Созидательное разрушение

СОЗИДАТЕЛЬНОЕ РАЗРУШЕНИЕ
(Рассказ, за который осудят)

В сущности, Искусство – зеркало, отражающее того,
кто в него смотрится, а вовсе не жизнь.

Оскар Уайльд

 Искусство. Я безумно увлечён искусством. Я восхищаюсь всем, что может быть так классифицировано: от шедевров Ренессанса до клякс ташистов; от признанных классическими объёмистых романов до сетевой графомании; от органной музыки барокко до шумов дрона и нойза. Я признаю за искусство и то, что ублажает иные органы восприятия, помимо зрения и слуха, и даже помимо интеллекта. А именно: вкус, обоняние и осязание. Не только литература, изобразительное искусство и музыка, но и искусство повара, парфюмера и ткача восхищают меня.
 Но ещё более чем сами творения, меня увлекают и зачастую так же восхищают их Творцы. Да, - именно Творцы! – с большой буквы. О, с каким упоением я читаю биографии давно умерших и интересуюсь жизнью ныне живущих. Ведь это необычные, оригинальные и даже эксцентричные личности. Сколь любопытно наблюдать за ними! И какое же это редкое и настоящее счастье иметь возможность лично пообщаться с Творцом.
 Однако мне довелось иметь знакомство с одним человеком, который был столь же увлечён искусством, столь же восхищался им, как я. Но, если более чем творение, меня занимал Творец, его – напротив. Создатель того или иного, - литературного или художественного, музыкального или кинематографического, - шедевра или опуса, был ему практически безразличен. Его интересовало только само создание: во всей его божественной красоте или дьявольском безобразии.
 Он почитал искусство превыше не только своего творца, но и превыше того, без чего оно не имело бы значения, и не могло бы вовсе существовать – самой жизни. Искусство подменяло ему самую жизнь. И только его искал и находил он в ней. Искусством являлась паутина, сотканная пауком, муравейник, построенный муравьями, куколка, в которую оборотилась гусеница, цветок растения, раковина моллюска, камень, источённый водой, внешний облик человека… Он восхищался красотой распоротого и выпотрошенного брюха рыбы подобно тому, как мы восхищаемся раскрывшимся цветочным бутоном. Он наслаждался кашлем больного туберкулёзом, как мы наслаждаемся звуками тихой флейты. Он упивался смрадной вонью фекалий, как мы упиваемся запахами хвойного леса.
 Не случайно я привожу здесь столь отталкивающие примеры. Увы, но именно в том, что является неприятным большинству здоровых людей, этот человек находил наибольшую прелесть. Будто он хотел подчеркнуть именно красоту того, что всеми отвергнуто. Презираемо. Игнорируемо. И осуждено. Это стремление и привело его к тому деянию, что он почитал Искусством, а мы называем – преступлением. А оно, в свою очередь, привело его ко мне.
 Я – доктор К…ов, психиатр. Как вы понимаете, человек, о котором я говорил выше, и о котором будет и всё дальнейшее повествование, был художником. Но, к сожалению, его талант, как нередко случается, являлся не здоровым талантом, но болезненным выражением потаённых и отрицательных инстинктов. Такие художники, как правило, не создают то, что именуется Высоким Искусством, а только декадентские опусы. Но, как вы уже знаете, мой невольный знакомец пошёл дальше, чем только создание больного искусства.
 Предлагаемый вашему вниманию текст не является научным в обычном понимании этого слова, несмотря на то, что источником послужила моя профессиональная практика, и запись большей части беседы использовалась как основной материал для установления диагноза, а также среди материалов в ходе судебного процесса. Но помимо того, я позволил себе некоторые вольные размышления, и анализ с точки зрения человека, а не учёного.

 Ниже приводится разговор, в ходе которого Александр (так условно будем называть нашего клиента) рассказал историю своей жизни и – неотъемлемо связанную с ней – историю своего творческого становления. И на основе которой на последующем судебном разбирательстве мною было высказано профессиональное мнение, и выявленный медицинский диагноз. Однако в то время я судил о нём, как о своём пациенте, тогда как сейчас, постфактум тех и дальнейших событий, у меня возникает потребность справедливо судить его как Человека и как Творца.

