Закрытие проекта Геннадий Петров

Иллюстрация: Херлуф Бидструп, "Любовь снеговика"


Здесь – повесть сплошным текстом. Кому удобнее читать с разбивкой на отдельные главы и гиперссылками, прошу сюда: –
http://proza.ru/2011/06/16/1320




ПРОГРАММА МЕРОПРИЯТИЯ

14:55 – 22.00 – Регистрация участников. Разрушение уникально-локального мирка.

22.00 – 24.30 – Внутриличностные диалоги и самоопределение поэта.

00.03 – 09.55 – Тема обсуждения: одиночество, телефон и радио.

18-30 – 18-45 – Стрижка, воспоминание любовей, просмотр ТВ.

22.14 – (по ситуации) – Визит к соседке, электронное расследование,
                реанимация романа.

00.26 – 05.55 – Дерьмо греха и загадка Альтера; кофе-брейк; цитаты, стоны.

16.30 – 18.00 – Тема размышления: любовь и ненависть; в перерыве – бренди.

19.23 – 19.23 – Удар под дых; празднование дня рождения; снятие маски.

12.21 – 13.31 – Трудоустройство, прощания, разъезд участников, прощение, последнее письмо.

………………………………


Глава 1

Регистрация участников. Разрушение уникально-локального мирка



Мой мир распадается, рушиться. И я рад этому. Ибо чем была моя жизнь? – причудливым кружением разноцветных целлофановых пакетов в белёсо-ватном небе городской свалки. Поэт, ять…

Кевка смотрит на моё лицо. Да, именно НА лицо. Он никогда не смотрит в глаза человеку, по крайней мере, взрослому. Даже собаки смотрят, а Кевка не смотрит. Он глядит на лицо. И взгляд его – это два больших голубых тумана. В которых всё тонет, и ничего не всплывает.

Он угрюм. Его никто не обидел, просто он не в настроении. Вчера только играл с паровозом и был счастлив, и вот…

Кевка, не бойся меня, говорю. Протягиваю руку к его лобастой голове… Нет, это уже как-то слишком.

Моя прежняя жизнь кончилась.

В детстве я очень любил строить карточные домики, и достиг удивительного мастерства в этом тонком, сосредоточенном занятии. Карт было много (четыре колоды), дворцы были пышными, дыхание было почти незаметным. Больше всего было обидно, когда очередной замок вдруг почти до основания рассыпался при возложении самого последнего «кирпичика» где-то на высотной мансарде… Один раз, помниться, я даже всплакнул. Уж очень большой и красивый вышел карточный дворец…

Большой и красивый… Вышел…

Я теряю всё. Привычный уют, беззаботные дни, сытный, комфортный быт, тихое пьянство у компьютера, регулярные ночные посиделки на ПрозеРу, порой до утра, а то и до обеда следующего дня, тщательное редактирование моих безграмотных шедевров (как быть с этой повестью?)… То ли ужасная гибель нашей собаки повлияла, то ли двое людей как-то незаметно надоели друг другу, устали друг от друга… давным-давно потихонечку-помаленечку отдалились друг от друга – и вот, наконец, осознали это. И «Закрытие проекта Геннадий Петров» я набираю уже на другом компьютере…

Прости меня. Я знаю, что был неблагодарным и неискренним. Прости.

Я ищу хоть одну резинку для волос и не нахожу. ТАМ я иногда брал ЕЁ резинку или пластмассовую заколку, но ЗДЕСЬ… Новосёл, блин. Не найдя, так и шляюсь по квартире с распущенными патлами-до-лопаток, как какое-то грустное маугли.

Любил ли я ТУ жизнь? Я уверял себя, что любил. И, с одной стороны, верил. Иногда даже с обеих.

Вещи перевёз. Прощай, моя Добрая. Прощайте, мудрый и светлый сосед наш (хм, наш…), Евгений Васильевич. Звонить не обещаю – не моя добродетель….

«За Київським часом 23.15. Зараз – блок соціальної реклами.»

Дамы и господа! Выяснился интересный факт (извините, что говорю с опозданием) – ПрозуРу просматривают не только авторы, но и самые что ни на есть настоящие, обыкновенные Читатели. Это не миф! И анонимная циферка в колонке «читатели» – не обязательно пользователь сайта, «включивший невидимость».

Начну с начала, если позволите. Прошлой осенью мне на е-мэйл пришло письмо от человека, который, по его словам, не регистрировался на нашем сайте, и не собирается этого делать, потому что никакой прозы не пишет, и писать не собирается.

Я удивился, потому что никогда не выставлял в своём резюме почту. Я любитель качества, а не количества, поэтому не ищу популярности на Прозе (меня смутил и утомил бы сплошной поток однообразных, ничего не значащих отзывов) и не слишком афиширую е-мэйл, хочу получать письма, пусть и не часто, но только от людей, которые для меня важны…

Но нельзя же так решительно отбраковывать всех незнакомцев, – возразил мой нежданный корреспондент и объяснил (многословно извинившись), что почтовый адрес он увидел в замечаниях к какой-то моей рецензии, когда я указал почту одному из моих любимых собеседников на Прозе.

Как я убедился со временем, Альтер был прав (так он подписывает свои письма – Альтер). Отбраковывать незнакомцев – недальновидно.

Значит, здесь можно встретить и Читателя! ЧИТАТЕЛЯ! В чистом виде! Так сказать, чистокровного, чистопородного, без примеси этого, нашего… Экая экзотика! В нынешнее-то время, когда умение набирать текст на клавиатуре давно перестало быть профессией «машинистка»! За эти месяцы Альтер изучил моё небогатое творчество досконально. Частное общение с ним поддерживало меня так же, как и публичные отзывы моих друзей и других авторов на сайте.

Жизнь продолжается, не смотря ни на что!.. А впрочем, смотрел ли я на что-либо, позволяя своей жизни продолжаться?

«Увага! Повідомлення для жителів обласного центру. Рух транспорту через греблю Дніпрогесу завтра буде перекрито з 10 до 13 години, у зв’язку з ремонтними роботами.»

Радио. С недавних пор оно работает у меня постоянно; на одной волне. И скоро я объясню, почему. У меня нет другого выхода. Хотя… не есть ли это – очередной моей дикою выходкой?.. Гм. Выход или выходка? Что-то гендерное в этом.

Пути по прежнему маршруту нет, Генусик. Фортепианная крышка с музыкальным стоном упала. Страница перевёрнута.

Из ноута мурлычет Гребенщиков, он всё твердит «жамэ», и плачет по-французски. Я сижу, тупо смотрю на эту фразу: «Страница перевёрнута». Вокруг – уже свои стены. Родные. Нет? А «свои» и «родные» – это одно и то же?

Страница. Перевёрнута. Какая неожиданная двусмысленность.

Переверни – поменяй местами зенит и надир, вогнутый в небо купол и подполья арены с секретными нишами фокусников… Вниз тормашками. Наконец-то, вниз вот этими самыми, загадочными «тормашками». Если Гена значительный период жизни стоял на голове, можно просто «перевернуть» страницу )))

И вот, уже не так сильно сжимаются зубы, и в глазах не так жжёт.

Ага! так ты просто хочешь перехитрить свою судьбу, начинающий писатель, пишущий начинатель? И все твои планы – только манёвр? Танки на учениях маневрировали-маневрировали, да не выманеврировали. Посоветовали такую популярную нынче скороговорку. Спасибо, мне понадобиться.

