Баня и Смерть

- Ну и зануда же ты, Иван Платоныч, - выплеснул на себя шайку ледяной воды Степа и грузно опустил обширный, раскрасневшийся от веника зад свой на мраморную лавку в мыльной. – Да и мнителен к тому же, прям как моя Захаровна.
Этим жарким июньским воскресеньем народу в бане было немного. В воздухе стояло под тридцать и горожане предпочитали бане пляж не понимая, что для стоградусной парной нет разницы, минус или плюс тридцать на солнце. В мыльной стоял привычный гул приглушенных эротичных постанываний тех, кто только «вывалился» из парной, покрякивание нещадно растирающих себя жесткой пенной мочалкой тех, кто уж заканчивал (моются уже на выход) да попискиваний детишек в бассейне. Отцы таскали сюда малышей с собой, приучая их к благородному этому мужскому занятию, но те, постояв с минуту у полков, не выдерживали жара, пулей вылетали из парилки и с визгом плюхались в теплый бассейн.
- Говорю тебе, Степа, - возражал, Иван Платоныч, выливая на себя, в свою очередь, шайку и присаживаясь рядом, - если каждый день мыслить о смерти, то она непременно услышит тебя и придет за тобой. Мысль материальна.
- Ну да, конечно, - иронично и где-то даже с грустью вздохнул Степа. – Если бы, как ты говоришь, мысль была материальна, я давно бы уже жил на собственной вилле на Фиджи, ибо думаю об этом каждый день. Однако я здесь вот, с тобой, в общественной городской бане и денег у меня осталось только на сто пятьдесят и кружку пива.
- Почему на Фиджи? – задал неправильный вопрос Иван Платоныч. Неправильный потому, что Степа напирал вовсе не на это.
- На Фиджи? Не знаю, - пожал плечами Степа. Он вдруг понял, что в мечтаниях своих такого вопроса себе и не задавал никогда. – Слово просто красивое. Я даже и не знаю, где эти вот Фиджи.
- Дремучий ты человек, Степан. Вот поэтому-то твои мысли и не материализуются. Если бы ты знал, что острова эти у черта на рогах в Тихом океане, что полгода там засуха, а полгода тропические ливни с наводнениями да оползнями, что жили там, а может и до сих пор живут каннибалы, которые, возможно, Кука-то и съели, что на трехстах островах, две трети которых вовсе необитаемы, проживает всего миллион аборигенов, ты бы оставил такие свои химеры.
- Жаль, - вздохнул Степан. – Мне представлялось все как-то иначе, красивее.
- Я к тому и говорю, что если мыслить нереальное, то оно и не сбудется. Потому у человека и не выходит ничего, что он грезит невозможным, тогда как все плохое, оно всегда очень даже натурально. Ни в рай ни в ад мы не попадем, потому, что их нет, а вот в неприятную ситуацию, в пустой кошелек, в сломанную ногу – извольте. Что же до смерти  - то нет ничего реальнее ее. Это уж точно.
- Ну тебя к чертям, Платоныч, - махнул на него рукой Степа. – Пойдем-ка лучше дубля сделаем. Что-то я не пропарился.
Друзья вошли в полутемную парную. Пахнуло мятой и полынью. Потемневшие от времени, жара и влаги сосновые доски стен и потолка света почти не отражали, а единственная лампочка у входа хорошо освещала лишь лестницу к полкам, лавку с ведром кипятку и железный ковш с деревянной ручкой. Было сухо и Степа остановился у печи поддать парку.
-  Иди, ложись, - шлепнул его веником по спине Иван Платоныч, - я тебя сам попарю.
Степа поднялся на верхние полки и лег на живот.
- Поддай не скупясь, Платоныч, - крикнул он, - здесь зябко что-то, да мятки чутка.
Иван Платоныч открыл тяжелое чугунное хайло и темная парная озарилась таинственным малиновым светом преисподней. Камни сегодня были хороши. Они сияли так, что даже нельзя было различить их контуров, будто целая стая алых шаровых молний слетелась сюда на свою мистическую литургию. В обычный, прохладный день, когда народу в бане скапливается, что в церкви на Троицу, печь быстро заливают. Люди думают, что если обильно кидать, то и жару больше. Дилетанты. Кидать нужно по чуть-чуть, по четверти ковшика, чтобы с камней не пар - только жар возвращался. Иван Платоныч бросил уже штук двадцать.
- Контрольную! - крикнул Степа сверху.

