III. Ты не спи, земляк, не спи, разберись, чем пич

III.  «ТЫ НЕ СПИ, ЗЕМЛЯК, НЕ СПИ, РАЗБЕРИСЬ, ЧЕМ ПИЧКАЮТ…»

Бориса арестовали в июне 1946-го – во время летней экзаменационной сессии. Обстоятельства его «дела» нигде не освещались и, полагаю, еще станут предметом внимания биографов. Для человека, не понаслышке знакомого с работой советских сыскных и карательных органов, в истории его ареста и осуждения есть нечто загадочное. Зачем, например, его увезли во время следствия из Харькова в Москву, где он сидел на Лубянке и в печально знаменитой Лефортовской тюрьме? (Между прочим, и в одной камере с пойманным в конце войны, в эмиграции, деникинским генералом Шкуро – вскоре после этого расстрелянным... Когда я как-то раз попросил Бориса рассказать об этом экзотическом сокамернике, он буркнул: «Абсолютно ничего интересного: обыкновенный старик. Матерщинник...»).
Почему, при невымышленном «составе преступления» (что в те годы – по крайней мере, в обвинениях по 58-й статье – встречалось довольно редко, а его куплеты «Мать моя посадница...» были, с позиций того времени, несомненной крамолой), наказание последовало относительно «мягкое»: «всего лишь» пять лет лагеря – притом, лагеря общего режима, где были разрешены даже свидания с родными!? Почему, наконец, за «бесспорное преступление» его не судил обычный суд, а приговор вынесло внеконституционное «особое совещание» при министре госбезопасности?

На многие вопросы у меня нет не только ответа, но даже предположений. Сам Борис о тюрьме и лагере вспоминать не любил, на расспросы отвечал неохотно и односложно. Может быть, грядущий биограф возьмется за документальное изучение его «дела» по архивам КГБ. А пока не будем гадать – поведем речь лишь о том, что знаем.

Когда наступила перестройка, у Чичибабина принялись брать интервью. Задавали и вопрос: за что же он сидел? Борис отвечал примерно так:

– Да ни за что. Ну, может, что-то такое сказал «не так» – или написал...

И это, конечно, верный ответ. Но слишком общий. На самом деле все близкие и друзья связывали его арест с совершенно конкретным стихотворением – уже упомянутыми куплетами, перемежавшимися рефреном «Мать моя посадница!..»

И в лирике молодого Чичибабина, и в его творчестве зрелых лет была заметная политическая струя. Притом – резко критическая. Как и многим из его сверстников и современников, ему претили произвол, казенщина, бюрократизм, общественное разложение и коррупция, которые пышным цветом расцвели на исходе войны и особенно после победы. Расхожее мнение, будто «при Сталине был порядок» – не более чем миф. На фоне народных бедствий, жесточайших репрессий, голода и очередей жирело и раздувалось от самодовольства и безнаказанности всесоюзное безудержное хамство, ограниченное лишь установленной Кремлем иерархией прав на самоуправство. Если легитимация бандитизма может быть названа порядком – лишь тогда приведенная формула о «сталинском порядке» верна.

Критика такого «порядка» допускалась лишь в строго дозированном размере. Можно было «клеймить» только пресловутые «неполадки в продпалатке», любое обобщение могло стоить чести, достоинства, а то и свободы. Именно в те дни, когда шло следствие по «делу Полушина», разразился идеологический погром, среди жертв которого оказались и сатирики: знаменитый Михаил Зощенко, харьковский остроумец Александр Хазин, а вместе с ними – всё в советской литературе, что хоть немного могло претендовать на смелость и независимость. А вернее будет сказать, что «дело» юного поэта явилось частным случаем гигантской превентивной расправы.

Важно правильно понять корни критического настроения юного стихотворца. Его возмущение было основано на революционно-романтическом отношении к действительности. Отсюда такие, например, строчки, запомнившиеся с той поры:

Ходят в церковь, спят с офицерьем
и танцуют «линду» комсомолки.

«Линда» – вошедший в моду западный танец, модификация фокстрота, – по сравнению с роком, твистом, шейком, брейком и другими безумными плясками нынешних дней была образцом пуританской благопристойности, но в те времена многими воспринималась как символ разврата...

Обрушиваясь в другом стихотворении на всякого рода чинодралов, торгашей и тому подобный «чуждый элемент», он сокрушался, не заботясь о подборе пристойных выражений:

Нет на вас Маяковского, сволочи,
малафейная ваша душа!

