XII. Опять я в нехристях...

            * * *
Опять я в нехристях, опять
меня склоняют на собраньях,
а я и так в летах неранних,
труд лишний под меня копать.

Не вправе клясть отчайный выезд,
несу как крест друзей отъезд.
Их Бог не выдаст – черт не съест,
им отчий стыд глаза не выест.

Один в нужде скорблю душой,
молчу и с этими, и с теми, –
уж я-то при любой системе
останусь лишний и чужой.

Дай Бог свое прожить без фальши,
мой срок без малого истек,
и вдаль я с вами не ездок:
мой жданый путь намного дальше.

Конец 60-х – начало 70-х годов были для Чичибабина, как и для многих честных интеллигентов, порой особенно тяжкой и беспросветной. Пробудившиеся было в годы оттепели иллюзии и грезы потерпели жестокий крах. СССР стал могильщиком венгерской, польской, чехословацкой свободы, а заодно и своей собственной: подвергся травле, моральному изничтожению Б. Пастернак, были изгнаны из страны А. Солженицын, А. Галич, позже – М. Ростропович с Г. Вишневской, генерал П. Григоренко, И. Бродский, Н. Коржавин, Э. Неиз¬вестный, В. Некрасов, бежал – А. Кузнецов, безжалостно шельмовались Евг. Евтушенко, А. Вознесенский и многие другие нестандартные поэты, непокорные соцреализму художники...

Неудачу своей последней книжки «Плывет «Аврора» автор поставил в вину, прежде всего, себе: «Я сам себе растлитель и злодей...» Но не снял ее и с тех, кто подхлестывал его иллюзии, понуждал к губительным правкам и натужному патриотизму. Заряд советского оптимизма, запас розовых очков у него иссяк. «Для себя», для ближайших друзей и – как знать? – может быть, для вечности поэт давно уже писал совсем другие стихи, но издать их было совершенно невозможно. Разгон его литстудии означал потерю пусть крохотного, но систематического заработка. А «телега», которую настрочил «Парис Жуаныч Котелков», отрезала путь к журнальным публикациям.

Борис попытался было найти выход в обращении к литературной публицистике – так нередко поступали члены писательского союза, когда очередная книжка не вытанцовывалась в срок, а кормиться все же нужно было... Моральных препон к тому, чтобы восхвалять людей труда, он в себе не чувствовал – напротив, рабочим людом всегда искренне восторгался, о чем свидетельствуют и некоторые добротные стихи – как, например, «Горячий ремонт». Может, кто-то сердобольный в союзе или издательстве помог, – во всяком случае, Борис договорился с издательством и стал собирать материал для книжки о ХТЗ – харьковском тракторном заводе. Книжка была уже почти готова, когда рукопись (или даже уже сигнальный экземпляр?) прочло начальство этого завода. Тракторозаводские тузы возмутились: кого-то он там недохвалил, кого-то недоругал и вообще написал не то и не так. Книжку зарезали.

Случай этот в писательско-издательском мире не составил исключения. Примерно в то же самое время ко мне с проверкой работы редакции заводского радиовещания был послан бывший корреспондент «Правды Украины» Рубан, вышедший на пенсию, но еще выполняющий различные обкомовско-горкомовские поручения и, в частности, член какой-то комиссии, определявшей тиражи изданий. Проверкой «меня» он, практически, заниматься не стал, зато начал мне рассказывать различные закулисные истории – видимо, просто одолела пенсионерская словоохотливость... В частности, рассказал о злоключениях маленькой мемуарной книжки бывшего узника фашистского лагеря смерти «Маутхаузен» харьковского врача Александра Иосилевича. Книжка была уже набрана, тираж – отпечатан, когда некие высшие инстанции (может быть, обком или даже ЦК) распорядились пустить все под нож. Однако сделать это не успели: неожиданно в издательство пришло письмо из Варшавы – от тогдашнего премьера Польши Юзефа Циранкевича. Оказывается, он ознакомился с тематическим планом харьковского издательства «Прапор» и очень заинтересовался книгой своего товарища по лагерному подполью: они оба входили в лагерный повстанческий комитет. Польский лидер просил выслать ему какое-то весьма внушительное количество экземпляров.

