VI. Из всех скотов мне по сердцу верблюд...

Давайте сначала вспомним это стихотворение:

ВЕРБЛЮД
Из всех скотов мне по сердцу верблюд.
Передохнет – и снова в путь, навьючась.
В его горбах угрюмая живучесть,
века неволи в них ее вольют.

Он тащит груз, а сам грустит по сини,
он от любовной ярости вопит.
Его терпенье пестуют пустыни.
Я весь в него – от песен до копыт.

Не надо дурно думать о верблюде.
Его черты брезгливы, но добры.
Ты посмотри, ведь он древней домбр
и знает то, чего не знают люди.

Шагает, шею шепота вытягивая,
проносит ношу, царственен и худ, –
песчаный лебедин, печальный работяга,
хорошее чудовище верблюд.

Его удел – ужасен и высок,
и я б хотел меж розовых барханов,
из-под поклаж с презреньем нежным глянув,
с ним заодно пописать на песок.

Мне, как ему, мой Бог не потакал.
Я тот же корм перетираю мудро.
И весь я есмь моргающая морда,
да жаркий горб, да ноги ходока.

Случайно сохранились листочки с моей дневниковой записью об истории создания этих стихов:

«5 декабря 1964 года.

Пугачев как-то спросил у Бориса:

– Какое животное тебе больше всего по сердцу: жираф, страус или верблюд?

(Кажется, они шли по зоопарку).

Борис ответил, примерно, так:

– Жираф – он какой-то не наш, не настоящий. Страус – дурак. А вот верблюд – другое дело, верблюда я понимаю.

Под влиянием этого разговора были написаны им потом стихи о верблюде, которые я отношу к лучшим в его творчестве.

За одну точную портретную строчку:

 «Его черты брезгливы, но добры», –
я готов был его расцеловать.

Сам он, прочтя сегодня это стихотворение для Б.М. Рабичкина, воскликнул:

– Классика!

То есть, сам он тоже ценит его больше других стихов.

Еще Борис сегодня читал у Марлены «Кацивели», стихи о Достоевском, «Пастернаку» («Как холодно нам без тебя смеяться и плакать») и др. Были Лесникова, Пугачев, Валька Чаговец, Филатов».

Недавно, в телефильме о Чичибабине, автор и ведущий – Эльдар Рязанов назвал несколько особенно ценимых им стихотворений Бориса, и среди них – «Верблюд». Мне было очень приятно, что наши оценки сошлись... Сегодняшняя рязановская – с той моей давней, зафиксированной в старой и едва не утерянной записи.

Запись эта, кроме истории написания одного из стихотворений Бориса, дает некоторое представление о тогдашнем круге его общения: Александра Лесникова – мастер художественного слова, заслуженная артистка, популярная в Харькове «чтица», еще в конце 50-х – начале 60-х годов включившая стихи Чичибабина в свой репертуар и читающая их до сих пор (я слушал ее в 1995 году на весеннем Чичибабинском празднике поэзии в Харьковском институте культуры). У поэта есть стихи ей посвященные, где он называет ее «русской Шахерезадой»:

О язычница севера, светлое чудо,
в наши трезвые сны ты зачем и откуда!..

Ты проста неспроста. Сердцу снится твой облик.
Ночь запутала хмель в волосах твоих теплых.

Вот еще один друг мне судьбою подарен.
Мне слова ни к чему. Я молчу, благодарен.

И люблю твой талант – человечный и вещий,
и свищу тебе в лад свои лучшие вещи.

(«Александре Лесниковой», в кн.:  Б. Чичибабин, «Гармония», Харь¬ков, 1965).

В другой, свободной от вычерков, редакции это давнее – конца 50-х годов – послание напечатано в предсмертной книге Бориса «Цветение картошки». Вот строки оттуда, которые никак не могли увидеть свет в прежние времена:

За стихи, что от шпиков таились под спудом,
за пропавших во тьме и за выживших чудом,

за влюбленных пришельцев из лагерной школы,
чудаков с чердаков, чьи певучи глаголы...

