Матрос Катлинский

МАТРОС КАТЛИНСКИЙ

  Коля был старшим матросом, но стоял вахту. Вдобавок
он был еще и артельным. Старпом — Букс Юрис,
хороший мужик и отвечал за артелку и питание команды.
И вот Бразилия, мы на «Булдури» и водка вдруг за-
кончилась. А водки было — море. Хоть залейся.
Смирновской, причем, не абы чего. По 3.07. Три ру-
бля ноль семь копеек платили в артелке за бутылку. А
закупали за валюту в Бразилии. Сигарет своих было на
десять лет вперед. Элита, Рига, Латвия. Последняя уже
два года как не выпускалась, а у нас на борту имелась.
Проблем не было. А вот водка закончилась. Капитаном
же нашего газовоза «Булдури» был Яремчук.
И ведь что тут было особенного?

  Коля Катлинский — язвенник, шампанского не по-
треблял. Пока водка не закончилась, Коле ключи не
давали от таможенной кладовки, где водка и сигареты
хранились. Только от артелки у него ключи были, от про-
дуктов. Потом водка закончилась, вовремя не заказали и
старпом ключи отдал ему: задолбали чифа хождением за
сигаретами, дай да дай. «На, Коля, ключи, сам выдавай».
А там оставалось, в кладовке, 4 бутылки «Советского»
шампанского. НЗ (неприкосновенный запас), на всякий
пожарный случай.
  Яремчук это знал, Букс знал, что Коля пьет только
водку. Сколько ему через это дело уже желудок резали!
Ну и ладно, пусть охраняет шампанское, для солид-
ности. Букс предупредил, что шампанское стоит для ка-
питана, у того скоро ожидается день рождения.
  А эти: третий механик Мишка Фирсов, Вовка Васи-
льев и токарь Иван Павлович Доровской вернулись из
города, мягко говоря, нализамшись. Наступило горькое
похмелье. Они туда-сюда — и к Коле: там у тебя пузыря
не завалялось? Нет.
  Коля все прекрасно понимает, особенно подобное
состояние похмелья и, родное до боли, чувство неуют-
ности этого бренного мира. Очень даже близкое его телу
и душе.
 — Нет, мужики, ни шиша. Там только шампанское
стоит. Да толку с него. Предупредили, что у Яремчука
день рождения скоро. Шампанским надумал отмечать.
Водки не может заказать.
 — Коля, может чуть-чуть, опохмелиться, а?
Крутился Коля, крутился так и этак. Видит, мучают-
ся ребята.
 — Да провались оно! Какая разница: 4 или 3. Пошли!
 Ну и пошли. Зафуфырили одну. Коле приятно было
наблюдать за возвращением к жизни друзей, за расцве-
тающими их рожами, из постных в одночасье становя-
щихся скоромными. Так и не заметил, как выдули за все
про все данные четыре бутылки. Сам Коля, естественно,
не пил.
  А потом Коля ходит, репу чешет. День рождения-то
капитана близится. Как быть? Коля все оттягивал насту-
пление момента истины, соображал, чтоб это такое со-
чинить для отмазки.
 — Коля, шампанское стоит? — чиф спрашивает.
 — А куда оно, на хрен, денется. Я ж его не пью.
 — Принеси ко мне в холодильник, пусть остывает.
 — Ничего и там остынет.
  И как не оттягивал, пришел день рождения капитана
и день расплаты для Коли. Капитан уже с ножом к горлу:
неси шампанское!
  Катастрофа! А оправдываться-то как-то надо. Но
как?! Коле ничего не остается, как признаваться.
 — Шампанское? А нет его.
 — Как нет?
 — А вот нет — и все тут. Выпил.
 — Как это выпил? Ты ж не пьешь.
 — А вот захотел и выпил!
 — Но как так?
 — Да вот так! Что я не могу? Что я не человек? Не
пил, не пил его, а тут захотелось, взял и выпил.
 — Пиши объяснительную.
  Это была не объяснительная. Это была исповедь.
Это был роман. Это была всемирная трагедия. Все, что
хотите, но только не объяснительная.
  А надо сказать, что работали мы в тот момент без
комиссара. Комиссар был придурок типа Мошнакова. И
ростом одинаковы, и внешне похожи, только Мошнаков
потемнее был. Этот в Вентспилсе был партийным бос-
сом порта, Зиновьев. Той ещё выучки. С нами пошел. Ра-
ботал под дурачка. Телеграммы его если собрать — Жва-
нецкий там, и Задорнов, оба отдыхают!
  «Сердце болит. Прошу предоставить возможность
умереть на Родине. Перед смертью хочу вдохнуть родного
воздуха социалистического отечества». И всё в таком роде.
По 5-6 радиограмм слал в разные концы.
Радист, латыш Аустерс, давал мне почитать эти пер-
лы, эти шедевры казенного патриотизма и признания в
любви к социалистической Родине. Мутотень полней-
шая. «Совсем умираю. Сердце отказывает».
  Его два раза возили в кардиологический центр. Один
