд, и трепетала от его прикосновений, пила его дыхание в поцелуе и чувствовала, как через его обжигающую страсть соединяется с чем-то неизмеримым, потусторонним, вечным.
   Порой непрошеные воспоминания обваливались на нее мучительным потоком и заставляли сникать и отворачиваться без видимой причины; Аксель принимал все как должное. Постепенно он привык к ее потребности в уединении. Поначалу его беспокоили ее периодические необъяснимые отлучки; он подозревал ее в притворстве, и к тому же опасался новых попыток самоубийства, что совершенно не принимала в расчет Пармиан, для которой мысль о самоубийстве была привычной; однако со временем Аксель понял, что ее замкнутый, страстный характер и, несмотря на кажущуюся светскость, недостаточное умение владеть собой попросту вынуждали ее иногда искать одиночества, чтобы усмирить непонятную ей самой душевную смуту. Она возвращалась к Акселю с некоторой робостью на нервном, прозрачном лице; он непринужденно принимал ее в объятия и ласково повторял, что она - самая чудесная, нежная и прекрасная женщина на земле, что он любит ее и они всегда будут вместе.
   Соглашаясь на свадьбу, Пармиан вовсе не задумывалась о качествах будущего мужа, считая всех мужчин враждебными, отталкивающими, одинаково безобразными существами; однако сейчас, медленно привыкая к мужу, постепенно - к своему удивлению - убеждаясь в его искренности, она задавалась вопросом: неужели он действительно хотел ее счастья? такое возможно?.. И, в глубине души, она смутно признавала, что, сама не отдавая себе отчет, всегда мечтала именно о таком возлюбленном... Иногда она ловила себя на том, что любуется стройной, высокой фигурой мужа, его алебастровой кожей, руками удивительно благородной формы, с длинными, сильными пальцами; она наконец оценила его аристократическую красоту и порой с тайным волнением думала о том, что принадлежала ему и при желании сможет получить это удовольствие вновь; правда, в действительности, когда Аксель обнимал ее, она замыкалась в себе, - ей казалось, что муж втайне смеется над ней, и если она по неосторожности выдаст свои чувства, он будет ее презирать.
   
   
   Чувствуя, что в душе Пармиан все еще воспринимает его отстраненно, как незнакомца, которого можно идентифицировать только в сравнении с воображаемыми персонажами ее собственных кошмаров или грез, Аксель старался сделать все, чтобы они лучше узнали друг друга, что оказалось непросто - ей как будто не приходило в голову, что один человек может интересоваться жизнью другого. Насколько Аксель понял из общепринятых представлений об ухаживании за девушкой, получалось, что надо дарить как можно больше как можно более дорогих подарков. Но, во-первых, его нынешние денежные средства не позволяли поразить Пармиан роскошью, особенно после того, к чему она привыкла в доме отца, а во-вторых, Пармиан вряд ли нуждалась в напоминании о своей прошлой жизни, в которой у нее хватало и модных вещей, и дорогих безделушек. Оставалось придумывать разные неожиданные, большей частью бессмысленные занятия, трогательные или забавные знаки внимания, развлекать ее любопытными историями и новостями. Признаться, Аксель никогда не был душой компании и отношения с людьми строил, как правило, холодно и практично, поэтому теперь чувствовал себя, как в театральном училище. Пармиан не слишком охотно поддавалась, часто выглядела без причины усталой и подавленной, но со временем Аксель все же убедился, что несчастная склонность сверх меры предаваться печальному и мрачному настроению тяготила ее саму, и Пармиан была благодарна, если ему удавалось ее развлечь, хоть и не всегда высказывала это прямо. Путем экспериментов он установил некоторые ее пристрастия: например, она любила кататься на всяких циклически движущихся устройствах, от качелей и карусели до чертова колеса, и часто вечером во время прогулок, увидев пустую детскую площадку, бросалась туда с просьбой покатать ее чуть ли на всех сооружениях по очереди. Ему казалось, что ее могло отвлечь от грустных мыслей какое-нибудь домашнее животное; Пармиан с отвращением отозвалась о перспективе завести питомца, однако Аксель выяснил, что ей нравятся рыбки, и подарил ей аквариум. Пармиан подолгу с улыбкой наблюдала за ленивыми обитателями водной стихии, стуча ноготком по стеклу, и со своей стороны купила для аквариума гроты с ракушками.
   - Рыбки будут туда заплывать, а я буду представлять, что там другое царство, - довольно пояснила она.
   Аксель кстати вспомнил, что для лечения расстроенных нервов вообще рекомендуется слушать шум воды, и часто ставил ей на ночь причудливую музыку со всякими звуками природы, которую сам никогда не понимал, но которая нравилась Пармиан - она накрывала ночную лампу пестрой шалью, отчего по комнате разбегались цветные пятна, и просила Акселя посидеть с ней, а сама зарывалась лицом в подушку, и он прислушивался к ее мерному дыханию, дожидаясь, пока она заснет. Правда, потом он нередко будил ее среди ночи, не в силах справиться с возбуждением; чувствовать близость ее теплого тела, едва прикрытого прозрачной рубашкой, ласкать гладкую кожу под дымом кружев было для него слишком сильным искушением. Пармиан извивалась и нежно вздыхала во сне, но, проснувшись, нередко замирала, едва дыша, под его ласками. Когда это произошло впервые, Аксель едва не сошел с ума, уговаривая ее.
   - Расслабься, милая, - шептал он ей на ухо, поглаживая ее прелестное обнаженное бедро. - Тебе больно?
   - Ах, нет, но... я боюсь, - ее тонкие пальцы впились ему в плечи.
   - Чего, милая? - Аксель уже с трудом владел собой.
   - Ах, но ты... такой большой... - ему действительно каждый раз приходилось входить в нее медленно и осторожно, чтобы не причинить боли.
   - Но ведь мы уже были близки, милая, - Аксель раздвинул коленом ее стройные ножки, чувствуя, как она дрожит; голова у него кружилась от возбуждения. - И тебе было приятно. Тебе это понравилось, ведь правда?
   - Ах, да, но... я боюсь, - Пармиан судорожно прижалась к нему. - Ты, наверное, считаешь меня распутной... - зашептала она. - Я думаю, что ты хочешь, чтобы мне было больно.
   - О, господи, - простонал Аксель. - Сладкая моя... Расслабься, умоляю тебя. Я хочу... Я люблю тебя, Пармиан, безумно, - Пармиан прерывисто вздохнула, потом вскрикнула; он начал двигаться в ней размеренными, глубокими толчками. Он просто с ума сходил от фиалкового аромата ее мягкой кожи, от ощущения ее выпуклых высоких грудей, гладких плеч, восхитительных нежных ног, от обладания всем этим дивным созданием, от того, как она замирала в его объятиях, целомудренная, покорная, как лань...
   - Я люблю тебя, Пармиан, - шептал он, нащупывая губами мочку ее точеного ушки и чувствуя, как по ее телу пробегает дрожь наслаждения. - Ты восхитительна, моя лапушка, ты... ты вся как букет свежих, нежных цветов...
   Потом Пармиан упорно отворачивалась, боязливо опуская глаза.
   - Пармиан, прошу, не прячь от меня лицо... посмотри на меня. Скажи, тебе было приятно? Я не был слишком груб с тобой?
   - Ах, нет... Мне было приятно, - шелестела Пармиан. - Ах, Аксель, ты, должно быть, считаешь меня безнравственной...
   Аксель только смеялся. Ему нравилось доставлять ей удовольствие самыми разными способами; по ее удивлению можно было понять, что отец не шел с ней дальше сугубо технологичного совокупления. Ему нравилось любоваться ее прелестным телом, ласкать и целовать ее всю, наблюдая, как она блаженно вздыхает, прикрыв глаза длинными трепещущими ресницами.
   Постепенно Аксель добился того, что она стала вести себя раскованнее, научилась чаще улыбаться, откровеннее высказываться в разговорах и, казалось, немного привыкла к обыкновенной семейной жизни; Аксель же, все время наблюдая за ее настроением и разгадывая непредсказуемые, неясные движения ее души, открыл для себя в том, что прежде считал пустой сентиментальностью, ласкающий мир безымянных впечатлений и чувств, мимолетных, как робкий взгляд, неожиданное молчание или улыбка, но порой приоткрывавших ему о личности Пармиан больше, чем любые объяснения. Однажды он обнаружил, что сжимает девически хрупкое, полудетское тело Пармиан совершенно привычно, пока она вполголоса ворковала что-то, порой с нежным смешком откидываясь назад, чтобы отбросить волосы с лица, и понял, что Пармиан как-то незаметно перестала его бояться.
   В поисках очередного способа ее в очередной раз растормошить Аксель как-то спросил:
   - А ты умеешь рисовать? Помню, по всему городу раздавали твои портреты. Нарисовала бы теперь себя сама.
   Пармиан наморщила брови, собираясь с мыслями для ответа.
   - Я... умею, - неуверенно проговорила она. - В фотошопе... оверлоем.
   - Серьезно? Нарисуй себя. Для меня, на память.
   - Ладно... - с сомнением кивнула Пармиан.
   Однако, глядя в мерцающий монитор, она долго хмурилась, жевала губами и наконец покачала головой.
   - Нет, себя не могу... я лучше тебя нарисую, - на этой мысли она оживилась и принялась щелкать мышкой.
   Аксель, сам начисто лишенный художественных талантов, ожидал результатов работы с любопытством; однако, когда через некоторое непродолжительное время Пармиан повернула к нему монитор, он поразился совершенству ее искусства и еще больше - самому содержанию рисунка: на бурном фоне из экспрессивных мазков мрачных оттенков, напоминающем ночную грозу, ярко отделялась высокая, стройная фигура цвета огня, с неясными чертами, источающая ослепительное сияние.
   - О... го, - удивился Аксель. - Очень... красиво. Но только... - Аксель смущенно пожал плечами, - ты меня здесь изобразила каким-то сверхъестественным существом.
   - Ты - мой огненный ангел, - серьезно возразила Пармиан, проведя пальчиками вдоль изображения.
   - Но я не ангел, Пармиан, - мягко поправил Аксель. - Я обыкновенный смертный.
   Пармиан неуверенно пожала плечами, словно всерьез сомневалась в справедливости его аргументов. Аксель, бросив еще один взгляд на картину, предпочел не углубляться в вопрос, насколько он соответствует параметрам "огненного ангела", прижал Пармиан к груди и поцеловал в мягкие темные локоны около виска.
   - Ты потрясающе рисуешь, моя ласточка, - озвучил он обязательный набор поощрений и комплиментов, поглаживая ее хрупкие плечи. - Ты у меня такая талантливая. Я тобой горжусь.
   Пармиан нерешительно улыбнулась.
   
   
   Придя однажды с работы, Аксель застал Пармиан сосредоточенно глядящей под крышку странной полупрозрачной кастрюли. Научившись готовить, Пармиан объявила, что жарить в масле на сковородке - это варварство, и взялась ваять причудливые вегетарианские блюда из местных то ли овощей, то ли фруктов, запекая их в не менее непонятного назначения агрегатах. В качестве приветствия она помахала ему вилкой с дырчатым, как сыр, куском тыквенного цвета, жуя.
   - Почти готово, - задумчиво сообщила она.
   Аксель невольно улыбнулся. В кухонном фартуке и с повязанными косынкой волосами Пармиан разительно отличалась от собственного образа, растиражированного художниками и фотографами; только аристократические черты бледного лица, тонкие дуги бровей, глубокие темные глаза напоминали о той, на ком он некогда женился. Он подошел к ней и поцеловал в высокую скулу. Пармиан церемонно ждала.
   - Ты сама-то что-нибудь ела сегодня? - рассмеялся Аксель. Пармиан захлопала глазами. Аксель почти силой усадил ее за стол. - Дай-ка я за тобой поухаживаю. Ты что-то бледненькая сегодня. Господи, это есть-то можно? - Аксель извлек из кастрюли большой кусок неизвестного плода. - Давно хочу спросить: а правда, что в природе существует так называемый фруктовый нож, и ты умеешь им пользоваться?
   Пармиан прыснула, но потом вдруг на глазах у нее выступили слезы, и она отвернулась. Аксель, привыкший к переменам в ее настроении, понадеялся, что она, как часто бывало, справится со своими чувствами, если на некоторое время оставить ее в покое, но Пармиан опустила голову и внезапно горько разрыдалась. Аксель встревожился.
   - Полечка, милая, что с тобой? - он притянул ее к себе, стиснув вздрагивающие плечи. - Ты устала? Скажи, я чем-нибудь могу помочь? - Пармиан помотала головой и разрыдалась с новой силой.
   - Н-нет, - выдавила она наконец, - я тебе так благодарна... з-за все - я знаю, ты не обязан возиться со мной... - скороговоркой пояснила она.
   Аксель покачал головой.
   - Боже мой, о чем ты говоришь?..
   Пармиан спрятала лицо у него на груди, а Аксель устало вздохнул.
   - Пармиан, - чистосердечно предложил он, - давай все-таки прекратим пережевывать эту тему? Надоело, честное слово. Я люблю тебя больше жизни, мы всегда будем вместе. Все, точка. У меня уже словарный запас кончается. Когда ты перестанешь гундеть?
   Пармиан набрала воздуха в легкие, но потом снова разрыдалась. Сквозь тонкую ткань кофточки Аксель чувствовал болезненную дрожь ее хрупкого тела.
   - Т-ты, правда, считаешь, чт-то... я смогу стать н-нормальной... как все? - с трудом проговорила она, нервно теребя воротник его рубашки так, что побелели от напряжения костяшки тонких пальцев.
   - Ласточка моя, - он прижал ее к себе, - какой еще нормальной?.. Ты самая прекрасная из всех женщин, и вообще... Я всегда буду любить тебя, что бы ни случилось.
   Пармиан внезапно вырвалась из его рук и встала.
   - Что бы ни случилось, - заторможенно повторила она.
   - Да, - отозвался Аксель.
   Пармиан беспомощно взглянула на него и вдруг, согнувшись пополам, медленно осела на пол.
   - Поля! Что с тобой? - крикнул Аксель.
   Пармиан не ответила; он понял, что она без сознания. Несколько раз ударив ее по щекам, он вдруг заметил темные потеки крови, льющейся по ее ногам.
   
   
   - Ее жизнь вне опасности, но... вы знали, что она неспособна выносить ребенка? - обратился к нему врач с первым же вопросом. Аксель онемел.
   - Нет, - кратко отчитался он. Врач взглянул на него с удивлением.
   - Видите ли, последствия нескольких абортов в столь юном возрасте... - начал он и осекся. - Так она вам не говорила? - уточнил он.
   - Нет, - через силу уронил Аксель, отошел и прислонился к стене. Врач помолчал.
   - Сочувствую, - деликатно заметил он, - я думал, вы знаете. Но... в общем: она бесплодна.
   - Я понял, - отозвался Аксель.
   
