Как мы спасали корову. Воспоминания моего отца

     Наш колхоз им. Чапаева в довоенную пору завел племенной скот. В качестве подарка за хорошую работу и моя мать получила телочку этой породы. К началу войны она выросла в настоящую корову по кличке «Конфетка». Осенью 1943 года, когда каратели сжигали наш край, народ покинул жилища и угнал скотину в поле. Весь обнаруженный после этой акции скот фашисты собирали в гурты и отправляли в Германию.
Комендантом поселка был некто Рыбкхнис, которого сразу перекрестили в Рыбкина, и все русское население его так и звало. Вот к нему и отважилась идти за своей коровой  моя мать. Скот содержался на краю поселка, на территории сенопункта.
Коровы всяких разных мастей и пород уже шли под гору к «Холоднику», их гнали  полицаи. В стороне стояла группа немецких начальников (несколько из них имели черную форму). Был среди них и Рыбкхнис. Мать подошла к нему и стала умолять, чтобы отдали ей корову, т.к. имеет на руках пять малолетних детей и трое стариков. Комендант попросил документы и, узнав, что она из деревни Зимари, стал кричать и ругаться. Сказал, что семью Павловых нужно было сразу же расстрелять. Мать, к счастью, имела фамилию Петрова. Кто-то из немцев сказал ей: «Стой здесь и зови свою корову». Мать стала кричать только одно слово: «Конфетка! Конфетка! Конфетка!». Немцы стояли в стороне и дружно гоготали. Надеяться можно было только на чудо, и чудо произошло. Наша корова действительно оказалась в этом гурте. Она выбежала из стада к своей хозяйке. Мать плакала, гладила и целовала свою кормилицу.
Немцы перестали гоготать. И то ли дрогнуло у них сердце при виде этой сцены, или по другой причине, один из них сказал, что они дают корову во временное пользование, если потребуется, возьмут её снова, так как всё что здесь есть, принадлежит им.
Когда фронт вплотную подошел к нашим местам, и фашистам пришлось отступать, живности у населения почти не осталось. А то, что осталось, вместе с населением они гнали за  «Великую».
Последней из деревень,  в которой мы прятались в годы войны,  была деревня Фоменки. Она также была сожжена, население выселено. Нас ожидала та же участь.
Ночью 8 июля, на семейном совете, в котором участвовал и мой дядя Василий Корешков, партизанский разведчик, было решено идти навстречу Красной Армии. За деревней Фоменки стреножили и положили корову во ржи. Кормили и поили с рук, молоко сцеживали прямо на землю.
Дед Петр Алексеевич Корешков решил таким образом положить и лошадь, и ему это удалось. Но вечером лошадь неожиданно встала. С дороги сразу прибежали три немца. Все трое вскарабкались на коня и, подгоняя его прикладами, двинулись в сторону Великой. Нас поразило, что трое здоровенных верзил залезли на больную и слабую лошадку.
На исходе дня позади нас в воздухе что-то разорвалось, кругом зашуршала рожь.
Мы быстро подняли корову, прятаться уже не было смысла, бросились бегом к реке Шесть. Немцы по тому месту, где мы спустились под берег, выпустили несколько мин из миномёта, и затем всё стихло.
Вечером, во время затишья, пришлось наблюдать-таки, как фашисты жгли деревню Синицино.
Рано утром 11 июля решили идти дальше. Едва тронулись с места, как на той стороне речки раздался негромкий, но властный окрик: «Хальт!». И немного погодя, по-русски: «Не шевелись! Кто такие?». После полуминутного оцепенения первым  вопросом на вопрос нашлась моя мать: «А вы кто?» «Красная Армия!»- раздалось с того берега. Из-за куста вышел красноармеец в каске и плащ - палатке. Мы все сразу бросились в речку, не раздумывая. Корову вела бабушка Устинья (маленького росточка женщина), она поскользнулась и чуть не утонула.
От радости плакали все. 
Молоденький младший сержант сказал, что они разведчики, и чтобы мы не шумели: «Немцы рядом». Посоветовал идти в направлении деревни Гарино и поторопиться, через несколько минут будет атака.