раз в Форталезе, а другой — в Рио-де-Жанейро. Отвезут,
констатируют: здоров как бык, отклонений от нормы нет.
И было это в самом начале заплыва. Нам еще пообе-
щали, что «Юрмала» из гарантийного ремонта выйдет и
пойдет на Бразилию. «Дзинтари» и мы пойдем на гаран-
тийный ремонт. Но — дудки! В Европе погрузились, в Штатах
выгрузились. Пошли в Венесуэлу, в Маракайбо, погру-
зились и получили рейсзадание — на континент. Рассчи-
тывали на Марокко, Канары, а тут новый приказ — на
Белем. Ясно, что на север Бразилии, и ясно, что въехали
на полгода минимум.
  Комиссар смекнул, что это надолго, до смены эки-
пажа. И сразу больным прикинулся. Мол, сердце. Возят
его туда-сюда, проверяют. Мы же потихонечку сползаем
на юг Бразилии. Какая там самая у них южная точка на
границе с Уругваем? Паранагуа возле Монтевидео. А он
все шлет и шлет свои послания героическому советско-
му народу.
  «Эти индейцы, они только и могут, что стрелами
командовать, стрелять-убивать, а лечить они не могут.
Понятия о медицине нет никакого. Наука убивать у них
хорошо развита, а наука лечить — ни фига».
  Зашли мы в Рио, пошли южнее, к Сантосу, обрат-
но возвращаемся и опять в Рио зашли. А комиссар все
штампует свои РДО: прошу предоставить возможность...
И домой слал, жену инструктировал. И в ОК, и в ЦК, и
комитет плавсостава. Перед Рио пришла РДО: сдать его,
к хреням, в Рио. Там большая бухта такая. Выходил к
родным берегам «Новомосковск» и мы сдали его, нако-
нец, на рейде, с легким сердцем.
  Что тут началось!..
Наступил для команды великий кайф. Обязанности
комиссара возложили на деда (царство ему небесное, пре-
красный человек был), Рудольфа Михалыча Швецова...
 — Да, ты знаешь, мне его тело чуть не пришлось на
одной из «Баусок» везти в Союз, в Ригу. Вышла с этим
курьезная ситуация. Мы шли тогда датскими проливами
на Балтику. Звонит мне утром дед, однофамилец вашего,
Швецов, и говорит: Александр Владимирович, надо до-
ставить покойного стармеха Швецова в Союз. Тут пауза.
Я остолбенел. Я ещё в койке, перед вахтой, не прочухал-
ся, как следует, ото сна.
 — Так вы же живой, шутите?
 — Нет, я не шучу. Это Швецов с «Булдури». Нам
надо возвращаться в Северное море, снимать его тело и
доставить в Союз. Уточни наличие бункера и доложи,
хватит ли.
  Бункера у нас хватало, но потом уже кто-то другой
занимался этой печальной миссией.
  ...Как только прежнего дурака-комиссара сбыли, ста-
ло задери нога ногу. Толпе, естественно, свободу дай, что
будет?.. Вот именно: анархия мать порядка. Вот-вот. А
ведь там и так свободно было. На эти газовозы чуть не в
приказном порядке посылали народ. Козодеров, в основ-
ном. Никто туда не хотел идти. Так вольно жили, а тут
еще этого придурка с рук сбыли, — вот житуха пошла!
Как толпа уже совсем заборзеет, для порядка, для
острастки проводится собрание, беспротокольное, и чих-
востить начинают. Иногда для видимости, для блезиру и
протоколы велись. Кому-нибудь какие-нибудь выговоры
объявлялись: для проформы или по-разному. Кому — по
горячим следам мозги прочищают. А тот мозголоб еще
не отошел от большого бодуна, сидит, кивается. Выговор
тебе! А как же! Согласен.
  Тут надо сказать, что старпом Букс был у нас глав-
ный опохмелятор. Ключи у него, водка у него. Увидит,
муторно мужику, отрубается, и помочь человеку надо. И
надо войти в его положение. (Тем более что репрессии,
как правило, носили чисто декларативный характер. Ни
к чему никого не обязывающий.) Эка невидаль, невелика
печаль! Один выговор дали, потом другой выговор дали,
но театр когда-то заканчивается.
  — Пошли, старый, ты что корчишься. Пошли, — в ка-
юту к себе заведет, двери запрет за собой на ключ. — От-
крывай холодильник, смотри, что тебе лучше подойдет.
Откроешь, а там — чего только нет: и виски, и шам-
панское, и пиво, и водка… Вот это я понимаю!
 — Давай, дерни, а я пока бутерброды сооружу. На-
ливай, не стесняйся, я же знаю, как тебе тяжело.
  Замечу только, что, как правило, Букса выбирали се-
кретарем подобных собраний, он же и протоколы их вел.
 — Так… Что это за бумаги? А, это за прошлое со-
брание... Ладно.
  На них, на этих бумагах, закуску разложит, стаканы
граненые расставит. В целях быстрой уборки.
 — Давай, помогу тебе. Ну, поехали.
 
