Маргарита Вакушина. Из воспоминаний

 
   (Маргарита Павловна Вакушина (Хомякова) родилась в 1934 г. во Владивостоке. Училась в Уральском государственном университете им. А.М. Горького. Работала преподавателем, публиковалась в периодике. Живет в Екатеринбурге).



   Крым. Евпатория. Запах лета, напоённый ароматом цветов, моря и водорослей. И синее-синее небо! И солнце! Мы, малыши, лежим голенькие, загораем. Принимаем солнечные ванны. А затем нас обливают морской водой. Теперь бы вскочить, пробежаться  по траве, понюхать цветы, а потом с разбега броситься в море, нырять, плескаться. А потом  поплыть...
   Но эти простые радости не для нас, потому что мы  - пациенты детского костно-туберкулезного санатория. Мне 6 лет, и здесь, в санатории, я уже год. И целых три года прикована к постели
  За что я люблю море? Оно — живое. Можно часами смотреть на него и всё время видеть тысячи новых красок, тонов, полутонов, оттенков.
   Почему вдруг изменилось выражение маминых глаз? Они стали какие-то тревожные, даже испуганные… Вдруг она хватает меня на руки и бежит к морю. Остановилась по колени в воде и держит меня на руках. Страшный грохот проносится над нами. И вдруг взрыв, огромный фонтан брызг.
 — Бомбы бросают! Война...
   На другой день мама приходит попрощаться:
— Надо скорее уезжать. Что делается! На поезд не попасть. Хотела тебя взять с собой - не дали, сказали, что вас эвакуируют.
   Да, ей бы меня не довезти: составы перегружены, увозят солдат, курсантов,  оборудование.
  Только что я чувствовала себя самой счастливой на свете. Но мамы снова нет рядом. И круто переменилась жизнь. Солнце уже не кажется  ярким, радостным. Временами слышится жуткий, надрывающий душу вой сирены. Воздушные тревоги повторяются одна за другой. Нас переносят в бомбоубежище. Как же успевают перенести всех?
  Хоть у нас общие чувства и мысли, даже жизнь, но мы  очень разные. Вот Тамара Цветкова из Мурманска. Красивая девочка, и как хорошо рисует! А Шурочка Брандукова из Минска — очень тонкая и поэтичная, стихи сочиняет. А Таня Петрова из Пскова — серьёзная и романтичная.     Эвакуация. Трамвай, поезд, пароход, машина. На чём мы только не ехали! В Керчи нас разместили в какой-то школе на полу. Бегают мыши. Бр-р-р! Мы визжим.
  На пароход нас носят и моряки. Они шутят, дарят  звёздочки. Меня несёт молодой моряк: «Как тебя звать?» — спрашивает. — «Рита». — «Хорошее имя». Хочешь поплыть на большом корабле?»- «Хочу». — «Вот и хорошо. Главное, - ничего не бояться».
  Некоторым ребятам становится плохо. От морской качки или от страха? Около них суетятся, стараются помочь и наши медсестры, и моряки.
   И вот мы в поселке Теберда. Поселили нас в узком бараке где-то на окраине. Видимо, близко — лес, слышим вой волков. Жутко!
  Говорят, немцы уже близко, под городом. Старшие ребята решают свой вопрос. Вскоре узнаем, что те, кто мог ходить, ушли из санатория в Сухуми через горы. Больные дети, с больными ногами и позвоночниками, в гипсовых корсетах и туторах, после длительного лежания… Только много лет спустя   в поэме Вероники Тушновой прочитала о том, как встречали в Сухуми детей в гипсовых корсетах, перешедших через горы. Тогда только узнала, что все-таки дошли наши мальчики, остались живы.
   А уже в 80-е годы в книге “Дети военной поры” прочитала очерк Л. Терентьева “Тихий подвиг” — тоже о них. Оказывается, и для туристов тот путь  считался маршрутом повышенной сложности.