   
   Пармиан лежала на койке с отсутствующим видом. Аксель сел возле нее, задумчиво прижал стиснутый кулак к губам и мрачно произнес:
   - Этого следовало ожидать. Ты могла бы сразу сказать мне.
   Пармиан безучастно поглядела в стену, как будто раздраженная тем, что ее беспокоят по пустякам. Аксель бросил на нее неприязненный взгляд и холодно добавил:
   - Врачи считают, что ты не сможешь иметь детей.
   "Не очень-то и хотелось", - прочел он в блеснувшем из-под припухших век брезгливом взгляде, но она не изменилась в лице и ничего не сказала. Аксель устало опустил голову на руки, потом взял с покрывала ее равнодушную тонкую руку и прижал к щеке ее прохладную ладонь.
   - Я тебя очень люблю, - тихо сказал он. - Пожалуйста, перестань смотреть в стену.
   И, хотя сам он не следил за ней взглядом, но почувствовал, как Пармиан медленно повернула голову и посмотрела на него. Он перехватил ее взгляд и невольно рассмеялся.
   - Молодец, - похвалил он. - Спасибо.
   Помолчав, он поднялся.
   - Ладно, я пойду, - наклонившись к ней, он поцеловал ее в висок возле моргающего пушистыми ресницами утомленного глаза. - Пожалуйста, поправляйся. Я хочу, чтобы ты вернулась домой. Ты нужна мне, - озвучил он непременный рефрен. - Мы должны быть вместе. Я заберу тебя отсюда, как только тебе станет лучше, и позабочусь о тебе.
   Пармиан слабо улыбнулась.
   - И впредь ты должна внимательнее следить за своим здоровьем, - настойчиво добавил Аксель. - Ты взрослая женщина, как ты могла так рисковать? Напрасно ты постеснялась сразу предупредить меня о том, что существует угроза выкидыша. Видимо, ты считаешь, что мне приятнее видеть тебя больной или мертвой, но это же абсурд. Для меня нет никого дороже тебя. И я сожалею, что в прошлом тебе пришлось страдать, но теперь мы должны начать новую жизнь. Прошу тебя, доверься мне, хорошо?
   Пармиан торопливо кивнула и судорожно завернулась в одеяло. Аксель вздохнул.
   - Честно говоря, я боюсь оставлять тебя, - с досадой сказал он. - Ты уверена, что обойдешься без эксцессов? Попыток самоубийства?.. Прямо хоть под дверью дежурь!
   - Нет, нет, - Пармиан села на кровати, как заводная кукла. - Я очень благодарна тебе, Аксель, - пробубнила она, опустив глаза. - Я уже достаточно хорошо себя чувствую. Приходи завтра, я буду ждать.
   Аксель смерил тоскливым взглядом ее хрупкую фигуру, еще раз поцеловал ее, попрощался и вышел вон. Пришлось опять договориться о том, чтобы за состоянием больной следила специальная сиделка. Аксель прислал в палату большой букет фиалок размером с чайное блюдце - цветы, которые Пармиан вывела сама; она благополучно протянула в больнице еще несколько дней, в течение которых Аксель не скупился поставлять ей самые ароматные и сочные фрукты, от которых Пармиан при нем отказывалась, но потом как-то незаметно все съедала. Наконец он на руках вынес ее из больницы и увез домой; врачи казались удивленными, поскольку ни разу не видели, чтобы бесплодную в результате неудачных абортов девицу муж встречал, как счастливую роженицу.
   
   
   Вернувшись из больницы, Пармиан заметно повеселела, целыми днями просиживала перед компьютером и вскоре устроилась на работу художником-иллюстратором - оформлять серию каких-то романов ужасов. Первое время эта перемена даже обрадовала Акселя, уставшего от бесконечных тревог по поводу ее подавленного настроения, но потом ему начало казаться, что они снова отдаляются друг от друга - даже близость с ней стала какой-то обыденной, привычной. Порой, глядя в ее немного скучающее, немного капризное, немного расчетливое лицо, он всерьез спрашивал себя: не преувеличивал ли он в свое время глубину ее переживаний по поводу прошлого? В то же время он сердито одергивал себя: разве он предпочел бы видеть ее все время униженной, раздавленной горем? И все же он вынужден был признать, что вместе с трагическим надрывом пропала та необъяснимая поэзия одухотворенности и внутренней красоты, за которую он и полюбил прекрасную Пармиан. Впрочем, Аксель достаточно безболезненно примирился с новой переменой, рассудив, что сейчас, вероятно, жена чувствует себя более комфортно и уверенно. Вообще Пармиан в очередной раз произвела на него впечатление малознакомого человека. Ее речь стала стремительно терять связанность и сделалась полуграмотной; говоря о своих рисунках, она то и дело употребляла одни слова вместо других, иногда даже не близких по смыслу, и порой Акселю стоило труда разобрать, что она имеет в виду; зато ее косноязычие куда-то пропадало, когда ей вдруг приходила охота высказать в адрес мужа разнообразные мелкие придирки и упреки, которых у Пармиан оказалось множество. Он, поначалу смущавшийся вспышками ее внезапного недовольства, поразмыслив, пришел к выводу, что происхождение претензий скорее психологическое, чем бытовое, и предпочел огрызаться в похожем вызывающем тоне, пропуская существо замечаний мимо ушей, чем Пармиан, по-видимому, вполне удовлетворялась.
   Между тем ее картины становились день ото дня все эффектнее и поражали глубиной и богатством философского содержания, приоткрывавшегося внимательному зрителю не сразу, исподволь, слой за слоем проступая сквозь сверкающую игру фантасмагорических образов. Именно они заставляли Акселя вновь возвращаться душой к прекрасной Пармиан, которую он любил, а заодно и задуматься: чем занят он сам? Все время своей недолгой семейной жизни он работал то в автосервисе, то в цехе завода, а между тем в конструировании скоростных систем ему не было равных. Правда, авария и странные события, за ней последовавшие, несколько отвлекли его от карьеры, но теперь, обнаружив, что Пармиан не слишком-то в нем и нуждается, он все чаще коротал вечера за чертежами двигателя, который мог бы, по его расчетам, работать вообще без топлива. Пармиан же, если не бралась за работу, садилась подпиливать и без того идеальной формы ногти с таким лицом, словно занималась делом вселенской важности, периодически заявляя что-нибудь запредельное.
   - Я купила в антикварном магазине прелестную подставку для книг!
   - Посажу на хлеб и воду.
   - Ты ничего не понимаешь в изящных вещах.
   - Хлам. Только место занимают.
   - Ты говоришь так потому, что у нас вечно не хватает денег!
   - Если вечно зариться на ненужное, конечно, никаких денег не хватит.
   - Между прочим, я, со своими любительскими картинками, зарабатываю больше, чем ты, пропадая целый день на заводе!
   - Ага, заработала - однажды, когда получила заказ.
   - А что за ерунду ты там все время рисуешь?
   - Слушай, отцепись. Пили ногти молча.
   Вняв этому разумному совету, Пармиан на некоторое время притихла, однако потом опять активизировалась.
   - Ой, а у Лидки новый хахаль. Ну, Лидка, с международных отношений, помнишь? Еще на платформах таких ужасных... Длинный, машины продает. Или вроде того. Она говорит, с ним вся такая стервочка. То принеси, это сделай. И слушается ведь. Только она боится, что он у нее тряпка. Ни разу не видела, как он дерется.
   (Аксель молча зевнул).
   - Ой, слушай, а у Хромова на "Тили" новый клуб открывается! Ой, давай сходим, а!
   - Пармиан, сходи без меня, - попросил Аксель. - У меня от дискотек голова болит.
   - Да что ты за муж, в самом деле! - возмутилась Пармиан, вскочила с дивана и принялась расхаживать у него за спиной. - Нормальные люди пьют, гуляют, веселятся, только мы скучаем целыми днями, как ботаны! Там все будут, все... ты один не хочешь!
   - По-моему, настоящую радость приносит только труд.
   - Да ты ничего не понимаешь в женщинах! - визгливым голосом перебила Пармиан. - Настоящая радость - это купить как можно больше вещей!
   Аксель обернулся к ней и, по-видимому, сделал это несколько неожиданно для Пармиан, на лице которой мельком заметил до странности расчетливое и настороженное выражение, мало подходившее к произнесенным только что сентенциям, и его вдруг посетило неопределенное предчувствие.
   - Что это тебя в последнее время тянет говорить одну глупость за другой? Ты меня проверяешь, что ли, как я отреагирую? - неожиданно догадался он.
   Пармиан в замешательстве бросила на него несколько отстраненный взгляд, а потом вдруг рассмеялась странным смехом - словно думала о чем-то другом, причем у Акселя осталось смутное впечатление, что он уже где-то слышал подобный смех; и внезапно он заметил, сколько нетипичной для Пармиан раскованности и самоуверенности появилось в последнее время в ее обращении.
   - Раз уж ты догадался, я, пожалуй, признаюсь, - улыбнулась она. - Я просто пытаюсь тебя понять, - добавила она в свое оправдание, чем изумила Акселя: он и не представлял, что у Пармиан может появиться такое намерение. - Должны же быть у тебя какие-нибудь слабости. Что ты все как рыцарь в сверкающих доспехах. Как-то... неправдоподобно, что ли.
   - Тебе хочется извлечь из меня какой-нибудь тайный порок? - уточнил Аксель.
   Пармиан засмеялась, а потом задумчиво добавила:
   - Человек обретает свою душу в преодолении испытаний.
   Аксель бросил на нее внимательный взгляд; ни следа прежних тревог или легкомыслия не осталось на ее лице. Перед ним стояла прежняя ослепительно прекрасная женщина, которую, из-за контраста между юной внешностью и пронзительным взглядом мудрых и одновременно ласковых глаз, можно было принять за сверхъестественное существо. Снова она показалась Акселю незнакомкой, а вместе с тем он понял, что именно теперь произошло то, чего он давно ожидал и уже отчаялся добиваться: наконец проявился ее истинный характер. Аксель сосредоточился.
   - Ты считаешь, что у меня нет души? - серьезно спросил он.
   - Есть, конечно, - неуловимо улыбнулась Пармиан. - Только она далеко. А я хочу, чтобы она была близко. - Словно чтобы пояснить свои слова, она подошла и положила руки ему на плечи.
   - Почему это ты так хочешь? - недоверчиво осведомился он.
   - Потому, что так хочешь ты.
   - Ты так хорошо знаешь, чего я хочу?
   Пармиан неслышно засмеялась; светлые блики в ее непроницаемых глазах, казалось, пришли в движение, словно множество теснящихся на ночном небосводе звезд.
   - Есть такая профессия - души собирать, - насмешливо пояснила она, наклонившись к нему, и на мгновение, хотя он обнимал рукой ее теплые бедра, у него возникло впечатление, что он видит за ее спиной неизмеримую бездну, часть которой глядит на него сквозь ее глаза.
   - Зловеще звучит, - пошутил он.
   - Какие души, такие и сборы, - резонно возразила она.
   - Я бы тебе охотно отдал и душу и все, что угодно, - неожиданно для самого себя сказал он; Пармиан внезапно подняла голову и взглянула куда-то вдаль.
   - Ой, смотри! - воскликнула она, указывая через его плечо.
   Аксель обернулся и отчетливо увидел, как ночной залив за окном стремительно окрасился в изумрудные тона, и на небосвод вынырнуло пылающее зеленое солнце, а за ним еще одно, прозрачное, как хрусталь, окатив все вокруг мягким серебряным светом. Затем окно исчезло, стены начали распадаться, разлетаясь, как фрагменты головоломки, а окружающий ландшафт приобрел новые очертания: в причудливом смешении серебряных и аквамариновых красок Аксель заметил плавные изгибы тенистых аллей, взбиравшихся на поросшие кудрявым лесом холмы к строгим мраморным строениям в хороводах призрачных колонн; Пармиан стояла рядом с ним на мерцающих холодным светом ступеньках, отражавших сияние звезд. Небо казалось фиалковым.
   - Что происходит? - растерялся он.
   - Ничего, - улыбнулась Пармиан. Аксель взглянул в ее доверчиво приподнятое милое лицо и в самом деле не нашел никаких изменений; он чувствовал, что в каком-то глубинном смысле она права, но что он в то же время чего-то не понимает. - Ты никогда не задумывался, где ты находишься? - намекнула она. - Как называется это место?
   - Я спрашивал, - смутился он, - но здесь никто не знает...
   - Ты не спрашивал у меня.
   - Хочешь сказать, ты знаешь?
   - Чермалиом. Пойдем, - развернувшись, она потянула его вверх по ступенькам; Аксель невольно вспомнил ночь их знакомства. - Это многомерное пространство, - сообщила она, легко маневрируя по призрачным дорожкам среди надвинутой сумеречной зелени. - Здесь многое не то, чем кажется. Вот смотри, - она подвела его к гигантской полированной поверхности, расчерченной кругами и сложными знаками, с веером наклоненных под разными углами неподвижных стрелок в середине. - У нас здесь много светил, и они движутся по небосводу неравномерно. Это часы всех солнц, - она плавно повела рукой над отсвечивающим причудливыми красками сооружением, а он вместо часов снова внимательно посмотрел на нее.
   - Кто ты? - спросил он.
   Пармиан лукаво вскинула на него темные глаза и рассмеялась:
   - Уверена, ты знаешь!
   - Ловко вывернулась! - парировал он.
   - Пойдем, - снова едва ощутимым движением нежных пальчиков она завладела его рукой и потянула дольше. - Ты должен еще кое-что увидеть...
   Вскоре полутемная аллея как-то неожиданно кончилась, и на Акселя, как сверкающий водопад, обрушились огни с фасада высокого, как дворец, здания. Уже поднимаясь по усыпанным лепестками ступенькам между обвитых цветочными гирляндами колонн, Аксель вдруг сообразил, что, похоже, вернулся на бал, с которого когда-то началось их знакомство. Мельком обернувшись через плечо, она кивнула ему с ободряющей улыбкой.
   К своему удивлению, Аксель отметил, что на этот раз достаточно отчетливо различает лица и фигуры всех гостей, которые теперь не казались ему такими уж экзотическими и, в свою очередь, как будто бросали любопытные взгляды на него; Пармиан то и дело улыбалась, кивала или махала рукой куда-то в толпу, не забывая вполголоса просвещать Акселя:
   - Это Серен, он изобрел терапию с помощью изменения гравитации. Можно научиться летать... хоть и недалеко. Гравитация не всесильна. Это Зара, библиотекарем у нас... Это Клим, он делает такой фарфор! Данил Смагин, пишет книги с предсказаниями. Лучше ему не попадаться, а то еще засунет тебя в какую-нибудь свою историю! Шучу. Это Рада - запоминай, ты с ними будешь работать...
   - Постой, как это?.. - вдруг опомнился Аксель. - Что значит: я буду с ними работать?..
   - Ну, не все же тебе на конвейере жестянки перебирать... Подожди, ты поймешь, - роняла Пармиан.
   Залы сменялись один за другим, мимо Акселя проплывали, как на параде, округлые своды из цветного стекла, подернутые золотистой и синей рябью фонтаны, крылатые лестницы, строгие колонны и повсюду - шелестящие толпы людей, словно накатывающие на гладкий гранитный берег волны. Аксель поражался про себя, отмечая, что никогда в жизни не видел сразу столько прекрасных, благородных лиц; казалось, среди гостей не было ни одной заурядной, незапоминающейся личности. Аксель вдруг понял, что в прошлый раз не заметил здесь решительно никого, и что необъяснимым образом вся последующая фантасмагорическая история его женитьбы отражала, в сущности, только недостатки его собственного отношения к жизни, неспособность ограниченной, смертной природы приблизиться к тому чуждому, неизвестному, чем была Пармиан в действительности... Опустошенный этим внезапным открытием, он невольно оперся на руку щебетавшей жены.
   - Господи, каким же я был идиотом... - выдохнул он и ощутил примирительное пожатие ее прохладных тонких пальчиков.
   - Все нормально, - прошептала она, склонив головку к его плечу, - ты вел себя, как принято у людей... - и в калейдоскопе всеобщей суеты и новых впечатлений он не успел задуматься над смыслом этого неоднозначного оправдания.
   Как сны, промелькнули пестрые картины бесконечного бала, и вновь потянулись темные аллеи в окрестностях дворца.
   - Нам пора сменить место жительства, - непринужденно болтала Пармиан, лавируя по перламутровым каскадам ступенек. - Завтра ты увидишь здесь больше. А пока - это наш дом, - указала она на смутно отделявшийся на фоне звездного неба ажурный особняк, состоявший как будто из разбегающихся концентрическими кругами крепостных стен, на проверку оказавшихся многоярусными верандами. Акселю на мгновение вспомнилось похожее на скромный промышленный пригород предыдущее место их обитания, так неожиданно и необъяснимо исчезнувшее, и он машинально обернулся.
   - Ты оглядываешься назад? - стоя на пороге, Пармиан мягко покачала головой. - Там ничего нет.
   
