В конце должен быть хэппи энд

«Красавицам нравится окружать себя дурнушками. По тому же принципу аранжируют цветы на клумбах: в центре—крупные, статные розы, вокруг, для контраста—линялый ситец незабудок. Кому надо, тот оценит неяркую прелесть. Но кому сильно надо, если роза—вот она, топорщится и благоухает, сама просится в глаза. Все девушки похожи на цветы. Я –далеко не роза, но и не так –себешный полевой лютик.»( Ирина Ульянина, «Жена моего любовника»)

Разменяв «полтинник», особенно мучительно начинаешь осознавать, что все женщины вокруг—то ли персонификации киногрез, то ли ожившие фантазии юности. Девушки.
В моем субъективно-мужском  восприятии  Ирина Ульянина всегда была девушкой, похожей на Барбару Брыльску, которая в рязановской  святочной сказке произносит на фоне  песенки про то, как «была тебе любимая, а стала мне жена»,  самую пронзительную  в фильме фразу: «Один до Москвы!»

Общаясь с такой  женщиной, всегда чувствуешь раздвоенность на  плюгавенько -лысоватого хирурга, которого в накачанном пивом состоянии затолкнули в самолет вместе с портфелем с торчащим из него веником   и невозможностью досягнуть до гусарско-яковлевских кондиций героя-любовника. Странно. Но, что такое все-таки внутренний мир  наших современниц, мы получили возможность узнать не так давно. А до этого они и на забрале кычели, и коня на скаку останавливали, и мышьяк из банки в чулане заглатывали от несчастной любви, и блуждали эротичными фантомами «Темных аллей» исключительно в качестве роботов мужского воображения. Конечно, всегда были и гомеровская «розоперстая Эос», и  библейское  «груди твои—виноградники», «пуп твой—башня Илионская», и ахматовско-цветаевские колдования, как псалмы и песнопения в храме по сути дела религиозного почитания женщины и все-таки… «Женская проза» вторглась в наш сильно омужланевший мир чем-то вроде бархатной революции чувств буквально чуть ли не вчера.   

Так уж получилось, но как –то сама собой  воспроизвелась та самая сцена с не застегнутым сапогом, когда блудливый козел-эксулап, оставивший в другом городе   невесту красавицу, победил заевшую молнию, и тут же припал к беззащитному итальянскому голенищу: писательница, издавшая целую антологию «женских романов», согласилась дать мне интервью. И вот, верхом на  коробке конфет с богатырским шишаком над оскалом римских колонн оперного театра я уже  в ухоженной прихожей. Откидистый диван. Столик. Чаек.