Некоторые вещи не меняются и, наверное, это хорошо. Я лениво искал перемен, и из-за этого прогулял все уроки. Я мечтал об изменениях, но получались измены. Всё самое дорогое я пытался сохранить, а в итоге – предавал земле, в обоих смыслах этого анахроничного выражения, особенно – в переносном.

В компах скоро будет такая функция – «похоронить». Слово «удалить» содержит слишком много тривиально-медицинского и мало философского. И тогда, милые мои братья и сёстры, не придётся Геночке засорять Днепр Булатными книгами и гнилыми виршами…

Сегодня я был у родственников, и они дали мне очень красивый портрет моей мамы. Я повесил его на стену. Пусть она сильно приукрашена фотошобством, но бабушке с дедом нравилось. Ради них полюблю этот портрет. Мама красива. Это естественно, да. И всё же это как-то… чудесно.

Всё так странно сегодня…

Естественное и чудесное иногда совпадает, – и интуиция подсказывает мне, что в этих точках бытия можно услышать Бога. Не того, которого каждый из нас потихоньку выдумал «под себя», а Настоящего, Живого… с Которым может быть и не спокойно, и даже горько и страшно, при известных делах.

Засиделся я со своим несчастьем, мам. И высидел яйцо василиска, – предупреждал меня поэт, толкователь Заратустры, блин! – в гнезде вечной скорби.

Слишком кружатся мысли. Метафизически подташнивает. Что же делать? Клин клином, что ли?..

Я позвонил Олегу. Он так обрадовался моей свободе, словно сам сию секунду развёлся со своей женой, коия была беременна третьим бременем его отяжелевшей души, свободолюбивой и столь рано пленённой. Примчался через 40 мин.

…Гуляем!





Глава 2

Внутриличностные диалоги и самоопределение поэта



Что самое главное при употреблении алкоголя? Качество напитка? Нет. Его количество? Ерунда! Разнообразие закуски? Неее. Может быть, комфортная обстановка? Чушь. При употреблении алкоголя самое главное это подходящий собутыльник. Верьте опытному, – как говорили древние.

Подобно тому, как девушка, читая женроман, может хоть немножко побыть в вымышленном розово-голубом мире дорогих атрибутов жизни и фантастической любви ЕГО и ЕЁ, Гена Петров, пьянствуя с Олегом, имеет возможность хоть капельку пожить обычным человеком, который простодушно озабочен налаживанием быта, радуется своей репродуктивности, ищет простых удовольствий и решает житейские задачи. Таким, как бы… будничным человеком, если позволите.

ПРОСТО ЖИТЬ – то, чего я никогда не умел.

Кутёж удался на славу! Благо, зарплата Олега позволяет. Я жалел только об одном – повторится всё это не скоро, увы и увы. Не позволяет семейное положение Олега (опять же – «благо»). Но я отгонял эту мысль в вихре простейших впечатлений!

                "Гуляй, пане, без жупана,
                гуляй, вітре, полем;
                грай, кобзарю, лий, шинкарю,
                поки встане доля!"

Да! Да… А потом Олегу захотелось девочек, и я, размякший и бессмысленно улыбающийся, попросил его отправить меня восвояси, которые я так люблю, оказывается…

Наверное, он обиделся. Ему показалось, что я осуждаю адюльтер. По крайней мере, упоминание этого слова его огорчило, и он похлопал меня по спине, усаживая в такси, слишком сильно. Помилуй нас, Господи…

Дом, милый дом. Мозги кружатся теперь совершенно имманентным макаром. Хвост на моём затылке ощущается как дренажная трубка. Гляжу в список авторов, которые сейчас в сети, застревая на смешных или идиотских псевдонимах…

Я был уверен, что как-то так всё в жизни наладится. У меня есть друзья, крыша над головой, мои таланты, ПрозаРу, в конце концов…

Или нет? Или не наладится?..

Когда мне было 12 или 13 лет, я как-то написал несколько писем в будущее. Что за идея!.. Помнится, все мои занятия и предпочтения были тогда странноватыми. Письма я адресовал самому себе в возрасте 25, 30, 35 и 40 лет (дальше моя дерзкая фантазия почему-то не заглядывала). Сегодня утром, раскладывая вещи и покряхтывая от головной боли, я копался в старых бумажках и случайно их обнаружил – вот они лежат передо мной, возле клавиатуры. Распечатываю (хватило же терпения не вскрыть их лет шесть назад, когда я их нашёл!)… Какой смешной почерк ))) Так и видишь побелевшие от напряжения пальцы, высунутый язык…

«Дорогой Геннадий! Давно соберался, расказать тебе про мою жизнь, потомучто ти быстрей всего, всё уже позабывал. Итак!! Тебе уже iсполнилось…» Не, не буду буквально цитировать. В общем, прочитал я эти писульки, друзья мои, и выяснил, что в отрочестве Геннадий Петров был глуповатым, скучным, а самое главное – до оскомины посредственным.  (Слово «посредственным» мой ноут подчеркнул зелёной волнистой. Спасибо ему!) Рассмешило это торжественное «Итак!!», но, в целом, мне стало за себя стыдно, и самолюбие моё до сих пор ощущает дискомфорт.

Но ведь теперь-то я умён! Не так, чтобы слишком, не профессор. Но я мыслю ясно, связно и даже, говорят товарищи по сайту, оригинально. Откуда же взялся мой ум? Откуда берётся ум, если раньше его не было? Из какой чарующей пучины? Загадка…

Какие-то жутковатые детские письма эти… Пусть валяются в столе.

Диалог с самим собой возможен только потому, что мы не знаем себя. Не знаем себя не то чтобы совсем, но в какой-то довольно значительной мере. Очень многое проясняется, когда обращаешь внимание на то, что человек может послать подальше САМОГО СЕБЯ. Не важно, вслух или мысленно, – но может. Вдумайтесь! Ведь это тонкая мысль.

Итак, дорогой малыш Геннадий… Хе-хе… Моя нынешняя жизнь рушиться… Или лучше сказать прежняя? Нет. Ещё нынешняя. Чеховское ружье пальнуло, пусть даже и холостым (что-то матримониальное в этом), страница перевернулась. «Оверкилл». Эхо ещё не опало…

Я понял, что есть всё-таки нужно. Вышел из квартиры и стал закрывать дверь ключом, бросив взгляд на девушку в критической мини-юбке, которая спускалась с верхнего этажа. И вдруг остолбенел. Снова посмотрел на неё, – теперь и она захлопала ресницами.

– Гена?!

– Привет!

– Привет…

– Ты какими судьбами? – улыбаюсь во всю физию.

– Квартиру снимаю тут. Уже полтора года. А ты?

– Я тут живу.

– Как?! Чего ж я тебя не встречала?

Опускаю глаза.

– Ну… некоторое время жил… в другом месте.

Нани. Надо же… Вообще-то, она Неонила, но всем представляется Нани (с ударением на первый слог). Мы с ней познакомились в Кирилловке. Я был с девушкой, а она с каким-то пузатым мужиком в золоте. Как-то так зацепились, весело провели время все вместе, прорву вина выпили. И потом почти каждый день общались часок-другой, анекдоты травили, пульку расписывали, танцевали на стихийной дискотеке. Мужик в этих встречах редко принимал участие, но, похоже, обрадовался, что его девчонка перестала скучать. Он забирал её только поздно вечером.

А вообще, когда я узнал, что Нани живёт в Запорожье, мы ещё несколько раз виделись (телефоны-то дали друг другу), потому что подружились.

– Ты как? Что делаешь? – простодушно поинтересовался я.