Несколько слов о других лицах, упомянутых в моей записи.
Рабичкин Б.М. – киевский литератор, знакомый Марлены.

О Пугачеве уже шла речь, подробнее о нем рассказ впереди – в главе «Художник, бражник и плужник».

Валентин Чаговец – харьковский тележурналист и литератор, автор книжки рассказов «Топографы».

Аркадий Филатов – физик, поэт и журналист, долгое время друживший с Борисом и Марленой.

Наверное, лишь случайно в тот вечер в кругу друзей не было Марка Богославского с женою Олей Кучеренко. Филатов, Богославский, Пугачев, Марлена – вот, пожалуй, наиболее тесный круг тогдашних друзей Бориса.

По крайней мере, троих из них через несколько лет коснется донос, написанный одним харьковским официозным поэтом.

В стихотворении Чичибабина «Живем – и черта ль нам в покое...» есть такая строфа:

Я грелся в снежные заносы
у Революции костров,
и на меня писал доносы
Парис Жуаныч Котелков.

Вслед за автором назовем и мы этого поэта таким необычным именем...

С «Парисом Жуанычем Котелковым» у меня связано несколько разнообразных воспоминаний – довольно противоречивых. Не стоит представлять его таким уж монстром, записным сексотом. Говорят, когда-то был он неплохим поэтом, но я этого времени уже не застал. В Харькове он занимал положение официозного мэтра, периодически возглавлял парторганизацию Союза писателей, писал и выпускал книжки плохих стихов (среди которых помню и славословие Брежневу, написанное еще тогда, когда будущий генсек только начал выдвигаться на первый план – там было что-то про храброго «чернобрового полковника»). Помню, как меня удивила и озадачила хвалебная рецензия в «Литературной газете» на его книгу – она была подписана самим Михаилом Светловым – не только авторитетным, но и чрезвычайно строгим ценителем стихов. Книжку свою Котелков подарил мне сам (мы были знакомы), читать ее было невозможно... Как мне известно, именно Котелкову было посвящено стихотворение З. Валь¬шонка «Снимите шляпу: книги умерли...», кончающееся так: «О нет, уж лучше от инфаркта дух испустить в какой-то миг, чем шествовать за катафалком безвременно усопших книг!»

В начале «поэтического бума» конца 50-х – начала 60-х годов после литературного вечера моей сестры к ней в квартиру на Подгорной набилось народу, как в трамвае, и сюда же явилась группа «правильных» писателей, вдруг полевевшая... Хорошо помню Котелкова, пившего водку по-фронтовому – из железной кружки... Тут дело не в кружке (стаканов и стопок на всю ораву не хватило) и не в водке даже (Котелков алкашом не был), а вот в этой внезапной, вызванной временным креном в общественных настроениях, готовности демонстративно брататься с теми участниками литературной жизни, коих раньше он, в лучшем случае, в упор не замечал, а в худшем – жестоко травил.

Скоро он опять поправел: например, выступая перед «чита¬телями» у нас на заводе (часть из них не читала никогда и ничего и почти все определенно не читали Котелкова), писатель объяснял читателям, почему партия критиковала стихотворение Евтушенко «Бабий Яр»: «Вы понимаете, друзья, мы все сочувствуем евреям, которых убивали фашисты. Но у Евтушенко получается, что фашисты убивали только их, а ведь это неправда». У Евтушенко так не «получалось» – он писал о евреях как жертвах специально направленного геноцида, вековой антисемитской традиции, выразившейся и в отсутствии памятника над Бабьим Яром. И Котелков это отлично знал. Но как солдат свой криводушной партии защищал ее фаль¬шивую политику.