Такое не слишком печатное определение (малафьёй в русском просторечии называют сперму) он, читая стихотворение вслух и в обществе, заменял, в варианте «для дам», словом «нецензурная»...

На фоне этих настроений вполне естественным выглядит появление крамольных куплетов «Мать моя посадница!» (это не название, а рефрен). Я никогда (кроме самого последнего времени) не видел их на бумаге, но, тем не менее, значительную часть текста запомнил с отрочества, потому что неоднократно слыхал их от Бориса в нашем доме.

Когда я однажды при нем упомянул «Посадницу» как причину его роковой «пятилетки», он не только не стал возражать, но даже (дело было в тесной компании друзей) с большим воодушевлением эти стихи прочитал наизусть, хотя с момента их создания прошло к тому времени лет двадцать или чуть больше.

Минули еще годы, настала перестройка, Бориса вновь начали печатать, и по какому-то поводу в письме к критику Татьяне Ивановой я привел эти стихи, – частично, насколько сам их знал. Иванова щедро процитировала письмо в своей статье для «Книжного обозрения», приведя и строки «Посадницы», и сообщение о том, что, вероятно, именно за эти стихи осудили Чичибабина. И он вновь не опроверг этого предположения, хотя за другую мою ошибку (неверно приведенную строчку) не преминул мне попенять.

Наконец, историю осуждения поэта я изложил (именно в связи с этим стихотворением) в своей статье. Экземпляр газеты, конечно же, послал Борису, после этого он поблагодарил меня в письме, затем мы встретились во время его визита в Израиль, но никаких возражений или замечаний не последовало.

Поэтому я считаю достаточно достоверным (хотя пока никак не документированным), что именно стилизованные под русскую скоморошью попевку стихи с рефреном «Мать моя посадница!», написанные не позднее 1946 года, стали роковым «криминалом», за который Борис Чичибабин пять лет своей молодости отдал сталинскому ГУЛАГу.

Замечательно интересно, что попевочки с таким рефреном прошли через всю жизнь Бориса – в двух совершенно иных (и разных!) авторских редакциях они были дважды же опубликованы им: один раз – в книге «Плывет Аврора» (Харьков, «Прапор», 1968), а вторично – в последнем прижизненном сборнике его стихов «Цветение картошки» («Московский рабочий», 1994). Но насколько это другие стихи, мы сейчас убедимся. А того первого, крамольного, текста поэт так и не опубликовал.

Решаюсь сделать это по хранящемуся у меня списку, подаренному Марленой – он гораздо полнее, нежели отрывки, опубликованные в моем письме к Татьяне Ивановой. Впрочем, может быть, и он неполон.

* * *
Что-то мне с недавних пор
на земле тоскуется.
Выйду утречком во двор,
поброжу по улицам,
погляжу со всех дорог,
не видать ли празднества.
Я – веселый скоморох,
мать моя посадница.

Ты не спи, земляк, не спи,
разберись, чем пичкают.
И стихи твои, и спирт –
пополам с водичкою.
Хватит пальцем колупать
в ухе или в заднице!
Подымайся, голытьба,
мать моя посадница!

Не впервой нам выручать
нашу землю отчую.
Паразитов сгоряча
досыта попотчуем:
бюрократ и офицер,
спекулянтка-жадница –
всех их купно на прицел,
мать моя посадница!

Пропечи страну дотла,
песня-поножовщина,
чтоб на землю не пришла
новая ежовщина!
Гой ты, мачеха-Москва,
всех обид рассадница:
головою об асфальт,
мать моя посадница!

А расправимся с жульем,
как нам сердцем велено,
то-то ладно заживем
по заветам Ленина!
Я б и жизнь свою отдал
в честь такого празднества,
только будет ли когда,
мать моя посадница?!

В восприятии людей того времени это был, конечно же, призыв к народному бунту, с отчетливым антимосковским, антиправительственным акцентом, с выпадами против традиций чекизма, – призыв к расправе с «жульем» (так ведь и сказано!), к возвращению пресловутых «ленинских норм» (а ведь господствовало утверждение, что «Сталин – это Ленин сегодня», что мечта Ильича воплотилась в сталинской державе). Значит, в стихах легко можно было услыхать антисталинские нотки. Прославление поножовщины. Пропаганду террора. И Бог весть, чего только еще не могли наплести ретивые следователи. В сталинские времена терроризм видели даже там, где на него не было и намека. А тут был не просто намек, а – «призыв».
Но, как мне кажется, автор и сам не сознавал всей опасности последствий, всего смысла собственных стихов. В них было много молодой игры: в «декабризм», в «народовольчество», в «большевизм» – во все, о чем читал и на чем воспитывался недавний советский школьник и юный советский читатель. По его разумению, поэт должен «клеймить пороки общества», как это делали Некрасов и Маяковский, а о последствиях думать, скорее всего, не хотелось. Иначе – разве стал бы он читать свои «возмутительные» куплеты везде, где только придется: в квартирах друзей и знакомых, в коридоре филфака, в союзе советских писателей и чуть ли не на площадке трамвая!