Она посмотрела в сторону, повернув ко мне красивое ушко с качнувшейся серьгой в форме ящерки.

Я покраснел. Не только снаружи, но и внутри. Нечто подобное, думается, ощутил Адам, когда сверкающая ткань Божьей благодати спала с него, и он впервые увидел себя голым.

– А я вот – пишу, – быстро сказал я, делая вид, что спросил её о роде занятий только для того, чтобы иметь предлог что-то рассказать самому.

– И чего ты пишешь? – снова посмотрела она на меня.

Я задумался. «Закрытие проекта Геннадий Петров» сказать, что ли?

– Прозу.

– А, ясно. Дай почитать, – со скукой попросила Нани.

– Как-нибудь…

Мы помолчали. В моих руках негромко нервничали звонкие ключи.

– Помню, как ты мне однажды стихи читал…

– Когда?! – я удивился (совершенно искренне).

Она посмотрела на мои губы.

– Не помнишь? Эх, ты… Текучий свет, гнилая тишь… Пишу, от боли холодея, три слова: ты мне позвонишь. Ты – лучшая моя идея…

Ты ба! Когда-то я думал, что лучшей моей идеей может быть женщина. Или я хотел так думать? Тоже мне Вертинский, блин.

Я вылепил польщённую улыбку.

– Гена, я живу прямо над тобой, – деловито скомкала она таинственно-печальную паузу, расстегнув гламурно-миниатюрную сумочку. – Это же твоя квартира?

– Да.

– Можешь заходить, поболтаем, повспоминаем…

Пока Нани копалась в крошечном женском хаосе, я тупо рассматривал её густые волнистые каштановые волосы.

– Только обязательно сначала звони, – она написала мне на бумажке домашний и мобильный телефоны.

Забавно. Я ушёл от одного прошлого, а тут мне на мою патлатую голову поселилось другое. Согласен, «другое прошлое» – странно звучит. Не то, чтобы безграмотно, а как-то… тревожно, что ли. Прошлое ведь одно, и именно оно позволяет каждому человеку, избежавшему амнезии какого-либо рода, идентифицировать себя.

Я проидентифицировал себя в этот вечер, сразу после циничного ужина, и вспомнил, что когда-то ещё в школе у меня образовалось «поэтическое кредо». Хорошо помню, что спустя пару-тройку лет я несколько раз правил стишок, рифму в нём рихтовал. Вот, нашёл в моих взлохмаченных архивах, полюбуйтесь.

                Я слышу песню – и меня тошнит,
                я вижу грязь – и делаюсь поэтом;
                ну кто из мудрецов мне объяснит,
                как разобраться в парадоксе этом?

                Банальности серебряная нить,
                жемчужина обыденного жеста…
                Поэзия, где прозе должно быть;
                и проза, где поэзии лишь место.

                Легко, очаровательно спошлив, –
                пою я, столь фальшиво и безгласо…
                Изящно мёртв – и безобразно жив.
                Поэт помойки. Мусорщик Парнаса.

Напророчил, ять. А, казалось, остроумно шучу. Впрочем, я и тогда ощущал, что это – моё исчерпывающее самоопределение. Только тогда оно мне было приятно.

Кевка лежит с закрытыми глазами. Спи уже, не страдай ерундой!.. Дело, понимаете ли, вот в чём. Он верит, что умеет летать. Вот уже третью ночь подряд прилагает титанические усилия, чтобы воспарить. Он уж и напрягался, и расслаблялся, и чередовал эти состояния, он фокусировал своё воображение так, что оно начинало болеть! Вот… Вот, сейчас… сейчас, ещё чуть-чуть… Нет, показалось…Ещё раз, сосредоточиться…

Ну, да ничего. Через пару недель он забудет об этом своём отчаянном увлечении…

«О сімнадцятій годині двадцять хвилин – читання твору Віктора Пєлєвіна «Чапаєв і порожнеча» – російською мовою.»

Сделаю тише, ноут перезагрузился. Почту гляну…

С Альтером, как я уже говорил, у меня завязалась регулярная переписка. Поначалу мне было неловко, что мы говорим только обо мне и моих произведениях, но когда я пытался расширить тематику, собеседник с холодноватой решительностью, хотя и тактично, возвращал меня к сложившемуся формату общения. Этот человек, несомненно, умён. И вообще – интересная личность. И всё же его мотивация мне непонятна…

Не понятно и упорное нежелание Альтера зарегистрироваться на Прозе, чтобы его рецензии и комментарии были открыты для других моих читателей.

Наша переписка пережила несколько своеобразных этапов. Забегая вперёд, скажу, что уже тогда, когда я стал обдумывать заключительный квази-блог, который вы сейчас читаете, я попросил у Альтера разрешения опубликовать некоторые его письма. «Мы не говорим ни о чём слишком уж личном, – пояснил я, слегка покраснев перед своим монитором. – А многие ваши мысли очень интересны и заслуживают аудитории.»

Он разрешил. Впрочем, не легкомысленно, – он сказал, что я должен согласовывать с ним каждый отдельный его текст, который хочу включить в «Закрытие проекта Геннадий Петров». Так же как и комментарии, которыми я эти тексты пожелаю сопроводить. Что я теперь и делаю. (Альтер, видите, будь вы на сайте, – могли бы подтвердить мои слова, чтобы я не рисковал своей виртуальной репутацией )))

Недавно он прислал мне на е-мейл детальнейший разбор моих поэм «Глаз», «Петрушка» и «Зародыш». Он и раньше интересно о них рассуждал, а тут – прям научная работа. По таким вот моментам я давно уже заключил, что Альтер – человек зрелого возраста, образованный (может быть, филолог, лингвист или переводчик, но гуманитарий – точно).

Не смотря на мою холостую поэтическую карьеру, которая началась с «остроумного пророчества», а закончилась казнью большинства текстов, я всё-таки не бросил перо. И даже если я не издам до самой смерти ни одной книги, я нашёл дело своей жизни.

Жрать только завтра не на что…

Интересно, в какой стране живёт Альтер? Он почти ничего не говорит о себе…




Глава 3

Тема обсуждения: одиночество, телефон и радио




Вот оно ФИЗИЧЕСКОЕ одиночество, о котором я мечтал всё своё детство и всю свою мятежную, грешную, безумную юность… Я около часа повалялся на диване. Захотелось есть. Я пошёл в кухню, съел вареное яйцо, больше ничего у меня не было, и запил его выдохшимся пивом. Закурил сигарету. Выкурил её и долго, сосредоточенно давил в пепельнице. Встал, помыл посуду (одна тарелка, одно блюдце и две ложки). Посидел на кухне, листая Стивена Кинга на украинском языке «Коли впаде темрява», поплёлся в комнату и повалялся ещё часок… Встал включил своё компо. Тошно смотреть в монитор. Ещё полежать?.. посочинять что-нибудь? Например, «Завершение проекта Геннадий Петров»…

Ужас объял меня. Именно ужас…

Я вскочил, как будто диван загорелся, долго и смехотворно метался в поисках мобилки, – нашёл и стал зверски листать. Кто-нибудь, пожалуйста!.. кто-нибудь! КТО-НИБУДЬ!

Нани, Наничка, отзовись. Ты же сама предложила!

