ХVI. Марленочка, не надо плакать, мой друг большой

Станут ли со мной спорить, если я скажу, что наш век – век небывалого озверения человека и человечества? Для того, чтобы отстоять такое утверждение, не надо даже напрягать усилий: примеры, к сожалению, у всех в памяти и у всех на глазах. Одна из многих сфер человеческих отношений, подвергшаяся деформации, – это любовь и дружба женщины и мужчины. Даже звучат эти словосочетания в наши дни наивно, по-детски. Любовью нынче «занимаются», и в это выражение вкладывают один конкретный, физиологический, смысл, как правило, никакого отношения не имеющий к той высокой и сложной культуре половой любви, которая выработана веками цивилизации. Привычные еще отцам нашим слова «возлюбленный», «любимый», даже «любовник», заменены чисто медицинским термином «сексуальный партнер», слово «секс», вообще говоря, не выражающее изначально ничего более как половую принадлежность человека или животного, превратилось в синоним определенного рода деятельности, или действия, или похоти. Рыночные газеты, кинофильмы, телепрограммы услужливо подхватили и уже много десятилетий насаждают этот новый всемирный менталитет, и множество людей на земле привыкли считать все старые представления (которые составляют на деле величайшее достижение человечества, нравственно отделившее его от остального животного мира) безнадежно устаревшими, смешными, скучными... А, главное, никто уже не верит, что в наши дни возможно существование того поэтизированного типа отношений, который в литературе представлен такими парами имен, как, скажем, Ромео и Джульетта, Данте и Беатриче, Петрарка и Лаура...

«Да отрежут лгуну его гнусный язык! За мной, читатель, и я покажу тебе такую любовь!» (Мих. Булгаков).

* * *
Конечно, не всякое лыко в строку. Читатель уже знает, что «у них ничего не вышло», что каждый: и Борис, и Марлена – построили свою личную жизнь, причем у каждого она, в конечном счете, сложилась счастливо. Кстати, это отразилось и в лирике обоих поэтов.
Но в том-то и дело, что внешние трагические обстоятельства, разбив навсегда их предполагавшийся брак, не смогли пошатнуть их сердечной дружеской связи. Никакого ущерба самолюбию и достоинству их супружеских «половин» я в том не вижу (иначе бы обошел эту тему десятой дорогой), а вот высокий нравственный пример, опровержение пошлых «доктрин» – налицо.

В течение всей жизни они вели между собой своеобразный поэтический диалог, стихотворческую перекличку. Ее начало представлено в первой главе этой книги – в приведенных там строках и стихах из цикла Бориса «Зимняя сказка» . Потом грянул арест. Тревога и тоска поэта о возлюбленной, беспокойство за судьбу их сердечного союза отразились в стихотворении о «красных помидорах», в котором незримо, не упоминаемая, присутствует Ярославна («в Игоревом Путивле»), и в «Махорке», где впервые высказано сомнение, «что у ворот задумавшихся тюрем нам остаются рады и верны».

По эту сторону ворот – тоже смятение, ожидание, боль. В моей памяти сохранились обрывки Марлениного стихотворения тех дней:

Уже измучась и отчаясь,
в неистовом огне, в бреду  –
я жду. Я даже не ручаюсь,
что я живу: я только жду.
.............................................
Я только жажду, как Джульетта,
хоть каплю яда с милых губ.

Потом были ее поездки в лагерь, свидания, снова разлуки. В грубых тюремных и лагерных буднях, «среди чахоточного быта», приходил к нему одухотворенный образ возлюбленной, о чем он писал в одном из стихотворений на волю:

Твои глаза светлей и тише
воды осенней, но, соскучась,
я помню волосы: в них дышит
июльской ночи тьма и жгучесть.

Ну, где еще отыщет память
такую грезящую шалость,
в которой так ночное пламя б
с рассветным льдом перемешалось?

Такой останься, мучь и празднуй
свое сиянье над влюбленным, –
зарей несбыточно прекрасной,
желаньем одухотворенным.

