Пустые окна

     И  каждый вечер начинался заново. Фиолетовое затученное небо разбухало, будто опускаясь ниже, ложилось холодом и сыростью на  широкий бульвар с черно-угольными сутулыми деревьями и черными подтеками луж на асфальте. Темными окнами смотрели подъезды; словно неживые глаза, застывшие и огромные, в трещинах толстых стекол. 
     Поднимаюсь торопливо в свою квартиру, душную и непривычно тихую. За окном, на половину закрытым газетой, краснеют в солнце закатном девятиэтажные дома. Краснеют зловеще, играя и шевелясь  красками, будто огненные языки. Тлеют на теплом полу черные широкие тени. В нашем чайнике, покрытом слоем накипи, воды нет. Думаю, поставить – чтобы заварить кофе, но потом откладываю и ложусь, срывая плюшевый плед, на кровать. Какое красное небо! Кровать развернута так, что видно, когда лежишь, часть стены и окно. Солнце высвечивает сеть разводов на двойном стекле, а газета из серой становится ярко-желтой, будто восковая свеча. Где-то наверху играют гаммы.
     Так же четко, строевым шагом, как ход сердца без остановки, забивая гвозди остро,  тра-тра-тра…с утра до вечера… с утра, когда Нина ушла, ушла впервые за полгода, хлопнув громко дверью,  – и дверь защелкнулась, звуком гаммы прожурчали тогда по ступеням ее сапоги, утром, ранним, серым; они умолкли. Был уже вечер, затекающий слизью вязкой темноты.
     А мне казалось, что до сих пор спускается она винтами этажей, потому что гаммы наверху, стучали, как каблуки на каменном полу.
     Она долго держалась. Когда я смеялся над ней, и бросал в нее зажженные спички. Просто так. Хотел посмотреть, что будет, или, быть может, хотел, чтоб она рассердилась, накричала на меня  –  и я, почувствовав себя, обиженным ушел в свою комнату и лег на кровать, отвернувшись к стене. Боже, какой несчастный… Накричали, унизили, оскорбили. Я пытался объяснить ей, что она никто. Что это по ошибке, неведомой ошибке, мы живем вместе. Но она молчала. Как неживая молчала, и только, улыбаясь,  протирала влажной тряпкой стол, и мне было скучно, от этой ее тусклой искусственной улыбки: хоть бы прикрикнула, посудой погрохотала, ногой притопнула…
      Вчера был выходной. Мы спали до десяти, в одиннадцать сели завтракать. Нина была задумчива и, казалось, не замечала меня. Наконец, она сказала, медленно подбирая слова: «Мне приснилась научная фантастика… Был ученый, он в скафандре…»
     Я присвистнул от неожиданности. Неужели она начинает понемногу понимать меня! Старается! И сказал назидательно:
     –  Мда.
      Потом, чтобы не продолжать разговор, я встал из-за стола, заметив «Картошка, кстати, суховата».  Собрался и вышел на улицу.
     Где она теперь, интересно… Сама не своя, убитая, должно быть, ходит?
     Переночевать можно в любом подъезде. Быть может, Нина пойдет к знакомым, мне немного стыдно – если она расскажет им про меня, почти уверен, в черных красках, а с другой стороны, я думаю, знакомые поймут, что все не так – а сложнее, и не всегда прав тот, кто уходит, хлопнув дверью, вешаясь непрошено со слезами  на шею друзьям. Но, скорее всего, Нина уедет на последней электричке в свой город. Чтобы ночью войти в крохотную комнату и, стараясь не разбудить соседей, присесть в кресло. Свет она включать не будет. Утро само озарит пустоту комнаты. Четыре угла, тумбочка с телефоном, железная кровать.  Как бы то ни было, её тревожное состояние должно усилится к вечеру, особенно когда блеклые окна соседних домов, вдруг вспыхнут миллионами точечных огоньков. Куда не посмотришь – безбрежное пространство бисерного света. Над тобой – под тобой – везде. 
     Вернуться должна завтра. А может, послезавтра. Наверное, ждет от меня звонка… ничего… сама позвонит. Я даже знаю, что она скажет: «Ты знаешь… Как-то все ужасно глупо. Что я, дура, сделала. Но и ты, тоже. Мне было так трудно, так…»
     Как скучна эта однообразность! Этот стандартный женский примитивизм.
