борманов

    Оранжевое августовское небо было настолько холодным, что при одном взгляде на книжные полки, которые никто не вытирал, кажется, уже целую вечность, глаз обманчиво воспринимал пыль как снег.

    Борманов лежал на протёртом до дыр диване (который не мешало бы не то что постирать, а скорее даже выбросить, так как он был совершенно неисправим) и мучался вопросом, который теребил его днём и ночью, взявшись, буквально с потолка, в тот момент, когда Борманов кинул на него (потолок) беглый взгляд, «почему Останкинская телебашня выше Эйфилевой, и так ли это на самом деле?».

    Забросив, как ему тогда казалось, свои попытки найти ответ на никчёмный вопрос (хотя этот «никчёмный вопрос» всё ещё продолжал маячить у него в голове), Борманов очнулся от забытия и решил пойти прогуляться, чтобы хоть как-то отвлечся, ну и разнообразить своё существование, зайдя по пути в табачную лавку.

    Отойдя от табачной лавки пару метров и закурив сигарету, Борманова увлёк другой вопрос, который отодвинул на второй план его первоначальные рассуждения на тему высоты башен в разных частях планеты, хотя в принципе никакого вопроса-то и не было, просто Борманов в один момент понял, что его ужасно раздражают трамваи, обычные жёлтые трамваи, которые целыми днями снуют по бесконечным рельсам сквозь весь город туда и обратно, но вот почему, Борманов так и не понял.

    Он прошёл ещё метров двести, рассуждая на тему трамваев, которая, совершенно не смущаясь, переплеталась с темой башен, и теперь Борманов думал над тем, где трамваи выше: в Москве или же в Париже, как вдруг понял, его, буквально, осенило, что он ужасно проголодался и, судя по всему, ему придётся потратить свои последние (в карманах) двести тридцать шесть рублей пятьдесят три копейки на жалкое подобие еды в ближайшей забегаловке, так как обыкновения терпеть голод Борманов не имел, да и вообще, считал, что еда должна поступать в организм стабильно, по расписанию, но чёртов вопрос про Остэйфилеву башню пошатнул его жизненные принципы, беспардонно ворвавшись в его тихую, размеренную жизнь.

    После того, как Борманов закончил есть, он, каким-то совершенно невероятным способом, удосужился, перевернув свой мозг внутри черепной коробки градусов эдак на пятьсот тридцать восемь с половиной, выкинуть из головы башенный вопрос, вместе с салфетками, которые ему дали в забегаловке, и остатками жалкой пародии на еду, в обшарпанное, некрашенное уже, по оценке Борманова, года, как минимум, три, мусорное ведро, стоявшее около забегаловки, продававшей «едозаменитель» (это забавное, но очень подходящее для описания вещества, продававшегося в ларьке, слово Борманов придумал, когда увидел, что то, что он заказал, ни разу не сходится по внешнему виду с тем, что было на фотографии, прилагавшейся к «меню»), причём попал Борманов в это ведро с первого раза метров с четырёх, хотя никогда в жизни не занимался баскетболом, ну, сколько себя помнит, да и вообще спорт не очень любил, так как ему по душе больше была музыка, а именно рок-н-ролл, и он был натурой крайне творческой.

    В своё время Борманов даже пробовал писать картины, вдохновлённый творчеством Энди Уорхола, в манере вышеназванного автора, но эти картины, по-правде говоря, крайне отвратные, никто не воспринимал, как что-то стоящее, и уж тем более как произведение искусства, а как обычное мазюканье годвалого ребёнка, и так что даже фразы из серии «я так вижу» не помогали, никто, кроме одного друга Борманова, который был одним из двух «счастливчиков», которым удалось подружиться с ним за всю его, не очень насыщенную посторонними людьми жизнь, которого звали Гарибальди (никто не знает его настоящего имени, да это, в принципе, и не важно), да и тот через неделю после увиденного повесился у себя в квартире, под виниловую пластинку небезызвестных «Крэмбл Свичерз», на удлиннителе, но, как говорится в предсмертной записке, не из-за мазни Борманова, а из-за безответной любви к незнакомке, которую он встретил на Чистопрудном, но так и не решился подойти к ней, чтобы спросить её номер.

    После смерти Гарибальди, Борманов очень много думал о том, почему же всё не вечно и почему такие хорошие, с точки зрения Борманова, люди, должны быть найдены повешенными у себя в квартире на удлиннителе, а не повешенными в зале славы какого-нибудь «дома» (ну, например, «дома художников», «дома литераторов» и так далее, но по-правде сказать Гарибальди ничем так особо и не занимался, чтобы его можно было причислить к какому-либо из «домов»), и почему вообще всё, что когда-либо появляется, должно исчезнуть.

    Помнится, Борманов ломал голову над этим вопросом аж целую неделю, но, так и не сломав, благополучно забыл злосчастный вопрос, который сменился другим, не менее дурацким, и всё пошло опять по кругу, по уже проверенной Бормановым, хоть и не сознательно, схеме с лежанием на диване, ночными прогулками по парку и обдумыванием одного, единственно важного на тот момент, вопроса.

    Вот так вот и прошла не очень долгая, не очень яркая и не очень привлекательная жизнь Борманова, товарища, которого практически никто не знал, мало кто видел и мало кто слушал, но которого чрезвычайно остро волновали вопросы человечества, которым он и посвятил свою маленькую жизнь, так и оставшись незамеченным.

3.05.11