НЕ будем влезать в историю их разрыва – скажем лишь, что он для Бориса был большим ударом. Утешение и силу выжить он нашел в самоотверженной, безнадежной любви:

Любить, влюбиться – вот беда.
Ну да. Но не бедой ли этой
дух человеческий всегда
пронизан, как лучами – лето?

К лучам стремящийся росток
исполнен творческого зуда .
Любимым быть – и то восторг.
Но полюбить – какое чудо!

Какое счастье – полюбить!
И это счастье, может статься,
совсем не в том, чтоб близким быть,
чтоб не забыть и не расстаться.

Когда полюбишь, то, ища
и удивляясь, ты впервые
даешь названия вещам,
творишь открытья мировые.

Дыши, пока уста слиты!
Не уходи, о дивный свет мой!
И что за горе, если ты
любви не вызовешь ответной?

Идя, обманутый, ко дну,
ты все отдашь и все простишь ей
хотя б за музыку одну
родившихся четверостиший.

А вот стихотворение, строки из которого я помнил всю свою жизнь. Уже работая над этой книгой, спросил у сестры, не сохра¬нилось ли оно – и получил полный его текст, который и опубликовал в приложении к своей статье «Неизвестный Чичибабин» .

      * * *
Я рад, что мне тебя нельзя
назвать своею милой!
Я рад, что я тебя не взял
ни нежностью, ни силой.

Случись подобная беда,
давно б истлел в земле я:
сильней поплакала б тогда,
забыла б веселее.

Забыла б голос мой и лик,
потом забыла б имя,
потом сказала б: «Русский бык!» –
и спутала с другими...

А так, через десятки лет,
в единственную полночь,
отыщешь где-нибудь мой след
и по-иному вспомнишь!

Назло трагическим ночам
и шутовской морали,
я рад, что ты была ничья,
когда меня забрали.

Если вообще чего-то стоит высокая культура рыцарской любви и самоотверженного отношения к женщине, то нельзя не оценить этих строк, продолжающих светлую традицию русской любовной лирики, начатую пушкинским «Я вас любил... Любовь еще, быть может...» и лермонтовским «Мне грустно оттого, что я тебя люблю...».

Какая великая и глубоко человечная догадка: счастье любви – порой вовсе не в близости, а – в самой любви, возвышающей душу! Стихи о неразделенной любви есть и у Марлены. Неважно (да я и не знаю), кто в них подразумевался . Напечатаны они были в ее первой книжечке «Дом для людей», увидевшей свет в 1965 году:


* * *
Кто сказал, что мечта воспаленная,
Обожженная, обделенная,
Униженьем своим обозленная
Зовется «любовью неразделенною»?

Если так, значит, мало любил,
Значит, мало любил, значит, плохо любил,
Значит, мало, и бедно, и плохо любил,
Значит, не до последнего вздоха любил.
Не сумел ни увлечь, ни зажечь, и ни сжечь,
не посмел даже рядом прилечь.

Если так, значит, бедно и скупо любил
И не мил,
И не нужен ты был.

А вот и еще из той же ее книжки – и уж совершенно точно, что иному адресату. Но я хочу это стихотворение здесь привести, потому что в нем заключено типично женское представление о самоотверженной любви: та же тема, что у Бориса, но прошедшая через женское сердце (стихи эти положила на музыку и чудесно поет Фаина Шмеркина).

ЛЮБОВЬ
Тебе холодно, милый?
Тебе холодно, маленький?
Твое платье промокло, и пламя костра
угасает, а сам ты дрожишь, остываешь.
Задувает, ворочает ветер варяжский
головни на огне, и последняя ветка сырая
догорает, и нечего бросить в костер.
Я кладу свою руку. Тепло?
Это пламя по ней потекло.
Посмотри, как играет багровый костер.
Нет, не бойся, не больно, я рада.
И все это – правда!
Я сжигаю себя по частям. И листает костер
мои плечи и пальцы. Прости, не смотри.
Здесь не будет парада.
Я сгорела. Зато ты согрелся.
И все это – правда.

