I. с чего мне начать и с чего подступиться?..

Осень победоносного сорок пятого, разбитый войною Харьков. Моя старшая сестра Марлена – на втором курсе филологического факультета в университете, я – семиклассник мужской школы, родители служат в проектном институте «Гипросталь», расположившемся в Госпроме – огромном административном здании конструктивистской кладки конца 20-х годов. Здесь, за Госпромом, в те же годы построен большой жилой массив, и каждый из составивших его домов наделен каким-нибудь советским названием: «Проф¬работник», «Военвед», «Пять – за три» (то есть «Пятилетку – за три года!»), «Новый быт»... Мы живем в гигантском, почти на триста квартир, «Красном промышленнике», на шестом этаже, под плоской бетонированной крышей – «солярием». Занимаем две маленькие комнаты, а в третьей – соседи. После освобождения Харькова в первые две-три зимы центральное отопление не работало, мы жили зимой все четверо в одной из наших комнатенок, другую превратив в холодильник. «Солярий» над нами, – утопическая затея советских строителей (мыслилось, что на нем будут загорать после вдохновенного трудового дня счастливые пролетарии), – сляпанный из плохих материалов неумелыми руками, тек в три ручья (позже вместо него возведут обычную железную кровлю), и полпотолка в нашей зимней берлоге были сизо-зеленые от затека... Посреди этой берлоги красовалась чугунная печка, труба которой была выведена в окно. При растопке печь, которую, в память гражданской войны, называли «буржуйкой», нещадно дымила, от этого, да еще от керосиновой коптилки, при свете которой мы ели, читали, делали уроки, стены были черные, на них можно было писать пальцем (что я и делал, по неразумию своих – немалых уже – тринадцати-четырнадцати мальчишеских лет).

И вот в эту-то квартиру как-то раз, поздней осенью, к сестре приходит гость – высокий белокурый парень, о котором мы в семье уже немало от нее наслышаны.

...По обыкновению своего открытого, подельчивого характера Марленка много рассказывает нам о людях, с которыми общается и в университете, и в литературной студии. Уже несколько лет она всерьез сочиняет стихи, и ее знакомые – тоже люди, как правило, пишущие. Во время войны она была потрясена героической поэмой Маргариты Алигер «Зоя», теперь интенсивно осваивает творчество Анны Ахматовой – не только чтением, но и испытанным путем подражательства. А еще – в нашем доме с некоторых пор звучит смешная фамилия Пастернак. Об этом поэте нам уши прожужжал конфетной красоты юноша по фамилии Цимеринов, а по имени – тоже Борис (или, по домашнему, Буся). Прошлой зимой он было зачастил к сестре – и просиживал у нас целыми вечерами. Обычно, когда не было гостей, мы, натопив буржуйку докрасна, спешили, пока комната не выстыла, забраться поскорей под одеяла, а ко мне в постель повадился залазить наш рыжий кот Филька, с которым мы друг друга согревали. Но, разумеется, в присутствии Буси Цимеринова это все откладывалось. Мы все четверо, а гость – пятый, сидели вокруг стола, посреди которого тускло светила коптилка, влюбленный в своего знаменитого тезку Буся цитировал его стихи, и весь вечер в комнате только и звучало: «Пастернак-Пастернак». Мы клевали носом, печурка быстро остывала, становилось холодно, однако мы не решались намекнуть патриоту русской поэзии, что пора бы и честь знать. Больше всех страдал кот, но и он молчал – должно быть, из деликатности. А, может, от гордости.

Помню, прибежал однажды Буся особенно взволнованный:

– Марлена, придумай буквальную рифму к слову «Англия»! Ага, не получается?! А я придумал: «Англия – шланг ли я?»!

– Ну, как ты можешь в этом сомневаться? – сказала озорная Марленка...

