Искупление глава 6

                - 6 -

         Выйдя во двор, Сергей нашел Даниленко у «Газели». Он стоял у водительской двери, держа в руках целлофановый пакет с банкой и бутылкой и переговаривался со своим «водилой» Володей.
      - Шеф уже интересовался: где, мол, Даниленко?.. Володя передал по рации, что в «Ратчинске», норматив проводит с личным составом, - сказал нахмурившийся Даниленко подошедшему Сергею, -  С Саней Кудыковым, начальником этой части я заранее сговорился, чтоб он отметил там через своего диспетчера, что я, мол, у него проверку провожу, а сам вот к тебе приехал… Вообще-то,  дай-ка я сам брякну Огородникову по мобильнику, - он достал сотовый и найдя номер начальника отряда доложил: - Заканчиваю проведение норматива, Евгений Алексеевич… Да… Все нормально, Евгений Алексеевич, службу стригут, в нормативное время укладываются… Да-да, как просили, заеду в больницу, проведаю… Конечно, конечно, Евгений Алексеевич, выясню все: самочувствие, что можно есть, что нельзя… Непременно, на вечернем разводе доложу… Это он о тебе беспокоился, - закончив разговор с шефом обратился Даниленко к Сергею, - Велел после «Ратчинска» заехать тебя проведать…  Сегодня утром дал задание кадровичкам, чтоб сподобились там на цветы да на продукты витаминные, калорийные, чтоб тебе привезти… Может и сам приедет со своей свитой да с цветами и презентами.. Ух, везет же тебе, Костромин, аж завидки берут!.. Ко мне бы вот с цветами нагрянули, да я бы прослезился - ей богу!..
       - Так пострадай, Пал Саныч, возьмись за тушение да ненароком ошпарь там руку иль ногу, - шутливо посоветовал Сергей оперативному.   
       - Во-во,  следом же выговор по служебной линии объявят, дескать, кто дал право лезть в огонь? Есть на то пожарные, руководитель тушения и т.д. и т.п... Впрочем, хватит стоять!.. Веди в тенистый уголок, чтоб море расстилалось перед взором! - стихами закончил речь Даниленко.   
        Они прошли в дальний угол скверика, где за кустами акации, под соснами стояла скамья, на которой Сергей часами сидел в размышлениях, окидывая задумчивым взором просторы рукотворного моря, гордости города Беляево и начальника отряда Огородникова, который, будучи по природе своей заядлым рыболовом, выходные дни проводил здесь за удочками и спиннингами.
       - Я тут тебе сока какого-то привез, шоколадку, - заговорил Даниленко, доставая содержимое пакета, когда они, усевшись на скамью лицом к морю, закурили, - Вот вино, «Монастырская изба» зовется… Хотел было апельсинчиков купить да денег не хватило…Так, что это за сок?.. Ага… Вовсе это оказывается не сок, а компот из слив… Ну, да ладно, какая разница! – Даниленко достал из кармана два пластиковых стакана, сунутые друг в друга.   
       - Спасибо, Паша. У меня и так все есть, зачем было тратиться?..
       - Ты так больше не говори!.. Я не приучен к больным с пустыми руками приезжать!.. Обижусь… Ого, да ты уже стакан держать можешь! - радостно заговорил Даниленко, увидев, что забинтованная рука Сергея держит стакан, - А полный?.. Удержишь?.. Счас проверим…
          Даниленко с помощью складного ножа откупорил бутылку, и прежде чем налить, поинтересовался: можно ли Сергею выпить при его положении?  «Велено твердое не есть, только жидкое…», « А вино – продукт жидкий, значит можно!..»- сказавши это, он налил Сергею, затем себе. «Ну выпьем, что ли, за твою будущую медаль!..».
        Закусили шоколадкой. Сергею велено было кусать из рук Даниленко, и «прежде чем жевать и глотать, надо подержать во рту, и когда шоколадка будет таять, то в этот момент проглотить». Совет Даниленко оказался верным: после  вина оставившего неприятные ощущения в горле, сладкое во рту приятно таяло, обволакивая прохладной нежностью и безболезненно в виде скользкого комочка проскользнуло…      
       Даниленко, выпив вина, вытянул ноги и, навалясь на спинку скамьи, устремил взор на «морские виды». Он старался быть беспечным, однако нервность в лице, дыхание то частое, то замедленное свидетельствовали о душевном беспокойстве. Ему хотелось высказаться и он будто собирался с духом, а может не знал с чего начать. «О Тишкове думает...»- поглядывая на Даниленко, думал Сергей.