Сразу же после ареста и в течение следующих десятилетий ходили слухи о том, что на поэта донесли, и даже назывались имена конкретных «доносчиков». Не имеет ни малейшего смысла, да и просто непорядочно оглашать список подозреваемых – авось когда-нибудь из архивных омутов КГБ всплывет подлинное имя иуды. Но, возможно, бравые органы и без доноса обошлись. Дело в том, что, как вспоминает Марлена, аресту Бориса предшествовал вызов его к следователю по уголовному делу: юношу заподозрили в причастности к называвшей себя «рыцарями удачи» уголовной компании, будто бы организованной приятелем Бориса Жорой Семеновым. Причастность Полушина к этому делу не подтвердилась, но у него все же произвели обыск, во время которого и были обнаружены крамольные стихи. Они были переданы «по принадлежности» в МГБ, которое и арестовало автора .
Возможно, что и кроме «Посадницы» были у него «неправильные» произведения. Живущий ныне (ноябрь 1997 года) в г. Нацерет-Илит (Верхнем Назарете) и уже упомянутый мною писатель Марк Азов (Айзенштадт), бывший соученик Бориса, рассказал, что, по слухам, у арестованного поэта нашли стихи с такими строчками:

Как я счастлив, что повсюду
поразвешаны вожди!

Одних этих двух строчек было вполне достаточно, чтобы «схлопотать срок».
Однако «Мать-посадница» – это был не слух, а реально существовавшие стихи. Как уже было сказано, он пронес их через всю жизнь и некоторыми строчками, а также рефреном, воспользовался для двух последующих редакций песенки, которые уместно будет привести здесь для сравнения с первой, публикуемой впервые.

Книга «Плывет «Аврора» (издательство «Прапор», Харьков, 1968) была последней в ряду четырех вышедших после «оттепели» чичибабинских книжек – и самой слабой из них. В результате все возраставшего цензурно-редакторского гнета она была буквально нашпигована барабанно-патриотической трескотней, в которой совершенно потонули отдельные ст;ящие строки. Но, может быть, именно ради них автор пошел на столь существенные жертвы. Для того чтобы протащить через цензурные рогатки некоторые особенно дорогие для него стихи, он спрятал их среди других, «проход¬ных». Например, созданное еще в середине сороковых годов «Смутное время», воспринимавшееся тогда как прозрачная аллюзия (о нем еще будет рассказано). Это стихотворение Борис поместил внутри специально написанного им «тетраптиха» под названием «Былое и грядущее». Даже при таком ухищрении понадобилось снабдить рискованное стихотворение отвлекающей концовкой. А одну из обрамляющих его «створок» тетраптиха он написал как вариацию своей отсидочной песенки:

* * *
От пожаров кумачов
русский воздух на ночь.
Будь здоров, Пугачев
Емельян Иваныч!

Голова его черна.
Взору девки ахали.
Рядом с ним – во чинах
кузнецы да пахари.

То-то жару барам даст,
как на трон усядется,
казачина-борода,
мать моя посадница!

Ты Россию зря не хай,
нам Россия гожа,
но почто одним – меха,
а другим – рогожа?

Наше дело – сторона?
Ничего подобного.
Бей тревогу, старина,
у людей под окнами!

Вся держава голуба
от лихого празднества.
Поднимайся, голытьба,
мать моя посадница!

Воеводам воем выть
на его порожек,
а дружкам веревки вить
для друзей хороших.

Ты их пакости усвой,
как усвоил я их.
Коль ударят под Москвой,
отойдем на Яик.

Прут на нас пятьсот полков –
видно, опасаются.
Обложили, как волков,
мать моя посадница!

Как же это так, казак?
Что ж такое, други?..
Помутилося в глазах,
опустились руки...

А ведь было, Емельян:
брала грады вольница.
Да послали на мирян
все царево воинство.