Мы прошли совсем немного и увидели, что такое атака. Навстречу нам бежали красноармейцы с примкнутыми штыками и кричали не только «Ура!». С немецкой позиции раздавались автоматные очереди и редкие хлопки мин ротных минометов. Первые траншеи наши заняли всего за несколько минут, а дальше случилась задержка. Фашисты сопротивлялись отчаянно, и к вечеру 11 июля их выбить не пришлось. Мы заночевали в одном из амбаров на краю деревни Гарино.
Всю ночь на 12 июля немцы обстреливали позиции, занятые нашими войсками. Особенно губительными и противными оказались залпы из шестиствольных минометов. Мы остались все живы, а вот трех красноармейцев, которые находились за амбаром в окопе, утром пришлось хоронить в деревни Гарино. Днем 12 июля, не помню только во сколько времени, стрельба вдруг прекратилась, к нам подошёл командир и сказал, чтобы мы как нет быстрее шли в поселок Пушкинские Горы. Немцев там уже нет, а здесь они ещё могут контратаковать, и здесь нам находиться больше нельзя.
Мы шли и радовались, что всё страшное уже позади.
Навстречу нам шли плотные колонны потных, пропыленных бойцов в полном боевом снаряжении и с касками на голове. Некоторые из них, особенно пожилые, выскакивали из строя, подбегали к нам, шутили.
Едва мы успели пройти сосновый лесок, что возле Подкрестья, и вышли из него, как случилось такое, чего мы ещё до сих пор не испытывали. Земля вдруг вздрогнула и часто задрожала, в воздухе раздался страшный рев. Мы свернули в кустарник, присели, да так и сидели. Немцы, наверное, в отместку за потерю посёлка ударили по нему из всех орудий, а наши подавляли огневые средства фашистов. Такая дуэль длилась несколько часов, но нам она казалась бесконечной. Мы с братом натянули рубашки на голову, да так и сидели. Казалось невероятным  почему снаряды не сталкиваются в воздухе (так густо они шли над нами с двух сторон).
Когда шквал огня стал немного затихать, на дороге вдруг появилась автомашина, которая шла со стороны Подкрестья. Красноармейцы заметили нас, стали ругать, что мы сидим в зоне поражения, и наше спасение только впереди. Они посадили нас прямо на ящики со снарядами и мы поехали, а дед повел корову один. Один из бойцов успокаивал нас: «Смотрите вперед ребята,- говорил он. Вот, видите черные фонтаны? Это немцы по нам лупят. Ничего!  Не так черт страшен! Проскочим!
Черные фонтаны вставали не только по дороге, но и везде вокруг, немцы били наугад по площади. « Вы лучше считайте белые вспышки ,- советовал на боец,- это работают наши батареи.» Так и сказал-«работают».
Мы приехали на огневую позицию батареи, которая находилась на окраине  поселка. «Граната фугасная! Взрыватель осколочный! Заряд полный! Четыре снаряда беглым! Огонь!»- вдруг раздалась недалеко команда, и тут же заложило уши от близких артиллерийских выстрелов. Поселок дымился и был в развалинах. Воздух густо пропитан запахом горелого тола и пороховыми газами. Вокруг воронки всяких размеров. А на перекрестье улиц Почтовой и Пушкинской посреди дороги зияла огромная воронка, пожалуй от фугаса большой мощности. В поселке работали саперы, все везде было заминировано. Командир, который встретил нас, провел в чудом уцелевший домик (стоял он там, где сейчас находится пожарная часть). Сказал, чтобы мы никуда не ходили и ничего не трогали.
В эту ночь мы спали как убитые, хотя стреляли всю ночь орудия. Утром 13 июля мать сказала, что погиб командир, который нас размещал на ночлег, подорвался на мине-ловушке. Мать присутствовала на его похоронах. Похоронили его через дорогу напротив Святогорского монастыря. Еще мы узнали, что пойдет армейская машина в д. Кашино, где находилась ПРМ, и нас могут довести.