Папа говорил о Бусе, что тот ведет себя, как слон в посудной лавке. Но говорил это с симпатией, добродушно, – должно быть, потому, что и сам смолоду любил и сочинял стихи. В годы комсомольской юности он дружил с Михаилом Голодным – тем, кто позже напишет песню про матроса-партизана Железняка, который «шел на Одессу», а «вышел – к Херсону». Был знаком и с Михаилом Светловым, увлекался Александром Безыменским и вдвоем с мамой, красиво вторя ей, пел его песню «Молодая гвардия». Он и сам придумал вскоре после гражданской войны песенку студентов «Артёмовки» – харьковского «комвуза»: «Нам, артемовцам, учиться Революцию творить!» Впрочем, и папа, и мама, подобно матросу Железняку, тоже пришли не туда, куда направлялись: их в 1936 году вычистили из любимой партии: папу – якобы за троцкизм, маму – якобы за зиновьевщину, так что у обоих в партийной анкете осталось по пятну, и, чтобы смыть его, они теперь, вот уже девятый год, честно трудились в учреждении. И очень боялись, с самого 1937-го, как бы их не замели в тюрьму или лагерь, – им слишком хорошо известна была истина, закрепленная в песенке того же сорок пятого года: «В нашей жизни всякое бывает!»

Марленины литературные опыты и успехи они принимали близко к сердцу. Радовались, что ее ценят и хвалят харьковские литераторы: критик Григорий Гельфандбейн ( о котором у нас в семье говаривали, что этой его еврейской фамилии хватило бы на три, – еврейские же...), поэты Лев Галкин, Марк Черняков, Игорь Муратов, а в Киеве – «старейшина русских поэтов Украины» Николай Ушаков. Стихами ее (а я свидетель, что и не только стихами: она была прехорошенькая девушка!) увлекались и разные литературные юноши – не только Буся Цимеринов, но и будущий украинский поэт Юрий Герасименко, приносивший ей из своего тихого дворика на берегу тухлой речушки Лопани охапки свеженаломанной сирени, и студент одного из технических вузов Эна (Энерг!) Шелехов, начинающий прозаик, о котором я придумал шутку, что он есть помесь Шолохова с Мелеховым, еще – некий Миша Клецерман – молчаливый и скромный, но, тем не менее, тоже что-то писавший. Приходил и Марк Айзенштадт – свежедемобилизованный пехотный офицер в длинной, до пят, кавалерийской шинели, очень свойский, уверенный в себе – и всегда с каким-нибудь увлекательным и невероятным рассказом из жизни.

...Болтушка Марленочка нам, бывало, все уши прожужжит, рассказывая о своих литературных встречах. Вот и сейчас, первой послевоенной осенью, стрекочет какую-то непривычную и смешную фамилию: Чичибабин. Это, оказывается, псевдоним их первокурсника, Бориса Полушина – он учится вместе с Марком Айзенштадтом, тоже пишет стихи, притом – замечательные, и ходит в «Лит», то есть в литстудию. Через какое-то время, видимо, протянулись между ними лирические нити, потому что ее старшая подруга, Оля Семашко, придумала и поет о ней вот какую песенку:

Жаль Бориса, Эну, Мишу,
Поженяшу, Цимеришу,
Гельфандбейна дядю Гришу –
Все-е-е-е-х жаль!
Кто же бу-дет мой ха-ха'ль?

И вот вопрос, по-видимому, решен: «хаха'ль» определился, и, как видно, всерьез и надолго. Вчерашний солдат, он уже учился до войны на первом курсе, но почему-то вынужден пройти его повторно.

Хорошо помню первый вечер с новым гостем. Учтя горькие уроки Буси Цимеринова, она увела Бориса Чичибабина на кухню – благо, соседи рано легли спать. Из-за прикрытой двери доносились оживленные голоса, стихи – и, конечно, опять все то же: «Пастернак-Пастернак».