        Вино Сергея слегка взбодрило и в душе установился некий порядок: все пережитое им, осмысленное и до приезда Даниленко, и после его сведений и исповедальности, разложилось по своим местам и только не хватало некоторой композиционной завершенности, чтоб ясно обозначился смысл происшедшего. Он догадывался, что Даниленко не все договорил, и, возможно, за его недоговоренностью таилось сокровенное, еще не пережитое Сергеем миропонимание.
     - Я ведь вчера, Серега, в деревне вашей был. В доме его, где жил он, побывал…Удивляешься, поди: с чего это Даниленко в сетисентальность ударился?.. А  домишко хороший: аккуратный, справный… Краской весь окрашенный. Палисадник под окнами, в палисадничке - сирень, береза… На березе – скворечники, с резными крылечками и крышами… Покрашены…В доме теперь дочь Тишкова живет. Старшая, приемная, Людмила Федоровна… Разговаривал с нею… Пригласила, а я представился как журналист, мол, собираю материалы о ветеранах-пожарных для статьи в газете. Она и пригласила в дом… В доме также уют и покой какой-то благостный… Тишина, на стене семейная фотография в рамочке: сам Федор Романович, рядом жена, Валентина Васильевна, молодые еще, а впереди она с сестренкой сводной, Надюшкой в белых школьных фартучках… Родная-то дочь Тишкова в Полысаево теперь проживает. В достатке, говорит, живут, муж хороший. Машину свою, иномарку, имеют. Дети взрослые уже, определились. Приезжают, навещают сводную сестру… На родительский день были, говорит, с мужем на машине приехали. Съездили на могилку папы и мамы, оградку покрасили, прибрали там… Жена-то ведь Федора Романовича и года не пережила его… Рядом и похоронили в одной оградке, - Даниленко замолчал. Видно было, что волнение опять охватывает его, сбивает дыхание, словно ком печали и грусти подкатывает к горлу, мешая говорить, - А давай-ка помянем, Сергей Дмитрич, Федора Романыча да Валентину Васильевну… Царство им небесное…                .      
         Даниленко, наполнив стаканчики вином, задумался и тяжко вздохнув, спросил, - А там ли она, душа Федора Романовича сейчас?.. Неужели она до сих пор неприкаянной поет в палисаднике жалобной птичкой?.. Скворчики скворчат, - Даниленко выпил, а затем продолжил, - Там в домике за разговором о жизни отца своего она и рассказала мне про эти «Скворчики скворчат». Рассказала, как он их с Надюшкой маленькими в цирк возил, как мороженки покупал им… А дома, бывало, посадит нас, говорит, на плечи и носит по комнате…А весной и летом в палисадник водил: усадит нас за столиком и мы слушаем, как скворчики скворчат в скворечнике…И почему-то, Серега, запали мне в душу эти скворчики, ну хоть плачь от умиления иль от нежности, которая вдруг снисходит на тебя, как благодать небесная, и не знаешь, что делать?.. Сердце щемит… Сладко так щемит, щемит, будто счастье показали долгожданное где-то там вдали и сказали: жди, сердечко, скоро оно придет к тебе счастье твое заветное, сокровенное…
        Даниленко замолчал, достав сигарету, закурил. Тяжко вздохнув, поднялся и подошел к невысокому железному забору. Некоторое время он смотрел на водные просторы, похоже, ожидая, что скажет Сергей иль поведает нечто свое, что помогло бы ему, собраться с мыслями, и снова выговориться, откровенно, ничего не утаивая…
      - Ты знаешь, Сергей, ведь я с пятнадцати лет волю начал закаливать… Характер, стойкость в себе вырабатывал, чтоб с достоинством, с улыбкой выдержать все испытания…Готовил себя к испытаниям, где бы стоял вопрос о судьбе Родины… Чтоб враги, когда меня начнут пытать, не увидели во мне слабости. Я ведь с тех лет еще ни разу слезы не проронил… Иногда думаю, может их у меня нет? Может обратились в камни да пошли на укрепление, оборону характера?.. А ведь не пригодится стране мой закаленный характер не ведающий слез… Слезы-то, я думаю, не физиологическая функция, а скорее – нравственная категория… Может стоило когда-то и где-нибудь слезу уронить, всплакнуть? - он отвернулся к морю и, застыв в одной позе, замолчал. Докурив и бросив окурок, продолжил: 