Вне зоны достижения…

Лиля! Да, Лиля. Это тебя, душенька, я вспомнил, когда писал о причинах ухода людей в Сеть. Хорошая моя… Сколько ж мы не виделись-то? Уже больше трёх лет…

Трубку долго не брали. Потом послышался детский голос: «Алллёооооо! Алё-алё!». – «Привет, Ветерок. Это дядя Гена.» – «ПРИВЕЕЕТ!!!» – «Как ты поживаешь?» – «Хуже есть куда!» Мы с ней вместе засмеялись, я уже собрался спросить, где же мама, как вдруг она выпалила: «А у меня скоро братик… возникнет! – (пауза) «Почему, э… «возникнет», зайка?» – «Просто!» (Во манера говорить!.. Лунатическая школа Гены Петрова. Братик возникнет.

Вишь-ка, Гена, идёт жизнь! идёт полным ходом. Без тебя. Жизнь прекрасно может идти без тебя (и без тебя даже продуктивнее). Молодец, Валик Ластовский, хвалю…

Послышался голос Лилии  Ластовской. Она была явно не в духе. Мне стало стыдно, что я ей позвонил спустя такой огромный срок, я даже чуть не отключился малодушно, когда она сказала «я слушаю?». Между нами некоторое время тянулось нечто вялое и бессмысленное. Я намекал о дружеской встрече где-нибудь в кафе, но поскольку эта идея уже не казалась мне удачной, то намекал так тонко, что и сам не понимал своего собственного намёка (не говоря уже о Лиле). Анекдотично.

«Ну… Пока?» – «Ну, пока.»

Хреновый был у меня вечерок. Как-то даже страшно, очень страшно, хоть свет не выключай…

Я врубил радио на максимальную громкость. На всю квартиру загрохотало интервью, полное экономических парадоксов.

«Селянин зараз молиться, щоб рік був не дуже врожайний.»

«Як це?! Це ж ненормально!»

«Еге ж! Спитайте у наших можновладців, у парламенту, уряду, котрі не контролюють процеси в економіці країни. Якщо врожайний рік – ціна на зерно буде мізерна! Аграрій – банкрут!»

Никогда я не мог понять, как это – контролировать свою жизнь? Всё время склонялся к мысли, что всё как-то само… Или эта мысль склонялась ко мне? Да и мысль ли это? Когда «всё как-то само» – это, господа, уже не мысль, это урчащая соматика.

Помнится, когда был страшно популярен мультсериал «Чип и Дейл спешат на помощь» мы со школьным товарищем провели эксперимент. Мы сочиняли скабрезные анекдоты об этих двух писклявых бурундуках и сексапильной Гаечке, а потом рассказывали их друзьям и знакомым. Мы хотели выяснить, насколько быстро и в какой степени искажённости эти анекдоты вернуться к нам, будучи рассказанными кем-то. Фигушки. Анекдоты наши словно в бездну канули. И никто никогда не рассказал нам ни одной из этих подростково-сальных историй. Некоторые вещи возникают сами, создать их нельзя.

Так возникло предложение моего старинного приятеля Олеся, о котором давно пора рассказать. Олесь на ура воспринял желание Гены Петрова изменить жизнь и поддерживал меня, хвала ему… Хвала – халва. Ох, эти записные книжки поэта!.. Ода ада, мгла могла, праздник упразднить, тиски тоски, земное поприще попроще… Многие из них я уже использовал, а они всё сидят во мне, «спаренные» навечно, как пёсьи яйца.

Идя на встречу с Олесем, я напевал песенку группы «Тартак»: «Прокрутіть цю пісню по ра-ді-о!..» Признаться, мне уже осточертело моё одиночество, полуголодное, к тому же.

Вообще, мы с Олесем долго переносили это судьбоносное для меня рандеву. Занятой человек-с! Не чета Геннадию Петрову. Впрочем, может быть, скоро я тоже буду солидным и востребованным.

Сегодня он, – классический «воскресный папа», – должен был из рук в руки принять у Алины Мишку-сынишку. Т.е. пятнадцать минут у него найдётся.

Ага! Вон они! Ну, я пока тут на скамеечке посижу, среди смятых сигаретных пачек, окурков, бумажек и грязных пакетов. Почему-то мне не хотелось встречаться с Алиной. Нет, не так, – не хотелось встречаться с ними, когда они вдвоём. Я ведь когда-то мирил-мирил эту парочку, по просьбе Олеся, да недомирил.

Алина что-то дала жадно тянущему ручонки Мишке и деловым шагом направилась к проспекту. Я встал, пошёл к Олесю, который, наклонившись, что-то говорил сыну.

Я не хотел им мешать общаться, поэтому старался сократить разговор до возможного минимума слов. «Конечно, я договорился, – заверил меня Олесь. – В конце концов, ты мне тоже когда-то оказал большуууую услугу.» Я внимательно прислушался, но иронии в его словах, вроде бы, не было. «Вы же развелись», – возразил я. – «Ну и что? Зато у меня есть этот карапуз, обожаю его! Так что, спасибо, Ген.» (Я потряс головой – дежавю…)

Мишка заворожённо глядел на мою бородку. Мне кажется, ему очень хотелось её потрогать.

«Я скоро опять женюсь. Насовсем, – похвастался Олесь. – Прекрасную женщину встретил. Тоже с сыном.»

Потом он стал читать мне длинную проповедь, от которой меня корёжило и ломало. Все эти фразы, типа, ты уже не ребёнок, хватит богемничать, бросай пить! купи нормальную рубашку, ты вставать-то вовремя сможешь? – и т.п.

«Короче, пока будешь внештатником. Звони главному редактору, он иногда будет давать тебе задание пойти куда-то и написать сюжет в новости. Диктофон пока, естественно, тебе выдать не могут, – будешь писать звуковые дорожки уже на студии, без врезок. Только «коровский» текст. В пятницу сходим в редакцию. Только не подводи! (я интенсивно кивал) И сдавай документы, готовься к экзаменам, – я сказал, что ты поступаешь в университет. Только поэтому тебе и позволили. Понял?»

Мне ужасно не нравился его покровительственный и чуточку презрительный тон, тем более, что раньше он со мной так никогда не говорил. Но я мысленно старался настроиться на то, что Бог таким образом ломает мою гордыню и отвратительную жестоковыйность.

«Паааа, подём! Я хочу на калуселю! – заныл Мишка. – Мама миня сида водит на калуселю!»

«Как это – всегда? – ревниво возмутился Олесь, глядя на него сверху вниз. – Каждый день, что ли?»

Ребёнок на несколько секунд впал в задумчивость, но быстро соскучился и снова заныл про «калуселю». Мальчики в этом возрасте ужасно неприятны. У них низкие, противно вибрирующие голоса, они постоянно капризничают и ревут, как раненые бараны, устраивают отвратительные истерики… Отработка будущего (мужского) умения и стремления любой ценой добиваться своего. Не знаю, до какой степени надо любить маленького сына, чтобы всё это не раздражало.

Я занял у Олеся денег и пошёл домой.

Вот так вот, дамы и господа. Как ни цеплялся я за свою любимую карусель – в голове, в сердце, в рюмочной, – судьба совершает надо мной пошлую инициацию. Сходите, сэр! Вас ждут в министерстве! Хе-хе.

Жизнь требует что-нибудь делать без непосредственного импульса и искренней стихийной жажды. По, так сказать, долгу. «Все говорят, надо кем-то мне становиться, – жаловался легендарный рокер, основатель «мужественного попса», символ целого поколения, и тут же заявлял: – а я хотел бы остаться собой!»

Конечно, то, что в риторике – демагогия, в стихах – тонкая игра слов и смыслов. Или фривольная. Вроде «все говорят, что мы вместе, но не многие знают, в каком». Я же сам был поэтом.

Скоро я услышу по радио свой собственный голос. Надо же!..