     Я уже затягивался сном. Тусклым, бесцветным, как ряска осеннего пруда, покрытым листьями воспоминаний. Неожиданно барабанная дробь гамм кончилась. Я качнулся, раскрыв глаза, глотнул воздуха – и окончательно, по-детски крепко уснул. 
     Нина не пришла ни завтра, ни послезавтра. Даже не позвонила. Удивительное бесчувствие. Бросила меня – а кто теперь ужин сготовит? Хочешь не хочешь, пришлось мне сходить несколько раз в магазин. И каждый раз мимо соседки, Галины Петровны. Она маячила возле дыры подвала и звала плаксиво: «Кис-кис, Марта!..», и я подумал: неизжиты еще предрассудки колхоза, кругом столько этих кошек, только и смотри, чтоб на хвост не наступить чей-нибудь в темноте, а она ищет Марту какую-то, нужна ей эта Марта…
     – Вы не видели Марту? – спрашивала Галина Петровна. – Потерялась.
     – Не видел, – хмуро ответил я и стал подниматься по лестнице.
     В то утро выпал снег и было хорошо вылавливать из кастрюли горячие пельмени, посматривая краем глаза на побелевшую мостовую и седое, с пышными гроздьями снега на ветвях, дерево. Земля покрылась снегом – а боль обиды – новым днем.
     Когда остаешься один, то слишком как-то громко начинают стучать часы, а мерный ход гамм больше не раздражает. Даже напротив, становится приятно. Если они умолкнут -  в комнату спустится тишина. Пропитает ковры, обои, простыни, превращая незаметно мою квартиру – в омертвелое пустое пространство. Где нет жизни – тишина.
     Под капающие звуки гамм рождаются самые причудливые фантастические картины. Вспоминаются близкие люди. Не знаю, кому что – а мне вспомнилась дочь Алла. Как-то неожиданно вспомнилась, и я понял, что давно не навещал ее.
     Последний раз – летом  –  мы были вместе в Аллиной детской комнате: среди пыльных темно-зеленых цветов, мягких игрушек: зайцы с длинными ушами, собаки в бантиках, – все было разбросано по креслам, а на низком журнальный столике возвышалась стопка детских пестрых книг. Залитые солнечным светом, мы сидели  на полу. Друг перед другом на коленях – а между нами стояла шахматная доска.
     Я учил Аллу играть, и она, сосредоточенно нахмурившись, трогала пальчиком то коня, то пешку, не зная что выбрать. Ее светлые, коротко подстриженные, волосы,  серебрились от света, а глаза были грустные и словно недетские. Она как-то странно смотрела на меня, когда я расставлял фигурки. Ни на доску смотрела, ни на игрушки, мягкие, веселые, а, не отрываясь, в мое лицо. «Что, Алла?» - спросил я. – И она опустила глаза. Согнув руки в локтях, сползла на живот, и положила щеки на раскрытые ладони. «Ничего, папуля». Алле пять лет. Мне кажется, она ничему не удивляется. Она не улыбается, когда выигрывает, а когда я ухожу – не задает лишних вопросов. Иногда даже обидно: почему она так мало смеется, не спрашивает, скоро ли я приду опять, когда приду и что подарю. Так вот, мы играли в шахматы. Конечно, я играл несерьезно, стараясь проиграть, и после каждого неудачного моего хода, Алла становилась все мрачней. «Как плохо ты играешь, папуля!» - сказала она, когда мой король, наконец, был съеден лошадью. И, столкнув фигуры, захлопнула доску. «Так давай еще! Я научусь…– смеясь, говорил я, а сам про себя сердился. Не приятно все-таки проигрывать, хоть и в шутку. Но Алла покачала головой, приоткрыв рот, собиралась что-то сказать, как в это время в дверях возникла Катя, моя первая жена. В фартуке, сжатые кулаки в бока упираются. «Ну… Не пора ли? – сказа она. – Я устала, спать хочу. Алка поесть должна, она еще не ужинала».
     – Так спи, – ответил я. – Кто тебе м…
     – Еще спрашиваешь кто! – она смерила меня с головы до ног.
     Какой у женщин бывает змеиный взгляд!
     – Алла, ты хочешь есть? – спросил я, вспоминая, что в кармане куртки у меня лежит шоколадка.
***
     Этой ночью опять пошел снег.