     -  Вот ты молчишь, Сергей Дмитрич, потому как понимаешь всё - говорить не о чем, дескать, и так все ясно. Это тебе понятно и ты, я вижу, не осуждаешь меня, нет в тебе снисходительности, может лишь сочувствие ко мне питаешь… Уважения к себе от тебя не требую. Как и покорности на правах старшего по должности. Потому как ты великодушием наделен, достоинством. Таким достоинством, что на твое достоинство генеральские погоны вешать надо, хоть ты и начкар всего лишь да и то не военный… Знаю тебя хорошо, потому и говорю: по большому счету уважения к себе я от тебя не заслужил. У тебя высокие требования к другим, а к себе – особенно… Я вот сейчас хочу извиниться перед тобой, за тот случай… Помнишь, когда ты только начал начкарить?.. А потом на Новый год приезжал я в вашу часть, чтоб твой караул проверить?.. Я тогда поддатым приехал, -  с мужиками отметили Новый год. И меня тогда, будто муха укусила,  и я ночью погнал в вашу деревню. Тебя проверить: как там Костромин? А вдруг пьянствуют, праздник отмечают?.. Трезвые!.. Телевизор смотрят!.. Ты вышел, доложил как положено, дескать, происшествий нет, выездов тоже. Проверил документы – порядок!.. Раньше были там у тебя нелады с заполнением, особенно, по учебному журналу, тут гляжу –  как на плацу, на строевом смотре строчки твои стоят в журнале по ранжиру и по росту. И ты стоишь, снисходительно, как бы свысока поглядываешь на меня!.. И тут меня заело: да кто ты такой, начкар?.. Что ты возомнил о себе? Я без пяти минут майор, оперативный, стою перед тобой, как провинившийся, не знаю что сказать, а ты глядишь, будто жалеешь меня… И тут гордыня во мне взыграла, спесь, гонор свой неуемный начал показывать!.. И давай я тогда на «фасаде» муштровать вас: «Сбор и выезд по тревоге». «Установка «трех-коленки» на всю высоту стены фасада»!.. По секундомеру смотрю: уложились на время, на тройку… Ага, думаю, а на «хорошо» слабо тебе, Костромин, уложиться?.. Можем, говоришь, на «отлично», если надо, уложимся. Ну так давай, говорю, попробуй на пятерку!.. А ты так спокойно, невозмутимо, уже давно догадался, что изгаляюсь над вами, куражусь да еще в пьяном виде, говоришь мне без пяти минут майору, оперативному дежурному Даниленко, перед которым в других частях все начкары гнутся, не знают как угодить, - говоришь: а зачем?.. Спокойно так говоришь. А чтоб проверить: врешь ты или нет, говорю тебе… В следующий раз приедете, товарищ капитан, проверите. А сейчас, говоришь, караул должен отдыхать, хотя  бы в праздник, к тому же ночь, всякое может случиться и надо, дескать, отдохнуть, сил набраться…
         Даниленко подошел к скамейке и присев на корточки, отдышался и, глядя в упор на Сергея, продолжил:
        -Как я тогда ненавидел тебя!.. И хоть сбавил обороты, спесь свою укоротил, особенно, когда ты на мою угрозу отстранить тебя от дежурства за невыполнение приказа оперативного, ты ответил, что вынужден в объяснительной указать причину, по которой отказался выполнять «приказы»… А ведь ты мог, Серега, врезать мне по морде… Не врезал… Хотя видел, как бешенством глаза твои запылали…Сказал лишь: езжайте, товарищ капитан, в отряд… А хотел я, хотел, Серега, чтоб ты меня урезонил кулаком своим…Я б тогда тебя сразу  зауважал… Знал бы, что не доложишь ответственному по гарнизону мои фокусы…А раз не ударил, то значит, думал, доложит начальнику отряда…Потом уже, когда по дороге протрезвев, понял: не вложит!.. И не ударит!.. Потому что не меня, Даниленко ты пожалел, а мои погоны…Честь офицерскую мою не уронил..