Глава 4

Стрижка, воспоминание любовей, просмотр ТВ



Раньше я был уверен, что никогда сознательно и страстно не стремился к тому, чтобы меня любили (о заботе своих родственников я не говорю). Теперь я понимаю, что это не совсем правда. Я большой мастер лгать себе, кстати. Вот, что я понял: нормальное живое сердце воспринимает внимание другого человека с неким трепетом. Если кто-то тянется к тебе, хочет побыть с тобой подольше, вспоминает о тебе – это должно вызывать, может быть, даже некое приятное «удивление души» и, уж во всяком случае, – тёплую ответную волну. Я же – всегда считал нежное внимание к себе как нечто само собой разумеющееся. А как же иначе? «Разве можно меня не любить?» Какой абсурд, если это вымолвить всё это словами.

Слова, слова…

Помнится, я написал специально для ПрозыРу статейку о словах русского языка, которым грозит вымирание. Мне нужно было как-то проиллюстрировать это, я вспомнил детдом и брошенную малышню… И Веру. Вплёл в своё эссе. А сегодня я зашёл на Прозу, открыл этот текст, прочитал его, и чуть не расплакался как мальчик. Господи!.. Как говорят тут, на сайте, «банально – она его любила, а он её не любил». Ну, почему это повторяется на протяжении всей истории несчастного человечества! Тебе протягивают дары, а ты брюзгливо морщишь физиономию. Моя мама часто напевала песенку: «Почему же мы ценим, почему же мы ценим только тоооооо, что теряем?»

Никто меня так не любил, как Вера. Никто! Ни Жанка, ни Полина, ни Лика, ни Оксана, ни Мила, ни Лиля…

Иветта, Лизетта, Мюзетта, блин…

А я так поступил с ней. Этот ужасный случай в театре, когда я бросил Веру и сбежал… Сколько я утешал себя и успокаивал свою совесть – ведь я встретил Первую Женщину, и это сорвало мне крышу, не до Веры было. С Первой Женщиной – особые счёты… После того, как она уехала от меня в Минск, я очень долго мучился, готов был прокусить себе руку… или ей – горло (достать бы только!). И вдруг, – вот она, стоит в театральном буфете, мой ангел, мой демон, учитель мой – и как поэта, и как мужчины, –  она здесь! (Приехала в Украину мать проведать.) В ту ночь я ничего не сказал Карине о муках своей уязвлённой гордости, я мстил ей. Такой ярости в постели я не испытывал больше никогда в жизни. Она совершенно потеряла волю, словно кукла подчинялась и делала всё, что я хотел. Всё терпела. Даже моё агрессивное молчание в перерывах. Я ИМЕЛ УЧИТЕЛЬНИЦУ! Я обработал её так, что и сам еле поднялся утром. Чтобы махнуть Карине ручкой и забыть её навсегда, предательницу.

Почему я не сохранил телефон Веры!.. Ведь она звонила мне, и почти униженно просила о встрече! Помню, там тройки какие-то… и начинается на единицу, сразу после номера оператора… Она простила мне «театральную» подлость. Представляешь, Гена?! А я снова её оскорбил. Я должен разыскать Веру!

Неужели я, как мой юношеский кумир, просто пренебрёг для тайных дум «и путь любви и славы путь»? Какая ошибка.

До чего больно бывает. Даже не верится.

Смотрю в чашку кофе. На левой кисти у меня три круглых белёсых шрама, образующие треугольник, – календарь моих юношеских истерик (сигареты тушил). Я так гневался на мир, что даже и о славе не думал. А ведь слава – как и любовь, Вы правы, Михаил Юрьевич. Ты должен жаждать подарить себя другим людям… а на самом деле банально алчешь популярности, которая питает ненасытную гордыню.

Однажды, совсем недавно меня затащили на какое-то помпезное поэтическое сборище. Я там не скучал, было много откровенно забавного, было много познавательного (я же теперь писатель! наблюдаю-с). Да и хорошего, честного – тоже немножко было…

Мероприятие снимали два наших местных телевидения. Из чисто обывательского, ленивого, микроскопически тщеславного интереса (там же был Гена Петров!) я вечером сверился с телепрограммой и посмотрел новости и на том, и на другом канале, чтобы увидеть соответствующий сюжет.

У меня был шок…

И ведь странно! Я никогда особо не зацикливался на своей внешности, на одежде, аксессуарах. Мода – это творчество человеческой посредственности, – вторил я Набокову…
 
(Опять! Мой ноут считает, что использованное мною, вернее, классиком, выражение «посредственность», – видите ли, с «ярко выраженной экспрессивной (негативной, иронической) окраской». Ты ба! Может быть, моя машина уже за эти дни избаловалась гениальностью, и считает, что посредственностей не бывает, а это слово – просто ругательство? Хе-хе.)

Чистоплюй Набоков, сдаётся мне, всё же много внимания уделял внешности, вряд ли полностью игнорируя при этом моду.

Так вот, я всегда больше думал о том, что есть У МЕНЯ, а не на мне. Теперь сознаю, – не всё то, что «во мне», внутри, возвышает меня. Однако я был уверен, что если мне даны какие-то способности, то это неспроста! Не то чтобы я верил в миссию (это безумие), просто я считал своим долгом развивать талант, который когда-то обнаружила моя учительница Карина Сергеевна, покрестившая меня обоюдоострым мечом искусства.

Может быть, это всё-таки какой-то фанатизм? Пишущий человек столь серьёзно воспринимающий своё творчество, рискует утратить связь с реальностью. Да и безбожно это, если посмотреть с точки зрения Христианства. Ложная святыня.

Кстати, мой Читатель Альтер изначально хвалил у меня именно «сетературу» – псевдо-дневники. Вот я скопировал из одного письма: «В сущности, Вы для меня не автор-человек, а персонаж, Геннадий Филиппович. Это волнующее ощущение. Писать персонажу, и иметь возможность услышать его ответ. Сколько вопросов у меня к Гамлету, Дантесу, Чацкому, к гетевскому Фаусту и чеховскому Ионычу… Вы – литературный герой, с которым я могу говорить. Не дивно ли? Я воспринимаю Вашу страницу на сайте proza.ru как некий проект. Проект «Геннадий Петров».

(Теперь видите, друзья?))

Кстати, мой таинственный поклонник выразил просьбу – можно ли использовать мои «сетературные» тексты для цитирования в его кандидатской? Угадайте, что я ответил? ))) Подумать только! Гена Петров – в ряду Гамлетов и Дантесов!

Ох, самолюбие… Я начал рассказывать о местных теленовостях, – продолжу. На том сборище я не выступал, слишком как-то робел, показался бы себе комсомольским активистом, этого и боялся. Только пару раз что-то с места вякал.

Посему, я смотрел только на то, как я выгляжу по телевизору. Ёлки-светёлки! Красавец-мужчина! Я был счастлив, двух секунд с моим изображением и беззвучно двигающимися (под закадровое бормотание журналиста ТВ) губастыми устами, было достаточно, чтобы я испытал удовлетворение. Да-с. Оказывается, у меня красивая, пусть и чрезмерная, но изящная жестикуляция. Если бы я не знал этого мужчину с эспаньолкой и серо-голубыми глазами чуть навыкате, я бы подумал, что он занимается танцами. Или – театральный актёр.

И вдруг!..

Я не сразу понял, что это – я. Телеоператоры, набирая «перебивки» (это такой камераменский сленг, – я недавно узнал) ходили вокруг овального стола, за которым мы сидели, и один раз… Я увидел со спины длинноволосого человека, у которого на макушке виднелась маленькая, но отчётливая плешь. ПЛЕШЬ!