     Иван Платоныч, зачерпнул последний ковш, накапал туда мяты из пузырька, что стоял рядом с ведром, взболтал и, медленно пролив на передние камни, закрыл хайло. Мятный дух божественным ладаном разлился по парной. Иван Платоныч поднялся по ступеням к полкам, надел брезентовые рукавицы, взял два дубовых веника и осадил ими пар с потолка вниз. Степа удовлетворенно застонал. Иван Платонович приступил к священнодейству.
     Парение, это искусство. Нельзя просто взять и отхлестать наотмашь. Вначале ты просто нагнетаешь жар не касаясь вениками тела, разогревая тем самым «пациента», затем медленно «протираешь» его дубом от головы к пяткам и обратно, потом начинаешь похлопывать легкими ровными движениями, стараясь «зачерпнуть» как можно больше жара, доходя до ног, сильно прижимаешь оба веника к пяткам и возвращаешься. Затем…
  - Ну пусть не Фиджи, - мечтательно произнес Степа. Голос его звучал глухо, ибо лежал он лицом в свои веники. – Я могу представить то место, что мне известно. Ну пусть хоть Ялту. Я там был, значит может получиться?
- Не может, - отозвался неумолимый Иван Платоныч. – Ты представляешь себе реальное место, но нереальную ситуацию. Ну вот откуда может у тебя, без пяти минут пенсионера, появиться вилла, к примеру.
- На то и мечты.
- Я и говорю, мечты, - не унимался инквизитор. – Ты пойми. Сбываются лишь те мысли, которым сбыться возможно.
Иван Платонович перешел ко второй стадии парения. Он стал попеременно, то правой, то левой рукой похлопывать спину и поясницу частыми, но несильными ударами, через десять останавливаясь и плотно прижимая веники к спине.
- Нельзя, скажем, ромашке мечтать стать розой. Она может хотеть вырасти не на коровьем выпасе, а, предположим, на залитом солнцем альпийском лугу, не полевой ромашкой, а ромашкой садовой, но, при этом, ромашкой она и останется и розой ей стать никак невозможно. Плохие же мысли потому всегда материальны, что плохое границ не имеет ни для кого. Вдруг налетевший шквал сорвет, поломает и розу и ромашку, лютая бесснежная зима выморозит на корню обеих. Зло всеобъемлюще, добро эфемерно.
  Иван Платоныч перешел на ноги, обрабатывая каждую по отдельности, подкладывая веник под колено и с силой, до хруста перегибая ногу через него.
- Ты, Платоныч, очень мрачный философ. Тебе нужно запретить появляться в бане. Люди сюда ходят, как во храм, душу очистить, а ты все поганишь, - как-то безразлично и размягчено, будто и не споря (действовала процедура) пробормотал Степа, почти засыпая.
- Ну ты и сравнил, - усмехнулся Иван Платоныч. – В храм человек входит маленьким, испачканным грехами человечком, а выходит и вовсе лилипутом, в осознании собственной ничтожности перед Создателем. В баню же он входит просто грязным, а обратно? Оттуда он возвращается с крыльями. Тебе ли не знать.
- О чем же мечтаешь ты, Платоныч? – почти совсем уже сквозь сон пробормотал Степа.
- Я? – тяжело дышал Иван Платоныч, ибо завершающая стадия требовала сильных размашистых хлопков под разными углами по всему телу. – Я мечтаю о возможном, о реальном. Я мечтаю умереть мгновенно и неожиданно, чтобы не мучиться ни ожиданием, ни болью, не страдая ни душой, ни телом. А лучше всего, умереть в миг восторга: на женщине, в момент оргазма или хоть вот здесь, в парной…
Степа молчал.

…

     Дверь в предбанник медленно и со скрипом раскрылась. Вокзальный гул, что стоял здесь, прекратился в три секунды. Мертвая тишина могильной волной прокатилась от входа к двери в мыльную и вернулась обратно. Одевающиеся, раздевающиеся, пьющие на выход распаренные посетители все разом обернулись и замерли в немом, даже благоговейном восторге.
     Она медленно, пусть и воздушной походкой, но как-то по-царски шла по центральному проходу, высокая и обнаженная. Бледная мраморная кожа ее была почти прозрачна, волосы на лобке горели рыжим пламенем, щедрые бедра ее призывно раскачивались в такт ее шагу, высокая крепкая грудь с коричневыми сосками, полные алые губы, греческий нос, золотые локоны волос и огромные изумрудные глаза в черных крыльях ресниц смотрели прямо перед собой. Улыбки иль задумчивости, вообще какой бы то ни было эмоции нельзя было отыскать в лице ее. Она открыла дверь в мыльную, где произвела тот же эффект тишины и паралича. Только грохнулся на пол чей-то тазик, да детишки, что резвились в бассейне, бросили свои шумные игры и с любопытством прильнули к бортику.
     Она медленно подошла к двери в парную и скрылась за нею. Минуту спустя дверь снова растворилась и в ее проеме показались она, по-прежнему обнаженная, чуть порозовевшая от пара, но только в белой фате и Степа, тоже голый, только бледный, и почему-то в черной бабочке и с дубовым листом на причинном месте. Так же медленно, держась за руки, они проследовали через всю баню и… это странное видение растворилось в воздухе.
     Степа умер.
 
…

     Тому минуло лет уж пятнадцать. Здание городской бани псевдо-ампирной архитектуры и теперь еще стоит заколоченным. Говорят, что после того случая доходы банных хозяев резко подскочили. Слух о потусторонней красавице разнесся далеко за пределы района и даже области, люди съезжались сюда из таких мест, которых и названий-то никто и не слыхивал. Иные, уж вовсе непригодные к парилке старички приезжали сюда чтоб помыться, попариться да помереть. Помирали, однако девушка больше никому не являлась. Не знали они той тайны, что о такой смерти нужно было мечтать, нужно было ее представить, материализовать. Ее нужно было вожделеть. Случай тот, как и все на земле этой, скоро забылся или, точнее сказать, превратился в миф, что даже очевидцы, спустя время, сами уж и не верили тому, что видели. Из-за большого количества смертей люди постепенно стали сторониться этой бани и даже заядлые атеисты и циники перестали сюда ходить. Предприятие разорилось, а владельцы здания, хоть и переделали его под офисы, так и не смогли найти ни одного арендатора. Рассказывают, что если в полночь заглянуть в окна старой бани, то можно увидеть призраки странной парочки – молодой красавицы и почти старика. Оба они абсолютно голые и еще врут, что будто даже и совокупляются. Про Ивана Платоныча тоже мало что известно. Пропал. Поговаривали, что живет он теперь на Фиджи.
     Кто знает…, может и вправду мысль материальна?..



24 июня 2011 года