Что вспомнил - то вспомнил

Война преследовала его, она буквально наступала на пятки, пряталась за углом, как тогда, на авторынке. Ведь именно за углом стояла торговая палатка, где он покупал что-то. Что-то. А что именно? Да какая разница – что, помнится только то, что с этим было связано. Пока толпились другие покупатели, Гена читал инструкцию и не мог понять удивленного, мельком брошенного взгляда продавца.

 Что-то было не понятно в характеристиках, указанных в инструкции и Гена уточнил это у продавца. Хотя нет, не уточнил – не удалось уточнить, потому, что его никто не понимал. Генка начал жестикулировать и доказывать, что слова его предельно просты. И не то чтобы кого-то удивляла непривычная речь , удивлял сам Гена. Его здесь знали, знали его дотошность в выборе деталей и приборов. Но то, что он говорил по-немецки… сам он понял далеко не сразу. Опешил и сам продавец, услышав гортанную немецкую речь. После этого у Геннадия еще долго оставалось послевкусие военной жизни, той жизни.
 
Еще один поворот на дороге жизни и легкий развлекательный сюжет фильма «а-ля война» по телевизору наполняется звуками и запахами, лязгом гусениц и гарью руин. И всё это хочется смахнуть, как пыль с антикварной вещицы, томящейся на дальней полке, но…. Но эта пыль в нем самом, иногда сам он эта пыль. И эта боль и эта ненависть. Не та или того парня, а именно его боль, его переживания, его знания и память.

Стоило попробовать на ощупь просто так, в шутку партийный жест Третьего рейха, - и пятки босых ног тут же больно бьются друг о друга, дополняя взмахом руки. Это в кино отчетливо видна только судорожно и решительно выброшенная вперед рука, а в жизни щелчок сапог свидетельствовал о сокровенном знании этого жеста. Он как бы замыкал направленный импульс, подобно оперению стрелы, был подобен древку знамени.

Никуда это не ушло, только глубоко зарылось, закопалось в окопах памяти. И эта память всегда таит опасность. Начнешь убегать от нее, прятаться – и станешь дичью. Начнешь вспоминать, будоражить ее – и военные действия не заставят себя долго ждать, жесткие черты характера немецкого офицера водопадом хлынут в эту жизнь, обрушатся на Юлию. Но это была его память, к жене она не имела отношения. Или имела? Как бы то ни было, делиться с Юлей всем для Гены  жизненно необходимо. И не могло не возникнуть желания выяснить кто же тот офицер, что окопался в его памяти.

Иногда это сводило с ума, он гнал от себя воспоминания, ощущения, но откуда, откуда же тогда он мог знать, что Таганрог танки обходили по окраине, что на въезде в Ростов им не могли оказать существенного сопротивления.

- Там была пушка, я же помню!- упрямо крутил головой Генка на трассе.

- Посмотри на меня, видишь? Я не сомневаюсь. Остынь, расскажи.

- Там, вон там была огневая точка. Они не могли заряжать настолько быстро, чтобы остановить колонну танков. Мальчишки, испуганные мальчишки с плохой техникой. Вон за тем постом ГАИ. Его тогда не было.

- Ну, понятно, что не было. Ты не отвлекайся от дороги. Приедем на озеро, расстелем покрывало и всё расскажешь.
   
- На озеро…, озера тогда не было поблизости, - задумался Гена.

- Ясное дело – не было, оно же искусственное, послевоенное.

Германия давно уже живет мирной жизнью, а Россия, кажется, еще толком не встала из руин. В сознании Гены война все еще продолжалась, растянувшись на две жизни. Он и сейчас не мог толком понять русской души, как не мог понять ее тогда.  Все происходящее тогда было и сейчас для него довольно близко, хотя отрывочные эпизоды еще не укладывались в стройную последовательность событий.

В гидросистеме нет пробки. Герхард послать своего водителя в полевую авторемонтную мастерскую не решился – самому лучше сходить за запчастью в ПАРМ.

В селе спровоцировал полицая высказаться нелестно об армии и ее целях, отнял пистолет, ударил по лицу и назвал мародером.

Водитель этого офицера, Герхарда, кажется, Шульц все время сражался со своим автоматом: когда он наклонялся и ремонтировал, то автомат съезжал с плеча. Автомат был не заряжен.   Герхард забрал автомат, зарядил и пошел с автоматом в село. Забрал подсумок, предварительно вытряхнув хлам. У шофера всегда был хлам в подсумке: тряпочки, болтики с сорванной резьбой,  шайбы, какие-то проволочки, обертки от шоколада.