О доносе Парис-Жуаныча мне известно вот что. В 1966 году был осужден, вместе с Синявским, Юлик Даниэль, и это, в глазах всезнающих властей, бросило тень на харьковчан, с которыми он общался: Кадю Филатова, Марлену, Бориса, Марка. У Бориса и Марлены в производстве были книжки, которые все же успели выйти. Но потом против них приняли закулисные меры, в результате которых дальнейшие публикации были полностью заблокированы. Оставалась лишь одна отдушина: их произведения лежали в портфеле редакции «толстого» журнала, выходившего в Киеве на русском языке. Отделом поэзии там заведовала NN. Она-то и сообщила Марлене по секрету, что главному редактору журнала пришло письмо от члена редколлегии П.Ж. Котелкова.

«По нашим сведениям» (писал Котелков), Рахлина, Чичибабин и Богославский (возможно, там были и другие фамилии) «связаны» с небезызвестным Даниэлем, и поэтому от публикаций их стихов следует воздержаться.

Особая подлость доноса состояла в том, что к тому времени «связана» с заключенным Даниэлем из них из всех фактически была лишь Рахлина – именно она вступила в переписку со старым другом. Таков был всю жизнь ее, если хотите, принцип – она бесстрашно высказывала его гебистам, не раз пытавшимся ее запугивать и увещевать во всех своих «профилактических беседах» с нею: «Я друзей не предаю». А что это были не просто слова, свидетельствуют и поездки к Борису, и переписка с заключенными Даниэлем и Алтуняном, ссыльной Ларисой Богораз.

Когда Марлене впервые передали письмо от Юлика Даниэля из лагеря (конец 1966 г.), меня, помню, более всего поразил – нет: потряс! – обратный адрес: Мордовская АССР, станция Потьма, поселок Явас... Это был адрес лагеря, где большую часть своего заключения отбыла наша мама. Именно там мне довелось в 1954 году пережить страшные дни и часы: мне не давали обещанного свидания, потом предоставили – но лишь два часа, притом в присутствии целой своры лагерного начальства, а мать, между тем, была истерзана снедавшей ее душевной депрессией, непрерывной тревогой, предшествовавшими днями ожидания встречи, столкновениями с начальством, объяснившим ей, что свидание не состоится... Поразительно, что одним из наиболее зловредных маминых мучителей там, в лагере, оказался начальник режима ее лагпункта капитан Перетягин, внешне, лицом, как две капли воды похожий на... Бориса Чичибабина! Не веря собственным глазам и памяти, я решил себя проверить и в разговоре с мамой спросил, несмотря на то, что этот Перетягин сидел за моей спиной (и лицом к узнице – они все так сидели, видно, так было специально задумано):

– Мама, ты обращала внимание на сходство вашего начальника режима с... Ну, на кого он похож?

– На Бориса! – не задумываясь сказала мать. Ну, конечно: сходство было полное. Маму стерег, охранял и мучил физический двойник Бориса, выходец из калужской или рязанской деревни... Чего не бывает!..

Потом, после юридической и политической реабилитации родителей, пережитой в семье как самый светлый праздник, я и думать забыл о той Потьме, о том Явасе – не то чтобы они ушли из памяти, но мне почему-то думалось, что лагеря того (в системе ГУЛАГа он именовался «Дубравлагом») уже давно не существует. И вот – н; тебе: даже номер почтового ящика не изменился! И сидит в том лагере Юлик Даниэль, который когда-то, будучи совсем юным, подбил меня на то, чтобы выкрасить нашему рыжему коту «губы» Марлениной помадой. А сторожит Юлика, может быть, все тот же Перетягин...

Итак, в результате доноса (ну, конечно, не только его!), Бориса, Марлену, Марка вовсе перестали печатать, и этот запрет продолжался два десятилетия! Только перестройка вернула в литературу этих поэтов, стихи которых были помещены во всесоюзных (потом, соответственно, в российских и украинских) журналах и вышли отдельными книжками.
А тогда, в середине шестидесятых, «при Борисе» состоял еще и Алик Басюк (о нем – отдельная, VIII-я, глава). Временами наезжал из Москвы Юлик Даниэль. Они с Борисом не были близки, но все же иногда встречались в компании общих друзей. Сложность, неодно¬значность их взаимоотношений оставляю за рамками своего повествования.