  А Катлинский написал, что выпил сам шампанское.
Но написал детально, с того момента, как его разбудили
на вахту. Он со старпомом стоял.
  «И вот я проснулся, чувствую, что-то не то. Кошки
в душе скребли, камень на сердце лежал. Долго не мог
понять: отчего? Вахту отстоял. Все свербит и свербит,
покоя не дает. Весь день разглядывал себя: что же слу-
чилось? Пришел на завтрак. А на завтрак яичница и со-
сиски. Чай и кофе. Горчица и соль с перцем. Ничего не
идет в рот. В чем дело? Ничего не понимаю. Носки оде-
ваю, смотрю: не на ту ногу, левый вместо правого. Да
и вообще их снимать надо, спать ложусь. А тут носки
перепутал».
  Это был шедевр. Классика объяснительной ли-
тературы эпохи позднего соцреализма. Бестселлер, в
своем роде.
  Яремчук на что уж был злой, когда остался без шам-
панского, но когда читал этот самый опус, ржал как си-
вый мерин. И толпа за ним следом. Может быть, Ярем-
чук догадался сохранить это бесподобное произведение
его создателя в назидание потомкам. Почитать на досуге
еще раз тем бы тоже, полагаю, не помешало б.
Ну, да я продолжаю.
  А Катлинский все не мог понять, где у него червь
точит. Пошел продукты выдавать на камбуз. Чего-то вы-
дает, а башка не соображает. Макароны надо взвесить, а
цифр не видит.
  И тут на глаза ему попадается шампанское. Следу-
ющие три листа он описывал, как увидел шампанское:
«Я знал, что у капитана рождения день скоро, и решил
сделать ему приятное, чтобы Яремчук пил не теплое
шампанское, а охлажденное, вот и поставил его к испа-
рителю в овощной камере. Все четыре бутылки».
  Однажды занесло его в овощную камеру, где он в
великом беспокойстве непрестанно ходил из стороны в
сторону, тень свою по углам и простенкам искал. Увидел
шампанское. Вот тогда его и осенило:
  «Я остановился, как завороженный. Вот оно! — зао-
рал мой внутренний голос, — именно то, что ты сегодня
ищешь. Я знал, что у капитана впереди день рождения. Я
имел приказ-предупреждение, строгое напоминание, что
спиртного больше нет. И тут меня как током обожгло, а
потом настойчиво и даже грубо толкнуло в спину: ну чего
же ты стоишь, Коля, как истукан, в землю намертво вко-
панный? будь смелее, ты такой боязливый! Давай, давай!
Это же так просто. И, в конце концов, движимый не сво-
ей волей, а волей провидения, направился я к испарите-
лю. С трудом дотянулся я до одной бутылки, определен-
но решив про себя: а черт с ним, какая разница — четыре
или три бутылки будет! И тогда могучая побудительная
сила окончательно победила мое долгое и стойкое сопро-
тивление, и моей рукой открыла бутылку».
 
  Когда же он очухался и как бы вышел из сосотояния
гипноза, то увидел, что и четвертая бутылка закончилась.
И пришло успокоение: все, Коля, спасибо.
  Листов семь накатал Катлинский. Когда капитан это
зачитывал, толпа писала кипятком. Катлинский же встал:
 — Чего вы ржете, как жеребцы? Вам этого не по-
нять! — попер он тогда на Яремчука, — а вы тоже устро-
или театр одного актера. Да ну вас к черту! — листы
скомкал, побросал и ушел.
Яремчук взял бумаги, бережно расправил, и перечи-
тывает: «И вот тут внутренний голос мне сказал...»
 — Ха-ха-ха, — толпа заливается.
И часа три так зачитывали, наиболее удачные места
сопровождая дружным хором здоровых морских глоток:
 — Катлинский! Неси шампанское, небось уже
остыло!