* * *

 - Скажите, вы считаете себя Творцом?
 - (Пристальный взгляд, долгое молчание). Сначала скажите вы: вы считаете меня тварью? Не отвечайте, что нет. Вы так считаете. Вы все так считаете. Я хочу, чтобы все так считали, потому что я – тварь. Да, тварь… Ублюдок, выродок, отродье, мразь!.. Для вашего социума я такой. И потому считаюсь больным. Потому я здесь, у вас, доктор. Вы хотите знать, как я стал таким? Я был таким с рождения. Просто поначалу не знал об этом, не сознавал этого. (Задумчивое молчание).
 - Не хотите ли вы рассказать, что привело вас к таким мыслям о себе?
 - Ставьте вопрос точнее, доктор: как я осознал, что я – тварь?
 - Если вам угодно, то так.
 - Я расскажу вам. Не беспокойтесь, расскажу во всех интимных подробностях, о которых вы не желали бы знать. Но вы всё ещё не ответили на мой вопрос.
 - На ваш вопрос? Какой же?
 - Не притворяйтесь, что не понимаете о чём я, доктор. Вам не уйти от него. Иначе, вы ничего не узнаете… Вы считаете меня тварью?
 - Я не могу ничего считать…
 - Неужели? Разве у вас нет собственного мнения по этому поводу? О, ну это же ваша профессиональная этика! Фальшивое лицемерие. Но так все считают, разве нет?
 - Да, многие так считают. Однако это поверхностное мнение, без уяснения глубинных причин содеянного. Я же хочу их уяснить… И понять.
 - Это не ответ. Это увиливание. Я спрашиваю вас и хочу добиться искреннего ответа.
 - Я отвечу искренне, Александр. Я считаю ваши поступки чудовищно бесчеловечными. Только их. Но не вас самого. Я, конечно, знаком с материалами дела и с некоторыми сведениями вашей биографии. Это две разные истории, с трудом воспринимаемые, как данные об одном человеке. Именно потому, я сейчас говорю с вами. Я хочу убедиться в том, что действительно об одном и том же человеке говорится в этих документах.
 - Вы подозреваете у меня нарушенную идентификацию личности? Подозреваете, что я не отдавал себе отчёта в совершаемых поступках? Я вас разочарую, доктор. Никаких голосов в голове или выпадений сознания не случалось. Я отдаю себе отчёт о действиях, мною совершённых.
 - Что вы испытываете по отношению к ним? Вы сожалеете о них? Вы восхищаетесь ими?
 - Нет. Ни то, ни другое. Я всё понимал, и совершал все свои “мерзости” с продуманным и холодным равнодушием. Если б я мог, я совершил бы это иначе. Но я не мог. Жалеет ли художник испачканный холст, разбрызганную краску? А скульптор - обтёсанный камень, дерево или металл? Жалеет ли, что запачкался сам? Так и они: лишь средство, материал для художественных целей. Я отношусь к ним, как к своим картинам. Они послужили Искусству, и остались в Его истории. Таким образом, я подарил им Вечность.
 - Тогда расскажите, как вы пришли к… хм, к такому виду искусства?
 - Сейчас. Прямо сейчас. И тогда вы окончательно убедитесь в том, что я справедлив к себе, когда зову себя тварью и выродком.
 - Давайте вы расскажете, Александр, и уже затем, на основании вами сказанного, я сделаю свои выводы. Если позволите, я иногда буду уточнять некоторые обстоятельства рассказанного вами.
 - Не думаю, что вам придётся. У меня хорошая память даже на незначительные моменты. Я не упущу ни одной важной детали. Даже если вам она будет неприятна, она доставит удовольствие мне. Воспоминания – это всё, что у меня сейчас есть. Записывайте, доктор. Вы не запомните все подробности.
 - Диктофон уже включён.
 - В таком случае… Не столь важны год и место моего рождения, хотя, несомненно, вам они известны, сколь особенности моего рождения. Врачи не сразу определили мой биологический пол. Вы, конечно, знаете, что подобное случается, например, когда пенис слишком мал, а яички скрыты кожными складками, и его принимают за клитор. Лишь некоторое время спустя, несколько месяцев или даже полгода, обнаружилось, что я – мальчик. Именно это, как мне кажется, повлияло на моё дальнейшее психическое развитие. Я был слишком мал, и не мог сознавать сей физиологический казус, но, имею основание полагать, что он отложился в моём бессознательном. Ребёнок воспринимает малейшие оттенки чувства по отношению к нему. Любой ребёнок, не являясь ещё существом полноценно мыслящим, обладает тонкой чувствительностью. Любой ребёнок – художник. А ребёнок, которому предстоит остаться художником, повзрослев, сохраняет детское чутьё и в зрелые годы. Я уловил перемену чувств ко мне, которую, быть может, не заметила моя мать, когда узнала, что её дитя – её прекрасная дочурка, - сын! Это сказалось на моём дальнейшем психическом развитии: всё своё детство и юношество я страдал, не смиряясь со своим биологическим полом. Но окружающие люди, и мои родители, в первую очередь, не могли понять и принять это. Общество давно установило свои обязанности исполнения социальных ролей, и человек, не соблюдающий эти правила, оказывается в опале этого общества, вплоть до его исключения из социума, и, таким образом, лишения статуса личности.
 Даже сейчас, когда, после сексуальной революции, снизилось резко негативное восприятие отдельных явлений половой сферы человека, например, большая толерантность и юридическая ненаказуемость гомосексуальной любви, социум ещё не освободился окончательно от упрочившихся за века (в том числе, под влиянием религиозного гнёта) в его сознании стереотипов. Социум воспринимает тело, а не сознание индивида, что является грубой ошибкой даже с позиций христианского мировоззрения, поскольку ум – есть душа, а душа – бесполая, или может иметь любой пол. Таким образом, ощущая себя девочкой, я был вынужден, подчиняясь давлению окружения, выглядеть и вести себя как мальчик. Однако если внешне мне вполне удавалось скрывать своё внутреннее Я за тем, что было мне противно: за брюками и рубашками, за коротко стрижеными волосами, - то в моём поведении, вне контроля моего сознания, проявлялись девичьи черты. Понимаете?
 - Да… Тем не менее, вы могли опустить волосы. Это дозволяется обществом. И, возможно, что эта незначительная деталь, хоть отчасти компенсировала бы вам ваше внутреннее несоответствие.
 - Как компенсировала вам, доктор? Вместе с хвостом вы носите бороду… Защита, доктор?
 - Речь не обо мне. Я не вижу основания для сравнения.
 - Речь обо всех нас – людях, которым приходится сублимировать свои социально неприемлемые потребности и желания в искусство.
 - Быть может, не будь этой сублимации, искусство бы просто умерло? Или лишилось бы некоторых великих имён? Однако вернёмся к вашей истории.
 - Интересно…
 - Что интересно?
 - Интересно, сознательно или нет, вы избегаете этой темы… Я не мог позволить им заглянуть в свою душу. Повторю, что, как мог, я старался скрыть себя. Но вы понимаете, - должны понимать, - что особенно сложно мне было скрывать эти особенности психической жизни в детские годы, а также в период полового созревания, когда мой внутренний конфликт достиг своего апогея. Поскольку то, что представлялось мне, и то, что я видел, разнилось так же, как если бы вы, доктор, сравнивали в зеркале своё отражение с фотографией Киры Найтли…
 - Пожалуйста, всё же обойдёмся без личностных сравнений, если возможно.
 - (Усмешка) Как желаете, доктор. Не каждому бы я так, в глаза, доверил интимные подробности своей жизни. Но вам я их доверяю. Нечто в вас позволяет мне доверять вам…
 От окружающих никогда не ускользает то, что отличает вас, делает вас особенным, не похожим на большинство, как бы вы это не скрывали. И они не преминут над этим насмеяться. Особенно подростки. Самоутверждение путём принижения других – сколь глупо, и сколь типично. Надо мной издевались и меня избивали. Я чувствовал себя овечкой в стае волков. Я не понимал зачем, я не знал, за что… Став старше, я понял. Понял, и возненавидел себя за свою непохожесть. Но что я мог сделать? Только скрывать… Тогда-то я и начал сублимировать. Конечно, в то время я не знал таких заумных слов, и не понимал этого, но свою сексуальную энергию я переводил в русло творчества. Дома я вырезал из дерева фигурки, выжигал, на уроках – я рисовал. Но, понимаете, - вы должны это понимать, - либидо проявляло себя в том, что выходило из-под моих рук. Я рисовал не воинов и вырезал не самолёты. Я создавал из дерева фигурки, а из бумаги вырезал им наряды. У меня не было кукол и мягких игрушек – родители не стали бы такое покупать, даже если бы я попросил…
 - Извините, что прерываю. Но вы не просили их?
 - Просил. Конечно, просил! Но когда был младше. А тогда я уже знал, что это бесполезно.
 - Вы помните, сколько вам было лет, когда вы начали… творить?
 - Вы имеете в виду сублимировать? А тогда я ещё не занимался творчеством. Я лишь компенсировал то, что не мог иметь. Мне было 11 лет. Хотя, конечно, склонности к рисованию, как у большинства детей, у меня проявились ранее.
 - Спасибо. Продолжайте.