Общеизвестно: душа – бессмертна. Но если так, то и функция души – любовь – не умирает. Деление на однолюбов и многолюбов – чисто относительное, сугубо условное. На самом деле любовь не исчезает бесследно. Считайте, что, вслед за Ломоносовым и Лавуазье, поэты (вспомним хотя бы Тютчева: «Как поздней осени порою...») открыли «Закон сохранения Любви». Через много лет жизненных испытаний Марлена Рахлина, счастливая в браке и в детях, напишет стихотворение под красноречивым для нас с вами названием: «9-е января 1993 года» (вы помните? – это как раз день рождения Бориса):

9-Е ЯНВАРЯ 1993 ГОДА
Было то и это было.
Дело стало к февралю.
Я всегда тебя любила!
Я всегда тебя люблю!
И тогда, когда я билась
в паутине злой любви,
все равно тебя любилось
по родной твоей крови.
И потом, когда все было
на камнях ли, на песке,
я опять тебя любила
в своем счастье и тоске...
Почему я – мимо, мимо,
через дни, через года?
Потому, что ты – любимый,
Ты любимый – навсегда!
И в ничтожестве, и в выси
мы с тобой – в руке рука,
сердце с сердцем обнялися
неразрывно, на века,
и увидеть я не трушу,
как, в аду или раю,
ты целуешь мою душу,
и целую я – твою!

Но он о родстве их душ догадался значительно раньше. Помню, еще в 1959-м он пришел к ней на Подгорную и принес стихотворение, которое она тогда же, после того как он ушел, в большом смущении мне показала. Я прочел – и на много лет запомнил отрывки, так оно меня поразило. Приехав из Израиля в гости, спросил: не сохранилось ли оно у нее. И до чего же удивился, когда она сказала, что даже о таком не помнит. Но через год прислала мне ксерокопию автографа. Над текстом его же рукой посвящение: «Марлене». Приведу с некоторыми купюрами:

* * *
Лет четырнадцать назад
Жизнь была совсем иная,
как, пьянея без вина, я
целовал твои глаза.
Без прощания расстаться
нам судилося – и вот

с той поры немало вод
улетучилось в пространство.
Жарким спорам, мукам крестным
подвела душа итог.
Кто-то предал, кто-то сдох,
кто-то заново воскреснул.
У меня светлеет темя,
голова твоя седа,
но такими же, но теми
мы остались навсегда.
Избегаем глаз начальства,
в спорах лезем на рожон,
в сердце детство бережем, –
а встречаемся нечасто.
Если спросишь: есть ли злость? –
я отвечу: да, конечно! –
оттого, что не пришлось
для тебя купить колечко.
Враг страданья стародавний,
мастер счастья нескупой,
в вечной ссоре я с тобой,
божество моих страданий.
Утоли мою вражду,
потуши мой жар угрюмый:
в жажде мщения и глума
я всю жизнь тебя прожду.
Но нигде не разлюблю
ни мечты твоей, ни сердца.
Мне до смерти в них смотреться
под «ха-ха» и «улю-лю».
Ну, зачем тебе краснеть?
Это ж правда, а не трели,
что в глаза твои смотрели
одиночество и смерть.
Как бы ни было в начале,
что б ни сделалось потом,
я горжусь твоим путем,
всеми днями и ночами.
В век мучительного счастья,
возвышающих потерь,
жаль не кончиться, поверь,
жальче было б не начаться<...>

Ну, а как ты мне близка,
мы с тобою знаем сами.
Нас, наверное, тесали
из единого куска.
Между сплетников ученых
и начитанных мещан
ты – тот лебедь, что вмещал
андерсеновский утенок <...>.
Чем мучительнее тяжесть,
тем лучистей голова, –
и еще не раз ты скажешь
донкихотские слова.
И опять я разгорюсь
вопреки ветрам и снегу.
Так откуда ж эта, к смеху
примешавшаяся, грусть?
Враг мой милый, отвернись:
что-то ветер взоры студит.
Пусть же вечно мир наш будет
ветрен, пламен и волнист <...>
Шут с тобою, жажда ласк!
Стиснем зубы, потому что
невозможное – ненужно.
Нас работа заждалась.
Потому-то, а не вдруг,
от лукавого избавлен, –
с комприветом – Чичибабин,
самый лучший враг и друг.
                Апрель 1959 г.