Сколько раз я слышал от девушек насмешки над этим «мужским страхом»! Сколько раз мне женщины объясняли, что в мужчине их меньше всего интересует его волосяной покров (если речь идёт о любви, разумеется, а не о простой физической привлекательности). Но в тех случаях я только усмехался и хвалил их за великодушие, разметав по своим плечам или подушке преображённое из конского хвоста буйство волос моих…

Нет. Нет! Нет!!!

Слёзы заиграли у меня, верите ли? Бессильный гнев…

Я решительно вошёл в ванную, схватил ножницы и, картинно щёлкая ими, за пару минут превратил красногубого Дона Кихота в зеркале – в престарелого выпускника детдома.

Этого мне показалось мало. Я вспомнил, что кузен, который тут часто кантовался, пока меня не было, держит в шкафу машинку для стрижки.

Первый раз в жизни я стриг самого себя. Причём, под ноль. Это было трудно делать стоя, – я не смог. Я снял зеркало, поставил его на маленькую пластмассовую тумбочку, а сам присел на корточки и… Всё зажужжало, заныло, захрипело…

Приходилось прерывать стрижку, откладывать машинку и щупать голову. Ведь среди, девственной теперь, жирноватой на ощупь тоски моей затаились полянки-ёжики. А потом, чтобы продолжить процесс и уничтожить их, естественно, приходилось отмывать руки от крошечных тёмных «палочек» (снуло-печальная и гадкая ассоциация с бациллами). Машинка уходила за горизонт макушки и возвращалась из-за уха, как луноход… Суставы в плечах ныли.

Брить самого себя. В этом что-то от внутреннего диалога…

В одном из моих детских писем самому себе высказывается сожаление о том, что переписка – односторонняя, и взрослый, уже состоявшийся Геннадий Петров не может ответить. «Кемже ты стал? Врачом? Учоным?» Прости, Гена, я бы ответил, КЕМЖЕ я стал, – да некому. Для меня ты – разновидность умерших.

Жизнь человека – это череда незаметных (среди кустов и дюн) фронтовых могил, надписи на которых, – если их представить, – различаются только одной цифрой… И чем дольше ты живёшь, тем длиннее это призрачное, зыбко протянувшееся кладбище.

Машина времени, при всей её книжно-экранной виртуальности, стала ещё одним, вполне реальным, источником вечных сожалений человека.

Ребята, самый страшный ужас, который я могу вообразить это – лечь в гроб с недоумённым вопросом на высохших устах: «Кто я? Так кто же я?» Эта картина заставляет меня дрожать всем телом…

Кевка, а ты знаешь, кто ты? В глаза мне смотри, маленький засранец!.. В ГЛАЗА!

Плевать, талант – вот, что главное, думал я, сидя на кухне и непроизвольно поглаживая выбритую голову. В конце концов, мне его мой Творец дал, талант этот. У меня даже какой-то восторг появился. Я – лысый! Лысый поэт!

Нет, Гена. Ты лысый внештатный корреспондент провинциальной радиостанции.






Глава 5


Визит к соседке, электронное расследование, реанимация романа.


Вечера в одиночестве невыносимы. Мне казалось, все друзья пропали, бросили меня… но это была иллюзия. С приятелями я встречался даже немного чаще, чем раньше, однако раньше меня кто-то ждал (даже нетерпеливо дёргал по телефону) и встречал, а теперь… нахлебавшись пива и нахохотавшись с кем-то из друзей, я приходил в пустую и тёмную квартиру. До унылости «свою».

Как это ужасно – самому включать свет! Как здорово, если кто-то уже включил его до твоего возвращения! Можно, конечно, совсем не гасить электричество, но этого не выдержит бюджет. Которого нет. Плохо мне…

К тому же (да простят меня благородные дамы и девушки за реалистические подробности), я привык к более-менее регулярному интиму… Смешно и обидно, пардон.

Из-за острого ощущения оставленности (хотя и ложного, – чудесен человек, блин!) я почему-то потерял способность читать, я не мог сосредоточиться. В углу тревожно бормотал телевизор. В нём роскошно рушилось какое-то крайне многоярусное здание. То ли оно было слишком большим, то ли режиссёр повторял один и тот же момент, заснятый с разных ракурсов, но оно рушилось и рушилось, и никак не могло разрушиться, так что это уже напоминало какой-то пугающий танец.

Я набрал Нани.

«Да я… я, ваще-то, не у форме, – хихикая, сказала она, потом звучно зевнула и добавила. – А знаешь?.. Приходи.»

– Ой, бля! – испугалась Нани, открыв дверь. – ГЕНА! Ты чё сделал с собой?!

У неё начался приступ неудержимого хохота из-за моей сверкающей черепухи.

Квартира, которую снимала Нани, была дико запущена, но гостиная поражала комфортом и чистотой, не смотря на некую пустоватость. Музыкальный центр с циклопическими колонками, просторный диван и обалденное чёрное кожаное кресло, – я о таком всегда мечтал, – огромное, в нём так сладко утонуть ослабевшим телом, и оно так приятно холодит жарким летом! (Мебель была её.)

Я утонул.

– Каву бушь? – она накинула на голые плечи полупрозрачный платок (Нани была одета в непонятную цветастую тряпицу, – подстреленный сарафан, что ли).

– Умгум.

Она была пьяная вдрызг, и я пожалел, что пришёл. Но драпать, напросившись, было неудобно. Уж посижу пятнадцать минут.

Кофе она так и не сделала, потому что ей вспомнился пошлый анекдот, и она стала его рассказывать, перебивая себя хихиканьем. Я тоже посмеялся, когда анекдот закончился.

Вдруг Нани подбежала к своим музыкальным чудовищам и врубила группу «Гражданская оборона» (я сразу же оглох). Закружилась по комнате, перекрикивая параноидальные вопли Летова: «Винтовка это праздник, всё летит в п..ду! Винтовка это праздник, всё летит в п..ду! О!» (Вообще, Нани в этот раз материлась ужасно.)

У неё хорошая фигура, безукоризненные ноги. Распущенные волосы развевались, такие красивые. Ужас. Она казалась особенно гадкой именно из-за своей привлекательности. Словно надругалась над красотой.

А потом на неё напала грусть. Нани выключила музыку, уселась на диван. Снова встала, принесла из кухни недопитый коньяк и рюмки. Пришлось пить, потому что мне стало скучно. («Не чокаясь!.. – подняв ладонь, промямлила она с шутовской серьёзностью, которая характерна для пьяных людей. – За отца.» – «За отца», – согласился я…) Мы выпили.

Тоскливым был вечер (да уже, бля, заполночь!). Я цедил кофе, курил, уже у себя на кухне, вспоминал маму, папу, родительскую могилу… Сколько ж я не был у них? Господи, помилуй, – несколько лет. А сколько – и не вспомню. Забыл родителей…

Мама смотрит на меня со своего портрета. У неё очень красивые глаза. Не такие как были (насколько я их могу помнить). У неё были совсем не такие глаза. Не то чтобы некрасивые, они были живые. А фотошоп делает глаза прекрасными, но мёртвыми. Сока нет в них. Влаги жизни, которая иногда живёт даже в фотографиях, если их не уродовало лживое приукрашивание.  Почему я забыл тебя, мама?