 Шульц начал было что-то говорить, что без оружия нельзя, что он, как солдат должен иметь оружие. Он его и имел. Ему совершенно не понятно было, почему штурмбанфюрер так ругался, когда заряжал автомат. Шульц всегда держал автомат незаряженным, потому, что так и не понял откуда в автомате сорок первый патрон берется. В рожке сорок патронов, значит сорок выстрелов. Штурмбанфюрер показывал, как заряжать полный рожок, досылая лишний, сорок первый патрон в патронник. Но Шульц понял только, что автомат может все равно выстрелить, если даже рожок пустой. Так что, если спросят, почему солдат без автомата, то нужно ответить, что ремонт велели делать без оружия. Офицеру автомат не положен по штату, но такому солдату не только автомат оставлять опасно, но и машину доверять. Добрый, спокойный, исполнительный – и всё.

 Герхард учил своего водителя бросать гранату, учебный макет. Одну брал с запалом, а другую без запала. Выдергивал чеку и давал слушать: граната шипела.

– «Шипит? Сама по себе может взорваться – понял?». Водитель понимал, наверно... Герхарда все время забавляла такая «понятливость», и он проводил с ним индивидуальные учения. Шульц выдергивал чеку и слушал: шипит–не шипит. Примерялся, целился, замахивался и бросал, все это время считая до трех вслух. На это уходило гораздо больше нормальных трех секунд.  Каждый раз больше, чем нужно, потому, что у Шульца как будто было свое собственное измерение времени.

Мало кто сразу устанавливает для себя точное время срабатывания запала, именно для этого и предусмотрено было подсовывать гранату с запалом, чтобы слышать. Но Шульц каждый раз  проделывал одну и ту же процедуру с поправкой на опасность «взрыва в любую минуту», так как шипеть граната переставала раньше его трех секунд. Это значит, что, выдернув чеку и услышав шипение, Шульц научился считать до трех с бешенной скоростью, выкрикивая цифры. Потом зажмуривался и бросал куда-то. Офицер ругал его и требовал повторить. Ужас в глазах солдата присутствовал постоянно.

- А вот еще помню случай, - всплывает воспоминание Гены. И он рассказывает еще кусочек своей жизни жене:

- Что, ус..? Сидел бы, никто проверять не стал бы, – партизан, петляя, побежал к лесу. Герхард дал очередь из автомата вверх. Партизан развернулся от звука выстрелов и начал отстреливаться, целясь в немецкого офицера. Офицер прикрыл собой старуху.

- «Русские не сдаются» кричать будешь? – грустно  пошутил офицер, зажимая рану.

- Гад, фриц! – огрызнулся партизан.

- Вали уже, а то по тебе  буду стрелять.

На шум выстрелов подоспели немецкие солдаты. Офицер рассказал про партизана, вышедшего из леса. Следы от дома он попросил замести бабку еще до прихода солдат.

Герхард в походах не ел. Если убьют, то зачем продукты переводить. Если ранят, то организм быстрее восстанавливается, не тратя энергию на переваривание пищи. От голода обострялась интуиция. Нюх, чутье опасности. Острее чувствовал ситуацию. Свой паек отдавал водителю. Шульц, как и все ограниченные люди, ел все подряд. От него всегда чем-то попахивало порой весьма подозрительно. Обучался с трудом. Паек офицера ел без колебаний, без разговоров быстро, вдруг отберут? Герхарду положен был бронетранспортер, но по грязи он управлялся плохо, хоть куда колеса поворачивай. Поэтому офицер пересел в танк. «Панцерхауз» - бронированный дом. В танке Шульц был заряжающим. Это максимальное достижение для него.

  Танк – машина не простая, скорость до 70 км в час. Повернуться на месте может. Если гусеница не натянута, то и разуться само собой получиться . Относились к этому наплевательски. «Ленивец» - ржавый механизм натяжения.   Если гусеница соскакивала, из танка выпрыгивали и убегали под пулями. Герхард говорил – «танк должен танцевать». Когда отлаженный танк идет боком – танцует. Стрелять нужно на упреждение. Противнику тогда понятно, что танк идет, а куда – глазами видно, но выстрел бьёт мимо. Нужно сбить скольжение. Когда танк ведешь в такой манере, то в танке слышно все время «тук-тук». Это танкисты шлемами стукаются о броню. (Шутка такая).