Право, после всего, что уже известно читателю, лучше отойти в сторону – и дать им самим еще раз поговорить друг с другом, как поэт с поэтом: стихами.

Марлена Рахлина

БОРИСУ ЧИЧИБАБИНУ

О милый брат мой, каторжник и неуч!
О лучшее сокровище мое!
Ни кесари, ни бедствия, ни немощь
твое не перемелют бытие.

Твои смешные, странные замашки
я не отдам на справедливый суд.
Ведь у тебя бумажки есть в кармашке...
Бумажки есть в кармашке – в этом суть.

Дворцы и тюрьмы, города и веси,
все ихнее величье и почет, –
одна твоя бумажка перевесит,
дух освежит, от духоты спасет.

Твоя казна – особенного рода:
за непорядок твой, за неуют,
за твой глоток шального кислорода
в стране моей свободу отдают.

Ах, все на свете знаем и опишем:
что плоть у нас слаба, а дух раним,
и чудо, что еще покуда дышим
на родине мы воздухом родным,

что в Божьей воле – Божие творенье,
слова – и те не вечны, и т. п.
Пусть выживет мое стихотворенье,
мое стихотворенье о тебе.


Борис Чичибабин
М.Д. Рахлиной
* * *
Марленочка, не надо плакать,
мой друг большой.
все – суета, все – тлен и слякоть,
живи душой.
За место спорят чернь и челядь,
молчит мудрец.
Увы, ничем не переделать
людских сердец.
Забыв свое святое имя,
прервав полет,
они не слышат, как над ними
орган поет.
Не пощадит ни книг, ни фресок
безумный век.
И зверь не так жесток и мерзок,
как человек.

Лицо прекрасное в морщинах,
труды и хворь.
Ты – прах, и с тем, кто на вершинах,
вотще не спорь.
Все мрачно так, хоть в землю лечь нам,
над бездной путь.
Но ты не временным, а вечным
живи и будь.
Сквозь адский спор добра и худа,
сквозь гул и гам,
как нерасслышанное чудо,
поет орган.
И Божий мир красив и дивен,
и полон чар,
и, как дитя, поэт наивен,
хоть веком стар.
Звучит с небес Господня месса,
и ты внизу
сквозь боль услышь ее, засмейся,
уйми слезу.
Поверь лишь в истину, а флагам
не верь всерьез.
Придет пора, и станет благом,
что злом звалось...
Пошли ж беду свою далече,
туман рассей,
переложи тоску на плечи
своих друзей.
Ни в грозный час, ни в час унылый,
ни в час разлук
не надо плакать, друг мой милый,
мой милый друг.


Марлена Рахлина
Борису Чичибабину
в ответ на стихотворение «Марленочка, не надо плакать».

Спасибо, спасибо, что вспомнил,
спасибо, что хочешь помочь,
что светом недолгим заполнил
бессветную, долгую ночь.

Но тише! Ни словом, ни взглядом
не трогай разрушенный дом.
Тебе становиться не надо
меж мною и Божьим судом.
За всю суету и гордыню,
за низкую, нищую плоть –
за все расквитается ныне
моими ж руками Господь.
Зияет постыдная рана,
бессильны дела и слова,
и уши не слышат органа.
Одна только память жива.
Но горе, мне данное, прячу
давлюсь нищетой и виной,
жую и глотаю – иначе
они пообедают мной.
Вернусь или нет – я не знаю:
вон тянется – в даль или вдоль?
Большая дорога земная,
названье которой – юдоль.

Замечательные любовные циклы, отдельные стихи поэт посвящал и другим своим сердечным привязанностям – например, Ираиде Николаевне Челомбитько, – я уже не говорю о великолепных сонетах и стихотворениях Лиле. Но я пишу не исследование, а воспо¬ми¬нания, поэтому, понятное дело, односторонен. Вместе с Лилей Борис дружил с Марленой, ее мужем и семьей, и это еще одно свидетельство интеллигентности, человечности и естественного благородства отношений в их среде. У Марлены есть стихотворение, посвященное сразу обоим Чичибабиным: и Борису, и Лиле. Конечно же, – бывали между ними всеми и какие-то нелады, недоразумения, натяжки, но общий тон отношений чувствуется по этим стихам:

Марлена Рахлина
ПРИХОДИТЕ – ПОСКУЧАЕМ
                Лиле и Борису
Приходите – буду чаем, буду водкой угощать,
приходите – поскучаем: вы ж хотели поскучать?