          Даниленко приподнялся и присел на скамью. Он ещё некоторое время молчал, уставясь неподвижным взором  в сторону кустов. А затем, облегчённо вздохнув, продолжил:
          Как же всё странно получается: вроде, любишь Родину, с детства эту любовь привили, а на самом деле - позже приходит это чувство… Как прозрение… До удивления. До слез и боли в сердце… И только тогда начинаешь понимать, что не прожить без нее. Как без самого необходимого условия жизни человека…Ты не думай, Сергей Дмитрич, что это внешний пафос. Думаешь так легко признаться прилюдно в своих чувствах к Отечеству и народу?..
        Даниленко взял бутылку и разлил остатки вина.
      - Может тебе не надо, Пал Саныч?.. Пить вино, - забеспокоился Сергей, видя и понимая состояние Даниленко, - Тебе ведь еще на развод к Огородникову?.. 
       -Да мне это вино, что слону дробина… Меня сейчас и бутылка водки не возьмет… Так выпью, чтоб волнение снять, успокоиться, - Даниленко выпил вино, дождавшись, когда Сергей опорожнит свою меру, забрал стаканчики и бутылку. После чего зашвырнул их в бурьян, подойдя к заборчику. Затем, облокотившись о парапет, повернул лицо, угрюмое, подавленное, пребывающее в растерянности:
      - Ни черта не берет!.. Надо было водки взять. - Он еще некоторое время помолчал, глядя то в сторону, то на Сергея, а затем заговорил с некоторой иронией в голосе:
     -  Живу как по инструкции… Все расписано, регламентировано на десяток лет вперед… У меня «Личный план» работы, Серега, на полгода вперед написан: где подпись поставить, где проверить, где отчитаться… Так и живешь по инерции, согласно распорядку и личному плану. Только успеваю по ходу движения то галочки ставить, то лягнуть нерадивого, то каблуками щелкнуть пред руководством... И так до конца дней…Я думаю, Сергей, что и умру-то не случайно, не по своей воле, а согласно служебной телефонограмме за подписью Огородникова: мол, так и так, майору Даниленко такого-то числа, к такому-то часу прибыть для отчета в Небесную Канцелярию. При себе иметь послужной список, перечень заслуг и прегрешений и отчет о земном житие в электронном виде… И спросит меня Господь, прочитав отчет о прожитой жизни: а где, раб божий Даниленко, у тебя медные трубы?.. Огонь и воду ты, дескать, прошел, а трубы?.. Да не сподобил Ты, Отец наш Небесный, на трубы… Не было их у меня…Видно занят Ты был делами великими да праведными. А как же я могу знать: выдержал ли ты, раб божий Даниленко, испытание медными трубами?.. И откажут мне прописку в Палатах Небесных по причине служебного несоответствия, - Даниленко горестно вздохнул и, криво усмехнувшись, продолжил, - А ведь хочется послужить верой и правдой Отечеству… Я когда женился, то мечтал, чтоб у меня три сына было. Одного в Военно-Морской- флот отправлю на защиту Родины со стороны морей и океанов, другого в пограничные войска определить, а третьего – тушить пожары России-матушки… Не повезло и тут… Три дочки Бог дал. Хоть и улучшил демографическую ситуацию в стране, однако и здесь нарушил пропорции: увеличил процент женского пола… А у нас в стране мужиков на восемь или десять процентов меньше чем женщин…Вот уж действительно не везет: ни труб медных, чтоб испытать себя, ни сынов… Одно недоразумение, а не Даниленко…
         Присев на лавку рядом с Сергеем, Даниленко опять закурил.   
       - Первый раз тебя вижу таким, Паша… Неужели Тишков на тебя так подействовал? - спросил Сергей, испытывая в душе и чувство жалости, и уважения перед обнаженной искренностью своего оперативного.
         Даниленко достал из кармана фотографию Тишкова.
       - Вот смотрю на него и думаю: мужик как мужик. Простое русское лицо. Ни героизма в нем, ни волевого характера… Вот только глаза…
       - Печаль в них, - добавил Сергей, мельком глянув на фото, - Высокая Печаль. Неведомая нам и непостижимая.