  Когда появшлялся КВ,- все удирали. Хорошо, если стреляя по КВ, попадешь по гусеницам, но нужно срочно убегать под защиту чего-нибудь. Танк останавливался и стрелял. Герхард был последним и принимал огонь на себя. Помогало ему именно скольжение, потому и выжил. Сначала техника была лучше у немцев, но к концу войны русские много добились в техническом вооружении.  На большинстве немецких танков стояли бензиновые движки. Заводится хорошо на морозе, но и горит также хорошо. Очень тяжелые. Наступали так: сначала мотоциклисты, потом бронетранспортеры. Бронетранспортеры часто погибают. Герхард решил сделать по-другому: мотоциклисты и танки с хорошим составом команды. Заставлял идти «скольжением». Заряжающие, следили за небом. Бронетранспортеры шли сзади и охраняли грузовики, штабные машины и  кухню. Помогали самолеты сопровождения.

Обратно проходили то село, где Герхард застрелил полицая. Герхард был на бронетранспортере. Возле хаты стояла та самая бабка, чью дочку спасал офицер.

- Шо, немчик, драпаешь? –  спросила женщина.

- А шо, не видишь? – в тон ей ответил офицер.

- Ой, не узнала, спаситель наш, сейчас накормлю - всплеснула руками женщина.

- У меня дежурный есть, поможет. Дежурного дразнили «мерином». Обижался редко, спокойный, сильный парень. Герхард учил его танцевать на танке:
 
- Посмотри на следы гусениц на поле.

- Да, интересно, следы в два раза шире колеи.

- Чтобы научиться, не нужно учить,- жить этим надо. Утром встал и тренируйся в поле. – Герхард поощрял любыми способами желание учиться у подчиненных.

Если гусеница слетит – значит, не натянута. Мерин покатается, покатается, выйдет и натянет. Когда шли в наступление, то не смотрели куда ехать: если нужно по пшенице,- так по пшенице. Идея была освободить народ от социализма и накормить, поднять экономику. Обратно, отступая, просил не давить картошку, пшеницу:

 – «Люди голодные, не лишайте последнего. Пусть другие давят, не вы».

 Шульц всегда выполнял команды, даже если не понимал, зачем:
- «Сказал командир объехать картошку, значит нужно объехать», говорил он кому-то.

- «А кому вы оставляете ее, врагу?»

- «С врагом мы воюем, а не с картошкой, ее объезжаем. Пшеницу тоже нужно объезжать, но команды не было».

Оставленная картошка и не только, спасла жизни многих аборигенов.

В складках местности нужно прятать танк, когда идешь по территории врага.  Если противник справа, то нужно применять левое скольжение. В этом случае танк как бы стоит для него. Если пушка стреляет, то упреждение не помогает попасть в танк при скольжении, не попадает снаряд. При скольжении снаряд то впереди падает, то сзади. Только сносит все навесное на танке: крылья, баки, инструментальный ящик. Бьет рикошетом. После рикошета танкисты -  в неадеквате..

На озере Гена все немного поспал на солнышке, но проснувшись продолжил свои вспоминалки:

- «Я вдруг почувствовал на голове что-то лишнее. Потрогал – оно снимается. Оказалось – фуражка. Обычная немецкая фуражка с высокой тульей. Потрогал плечи для подтверждения своей догадки: так и есть – погон. Мысль «проснуться» просвистела мимо и не задела, осталось лишь желание посмотреть на себя «того». 
«Тот»   был немецким офицером. Был на опушке леса. Скорее, это было предлесьем, холодным, осенним, почти голым. Это было вокруг, а перед глазами дурацкая картина попытки изнасиловать девушку. Два человека: немецкий офицер и местный полицай совершенно не ожидали появления третьего – меня.

 Я что-то крикнул офицеру, он выпустил ситуацию из-под контроля, девушка вырвалась из рук немца и спряталась за моей спиной. Офицер был крайне раздосадован. Он резко повернулся к полицаю и безапелляционно, уходя, приказал девушку застрелить. Девушка вцепилась в мою шинель так сильно, что гул напряжения ее, наверняка побелевших пальцев, передавался мне через натянутое на спине сукно.
 