 - Я вырезал фигурки и одежду для этих кукол. Затем дома, мебель… Я создавал для них свой мир – тихий и добрый, в котором сам мечтал жить. Я прятал этот мир от родителей, и с нетерпением ждал возможности остаться одному, чтобы оказаться в нём, забыв про реальность. Про выпивавшего отца, про больную мать. Про побои и обиды.
 В школе над моими рисунками смеялись мальчишки. Я рисовал птиц, рыб, животных, растения, узоры и девичьи лица, которые, по сути, являлись моим внутренним автопортретом… Я понимаю сейчас, что рисовал не особенно хорошо, но всё же лучше многих, потому что с любовной старательностью выводил каждый штрих, исправляя нарисованное, добиваясь того, чтобы рисунок казался красивым мне самому.
 Листы рвали, а меня обзывали и били. У меня не было друзей, потому что мальчишеские игры были мне чужды и дики, а девочки – с которыми мне хотелось дружить – не могли пустить мальчика в свою компанию. Многие из них также смеялись надо мной. Другие – жалели. Но никто не мог понять меня. Я оставался один с листом бумаги, на который выплёскивал свою душевную жизнь. А затем – и боль. Скоро мои рисунки стали пугать. В первую очередь, меня самого. Кажется, тогда впервые я испытал ненависть не только к себе, но и к другим, к тем, кто окружал меня. Этот период, как в тумане. Я не вполне чётко сознаю его. Он приходится на время переходного возраста, пубертатного кризиса, как говорится, – мне было в то время лет тринадцать-четырнадцать. Моя ненависть к окружающему миру отразилась на моих рисунках. Более не миленькие животные и растения старательно выводила моя рука. Странные гротескные создания: твари, поедающие себя, совокупляющиеся с собой, пожирающие людей и других животных, обнажённые девушки с оторванными конечностями или огромным пенисом вместо головы – вот что диктовал мне разум. По мере взросления я всё чаще замечал, как моя озлобленность на людей проявляется уже не только на бумаге. Это ужасало меня. Я старался обуздать свои порывы, и, по крайней мере, не срываться на людях. Наедине с собой я, в порывах необузданной ярости, ломал свои фигурки, рвал рисунки, бил себя по лицу и выкрикивал грубым голосом отвратительные непристойности. После этих порывов, впрочем, довольно кратких, я лишь сильнее ненавидел себя. И понимал, кем стал я - жестокий, злобный человек. Я не узнавал себя. Это казалось столь чуждым моей натуре. Столь же контрастным, как невинная трёхлетняя девочка, громко ругающаяся матом. Однако на людях я оставался спокоен и тих. Я боялся своих яростных порывов, и, желая разобраться в себе, по окончании школы, поступил на факультет психологии. Вам, конечно, известно это, доктор, что мы могли бы быть почти коллегами. Теперь я ваш пациент. А - кто знает - могли вы быть моим. Но не стали. (Усмешка). Доктор, можно спросить вас, вы когда-либо занимались творчеством?
 - Да. В юности я пытался писать стихи.
 - И… бросили?
 - Да. Бросил.
 - Почему же?
 - Осознал, что они недостаточно хороши… Вернее, откровенно слабы.
 - Осознали… Вы не сожалеете о своём решении? (Глумливая усмешка). Быть может, сейчас вы стали бы известным поэтом.
 - Нет. Я понял, что не обладаю достаточным талантом, чтобы претендовать на это. И стал тем, кем стал, о чём не жалею.
 - Вы не были одержимы…
 - Извините?
 - Не обязательно быть талантливым, не обязательно даже быть одержимым искусством. Более того – только таланта или увлечённости искусством недостаточно. Достаточно же быть просто одержимым. Быть безумцем, психопатом. Тогда люди запомнят тебя. А память людей – есть история. Оставшись в памяти людей, остаёшься в истории.
 Кто более памятен и известен народу: благородный правитель, стремившийся ему угодить, обеспечить спокойное и сытое проживание, или жестокий тиран, утопивший его в кровавых морях? Редко кто помнит тихого и скромного поэта или художника, покорно идущего проторенной гениями дорогой, и в уютном кабинете предающегося литературным, научным либо художественным трудам. Но всегда помнят самого гения – всегда эксцентрика и скандалиста. Осуждают, глумятся, роются в особенностях интимной жизни – и упиваются запахом его грязного белья!
 Уродцы, идиоты, психопаты – вот кого издревле чтит толпа… чтит и распинает одновременно. Ведь они всегда развлекали её серое и однообразное существование. Художник часто оказывается таким, пусть даже в силу того, что его личные особенности, сексуальные и иные патологии находят выражение в его творениях, и, так или иначе, становятся достоянием общественности. Тогда как прочий люд предпочитает скрывать их, боясь занять место отверженных клоунов в цирке Вечности.
 Есть одержимые гении – в живописи это, в первую очередь, Леонардо  и Микеланджело . Есть одержимые таланты – их больше, к примеру, Ван Гог , Врубель . Одержимых середнячков нет - они смиренные подражатели и продолжатели предыдущих. Но есть одержимые бездарности, желающие стоять в одном ряду, если не с первыми, то со вторыми.
 Вкусы со временем меняются. Столетие назад критики поносили того же Врубеля, прочих модернистов, отвергали авангард, и абстрактное искусство не признавали таковым вовсе.
 Герострат – вот, пожалуй, первый известный нам бездарь, возжелавший войти в историю. И – вошёл! За что? Что такого значимого он сотворил? Ничего. Он ничего не сотворил. А вошёл за то, что сжёг храм Артемиды! Но это мог сделать любой… А сделал именно он. Потому и вошёл .
 - Что всем этим вы хотите сказать?
 - То, что, если человек захочет, он найдёт путь оставить о себе память.
 - Не все стремятся к этому. Некоторые предпочитают спокойно и мирно жить, как те куклы, которым вы строили уютные домики. Для многих повседневное существование, здоровое питание, семейная жизнь, забота о детях, престижная работа куда важнее сомнительной Вечности.
 - Сомнительной? Почему вы назвали Вечность сомнительной?
 - Ну, исходя из того простого факта, что многих, даже выдающихся авторов, знают лишь редкие ценители и искусствоведы. И заканчивая тем положением, что эта Вечность – лишь человеческая. Ведь вполне возможно допустить, причём в самом скором времени, некую экологическую или, скажем, космическую катастрофу, в результате которой всё человечество перестанет существовать. Кому в таком случае будет нужно созданное нами? Искусство лишено значения и смысла без тех, кто им восхищается и наслаждается.
 - Вы не поэт, доктор, вы – философ. Подобными рассуждениями вы выдали себя. Так же, как и я, вы сознаёте, - хоть и не признаётесь в том, - абсурдность человеческого бытия… Вы – атеист?
 - Это имеет значение?
 - Просто ответьте. Вы – учёный. Учёные чаще являются атеистами, чем поэты или художники…
 - Я – не атеист. Во всяком случае, не отрицаю возможность существования некоего Вселенского Разума. Кроме того, как и вы, я могу считать себя юнгианцем. Вы, должно быть, знаете, что теорией Юнга также интересовался Поллок , и на своих холстах отображал, в частности, архетипические символы.
 - Да, ведь Юнг – единственный психолог, заслуживающий внимания. Поскольку имел вторую не прогрессирующую стадию шизофрении, хотя он и отрицал это. Во всяком случае, хорошо, что вы – не христианин. Поскольку я – атеист. А, если угодно, я даже – сатанист. Я знаю, что обо мне такое писали. Лишь потому, что я признаю человеческое творение превыше творения божьего.
 - Зачем вы спросили?
 - О чём?
 - О моём вероисповедании…
 - А. Это… Хорошо также, что вы и не атеист. Если бы вы являлись атеистом, будучи не одержимым ни искусством, ни наукой, и с мыслями, подобными высказанной вами вслух, вероятней всего, вы бы застрелились.
 - У меня нет склонности к самоубийству.
 - У всех поэтов есть склонность к самоубийству. Ах, ну да, вы не поэт…
 - Мы отвлеклись от вашего рассказа. Пожалуйста, продолжайте.
 - Я продолжаю. В те годы, когда я боялся себя и желал в себе разобраться, в мой разум - не впервые, конечно, - но с наибольшей остротой вонзились мысли о самоубийстве. Чем более я узнавал и понимал себя, тем сильнее боялся и ненавидел. Себя и других. Я не знал, чего опасаюсь более: что убью себя или убью других. Не доучившись и двух лет, я бросил университет. Жил я в другом городе (вы знаете, где) на съёмной квартире. И был предоставлен самому себе.
 - Почему вы не окончили обучение? Насколько я осведомлён, у вас была высокая успеваемость.
 - Да, к сожалению, я не обделён умом – и в этом я также вижу причину, по которой я сейчас беседую с вами… Я поступил на психолога только чтобы понять себя, разобраться и, по возможности, помочь себе. К тому времени, когда я ушёл, я уже всё понял. Идти далее по этой стезе не входило в мои устремления, поскольку расходилось с тем постулатом, что к тому моменту утвердился в моём сознании: творец должен быть одержимым.
 - Вы сказали, что хотели “помочь себе”. Почему вы не обратились за помощью к специалисту?