-- Ты мне вопросы задавай, а я отвечать буду. Или лучше—че ты будешь маяться с этим интервью, перешли мне по электронке   вопросы, а я сама напишу. Ну а ты подпишешься, -- сразу предложила она мне, что- то вроде игры в «классики».
 Честно говоря, не для того сюда шел, чтобы потом по «Емеле» вопросами перекидываться. А уж быть «подписантом» под женскими текстами, это значило бы не уважать свое «Ян».
 Разговор «за литературу» --не для чужих ушей. Стрелка скачет на часах. Жена звонит по «мобилу». Диктофон –ждет—не дождется.
 Прадокс. Но, когда встречаются два человека постоянно берущие  интервью у бесчисленного количества людей, --каши не сваришь. Заготовленные мной вопросы про бум женской прозы восьмидесятых, Нину Садур ( ее Ирина хорошо знает), Татьяну Набатникову(хоть и не подружка, но вполне «накоротке» знакомы), Жанну Зырянову и Юлию Пивоварову(с ними не только за чаем болтали)—отметается, как  безнадежная литературщина и излишний филологизм, а по отношению к всяческим «измам» Ирина настроена скептически. И вдруг неожиданно выясняется, что моя героиня лично знает переводчицу романа Умберто Эко «Имя розы» Эллу Венгерову. А что касается рыцарей, монахов, ведьм, инквизиторских костров, загадок инкунабул—это нашего брата, филологичного мужчину, –хлебом не корми, заглатываем, как ребенок бисквит. 
С писательства разговор перескакивает на журналистику, с нее на личную жизнь и домашних животных(моих –кошку, собаку, рыбок в аквариуме, коих уж нет в помине; Ирина живности в доме не держала с тех пор , как умер кот, но на следующий день после нашего разговора дочери принесли в дом котенка-пушистика). Совершенно немыслимо—как из этого всего можно слепить хоть какой-то материал. Обрывки фраз, сказанных накануне по телефону( как в фильме, где Ножкин объясняется в любви, звоня из телефонной будки, которую вот –вот поглотит бушующее море), складываются в причудливый калейдоскоп с ироничными замечаниями по поводу поэтессы воспевшей Байкал-батюшку, словоизлияниями насчет того, как моя жена рассказывала Ирине про наш с ней, женой, студенческий роман. Вклинивается дочь Яна, работающая в журнале далекого города Казани. И для материала о эротических фетишах, спрашивает меня , как вполне компетентного в этих делах,—могут ли быть сексуальны шерстяные носки?
Красивыми пальцами хозяйка дома,  где из-за комнатных перегородок, как из за кулис то и дело появляются две «тургеневских девушки»—ее дочери –жгучая брюнетка --Яна и «белокурая бестия» Марианна-- Ирина вынимает из пачки тонкую дамскую сигарету( а перед тем пол тряпкой охаживала, за этим занятием и застал ее, вломившись с того самого самолета с банным веником  подмышкой ). Закуривает.

-- Мне в московском издательстве редактор сказала—твоя героиня убеждает в том, что и в сегодняшнем страшном мире можно себя сохранить… 
-- Твоя героиня рисковая женщина, авантюристка, впрягаяется в острые ситуации, крутит мужчинами и играет в казино…
Ирина затягивается, молчит, пряча в уголках губ лукавую улыбку. И продолжает мимо вопроса:
-- Меня упрекают в том, что мои романы сентиментальны. А женщинам это нравится. Мои читательницы звонят мне, говорят, что узнают себя в моих героинях, исповедуются. А мне самой не чужд и авантюризм…
-- Когда задевает за живое, волнует –это уже выше всяких литературных приемов. Но не давлеет ли издательский заказ?
--Я знаю одну питерскую писательницу. Она пишет и «для себя», и «на заказ», как ты говоришь. То, что она считает высокой литературой, – читать невозможно. Начинаешь  –и вязнешь в деталях истории семьи, биографических подробностях близких и дальних родственников. А то, что – «на заказ» -- не оторвешься. Закрученная интрига. Упругий сюжет.
-- Я ехал сегодня утром в автобусе на работу, взял твой роман – и не заметил, как время пролетело…
-- А в местном толстом журнале меня за мои романы даже безнравственной обозвали.  А поэт Слава Михайлов наоборот оценил: «Твоя героиня какая-то даже и не сильно сексуальная, целомудренная…» У Аглаиды Лой  есть роман про комсомольскую юность, времена строительства  БАМа, там вообще никакого секса. Он пишет письма -- ей, она – ему. Такое можно было написать только тогда. Сейчас—все другое... Я не считаю себя наследницей сибирской литературы, потому что раньше не было женской прозы как таковой. Торжествовал такой кондовый соцреализм, где место женщины было убогим. Женщине отказывалось в праве на любовь, тем более – на секс. Мне вообще больше нравится западная литература. В ней есть ощущение примет времени. В узнаваемых подробностях. И люди –живые. А не плакатные. Взять хотя бы Джейн Остин или  Француазу Саган…
-- Тебе поэты стихи посвящают. Ну а вообще, как складываются твои отношения с писательским сообществом?
-- С писательским союзом казус вышел. Собрались, приняли – и не выдали ни членского (подчеркивает это слово, с усмешкой)удостоверения, ничего. Что-то у них там забуксовало. Один  уговаривал в случае приема голосовать за него, если его будут выдвигать в председатели, а потом подверг меня критическому разбору. Другой  сказал, что у меня все нормально и с сюжетом, и с интригой, и с эмоциональностью. Но мне не нравится, как пишет ни тот не другой…
--Не жалеешь, что не в СП?
-- Нет, конечно. А на что он мне? Туда недавно приняли женщину- поэтессу
только за то, что она ногу сломала(смеется).У меня же с ногами все нормально…
--Ты пишешь для кого-то? Или просто самовыражаешься?
-- Считаю, что все-таки надо знать – для кого писать и о чем писать, если ты хочешь, чтобы тебя читали. 70 процентов читателей—женщины. А я такая же, как они. Мне хочется, чтобы мы понимали друг друга. Да и для самовыражения я в моем жанре не вижу никаких препятствий. Сейчас вообще наступило время женской литературы, потому что мы реально вступили в матриархат. Мой седьмой роман называется «Время Евы». Влияние женщина на все сферы жизни, включая экономику и политику, – колоссально. Вот почему издательство «Центрполиграф», с которым я заключила перспективный договор, издает аж четыре женских серии, включая и «серьезную» женскую литературу.
 --Раз у тебя договор с московским  издательством, а это ко многому обязывает.  Не боишься, что закабалят?
--А я работы не боюсь. Привыкла вкалывать, как лошадь. Не из тех, кто одно стихотворение может сочинять – пять лет. Вечером – в театрах, на репетициях, прогонах, премьерах, утром –отписываюсь –и сдаю материал в номер.
-- Когда же романы успеваешь писать?
--Нахожу окна…
--О чем будет  новый роман? Тот, который ты сейчас пишешь…
-- Он почти полностью списан с реальной жизни. Издатели просят, чтобы в конце непременно был хэппи энд, но с хэппи эндами как-то напряженка… 
-- В твоих произведениях узнаваемы и Коммунальный мост, и жилмассив на другом берегу, и казино «Князь Игорь», и высотка рядом с Нарымским сквером, и новосибирский улочки с переулками. Это что --песнь родному городу?
-- Я люблю Новосибирск. Здесь произошло все, что было  в моей жизни. Четыре замужества, дочери родились и выросли. Здесь меня и любили, и предавали. Здесь были и счастье, и горе. Мне в Москве говорят: «Да что ты все живописуешь эту провинциальную дыру?» Но так уж работает мое воображение—все мои героини и любят, и страдают здесь…
 