Вы скучаете со мною, с крана капает вода,
одеяние земное чуть подпортили года...

То – уныло, это – грубо, эти трубы не поют...
Слишком явны мы друг другу, слишком тленен наш приют.

Почему же не хотите вы понять в последний раз,
что не зря вы здесь сидите, что не будет скоро нас?

И не надо сомневаться, все равно не избежать,
что кому-то оставаться, а кого-то провожать...

Ну, садитесь, не обидим, ну, глядите на меня!
Мы Сегодня – не увидим, больше нет такого дня.

И – такусенький, такенный – улетучились года...

Вот возьму – помру, и с кем вы поскучаете тогда?

Властительница дум Марлениной ранней юности – Маргарита Алигер воскликнула когда-то в своей героической поэме: «Как мудро, что люди не знают заране того, что стоит неуклонно пред ними!» Первым ушел Борис, провожать его выпало и жене, и старой подруге, а скучать по нем вместе с ними – всем друзьям и читателям.

Между прочим, в начале перестройки первые две строчки этого Марлениного стихотворения вызвали маленькую бурю в стакане харьковской прессы. Инна Шмеркина на концерте в большом зале спела свою песню на эти слова, а газета возмутилась: на чай приглашать не возбраняется, но на водку!? Дело было как раз в пик горбачевско-лигачевской антиалкогольной шизухи. С трудом удалось друзьям литературно-музыкального «дуэта» втолковать газетчикам, что налицо отнюдь не пропаганда пьянства, а житейская реалия и, уж простите, философия...

Новые времена, вызвавшие бурю страстей и несогласий, стали испытанием для многих старых связей, привязанностей и союзов. Обнаружился, как сейчас любят говорить, «раздрай» и в среде демократически настроенной интеллигенции. Харьковская независимая газета «Ориентир» вскоре после августа 1991 года опубликовала развязную статью Виктора Баранова, который обрушился на Чичибабина за то, что тот «выступает на митингах, вещает с телевизора, сует свои сочинения во все издания». Чичибабину, издавна снискавшему в харьковской печати высокий титул «проходимца», вроде, было не привыкать, но ведь на этот раз критика раздалась «слева», от лица постсоветских демократов (автор, если не ошибаюсь, и сам сидел в ГУЛАГе), а в вину поэту ставились не антисоветские, а просоветские стихи, пускай и давние: «У меня и у Советской власти общие враги» и т. п. Дальше – больше: публицист назвал поэта «при¬д¬вор¬ным рабом», «танцующим ламбаду перед коммунистами», обвинил в искательстве и двоедушии, в том, что тот, якобы, «орудует локтями, распихивая коллег». За друга вступились Марлена Рахлина и Генрих Алтунян – каждый поврозь они написали по статье, эти статьи были напечатаны рядышком в том же «Ориентире», а потом, как водится, следовал комментарий В. Баранова (который, разумеется, со своими оппонентами не согласился).

Вот что написала Марлена:

«Б.Чичибабин – мой близкий друг со студенческой скамьи и до сих пор. И это значит, что мы с ним часто высказываем друг другу разные претензии, как это между друзьями бывает, в том числе и по поводу наших стихов. Вообще, мои отношения с Чичибабиным описаны в стихах  А. Барто: «Я свою сестренку Лиду никому не дам в обиду... а когда мне будет нужно, я и сам ее побью». И я вовсе не считаю Чичибабина неприкасаемым. Но ведь человек, изображенный в статье В. Баранова, ничего общего не имеет с Чичибабиным. Он не имеет ничего общего вообще с живыми людьми, он живет только в плохих детективах.
А Чичибабин – и поэт, и человек – явление сложное, неоднозначное, и, не поняв этого, нечего к нему и подходить».