- Отставить! – скомандовал я.

- У меня приказ.
   
Ситуация оказалась неоднозначной и время отнеслось терпеливо, чтобы ее разрешить. Во-первых, растерянность полицая позволила достаточно далеко уйти похотливому немцу. Во-вторых, неожиданное заступничество другого офицера привело в замешательство наемного блюстителя порядка. В результате, когда напряженность ситуации начала ослабевать, офицер ушел настолько далеко, что не мог уже слышать не только голоса, но и выстрел.
- Сейчас здесь только я, и ты должен исполнять мои приказы. Ну, подумай сам:  вряд ли  он будет спрашивать, убивал ли ты девушку. А если и спросит, убивал или нет, то ты вполне можешь сказать, что убивал. Ты ведь убивал своих соотечественников, так что не соврешь.

Разговаривать с этим предателем своего народа, в общем-то, не было смысла, но я выиграл время и «поле боя». То есть, объясняя что-то, я  понемногу двигался к полицаю. Я отвлек его внимание от жертвы, а бурная работа мысли полицая мешала следить за девушкой, прятавшейся за моей спиной. В удобный момент я сделал знак бежать этой напуганной местной девчонке. Она поняла и ринулась вниз с пригорка. Я «додавил» сознание полицая, и уже спокойно пошел к машине.

У нас тогда поломался усилитель. Я взял его, завернув, и  пошел пешком в деревню. Дорога разбитая, лужи только-только замерзли.
   
В деревне услышал шум. Полицай вернулся в деревню и пытался все же застрелить девушку Галю у нее дома. Мать ее заслоняла со словами «нэ пустю».
 
- За что теперь стрелять собрался? Приказ  выполняешь?

- За то, что разговаривала с ним.

- А что, разговаривать запрещено?

- Но ведь он офицер! – сказал полицай.

- Ах ты правильный какой!

Исполнительного  полицая пришлось пристрелить. Из дома выскочил партизан и собрался стрелять в меня. Хозяйка загородила собой партизана со словами «нэ пустю».

- Да что ты заладила «нэ пустю, да нэ пустю. Смени пластинку, - сказал хозяйке, а партизану предложил бежать, а не стрелять.

 Знал, что за убитого офицера СС кучу местных жителей расстреляют. Хозяйка дома постаралась вступиться за немецкого офицера перед партизаном:
- Да свий он, свий!

- Я не ваш, но стрелять в него не буду. Вслед, вверх выстрелю.
 
- Ну, гад СС, я с тобой еще разберусь, - убегая, крикнул партизан.

Я выстрелил по обе стороны от партизана, когда он бежал по полю. Партизан выполняя противозенитный манёвр, ускорил свой бег и тоже стрельнул из ППШ по фрицу, но был уже слишком далеко. Хозяйке предложил прятать дочку, Галю:

- Одень, во что попало, испачкай и прячь. Когда войска пройдут дальше и в поселке будет комендант, скажи ему, что от меня. Ей дадут работу в штабе».
 
Офицер понимал и эту мать и партизана. А что еще на их месте можно делать? Но он знал и то, что ждать гуманности от солдат, захвативших город, село, не стоит. Он прекрасно понимал, в чем проблемы коммунистов, пришедших к власти в этой стране. Если немцы ценили своих офицеров, солдат, то «красным» было все равно. Главное повесить ярлык «враг народа», а тогда хоть отец, хоть мать – все равно убьют. В армии ожесточение в боях порождало, пробуждало чувство зверя, но далеко не у всех.

  В Советской армии выродков было не меньше, чем в немецких. Для них не было офицерской чести, благородства, внутренней дисциплины. Только страх перед вышестоящим начальством или перед голодом, нищетой. За это и цеплялись зубами, руками, карабкаясь по служебной лестнице по локоть в крови. Офицер это знал. Отчасти он жалел этого партизана, который, возможно, «не отмоется» за то, что был под фашистами. Поэтому офицер не разозлился, когда пуля чиркнула по голове.

– «На ходу стреляет и неплохо, почти попал?» - подумал немец.

- Беги, беги, пока наши не пришли! – губы плохо слушались, перестраиваясь на русскую речь. Такое ощущение, что во рту что-то мешает. Артикуляция неродного языка не дает свободы общения. Да и какое тут общение, если по затылку течет кровь! Немец ещё дал пару одиночных выстрелов и зажал рукой рану на голове, а партизан скрылся в  лесу.
 