    ***
     Нины не было уже неделю. Непривычно лежать в тишине, смотря сквозь незашторенное окно в темное, как земля, небо. Наверху, на старом дребезжащем пианино, играли гаммы. «Тра-тра-тра»  – я ждал, что Нина позвонит.
     Но телефон молчал.
     Бетонные мысли не давали уснуть. Где бы взять денег?.. Занять?.. Нина, с вечной улыбкой… на худых щеках… Катя с бульдожьим голосом… Дочка в замшевых ботиночках, на заснеженной  дороге…
     И я… один. Перед огромным окном: на карнизе – снег, желтоватый; далекие контуры домов, будто мелом обрисованные.
     Гаммы капали весенней капелью: от сосульки под железной крышей скользили в звонкую тонкую лужу; каплями, мелкими, точеными; льдистым дождем. Как резина растягивались звуки в разные стороны: верх и вниз.
     Тут я почувствовал, что давно уже – не одни гаммы постукивает каплями. Что-то еще, более тяжелое, редкое врывалось в комнату.
     В дверь стучат!
     На пороге, сложив рот недовольной подковой, стояла соседка – Галина Петровна.
     – Здравствуйте, я потеряла Марту. У вас нету Марты?
     – Нет, – ответил я растерянно.
     – Простите, – она глубоко вздохнула и побрела на следующий этаж.
     Я же вернулся в комнату.
     Почему-то вспомнилась безмолвно отворяемая дверь в моем старом подъезде, где сейчас живет Алла. Когда, придерживая пальцем щеколду, осторожно высовывалась бледная старуха в халате с красными маками.      Смотанное перевернутым горшком полотенце на голове, изучающий пристальный взгляд. Она все смотрела и смотрела, и тяжело со свистом дышала. Было неприятно. Так же неприятно, когда дышала во сне моя жена Нина. Вот она лежит под одеялом, налитые ступни торчат с одной стороны – затылок с другой. Она спала то на животе, то, с шумом разворачивалась на спину, и тогда становилось видно лицо, сжатые глаза и полураскрытые губы, она дышала тихо, еле уловимо, и как-то отрешенно, нельзя было это дыхание остановить – и хотелось бежать из дома, куда глаза глядят, лишь бы не видеть расслабленное тело под одеялом и не чувствовать ее близости.
     Однако, что значит привычка. Вот я один, а чего-то будто не хватает. Даже есть не хочется. И спать. Ничего не хочется.
     Я снял трубку и набрал свой старый номер.
     Дымчатое небо, разбавленное желтоватым светом фонарей, застилало все окно. Кровать так поставлена, что когда лежишь – ощущение, будто перед тобой одно небо. И в нем, как в зеркале отражается мир: вечерние огни, черные борозды дорог. А куда я звонил, казалось, жило вечное детство и прошлое счастье.
     Трубку, чего не хотелось, взяла Катя.
     – Позови Аллу, – сказал я ей.
     – Ты бы еще в час позвонил, – ответили мне безразлично. – Алла спит.
     Столько недоброжелательства ощущалось за короткими этими словами, столько пренебрежения! Я нажал на рычаг и, недолго думая, набрал номер Нины. Долгие тяжелые гудки отзывались в трубке, без всякого изменения и движения, не похоже на гаммы – которые то вверх бегут – то вниз спадают,
     Странно: гудки –  напоминали копейки, желтоватые, горьковатые. Тем временем, мучительно вдумываясь, я подобрал несколько слов, с которых можно начать разговор. Да, быть может, я и не всегда был прав. Я так и скажу, прямо, не стесняясь. Найду силы сказать. « Ты знаешь… Как-то все странно получилось. Я, быть может, немного не прав был, но и ты тоже, только вспомни какая... Но так грустно одному». Нет, скажу просто – не грустно, а «пустынно», нет, «скучно»… Нет. Просто  – «как-то не так»…
     Но трубку никто не брал.
     Ветер за окном взметал горсти снега, и тополь гнулся к земле. Начиналась метель.
     Печальные гудки растворялись безответно. Как свеча, мерцали, затихая гаммы. И вдруг они кончились. Крышка пианино хлопнула.
     – Здравствуйте, – услышал я тогда, где-то в глубинах подъезда. – У вас нету Марты? Марта потерялась.
     – Не-ту..
     – Простите…
     И снова тихо, как в колодце.