   
   0.3 Котлован
   
   
   Аксель не помнил, как заснул; однако наутро вся предыдущая жизнь уже вспоминалась смутно, обрывочно, как полузабытый сон, а несомненной реальностью стал неизвестный мир, куда только что привела его Пармиан. Небосвод за огромным, от пола до потолка, окном спальни казался многослойным от дымчато-цветных сфер; догонявшие друг друга светила проливали ослепительную, но в то же время удивительно гармоничную бурю обжигающе-рыжих, густо-розовых, солнечных, лиловых, серебристых отсветов в зыбкую тень горных обрывов и на невозмутимую гладь плещущего далеко внизу залива. Ступенчатая веранда с другой стороны дома выходила на обширную долину, в которой замысловатым узором расположилась сеть построек, вся словно состоявшая из каменных кружев и нарядностью напоминавшая дворец избалованной инфанты, а строгостью пропорций - монастырь. Без видимого перехода оказавшись в невообразимом месте, рядом с Пармиан, которую, казалось, только теперь начал узнавать по-настоящему, Аксель уже без особого труда догадался, что таким причудливым образом подтверждается его первоначальное впечатление о Пармиан как стихии высшей, неподвластной мелочным обывательским представлениям о любви, женственности и красоте. Он смутно предчувствовал, что ему только предстоит знакомство с грандиозной духовной деятельностью этого многоликого существа, прежде скрытой от него фантасмагорической борьбой с собственными заблуждениями. Между тем Пармиан выглядела оживленной и раскованной, прекрасной и близкой, как никогда; чувствовалось, что в этом неведомом мире множества светил все ей привычно, как дома. Она выпрыгнула на веранду, даже не взглянув на открывающийся вид ослепительных просторов, и положила руку Акселю на плечо, сверкая жемчужными зубками.
   - Тебе нравится? Я здесь все покажу тебе, - защебетала она. - Идем... У нас довольно большая территория. Но по ней приятно гулять! И потом, можно неожиданно забрести в такое место, что и не ожидаешь!
   Акселю подобное удовольствие показалось сомнительным, но он благоразумно промолчал; тем более что вблизи необыкновенная красота этой как будто не вполне существующей земли превзошла все, что он прежде видел или мог вообразить. Дело было даже не столько в роскоши сонных, усыпанных пестрыми цветами садов, стройности аллей, окаймленных деревьями, верхушки которых, казалось, терялись в облаках, воздушной легкости беломраморных стен в густой тени свежей зелени, сколько в мягком, ласкающем душу ощущении тишины, света, покоя, словно разлитом в густом, ароматном, пронизанном ослепительным блеском воздухе. Одухотворенная и артистически-изящная архитектура составляла яркому пейзажу идеальный ансамбль; пышные многоярусные дворцы, просторные галереи, витиеватые башни казались застывшими ликами мудрых каменных исполинов, чье ажурное тело служит надежным прибежищем всем беспокойным душам. Там и тут за цельными цветными стеклами окон пробегали жемчужные тени невидимых обитателей, слышались небрежные шаги и голоса.
   - Здесь у нас хирургические корпуса... - рассеянно говорила Пармиан, кивая на ту или иную группу зданий. - Жилые дальше, их отсюда не видно... Это спортплощадка для самых маленьких... Это скульптурная мастерская.
   - Постой-ка, Пармиан, - Аксель несколько смутился от обилия непонятно с чем связанных сведений. - Вот ты говоришь у "нас", а кого ты имеешь в виду?
   Пармиан кротко вздохнула и выдержала паузу.
   - У нас с тобой, - терпеливо пояснила она. Аксель воздержался от комментариев. - Понимаешь, у нас здесь... нечто вроде больницы, что ли. Позже ты поймешь. Ой, это главная обсерватория. Помнишь, мы проходили похожую, только поменьше?.. Это было для лун... Кстати, здесь есть смотровая площадка, но мы сейчас не будем останавливаться...
   - Больница? - переспросил Аксель, пытаясь уследить за ходом ее объяснений. - И от чего в ней лечат?
   - Ты поймешь, - Пармиан вновь ограничилась невозмутимой отговоркой.
   За время их прогулки тропинки под светом местных светил изменили цвет с терракотового на бледно-голубой и забрались в полупрозрачную тень хвойного леса у подножия горы, а затем Пармиан неожиданно вышла на узкую дорожку, огибавшую бок отвесной скалы, и за поворотом Акселю открылась бесцветная панорама, разительно отличавшаяся от безупречной гармонии и красоты, которые Пармиан показывала прежде. Пармиан, не оборачиваясь, невозмутимо зашагала вниз по каменным ступеням, и Аксель старался не отставать, чтобы не выдать своего замешательства, но всматривался в пейзаж со все возрастающим недоумением.
   В первое мгновение ему показалось, что небо здесь затянуто облаками и разлитая повсюду сизая хмурость - результат пасмурной погоды, но потом он понял, что, в сущности, неба здесь не было вовсе, так же как и земли. Гранитные профили скал упирались в безрадостный, каменистый берег, который тянулся некоторое время вниз - виднелось даже нечто вроде ограждения из железной сетки, словно обозначавшего какой-то безлюдный, заброшенный пляж - но дальше земля постепенно таяла, расплывалась и уходила в необозримую массу ни на что не похожего тусклого вещества, простиравшегося ввысь, вдаль и вглубь, абсолютно бесформенного, внутри которого, однако, клубилось неопределенное движение. Как будто облако бесцветного пара сгущалось в высоте клочками уродливых, крохотных фигурок, похожих на зародыши, и обваливалось в мутное варево более густых, более плотных слоев, разбегавшихся в воздухе, подобно тяжелым волнам неведомого океана, и опадало на дно беспокойными, непроницаемыми тенями...
   - Бывают места, где ничего нельзя построить, - непринужденно пояснила Пармиан. - Это котлован. Спускайся, - засмеявшись, она обернулась к нему с приглашающим жестом, - для тех, кто пришел намеренно, здесь безопасно.
   Только тогда Аксель заметил, что застыл, как вкопанный. Клубящаяся среди хмурых скал бездонная муть произвела на него гнетущее впечатление, особенно потому, что в нее так неожиданно и безвозвратно обрывалась блиставшая кругом цветущая жизнь. Пройдя с Пармиан за железную ограду, он окончательно убедился, что в переменчивых недрах блеклой массы вызревают и копошатся маленькие, словно бы недоразвитые существа; некоторые из них так и распадались на куски, едва сформировавшись, или испарялись, или тонули; но некоторые исхитрялись вывалиться на берег и ползли, переваливаясь похожим на обрубок тельцем по камням, хотя, видимо, без определенной цели.
   - Кто это? - вырвалось у Акселя.
   - Нерожденные дети, - спокойно объяснила Пармиан. - Умирающие души. Те, кто не нашел приюта в своем мире. Кого не полюбили, не поняли. Не все приживается на свете. Теперь эти души отравлены печалью и тоской. Мы забираем их здесь. Если в тебе достаточно великодушия, чтобы разглядеть в них то, чего они сами в себе не разглядели, ты сможешь их излечить. Пойдем, я покажу, - с этими словами Пармиан потянула Акселя к краю котлована. Оттуда как раз выбралось совершенно бесформенное существо и медленно ползло вдоль ямы, оставляя за собой склизкий след. Аксель невольно оглянулся.
   - А если без ограждений?
   - Ограждения - это для тех, кто приходит сюда; чтобы понимали опасность края. А умирающие души в любом случае бросаются обратно в яму, даже если поначалу выбираются оттуда, - беспечно пояснила Пармиан. - Они не приспособлены и не хотят жить, - с этими словами она обогнала ковыляющее по берегу существо, остановилась перед ним и ласково потрепала по желтой, как воск, и словно грубо вытесанной из камня скуле.
   - Как дела? - приветливо обратилась она к монстру.
   Существо имело весьма странный вид: верхняя половина его корпуса напоминала тельце погибшего от голода ребенка - вдавленные ребра, обтянутые кожей с синим отливом; между тем нижняя половина походила скорее на вялый рыбий хвост с острым шипом на конце, а по бокам топорщились три сравнительно человеческие ноги: две, вывернутые коленями назад, скребли по земле, обеспечивая некоторое движение, а третья, вывихнутая до полной недееспособности, волочилась следом. Бесформенный череп с множеством необъяснимых вмятин и выпуклостей облипали бесцветные волосы. Вместо рук присутствовало нечто вроде лягушачьих ласт, слишком коротких, чтобы дотянуться до земли, и бессмысленно помахивавших в воздухе. Судя по виду существа, Аксель всерьез сомневался в его способности к членораздельной речи и не ошибся: в ответ на вопрос Пармиан оно издало пронзительный визг, а из тусклых водянистых глаз покатились мутные вязкие слезы.
   - Он говорит, что его задушили и бросили на съедение собакам, - перевела Пармиан, ни на мгновение не потеряв светской непринужденности стюардессы, приглашающей пассажиров на борт самолета. Аксель как бы в задумчивости прижал руку ко рту, чтобы подавить тошноту. Под низким, скошенным лбом существа глазки, несмотря на беспомощное и расстроенное выражение, метали молнии истинной злобы; теперь Акселю казалось, что на этом болезненном диспропорциональном лице в самом деле можно прочесть целую пропасть разврата и преступлений.
   - И за что же его так? - неприязненно поинтересовался он. Пармиан весело рассмеялась.
   - Не верь никому из них, Аксель. Им всем казалось вовсе не то, что было в действительности. Он был поэтом и умер от чахотки, - выпрямившись, Пармиан посмотрела на примолкшего от удивления Акселя и пояснила: - Они прожили не свою жизнь, не то, что им было предназначено. От этого они теперь страдают. Они все уверены, что их унизили, отвергли. Так сложились обстоятельства. Вселенная многообразна, и на самом деле кто угодно может сюда попасть. Это души, которые усомнились, стоит ли вообще существовать. Бывает смерть физическая, а бывает духовная.
   Пармиан снова протянула руку к голове существа, и оно, уже перестав визжать и плакать, вдруг рванулось и лязгнуло зубами, но девушка проворно отдернула руку.
   - Видишь? - обратилась она к Акселю. - Ты должен быть предельно осторожен. У них за приступом жалости к себе всегда следует приступ мстительности и злобы.
   - А потом? - уточнил Аксель, не веря своим ушам.
   - Апатия, когда они упрямятся и отказываются что-либо делать. И так по кругу, пока умирающая душа не примет решение о самоуничтожении. Или не начнет потихоньку интегрироваться. Тогда появляются новые симптомы: например, приступы лихорадочной показной суеты, которая еще хуже безделья тем самым, что человек почему-то уверен, будто приносит пользу. Кривлянье всякое, клевета на тех, кто помогает, провокации, - Аксель почувствовал, что от одного только перечисления перспектив теряет остатки терпения. - И запомни, - закончила Пармиан, - они всех окружающих считают извергами, мучителями. Они не верят в чужую доброту.
   - И ты всерьез считаешь, что из этого, - Аксель указал на уныло ворочавшуюся груду плоти под ногами, - может выйти... нечто... наподобие человека? - с глубоким сомнением спросил он.
   Вместо ответа Пармиан подошла к сооружению вроде береговой будки и извлекла оттуда большой сачок.
   - Непременно выйдет, - улыбнулась она и аккуратно подцепила существо, которое захрюкало и забарахталось в сетке. - Мы ловим их сачками, потому что у них косточки хрупкие, - объяснила она. - Вообще, ничего не стоит их раздавить... - она понесла добычу к выходу; с сачка закапала мутная жидкость. Аксель отправился следом, оглядываясь на темную пузырящуюся яму. - Ты поможешь мне ухаживать за ними, - радостно сообщила Пармиан. - Я тебя научу.
   
   
   Весь оставшийся день Пармиан сновала по роскошным корпусам многопрофильной лечебницы, полностью погрузившись в рутинные для нее и совершенно непосильные с точки зрения обычного человека хлопоты и попутно демонстрирую Акселю все необозримое богатство технологий, наук и искусств, терпения, мудрости, истинного мастерства, которыми окружали здесь каждого несчастного, несуразного пациента. По роду деятельности Пармиан приходилось участвовать в занятиях гипнозом, гимнастикой, музыкой, дешифровкой неизвестных символов, конструировать оптические приборы, ставить диагнозы по пульсу и радужке глаза, варить настойки из лечебных трав, дрессировать в специальном вольере больших белых птиц, плести бусы и нырять в водопад - казалось, изобретательности местных врачей, воспитателей и ученых нет конца. Каждый из пациентов находился на попечении как минимум одного рядового специалиста, если не считать общего надзора и руководства со стороны администрации отделений, чья работа вообще напоминала священнодействие, однако, судя по поведению Пармиан, распоряжалась здесь всем именно она, и остальные прислушивались к ее советам с величайшим вниманием, поскольку забота о неудавшихся в процессе сотворения мира существах носила в основном импровизационный характер. Лечение, по-видимому, все же производило благоприятный эффект, поскольку формы питомцев варьировались от совершенно невообразимых до сравнительно человекообразных, а некоторые даже напоминали невзрачных и хмурых, но почти здоровых подростков. И все же вдвойне безнадежными смотрелись эти жалкие, немощные создания возле своих прекрасных учителей; Аксель не знал, восхищаться или ужасаться безмятежным усмешкам, с которыми персонал здесь обыкновенно встречал скорчившиеся хлипкие, пепельно-серые фигурки, жавшиеся по углам ослепительных благоухающих садов, обхватив безобразные головы длинными узловатыми пальцами, похожими на паучьи лапки, и судорожно твердивших дребезжащими голосами, как разбитая пластинка, нечто вроде:
   - Я никогда не найду дорогу... никогда не найду дорогу...
   - Все равно... все равно... - или попросту выкрикивавших бессмысленный набор слов или цифр, или хныкавших, или завывавших. Некоторые пациенты присутствовали на лоне природы в кандалах и смирительной рубашке; некоторых вывозили на инвалидной коляске. К концу дня от переизбытка впечатлений Акселя слегка мутило.
   - И запомни, - строго нахмурилась напоследок Пармиан, аккуратно убирая волосы под медицинскую шапочку и натягивая хирургические перчатки, пока медсестры в операционной хлороформировали какое-то совершенно нефункциональное создание, - у нас нет преступления худшего, чем причинить вред умирающей душе. Однажды был ужасный случай, когда один из попечителей бросил эмбрион на пол и растоптал его. Как понимаешь, сам он в тот же миг оказался в котловане, и теперь никому не известно, во что он там превратился. Он показал, что непригоден к нормальной жизни. Если ты - полноценная личность, тебе покажется абсурдом ранить более слабого, беззащитного, - с этими строгими словами Пармиан отвернулась и принялась уверенно щелкать причудливо изогнутыми ножницами над операционным столом.
   - А что за операция? - полюбопытствовал Аксель.
   - Пластическая, - отозвалась Пармиан. - Красота - это совершенная мера духа и материи. Большинство пациентов физически неспособны принять необходимые духовные качества. Мы подбираем тело, в котором душа найдет себя.
   - А если замена органов не поможет?
   - Придется вернуть эмбрион в яму, из которой он через некоторое время вновь будет извлечен. И так до тех пор, пока не наступит улучшение.
   Когда они вышли из хирургического корпуса, Аксель решился задать бестактный вопрос, мучивший его весь день.
   - Тебе не кажется, что вы порой... только, ээээ... продлеваете их агонию? - усомнился он. Пармиан покачала головой.
   - Хуже духовной смерти ничего быть не может. К ней стремятся только те, кто не знает, что это такое.
   - Разве ты знаешь? - нерешительно возразил Аксель.
   - Да, - коротко ответила Пармиан.
   
   
   Вечером, сидя с Пармиан за чаем на открытой веранде, наблюдая безмятежную панораму залива в приглушенных красках фиалковых сумерек и пытаясь освоить массу прекрасных и ужасных впечатлений, Аксель все же спросил:
   - Может, не стоит мешать тем, кто хочет уйти? Наверное, у всякого производства бывают отходы... Есть души, которые должны быть уничтожены.
   Пармиан с мягкой улыбкой покачала головой.
   - Так рассуждают те, кто думает, что их это не касается. Что умирающие души - отдельно. В действительности же в котловане умирает частица души каждого из нас. Вселенная едина, и до тех пор, пока существует котлован, все живое отравлено несбыточными мечтами, неосуществленными возможностями, вопросами без ответов. Ты говоришь об уничтожении, но ответь мне, куда пропадает мусор в физическом мире? Он сгорает в огне. То есть лишь принимает другую форму. Подобно физическому, существует и духовный огонь - Чермалиом, чистый черный. Это огонь преображения.
   - Чермалиом? - вспомнил Аксель. - Ты говорила, что так называется это место!
   - Именно, - кивнула Пармиан. - Наш долг - провести через него всех, кто не справляется иначе. Потому что мы - семья.
   Аксель удивленно поднял на нее глаза. Впервые он услышал от Пармиан это слово, и обстоятельства, при которых она его произнесла, заставили его задуматься, правильно ли раньше понимал, что такое семья, он сам.
   