  …Замечаем какое-то волнение на веранде. Нянечки, медсестры мечутся, бегают, перешёптываются. Принесли раненого. Кавалерист, упал с лошади при отходе наших частей.
  Немцы уже в Теберде. Вскоре появляются двое офицеров.
   Напротив нашего барака стоит ещё один. В нем теперь живут немцы. А ночью там пожар. Немцы выбегают кто в чём… Что это было? Кто-то поджёг? Или загорелось по неосторожности постояльцев?
   Нас переселяют в новое пристанище. Круглое фойе, лестница. В палате — старшие девочки. А здесь, в фойе, нас девять девочек-ровесниц. Ближе к выходу  Тамара Цветкова из Мурманска, рядом Валя Малышева и Зина Запутряева, подружки из Новгородской области, затем Тамара Цибульникова из Петрозаводска, Таня Петрова из Псковской области, Шура Брандукова из Минска. Потом я, Рита Хомякова, из Магнитогорска, и Роза Мирцхулава из Поти. А в середине круга — Лида Рожкова из Калужской области.
  В палате старших девочек    Тася Морозова из Североуральска, Оля Маслюк  с Украины, Леда Зайцева — из Вологды, Вера Козюбина из Москвы...
 В нашем корпусе располагается немецкий штаб. Наверно, для прикрытия - не станут же, рассчитывали, русские  больных детишек бомбить!
   Однажды сильно грохотал пулемёт, по лестнице метались немцы. Потом  дошел слух: подбит наш самолёт, лётчик спустился на парашюте. За ним — погоня. Вероятно, кто-то помог скрыться, и он оказался в нашем санатории, как и кавалерист. Удивительное дело: под носом у фашистов, в доме, где помещался их штаб, скрывались наши воины. И  даже мы, дети, знали об этом! Но молчали. Со временем их удалось легализовать, выдав за   санитаров санатория.
   Обычно немцы, спускаясь или поднимаясь по лестнице, не обращают на нас внимания. Только один интеллигентного вида офицер, с сединой в волосах, останавливается, пытается с нами поговоритъ. Но мы настороже: нас предупредили, что будут задавать вопpocы о  национальности, наших отцах, но мы не должны отвечать. А если будут угощать конфетами, их надо выбросить - могут быть отравлены. Но конфет нам никто не предлагает.
   С годами все  удивительней кажется мне  подвиг сотрудников санатория. Что побудило их   принять на себя тяжелый груз заботы о больных? Ведь не на жизнь же они себе тем самым зарабатывали. Без нас каждому из них было бы намного легче  приспособиться, пережить то время. И не служебная дисциплина их к тому принуждала… Наши нянечки, медсестры, учителя, истощенные от голода, выбивающиеся из сил, возились с нами, лечили тела и врачевали души, заменяя далеких (да и живых ли?) родителей.     Думаю, они повиновались древнему инстинкту: ты выживаешь в самых нечеловеческих условиях, пока остаешься человеком. 
 Но как ни рассуждай о высоких материях, а тело требует свое: нас надо было и кормить. Хоть немного… Для того одеяла и прочее казённое имущество меняли на продукты.  Вначале давали кукурузную или соевую мамалыгу,   иногда по кусочку очень чёрствого царапающего во рту кукурузного хлеба, один раз, помню, маленький соевый колобок. Позже — уже и не помню, что мы ели и ели ли вообще. Помню, как всем нам  дали пить отвар из ёлочных иголок - стала появляться цинга.
  А однажды старшие мальчики принесли несколько диких груш. Их положили в тумбочку покоричневеть, чтобы стали  съедобнее. Ах, как это было вкусно!
   Помню свои опухшие руки и ноги и ужасный холод. Лежу, свернувшись калачиком, чтобы теплее было. А из палаты маленьких доносится душераздирающий плач: “Есть хочу-у-у, есть хочу-у-у!” Мы не плачем. Мы — большие, по  6 – 7 лет.  Мы хорошо их понимаем, ведь тоже ужасно xотим есть. И вот из других палат доносятся вести: Юра Логинов в тяжёлом состоянии, умерла Юля Хомякова, моя однофамилица… Слышим, как наш завхоз, мужчина лет тридцати—сорока, ругается с немцами, что-то требует.  Помню тон — требовательный, резкий. Удивляемся его смелости и очень уважаем.