Впрочем, я тут же забыл, о чём думал, потому что опять закипел чайник…

Я с нежностью вспоминал Веру, обхватив свой горячий череп. В аквариуме собственных слёз, как рыба, вяло пожирающая собственные губы. Где она, Вера? Помнит ли меня? А если помнит, то проклинает ли до сих пор?.. Я счастливо отмечал в себе эту свою бесконечную отчаянную глубинную нежность, каковой я не испытывал ранее никогда в жизни. Неужели всё из-за того, что я обидел Веру подлым поступком? Хм… Как заметил Антон Палыч, на земле нет ничего такого хорошего, что в своём первоисточнике не имело бы гадости. И хотя цитата попахивает дурдомом, он прав.

«Добрий вечір, шановні земляки! Послухайте інформаційну програму…» – всплыло в памяти. Неужели у меня будет профессия? – вздрогнул я. Впрочем, я ещё даже не студент. Неизвестно, чем всё это кончится.

Я всю жизнь, в сущности, тянулся лишь к удовольствиям. В этом есть что-то детское, бездумное, бестолковое (не имеющее толку, то бишь, смысла). А ведь можно всю жизнь прожить так, с отвращением отползая от любого обязательства или негодуя на ограничения, которые неизбежны в культурном обществе и в цивилизованном человеке… Ища лишь наслаждений.

Попробую объяснить, о чём я. Как-то я приехал к своему знакомому, Рощуку, он мне должен был кое-что передать. А у него – пьянка, мальчишник, на весь экран стонет-повизгивает порнофильм, оргия многозадая. И вдруг я захохотал. У меня совершенно внезапно возникла ассоциация с увлечённой игрой кучки малышей. Сосредоточенных на своих, поистине ничтожных занятиях, не желающих больше ничего знать, смеющихся, выкрикивающих стандартные «пали-стукали» и прочие заклинания, растворившихся в сладостном азарте… Ярчайший символ инфантильности! (Разумеется, на экране лишь актёры, которые свой шевелящийся содом воспринимают как тяжёлую работу, симулируют, имитируют.) Но главное! Для зрителя вся сия потная возня символизирует апогей взрослости и познания жизни, – а это просто отвратительная пародия на пустое сластолюбие и безответственное самоудовлетворение детства.

Мне надоело так жить.

Когда мы шли с Олесем на радио, я почему-то разоткровенничался (видно, нервничал сильно), стал ему рассказывать весь бред, который пишу в данной повести. Разве что, про Кевку не говорил. Я создал персонажа «Кевка» специально для «Закрытия проекта Геннадий Петров». Бабушка говорила мне, что года в два, кажется, я так коверкал своё имя. Мне кто-нибудь говорил, весело подмигнув: «Ну чё, Генка?» и я отвечал, кокетливо поматывая головой: «Мусё, Кевка!» Дорогие мои авторы и читатели, я просто хотел, чтобы малюсенький Гена побыл для вас незнакомцем, – тест был такой. (Блин, я уже как Альтер)))

– Люди, которые вокруг меня, не обязаны мне ничего давать, – просветлённо тарахтел я, – они добровольно помогают…

Олесь слушал, идя на полшага-шаг впереди меня (есть такая неприятная манера у некоторых), словно он мой шеф. А ведь когда-то он общался со мной с долей подобострастия, комично переоценивая меня, – и я даже не очень понимал, в чём именно.

– Ты же расставляешь людей как мебель, шоп тебе было удобно, – вдруг заявил Олесь.

Я резко встал. Он обернулся.

– Не, у тебя есть, конечно, и любимая мебель, Ген.

На лице Олеся (он чуточку, почти незаметно, отпрянул) поигрывала слегка напряжённая, но удовлетворённая полуулыбка. Сознание своей физической силы и ловкости… и понимание, что я не ударю.

Парадокс. В чём же удовольствие? Если это ощущение силы, – то тогда уж в вихре гневной, матюгливой, дружеской потасовки. А если понимание моей априорной безобидности, – то при чём тут твоя сила и ловкость, Лесик?

– Извини, – сказал он, правда, всё так же тоненько усмехаясь (я с готовностью и удовольствием кивнул). Видимо, Олесь и сам почувствовал какую-то абсурдность ситуации. – А волосы – это ты правильно, Генчик. А то ходил, как полурокер-полупокер какой-то.

Мы вошли в здание, где располагалась редакция и эфирная студия радиостанции …

В тот день было только что-то вроде экскурсии. Но голос мой и знание украинского, по крайней мере, одобрили. И дали пару заданий на следующую неделю.

Писательство никогда не прокормит меня, – меланхолически размышлял я вечером, прогуливаясь по ПрозеРу. Буду как попка журчать в радиоприёмнике. А что? Я уверен, что меня возьмут в штат. Вот мои статьи на странице, – глянь, вполне сносная публицистика. Я буду получать зарплату. Маленькую, но свою. Долги раздам постепенно. За пару лет.

Стану будничным человеком!

Простите меня, мои милые, искренние сетевые друзья, совсем я вас забыл.

Гляну-ка я почту…

Кстати, с Альтером у нас что-то странное. Все фрагменты его писем, которые я хотел поместить в свой текст, он или забраковывает или начинает их без конца переделывать, перекраивать, так что мне это надоедает, и я сам от них отказываюсь.

Но я заметил, что холодноватость, которая всегда присутствовала в стилистике его писем, вроде бы усилилась. Я ему и сам об этом написал, впрочем, с оговоркой, что он вправе допускать такой тон, какой ему угодно, – человек он вежливый.

Сейчас набираю этот текст – и до меня дошло… Я даже полез в архив и перечитал несколько писем. Неправильно я сказал – не  «холодноватость усилилась», а просто он привык ко мне и перестал, как бы… сдерживаться, что ли. Да-да! перестал сдерживаться!

Может быть, Альтер – кто-то из авторов ПрозыРу?
Туфта! Подшучивать интересно при зрителях, а приватно – совсем не то удовольствие, думаю. Может, это какой-нибудь мой друг из реальной жизни? Да неее, их и захочешь – не заставишь почитать, что я там выкладываю в Инете. А вот Альтер – знаток Геннадия Петрова. Да и слишком трудоёмкий был бы розыгрыш – вон сколько писем.

Так ты говоришь, он перестал сдерживать холодность, потому что привык? Ты думаешь, в этом причина?..

Я шлёпнул себя по лысой макушке – и снова бросился лопатить переписку. Даты! Даты смотри, писатель хренов!

Точно. Так и есть. Изменения в тоне произошли, когда я выложил первые главы квази-блога… Я вдруг понял, что вовсе не симпатичен моему Читателю. Он высоко ценит мой талант, данный мне Богом, и мой труд, но КАК ЛИЧНОСТЬ – я для него… Не хочу даже предполагать, извините, Альтер.

Да почему ты так уверен, что все обязаны тебя любить? – начал было я старую песню, но вдруг, неожиданно для самого себя, захлопнул ноут, выключил свет и, сбросив халат, плюхнулся в постель.

Вера. Ты мне нужна, Вера…

…Чтобы не шокировать её своей бритой головой, я в тот вечер одел бейсболку. Вскоре я уже был возле приземистого здания детдома, я помню, когда у неё заканчивается рабочий день. Есть! Не ошибся! Всего десять минут ждал. Она вышла из калитки и увидела меня. Некоторое время смотрела мне в лицо – пристально и спокойно. Я не ожидал этого. Думал, будет удивление, или слёзы, или гнев… Потом повернулась и зашагала к автобусной остановке. Какая у неё хрупкая фигурка!

Я догнал её, пошёл рядом. В голову не приходило ни одной мысли. Мне было стыдно, я чувствовал себя задетым, легкую обиду чувствовал, но только наслаждался этим, потому что ощущение вины перед ней было более сильным. Да, я ХОТЕЛ боли.