       - А ведь он сегодня мне снился… Федор Романович Тишков, - с дрожью в голосе заговорил Даниленко, - Вижу, будто идет он по горящему полю по пояс в огне, а впереди – огромное пламя до самого неба…
          И опять смутное чувство и оторопь охватили душу Костромина после слов Даниленко, словно некое знамение зябкой тенью накрыло душу и заставило ее поежиться.
       - Паша, так ведь и мне это снилось, - чуть ли не шепотом заговорил Сергей, - Не помню: то ль в первую ночь, когда меня привезли в больницу, то ль во вторую...
          Пришел черед удивиться Даниленко. Он молча, с недоумением смотрел то на Сергея, то на фотографию Тишкова, словно пытался объяснить совпадение снов.
       - Так ведь это, Сергей, он Небо пошел спасать! Понимаешь, Небо горит, святость наша, национальная идея, - возбужденно заговорил Даниленко, - Ведь Небо-то оккупировали всякие там юдашкины и пидоры эстрадные!.. Устроили там, где святость должна быть, лики святых мерцать, подиумы, элитные ночные клубы, где рожи в пирсингах и задницы в павлиньих перьях!.. Серега, неужели ты не понимаешь: чтоб нам души-то других спасать, Небо нужно, чтоб было куда души поворачивать… На что равняться! Ведь это не просто сон, а – знамение!.. Тревожное, вот и подался Федор Романыч Небо спасать, Серега!..               
       - Ты, наверно, прав, Пал Саныч… Может действительно проступит когда-нибудь лик Федора Романовича, как символ Совести Пожарной Охраны. И поместит Шойгу в своем кабинете под гербом Державы с левой стороны, чтоб поближе к сердцу, икону с ликом Федора Романовича, а по другу сторону – портрет президента страны…Может быть и пожаров поменьше будет, и чрезвычайных ситуаций… А знамение?.. Оно, поди, святым людям является, вроде Сергия Радонежского. А что привиделось во сне нам, то, наверно, - помыслы наши с тобой, Паша, совпали…
       - Ты так думаешь?.. Неужто нам с тобой и знамений видеть не позволительно, словно святости в нас нет?.. У меня – понятно. А вот ты…
       - Да что ты в самом деле, Пал Саныч! - сердито оборвал Даниленко Сергей, - Святого во мне увидел, что ли?.. Я понимаю, тяжко тебе, хочется выговориться, душу облегчить… Но почему именно мне исповедуешься?..
       - Осуждаешь?..   
       - Нет, Паша… Просто обнаженность твоя душевная смущает, словно я исподтишка, как за женщиной раздевающейся, подглядываю… Я не знаю порой, как себя вести, когда вижу твою душу, как она обнаженная страдает, тем более, задаваясь высокими вопросами чести и порядочности… О таких вещах, я думаю, надо перед Всевышним говорить наедине…
       -  А чтоб пред Всевышним говорить – душу надо чистую иметь… Я вот не рассказал тебе, Сергей, как я после разговора с Людмилой Федоровной, хотел на могилу Тишкова съездить, поклониться ему, цветов полевых на могилку положить. И ты, знаешь, сел я в свою «Жучку», приехал в поле, цветов нарвал, подъезжаю к кладбищу - боюсь. Страх, робость берет!.. Вроде в душе – покой и смирение, все как подобает в таких случаях, но чувствую: не готов я предстать перед ним, Федором Романовичем. Потому как душа моя изгажена…Уехал назад… И так захотелось мне, Серега, после этого вынуть душу свою погрязшую в гордыне да тщеславии и прочих грехах, да отмыть, отстирать с песочком, с мылом и щеткой в трех ручьях, отполоскать ее, да проветрить на ветрах России, да чтоб впитала она запахи, печали и свет несказанный земли родимой и понести эту отстиранную душу, как реликвию, к батюшке в храм Божий. Поклониться ему  да вымолить у него, чтоб окрестил он ее, осенил светом истинным да указал ей путь праведный…
         Даниленко встал и возбужденно заходил взад вперед перед скамьей, словно постеснявшись за столь высокопарный стиль сказанного.