   Пулемет продолжает время от времени грохотать, но мы уже перестали бояться, даже маленькие в соседней палате уже не плачут, и это молчание еще страшнее. 
   Однажды пришла машина и увезла часть наших детей. Спрашиваем:
— Куда?
— В трудколонию.
  А на другой день приходит наша добрая нянечка тётя Паша и, не в силах сдержать слезы, говорит: «Побросали в машину друг на друга, штабелями…»
   Так куда же увезли  ребят? Милая тётя Паша, она всегда рядом с нами, успокаивает, что-то рассказывает. Однажды принесла маленькую куколку, сшитую ею из тряпочек…
   На груди у тёти Паши — шестиконечная звезда. «Что это?» Лицо грустное, но пытается успокоить нас…
  А по палате опять шныряют немцы. Останавливаются и около моей кровати. Что им надо?Врачей уже не раз заставляли составлять списки больных, многих  таскают в комендатуру. Особенно часто — нашего главного врача М.З. Кесселя.
   Мирона Зиновьевича я помню хорошо. Средних лет, с хрипловатым голосом – горло у него было искусственное. До войны  работал начальником Управления евпаторийских санаториев для детей, больных костным туберкулёзом. По должности  не был привязан к  конкретному санаторию и мог бы эвакуироваться в более безопасное место. Невероятно, но он, еврей, не просто оставался главврачом, но даже ухитрялся отстаивать наши интересы. Вероятно, для немцев Кессель был частью «живого щита», в котором они пока что нуждались. Или того проще: ведь наш санаторий был, в сущности, тем же гетто. А еврей в гетто —  норма для «нового порядка».
  Немцы ходили по палатам  и спрашивали в упор: «Ты  еврей?» Затем перевели детей-евреев в отдельный корпус, и никого туда не допускали.
  Хорошо помню, как 22 декабря 1942 года   подошла душегубка. Тогда мы еще не знали, куда повезут наших ребят. Было тревожно, страшно. Нас успокаивали:
— Их повезут в другой санаторий, где будет лучше.
   Вскоре мы узнали и поняли, что то за страшная машина была и куда увезла она наших товарищей.
   А может быть, им и в самом деле лучше? Уже не мучаются…
   Только после войны я узнала, что в той душегубке должна была оказаться и я. Уже в 1948 году наша учительница Клавдия Феодосьевна Богатырёва рассказывала,  как они со старшей медсестрой старались спасти кого возможно.
   Меня спасло моё имя. «О, Маргарита, Маргарита! — воскликнул немецкий офицер. — Тогда пусть живёт». Кого ему напомнило моё имя - Мать, сестру, жену, дочь? Или  «Фауста» Гёте?
   Мы уже ни на кого не похожи. Mы полутрупы. Но искорки жизни ещё теплятся.
   Скоро Новый 1943-й — год. Кто-то принёс ёлку. А  может, пихту или лиственницу. Какая разница? Главное — Новый год!
  Непослушными руками вырезаем из бумаги полоски, склеиваем.  Вырезаем флажки и нанизываем на нитку, делаем бумажные фонарики, снежинки из распушённой ваты и развешиваем на нашей ёлочке. Удивлённо взглянул на неё немецкий офицер, но промолчал. А в самый новогодний вечер слышим сверху, как пьяные немецкие голоса горланят  русскую песню:
«Volga, Volga, Mutter Volga, Volga, russisch Land und Flus…»
  А мы возмущаемся: как они смеют петь о нашей,  реке? Они же топчут нашу землю, убивают, уничтожают  наших подруг и товарищей…
   В 80-х краевая ставропольская газета написала о тринадцати лыжниках, которые  добрались до штаба армии и сообщили, что в Теберде умирают дети. 1-му горнострелковому отряду  дан приказ освободить Теберду. Что то были за лыжники,  какими путями пришлось им добираться, автор публикации не знал и взывал к возможным свидетелям.