 - К такому, как вы? Страдающему собственными, хоть и глубоко потаёнными, неврозами? Мне не нужна была поддержка или утешение. Мне было нужно всё либо ничего. Излечение или болезнь.
 - И вы нашли метод излечения?
 - Моим успокоительным лекарством являлось Искусство. Только оно удерживало меня и от моих склонностей, и от моей агрессии.
 - Вы тогда это осознали?
 - Доктор… Пожалуйста, - я сам…
 - Хорошо. Продолжайте.
 - Да, я в полной мере осознал это именно тогда. И поступил в художественное училище, надеясь излечиться в нём. Вы хотите спросить, почему я не сделал этого сразу? Мои родители были против. Они всегда были против. Они желали, чтобы я получил “нормальное” образование. В действительности, они никогда не поощряли моих творческих начинаний, будучи людьми далёкими от искусства. Я прятал от них свои рисунки, после того, как однажды, - это случилось ещё до школьных классов, - мой отец, в состоянии сильного алкогольного опьянения… (Пауза, смех). Ха, я говорю, как на следствии. В общем, мой в жопу пьяный отец подтёр моими рисунками означенное место, и смыл их в унитаз, обозвав дерьмом. Он о том не подозревал, но с его стороны, это тоже был своего рода перформанс. (Горькая усмешка).
 - Извините, но мне не известно, что вы поступали в художественное училище.
 - Ну да, я не поступил. В художку меня привела одна девушка, да, я посетил несколько занятий, и более не возвращался. Я считаю, что художник должен творить так, как умеет или как считает нужным. А из подобных заведений все выходят одинаково прилизанными. Кто чуть лучше, кто чуть хуже. Также, побывав в этом заведении, я окончательно убедился в уже оговоренном положении, что художник – безумец, псих. Одержимый.
 В первобытной культуре художник не выделялся, и художником мог быть каждый. И в древних цивилизациях, когда все писали по единому канону, художник – суть ремесленник – не имел своего лица. Потому имена художников и скульпторов древнего Египта, Шумера, Индии, Майя и других древнейших цивилизаций нам почти неизвестны: личность не имела значения для Искусства. Только в античное время, сначала в Греции, и затем в Риме начали выделять Творца, - но, в основном, если только творец обладал большим талантом, чем другие ремесленники. Нам также малоизвестны имена византийских иконописцев и преимущественно лишь имена художников поздней готики, граничащей с ранним Ренессансом. С началом же Возрождения личность художника начинает играть намного большее значение, однако и тогда, и позже, вплоть до XIX столетия упорно соблюдаются некоторые традиции и правила в изобразительном искусстве, в зависимости от господствующего в данную эпоху умонастроения – барокко, рококо, классицизма. И лишь немногие ломают все традиции, предваряя новейшее искусство. К таким немногим в начале девятнадцатого века относился знаменитый ныне Уильям Блейк , при жизни не снискавший широкого признания. Однако его художественные искания оказали влияние на прерафаэлитов, которых зачастую считают первыми символистами, а символизм фактически стал первым течением грядущего художественного модерна. В начале же прошлого столетия возник авангард, быстро сломавший все прежние представления об искусстве. Но робость в преодолении укрепившихся устоев выразилась в многочисленных манифестах и теоретических трудах первопроходцев нового искусства, которыми они пытались обосновать свой радикальный отход от традиций. Полупредметные начинания кубистов, самым известным из которых является сегодня Пикассо , или футуристов, признанным лидером которых являлся Умберто Боччони , вылились в первые абстрактные композиции Робера Делоне , Франтишека Купки , Михаила Ларионова  и Василия Кандинского . Из которых затем вышли строгие геометрические формы последнего, а также Казимира Малевича , Пита Мондриана  и многих других. В свою очередь, из бессмысленных фигур и абсурдных рисунков дадаистов, вроде Ханса Арпа  или Уники Цюрн , возникло автоматическое письмо сюрреалистов, наиболее ярким из которых является, конечно, Сальвадор Дали . Из цветовых нагромождений фовистов… Я вас не утомил? Я забылся. Так я часто и подолгу беседовал с собой об искусстве, размышлял о художниках, обсуждал их работы… И сейчас несколько увлёкся. Если позволите, я разовью мысль, по возможности кратко.
 - Да. Продолжайте. Это интересно.
 - Одним из первых, кто отказался от теоретических положений, и просто признал, что искусством может являться всё, что так названо, был Марсель Дюшан . Он создавал, так называемые, реди-мэйды – готовые объекты. И однажды на выставке представил реди-мэйд «Фонтан», являющий собой просто писсуар. И из него хлынул волной бушующий поток, по мнению многих критиков и ещё большего числа обывателей, бессмысленного, ничем не оправдываемого псевдоискусства: заканчивалась эпоха модернизма - наступал постмодернизм. Иероглифы Жоржа Матьё , пропитанные синей краской губки и измазанные синей же краской натурщицы Ива Кляйна , изрезанные холсты Лучо Фонтаны , и, наконец, каляки Йозефа Бойса …
 Казалось бы, куда дальше? Искусство сведено к минимуму. Если им признавали монохромные полотна, невразумительные каракули, и банки из-под Колы . Однако те, кто желал остаться в истории, и, – непременно, -  в истории искусства, - находили новые способы. Тем более, что, помимо сотворённых предметов, сам акт творения ныне также являлся Искусством – искусством перформанса. И здесь человек – художник – также дал выход своим аморальным для общества страстям и желаниям.
 Подобным образом поступил и я… Понимаете, я не мог далее существовать, скрывая себя, своё Я от людей. Я должен был открыться людям, но прежде, чем общество уничтожило бы меня за моё Я, мне необходимо было обрести признание, или, по крайней мере, известность, как Творца, дабы ступить в Вечность. Ведь проклятый и забытый при жизни, по прошествии веков лишь более увлекает исследователей, если не искусством, то своей персоной. Таким образом, я искал путь дать о себе знать. И как же ещё я мог привлечь к себе всеобщее внимание, как не своей патологией? Что более занимает массы, как не чужая интимная жизнь? Однако сексуальные и иные перверсии, или жестокость в работах художников уже не могли вызвать восторженный больной интерес, или особенное моральное порицание. Позвольте вновь небольшой экскурс в историю. Я хочу напомнить вам о порнографии и жестокости в современном изобразительном искусстве.
 Мои рассуждения сейчас не случайны. Они хоть в малой степени передадут вам движение моей мысли по пути к тому, к чему я пришёл.
 Мне вспоминается одна раннехристианская икона, не отличающаяся искусностью исполнения, но поражающая красочным смакованием крови, струящейся, словно из каждой поры распятого Христа. Подозреваю, что безвестный художник не без упоения выводил эти яркие фонтанообразные струи. Подобный же в своей жестокости, но куда более изощрённый, образ распятого Иисуса мы видим на Изенгеймском алтаре, выполненном Маттиасом Грюневальдом . Библия вообще дала множество кровавых сюжетов для живописных сцен. Но ещё более их подарила сама церковь. Ян Лёйкен  создал множество гравюр, на которых запечатлел пытки и казни Инквизиции. А Иероним Босх  и его подражатели и последователи во всех красках расписали прелести изуверских мучений демонами в Аду. Франсиско Гойя  изобразил как мнимых чудовищ, рождавшихся в его разуме, так и чудовища реальности – кровавые ужасы войны. Вместе с тем и Эжен Делакруа  любил запечатлевать кровавые и жестокие сцены… Рубеж прошлых веков освободил от многих догм, и не только эротика, но и открытая порнография стали частью искусства. Впрочем, до сих пор спорят, к первой или второй категории отнести работы, допустим, Бёрдслея , Ропса  и Эгона Шиле .
 А первая половина двадцатого века, эпоха авангарда, породила, - в том числе, из цветовых нагромождений фовистов, - экспрессионизм – живопись болезненного страха, крика отчаяния. И две мировые войны отразились, как в кривом зеркале, безобразным гротеском картин Бекмана , Дикса  и Гросса .
 Дальнейшее послевоенное искусство, характеризуемое в совокупности термином постмодернизм, уже не мыслимо без жестокости и порнографии, которые стали едва ли не доминирующими темами Искусства – не только изобразительного, но искусства вообще. Не имеет смысла перечислять всех такого рода художников, скульпторов и фотографов современности: их слишком много. Однако фотография заслуживает отдельного интереса. Возникшая в первой половине девятнадцатого столетия, она долгое время не только не признавалась как вид искусства, но, более того, презиралась как недостойная внимания художника отрасль. Первым, кто сумел изменить отношение, и выставить фотографические работы в художественном салоне стал знаменитый Надар . В прошлом веке, особенно же во второй половине, фотография стала играть всё более значимую роль не только как документ, но и как отдельный вид искусства. Ещё более жестокие и кошмарные образы создавались с её помощью в силу большего натурализма изображения, и фиксации предметов и лиц, не приукрашенных кистью художника. Назову несколько противоречивых, но особенно широко обсуждаемых имён: Диана Арбус , Роберт Мэпплторп , Андрес Серрано , Джоэл-Питер Уиткин . Кроме того, замечу, что своего рода жестокость нашла выплеск даже в архитектуре появлением стиля деконструктивизм, будто разрушающего цельную структуру постройки.