   
   Пармиан всерьез занялась воспитанниками и, хотя прежде казалась беспомощной и склонной к праздности, теперь целыми днями пропадала на работе, иногда забегая домой лишь на несколько минут, чтобы взять какую-нибудь понадобившуюся в общем хозяйстве вещь или перекинуться парой фраз с прислугой из местной службы быта. Аксель по мере сил ее сопровождал, пытаясь втянуться в изнурительные будни заведения, которое поневоле называл про себя "больницей для уродов". Наблюдая за Пармиан, с самым ласковым видом возившуюся с совершенно невообразимыми нелепостями природы, без устали их развлекавшую, утешавшую, уговаривавшую, заставлявшую наиболее подвижных плясать в хороводе, бегавшую с лекарствами, компрессами и бинтами для самых безнадежных, и то и дело звонко хохотавшую и распевавшую песни, как соловей, Аксель недоумевал, откуда берется столько энтузиазма в отсутствие видимого результата. Подопечные не проявляли лишнего усердия или хотя бы благодарности; вялые, угрюмые, они принимали все заботы словно нехотя и наводили Акселя на неотступную мысль, что их и впрямь стоило оставить умирать.
   Никогда в жизни он не видел, чтобы кто-нибудь мог так подолгу плакать. Большинство умирающих душ часами и даже сутками сидели, согнувшись в анатомически противоестественных позах, закрывая голову руками и роняя безмолвные, тоскливые слезы, не отвечали ни на вопросы, ни на просьбы.
   - Повторяй все, что ты хочешь сказать, почаще, - с улыбкой инструктировала Пармиан, - они почти ничего не слышат. Только не ори! - махала она тут же руками. - Ты их пугаешь! Они не глухие. Душевно не слышат, я хотела сказать. Душа закрыта. Повторяй терпеливо, и однажды попадешь на момент, когда она будет приоткрыта...
   Многие воспитанники, уже вышедшие из эмбрионоподобного состояния и способные, казалось бы, пользоваться преимуществами наличия рук и ног, чтобы хотя бы погулять в саду, между тем неподвижно лежали, распластав по койке свои тщедушные тельца, с немым отчаянием смотрели в потолок и шевелили бесцветными губами, в то время как аппаратура сигналила о показателях жизнедеятельности, периодически падавших до нуля. "Не хотят жить" - гласил наиболее распространенный диагноз.
   - Не осуждай их, - поясняла Пармиан, - им кажется, что их пытают.
   - Но ведь на самом деле ничего не происходит! - возмущался Аксель. - Как же они выздоровеют, если сами выдумывают себе всякие страдания!
   - Ты так говоришь потому, что у тебя целая душа, - качала головой Пармиан. - Не обманывайся тем, что видишь физическими глазами... Их душа осталась частями в недопрожитых жизнях, оттого они и умирают. - И Пармиан всячески старалась приободрить плаксивых, скучных уродцев, без конца поверявших ей свои обиды - порой в самом деле страшные, пусть и мнимые - и потом разражавшихся ругательствами в адрес тех, кто, по их мнению, поступил с ними несправедливо.
   Раз Акселю довелось участвовать в такого рода беседе - пока что в немой роли наблюдателя, борющегося с дурнотой. Худенькая девочка с пепельно-серой кожей и длинными узловатыми пальцами, которых у нее на руках было неправильное количество: на одной три целых и два оторванных, а на другой от природы только три, - в целом же похожая на довольно неприятное насекомое, куксилась, положив бугристую головенку в жиденьких волосках на невзрачный пластиковый стол, и срывающимся голосом вспоминала, как ее когда-то убили с последующей целью расчленения и поедания. Вообще палаты больных отличались нетипичным для нарядных корпусов безликим, унылым интерьером, напоминавшим казенные заведения вроде тюрем, что удивило Акселя, но Пармиан объяснила, что многие эмбрионы не переносят комфорт и красоту, потому что в гармоничной обстановке чувствуют себя еще более неприятными и лишними.
   - И вот, - скрипела девочка, - они всех разделывали на таких стальных столах, и меня тоже... Держали за руки и за ноги, чтоб я не вырвалась... Неприятно так, когда тебя хватают... И ударили ножом - вот так... - девочка провела ребром ладони поперек ключицы. - Уж я визжала... но все равно никто внимания не обратил... зарубили... и дальше я видела все как со стороны. Зачем они меня убили? И начали потрошить...
   - Но ведь ты сейчас жива, ты с нами.
   - Все равно... Только потому, что их было больше! Чем они лучше меня?.. Так нечестно! - девочка снова заплакала. - И потом, даже когда я умерла, все равно было немножко больно... Один разрезал живот и давай кишки тянуть... - Пармиан выразительно взглянула на Акселя: помнишь, дескать, что я тебе говорила? - Вообще, труп так ужасно выглядел... Получается, что убили только ради тела... Никто даже не пожалел... Как будто кроме тела ничего нет... Почему других прилично хоронят, а меня съели? Почему над другими мамы плачут? Так нечестно! - повторила девочка. Пармиан снова бросила на Акселя смеющийся взгляд, словно иронизируя над совершенно детской обидой, обняла девочку и сочувственно произнесла:
   - Ну, хочешь, я буду твоей мамой? Хочешь, я над тобой поплачу! А? Давай вместе поплачем!
   Девочка принужденно рассмеялась.
   - Теперь уже поздно...
   - Нет, уж ты реши, там ты или здесь! Если там, то обязательно надо поплакать! Ну-ка? Где там? Мясцо съели, а косточки-то, наверное, повыплевывали?
   - Кости на помойке сгнили, жир... на мыло пошел, - тяжело вздохнула девочка, - а волосы... волосы на парик.
   - Что, какой-то лысой даме понадобились твои волосы?
   - Нет... их потом... на куклу пришили.
   - Ты видишь свои волосы?
   - Да... на куклу пришили...
   Пармиан бросила на Акселя встревоженный взгляд.
   - Волосы надо забрать... - нахмурилась она, а потом снова ласково обратилась к девочке. - Но ведь это не так много, волосы? Остальное-то здесь?..
   - Все равно... обидно... не игрушка...
   - Конечно, нехорошо получилось, - серьезно согласилась Пармиан. - Но ведь, в сущности-то, ничего страшного? Ну, потеряла ты клочок волос - поможем мы тебе его вернуть... А так-то?.. Вон, вполне себе симпатичный ребенок... Зачем же так кукситься? Уж ты рыдаешь, как будто сама съела целый труп...
   Девочка засмеялась.
   - И он теперь никак не переваривается... Что за радость беспокоиться о каком-то несвежем трупе?.. Никто тебе ничего не сделал и не сделает. Ну-ка, скажи мне, что ты поняла, когда тебя убивали? - вдруг серьезно обратилась Пармиан к размазывающей слезы кулаком девочке.
   Девочка свернула лицо в гримасу, похожую на калач без начинки, и всхлипнула. Некоторое время прошло в молчании, наполненном усиленным сопением.
   - Что душа человека бессмертна, - неожиданно твердым голосом вдруг сказала девочка.
   - Правильно, - кивнула Пармиан. - Как бы человека ни мучили, душу невозможно убить.
   - Потому что душа все способна перенести, - оживившись, подхватила девочка.
   - Правильно, - согласилась Пармиан. - А что такое душа человека?
   Воспитанница снова задумалась, наморщив бугристый лоб.
   - Душа человека - это все. Ничто во вселенной не может быть равнодушно к душе человека.
   Последние слова произнесло уже другое существо - воспитанница изменилась на глазах: фигурка ее вытянулась, лицо посветлело, проступили правильные, немного грустные черты, кожа приобрела золотистый оттенок. Сама девочка, казалось, не заметила своего превращения; она сидела, послушно сложив руки и задумчиво склонив голову к плечу, как бы забыв о своих недавних слезах и вообще о разговоре.
   - Хорошо, - Пармиан непринужденно чмокнула ее в висок и встала. - Не сиди тут целый день, пойди прогуляйся. Сад-то какой! Посмотри. Все цветет! - Пармиан отдернула плотные занавески, едва пропускавшие свет; девочка взглянула в окно и устало улыбнулась.
   - Да, правда, - сказала она и несколько удивленным взглядом скользнула по своей комнате; чувствовалось, что в сравнении с буйством красок за окном ее сумрачная клетушка показалась ей неуютной.
   - Ну, пока. Я еще попозже зайду. Будь умницей, - улыбнувшись от порога, Пармиан мелькнула в дверь; Аксель вышел следом.
   
   
   - Вот видишь, - говорила Пармиан, бодро шагая по усыпанной гравием дорожке между корпусами, по-видимому, очень довольная встречей, - каждая из несостоявшихся душ - это уникальный опыт, на который обеднел когда-то мир... Ты еще поймешь, какой неисчерпаемый источник непредвиденных возможностей скрывается в случаях, казалось бы, тупиковых...
   - Ужас, хуже, чем мешки с цементом грузить, - высказался Аксель о своем. - Так подежуришь пару дней - и самому впору ложиться на койку, чтобы смотреть в потолок...
   - Этого я допустить никак не могу, - засмеялась Пармиан. - Количество койко-мест ограничено объемом котлована... Но мы сегодня пойдем в гости; на девятом солнце Сокольские всегда дают очаровательный бал в честь своих выпускников... Ты познакомишься с бывшими эмбрионами и увидишь, какими они могут быть умницами! Конечно, тех, кто недавно закончил обучение жизни, легко узнать по некоторой хмурости и отстраненности, но со временем этот налет горечи спадает, и тогда получаются души, которым вообще ничего не страшно... Ты, наверное, понимаешь, что большинство учителей здесь сами когда-то прошли через яму...
   - Правда, что ли? - оторопел Аксель.
   - А ты не догадывался? - удивилась Пармиан.
   - Как-то не подумал... - промямлил Аксель; на самом деле наставники умирающих душ казались ему прямой противоположностью своих бесхребетных и вздорных подопечных, и вообще самыми гармоничными и цельными существами, которые только можно вообразить. - А что это вы насчет пропавших волос говорили? - вдруг вспомнил он. Пармиан вздохнула.
   - Все отжившее уходит в землю, - медленно ответила она, как бы подбирая слова. - Нельзя, чтобы часть прежнего тела оставалась... отдельно... это значит, что надо собирать душу. Тело и душа в действительности одно и то же. Не так просто освободиться от ран, которые причиняет неудачная, несбывшаяся жизнь... Сейчас кажется, что воспитаннице лучше, но на самом деле прийти к какой-то красивой идее на словах - только первый шаг... Ей придется возвращаться, чтобы забрать волосы, чтобы похоронить ту личность.
   - Но ведь ты говорила, что их воспоминания - ложные, - заметил Аксель.
   - По отношению к их прошлому - да, - пояснила Пармиан. - Но если ничего не предпринять, все, о чем они говорят, сбудется. Уже не символически, а буквально. Расчленение, поедание и отрезанные волосы находятся у нее в будущем.
   - Как все это страшно, - вырвалось у Акселя.
   Пармиан взглянула на него мельком и засмеялась.
   - Это с непривычки, - звонко заявила она. - А поболтаешься между неоконченными жизнями раз-другой - и станет не то, что страшно, а даже и скучно!
   Аксель неуверенно улыбнулся.
   - А вообще я недовольна твоей дисциплиной, - Пармиан с шутливой строгостью погрозила ему пальцем. - Страх - признак маловерия. Наставник не имеет права попусту, без конкретных оснований беспокоиться не пойми о чем. Это значит сомневаться в ученике. Мы должны подавать пример безусловной веры в каждую душу, в ее способность возродиться. Кто по-настоящему заботится о воспитанниках, тот всегда за них спокоен, - серьезно закончила она. - Вот я познакомлю тебя на балу кое с кем из наших историков, - вдохновенно вернулась Пармиан к интересующей ее теме бала. - Это те, кто умеет отправлять душу в бывшие тела... И научу танцевать балиант. Это такой наш коллективный бальный танец из двадцати восьми фигур.
   - Ох! - испугался Аксель. - Я и вальс-то не умею!
   - Ээээ, муженек, - протянула Пармиан, - да ты самое главное-то в жизни пропустил! - и, шутливо пихнув его кулачком в плечо, она непринужденно взяла его под руку и зашагала совершенно по-хозяйски, с беспечной улыбкой оглядываясь вокруг и, видимо, чрезвычайно довольная целым миром и собой. Аксель шел рядом и тоже улыбался, сам не зная чему.
   
   
   Многие из сравнительно антропоморфных фигур нуждались в громоздких ортопедических аппаратах для того, чтобы передвигаться, да и просто существовать. Тоненькие шейки не выдерживали веса разбухших голов, вывернутые в суставах ножки подворачивались; требовались специальные колодки, корсеты, костыли - однако к этим необходимым для выздоровления вещам воспитанники относились непримиримо и нередко их ломали, попутно причиняя лишние травмы себе.
   - Многие из них сами изувечили свое тело, - объясняла Пармиан, застегивая замысловатый корсет на очередном разбушевавшемся тщедушном тельце, - но помнят время, когда были здоровы, и не могут смириться... Вот почему опасно кончать жизнь самоубийством, - с оттенком шутливой торжественности заключила она. - Травмы, причиненные телу, остаются на душе... Надо беречь здоровье! - с этим жизнеутверждающим лозунгом она обратилась к сморщенному, как моченое яблоко, лицу, которое кисло всхлипнуло. - И соблюдать режим! Ну-ка, бери костыль, и пошли... Прогулка, прогулка! Неприятно, а что делать? Надо двигаться! - и бесформенное существо на замысловатом аппарате с колесиками, дрожа от натужных усилий, повлачилось вслед за Пармиан по светлому коридору, за стеклянными стенами которого шумела листва.
   - Так значит это - самоубийца? - вполголоса уточнил Аксель, кивнув на существо.
   - Они здесь почти все самоубийцы, и не по разу, - беспечно отозвалась Пармиан. - С первой попытки так не развезет - надо долго стараться...
   Многим подопечным требовались дозы обезболивающих, но Пармиан строго следила за тем, чтобы лекарства расходовались экономно.
   - Они часто преувеличивают свои страдания и притворяются, чтобы получить опиаты, - наставляла она Акселя, - они очень хитры. Почти все здесь - бывшие наркоманы и алкоголики со стажем. Они сейчас находятся в зависимости от стимуляторов потому, что боятся самостоятельности. Они не доверяют реальности, хотят забыться. Нужно показать им, что это фальшивая, обманчивая радость, - предупреждала она. - Они согласятся болеть хоть всю жизнь, лишь бы за ними ухаживали. Надо заставлять их трудиться и прятать лекарства.
   Самым тонким и непостижимым моментом Акселю казалось неподражаемое искусство, с которым врачам удавалось отличать симуляцию от обыденной апатии и плаксивости и все это вместе - от обострений, кризисов и случаев действительно патологической реакции на тот или иной вид лечения.
   - Трудность не в том, чтобы угадать. Всего не угадаешь. Никто не может исключить вероятность ошибки. Трудность состоит в том, чтобы сохранять самообладание, - пояснила Пармиан. - Понимаешь, непорядок с пациентом немедленно вызывает из воспитателя все слабости и недостатки. Начинаешь сомневаться в себе, надеяться без причины, бояться чего еще нет... и погружаешься в придуманные переживания, вместо того, чтобы делиться с пациентом своей внутренней гармонией и чистотой. Пойми, все мы здесь - только ученики. Нужно научиться смирению перед жизнью души.
   В конце концов Пармиан пришла к заключению, что Акселю пора участвовать в работе больницы более деятельно. С целью поиска подходящего воспитанника, над которым можно было бы доверить мужу шефство, она привела Акселя в просторную столовую, где, как правило, собирались многие сравнительно жизнеспособные питомцы различной степени вменяемости. Аксель не без тревожного озноба наблюдал за тем, как Пармиан, окруженная свитой из нескольких ассистентов, чуть повернув голову в сторону и слегка кивая, выслушивала доклад управляющей столовой и одновременно обводила открывшееся взгляду море жующих сомнительных личностей. Внезапно в одном из рядов возникла суматоха.
   - Я не буду! Я не хочу! - возвысился над общим гомоном какой-то лишенный определенных интонаций скрипучий голос, и в проход между столами вылетело несколько тарелок. - Я ничего не хочу! Мне ничего от вас не нужно! - остервенело заорало едва видное из-за края стола существо цвета жженого сахара и попыталось соскочить со слишком высокого для него стула, какие специально предназначались для пациентов с недоразвитым скелетом, но запуталось в скатерти и свалилось вместе со столом, отчаянно молотя по полу и подбежавшему на помощь персоналу кулачками и злобно визжа. Пармиан удовлетворенно кивнула.
   - Аксель, позаботься об этом пациенте, - указала она в сторону маленькой катастрофы. Аксель скривился от ужаса и сделал несколько неуверенных шагов, как приговоренный, но, поскольку все вокруг вели себя так, словно ничего особенного не происходит, ему пришлось взять себя в руки и подойти к своему новому подопечному, уже обезвреженному путем заматывания в скатерть.
   - Не хочу! - яростно твердила покрытая уродливыми шишковидными наростами башка с горящими и вращающимися, как огненные колеса, глазами. - Не хочу!
   Аксель заметил, что на него смотрят с ожиданием.
   - Отменить обед. В палату, - вздохнул он.
   