Доехать довелось только до монастыря, а дальше пришлось стоять. К этому времени линия обороны «Пантера»  была прорвана и в прорыв вводились свежие воинские соединения. Через наш поселок по Новоржевской улице с поворотом на Пушкинскую во всю ширину дороги в одном направлении шли наши войска. Мы впервые увидели крытые брезентом знаменитые «КАТЮШИ». Тягачи и даже тяжелые трактора тянули орудия, на стволах которых сидели бойцы.
Стоять нам пришлось очень долго. Казалось вся Красная Армия  идет через наши Пушкинские Горы. И глядя на эту мощь, можно было не сомневаться не только в скорой кончине фюрера, но и самого фашизма. Еще ранней весной 1944 года что-то изменилось в поведении немецких солдат, особенно рядовых, при встрече с русскими они стали произносить вроде приветствия этих два слова: «Гитлер-капут!».
Только к вечеру мы приехали в Кашино. Ехали через Воронкову Ниву и временный понтонный мост через реку Сороть. А мой дед по отцу Ильичёв Павел Иванович (по паспорту Иванов) – в Пушкинских Горах не ночевал. Он повел корову прямо домой кратчайшей дорогой, через Бугрово, Зуёво и в брод через Сороть. Старые люди почему-то село Михайловское называли Зуёво.
Как он дошёл до Сороти и его никто не вернул? Видно ни кому и в голову не пришло, что можно пройти через четыре ряда колючей проволоки, спирали «БРУНО» и два минных поля: с одной стороны немецкие, с другой наши. Да еще с коровой! А дед прошел через эту «Пантеру» и пошел по минному полю уже по нашей стороне. В деревне Зимари его заметили саперы. Они кричали, стреляли вверх, пытались его остановить, но он продолжал идти берегом реки. И чего они взбесились, думал он, что я мину не обойду? До своего огорода он не дошел всего метров тридцать. Взрыва мины не услышал. Почти одновременно одну зацепила корова, другую он. Последнее, что промелькнуло в сознании – ну вот на своей подворине, свои же и застрелили.
Очнулся в военной палатке, среди военных, которые стояли в нашей деревне. Нашелся и хирург, который извлек все осколки прямо на месте. «В рубашке ты родился, дедушка»- сказал он.
Спасли и корову, на переднюю ногу, которую почти напрочь оторвало, наложили шины. Мы узнали об этом только через несколько дней. На помощь деду саперы сопроводили только бабушку Устинью, а нам разрешили прийти на своё пепелище только через две недели и то кругом стояли таблички, где проход, а где мины не сняты.
Сделали большой шалаш, в котором жили почти до зимы. Когда дед немного поправился, стал делать землянку,  в которой мы прожили полных четыре года. Мины на нашем огороде сняли только к весне 1945 года, а потом был неурожайный 1946 год, зима 1947 года была самой тяжёлой - мы голодали. Многие ходили в ту пору в Латвию обменивать вещи и ценности на продукты. Мы не имели и этой возможности, так как пострадали не только от фашистов, но и от своих мародеров. Все, что было зарыто в ямах ценного, еще в 1943 году пропало. Семья к этому времени насчитывала десять ртов и всего два трудоспособных колхозника.
К весне мы ходить уже не могли, распухли и лежали. Дед охранял колхозные амбары с зерном, ходил до последних сил, умер от голода в начале апреля 1947 года. Похоронили его на своем родовом погосте у деревни Воронич. На всю жизнь врезались в память этих восемь фунтов овса, которые выписал председатель колхоза на всю деревню, чтобы сварить кисель на поминки деда Павлюка.
А мы дождались молока, у коровы был поздний отел и дожили до травы. Тогда окрепли, выжили. Из всей нашей семьи только две младших сестры уехали в город. Брат Саня работает со мной в РТП, старшая сестра и два брата живут и работают в совхозе «Зарецкий». Как  бы не было тяжело,  родных мест не покинули.
А Конфетка наша, неказистая с виду, неприхотливая к корму, да к тому же инвалид (нога срослась,  но не гнулась) давала побольше двадцати литров молока в день и кормила нашу семью еще полных восемь лет после войны.

                Виктор Петрович Петров