 Да, в основном здесь. Лишь иногда «отрываясь» в Турцию или Грецию. Международные турне с их курортной «эммануэльщиной» -- неприменный фон романов Ирины Ульяниной, окутывающих их своеобразной дымкой манящей дали. Уже не бамовской, не таежно-горной, а пахнущей солеными экзотическими морями с пальмами в окне отеля.
Все-таки в конце должен быть хэппи энд, даже не смотря на то, что воспетый на многих страницах город «отблагодарил» писательницу портретом любимого человека в траурной рамке…Расстаемся. Даже уже обставленные  нестандартной мебелью наши стандартные квартиры обладают потрясающим свойством: припав к модному женскому сапогу с заевшей молнией, уже  не хочется никуда уходить. Хочется расстегнуть молнию, вынуть из угла слегка подзапылившуюся гитару и спеть про осень, ясеня, старого друга, который ко мне не ходит, нежданно пробежавшую по портьерам дрожь, легкий промельк маховой снежинок—и остаться, здесь, чтоб  разнообразные не те не мешали тебе стать мачо на авто с габаритными огнями, похожими на новогоднюю елочку, воплотиться в ковбоя, подхватывающего   одинокую  женскую судьбу на мосту  между двумя берегами. 
--Ты меня так ни о чем и не спросил…
Договариваемся встретиться еще раз—в мастерской знакомого художника, в кафе, театре.
Но сомневаюсь, что и тогда я притащу с собой вопросы, которыми можно уловить ознобную сиюминутность бытия.
Юрия ГОРБАЧЕВ.