Удивительные люди – эти государственные мужи: все-то успевают – даже читать планы провинциальных советских издательств... Ясно было, что «хитрый еврей», автор книжки (кстати, он в 1991 году репатриировался в Израиль), помог польскому премьеру, по крайней мере, ознакомиться с планом издательства «Прапор». Деваться было некуда: книжку напечатали.

А вот у Чичибабина заступника не нашлось, и работа пошла насмарку...

Тот же Рубан рассказал мне историю, имеющую к Чичибабину более близкое отношение. Как уже говорилось, студию Бориса закрыли после устроенного им поэтического вечера. Среди стихотворений, особенно не понравившихся гебешникам, были те, которые читал на этом вечере друг Бориса – Марк Богославский. Но его, по простому сходству фамилий, перепутали с членом союза писателей, поэтом Львом Болеславским (в тесном дружеском кругу просто Люсиком). Люсик Болеславский (кстати, в свое время работавший в многотиражке трамвайщиков и печатавший там стихи Бориса) – хороший лирический поэт, снискавший громкую похвалу Ильи Сельвинского, посвятившего его стихам целую статью в «Литературке», однако политической остротой его творчество, помнится, не отличалось. Каково же было недоумение бедного Люсика, когда внезапно, не объясняя причин, его книжку, уже отпечатанную, застопорили на самом выходе: обллит (так именовали местную цензурную инстанцию) не давал ей цензорского номера, а без такового в СССР не могло выйти в свет даже приглашение на детскую елку...

Впрочем, книжка Болеславского вскоре все-таки вышла, а вот Богославский смог издать, наконец, крошечный сборник стихов лишь в 1995 году – в возрасте 70 лет! (В качестве предисловия к стихотворениям использовано напутственное слово Чичибабина, которое он предпослал публикации стихов Марка в журнале «Новый мир»).

В такой-то обстановке Чичибабин стал искать себе штатную постоянную должность. Как раз тогда, в связи с развернутым по решению партии идеологическим наступлением на капитализм, были узаконены и увеличены штаты редакций фабрично-заводского радио¬вещания, и мне, работавшему многие годы в одиночку, были приданы две штатные единицы: диктор и корреспондент. Каюсь: такая схема была, по поручению курирующего меня телерадиокомитета, разработана мною – и, чего я вовсе не ожидал, принята для всей страны! Правда, ничтожные оклады придумал не я: диктору положили 65 р. в месяц, корреспонденту – 70 р. Борис взвешивал возможность поступить ко мне на должность корреспондента, и я, насколько это от меня зависело, готов был его принять. Однако он передумал – и предпочел бухгалтерию, где платили все-таки больше. Кроме того, бухгалтерское дело – вне идеологии, а работу зବ¬водского журналиста тот же Марк Богославский когда-то назвал «литературным онанизмом» – и довольно метко: расход энергии тот же, что и при истинном творчестве, а плодов – никаких! Мозги же счетных работников, по крайней мере, свободны для сочинительства: цифры рифмам не помеха.

(Вместо Бориса ко мне в помощники несколько позже поступил его литстудиец Юра Милославский, который года через два подал документы на выезд в Израиль, из-за чего мне (!) пришлось покинуть свою заводскую нишу и отправиться в люди, – но это уже совсем другая история...).

В жизни и творчестве Бориса Чичибабина примерно с 1968 года начался, таким образом, тот ДВАДЦАТИЛЕТНИЙ период совершенно ненормальной для литератора жизни. Вот в каких выражениях описывал этот период он сам:«Последняя книжка вышла в 1968 году, и с тех пор – полное молчание, полное забвение. Меня не печатали, я был изолирован от широкого круга читателей, которому были адресованы мои стихи. Но читатели-друзья были у меня всегда. И в Харькове, где я живу, и в других городах» («Выбрал сам», «Борис Чичибабин в стихах и прозе», стр. 420). И еще: «...быть насильственно и почти на всю жизнь разлученным со своим читателем – единомышленником, единочувственником, другом, со своими возлюбленными, духовными братьями и сестрами – мука более чем ужасная, немыслимая, невообразимая». («Не может быть судьбы иной...». Предисловие к книге стихов Марлены Рахлиной «Надежда сильнее меня», Москва, 1990).