   Мне кажется, что среди тех лыжников был и наш завхоз. Тот самый, что не  боялся ругаться с немцами, добиваясь для нас еды. Он куда-то на несколько дней исчез из санатория. И вдруг врывается — радостный, возбуждённый:
— Наши идут!
  А лицо горит, как с сильного мороза после хорошей пробежки на лыжах.
— Наши идут, наши идут! — повторяем мы обескровленными, непослушными губами.
  Спустя день или два мы услышали приближающуюся песню: “Краснознамённая, смелее в бой!”
  Вот какими увидел оставшихся в живых детей  комиссар отряда И.П. Голота: «На кроватях, покрытых старыми простынями, лежали безжизненные существа. Бледные, без единой кровинки, они смотрели на нас глубоко запавшими  глазами. Даже губы у них были белые. Сестра подняла с одного мальчика простыню. Он лежал полуголый, в коротенькой рубашке, будто склеен был из костей, еле-еле обтянутых сухой кожей. Если бы не кожа, кости, наверное, рассыпались бы, их можно все сосчитать».
  Вскоре появилась походная кухня. О, какой роскошный обед привезла она нам! Наваристый рисовый суп, перловая каша с мясом, компот. То, что пожиже, съедали сразу, а кашу, фрукты от компота вываливали в полотенце (больше не во что), чтобы  потом тоже съесть.
   А однажды всем раздали по маленькой горстке монпансье. Мы слышали, как наши санитары — те самые лётчик и кавалерист, что скрывались  от немцев, — распекали кого-то:
— У кого воруешь? У детей!
   Видно, кто-то не смог устоять перед соблазном унести конфет своим тоже  голодным детям.
   А с «санитарами» вскоре пришлось расстаться: они ушли с красноармейской частью на фронт.
  В день рождения одна сестричка принесла мне несколько маленьких  молоденьких варёных картошек. Этот подарок я запомнила на всю жизнь и позже рассказывала о нем своим детям и ученикам. 
  Лечащий врач у нас  — Вера Михайловна Лакшина, которая лечила меня еще в той, дооккупационной жизни.
   Мы долго оставались в Теберде, а в 1944-м,  когда немцев изгнали из Крыма, возвратились в Евпаторию. Очень ждали встречи с ласковым морем,  солнцем, голубым небом!  Но за вагонным окном проплывают искалеченные осколками деревья, испещренные снарядными воронками поля, мрачные руины взорванных и сожжённых домов…
   Из Москвы приехал профессор Соркин, специалист по костному туберкулезу. Он осматривает каждого из нас, разглядывает рентгеновские снимки. Я не свожу с него глаз. Ох, как бьётся сердце!.. Подходит ко мне. И вдруг приговор: “Ходить не сможет”.
   Проклятая война! Если бы не она… В санаторий я поступила с заболеванием всего трех шейных позвонков. Врачам удалось их вылечить. И искривления никакого нет. И за всю жизнь они меня больше  не беспокоили. Значит, если бы не оккупация, я стала бы здоровой. А теперь вся рассыпалась: вывихи, разрушения суставов. И снова лежать… Неужели навсегда?
  Рядом радостные глаза тех, кого решили поднять.   Я оживаю, успокаиваюсь, живу чужим счастьем.
  1948 год. Снова  профессор Соркин. И вдруг слышу:
— Давайте попробуем поставить на костыли.
   Ох, как трудно сесть, встать с постели! А стоять, даже на костылях, не ухватившись за кровать, просто невозможно! Ноги  как ватные, никакой опоры! Долго учусь стоять, потом кое-как передвигать ноги.
  12 лет в санатории, 10 лет прикована к постели, почти полная неподвижность. В 16 лет, в 1950 году, наконец-то выписана домой. Несколько  операций… И всё-таки всю жизнь — на костылях.
  Но это уже другая история.

(печатается в сокращении)