 И теперь я подхожу напрямую к тому, что касается сотворённого мною. Я уже упоминал о таком виде искусства как перформанс. Это единственный род Искусства, который полностью связан с его Творцом, поскольку тот сам является неразрывной деталью произведения. Один из первых перформансов совершил Ив Кляйн, запечатлевший себя выпрыгивающим из окна . Но его действие являлось фарсом, поскольку фотография была подкорректирована, в том числе устранён брезент, страховавший его прыжок. В то время как будущие перформансеры поразили публику жестокостью, излитой не на холст, а на живое тело. Наверное, справедливо назвать их предтечей Ван Гога, который, конечно, не подразумевал под отрезанием своего уха действие искусства, но которым, однако, известен, быть может, более чем всеми своими картинами. В современном же мире, нашем жёстком, циничном мире, в первую очередь, это явление венского акционизма, зародившееся в начале 60-х годов, и провозглашавшее “материализацию действия”. Наиболее известные – скандально известные из них – это: Герман Нич , устраивавший своего рода дионисийские мистерии, с обилием крови и внутренностей мёртвых животных; Гюнтер Брус , раскрашивавший себя, наносивший себе увечья, и пивший свою мочу; Рудольф Шварцкоглер , развоплощавший человеческое тело накладыванием на него марлей, бинтов, проводов, отрезавший себе пенис и, как итог саморазрушительных действий, - выбросившийся из окна.
 В настоящее время у них немало последователей, в том числе, отечественных, но всё, что они делают, носит откровенно вторичный, подражательный либо просто глупый характер, и удивляет разве что посредственного обывателя, не знающего, что всё это пройдено свыше тридцати лет назад. Весь этот некогда шокирующий авангард сейчас не более чем коммерция. Авангардом имеет право называться только Искусство, бросающее вызов современному искусству.
 Так что мог я сотворить такое, что было бы ново и вызвало бы трепет у современного, ко всему привычного и пресыщенного ценителя? У наблюдателя, равнодушного и циничного к виду боли, причиняемой художником себе. У критика, посмеивающегося над потугами прославиться путём эпатажа. На этот вопрос скоро нашёлся ответ. Простой до безобразия. Безобразный до простоты.
 Убийство. Это единственное, что ещё способно ужаснуть. Сам факт смерти не может не внушать человеку ужас, потому как напоминает о неизбежности конца, но факт подобной смерти усугубляет его, доводит его до исступления.
 Искусство способно убить, но способно ли убийство стать Искусством?
 Смерть способна вдохновить Искусство, но может ли стать Им? Я отнюдь не первый, кто задавался этими вопросами, и не находил определённого ответа. И я не утверждаю, что отыскал его, однако я испытал этот вопрос. Вероятно, в историю я войду, как маньяк, а не художник. Но мнение современности зачастую предвзято. Время рассудит, и, возможно, по его прошествии, несправедливый ярлык снимут с моего имени.
 Вам, конечно, известно, сколько человек я убил. В действительности их больше ровно на одного. Первая моя “жертва” не стала моим материалом. Как ни банально, но впервые я убил не ради высокой цели, а ради удовлетворения своей низменной потребности. Нет, не убийства – как таковое оно не доставляло мне удовольствия. Я сделал это ради вещей, одежды… И – сколь иронично – первой жертвой стала та девушка, которая привела меня в художественное училище.
 …Вы знаете, каково это – сходить с ума? Понимать, что ненормален, и носить маску, приемлемую социальной нормой?
 - Вероятно, вы не поверите мне, но я знаю каково это.
 - Почему же, поверю… Но не перебивайте меня, вы, доктор, вы – бились в судорожных припадках? Исцарапывали до крови своё лицо, чтобы скрыть его уродство? Терзали лезвием своё тело, отвратное до тошноты?
 - Многие люди испытывают ненависть или отвращение к себе. Чтобы жить, необходимо преодолеть эти чувства, и даже не любить и уважать себя, то хотя бы терпеть то, какой ты есть.
- Молчите же! Я не могу стерпеть себя, доктор. Потому что это не я. Это маска, которую насильно надели на меня родители, педагоги, всё общество, потому что они не могли стерпеть моего настоящего лица. Потому что моё лицо казалось им отвратительным, оно не умещалось в их ограниченный жалкий разум, привыкший делить людей по половому, расовому, социальному и множеству других признаков. Любое разделение должно рассматриваться как фашизм. Любой фашизм ведёт к холокосту. Нет им всем прощения. Я ненавижу, ненавижу…
 Но ненависть порождает только ненависть.
 Вы, доктор, испытывали ли вы на себе всё презрение и ненависть людей? Смешки в лицо и плевки за спиной? Боль незаслуженных ударов?
 Возможно, в детстве?.. А каково сносить это всю свою жизнь?
 И только Искусство спасает от суицида. Искусство как наркотик. Возможность не забыться, но выплеснуть всю свою боль, весь свой страх, и всю свою ненависть. Но иногда и оно теряет своё значение.
 И тогда уже всё равно. И – все равны. Одинаково отвратительны. Как и ты сам себе.
 Общество убивает подобных мне.
 Потому подобные мне – творцы. Подобные мне – убивают себя, или – убивают…
 От рождения приговорённые обществом к отчуждению от него, мы мстим ему.
 - Простите, от чьего лица вы говорите? Кого вы подразумеваете под “мы”? Какую категорию людей?
 - Никакую. Любой человек, в силу различных причин, может быть отвергнут, изгнан, проклят или убит. Любой человек, в силу всевозможных обстоятельств, может убить.   
Я не одержим насилием и убийством. Я не испытывал от того удовольствия, и не мучил тех, кого называют моими жертвами, а я зову своими творениями. В этом моё отличие от маньяка, в этом и в том, что одержимый манией убийства, и убивающий только для её удовлетворения – анонимен, а художник стремится к известности и признанию. Само по себе убийство не могло быть для меня самоцелью, более того, оно внушало мне отвращение, не меньшее, чем вам, доктор. А, быть может, и большее, потому что я сам его свершал. Но с трепетным предвкушением конечного результата, преодолевая отвращение, я совершал и дальнейшие, в целом, столь же малоприятные действия, рассматривая их как трудную, сопряжённую с грязью и мусором, работу над скульптурой или холстом…
 Вы видели… Конечно, вы видели мои творения, доктор. Вы должны их оценить по достоинству! Если вы не можете в силу брезгливости или стереотипности восприятия любоваться ими, наслаждаться их красотой – странной, нетипичной, но тем более, привлекательной, тем не менее, вы не можете отрицать, что они сотворены со всей любовью и со всем умением, которым я обладаю. Это не дешёвая халтура братьев Чепмен  или Доктора Смерть . Они творят ради денег. И их слава выросла только на эпатаже. Мне ближе Уиткин – он показал, что красота есть и в отвергнутом, и признанном уродливым. Фрэнсис Бэкон – философ, а не художник , сказал, что “всякая совершенная красота всегда содержит в себе нечто странное” . О, должно быть, он не догадывался, насколько он прав!
 Я же знал, что мой труд не будет оплачен. И я не желал денег. Я не гнался за доходом и сомнительной и однодневной скандальной славой. Мне было необходимо признание. Признание как художника. В этом отличие художника от убийцы: убийца боится разоблачения своих действий, он стремится остаться анонимным, чтобы иметь возможность убивать дальше. Художник стремится к признанию, и убийство для него не цель, а средство.
 Микеланджело имел право умертвить натурщика, чтобы естественней передать предсмертные муки. Я хотел показать, что убить можно ради красоты, пока она свежа, пока её не изуродовала жизнь. Замечали ли вы, что сразу после смерти, человек кажется более живым, чем при жизни? И красота – обостряется!
 Понимаете, здесь не вставал раскольников вопрос “право имею или тварь дрожащая?”, поскольку художнику дозволено изображать всё , но другой: “поймёт ли художника толпа: оценит или осудит?” Впрочем, вы ещё не ответили по поводу моих творений: как вы их оцениваете?
 - Мм… Мне трудно говорить об этом. Но они действительно весьма искусны. Патологоанатом, осматривавший их, говорил, что всё выполнено очень тонко.
 - Да. (Горькая усмешка). Ценителем моих работ стал не художественный критик, а патологоанатом. Злая насмешка несправедливой жизни. То же, что с самого рождения…