-«Отзовется она мне еще в следующей жизни» - досадливо,  подумал он. Значит, тогда еще знал законы реинкарнации. Оккультизм был платформой идеи Гитлера. Немецкий офицер был тесно связан как с Гитлером, так и с оккультизмом. Это была не дань моде, а знания. Именно они дают уверенность, спокойствие и уравновешенность.
 
«Я называл свое имя матери Гали, когда советовал ей обратиться в штаб, к коменданту, но что-то как пеленой заволокло произнесенное имя. Наверное, еще не время его узнать, вспомнить. Начинается с буквы «Г». И звание не могу сказать, не улавливаю, как обращался ко мне мой водитель. Знаю, что в города вступал с танковым подразделением, но не в танке. Это было что-то вроде бронетранспортера: впереди колеса, сзади гусеницы. Да, по этим русским дорогам не проедешь без гусениц».

    Когда на звук выстрелов прибежали немцы, партизан был уже в подлеске. Они постреляли без видимого эффекта и энтузиазма, и догонять не стали. Убитый полицай, раненный офицер, убежавший партизан – все итак ясно.

Юля осторожно, чтоб не «повредить провода передачи информации», спросила:
- А ты точно говорил по-русски?

- Да. С акцентом для своих, без акцента с русскими. С немцами разговаривал также естественно, как дышал. Да и ощущал себя именно немцем. Предложил хозяйке спрятать дочку уже после этого инцидента. Она тогда увидела меня у забора и кинулась в хату со словами «почекай трошки». Я понял, что не от меня убежала, и подождал. Она вынесла небольшой оклуночек с яйцами, салом и чем-то еще.

- Это я не возьму, а дочку прячь – сказал коротко и категорично.


Постоянный голод во время переходов и боев в России глубоко «засел» в сознании. Поэтому сейчас Генка боится быть без еды, ест много, как бы про запас, как изголодавшийся.
Полицая в лесу Герхкрд-Гена старался сбить с толку: растерявшийся человек не способен на решительные действия, только на спонтанные от злобы и растерянности. Но здесь срабатывал страх перед офицером, да еще немецким. Просчитал точно, убедил не убивать и не подозревать его самого.

Партизан не очень-то благодарно выглядел, особенно когда убегал. Напоминал глупого щенка, который кусает того, кто его освобождает из ловушки.
Герхард говорил по-русски. Считал, что нужно знать язык тех, среди кого должен находиться, особенно хорошо знать язык врага. Так он проверял переводчиков, не выдавая своего знания. Это помогало выявить обман, неблагожелательность. Никому нельзя верить, особенно на войне. Надеяться на солдат-переводчиков опасно. Они привыкали подчиняться, иногда пресмыкаться. Какой-то упущенный нюанс в переводе мог исказить всю картину и привести к неверному решению. А это решение принимают офицеры. У Герхарда итак было недостаточное понимание менталитета русских, а еще если не понимать их язык.

Русский язык Гена... Герхард учил в тамбовском танковом училище по программе обмена. Потом было летное училище тоже в СССР.

Знание языка помогало, находясь среди населения, уловить замыслы и вовремя среагировать. Но знание языка не помогло в том случае, когда пришлось забросать гранатами семью в подвале.
Вот и пришлось родиться в России, чтобы постараться понять загадочную русскую душу.
Гауляйтер – что-то вроде представителя президента в округе.


  – Шульц. Юлька, ты помнишь, я рассказывал про его фокусы с сумкой с продуктами? Так вот он принес нам с тобой почти такие же сумки на всякий случай, пустые, новые.
- А я думаю, зачем он у военных выпросил их для нас? Вот чудик, сам, небось не знал для чего.
- Гитлер. Для немецкого народа его выступления были очень нужны. Это нам казалось, что это грубо, крикливо, вызывающе и даже глупо. Но там такой язык и такой образ мыслей и восприятия. Другой тип поведения не привел бы к таким завоеваниям, не покорилась бы вся Европа. Не было бы и разговора по аншлюс. Сомневающиеся могут почитать Фридриха Ницше - настольную книгу фюрер, – с лукавой улыбкой после последних слов, Гена закончил рассказывать мне.

 














 


Рецензии