Именно тогда возникли из-под его пера и пошли гулять по стране и всему русскоязычному миру стихи, составившие одну из существенных струй тогдашнего вольномыслия. В эти годы массовой эмиграции, запретов, отказов, высылок, выдворений, посадок Борис Чичибабин создал ставшие знаменитыми и до сей поры не забытые произведения об отъезжающих, «уходящих», и об «остаю¬щихся», «кому обещаны допросы и лагеря», и о том, что «всем живым нельзя уехать с живой земли», и о самой этой земле, России, которой автор «от сыновних щедрот» слал проклятия за редкое сочетание покорности с агрессивностью – и ей же клялся в любви и нерасторжимой связи: «Я вмерз в твою шкуру дыханьем и сердцем»... Стихи переписывались, читались, неведомыми, а часто – вполне известными путями попадали за рубеж и появлялись в эмигрантских изданиях.

Литературные произведения, а, тем паче, рукописи запрещено было вывозить бесконтрольно. Однако есть чемоданы такой конструкции, которая дает возможность беспрепятственно пронести крамолу мимо самого бдительного таможенного цербера. У некоторых учеников Бориса была замечательная память на стихи, благодаря чему многое из им написанного увидело свет в различных эмигрантских изданиях Европы и Америки. Тот же Юра Милославский и еще, наверное, Александр Верник опубликовали ряд его стихотворений в американском сборнике «У голубой лагуны». Стихи Чичибабина звучали по «радиоголосам»... КГБ крепко на него сердилось, вызывало, предупреждало, но... ничего не могло поделать. Беседы, угрозы не помогали: он – вновь писал свое, – да ведь как смело, честно, звучно, афористично, зло! Посадить его, как видно, не решались: его имя было уже известно за рубежом, последствия нашумевшего процесса Синявского и Даниэля повернулись против его организаторов, и даже левая интеллигенция Запада отшатнулась от СССР. Но оставить поэта в покое хозяева советской жизни не могли. Их терпение лопнуло: уж слишком он им насолил.

Кажется, последней каплей стало стихотворение Чичибабина «Памяти А.Т. Твардовского». Оно было написано после того, как власти, опасаясь диссидентских демонстраций и волнений, небывало ограничили доступ к телу скончавшегося поэта – известного защитника художественной правды в литературе и критике, многолетнего главного редактора одного из самых демократических «толстых» журналов страны. Именно в «Новом мире» и именно под редакцией Твардовского появились в печати произведения А. Солже¬ницына, В. Войновича, Г. Владимова и многих других писателей, вскоре решительно разошедшихся с властью и изгнанных из страны. Да ведь и одна из первых публикаций  Б. Чичибабина появилась в этом журнале. Критический раздел в нем вел замечательный литератор Владимир Лакшин, отстаивавший адекватное понятие художественной правды, смертоносное для соцреализма, провозглашавшего своей целью «изображение действительности в ее революционном развитии», то есть не такою, какова она в действительности, а – какой хотят ее увидеть фанатики революционаризма. Любовь и доверие читателей к Твардовскому усиливались многократно тем, что он сам в своем творчестве был искренен, прост и высоко требователен к себе, благодаря чему создал подлинно народную поэму о Василии Теркине, показав войну и русского солдата в ярком свете Истины. В журнале, которым руководил Твардовский, в течение ряда лет велась непри¬ми¬римая дискуссия против литературных и политических староверов и ортодоксов типа В. Кочетова и А. Дымшица, возглавлявших полярный по идеологической и эстетической позиции журнал «Октябрь», против политических лизоблюдов, прихвостней, псевдопатриотов. В ходе укрепления в «зрелом» советском обществе сталинистских тенденций, разложения, застоя, позиции Твардовского становились все слабее, покровительствуемые им литераторы «разоблачались» как чуждый элемент и изгонялись за рубеж, и, наконец, его сместили с поста главного редактора «Нового мира», не избрали в новый состав ЦК партии... Все это поэт и гражданин переживал тяжко и глубоко, и, по всеобщему ощущению, именно это ускорило его кончину. И вот теперь враги, политические и литературные, поквитались с покойным.
Именно так увидел и так отразил смерть и похороны Твардовского Чичибабин в своем стихотворении. В нем что ни строчка, то удар – по чиновной правящей мерзости, по расейским традициям литературно-сыскной расправы:

Вошло в закон, что на Руси
при жизни нет житья поэтам...