* * *

 Фотографии жертв, называемых обследуемым “материалом”, прилагаются к документам расшифровки беседы. Большинство из них сделано во время персональной выставки в рамках перформанса «Анима-Анимус». На них можно видеть те фигуры, которые вживую наблюдали посетители данной выставки: скульптурные композиции, на остов (или костяк) которых в разнообразном соотношении натянуты различные участки дублёной человеческой кожи, так что получившиеся в результате образы представляют собой причудливые и даже гротескные сочетания мужских и женских форм. Большинство “скульптур” напоминает странных гермафродитов либо транссексуалов на переходной стадии, однако некоторые представляют собой своего рода сюрреалистические видения. Почти все из них своеобразно окрашены, что создаёт эффект живых существ. Выставленные на невысокой сцене небольшого зала галереи, при приглушённом освещении эти фигуры казались живыми актёрами. Однако владельцы галереи утверждают, что ни у кого из них либо их сотрудников не возникло даже предположения, что фигуры сделаны из настоящей кожи. Тем более, очевидно, этого не мог предположить никто из немногочисленных посетителей выставки, не имевших возможности наблюдать фигуры вблизи, а только на сцене либо на фотографиях, развешанных в холле. Можно предположить, что, если бы убийца, называющий себя художником, по своей воле не раскрыл свои преступления дальнейшим действием, он мог бы продолжать свою деятельность до тех пор, пока не был бы вычислен в ходе следствия, либо по случайной вероятности, что кто-либо из посетителей галереи опознал бы кого-то из жертв. Однако напомним, что наш клиент стремился к мгновенному признанию, и не стремился сокрыть свои преступления, которые не считал за таковые. Идея собственно перформанса состояла в том, чтобы убить на глазах посетителей. Убить ради красоты. Две камеры фиксировали происходившее – профессиональная, и на мобильном телефоне одного из посетителей.
 Александр, когда в галерею собралось достаточное количество народа (не особенно много, но, должно быть, художник рассудил, что более и не придёт), попросил закрыть входные двери, и сообщил, что он желает пообщаться с публикой. Он вышел на сцену, где располагались его работы, и, в том же сумрачном освещении, обратился к посетителям со следующими словами: “Приветствую тебя, презренная публика. Да, я не скрываю ни от себя, ни от вас, что каждый здесь присутствующий отвратителен мне, равно, как и я себе. Отвратителен человек, как индивид. Отвратителен каждый человек, как личность. Вы пришли в выставочную галерею: вы хотите видеть Искусство? Действительно ли вы хотите видеть Искусство, а не патологии и мании Творца? Вы рассматриваете мои творения, но видите ли вы, что в них? Видите ли вы их красоту? Осознаёте ли труд и боль, вложенные в них? Едва ли. Поскольку вы не знаете, даже не можете предположить, что вложено в них. Вы лишь упиваетесь бредом, странностью и глупостью их создателя. Сами творения, с точки зрения произведений Искусства, вас мало интересуют. Да, это, увы, так. Однако совсем скоро именно эта составляющая станет наиболее интересной и в самом прямом смысле волнующей умы даже далёких от искусства людей… В первую очередь, далёких. Потому как, только лишь художник способен понять художника, но и он – не всегда. Чего же жду я от обывателя? Пришедшего сюда от безделья и праздного любопытства. Есть ли среди вас искусствоведы или, по крайней мере, знатоки искусства?..”
 Вопрос из аудитории: “Что означает название выставки?”
 “Верный вопрос. Однако мне жаль, что вы не знаете, - это лишь доказывает вашу ограниченность. Вы ведь журналист? Жаль… Моя выставка благодаря вам обрастёт лишь ещё большим количеством слухов или нелепых заявлений, которые я не сделал бы никогда в жизни. Допустим, вы напишете, что я открыто признаю себя убийцей. (Снисходительная улыбка, превращающая фразу в шутку; сдержанный смех в зале).
 Анима и Анимус – архетипы из аналитической психологической концепции Карла Густава Юнга: женское начало в мужском и мужское в женском. Теорию Юнга не объяснишь в двух словах, однако общая суть данного положения сводится к тому, что человек не является исключительно мужчиной или женщиной, а сочетает в себе оба пола и стремится к их единению. Не только психологически, но и физически человек однажды достигнет единения, и станет совершенным, подобным Богу существом, – Андрогином. Но прежде, чем наступило это время, он проходит переходные фазы, включающие и такие, многим из вас представляющиеся отвратительными, как транссвестизм, транссексуализм и гермафродитизм. Я хочу показать, что чрез эти фазы или стадии, человек в итоге достигает совершенства, окончательно преодолевая ограниченность половой принадлежности, становясь единым обоеполым созданием”.
 Вопрос из аудитории: “Вам не кажется, что всё это уже было? Ещё Поллок воплощал в своих автоматических работах юнговские архетипы. А гермафродитов можем видеть и среди античных скульптур и помпейских фресок, и у художников барокко, и у современных, например, Уиткина”.
 “Да, искусство вообще имеет свойство копировать. И в первую очередь копировать жизнь”.
 Вопрос из аудитории: “Тем не менее, вы обещали нечто новое - уникальный перформанс, но это кажется весьма сомнительным: чем вы сможете удивить?”
 “Я ничего никому не обещал. Однако я удовлетворю ваш профессиональный скепсис и продемонстрирую вам искусство, - я в этом более чем уверен, - искусство недалёкого будущего. Одно из его возможных направлений. Вас может возмутить подобное заявление, тем не менее, я - более чем уверен… Однако для демонстрации мне необходима девушка из аудитории”.
 Немногочисленная публика застывает в молчаливой нерешительности, видимо, не зная, чего ожидать от странного молодого человека на подиуме. Однако, когда руку подняла женщина средних лет – молодящаяся, но уже пережившая свои лучшие годы, Александр кинул на неё оценивающий взгляд художника, который почти сразу охладел к ней, и произнёс: “Нет, не вы. Я сам выберу свою жертву”. Он едва улыбнулся краем губ, и всё же среди публики раздались ободряющие скорее себя, нежели артиста, смешки. Артист же, призванный, по общему мнению, развлекать аудиторию, оглядывал людей, пришедших посмеяться, не только оценивающим взором эксперта, но и голодным взглядом хищного зверя. Наконец, шагнув со сцены, он приблизился к высокой брюнетке плотного телосложения – и протянул ей руку. Она нерешительно дала свою, и как-то робко улыбаясь окружающим, проследовала за ним на сцену. Александр не спросил у неё ни имени, ни возраста – он ничего не спросил у неё, но, неотрывно вглядываясь в её скуластое, крупное, но довольно красивое лицо, сказал: “Ни вы, ни кто-либо в этом зале не замечает схожие черты. Кажутся разными лица, тела и даже души. Только художник, проницательный взором и чуткий душой, способен уловить каждую линии материи и каждый флюид духа. Он видит прообраз, эйдос, единство живого. Вернуться к единству - единству плоти и единству духа - вот стремление человечества, вот идеал художника, вот – моя индивидуальная миссия. Все вы увидите это, и, быть может, хоть один кто-то это поймёт, - но все вы станете свидетелями чудесной метаморфозы!” Впервые за время выступления, Александр по-настоящему добро улыбнулся, ласково смотря в глаза избранной им жертвы. Девушка улыбнулась в ответ и, посмеиваясь, спросила: “Метаморфоза – это не очень больно?”.
 Этот обмен шутками вывел зал из оцепенения, сняв гнетущее напряжение. Под смех и даже аплодисменты художник и его натура ушли в подсобное помещение, в углу сцены. И, почти сразу, как они скрылись за дверью, не позволяя зрителям расслабиться и поговорить, их веселье разбилось о громкий, столь же гнетущий, как и напряжённое ожидание, «Остров мёртвых». Симфоническая поэма Рахманинова длилась почти двадцать минут - видимо, Александр точно просчитал необходимое ему время, - и эти бесконечно-тягостные минуты напряжённого ожидания лодка с покойником в саване медленно приближалась к мрачным скалам среди безмятежной воды: обители умерших .