   
   Повторная попытка накормить существо, предпринятая через несколько часов, также не увенчалась успехом.
   - Не хочет жить, - сочувственно пояснила Акселю сиделка.
   Скрепя сердце Аксель отправился на разговор с пациентом - хотя какие уж тут разговоры?.. Существо лежало, отвернувшись к стене, и в сущности занимало только дальний угол койки, так что Аксель разместился на свободном краю.
   - Почему ты отказываешься есть? - беспомощно спросил он.
   Послышалось обиженное сопение.
   - Не хочу, - с отвращением ответило существо.
   - Но ведь тогда ты умрешь.
   - Что ты называешь жизнью?! - взъярилось существо. - Давиться едой?! Я и хочу уйти!
   - В котлован?
   - Совсем уйти! Должен же быть выход! Какое у вас право меня заставлять! - существо неожиданно заплакало.
   Аксель смешался: признаться, он и сам не раз задавал себе этот вопрос.
   - Но ты сам выполз из котлована, - попытался возразить он. - Почему ты считаешь, что тебя заставляют жить?
   - А меня уже кормили насильно! - плаксиво пожаловалось существо. - В другом мире. Встанут над душой и говорят: пока не съешь - из-за стола не выйдешь. И дальше? Ради чего все это?.. Все равно угасла душа, пропала... Вскакиваешь ни свет ни заря, за окном мешанина из грязи и ветра, прибегаешь в контору, глотаешь пыль, чтобы купить лишний ломоть хлеба, чтобы протянуть еще один бессмысленный, бесконечный день! Суета, серость, и мерзость, мерзость, мерзость... не хочу, - с отвращением повторило существо. Аксель с удивлением отметил, что пациент сделал выбор значительно более обдуманно и обоснованно, чем казалось вначале; на некоторое время он и сам погрузился в мысленное созерцание нарисованной питомцем безрадостной картины и не нашел, что возразить. Тогда он подвинулся к закутанному в одеяло кульку и сочувственно положил руку на тяжело дышащий бок.
   - У тебя, наверное, никогда не было друзей, - предположил он. - Если бы у тебя был друг, ты бы ни за что так не сказал.
   Существо разлепило тоскливый глаз и взглянуло куда-то в угол комнаты.
   - Не хочу, - грустно подытожило оно после долгих молчаливых раздумий.
   
   
   - Я все равно хочу уйти, - тоскливо говорило существо несколько недель спустя, вяло наматывая на двузубую вилку макаронину и одновременно скользя невидящими глазами по страницам раскрытой на столе книжки. За прошедшее время оно несколько укрупнилось, но аппетита у него не прибавилось. - Вот мне приснилось недавно, - существо мечтательно подняло к потолку блестящие выпуклые глаза, - как будто я - вода на дне глубокого, глубокого океана, и до меня не достает даже солнце. Здесь такого нет, - мрачно подытожило оно, брезгливо взглянув в тарелку, а затем опять уставившись в книжку.
   - Да ты сам кого хочешь достанешь, - рассеянно заметил Аксель, тоже перелистывая страницы книги. В столовой им выделили отдельный стол; пока подопечному удавалось запихнуть в себя хотя бы треть порции, Аксель успевал пообедать и снова проголодаться. За время возни с подопечным он сам перестал различать вкус блюд; всплеск ворчливости сопровождал каждый ненавистный акт приема пищи. - Если постоянно повторять, что тебя от всего тошнит, в итоге правда блеванешь, - дополнил свои наблюдения Аксель.
   - Чего? - обиделось существо.
   - Ничего! - Аксель поднял голову. - Ты посмотри, как ты ешь! Сядь прямо! - зло бросил он. - Чтоб я книги за столом больше не видел, - он бесцеремонно выхватил из-под носа существа счастливую возможность отвлечься от невыносимого процесса питания. Существо проводило книжку грустным взглядом. - Здесь не библиотека! И вообще... - Аксель встал и раздраженно оглянулся. - Карина! - заметил он управляющую столовой. - С этого момента мой пациент накрывает себе стол сам. Да! - мстительно добавил он, взглянув в скисшее лицо существа. - Причем по всей форме. Со свечами, цветами, салфетками и десятком вилочек-ложечек... Есть у нас консультант по сервировке стола?.. - сквозь зубы поинтересовался он у Карины, сам ни секунды не разбираясь в тонкостях этикета.
   - Найдем, - деловито кивнула Карина, пометив что-то в записной книжке. Через ползала Аксель почувствовал на себе одобрительный взгляд Пармиан.
   - С этого момента даже гречневую кашу будешь есть с ножом и вилкой, - обратился Аксель к притихшему существу. - Можешь не проглотить ни одного зернышка, но за столом надо сидеть с улыбкой и выпрямив спину. Приборы держать аккуратно. И так до тех пор, пока ты не прекратишь глотать куски не глядя, не жуя и не чувствуя вкуса. Потому что поведение за столом в точности отражает отношение к себе, к своему телу, к миру. Если ты пытаешься не заметить реальность, ты никогда не сможешь ее принять. Короче, теперь твоя главная духовная практика - учиться по-человечески принимать пищу.
   - Это ко всем относится, - вдруг подала голос Пармиан. - Карина, за исключением недееспособных инвалидов - вводим самообслуживание. Все учатся держать осанку и пользоваться ножом и вилкой, - Пармиан сделала страшные глаза какому-то маленькому существу, которое, распластавшись с краю стола, судорожно высасывало бульон через край пиалы. Существо икнуло от испуга и поспешно отлепилось от блюда, а заодно и от столешницы. - И ложкой, - великодушно добавила Пармиан.
   - Понятно? - елейно поинтересовался Аксель, развернувшись к своему выпучившему глаза подопечному, на болотно-зеленом лице которого постепенно проступало осознание катастрофы вселенского масштаба.
   
   
   Постепенно Аксель освоился в больнице не хуже, чем когда-то в автомастерской, чему немало способствовало общение и обмен опытом с другими наставниками, и, что прежде казалось невозможным, привык руководить множеством самых разных занятий одновременно, при этом сохраняя не только хладнокровие, но и чувство юмора.
   - Натурально, бедлам! - возбужденно делился он впечатлениями от прошедшего дня некоторое время спустя. - Лике зрение пытались поправить. Она говорит: "Никого не хочу видеть!" Я говорю: "Правильно, ты еще голову в землю, как страус, засунь"... И вдруг - как-то само собой на ум пришло - спрашиваю: для чего вообще, по-твоему, нужно зрение? Сила взгляда дается для того, чтобы управлять событиями твоей жизни! А она: тогда что, если у других взгляд окажется сильнее?.. - Хороший вопрос, а? Кстати, я придумал, как лежачих немного расшевелить: они почему-то любят прыгать на батуте. Подвешиваешь их на эластичном тросе, и неплохо барахтаются! Может, их и гулять так же вывозить? Сообразить нечто вроде подъемного крана... И не расползутся. Да, мне уже двое заявили, что хотят гоночную машину. Слушай, это ты им сказала, что я бывший гонщик, или по мне заметно? А правда, как думаешь, получится здесь собрать мини-карт? Хотя гонки - немного суицидальное занятие... Впрочем, здесь суицидом никого не удивишь... - Аксель в изнеможении рухнул в кресло.
   Пармиан, молча улыбаясь, присела на подлокотник и ласково провела рукой по его волосам, словно снимая усталость прошедшего дня; он поднял на нее глаза - и таким прозрачным, лучезарным показался ему ее силуэт, таким потусторонним светом была овеяна ее фигура, такой неизъяснимой нежностью и печалью отзывалась ее прелестная улыбка, что она вновь представилась ему совершенно неземным, бесплотным существом. На мгновение ему показалось, что он прочел на ее лице ожидание и тоску, словно целая бездна жизней разделяла их; Пармиан, словно почувствовав его настроение, поспешно отвернулась, встала и отошла к окну.
   - У нас здесь довольно хлопотно, - заметила она ровным голосом, в котором все же чувствовалось затаенное волнение. - Каждый день что-то новое. Но ты привыкнешь и уже не будешь так уставать...
   В противоречие с ее незначащими речами ее хрупкая фигурка на фоне пустынной панорамы за окном показалась Акселю одинокой и беззащитной; забыв о своих заботах, он встал и подошел к ней. Только сейчас он вдруг отчетливо осознал, как она нуждается в ком-нибудь, кто разделил бы ее загадочную, неизмеримую ношу; он осторожно обнял ее за плечи, и она, порывисто обернувшись, припала к его груди.
   Каждый раз, лаская ее, он отмечал удивительное сочетание пылкости и целомудрия, которое придавало близости с Пармиан особое, только ей свойственное очарование; так же и сейчас, высвобождая ее волосы из хватки крупных, острых гребней, развязывая невесомые тесемочки похожего на морскую пену платья, он испытал привычное наслаждение, как вдруг Пармиан внезапно выскользнула из его рук и, уперевшись ладонями в его грудь, поспешно сказала:
   - Подожди... Постой. Мне надо кое-что сказать... - она заметно замялась и бросила на Акселя виноватый взгляд. - Одним словом... Ты, наверное, понял, что все, происходившее раньше, было не совсем... в общем... реальным. Я девственница, понимаешь?
   - Что? - на мгновение Акселю показалось, что она шутит, и в то же время он почувствовал, что в постоянно происходящих с ней странных переменах просматривается какой-то смысл. Видя, что Пармиан по-прежнему настороженно ждет ответа, он нахмурился. - Пармиан, кто-нибудь объяснит мне наконец, что происходит? - разозлился он. Пармиан поспешно опустила глаза.
   - Аксель, я отвечу тебе... один раз. Постарайся запомнить, - она вздохнула. - Видишь ли, - она нерешительно подбирала слова, - это пространство многомерно. Его изменения связаны с тем, что мечты и страхи имеют одинаковую природу. Если ты внимательно посмотришь вглубь себя, ты сам поймешь, откуда что появляется и куда пропадает, - она выжидательно взглянула на него.
   - То есть, ты хочешь сказать, что ты мне только кажешься? - помедлив, уточнил он. Пармиан снова вздохнула.
   - Я существую, - признала она, - но... чтобы постичь мою природу, ты должен преодолеть свою, - неохотно добавила она.
   Аксель почувствовал, что к этой обтекаемой фразе не прибавится ничего. Пармиан ободряюще улыбнулась.
   - Не беспокойся об этом сейчас, - посоветовала она. - Доверься мне. Однажды ты поймешь...
   Она протянула ему тонкую руку, молочно-светлую в прозрачной полутьме, и он позволил снова завлечь себя в череду странных превращений.
   - А ты... предполагается, что ты теперь совершенно не осведомлена о... так сказать, близости? - смущенно поинтересовался он, на время высвободившись из ее объятий. - Или мне не придется объяснять, что именно... ээ... тебе предстоит?
   - Будем считать, что теоретически я в теме, - пояснила Пармиан, пряча улыбку. Она потянулась к нему и начала едва ощутимыми прикосновениями расстегивать его рубашку. Ее ладони принялись блуждать по его телу, потом она, взяв за руку, подвела его к кровати и сама взобралась на нее, плавным движением откинувшись на подушки; ее хрупкие плечи чуть заметно вздрагивали. Пармиан наблюдала за ним расширенными от любопытства невинными глазами, и Аксель с необъяснимой отчетливостью осознал, что она без притворства волнуется в предвкушении незнакомых ощущений. Он мягко погладил ее по нежному, как лепестки цветов, бедру.
   - Согни немного ножки в коленях, дорогая, - глухо попросил он, гадая, какая поза помогла бы смягчить неизбежные болезненные ощущения. Пармиан лежала с раздвинутыми ногами и, когда выполнила его просьбу, продолжая смотреть на него широко раскрытыми глазами, показалась ему такой нестерпимо привлекательной, такой свежей и манящей, как полураскрытый бутон, что он непроизвольно наклонился к ее стройным бедрам и начал ласкать ее губами. Пармиан вскрикнула от удовольствия и выгнулась дугой; он не останавливался, пока она не забилась в экстазе. Он стал покрывать горячими поцелуями ее трепещущий животик, набухшие от возбуждения прелестные грудки; Пармиан извивалась от наслаждения. Раздвинув ей ноги, он лег сверху.
   - Постарайся расслабиться, дорогая, - прошептал он ей на ухо. Ее прекрасное тело напряглось, когда она почувствовала его твердую плоть; Аксель несколькими сильными толчками вошел в нее - не до конца, но достаточно, чтобы лишить невинности. Пармиан вздрогнула и изогнулась.
   - О, боже, - выдохнула она; Аксель, помедлив, проник в нее глубже, и она снова изогнулась. С ее губ срывались болезненные стоны.
   - Ах, пожалуйста, остановись, пожалуйста, отпусти меня, - зашептала она, - боже мой... - Аксель с сожалением отстранился, и Пармиан откинулась на подушки, тяжело дыша.
   - Ах, извини... Подожди немного, - пролепетала она и, не глядя, нащупала его руку и успокаивающе сжала ее своими нежными пальчиками. - Попробуй еще раз... - через некоторое время разрешила она. - Только... медленно...
   Аксель попытался повторить свои ласки как можно бережнее, но невинный вид Пармиан, с кротким выражением ожидавшей, пока он овладеет ею, вновь привел его в такое неистовство, что ему не слишком удалось проявить терпение. Впрочем, Пармиан, казалось, уже оправилась от боли; мягко прижавшись к нему, она отдавалась с восхитительными негромкими вскриками, обвив прохладными руками его плечи, и ему показалось, что он растворяется в ее непередаваемой нежности и красоте.
   