Всем сидеть в одном ряду.
Слава делом катится.
Ты покличь меня – приду,
мать моя посадница.

Кому из читателей могло прийти в голову, что в этих «исторических» стихах закодирован некий злободневный политический смысл? Между тем, даже в такой адаптации он был: слова про меха и рогожу... Но так глубоко была запрятана автором его заветная мысль, что ее никто и не заметил. Даже сверхбдительные редакторы! Книжка не состоялась, поэта-бунтаря читатель быстро забывал.

Но не забыл сам поэт своей излюбленной темы. На исходе лет, в последнем прижизненном сборнике своих стихов, опубликовал он стихотворение под красноречивым названием: «Песенка на все времена» (в кн.: «Цветение картошки», издательство «Московский рабочий», 1994).

Уже один этот заголовок недвусмысленно указывает на сознательное использование Чичибабиным найденного в молодости крамольного скоморошьего алгоритма. В новых условиях, в годы – скажем не обинуясь – реставрации буржуазных отношений, голосом юного скомороха провозглашает клятый-мятый, но не сдавшийся народный песельник свои заветные донкишотские максимы:

Жизнь наставшую не хай –
нам любая гожа,
но почто одним меха,
а другим – рогожа?

Не забыт и первый вариант «песенки» – теперь она начинается так же, как и тогда, в 46-м:
Что-то мне с недавних пор
на душе тоскуется...

(Ой ли – с «недавних»? Уж мы-то с вами помним, с каких!).

Выйду утречком во двор,
поброжу по улицам,

погляжу со всех дорог,
как свобода дразнится...

(Последняя строчка – насчет дразнящей перестройки).

...Я у мира скоморох,
мать моя посадница.

Протест против имущественного неравенства, против контраста между неправедным богатством и незаслуженной, унизительной нищетой переходил из одного варианта «песенки» в другой – мне кажется, слова про «меха» и «рогожу» были и в первой редакции. В последнюю же внесены некоторые уточнения, поправки на изменив¬шиеся реалии. Ну, например:

Может, где-то на луне
знает Заратустра,
почему по всей стране
на прилавках пусто,

ну, а если что и есть,
так цена кусается.
Где ж она, благая весть,
мать моя посадница?

Разумеется, это могло быть писано только в 1990 году – ни в 1946, ни, тем более, в 1968 такое появиться из-под его пера не могло. Читатель, впрочем, видит, что попытки трижды войти в одну и ту же реку не оказались плодотворными. Кого, в самом деле, тронет такая сентенция (из последнего варианта «песенки»):

Нам пахать еще, пахать,
и не завтра – пятница.
Все другое – чепуха,
мать моя посадница!

И все-таки цепочка «песенок», прошедшая через всю горемычную жизнь поэта, верность прокламированным в них гуманным принципам справедливости, пронесенная с ранней юности до кончины, – явление трогательное и глубоко поучительное. Как бы ни относиться к этим наивным идеям, история «Песенки на все времена» позволяет лучше понять и оценить мятущуюся, истинно человечную душу поэта, глубинную причину его мученической судьбы.

Далее - глава IV: "Красные помидоры кушайте без меня..."
 http://proza.ru/2011/06/25/1373


Рецензии
Здравствуйте, дорогой Феликс!
Эта глава - настоящее и глубокое филологическое исследование "Песенки на все времена".
Находка для биографов, потому что сведения, сообщённые Вами, поистине бесценны. Тем более - сведения из первых рук.
А ещё мне кажется, что строки "Нам пахать, ещё пахать, и не завтра пятница" перекликаются в чём-то с Высоцким: "Выхожу на работу я в пятницу, посылаю начальство я в задницу".
Не прощаюсь! Продолжаю чтение. Ваша Св.

Светлана Лось   27.09.2013 05:22     Заявить о нарушении
А я пока что читаю Н.Н.Никулина - благодаря Вам!

В один из последних изданий стихотворений Б.Ч. (под редакцией проф. Буниной)включено несколько стихотворений и отрывков со ссылкой на ... меня! Живо помню, как однажды на дружеской пирушке у сестры я, припомнив при Борисе какие-то из его давних стихов, пошутил, что буду его "биографом"... Шутка удалась?

Спасибо Вам за внимание к этой моей работе. Для меня это очень важно - иметь таких понимающих читателей.

Феликс Рахлин   27.09.2013 22:20   Заявить о нарушении
На это произведение написаны 2 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.