* * *

 - Всё было заранее подготовлено. Она не страдала, хотя и боялась – страх чувствовался сразу и всё время. За двадцать минут нереально выполнить полную операцию, но я не мог заставлять ждать дольше. Интерес и интригу сменили бы скука и раздражение. Тревога стала бы равнодушием. Я выполнил лишь самое основное, что было необходимо, чтобы дать понять, позволить увидеть, прикоснуться к краю тайной, запретной красоты. На последних, наиболее волнующих минутах симфонии, я вышел.
 В неярком свете, озаряющем подиум, зрители не сразу поняли… Не сразу осознали, кто вышел и предстал перед ними: к их восторгу или их осуждению, к их восхищению или их ужасу.
 Её красивое лицо и её роскошные густые волосы, волнами ниспадающие на её платье, плотно облегавшее МОЁ тело, бесстыдно подчёркивая физические признаки биологического пола. Едва осознав грубую и отвратительную в их глазах рассогласованность, толпа застыла и замолкла в смятенном недоумении. А затем – обезумела…

* * *

 Действительно, толпу шокировало понимание того, что совершил Александр. В её глазах обезумел только он, а ими руководил здравый смысл. Некоторые женщины кричали, даже теряли сознание, другие – метались в поисках выхода. Мужчины набросились на него, и, разорвав платье, и сорвав с его лица скальп, долго и жестоко избивали обнажённое тело художника до тех пор, пока не явилась полиция…

* * *

 - Но чего вы ожидали? На кровь любое животное реагирует одинаково – и человек не исключение… Неужели вы ждали вопросов журналистов, желали раскрыть смысл своего действия, и, быть может, даже получить восторженные отзывы критиков?
 - Может быть, и желал. Может быть, я хотел рассказать им об источниках своего вдохновения: о посмертных масках предков с островов Новой Гвинеи; об индейских бердашах, о ритуалах, в которых шаманы танцуют в человеческой коже…
 - Но ведь всё это предрассудки и дикое варварство. К этому ли мы стремимся сейчас? Настолько ли испорчено общество? Настолько ли оно уже больно, сколь вы?
 - “Человек без свободной сексуальности эмоционально и физически ущербен. И такое общество может порождать только таких же ущербных, как и оно само” . Исполнение выдуманных обществом социальных ролей – самое нездоровое, что есть в обществе. Человек лишается своего естества, и корчит из себя кого-то, кем не является в действительности – так сказать, в душе, - только чтобы добиться уважения других. Это крайняя степень глупости, это фальшивей и пошлей того, что сотворил я. И вот на этой глупости, фальши и пошлости, на этой всеобщей лжи и всеобщем притворстве строятся межчеловеческие взаимоотношения – так с чего подобные отношения должны быть здоровыми и справедливыми?
 - Общественные отношения такие, какие есть. Они установлены с давних пор, не мне с вами их судить. Существуют табу, негласные, но нерушимые тысячелетиями. Вы не считаете ваше осуждение справедливым?
 - Отношения не всегда были одинаковы, и кому их судить, если не нам с вами, доктор?..  Осуждение же справедливо. Я признаю его, и соглашаюсь с ним.
 Александр произнёс эти слова спокойно, но в его взгляде в тот миг читались презрение и вызов тем, кто его осудил. Всем нам.
 - На данном этапе оно справедливо. Моё время ещё не пришло. Творец всегда опережает свою эпоху. Но время стирает любые ваши табу, нерушимые тысячелетиями.

* * *

 И художника нередко осуждает толпа, как осудили Александра. Несмотря на то, что он адекватно сознавал и признавал свои преступления, я настоял на недееспособности подсудимого, сославшись на его одержимость искусством, и навязчивую идею того, что он является великим художником, а его действия – актом созидания.

* * *

 Выше был представлен почти полный текст беседы, проведённой с моим клиентом. Небольшие уточнения и детали, последовавшие за вышеприведённым диалогом, не открыли ничего существенного для изучения личности опрашиваемого, ни значимого для понимания его действий. Однако я прилагаю отдельные фрагменты, которые могут быть использованы как психологами-криминалистами, так и вероятными будущими биографами, и, возможно, литераторами или режиссёрами, которых история этого человека может привлечь в качестве художественного материала.

* * *

 - Разве справедливо, что одна жалкая лишняя хромосома ещё до рождения разрушает жизнь человека?! Доводит его до убийства или самоубийства? В чём же мудрая справедливость природы?
 - Я не скажу вам того, но уверен, что подобные “несправедливости” имеют значение, иначе ошибкой явилось бы само деление организмов по половым признакам. Ведь, как и большинство простых организмов на Земле, человеческий эмбрион примерно до третьего месяца женского пола.
 - Не указывает ли это на то, что мужчина лишь побочный продукт эволюционной системы? Кроме того, науке известны случаи, когда человек всю жизнь являлся мужчиной или женщиной, не подозревая, что его хромосомный ряд соответствует другому полу. Значит, как биологический пол не обязательно соответствует психологическому, ещё менее он связан с социальной ролью. В таком случае, не должен ли человек соответствовать не полу, а гендеру? Не уменьшит ли это число неврозов и других психических расстройств? Не сделает ли это чуть более счастливыми сотни тысяч людей? Не пора ли отказаться от бессмысленного разделения? Разделение почти неизбежно подразумевает дискриминацию… Нужен ли нам новый Освенцим, где наряду с евреями, цыганами, чернокожими, психически больными, инвалидами, свидетелями Иеговы, бесчеловечно пытали и уничтожали гомосексуалов и трансгендеров?
 - Но мы не сами придумали это и многие другие разделения – так решила природа. И это одна из великих тайн. Ведь поначалу живые существа были бесполы…
 - Может, мы и должны вернуться к началу? Древние мудрей нас. Может, это и будет Андрогин Платона? Идеал античности…
 - А может, это будет путь в направлении, противоположном эволюции?
 - …Время само рассудит, кто из нас более прав – интуитивный художник или прагматичный учёный. Возможно, вы сочтёте это несправедливым, но я могу заверить вас, что оно окажется на моей стороне. И в отношении моей личности, и моего творчества.