      - Я ведь не перед каждым исповедуюсь, Сергей Дмитрич… В первый раз в жизни своей. Перед тобой… Почему? - А только ты способен понять меня, потому что в тебе великодушие и сострадание к людям -подлинные, а не служебные, должностные, - Даниленко замолчал, достал сигарету и закурил. Затянувшись пару раз, он стоя перед Сергеем, продолжил, - Я вчера вечером помолиться захотел. Хочу крестом грудь осенить – не могу!.. Руки, как свинцом налились. Молитву прочесть – язык онемел, будто каменный!.. Да ведь веры-то во мне истинной нету!.. Одни сомнения да дежурные предположения: вроде, нет Его- наукой доказано, а коль есть, то, на всякий случай, помолюсь… Авось, пригодится… Я ведь, Сергей, крещен. А как крестился?.. Да вот здесь пять лет назад, на море этом, Беляевском… То ль на Петров день, то ль на Ильин- не помню точно, массовое крещение устроили здесь. Очередь. Поп по колени в воде, огороженный, словно в купели. И вот подходит человек, окатывает его батюшка водой из ведерка, крестом осенит и следующего приглашает… А я в тот раз с семьей приехал, отдохнуть, позагарать. Пошел туда, смотрю…Ну и решил тоже принять крещение…Испытать, так сказать, таинство обряда, мол, что это такое?.. Какие ощущения испытаю, авось, и прозрею тотчас?.. Дождался своей очереди, окатил меня батюшка, прочел надо мной молитву и благословил, значит на путь истинный… Никаких перемен во мне!.. Ведь без веры истинной крестился я!.. Чисто из любопытства: дай, мол, проверю, что это такое – быть окрещенным?.. Ведь на самом деле плоть, тело свое крестил, а не душу!..            
      - Не икона я, Паша… Конечно, хочется человеком высоконравственным оставаться во всех случаях… Я иной раз словами да поступками так возвышаю себя в глазах других, что не пойму: то ли для тщеславия собственного в глазах других возвысился, то ль от чувства иррационального?.. Иногда чувствую, что людям рядом со мной неловко… Я вот последние два года, как бы соревнуюсь с одним человеком: кто из нас благороднее да образованней. Ни я не уступаю, ни человек этот… А ведь вижу, как ей тяжело держать себя в моральных нормах, которыми руководствуемся… Иной раз жалко мне ее, хочется проступок совершить, пьяным оказаться на дежурстве, лишь бы она не мучилась от бессилия, что не получается у нее быть выше меня благородством и воспитанием… Не уступаю – гордыня да чрезмерное честолюбие во мне имеется… Так что, Паша, вовсе я не идеал порядочности и совести… Ладно, пусть мы с тобой, допустим, живем в высоконравственных параметрах, какие обозначили Толстой с Достоевским, а вот как людям простым, слабым жить, видя наш пример?.. Ведь тоталитаризм он не только военным, политическим, но и нравственным может быть. Народу-то невыносимо станет жить в этих рамках высоких требований?.. Может, лучше пусть каждый сам себя судит и выбирает себе Бога, чтоб исповедаться… Кому – Аллах, кому – Жириновский, кому – Дима Билан… Мне просто, Паша, радостно, что ты оказался таким человеком, совестливым. Мне как-то легче жить на земле после этого…
       - Догадываюсь о каком человеке говоришь, - прервал молчание Сергея Даниленко, - Не стоит она твоей жертвенности. В ней - девяносто процентов апломба, остальное – знания пожарной службы…
         Голос Даниленко заметно повеселел да и лицо несколько ободрилось. Свойственные ему резкие перемены настроения вступили в силу и Сергею даже стало как-то полегче после напряженного разговора с оперативным.
       - Ехать пора! - хлопнув по плечу Сергея, бодрым голосом подвел итог беседы оперативный. Он встал, огляделся и тут же насмешливая ухмылка обозначилась на лице:               
       - Ну вот, начинается, - иронично заговорил Даниленко, - Нашествие волхвов с поклонением по твою душу, Серега!.. Пиар-кампания!.. Готовься к медным трубам!..
        Сергей привстал и оглянулся: по дорожке к ним направлялись водитель Володя и высокая с пышными формами и с лучистой радостной улыбкой молодая женщина.
      - Кто это?