   
   - Я не знала, как кормить рыбок, ну и закинула четыре чайные ложки, - раздраженно ябедничала хмурая пациентка, с виду похожая на востроносую белобрысую девочку в темных джинсах и невзрачной толстовке, расхаживая по комнате и машинально потирая поясницу, на боль в которой, собственно, и жаловалась. - А оказалось, имелись в виду какие-то специальные, мелкие ложечки. Когда я сказала отцу, он орал, как будто мировая война началась... Мне так обидно стало... Хотелось показать, что я хорошая, что я не нарочно, и все такое... Ну, я и сдвинула аквариум, чтобы воду в нем поменять. А он весом под сто килограмм... И все... Что-то такое хряпнулось в позвоночнике. Я, наверное, с минуту вообще встать не могла... И с тех пор болит. Стоять больно, сидеть больно, все время больно. Тогда я поняла, что общаться с отцом вредно для моего здоровья. Теперь мы не видимся, но что толку? Позвоночник уже не восстановишь... Зачем я была такой наивной?..
   Аксель молча заглянул в анамнез.
   Характеристика, составленная куратором, сообщала: "Интересный случай. Вспоминает события, действительно происходившие в ряду прошедших реальностей. Бывший военачальник варварской эпохи. Последнюю жизнь провел в битвах и дворцовых интригах, в высшей степени развитые качества коварства и жестокости требуют сейчас переосмысления и изживания. Также имелся обширный гарем и обилие внебрачных детей от изнасилованных женщин. Свою нынешнюю принадлежность к женскому полу воспринимает как сексуальное унижение, постоянно ожидает изнасилования. Был убит политическими недругами во время очередного дворцового переворота. Смерть наступила в результате семидесяти двух колото-резаных ран, которые данная душа чувствует на себе до сих пор. Сильная, незаурядная личность, замкнутая на воспоминаниях из своей военной карьеры. Состояние души соответствует последнему эпизоду предыдущей жизни: медленное угасание сознания, паралич тела, множественные удары сабель, бессилие, безысходность".
   - Гимнастику пробовала? - на всякий случай спросил Аксель.
   - Постоянно занимаюсь... - пробурчала девочка.
   - Массаж?
   - Не помогает...
   - А до этого случая не было похожих травм?
   Девочка с досадой нахмурилась.
   - Еще у меня была дурацкая привычка неправильно нырять, - неприязненно вспомнила она. - Так, что нагрузка приходилась на позвоночник... Понимаешь, я боялась как-то всерьез заниматься спортом. Потому что считается, что физические нагрузки - это для мужчин. А женщина обязана быть беспомощной. Мужчины ненавидят самостоятельных женщин и стараются их всячески доставать.
   - Но ведь прыжки в воду - не такое уж краеугольное достижение. Это скорее отдых, - предположил Аксель. - Разве рядом всегда были мужчины?
   - Стоп, - девочка в самом деле остановилась посреди комнаты и пожевала бесцветными губами. - Дело прежде всего в том, что я боялась ощущения невесомости, которое возникало при прыжке вверх, и потому сразу хлопалась в воду. Я боюсь утратить контроль. Ведь я в свое время единственная из всех девчонок в бассейне боялась нырнуть, а там и мужчин-то не было!
   - Так.
   - Потому что я считаю свой истинный характер злым, неуправляемым.
   - Так ли это?
   - Нет. Уверена, я могу проконтролировать свои глубинные устремления, если осознанно настроиться на добро и созидание. Просто раньше я не задумывалась над этим и не пробовала. Осуждала и боялась себя заранее. И что я про мужчин нагородила! Это был только предлог...
   - Отлично. Какие, по-твоему, качества характера нужны, чтобы избавиться от страха перед ощущением полета?
   - Изящество, легкость... Благородство... Внутренняя красота... Господи, я себя чувствую, как будто у меня в жилах свинец...
   - Ага, чугуний - самый тяжелый из желез...
   - Типа того... - девочка засмеялась.
   - По-моему, здесь надо совместить физические нагрузки с тренировкой нужного психического состояния. Вот мы делаем массаж на расслабление мышц. Ты лежишь и ждешь в раздражении, когда там уже эта дурацкая спина начнет чувствовать себя как следует. А надо провести время с пользой. Ты должна держать такой эмоциональный настрой, как будто у тебя уже есть все свойства характера, которых тебе недостает. Даже те, про которые ты думаешь, что тебе никогда их не добиться. Нужно создать новый образ себя и как бы войти, вжиться в него, понимаешь? Состояние изящества, легкости, внутреннего равновесия и гармонии...
   - Мягкости, доброты...
   - Ну вот. На занятиях по драматургии и режиссуре не была? Пишу тебе в карточке: театр. Надо развивать воображение, артистизм... Понятно, для чего?
   - Создать новый образ себя... - без энтузиазма протянула девочка.
   - Правильно. Можешь начать прямо сейчас. Как пойдешь на прогулку, всем, кого встретишь, попробуй улыбнуться и сказать что-нибудь приятное. Не волнуйся, никто тебя не изнасилует. Если совсем нет слов, придумай какой-нибудь универсальный комплимент и предъяви всем по очереди.
   - Да я и один-то не соображу!..
   - Ну тогда приглядись, подумай: что такого примечательного можно найти во встречном человеке, за что похвалить?
   - Ужас...
   - Ужас - то, что ты ходишь все время хмурая и глядишь только под ноги. Вырабатывай состояние приветливости и доброжелательства. Ты думаешь, только мышцы можно тренировать? Накачаться и пойти бить кому-нибудь морду? А эмоции пусть себе бродят, как придется, пусть характер формируется, как сам знает! Тренировать надо не только тело, но и душу. Тебе же не кажется абсурдным целый день ворчать, обвинять других в чем-то или ругать себя? Ты замыкаешься в гневе, обиде и недоверии, и они разрастаются, закрывая от тебя лучшие стороны жизни. Таким образом ты сама создаешь свою личность и свои обстоятельства. А теперь волевым усилием приучай себя к приятным впечатлениям. Если что-то мешает, ищи причину, разбирай все ассоциации, воспоминания. Поставь себе задачей победить чувства, которые подавляют твою душу. Для этого существуют специальные упражнения, хотя ты сейчас и внушаешь себе, что они слишком просты, чтобы приносить пользу. Сила воображения огромна. Как только возникает навязчивое, тягостное переживание, представь его в виде картины, которая бледнеет, рассыпается и исчезает вдали, в ярком золотом свете, и тебе станет легче. Постепенно душевное равновесие восстановится, и внутренняя гармония выработается в устойчивую привычку. Как это отразится на здоровье, ты сама почувствуешь. Боль пройдет.
   
   
   - Мы с Сашей будем пересматривать основные бессознательные установки, связанные с болезненными физическими симптомами, - некоторое время спустя поделился соображениями Аксель. - По-моему, можно объединить тренировку эмоций и медицинский массаж.
   - На мне покажешь? - заинтересовалась Пармиан.
   Аксель удивленно взглянул на гибкую фигуру жены.
   - Поля, да ты ведь идеальная женщина! Зачем тебе терапия?
   - Тоже надо! - запротестовала Пармиан. - Для профилактики. И потом, в моем случае мы добавим кое-что от балетных растяжек, - задумчиво добавила она.
   - Ты и балетом занималась?..
   - Немного... Да, пожалуй, завтра же начнем тренировки, - Пармиан настроилась решительно. - А потом можно будет сделать такой комплекс парных упражнений со стойками, поддержками и прочим, чтобы массаж шел через сбалансированное движение всего тела. Сюда же пойдет и гармонизация по линии мужское - женское. А потом покажем эту технику наиболее продвинутым из учеников, пусть разбираются.
   Аксель вытаращил глаза.
   - Пармиан, я всего один раз это попробовал, а ты целую программу слепила!
   - Это перспективная идея, - спокойно повторила Пармиан, упрямо прикрыв глаза, - затягивать с внедрением инноваций у нее было не в обычае. - Ну, ты будешь показывать или нет?
   - Ложись... - Аксель вздохнул.
   Пармиан плюхнулась на диван, наблюдая за ним хитрыми глазами. Аксель сел у нее в ногах, погладил отполированную морским прибоем и лучами множества солнц лодыжку и принялся растирать стопу.
   - Дай какой-нибудь позитивный образ, - улыбнулся он, осторожно массируя ее узкую ступню.
   - Ох! Как будто... туфельки из лепестков роз.
   - Лапушка, у тебя не то что туфельки - а и сами ножки как лепестки роз... - засмеялся Аксель, поцеловал ее в подъем стопы и чуть выше - в лодыжку. - Теперь давай про голеностоп.
   - Мм... Как будто ножки такие легкие-легкие, что по воде ходить можно!
   Аксель поцеловал ямочку под коленкой, внутреннюю сторону бедра, живот над резинкой узких спортивных трусиков и провел языком от пупка к солнечному сплетению.
   - Эй, да ведь это уже не массаж! - опомнилась вдруг Пармиан.
   - Поля, лапушка, давай будем считать, что это тоже массаж, - взмолился он, целуя сквозь тонкую ткань кофточки ее грудь. Пармиан расхохоталась.
   - Ты и ученицам так делаешь?.. Теперь понятно, почему ты целыми днями пропадаешь в... Ай!
   
   
   - Какие выводы делаем из воспоминаний?
   - В прошлой жизни передо мной стояла задача заявить о себе, как-то выделиться из среды. Любой ценой. Имело место противостояние, насилие по отношению к внешнему окружению. И теперь я по старой памяти любую проблему воспринимаю как угрозу, и бросаюсь решать ее методом кавалерийской атаки. Но, надо сказать, даже когда мне это удается, я не чувствую внутреннего удовлетворения. На самом деле, теперь моя цель - наладить гармоничное общение со средой, как-то вписаться, что ли. Не подчиниться и не раствориться, что обычно считают единственной альтернативой самоутверждению, та войти в равновесие. Найти свое место. Здесь мы, кстати, подходим к специфике женственного действия. Бытует предрассудок, что женщина должна быть пассивной. Но в действительности речь идет о том, что влияние женщины осуществляется косвенно, через перенастройку энергетики, создание определенной духовной атмосферы. Оно должно быть проявлением внутренней силы. Истинная женственность состоит в том, чтобы управлять событиями жизни с помощью изменения своего состояния.
   - Складно излагаешь.
   - Понимаешь, я чувствую конфликт между ролью, которую навязывает женщине культура, и своим предназначением. Я должна перейти от мужского, силового освоения действительности, о котором уже говорила, к женскому, но не тому жеманству, к которому готовит девочек воспитание, а к настоящей женственности. Если бы у меня не было воспоминаний о моих сугубо патриархальных подвигах, я бы не так тонко чувствовала разницу. Теперь я понимаю, что насилие - это еще не сила. Это, как правило, лишь признак внутренней незрелости. На самом деле исторически сложившийся стереотип мужественности, все это хамство и дешевая рисовка - тоже заблуждение. Быть мужественным - значит быть добрым.
   - Мое почтение. Веские сентенции. Перейдем от абстрактного к конкретному. Насколько я понимаю, некоторым препятствием к духовному просветлению служат семьдесят два удара саблей?
   - Уф...
   
   
   - Боль в ногах, усталость ступней. Туда же мозоли, натоптыши всякие...
   - Волка ноги кормят... Беготня, суета... это противоестественно для человека, но необходимо для выживания.
   - Заменяем?
   - Мм... нужно переключиться на мысль, что движение полезно для тела.
   - Дальше. Суставы.
   - Гибкость - это приспособленчество. Меняем. Ээээ... Гибкость - это такт. Это умение найти подход к другим людям. Наверное, на каком-то глубинном уровне мы приходим к тому, что изящество - это форма выносливости.
   - Пожалуй. Бедра, тазобедренный сустав. Походка у тебя, надо сказать... Ты специально прихрамываешь на одну ногу?
   - Женственность - это стыдно. Это беспомощность.
   - А в итоге?
   - Женственность - это владение высшими энергиями. Это внутренняя сила... Вообще, кстати, все сексуальные запреты связаны именно с неумением человека преобразовывать психическую энергию в конкретное действие.
   - Жжешь. Интересная мысль. Идем дальше?
   - Да.
   - Пресловутая поясница, с которой все начиналось.
   - Центр тяжести. Страх раскрепощения, снятия контроля. Недоверие к своему истинному "я".
   - В итоге?
   - Осознанное управление своими намерениями. Раскрытие глубинных творческих способностей.
   - Дальше. Плечи, шея.
   - Работать - значит горбатиться, спину гнуть.
   - В итоге?
   - Работа - это не только механическое напряжение. Это еще и понимание происходящего в целом, и управление собой, ситуацией, другими. Работа - это прежде всего инициатива.
   - Дальше?
   - Стоп... Есть еще что-то. А, вот. Нельзя высовываться. Нужно прятаться. Быть как все. Лучших преследуют и уничтожают.
   - Так ли это? Вернее: обязательно ли так?
   - Яркий человек вызывает внимание, уважение и любовь, если добр к окружающим и заботится о них.
   - Хорошо.
   - Просто незаурядной личности нужно строить свое общение с большей мерой ответственности, здесь нельзя обходиться обывательской нормой. Многие этого не понимают.
   - Верно. Кому охота, как ты выражаешься, горбатиться?.. Кожа.
   - Это восприятие. Самый большой орган восприятия. Как я взаимодействую с окружающим миром. Как я к нему отношусь.
   - Неприятие среды?
   - Меня все раздражает.
   - Меняем?
   - Человек - это в принципе трансформатор. Я могу любое воздействие мира преобразовать во что-нибудь полезное и приятное.
   - Дальше. Боль в солнечном сплетении. Солнечное сплетение и желудок - область, отвечающая за подсознание.
   - Спазмы. Как бы это обозначить... Меня от всего тошнит.
   - Весьма характерное состояние...
   - Точно...
   - Для многих... К чему идем?
   - С другой стороны, напряжение мышц пресса позволяет блокировать удар. Это тоже надо учитывать.
   - А зачем нам удар? Чтобы держать в напряжении мышцы пресса?
   - Ну да...
   - Мы работаем над способностью удаленно управлять событиями своей жизни. Ты должна войти в состояние, которое будет само изменять среду под тебя. Чтобы ты только подумала - и окружающие сами для тебя все сделали. Удары предотвращаются заранее. С помощью внутренней силы, которая раскрывается в тебе, когда ты снимаешь этот животный страх перед насилием и болью. Ты слышишь слово? "Животный", то есть за жизнь, за живот. Это напряжение сковывает тебя, отгораживает. Опять же, "блок", этот твой боевой термин. Он действует в обе стороны.
   - Понимаю...
   - К чему идем?
   - Уф... Надо поделать упражнения на раскрепощение, на расслабление мышц.
   - И на дыхание. Ты дышишь диафрагмой. Как только человек выходит из состояния душевного равновесия, он начинает - что?..
   - Задыхаться...
   - Вот. Обрати внимание, какое у тебя сейчас затрудненное дыхание. "Душа" и "воздух" - не просто так похожие слова. Жизненная энергия должна разливаться по всему телу, глубоко, спокойно. Этот твой "блок" душит тебя, а ты говоришь - защита.
   - Верно...
   - В общем, наполняем область солнечного сплетения приятными эмоциями, теплом. Я понимаю, тебе проще лишний раз покачать на тренажерах пресс или отжаться, но твоя задача сейчас - наработка положительных эмоций. Поэтому надо не на шведской стенке висеть, а лечь на кушетку, выключить свет, включить какую-нибудь приятную музыку... ты, кстати, чего слушаешь? что это за лязг? сходи к Фрэн и возьми что-нибудь фортепианное... и представить, допустим, себя в виде цветка. Почувствуй, как раскрываются лепестки, как они наполняют твое тело сиянием, ароматом... Понятно? А увижу в спортзале во внеурочное время - попрошу Павла тебя туда не пускать.
   - Договорились...
   - Надо уравновесить эту твою "тошноту". Как вообще считаешь, почему ты болеешь? Почему ты не в состоянии ничего вылечить до конца? Проходит острый приступ - и ты бросаешь заниматься. Я тебя в прошлый раз просил подумать об этом.
   - Да... Привычка надрываться. Работать на пределе возможностей. Я тут поймала себя на мысли: а ну как вылечусь - и опять ишачить придется?
   - То есть болезнь для тебя - единственный повод отдохнуть?..
   - Похоже, что так... Помнишь, мы говорили о хроническом насморке? Ты рассказывал байку, как один человек вылечился, вспомнив прошлую жизнь. Его любимую девушку задавила коляска с лошадьми, а он стеснялся плакать, потому что мужчина должен скрывать свои чувства. И этот "внутренний плач" так с ним и остался. Я думала об этом, пыталась примерить на себя. И, знаешь, у меня тоже есть нечто вроде "внутреннего плача". Только не о ком-то другом, а о себе. О своей жестокости к себе, чрезмерной требовательности, иногда непосильной. Я думаю, из-за этого мне трудно жить.
   - Да. Похоже на правду. В драматичной истории хронических насморков появился еще один славный эпизод. Видишь, какая полезная болезнь? Казалось бы, мелочь, но сколько помогает понять! Состояние, о котором ты говоришь, тоже кстати достаточно распространенное следствие подавления мужскими энергиями женских. Надо пересматривать установку.
   - Моя цель - гармоничное сочетание труда и полноценной, радостной жизни. Ээээ... даже звучит как-то... неубедительно.
   - Ты неубедительно произносишь...
   