...На что был загнан Пастернак,
тихоня, бука, нечестивец,
а все ж бессмертью причастились
и на его похоронах.

Иной венец, иную честь,
Твардовский, сам себе избрал ты,
затем чтоб нам хоть слово правды
по-русски выпало прочесть.

...Бесстыдство смотрит с торжеством...

...До кома в горле жаль того нам,
кто был эпохи эталоном –
и вот, унижен, слеп и наг,
лежал в гробу при орденах,
но с голодом неутоленным, –
на отпеванье потаенном,
куда пускали по талонам, –
на воровских похоронах.

Тут что ни слово, то оплеуха каждому невежественному и надменному чинодралу, каждому гонителю правды, чести, ума и совести, – не того суррогата этих понятий, который объявлен был синонимом коммунизма и его партии, а Правды, Чести, Ума и Совести в подлинно человеческом смысле. Особенно убойным было, мне кажется, слово «талоны»: это символ коммунистического рая, повседневный бич самозаносчивой, но все более оскудевавшей советской жизни – талоны на мясо, талоны на мебель – и вот теперь даже «талоны» на похороны Правды и Поэзии! Однако властям, по-моему, больше всего не понравились и более всего их возмутили другие строки:

...И если жив еще народ,
то почему его не слышно
и почему во лжи облыжной
молчит, дерьма набравши в рот?

Эту апелляцию к массам, эту правду об оболваненном народе правители безнаказанной оставить не могли. Конечно, в иные времена они бы с удовольствием упрятали его за решетку. Нет, на арест власти не решились – на сей раз кара была придумана «лишь» моральная: Чичибабин был исключен из Союза советских писателей.

Рассказываю – со слов сестры Марлены и других литераторов, а отчасти – по слышанному во время Чичибабинских чтений 1995 года в Харькове протоколу заседания харьковских писателей, – как это произошло.

9 января 1973 года Чичибабину исполнилось 50 лет. По этому случаю тогдашний председатель поэтической секции харьковского отделения СП – русский поэт Зельман Менделевич Кац пригласил юбиляра выступить с творческим отчетом на заседании секции, почитать коллегам по «цеху» свои стихи. Не желая ни в коей мере бросить тень на Каца (которого могли просто использовать, надоумить на это приглашение), скажу лишь, зная Бориса, что более удобную провокацию его на чтение опасных стихов, притом в весьма опасном месте, трудно было бы придумать. Поэт с готовностью принял приглашение – и прочел – в силу уже отмечавшейся безоглядности своей эмоциональной натуры – в числе других и резкие, «непра¬вильные» свои стихи. Какие именно? На этот счет сведения расходятся. Однако в ходе разразившегося  вскоре скандала ему поставили в вину стихи и на тему отъездов в эмиграцию, и – о России («Тебе моя Русь, не Богу, не зверю, молиться – молюсь, а верить – не верю», «свиные хамы, силою сильны, Двины и Камы сирые сыны», «Мы – город Глупов, свет бессмертных душ» и т. п.), и, наконец, «Памяти А. Твардовского».

Да, заседание оказалось ловко подстроенной ловушкой. Чуть ли не на другое утро крамольные тексты – или даже их запись на магнитофонную ленту – легли на стол партийной дамы – секретаря Дзержинского, что ли, райкома партии.

Нет сомнения: от всей операции за версту несло запахом гебухи. Последовало гневное указание партийной дамы, включилось («Чего изволите?!») писательское партбюро, устроили судилище... Борис явился – и был судим и изгнан с нередким в ту пору единодушием. Единственным, кто все же подал голос в защиту Бориса, призвав «не спешить» с репрессивными оргвыводами, был Лев Болеславский, но его никто не поддержал. Чего уж ожидать от Каца, битого неоднократно: за космополитизм, безыдейность и просто за фамилию, имя и отчество, – этот выступил с речью, осуждающей Бориса Алексеевича. Если здесь что-нибудь рассказано неточно, то Зельман Менделевич (ныне – 1997 г. – житель г. Нетания, Израиль) пусть меня поправит.