С того дня в течение всей зимы, весны и части лета он почти ежедневно являлся к нам в дом и проводил в нем время с утра и до вечера. Их роман протекал на виду у нашей семьи, они не делали тайны из своих отношений – да и нечего было скрывать. Конечно, как это часто бывает, молва забегала вперед, да они с нею не слишком считались. Дело явно и открыто шло к свадьбе.

По-моему, романтическая история Бориса и Марлены во многом предопределила последующий опыт любовной лирики Чичибабина. Некоторые из его стихотворений, обращенные к предмету юношеской любви, затем были напечатаны без указания адресата. Но я-то знаю его! Например, такое (привожу по памяти – так, как оно запомнилось по 1945-му году: позднее, при публикации в книжке, автор внес небольшие изменения):

И не видимся-то мы почасту,
и знакомы-то мы едва,
а уже без Вас – одиночество,
и хорошее все – от Вас!

Меня так поразило это куртуазное «Вы», редкое уже тогда в обращении молодых сверстников.

Однако события стремительно развивались, и вскоре он писал:

Имя твое – названье звезды.
А ты смеешься, и ты – со мною.
Белая вьюга в лугах свистит...
Что я скажу про счастье земное?

В публикации первая строчка выглядит иначе:

В ресницах твоих – две синих звезды...

Может быть, автор нарочно оторвал это любовное послание от начального адресата – голубоглазых женщин много, а вот имя, напоминающее, словно по Блоку, имя звезды... Очевидно, чугуевский парубок еще не знал, что мою сестренку «шибко партейные» родители назвали в честь сразу Маркса и Ленина. (А меня – в честь «железного Феликса»).

Заканчивалось стихотворение таким четверостишием:

Имя твое – названье звезды,
будущего отдаленные вести...
Странно мне называть Вас – «ты»
и целовать в голубом подъезде...

Первые две строчки в этой строфе, опять-таки, при публикации изменены, а последние – остались. Ну, кто способен объяснить, откуда взялся тут «голубой подъезд»? Неужто эстетский изыск, формалистическая красивость, как в «поэзах» Северянина? – Ничуть не бывало: налицо точная реалия времени! В нашем первом подъезде дома «Красный промышленник», на первом этаже, над входом в попахивающую аммиаком светокопировальную мастерскую, еще с военных лет висела синяя маскировочная лампочка.

Вот, по слову Ахматовой, «из какого сора растут стихи» настоящего Поэта!

Читатель этих записок вправе спросить: как это я так все запомнил (подумать только!) с сорок пятого года? Да притом – в таких подробностях? Я мог бы в ответ рассказать о странных особенностях моей памяти: например, в ней четко сохранилось ленинградское утро 2-го декабря 1934 года, когда мои родители слушали по радио сообщение об убийстве Кирова (мне было ТРИ С ПОЛОВИНОЙ года!). Но в данном случае дело проще: не надо забывать, что ко времени студенческого романа моей сестренки я, как все 14-летние подростки, испытывал сильнейший интерес к сфере любовных отношений и к романической стороне жизни вообще. А потому, имея старшую сестру, лез без спроса в ее дела и бумаги, путался под ногами у юной парочки, «возникал», где не надо, в самый неподходящий момент, за что и заслужил у них прозвище чеховского «злого мальчика». Нет, я не подслушивал и не подглядывал – чего не было, того не было, да на крохотной жилплощади такое просто было бы избыточно! – но в стихи, а затем в переписку совал-таки свой любопытный нос. Теперь каюсь – но не очень: именно благодаря своей тогдашней пубертатной  нескромности могу впервые ввести в литературный оборот некоторые строки и даже стихи раннего Чичибабина. В том числе из цикла «Зимняя сказка».