      - Журналистка из городской газеты.  Зорина Лариса Викторовна. Она все про наш отряд да пожары и подвиги наших огнеборцев в газете освещает…
      - Скажи ей, Пал Саныч, что не могу сейчас разговаривать, мол, горло болит, - у Сергея в самом деле начало горло побаливать, после долгих разговоров с Даниленко.   
     -  Здравствуйте, Пал Саныч, приветливым, воркующим голосом заговорила журналистка, - А вы – Костромин Сергей Дмитриевич? - обратилась она к Сергею. Лицо ее продолжало улыбаться и светиться искренней радостью, будто внутри у нее работал генератор по производству улыбок и счастья. «Оптимистическая натура»- подумал Сергей. Он кивнул головой, и умоляющим хриплым голосом сказал, что говорить не может.
         Лицо журналистки мгновенно преобразилось, словно внутри остановился генератор, и теперь неподдельные жалость и сострадание к Сергею выразилось в лице ее, и так это было искренне, непосредственно, что невольно показалось, что сердце Ларисы Викторовны наделено такой неистощимой любовью и сострадательностью, что его хватит утешить и пожалеть все человечество.
       - Да-да, я понимаю… А мне Евгений Алексеевич позвонил, просил, чтоб я приехала к вам, Сергей Дмитриевич, и написала о том, как вы спасли ребенка… Что же делать?..
       - Да не расстраивайтесь, Лариса Викторовна!.. Будет у вас материал. Сейчас поедем вместе и я вам все расскажу, - приняв бравый вид, бодрым тоном заговорил Даниленко, - Он если б и говорить мог, то ни черта бы вам путного не сказал!.. Я его давно знаю, вместе в разведку пожаров ходили!..   
       - Пал Саныч, но ведь все равно интересно узнать из первых уст, как говорится, впечатления, детали и прочие тонкости…               
       - И тонкости будут, и ощущения, и все остальное!..  А впрочем, к чему утруждать себя психологическими изысками? Вон у нас Олег Бухтияров, так он шаблон изготовил!.. С заранее заготовленным текстом и дырами. Приложит шаблон к чистой бумаге и в дырах то цифры проставит, то фамилии с адресами. На ксероксе пропустит и – готовый материал для газеты!..
       - Вы что же, Павел Александрович, предлагаете мне трафарет изготовить, а затем в этот шаблон с дырами фамилию Костромина  внести? - голос Ларисы Викторовны зазвенел благородным металлом и лицо пребывающее в искренней обиде и возмущении продемонстрировало наглядно, что гнев Ларисы Викторовны способен пересечь не только локальные пределы, - Знаете что, товарищ майор, не учите меня писать!.. Я ведь не берусь учить вас, как тушить пожары!..
       - Великодушно прошу извинить меня, Лариса Викторовна. Мы хорошо знаем вас, как одного из ведущих журналистов города. Сочтите мою реплику за дружескую шутку ибо всегда предполагал в вас милосердие, способное прощать вольные иль невольные прегрешения, - смиренно ответствовал Даниленко, изображая героя рыцарских романов, - И талант ваш наделен любовью к людям, оттого и статьи ваши в газетах читаются сразу и запоминаются, ибо трогают сердце!..
        Похоже, комплиментарный пафос Даниленко пришелся журналистке не совсем по нраву, однако ж сердце смягчилось и генератор заработал, пока не в полную силу, так как лицо Ларисы Викторовны еще оставалось в тени подозрений относительно искренности оперативного дежурного.
      - Вы уж не обессудьте, Пал Саныч, но вы – моветон!.. Изысканный моветон!..
      - Истинно так! - Даниленко взял под локоть Зорину и предложил подвезти до редакции на «оперативке» и по дороге рассказать в деталях и подробностях о подвиге Костромина.          
        Прежде чем уйти, попрощались. Прощание с Сергеем было недолгим, но, как бы знаковым и со значением. «Оптимистическая» натура Зориной при прощании выразила на улыбчивом лице сострадательность и нежность, коих слегка оттенило сожаление по поводу несостоявшейся беседы с героем будущего очерка. В этот момент она в приливе чувств напоминала одну из Великих княжон последнего императора, при посещении ими раненых воинов в госпитале. Даниленко был сух, строг и лаконичен: «Поправляйся!.. Соблюдать больничный режим! Провер-рю!..».