Редкая беседа обходилась у них без спора, несогласий, «взаимных болей, бед и обид» (Маяковский). Но перед лицом заушательской критики или глухого замалчивания друг защищал друга. На первом же своем литературном вечере во время «оттепели», хотя Марлена в программе не значилась и сидела в зале как зритель, Борис неожиданно заговорил о ней как о поэте, очень лестно охарактеризовал и вызвал на авансцену для выступления. Именно с этого начались тогда и ее публичные выступления, имевшие потом значение и для издания двух ее книжек в 60-е годы. Они отстаивали друг друга и на «профилактических» беседах в КГБ, куда их вызывали, чтобы запугать или «предупредить».

Наконец, во время перестройки их обоих стали печатать в самых известных журналах и газетах, издавать их книги. Предисловие к Марлениной (первой после двадцатилетнего перерыва) книге ее стихов написал Борис. Вот как оно начинается:

«Стихи Марлены Рахлиной я знаю с той поры и столько же лет, что и собственные. Она – мой друг, мы живем в одном городе. Ее стихи были со мною всю жизнь: в тюрьме и лагере, в дни наивной радости и мудрой печали, в скитаниях и страстях, в трудах и раздумьях. Иногда, повторяя какие-то стихотворные строки, вдруг откуда-то возникшие, ловлю себя на том, что не сразу могу вспомнить, кому они принадлежат – мне или ей. А об одном стихотворении всегда жалею, что его написал не я. Оно называется «Одна любовь» и является программой всей жизни поэта».

Вот это небольшое стихотворение, вызвавшее столь высокую оценку Чичибабина:

Марлена Рахлина

ОДНА ЛЮБОВЬ
Одна любовь – и больше ничего.
Одна любовь – и ничего не надо.
Что в мире лучше любящего взгляда?
Какая власть! Какое торжество!

Вы скажете: «Но существует Зло,
и с ним Добро обязано бороться!»
А я вам дам напиться из колодца,
любовь и нежность – тоже ремесло.
Любовь и нежность – тоже ремесло,
и лучшее из всех земных ремесел.
У ваших лодок нет подобных весел,
и посмотрите, как их занесло!
 «Увы, мой друг, – вы скажете, – как быть:
любовь и слабость или злость и сила?»
Кому что надо и кому что мило:
вам – драться, им – ломать, а мне – любить.
А мне – во имя Сына и Отца,
во имя красоты, во имя лада...
Что в мире лучше любящего взгляда?
И только так, до самого конца!

Стихи эти также поет Фаина Шмеркина – получился великолепный романс, который пользуется большим успехом в любой аудитории. Как-то раз, приведя слова Бориса о том, что он и сам непрочь быть автором такого стихотворения, Шмера съязвила словами из русского анекдота: «Съисть-то он съисть, да кто ж ему дасть?» Приехав в Израиль, я с радостным удивлением узнал, что и здесь эта песня звучала – ее исполняет под гитару бывшая киевлянка Долли Речистер. А теперь уже и Шмера здесь, и редкий ее концерт обходится без этого, как она сама в шутку выражается, «хит».

Винюсь перед читателем за еще одну обширную цитату: выписываю и окончание статьи Бориса о Марлене – и вовсе не потому, что там содержится высокая оценка ее творчества (мне, конечно, приятная), а по той важной причине, что невольно и ненарочито автор дает в еще большей степени собственную характеристику, формулирует свой нравственный идеал поэта:

«Стало принято, вошло в плохую привычку говорить и писать о «трудной судьбе поэта», подразумевая участь поэтов, обреченных на многолетнее молчание, изъятие из литературной жизни. Те, кто так говорит, ничего не знают о поэтах. Да, быть насильственно и почти на всю жизнь разлученным со своим читателем – единомышленником, единочувственником, другом, со своими возлюбленными духовными братьями и сестрами – мука более чем ужасная, немыслимая, невообразимая. Но у поэта не может быть судьбы иной, чем та, которую он сам себе выбрал или, по крайней мере, безропотно и молитвенно принял на себя. Подлинный поэт не может быть неискренним, неправдивым, способным на компромиссы. Как все люди, он может верить в миражи, заблуждаться, обманываться, но он не может солгать сознательно своему читателю, не может заставить себя промолчать о наболевшем, сокровенном и главном, о том, что он обязан и должен сказать тем, кто, как он, верит, ждет от него этих слов с сочувствием и доверием. «Если не я, то кто же?» В этом и есть его судьба, и сказать, что она трудная, так же излишне-ненужно, как сказать, что земля земляная, а вода водяная, потому что это самая естественная, самая обычная и нормальная судьба истинного поэта. Трудным и невозможным было бы для него противоположное».