Помню, как незадолго до своего ареста, в разгар застолья по случаю 40-летия Марлены (29 августа 1965 года) Юлик появился в ее квартире на Подгорной. Дверь из коридора отворилась, он возник и остановился у входа, щурясь на яркий свет; я, потрясенный его появлением из Москвы, так же молча вскочил со стула и «по-ленински» устремил к нему правую руку, указующую перстом. Все были обрадованы, но мне хорошо запомнилось тревожное, подавленное состояние гостя. Он стал рассказывать о сгущающихся в Москве тучах над зачатками свободной мысли, о сталинистской ориентации нового – брежневского руководства (со времени смещения Хрущева не прошло еще и года). Когда вскоре стало известно об аресте Юлика, я живо припомнил эти его настроения и понял (до сих пор убежден), что, кроме тревоги за судьбу страны и общества, они объяснялись его опасениями за свою личную судьбу. Мы в Харькове (по крайней мере, я и сестра) ничего не знали о его «второй жизни», то есть о том, что он-то и есть тот таинственный Николай Аржак, о котором уже несколько раз писали советские газеты – как и об Абраме Терце, оказавшемся его другом Андреем Синявским.

Но вот – уж не помню, как – стало известно об их аресте, и к Марлене пришел буквально сраженный этим известием Кадя (Аркадий) Филатов. Это был талантливый и независимо державшийся молодой человек, писавший интересные, яркие стихи. Как-то у одного молодого литератора, хорошо знавшего литературный Харьков, я спросил: неужели Борис – один действительно ст;ящий поэт во всем городе, нет ли еще кого-то примерно того же масштаба. В ответ мне была названа фамилия Филатова. Через время они с Борисом познакомились и сдружились.

Говоря об аресте Юлика, Аркадий, помню, зарыдал: он с Даниэлем дружил, бывал у него, оставил в его квартире свою рукопись... Я был потрясен и, хотя обычно все больше помалкивал в присутствии столь уважаемых мною литературных китов, тут счел необходимым заметить, что-де «слезами горю не поможешь» и что «нам» надо хорошенько подумать, что предпринять.

Предпринято ничего не было: Даниэль с Синявским были громко судимы, протестов никто из харьковчан не подписывал, Марлена, правда, немедленно после отправки Юлика в лагерь вступила с ним в регулярную переписку, Борис, по-моему, боялся это сделать, да и близок он с Юликом никогда не был, Кадю никто не тронул, а вскоре он бросил работу преподавателя в высшем военном училище (а, может, его именно «тронули», изгнав из этого весьма засекреченного учебного заведения? Такое вполне было возможно тогда!) и, с учреждением в Харькове «Вечерки», профессионализировался как журналист. Редактор «Вечернего Харькова», бывший первый секретарь обкома комсомола Милюха собрал в своей редакции целую гурьбу молодых поэтов – в том числе ярко талантливых – таких, как украинские поэты Станислав Шумицкий, Олекса Марченко, писавший по-русски Александр Черевченко и – Аркадий Филатов тоже. Я был одним из первых авторов этой новой в городе газеты, в дальнейшем продолжал в ней печататься, иногда бывал в редакции, а порой Аркадий приходил в качестве ее корреспондента на завод, где я работал редактором местного радиовещания. Он заходил ко мне, и я ему даже помогал советами, связывал с нужными для его работы людьми. От него всегда попахивало спиртным (чего раньше я не замечал), а то, что он писал, вызывало у меня некоторую брезгливую жалость. Я и сам не создавал ни в этой, ни в любой другой газете шедевров – брался за любую журналистскую поденщину, но только не за рифмованные репортажи. А вот Кадя практиковался именно в этом дурацком жанре, поощряемом Милюхой: выберет «передовика производства» и накатает о нем поэму, которую Милюха помещал обычно на первой странице, с портретом «героя». Стихи были ничтожные, подобные же «художественные» произведения писали и его коллеги. Не помню, кто именно из них (кажется, Олекса Марченко) сочинил вот такой рифмованный текст о «кавалере» (но, скорее, «даме»!) ордена Ленина, почтальоне Марь-Иванне (мы ее хорошо в семье знали, так как много лет именно она носила нам письма: женщина была недобрая, неприветливая, брюзгливая и корыстная...) Можно поэму писать и о почтальонах, и о токарях, и даже, наверное, о «рулевых» ассенизационного обоза (если в «музобозе» – название телевизионной передачи – есть рулевой, то отчего бы ему не быть и там?), но хорошими стихи будут, только пройдя через сердце. А в данном случае такого не наблюдалось.