У Бориса в молодости была манера себя «издавать», то есть выпускать (в единственном экземпляре!) рукописные сборнички собственных стихов. Это были, чаще всего, школьные тетрадки с наполовину обрезанными краями, благодаря чему они приобретали вид узеньких буклетов. На этих страничках четким, изумительно красивым, неповторимо своеобразным его почерком, без единой помарки или поправки, ровным столбиком – по тонкой карандашной вертикали, которую он потом обычно стирал, – были переписаны его стихи. Где-то я читал предположение одного литератора, что этот почерк выработался у Бориса в лагере – уже не помню, как автор  объяснял свой вздор. Нет-нет, эти прямые, высокие, словно набранные на машине литеры – почерк поэта. Оказывается, вовсе не обязательна обратная пропорция между силой таланта и красотой почерка. – Вопреки расхожему мнению, что чем человек гениальнее, тем гаже, грязнее и корявее его рукопись, Борис писал, как какой-нибудь Акакий Акакиевич, и вообще был щепетильно аккуратен. Каждый его сборничек был снабжен титульным листом, на котором, по всем правилам издательского дела, указывались фамилия автора, название сборника или цикла, место и год «издания». Это был типичный «самиздат», хотя термина такого в то время еще, кажется, не существовало.

Одна из таких тетрадок-книжечек называлась «Вкус простого хлеба». В предисловии автор пояснял, отчего выбрал такое название: эти стихи – мое детище, – писал он, – как хочу, так и назову.

Еще был сборник «Чабрец» – со стихами, относившимися ко времени его солдатской службы в частях Закавказского фронта.

В ту зиму, о которой я сейчас рассказываю, появилась новая его «книжечка» – «Зимняя сказка»: цикл, посвященный Марлене . Два стихотворения оттуда я уже процитировал, о других постараюсь рассказать подробнее, потому что они, насколько знаю, не печатались. Может быть, автор не считал их достойными опубликования? Но ведь бывает и ошибочная, заниженная самооценка. Например, Лермонтов не включил в свои прижизненные сборники... «Парус»!

Еще раз оговорюсь: цитирую по памяти. Рукопись этого цикла сохранилась у сестры и была ею передана для какой-то харьковской литературной выставки памяти  Б. Чичибабина.
Там были стихи, напоминавшие Блока – то ли «Снежную маску», то ли «Двенадцать»:

За окном – снежок.
Ветер. Свежо.
Ходит по полю метель.
Да в <сплошном?> серебре.
Это – хмель.
Это – бред.
Это – сказка зимняя,
Это – прихоть вьюги.
В драгоценном инее
Волосы подруги.
Разве наших уст вина?
Разве обвиню их,
Что сливались чувственно
В <пылких?> поцелуях?
Так целуй жарко,
Так целуй безбоязно:
Чего тебе жалко?
Чего тебе совестно?
А вот еще начало стихотворения:

С чего мне начать – и с чего подступиться?
С того ль, что в декабрьскую стужу беда –
влюбиться? С того ль, что <волшебною?> птицей
<болтливый?> мороз на заре щебетал?

С того ль, что прозрачные, звонкие латы
надели деревья? С того ль, что сама
в тот вечер в серебряном пепле была ты –
Снегурочка, Сказка, Царевна-Зима?
Но особенно полно запомнилось стихотворение, которое 6 июня 1995 года на благотворительном вечере памяти Чичибабина, состоявшемся в Иерусалиме, читала подружка школьных лет моих, Рената Муха. Она рассказала, что – с моей подачи – помнит эти строки еще со школьной скамьи:

Ну, расскажи, ну, каково тебе,
что с камнем шепчется капель?
Не о тебе ль вздыхает оттепель,
и дождь шумит – не о тебе ль?

Ну, каково тебе, что в лепете
тумана, влаги и тепла
сугробы плещутся, как лебеди,
и в ночь оттаивает мгла?

Скажи сама: чем очарована
зима?
    Зачем, скажи сама,
впотьмах под март замаскированный,
декабрь, сводящий всех с ума?

Зачем весною пахнут улицы,
и ходят слухи о ворах,
и безнаказанно целуются
во всех подъездах и дворах?