Вскоре после этого изгнания белой вороны из черной стаи я встретил на Сумской (главная парадная улица Харькова) Григория Михайловича Гельфандбейна. Маститый критик, сам клятый и мятый в идеологических погромах прежних лет, громко, не таясь, возмущался появившейся тогда в софроновском «Огоньке» серией статей о Маяковском, представлявшей друзей последнего – Осипа и Лилю Брик как чуть ли не гонителей и губителей Владим-Владимыча, виновников самоубийства поэта. Гельфандбейн не побоялся громко, на всю Сумскую, назвать эти статьи «антисемитскими». Но к Борису Чичибабину оказался не менее строг.

– Дух-х-хак! – нещадно картавя и брызгая слюной, кричал он. – Ну, кхх-х-хуглый духх-х-хак! Он – что: не понимает, какой нахх-х-ход пех-х-хед ним? Читает, ничего не пхх-ххопуская: «А где нахх-х-од? А нахх-х-од молчит, дехх-х-хма набхавши в х-хот!» Кто ж ему такое будет техпеть и пхощать? Духхак – и все!

* * *
Великое дело – диалектика! Как это порой бывает, карательная санкция оказалась для ее жертвы не только злом, но и благом: в своем творчестве Борис окончательно перестал оглядываться на инстанции, подгонять результат под идеологический стереотип. С писательским «профессионализмом» в худшем, негативном смысле этого слова было покончено:

Нехорошо быть профессионалом:
стихи живут, как небо и листва.
Что мастера? – Они довольны малым.
А мне, как ветру, мало мастерства.

Это написано, очевидно, вскоре после расправы. Истинные друзья, конечно же, не отступились от опального поэта. Среди них, кроме уже названных, надо вспомнить – и, наверное, в первую очередь – «павлопольцев», «павлопольскую бражку», которой посвящено немало задушевнейших стихов поэта. Боюсь, что при этом мое перечисление не будет полным, так как я эту «бражку» знал недостаточно. Павлово Поле – большой жилой массив на северо-западе Харькова, построенный в 60-е годы и населенный, в основном, интеллигенцией. Именно там жили Ладензоны – Борис и Алла, Алтуняны – Генрих и Римма, кажется, и Владик Недобора с женой Софой... А вот кому посвящены такие щемящие стихи с рефреном: «На Павловом Поле, Наташа, на Павловом Поле...»? – этого, право, не знаю. Лично для меня это время совпало с некоторым моим отдалением от Бориса, чему был ряд причин: во-первых, после истории с отъездом Юры Милославского, меня вынудили «подать в отставку», и я круто переменил род занятий, на семь долгих лет уйдя в школу-интернат для тугоухих детей. Это было для меня большое испытание – работа воспитателя, а потом и учителя, да к тому же с психологически непростым контингентом и в очень сложных условиях советского специнтерната, поглощала все мои силы и энергию. Во-вторых, меня смущало то, что я плохо знал Лилю. Мы виделись с Борисом и с нею только на пирушках у Марлены и Фимы, Лиля нередко и очень дружественно меня приглашала в гости, но надо мною, человеком одной семьи, привыкшим – и на примере своих родителей, а потом и на своем собственном, к незыблемому супружескому постоянству, тяготело консервативное неприятие развода и антипатия к – выражаясь «термином» Юрия Трифонова – «другой жизни». Мне было внутренне неприятно, после того как я был принят как свой в доме Моти, теперь сделаться своим и в доме ее «преемницы». Вроде бы, деревенская, слишком простецкая Мотя должна была казаться мне чужой – но несправедливое чувство отчуждения у меня вызывала именно Лиля. И я не был у них – буквально ни разу! За единственным исключением: пришел попрощаться с Борисом перед своим отъездом в Израиль...

А вот сын мой одно время стал захаживать к Чичибабиным. Водил к Борису своего друга – поэта Евгения Сухарева. По моим рекомендациям к Борису обращались и некоторые мои литературные знакомые, например, Александр Кучерский – ныне израильтянин, один из авторов журнала «22» и книжки рассказов и эссе, а, в частности, и статьи о Чичибабине...

Все-таки, история исключения из писательского союза оставила в душе поэта след глубокий и саднящий. Стихотворение, которым начинается эта глава, яркое тому свидетельство.

Далее - глава ХIII: "Упёршись локтём в ненадёжность стола..."  http://proza.ru/2011/06/26/547