* * *

 - Я приложу все усилия, чтобы, вопреки вашим заверениям, вас признали психически нездоровым. Думаю, мы попробуем оказать вам любую возможную помощь.
 - (Насмешливо). Какую помощь вы хотите мне оказать, доктор?
 - Как известно, транссексуализм вылечить невозможно. Если человек испытывает состояние рассогласованности между физическим и психическим полом, подобная гендерная дисфория, или, ясней говоря, подобный психический дискомфорт остаётся до смерти этого человека. Возможно только путём психологического воздействия помочь человеку хотя бы относительно приспособиться к социуму, отвергающему таких людей. Однако если патология не поддаётся психологической коррекции поведения, единственным удовлетворительным методом лечения признаётся гормональная и хирургическая коррекция пола. Я могу настоять на том, чтобы вы прошли курс гормонотерапии в связи с вашей озлобленностью и жестокостью. Далее, если вы сумеете найти средства, вы сможете сделать операцию. Вы сможете начать совсем другую жизнь, забыв об этом ужасе вашей молодости. Ведь вы очень молоды, и жизнь ещё только открывается перед вами.
 - Нет, доктор, врата захлопнулись, и невозможно их отворить. Всё это, конечно, в перспективе просто изумительно: новая жизнь в желанном обличии. Но – нет. Ни вы, ни я не столь глупы, чтобы поверить, будто можно всё стереть и начать жизнь с чистого листа. Ну разве что вы мне ещё лоботомию сделаете, и там что-нибудь вырежете. Лечение, операция – мне уже ничто не поможет. Об этом должно было думать раньше. В моём детстве, когда в меня плевали и меня били все, включая родителей. Мне с детства внушали, что я ничтожный выродок, ошибка в этом мире. Таким я и стал. Теперь уже поздно, и детства мне не вернуть. Не вернуть все мои девичьи – да, девичьи! – грёзы. Не вернуть кукол и плюшевых мишек, – тут Александр засмеялся почти истеричным смехом, сорвавшимся на плач. – Ведь это смешно, доктор. Ведь любому это всё покажется смешным, потому что это глупости: детские мечты, девичьи грёзы… Но для меня это только больно.
 - …Я думаю, немало людей во всём мире поняли бы вас, ваши мечты и вашу боль.
 - (Успокоившись). Доктор, не надо лечения, ничего не надо. Будем реалистами. Мне поставят диагноз как минимум шизофрении. С таким диагнозом не делают коррекцию… Кроме того, откуда мне взять такие деньги? Вы представляете, сколько это? В нашей стране низок опыт подобных операций, но даже без выезда за границу, это требует огромных материальных затрат, учитывая и то, что гормонотерапия назначается пожизненно… Никто не поможет мне такими деньгами. Обращаться с просьбой о благотворительности? Смешно. Кто поможет человеку, просящему о таком? Болезнь ребёнка, юноша, страдающий раком крови, девушка с изуродованным личиком – их пожалеют, им посочувствуют, но не мне. Потому что для всех я – просто урод. Кому какое дело до того, что повесится очередной трансвестит?!! Ведь эти люди не только не знают в чём разница между трансвестизмом и транссексуализмом, но зачастую сразу относят нас к гомосексуалам, не считаясь даже с возможным наличием детей. Я просто хочу умереть. И надеяться, что в следующей жизни – если она есть – мне повезёт больше.
 - Я думаю, многие желали бы вас осудить на смерть. И многие осудят меня за такое мнение, но я не соглашусь с ними. Я не считаю вас заслуживающим смерти. Вы просто несчастный, измученный обществом, человек. Изначально вы не преступник.
 - (Сорвавшись на крик). Не успокаивайте меня! Хватит этого маскарада! Несчастный человек, гормонотерапия! Неужели вы не видите очевидного? Того, что вижу даже я: я – убийца, убивший … человек. Я заслуживаю аналогичной участи! Я буду настаивать на смертной казни, что бы вы ни говорили на суде.
 - Послушайте, Александр. Просто примите от меня помощь. Помощь от человека, который вас понимает…
 - Понимает? Нет. Если бы вы понимали, вы бы не сидели передо мной и предлагали мне помощь. Вы были бы так же гонимы и осуждены обществом. Только испытавший такие страдания может понять страдающего. Любой другой, как бы он не хотел понять, может только догадываться. Я более не хочу вас слушать. Я сказал вам больше того, что должен был. Я сожалею об этом.

* * *

 В своём последнем перформансе он выступил и Творцом, и Творением. Подобно тому, как Шварцкоглер совершил то, что лишь обыграл Кляйн, Александр осуществил то, что не сделал первый, вопреки распространённому мнению. Спустя всего несколько дней, в одиночной палате, в которой находился, как признанный опасным для окружающих, ножницами для бумаги, которые он попросил, чтобы вырезать нарисованные им фигурки, он отрезал свой пенис. По факту только искромсал до бесформенности, но и это действие можно рассматривать как завершающее в его концепции преодоления условностей половой дифференциации. Этот акт “созидательного разрушения” стал последним в его творческой карьере и последним в его несчастной и странной жизни…

* * *

 Так можно ли назвать искусством убийство? Можно ли оправдать убийство искусством?
 Эстетически? Или этически?
 Ведь столь многие типичные маньяки называют себя художниками, а свои деяния – произведениями искусства. Но ведь их деяния лишены даже того условного и сомнительного эстетизма, на который претендует наш “художник”.
 Возможно, самый известный маньяк-эстет, известный истории под прозвищем Джека-Потрошителя в историю искусства также вошёл под именем Уолтера Ричарда Сикерта .
 Естественно ли, что Творцы Искусства чаще всего являются безумцами? Что созидаются прекрасные творения из грязи разврата, алкогольной вони и пошлости всевозможных перверсий? Но ведь и цветы взращиваются в удобренной навозом земле, ведь и жемчуг создаётся в полости моллюска, ведь и бабочка получается из гусеницы, ведь и человек происходит от зверя, а человечность рождается среди зверств...
 Быть может, само безумие естественней нормальности?! Ведь и норма – условность, не существующая в чистом виде…
 Я отказался от творчества, осознав бездарность своих поэтических потуг. Быть может, я отрёкся от своего имени в истории, но обрёл психическое спокойствие, лишённое потрясений, вызванных сомнениями в своём даровании, окололитературными борениями с критиками и “коллегами”, мучительными поисками содержания и формы. Но я не обрёл спокойный сон. Иногда ночью я не смыкаю глаз, размышляя о том, что сейчас я мог бы публиковаться или даже издавать книги, быть вхож в литературные круги не как сторонний наблюдатель, но как равный, и что моё имя когда-нибудь появится в литературной энциклопедии.
 И я не могу осудить своего клиента, потому как нахожу его близким себе, понимаю его поступки, как понимаю, что при ином стечении судеб, мы могли оказаться и в иных ролях.  С ужасом по отношению к себе, я сознаю, что действительно на место моего пациента мог встать я сам. Но не стал. Стал лишь тем, кто, на основании анализа документов и индивидуальной беседы, определил прилагаемый предварительный диагноз.

(Подпись) Доктор К…ов.

Ноябрь 2008 – сентябрь 2009