...Мне не в чем лгать,
               и не в чем каяться
и горечь не с чего срывать,
и в строки странные слагаются
мои случайные слова...

Эта колдовская звукопись оттепели, этот высокий любовный бред скрадывали собою действительно «случайные слова», некоторые издержки поэтической неопытности и так отчаянно мне нравились, что я, когда чуть подрос, да и много позднее, не мог не читать их вслух при каждом удобном и неудобном случае.

Цикл пополнялся, и к лету всем стало ясно, что завершится он... «Эпиталамой Гименея»! Времена были, в некотором смысле, чопорные: «безнаказанно целующихся» можно было встретить в «подъездах и дворах» разве что случайно (даже влюбленные опасались «черной кошки», которую братья Вайнеры отнюдь не просто так выдумали: «слухи о ворах» ходили не напрасно – и не только в Москве... ) Пора прилюдных объятий наступила лишь где-то в середине пятидесятых – с «оттепелью», с некоторой общей либерализацией жизни. Представьте же себе мое удивление, когда однажды вечером, возвращаясь домой по оживленной улице, я увидел Бориса, вышагивающего по тротуару – с Марленкой на руках!

Он приходил в наш дом буквально каждое утро – и оставался в нем до вечера. Они вместе читали, как-то умудрялись даже к зачетам готовиться совместно, хотя учились на разных курсах. Вслух и всерьез обсуждался план: Борис сдаст экстерном за второй курс, чтобы вместе учиться и одновременно получить дипломы.

Не помню их в какой-либо компании – за единственным исключением: иногда он являлся к нам вдвоем с чугуевским приятелем Жорой Семеновым – чернявым полноватым парнем в военной гимнастерке. Жора приводил приятельницу – десятиклассницу из женской школы, располагавшейся в нашем доме вдоль всего первого этажа. Она мне сильно не нравилась тем, что красила губы и курила, а, кроме того, Жора однажды посадил ее к себе на колени. Боже, какой разврат!

Проводя у нас дни напролет, Борис, естественно, садился за общий стол. «Естественно», я сказал? Но ведь это было в голодный послевоенный год, при карточной системе. Гостя в 1995 году в Харькове, я спросил у сестры: как же все устраивалось? Она объяснила: Борис всегда старался припасти к общей трапезе какие-нибудь продукты, которыми снабжали его домашние. В то время я постоянно испытывал дикий голод, никогда не мог насытиться и порой, плотно пообедав, шел под каким-либо предлогом к жившей по соседству тетке, сестре отца, муж которой занимал профессорскую кафедру, и потому их семья жила несколько сытнее нашей. Я ходил к ним не без некоторой надежды на еще один обед и, как правило, его получал. Если бы мне предложили пообедать в третий раз, я бы и от этого не отказался!

Стыдясь своей прожорливости, я дома за столом способен был, тем не менее, всех объесть – и, безусловно, так бы оно и было, если бы мама меня постоянно и резко не одергивала. Но Борис неизменно заступался:

– Блюма Абрамовна! – рокотал он своей обычной захлебывающейся скороговоркой. – Ну, что вы от него хотите: растущий мальчик!

Под нашим балконом (а жили мы на шестом этаже) то и дело, утром и вечером, слышался его громкий голос:

– Мар-ле-на!!!

И, если она была дома, то или он шел к нам, или она спускалась к нему, и они отправлялись вместе на факультет, в Союз писателей – в «Лит» – или гулять...

Родители наши привыкли к нему и относились с теплотой и симпатией, а он к ним – с большим уважением. Словом, он становился в семье своим человеком, признанным женихом. И Бог знает, как сложиться бы их дальнейшей судьбе, если бы дьявол в образе МГБ не сыграл на трубе...

Далее - глава II: "Глухо имя Чичибабин..."     http://proza.ru/2011/06/25/1280