   
   - Саша сдала контрольную работу на тему "В чем я вижу свое предназначение в будущей жизни". Хочешь послушать? - получив кивок, Аксель поудобнее устроился в кресле и поднял к глазам бегущую строку стереографа.
   - Это бывший генерал, который собирал человеческие головы в корзинки? - уточнила Пармиан.
   - Она теперь собирается рубиться на идейном поле... Итак. "Я вижу свою задачу в отделении исторически сложившихся социальных предрассудков о роли женщины от истинного значения женственности и женщины в обществе. Зачастую речь о равенстве полов идет только в юридическом смысле, тогда как наиболее важным условием нормального развития цивилизации является понимание духовной равноценности мужественного и женственного начал. Возможности и задачи мужчин и женщин в материальном мире, очевидно, различны, и в то же время дополняют друг друга. Однако расхожее представление о якобы универсальности, нейтральности и обезличенности духовной сферы приводит в сущности к тому, что духу приписываются типично мужские свойства, и получается, что, во-первых, духовные задачи мужчин и женщин одинаковы, а во-вторых, что женщина тем духовнее, чем она больше похожа на мужчину. Между тем элементарное наблюдение за особенностями психологии и поведения людей позволяет заметить, что если задачей мужчины являются инициатива, эксперимент, приобретение нового жизненного опыта, то есть количественный аспект духовной работы, то духовное предназначение женщины состоит в качественной обработке полученного материала, в развитии интуиции, преобразовании и перераспределении приобретенной психической энергии. Женщина формирует глубинные, неосознанные свойства и устремления человеческого духа, которые служат основой для практической деятельности мужчин. Если же творческие задачи женщины сводятся к сугубо физиологической функции продолжения рода, возникает отчуждение телесной оболочки от собственной души. Появляется разрыв между формальным и подлинным, между намерениями и действиями, между целями и результатом - побочные дети, фиктивные семьи, репрессивное государство, коммерческая культура, политизированная религия, пустая жизнь. Обязанности материнства, творчества новой жизни состоят прежде всего в формировании духовного облика другого человека независимо от того, происходит при этом физическое рождение ребенка или нет. Истинный смысл женственности - созидание духа". Ну, как тебе?
   - А ты сам что думаешь? - улыбнулась Пармиан.
   - Нелегкая предстоит жизнь... Взять на себя разбор вековых предрассудков, закрепленных на физиологическом уровне? - Аксель недоверчиво покачал головой, а потом усмехнулся. - Впрочем, возможно, нелегко придется тому замшелому мирку, куда угодит такая опасная тема...
   - Будет трудная и интересная судьба, - кивнула Пармиан. - Эта душа готова к самостоятельной работе. Скоро она покинет нас.
   - Физиологическое самовоспроизводство бессмысленно без творчества духа... - Аксель снова заглянул в стереограф. - Такая идея не вызовет восторга у тех, кто под предлогом защиты так называемых традиционных ценностей - то есть сугубо прагматических правил физиологического выживания во враждебной среде - безнаказанно потакает всем порокам. Принципы традиционной культуры известны. Все, что мне непонятно, - дурь. Все, что мне не нравится, - мерзость. Мир прост и удобен, собственная убогая персона - мера всех вещей. Правда, жизнь почему-то складывается не так, как хотелось бы, но для того и существует бог, чтобы сваливать на него ответственность. Какой уж тут истинный смысл мужественности и женственности?.. Упиться, устроить массовую оргию - вот настоящая любовь. Каждому, кто хочет без причины почитать себя за центр вселенной, выгоднее утверждать, что главная заслуга человека - это данные ему от рождения половые органы.
   - Может быть, ты недооцениваешь людей, - улыбнулась Пармиан. - Рано или поздно всем, кто захочет жить, а не выживать, придется усвоить, что тот или иной физический облик - лишь форма постижения высших способностей духа.
   - За успехами человека, который возьмет на себя смелость объяснять толпе идиотов реальность духовно-женственного начала, я бы предпочел наблюдать со стороны, - честно признался Аксель и отложил стереограф.
   - Семьдесят два удара саблей у него уже были, - мягко заметила Пармиан. - Своим подвигом во имя ближних он залечит раны и перейдет в мир, где не придется никому ничего доказывать. Главное для этой души - не перестараться. Ему будет мешать властность и суровость. Если научится ждать, учитывать чужое мнение и доверять людям - спасется.
   - Почему ты упорно говоришь о ней в мужском роде?
   - Потому, что эта душа женственна пока только внешне. В сущности это - по-прежнему мужчина. Подобное противоречие будет сохраняться долго, дольше, чем ты думаешь. Оно потребуется для выполнения задачи, которую душа берет на себя. Она всю жизнь будет смотреть на мужчин и женщин как бы со стороны и только после смерти освободится от двойственности.
   - Неужели все уже так решено? - ужаснулся Аксель. - Столько работы позади, а впереди - лишь новое начало! Иногда кажется, что в котловане не так уж плохо...
   Пармиан рассмеялась.
   - И котлован, и место, где мы сейчас находимся, и будущее - лишь часть недостижимого целого... Я тоже многого не знаю... Собрать душу - только первый шаг бесконечного пути, - задумчиво добавила она.
   Аксель взглянул в ее поэтически-прекрасное, благородное, отзывчивое лицо, по которому, как облачка, пробегали тени затаенных переживаний, на пышные локоны, рассыпанные по нежной шейке и точеным плечам, прелестную фигуру, с неповторимым изяществом затянутую, как в бант, в жесткие складки узорчатого платья, - Пармиан напоминала изысканную статуэтку; он подошел к ней и поцеловал перламутровые кончики тонких пальцев, с улыбкой глядя в ее темные глаза.
   - Полечка, ты - мой мудрец вселенского масштаба, - признал он.
   - Мне по чину положено, - отшутилась Пармиан.
   Аксель перевернул ее руку и поцеловал теплую ладонь.
   - Ты когда-нибудь задумывалась о том, чтобы уйти отсюда самой? - вдруг спросил он. Пармиан посмотрела на него с испугом, а потом грустно покачала головой.
   - Иногда... - наконец признала она.
   
   
   Сдав очередного воспитанника куратору, Аксель отправился к заливу встречать Пармиан. Она расхаживала по волнорезу в спортивном костюме - Пармиан обычно вела у пациентов средней степени травмированности занятия водной аэробикой; в бирюзовых и малиновых волнах копошились существа. Солнца заходили одно за другим, и на набережной почти никого не осталось; вскоре и Пармиан должна была освободиться. Аксель вышел на веранду спорткомплекса; Пармиан издалека заметила его и весело махнула рукой.
   - Аксель, иди к нам! - звонко крикнула она.
   Аксель с улыбкой покачал головой, для убедительности сложив руки крестом, и сел с краю веранды ее ждать.
   - Продолжаем, три-четыре... Спинки ровненько! - покрикивала она. Ветер раздувал ее мягкие волосы, переливавшиеся в лучах заката чернильным блеском, стройная фигура в простой спортивной одежде выглядела бумажно-легкой, гимнастические упражнения в ее исполнении напоминали изящный танец.
   - Так... бедро привели-отвели... тянем... а теперь... - Аксель подумал, что пластические этюды, которые показывала воспитанникам Пармиан, кажутся ему отчасти знакомыми, и вдруг вспомнил, что видел похожие движения во время некоторых спусков через машину - только в исполнении Тасманова они напоминали скорее беснование одержимого, а Пармиан удавались легко, чарующе-гармонично.
   Пармиан вдруг, едва касаясь земли пальчиками одной ноги, изобразила в воздухе такой сложный пируэт, что ее несчастные подопечные совсем смешались. Перепорхнув на несколько шагов в сторону, как цветок на ветру, она воспроизвела еще одну замысловатую фигуру, балансируя с помощью волнистого движения тонких рук. Пациенты молча столпились под волнорезом в виде стада. Пармиан посмотрела на них и рассмеялась.
   - Ну, в точности пока можете не повторять... Но, давайте-ка сделаем "ласточку"... потянулись вперед! - она наклонилась и развела руки в стороны. - Плечики расправили! Кто хочет летать?
   - Мы хотим! - сопя от усердия, пробубнили барахтающиеся в волнах пациенты.
   Улыбнувшись, Аксель невольно перевел взгляд на чертивших над заливом головокружительные петли ручных паэннов - местных гигантских белых птиц; Пармиан как-то, мерцая глазами, рассказывала ему, что на самом деле это - души, которые просто не хотят превращаться в людей, чтобы не спускаться на землю.
   - Заканчиваем, вылезаем! - послышался ее смеющийся голос, а через некоторое время и она сама, запыхавшись, вбежала на веранду и упала в плетеное кресло.
   - Уф, умаялась! - довольно заключила она и взмахнула рукой, как бы подзывая официанта. - А подать-ка мне что-нибудь прохладительное! - и впилась в заблаговременно приготовленный Акселем клубничный коктейль. - А ты чего тут ошиваешься? - вдруг удивилась она, отвалившись от пустого стакана.
   - Жду тебя, - пояснил Аксель.
   - Ой!
   - Так что давай, гоп-гоп, в душ быстро! И пойдем, - Пармиан вскочила и упрыгала в здание спорткомплекса. Некоторое время спустя мимо веранды в сторону жилого корпуса протянулась сопящая вереница высушенных и переодетых воспитанников. Некоторые замечали его и махали узловатыми пепельными лапками. Аксель помахал в ответ.
   
   
   Как-то ночью Акселю приснился странный сон. Он снова увидел себя в поле перед решеткой сада, где впервые встретил Пармиан; однако на этот раз сад был пуст, и Аксель каким-то образом точно знал, что Пармиан не вернется сюда никогда. Несмотря на эту отравляющую душу уверенность, он развернулся и пошел вдоль решетки, которая, казалось, тянулась бесконечно; в глубине сада осыпались вихри белых и розовых лепестков, все новые и новые дорожки скрывались в тени, и Аксель шел вперед с чувством такой нестерпимой, невозвратной утраты, словно вся его жизнь опустела, как этот сад. Потом он вдруг расслышал неясные голоса - знакомые, хотя он не мог вспомнить, кому они принадлежали:
   - Ты просто не понимаешь, во что ввязываешься...
   - Однажды ты поймешь...
   ...и наконец какое-то совсем уж непонятное словосочетание: "шцислак бусорез".
   В этот момент панорама изменилась. Аксель оказался неподалеку от темного переулка, напротив которого на перекрестке стоял восьмиугольный фонарь. Он вдруг вспомнил, что Пармиан уже говорила ему об этом месте: "Ищи синий портал... это выход". Аксель повернулся и направился в провал, сдавленный с обеих сторон зданиями без окон.
   Становилось все темнее, и постепенно пришлось пробираться на ощупь, но переулок не кончался. Внезапно снова послышались голоса, на этот раз совершенно незнакомые и в таком отдалении, что Аксель почти не разобрал слов:
   - ...на первую землю...
   - ...в другом теле.
   - ...к дематериализации!
   - ...это будет...
   - Хватит уже, в конце концов! - вдруг совсем близко, словно над ухом, рявкнул голос Тасманова; Аксель вздрогнул и проснулся.
   В окна спальни заглядывала мягкая звездная ночь; прохладный ветер перебирал мерцающую в полутьме занавеску. Пармиан спала рядом, прижав нежную ручку к груди и неслышно дыша; лицо ее скрывали рассыпавшиеся по подушке волосы. Навязчивое ощущение одиночества, потери вдруг внушило Акселю бредовый страх, что Пармиан на самом деле нет, что он принимает за нее игру света и тени. Потом его вдруг поразило подозрение, что странности ее поведения и недомолвки связаны с какой-то опасностью, грозящей из-за их отношений ей самой. Он машинально протянул руку и коснулся ее плеча; ощущение гладкой девичьей кожи в невесомой дымке кружевного рукава несколько успокоило его. Аксель осторожно обнял ее и почувствовал, как трепещет от глубокого, мерного дыхания ее грудь, как бьется сердце; он мягко коснулся губами ее обнаженной шейки, пушистого завитка волос возле маленького ушка; Пармиан вздохнула, пошевелилась во сне и рассеянно провела рукой по его плечу, пробормотав:
   - Любимый... - и, внезапно открыв глаза, резким движением села на кровати.
   Несколько мгновений она с ужасом оглядывалась вокруг, словно ожидала, что все сейчас исчезнет неизвестно куда; потом как будто несколько успокоилась и опустила голову на руки. Тело ее заметно дрожало под невесомой тканью рубашки; Аксель в замешательстве наблюдал за ней. Пармиан обернулась к нему и вымученно улыбнулась.
   - Аксель, пожалуйста... не делай больше так, - неуверенно попросила она. - Если ты хочешь... Сначала разбуди.
   Аксель раздраженно нахмурился.
   - Может, все-таки объяснишь наконец, что происходит? - без особой надежды заметил он, на что Пармиан, как он и ожидал, только жалобно всплеснула прелестными руками и прижалась к его груди, вся трепеща.
   - Ах, не спрашивай... Поверь, однажды ты все узнаешь. Потом, позже, ты согласишься, что я была права.
   Аксель уступил; Пармиан притихла, обняв его за талию.
   - Знаешь, мне снился такой странный сон... - вдруг сказала она. - Такой чудесный. Как будто я выхожу... как будто я спускаюсь с неба. И там, в высоте, так темно. А внизу я вижу огромную розу из света. Глубокую звездную россыпь, и как будто туманность, и голубое сияние... И я вдруг понимаю, что это и есть земля. И я вижу страну, в которой все в совершенной мере, все прекрасно. И все настоящее. И что я могу остаться там навсегда. С тобой.
   "Я другое видел", - хотел сказать Аксель, но промолчал.
   - Интересно, что значит "шцислак бусорез"? - рассеянно спросил вместо этого он, и Пармиан, вздрогнув, подняла голову.
   - Шцислак Бусорез? - медленно повторила она. - Это... это синий портал. Это выход, - она взглянула на Акселя, как ему показалось, с горечью.
   - Выход откуда?.. - насторожился он.
   - Ты лучше спроси: куда? - сердито отозвалась Пармиан и встала с кровати. Аксель почувствовал, что ей не хочется больше говорить. Пармиан подошла к окну.
   - Все души однажды уходят отсюда, Аксель, - тихо сказала она и, помолчав, обернулась с натянутой улыбкой. - Наверное, тебе это приснилось к празднику долгой ночи. Скоро заканчивается очередной цикл. Мы провожаем наших воспитанников.
   - Верно... - смутился Аксель. - Я и забыл.
   - Что ж, время, проведенное с пользой, истекает незаметно... - подытожила она и, зевнув, накинула на плечи прозрачный пеньюар. - Я, кажется, уже не засну...
   - Я тоже, - мрачно согласился Аксель и включил свет.
   
   
   - Дубль создается путем отделения частицы души. Главное - суметь различить душу вещи, извлечь ее и перенести, - Радий Романов, мастер-кукольник, при помощи своеобразной указки, которая превращалась то в тончайшую иглу, то в луч света, демонстрировал свое очередное изобретение - так называемый "дом жизни". Официально балы считались учебным выходом воспитанников в свет, а в действительности отличались разнообразием неформальных способов проведения досуга, среди которых значительное место занимал обмен научным опытом и презентация последних творческих изысканий довольным и не слишком критически настроенным коллегам. Романов предпочел за время, отведенное для дефилирования по залам, объяснить любопытствующим, как устроить "заговоренный дубль своей жизни". Дубль представлял из себя кукольный дом, где все, вплоть до мельчайших предметов быта, было воспроизведено с ювелирной точностью и несло на себе в основном информационную нагрузку: в сущности, Радий предлагал наделить каждый материальный предмет символическим смыслом. - Каждая из дублирующих вещей связана со своим оригиналом. Мы получаем модель для эксперимента и удобное хранилище резерва, но и определенный риск, так как если произойдут неконтролируемые изменения, вы почувствуете обратное влияние. Поэтому надо защищать дубль от случайностей. Здесь мы подходим к главному: сейчас кукольный дом находится в герметической среде. Но в открытой ситуации дубль меняет исполнительную функцию на познавательную...
   Лучевая указка танцевала в лабиринтах затейливого сооружения, похожего на миниатюрное здание со снесенной четвертой стеной. В толпе слышались удивленные возгласы, относившиеся, в основном, к изяществу художественной отделки.
   - Даже карты есть!
   - Не крапленые?
   - Дурак, это гадальные...
   - Я себе как раз такой коврик в прихожую хочу!
   - Хватит здесь торчать! - послышалось над ухом у Акселя замечание Пармиан, обращенное уже лично к нему. - Это обыкновенная экстраполяция... - Пармиан потянула его за рукав; она сегодня казалась утомленной и не особенно внимательно присматривалась к происходящему.
   - Не такая уж обыкновенная... - задумчиво возразил Аксель, отходя от красочного экспоната. Пармиан закатила глаза.
   - Господи, ты можешь хоть на пять минут отвлечься от работы?
   Аксель удивился.
   - Конечно, отвлечься мне нетрудно, - смутился он. - Просто, по-моему, мне предстоит еще столькому научиться...
   - У тебя будет возможность научиться всему, - упрямо перебила его Пармиан. - Обещаю.
   - Понимаю, - согласился Аксель, хотя понял только, что в этот вечер Пармиан в привередливом настроении. Она как будто печалилась о чем-то и даже сердилась на Акселя без видимой причины, так что он почел за лучшее не надоедать ей расспросами. Некоторое время прошло в молчании; Пармиан брела вдоль узорчатой балюстрады, глядя с балкона в ослепительную полусферу бального зала, как в кипящий котел. Аксель случайно выхватил в толпе взглядом Сашу - свою последнюю воспитанницу. Тоненькая, в серебристом платье, с высоко заколотыми светлыми волосами, она казалась беззаботной, но Аксель вспомнил, что говорила о ней Пармиан: "Обрати внимание - она непринужденно держит себя в компании мужчин вовсе не потому, что кокетничает. На самом деле она просто чувствует себя чужой среди женщин"... В очередной раз Аксель задумался над запутанностью истинных духовных путей личности, скрытых от невнимательного взгляда такими доступными, казалось бы, для понимания, а в действительности ложными стереотипными ролями.
   - Интересно, что происходит с душами в дальнейшей, самостоятельной жизни? - озвучил Аксель достаточно отвлеченную, как ему показалось, тему.
   - По-разному, - равнодушно ответила Пармиан и добавила более деловым тоном: - Ты же знаешь, что все зависит от цели. Именно поэтому мы здесь заранее разбираем этот вопрос. Если душа теряет цель, то погибает в мире плоти.
   - И бывает, что не возвращаются? Пропадают?
   Пармиан украдкой вздохнула.
   - Бывает, - неопределенным тоном подтвердила она. - Осознание цели своей души во плоти - это второе рождение. Это дано не каждому.
   Аксель попытался представить непредсказуемую сеть людских судеб в безжалостном мире исполнения желаний и почувствовал, что никогда не смог бы разобраться в них. Тут Пармиан отвлеклась на разговор с кем-то из кураторов; Аксель, спускаясь вслед за ней по широкой, похожей на павлиний хвост лестнице в суету и полумрак первого этажа, вдруг перехватил чей-то пристальный взгляд. Хрупкого сложения молодой человек с нервным, недоверчивым лицом, на котором порой мелькало брезгливое выражение, смотрел на него из-за колонн внимательно, словно узнал. Поколебавшись, Аксель сделал несколько шагов в его сторону.
   - Мы знакомы?
   - Это я в столовой тарелками бросался, - тихо пояснил юноша, чуть насмешливо прищурившись. Аксель вспомнил свою первую подопечную душу; воспитанник давно перешел в другие отделения госпиталя и потерялся из виду.
   - Извини... не признал, - сообщил Аксель. В стройной, аристократически-элегантной фигуре, затянутой в строгий темный костюм, как в футляр, в самом деле осталось мало общего с нелепым существом, вызывавшим в воображении суеверия относительно кикимор и водяных.
   - Богатым буду, - пряча улыбку, кивнул юноша, потом молча отошел, сел за свободный столик, ни на кого не глядя, и, казалось, погрузился в глубокие раздумья. Аксель невольно улыбнулся. Такая отчасти вызывающая, отчасти безыскусственная манера поведения была как нельзя более характерна для юных, не оформившихся душ, не так давно преодолевших зачаточное состояние; у многих выпускников на лице сохранялась печать затаенной горечи и печали - след ужаса, пережитого в бесформенном состоянии в котловане, который должен был изгладиться нескоро; однако Акселю воспоминание о первых нелегких опытах самовоспитания, разделенных когда-то между неопытным куратором и отягощенным лишним опытом пациентом, навеяло скорее смешливое, чем тягостное настроение. Между тем Пармиан покинула своих собеседников и с несколько усталым и рассеянным видом опустилась за столик. Аксель перехватил пробегавшего мимо официанта и подал ей бокал, а сам сел напротив, любуясь игрой огненных и хрустальных бликов, которые отбрасывали на ее прозрачную кожу пляшущие свечи и темное вино. Пармиан мрачно молчала.
   - Знаешь, раньше мне казалось, что любовь - это личное чувство, свои симпатии и антипатии... Потом я подумал, что, вероятно, любовь - это понимание чужой души. Но теперь я думаю, что, наверное, только тот, кто прошел с человеком весь путь, знает, что такое истинная любовь.
   Пармиан внимательно посмотрела на него, и Акселя уже тянуло спросить, пребывает ли кто-нибудь вместе со всеми воплощенными душами, как вдруг к ней вернулось хорошее настроение, и она, оживившись, воскликнула:
   - Помнится, у нас был разговор о танцах!
   - О, боже... - Аксель сразу пожалел, что привлек лишнее внимание к своей персоне.
   - Извольте сдать свою норму, господин суровый воспитатель заблудших душ! - засмеялась Пармиан и потянула его в многолюдный круговорот, перемещавшийся по схеме, гармонию которой Аксель никогда не понимал до конца.
   