Зато наблюдалось другое. Однажды я приехал в редакцию «Вечерки» утром, в самом начале рабочего дня. Зашел в комнату, где сидел Филатов, и застал там неестественное оживление: вся стайка поэтов что-то друг у друга тихонько спрашивает, каждый другому подмигивает, и все чего-то ждут. Вдруг появляется кто-то из их же «когорты». Общее оживление, все с облегчением вздохнули, радостно потирают руки, пришедший вынимает из карманов две бутылки «беленькой»... Мне тоже предлагают выпить. Я отказываюсь, никто не настаивает, но каждый принимает свою «дозу»... Все это – на работе, в преддверии – повторяю – будничного трудового дня!

Такие забавы добром не кончаются. В пьяном виде погиб (уж не помню, как) ярко одаренный Шумицкий. Кое-кто вынужден был лечиться от алкоголизма. Филатов потом уехал из Харькова – кажется, в Москву.

Еще об одной дружеской связи Бориса хотелось бы здесь рассказать. Однажды на Рымарской, где он жил у «Мотика», я застал его в необыкновенном оживлении: где-то он познакомился с молодым поэтом, чьи стихи ему необыкновенно понравились. Он тут же стал их читать, а об авторе рассказал, что тот тяжко болен и в преодолении болезни проявляет незаурядное мужество. Вскоре мы все познакомились с Леонидом Темисом – по литературному псевдониму Тёминым. Впоследствии он бывал и в Марленином доме. Один из таких вечеров описан в моей мемуарной зарисовке «Искусству нужен...», напечатанной в тель-авивских «Новостях недели». Там речь идет о том, как у сестры в застолье группа ее друзей играла в озорную словесную игру под названием, обозначенным в заглавии той мемуарной заметки. Игра заключалась в том, что нужно придумать рифму к именам или фамилиям присутствующих, заверстанным в некую сакраментальную фразу. Например: «Искусству нужен Леня Темин, как старой жопе сто соломин». Присутствие «жопы» обязательно. В моей памяти сохранился момент, когда Борис торжественной и громкой скороговоркой, под общий хохот, выкрикнул:

– Нужна искусству, ах, Марлена,
как старой жопе, эх, полено!

Прошу придуманную им частушку включить в канонический текст полного собрания его сочинения. Хотя бы для увековечения Марлены...

Я шучу-шучу, а на душе кошки скребут. Сколько гадости человеческой навалилось на этих ярких, своеобразных, стремившихся к независимости людей в те свинцовые десятилетия!
Сколько скотов их окружало и пыталось уподобить себе!

...Из всех скотов мне по сердцу верблюд...

Поистине верблюжье терпение понадобилось Борису Алексеевичу да и другим персонажам этой главы, чтобы выдержать годы безвременья, обрести «угрюмую живучесть», не сорваться с копыт!

...Знаете, а ведь это, в самом деле, его автопортрет:

И весь я есмь моргающая морда,
да жаркий горб, да ноги ходока!

Далее - глава VII: "...Художник, бражни и плужник..."  http://proza.ru/2011/06/25/1481