Таково было истинное кредо Бориса Чичибабина. В этом нравственном идеале у него и его ближайших друзей разногласий не было. Израильскому же и вообще еврейскому читателю наверное небезразлично, что в рассуждениях поэта (как и во всей его жизни) прозвучал один из философских принципов иудаизма: «Если не я, то кто же?»


* * *
А теперь – о последнем испытании, которому подверглась полувековая дружба двух поэтов. Это – испытание тем катаклизмом, который постиг страну, где мы родились.

Мне трудно выделить причины, вызвавшие трещину в их отношениях. В письмах своих сестра мне жаловалась на участившиеся размолвки и даже ссоры, возникавшие в связи с разными, а порой и противоположными их оценками политических, литературных и житейских фактов.
Дошло до того, что она написала Борису, по ее собственному выражению, «разрыв-письмо», после которого уже нельзя было бы разговаривать. Дело было где-то в феврале 1994-го. Доставить письмо адресату (жившему почти что рядом!) она попросила одного юношу, общего знакомого, которому Борис обещал дать для чтения какую-то книгу. Марлена просила вручить письмо лично Борису, а если это почему-либо не удастся, то вернуть ей. Парень явился к Борису домой, но тот куда-то ушел – впрочем, оставив для него домашним обещанную книгу. Поэтому письмо вернулось к отправительнице. И в тот же день или назавтра Борис тяжко заболел...

«Пусть кто-нибудь попробует теперь доказать мне, что Бога нет!», – писала мне сестра. В самом деле, ее словно Небо спасло от непоправимой ошибки и неизбежных мук совести. Ведь попади то письмо в руки Бориса, невозможно было бы потом понять, не она ли виновница этого приступа. Да и сам он, очнувшись, тоже мог так решить. Но обо всем об этом Борис так и не узнал до конца жизни, который был, увы, так близок...

Узнав из ее письма об этом случае, я не на шутку перепугался. Я как бы ощутил ответственность за развязку «сюжета» их многолетней дружбы – словно я его придумывал! Вот почему к обоим от меня полетели письма-заклинания: «Не ссорьтесь! Помиритесь! Подумайте о том, что вас объединяет нечто гораздо более существенное, чем минутная или даже постоянная злоба наших дней!»

Борис ответил мне так:

«Размолвки и, тем более, ссоры с Марленой у меня не было. Просто, с годами обнаружилось, что она и я более разные люди, чем нам казалось, и от этой разности мы все более отдаляемся друг от друга... Мирить нас не нужно, мы и сами помиримся, но, в общем, наше разъединение и отдаление – процесс, конечно, грустный, но естественный и необратимый – тут уж ничего не поделаешь».

Слова печальные и безотрадные. Но мне хочется все же думать, что я хоть немного задержал тот «естественный» процесс, и этого хватило на те несколько месяцев, которые судьба отпустила Борису.

Его смерть была для Марлены событием, с которым ей никогда не свыкнуться. «Я как-то не могу понять, – писала она мне, – что вот его нет, а я все живу». Побывав в Харькове, я был потрясен: она продолжает с ним, с мертвым, заочный спор, говорит о нем в настоящем времени («Борис пишет», «Борис твердит», «Вот он всегда так!»)...


Вот, дорогие мои Боря и Марленочка, «злой мальчик» и рассказал про вас все-все, что «подглядел»!.. Давайте условимся: я представлю, что вы, по Чехову, надрали мне уши – и буду счастлив.

Далее - глава ХVII: "Я всем гонимым брат..." http://proza.ru/2011/06/26/621