   
   - Ты знаешь, раньше я почему-то считал, что танцы - ужасно легкомысленное занятие, - смеясь, вспоминал Аксель, когда они с Пармиан возвращались домой тенистыми дорожками в черно-белых кружевах мерцающего мрамора и шумливой листвы. - Что это такой завуалированный флирт, не более. Там, откуда я родом, меня в ранней юности периодически пытались пристроить к какой-нибудь престижной девице на очередном балу... В итоге я рухнул с дерева и здорово рассек бедро. Это здесь я не хромаю, а там танцы для меня закончились, чему я был несказанно рад... А главное, все думали, что травму я получил на гонках. Хотя на трассе у меня не было ни одной аварии... Это я потом разбился, на другой дороге.
   - Другие дороги - самые опасные, - глубокомысленно заключила Пармиан.
   - У вас здесь все как-то иначе... И ваш танец исполняется как священнодействие. Как мистерия.
   - Балиант выстроен как последовательность пространственных конфигураций, составляющих ключ к единению с духовной основой вселенной, - назидательным тоном сообщила Пармиан. - Эта сокровенная реальность не видна в текущем дне, но именно в ней человек черпает силы, когда вся видимая жизнь истекает... Двадцать восемь фигур танца обозначают базовые архетипические состояния общечеловеческого сознания. Освоив их, можно подняться над человеческой природой... - Пармиан задумчиво замолкла. Аксель с улыбкой покосился на ее едва различимое в полумраке жемчужно-бледное лицо, но она - случайно или намеренно - еще ниже опустила голову.
   - Знаешь, все, что ты говоришь, - это как пробуждение лучших сил души. Все вокруг тебя так пронизано мудростью и покоем. Я никогда и не мечтал, что встречу кого-нибудь, подобного тебе, что такие прекрасные создания вообще бывают. Ты для меня - больше, чем любовь. Ты - вся моя душа, навсегда. Если бы я мог отблагодарить тебя когда-нибудь за все счастье, которое ты даришь мне просто потому, что ты есть. Но ведь я ничего не знаю о тебе, верно? - Аксель остановился и, придержав Пармиан за плечи, развернул ее лицом к себе. Она упорно продолжала смотреть вниз. - Я не знаю, кто ты, я не знаю, зачем я здесь, но любовь к тебе меня сюда привела. Если бы я мог надеяться, что наша встреча не случайна. Что ты тоже ждала меня. Это единственное, что имеет значение.
   - Помни все, что ты понял здесь, Аксель, - проговорила Пармиан, по-прежнему не поднимая глаз. - Помни не в уме, но в сердце.
   - Скажи, что ты любишь меня, - повторил он. - Или я не хочу ничего ни помнить, ни знать.
   Пармиан подняла на него взгляд, в котором мелькнуло странное выражение отречения, и со вздохом с ее губ слетело едва слышное:
   - Я тоже люблю тебя, Аксель, - и тут же растворилось в сплошном омуте темных вспышек и шорохов, поглотивших все. В один момент исчезли призрачные дорожки, сумрачные сады; Аксель оглянулся - Пармиан нигде не было. Ему вдруг вспомнилось, как вместо собственного портрета Пармиан нарисовала его на невообразимом фоне из темных сполохов - и словно в ответ на его мысль, откуда-то из глубины и с высоты донесся неопределенный голос, как будто говорило сразу множество душ:
   - Я - Пармиан Чермалиом, чистый черный. Духовная мать. Все, что не существует, но хочет осуществиться, проходит через меня. Аксель Яросвет, лучший из людей. Ты единственный, кто понял меня, кто нашел. Нет никого, чья душа была бы прекраснее твоей. Но я не принадлежу к миру людей. Мы не можем быть вместе.
   - Ты... - Аксель запнулся. За время монолога он успел прийти в себя и выделить основное содержание текста. - Ты меня гонишь?! Опять?! Но это какой-то абсурд! Сколько это будет продолжаться?!
   Темнота как будто вздохнула и помялась.
   - Есть один способ, - призналась она. - Чтобы я пришла в человеческий мир, ты должен освободить его от страхов и страстей всего человеческого рода. Всего человеческого рода! Это небывалая задача, непосильная. Откажись от меня сейчас. Ты забудешь меня и все, что здесь происходило. Ради нашей любви я дарую тебе эту возможность.
   - Ради любви?! Что это за любовь такая?..
   - Откажись, - снова прошелестело в темноте, и в неопределенных интонациях нечеловеческого голоса Акселю послышалось что-то угрожающее.
   - Исключено, - отрезал он.
   - Хорошо, - как будто с облегчением прошелестел голос, и все исчезло.
   Темнота превратилась в тесный переулок, напротив которого на перекрестке стоял восьмиугольный фонарь. Аксель без колебаний направился в провал; блуждания по многомерному пространству уже начали ему осточертевать. Вскоре впереди блеснул рисунок вывески - нечто вроде золотистого бублика, который Аксель раздраженно проигнорировал и, рванув ручку на себя, открыл дверь.
   
   
   В синем кафе ничего не изменилось; только за столиком в центре зала его ждала Пармиан - такая, какой он привык ее видеть. Ее стройную фигуру красиво облегало гладкое платье с выпуклым рисунком, похожим на винно-красные водоросли, в высокой прическе, как прозрачные капли воды, блестели бриллиантовые булавки. Ее взгляд показался Акселю встревоженным и немного печальным. Она молча указала ему место напротив себя. Он сел, затаив дыхание от восхищения ее нежностью и безупречной красотой, и невольно залюбовался ею, забыв, зачем пришел. Она нервно побарабанила пальцами по столу.
   - Тебе придется отправиться на первую землю, - церемонно сообщила она. - Сейчас ты не знаешь, что это такое, но вскоре поймешь. Более того, тебе будет казаться, что первая земля и есть твой дом, твой родной мир. Многие пропали там, многие...
   Пармиан со вздохом подняла со столика меню, развернула и показала Акселю. К своему удивлению, там он, как в окне, увидел странную, незнакомую местность - похожий на расплывшееся чернильное пятно город с угловатыми, безликими, как бетонные заплатки, домами - он и не представлял, что такие бывают. Всю землю охватывало дымное, темное пламя, седой пепел лепился к дорогам, стенам, поднимался к облакам. Изображение приблизилось, и Аксель увидел, что улицы запружены толпами мечущихся в поисках укрытия людей. Внезапно вдалеке возникла вспышка, переливавшаяся тусклым багрово-красным блеском, поднялась в зенит и захватила полнеба. Из рдяного марева выплыла гроздь четырех мерцающих лун, земля словно взорвалась, и как бредовое видение, возник причудливый силуэт - Аксель с трудом различил всадника на исполинском крылатом драконе. Затем изображение вновь начало увеличиваться, и он вдруг разглядел лицо всадника - смуглой женщины с жесткими темными волосами, в глухом черном плаще военного покроя - никогда в жизни он не видел такого безжалостного, бесчувственного выражения, такой циничной усмешки неприязненно сжатых губ - а потом образ подернулся рябью и стал меняться, словно сквозь него проступил облик следующего, еще более устрашающего существа. Фигура как будто вытянулась и превратилась в мужскую, за широкими плечами мелькнули исполинские золотые крылья, замерцали пурпурные и багряные волны развевающихся одежд, а голова приобрела совершенно нечеловеческий вид: угольно-черная, с серебристым отливом кожа, оскаленная пасть, полная желтых, заостренных, как у акулы, тесно посаженных зубов, и пылающий взгляд огромных, словно многоугольных глаз, мерцающих тусклым киноварно-красным отблеском - казалось, в этом лице сосредоточилось все неистовое бешенство и ненависть, на которую только способно живое существо. Потом произошло еще одно превращение - полутьму вдруг прорезала колючая вспышка, и в руке у таинственного существа, как молния, блеснул причудливой конструкции громоздкий меч, черно-огненные обоюдоострые лезвия которого вращались во всех направлениях, подобно многомерной мясорубке.
   Аксель невольно отшатнулся - один взгляд на пылающую темным пламенем картину оставлял ощущение ожога. Пармиан посмотрела на него с сочувствием. Аксель раздраженно отвернулся и встал.
   - Не надо меня пугать, - рявкнул он, обошел стол, выхватил меню у нее из рук и отложил в сторону. - Лучше скажи, что любишь меня, - предложил он, завладев ее хрупкими прохладными руками и осторожно сжимая дрожащие пальчики. - Скажи, что мы всегда будем вместе.
   Бездонные глаза Пармиан наполнились прозрачными слезами.
   - Ах, Аксель... Я люблю тебя, - смирилась она и умоляюще взмахнула нежными загнутыми ресницами. - Если ты найдешь меня... Если узнаешь... Если освободишь. - Пармиан опустила глаза. - Я подарю тебе бессмертную душу... и вечную любовь, - едва слышно закончила она.
   Таким Акселю и запомнилось ее лицо - нежное, словно озаренное звездным светом, печально приподнятые тонкие брови, губы мягкие, свежие, как лепестки, - тогда он видел Пармиан в последний раз. Внезапно она подняла голову и кивнула, взглянув куда-то за его плечо; Аксель успел заметить, как в воздухе мелькнули какие-то блики - нечто, похожее на шахматные клетки, но искаженной формы и отчасти цветные - а потом все крутанулось кругом, и его куда-то затянуло.
   
   
   С разных сторон в полумраке помещения появились три фигуры. Помимо Тасманова и Лушки пришла высокая девица лет пятнадцати, в экзотических сапогах до бедер и с волнистыми пепельными волосами до колен. Лушка довольно усмехалась. Тасманов раздраженно хмурился. Девица натянула на лицо строгое выражение поверх насмешливого и погрозила Пармиан пальцем.
   - Тебе не стыдно? - проникновенным тоном начала она. - Зачем ты захомутала парня?..
   Пармиан нахохлилась.
   - Тебе легко говорить, Звешна. Ты настоящая, - с вызовом возразила она. - А я материализоваться хочу. И замуж.
   - Ужас, только секс на уме!
   - В высших сферах секса нет, у нас есть любовь! А тебе вообще рано об этом рассуждать, ты младшая, - напыщенно заявила Пармиан.
   Звешна небрежно отмахнулась; по ее лицу было понятно, что она вовсе и не думает о замужестве, но не потому, что слишком молода, а потому, что тема скучная.
   - Кого вы воспитали? - она обвиняющим жестом обвела собеседников, не произведя ни на кого ни малейшего впечатления.
   - Я тоже удивляюсь, в кого вы обе уродились? - рассеянно проговорил Тасманов, пошарил взглядом по витрине, достал шоколадку и вгрызся в нее.
   - Теперь все человечество в очередной раз ждут крупные неприятности! - вновь подступилась Звешна к Пармиан.
   - Ничего, - невозмутимо отозвалась та. - Оно для того и нужно. Не все мне на людей здесь ишачить, пусть и они на меня поработают.
   - Ты, главное, не забывай, что твой Аксель - тоже человек, - ехидно поправила Звешна.
   - Меня больше волнует, что крупные неприятности ожидают нас, - тоскливо вставил Тасманов. Звешна отвлеклась и оглянулась на пышные хороводы взбитых сливок в витринах.
   - Пап, а ты уверен, что у тебя тут нет ни одной печеньки с перчиком?
   - Здесь все только с сахаром.
   - А есть слишком много сладкого вредно для здоровья!
   - Я тебе и не предлагаю.
   - Ладно, хватит болтать, - влезла Лушка. - Потом разберем, кто прав, кто виноват... Если ничего не получится - отлуплю, - адресовалась она к Пармиан. - Придержи язык, - обернулась она к Звешне. - Выступать будешь у объекта в мозгу. Поручаю тебе присматривать за парнем. Смерть будет грозить ему множество раз, ты знаешь, что делать. - Лушка обернулась к мужу. - Вызывай Йэмми.
   - Тетю Эмму? - обрадовалась Звешна. - А что, она тоже подписалась под этой дурацкой затеей?
   - У нее новая пассия, - оживился Тасманов. - Говорят, приличная девушка, которая не одобрила бы...
   - Пассия тоже прибудет, - хладнокровно сообщила Лушка. - Как раз и познакомитесь. Начинаем. Раньше спустимся - раньше поднимемся.
   
   
   Аксель стоял на обочине загородной трассы, которую с некоторым трудом вспомнил. Именно здесь закончился его последний спуск через машину Тасманова; неподалеку он заметил перевернутый, но в общем целый светоход, а чуть дальше - черные, как сажа, следы тормозного пути от всех восемнадцати колес говорливой фуры, которая затем без предупреждения оставила его одного в многомерном городе. Теперь не осталось ни радио, ни машины; поразмыслив, Аксель поднял светоход и завел мотор. Хотя прежде Тасманов говорил ему, что отсюда нет выхода, теперь Аксель почувствовал, что достаточно будет только найти подходящую скорость. Он осторожно тронул светоход вперед; постепенно пейзаж по обеим сторонам трассы превратился в сплошную полосу неразличимых пятен, дорога исчезла, а потом Аксель увидел внизу похожий на расплывшееся чернильное пятно город с угловатыми, безликими, как бетонные заплатки, домами - и внезапно выход открылся прямо перед ним.