– Как твоя такса? – не нашёл никакого другого вопроса я.

– Сдохла, – помедлив, ответила Вера.

– Дааа… Жаль. И моя тоже. В смысле, – мой Барон тоже…

(О существовании Барона, который был такой же «мой», как и утраченные пластмассовые заколки для волос, она ранее и не ведала, но – ничего не сказала.)

До остановки было уже рукой подать. Я молился, чтобы автобус подольше не приходил.

– Послушай… Вера… У меня было время подумать… Знаешь, я очень изменился за последние два года. Я больше не хочу быть легкомысленным… Я хочу любить. Я… Я хочу жить.

Я замолчал.

– Живи, – равнодушно пожала плечиком Вера.

– Ты не понимаешь! Это всё трудно быстро объяснить… Давай посидим где-нибудь. Мне нужно поговорить с тобой.

– Я опаздываю.

– Куда?

– На свидание.

– На свидание?!

– А ты думал, кроме тебя в этом городе больше нет мужчин?

У неё удивительная манера выговаривать согласные, – словно звучит какой-то чудесный музыкальный инструмент… Я совсем забыл эту женщину.

– Ты не врёшь?

Вера остановилась. И вдруг звонко расхохоталась, совершенно от души.

– Ну, Генуля, потешил! Неужели ж, по-твоему, меня совсем невозможно полюбить? А?

– Я полюбил тебя! – выпалил я.

Она перестала смеяться. Приблизила лицо ко мне, заглядывая в глаза, словно врач-окулист. Я ощутил тонкий аромат её духов, судорожно сглотнул. Её восхитительно красивые брови слегка приподнялись…

– Ты идиот, Гена?

Подошёл автобус. И Вера уехала. А я закурил сигарету.




Глава 6


Дерьмо греха и загадка Альтера; кофе-брейк; цитаты, стоны.



Всё зло, которое мы творим в жизни, – не важно, по умыслу или по легкомыслию, – когда-то вернётся к нам. Вполне симметрично. А может, и с процентами. И если оно вернётся тут, на земле – это особая милость Божья. Потому что, здесь, пока все банки и кассы открыты, долги вернуть можно, а в вечности – уже нельзя. Они уже приросли к твоей душе, долги эти, въелись в твою бессмертную сущность, и дерьмо это уже не отдирается.

Зло всегда – боль, мы только не сразу чувствуем её, одурманенные наркозом суетной жизни. Естественное и чудесное так редко сливаются вместе, что мы не слышим Зовущего Голоса. И вот, боль этого, тобой сделанного, зла в вечности становиться ТВОЕЙ БОЛЬЮ. (ТАМ уже невозможно покаяние – невозможен единственный способ отделить от себя эту раздирающую неизбывную боль.)

Покаяние. Что ты в нём смыслишь, «мусорщик Парнаса»? «Слово "покаяние" передает на церковно-славянском греческий термин "metanoia", который дословно означает  "перемена сознания" или даже "выход за рамки сознания", – говорит Алла Молчанова. И она права. Т.е. цитата – права.

Я до судорог боюсь ада. Но ничего не хочу в себе изменить. Видать, страх – плохой стимул. Он может повергнуть в отчаяние, это да, а помочь, подтолкнуть не может…

Недавно на ПрозеРу перечитывал у Аллы её библейские сюжеты. В который раз поразился, насколько она тонко и проницательно повествует о любви между мужчиной и женщиной, о телесно-душевной страсти, сохраняя должную почтительность к Священному Писанию. Так хорошо написано, Ал, так хорошо…

Толку от слёз твоих, Гена… Проверь лучше е-мейл.

Что-то подзаглох Читатель-то мой загадочный. Я уж скучать начал.

«Как там наша диссертация?» – раздражённо стуча по клавишам, набрал я. Но не отправил письмо, а закрыл, на фиг, почту.

Ёлки-светёлки! Я впервые задумался вот о чём, – ранее я не пытался предположить, Альтер мужчина или женщина? Это открытие потрясло меня! Я целый вечер, в который раз, перечитывал всю нашу переписку, вернее, именно письма Альтера, и вот, что я обнаружил: мой корреспондент строит предложения так, чтобы в них не было грамматических родовых окончаний! Например, пишет «мною не раз уже было сказано» (вместо – «я не раз говорил/говорила») и т.п.

Это не может быть случайностью, правда, Альтер? Впрочем, если Вам угодно играть в эту игру – ничего не имею против. Вы уже стали ПЕРСОНАЖЕМ моей повестушки, так что мы квиты. Благодаря Вашему несколько отстранённому стилю общения, я избегал допускать формы обращения к Вам, которые подразумевали бы Ваш пол.
(Подпись: –
Проект «Геннадий Петров»)

Бред какой-то. Болезненный бред.

Зазвонил телефон. Это Нани. Она позвала меня к себе, и я обрадовался, потому что мне было нестерпимо тошно на душе, читать я больше не мог, писать тем более.

Мы сидели на её убитой, но чистенькой кухне и курили. Нани была рассеяна и печальна. Чтобы как-то развеселить её, я стал припоминать наши вечера в Кирилловке. Рассказал, что девушка, с которой я был тогда, уже вышла замуж и совсем изменилась – типичная жёнушка и мамаша, я её около года назад в парке встретил с коляской.

– Знаешь, когда ты прочитал тот свой стих, – ни с того, ни с сего сказала Нани, – даже не знаю, как сказать… Мне стало очень хорошо. Да, хорошо. «Три слова: ты мне позвонишь». – Она задумалась. – И мне… стало очень, очень плохо… Скажи, разве бывает такое? Чтобы и хорошо – и плохо. Ведь глупо как-то…

Я уже набрал полные лёгкие воздуха, мне уже представилось, как я ей говорю, что, да, прекрасно понимаю, что, да, глупо, но! Именно ПСИХОЛОГИЧНО!

И стыд меня остановил. Само видение этой моей внутренней картинки. Мой «академизм», моё… ПрозаРу испортила меня, я слаб и не выдерживаю признания и уважения ко мне, неадекватного реальности, я стал свиньёй. О, бациллы тщеславия!..

– Я никого и никогда не любила. Вообще, – Нани встала и подошла к печке, открыла огонь, взяла турку. – Кофе будешь? («Угу.») Всё из-за отца. Я всех сравнивала с ним… и получалось, что мужики – или подонки, или слюнявые слабаки, или жалкие ничтожества, или мерзкие, жестокие скоты…

Странно у неё выходит. Отец вроде как виноват в том, что был благородным, честным и сильным мужчиной. И дочь любил до беспамятства. И вот – испортил ей жисть!

Впрочем, может, я «слюнявый слабак»?

Нани варила кофе, а я её рассматривал. Женская красота – это то, что оправдывает все ужасы мира, – думал я. Какая-то первобытная мысль… У неё высокая, по журнальному щедрая грудь, сейчас крепко охваченная блузой. Груди тесно посажены. Я люблю ложбину между женскими грудями, но и так тоже ничего, красиво. У неё несколько узковатый, как для женщины, но фактурно вылепленный задок, маленькие, но крепкие и ловкие руки. Длинные ноги – как у манекенщицы. Даже в шлёпанцах не проигрывают. Могла бы сделать карьеру…

Что это я её описываю, будто скаковую лошадь? Из-за её способа зарабатывать на жизнь, что ли? (В памяти мелькнул пузан с золотой цепурой на бычьей шее.) Да не моё это дело. Бог ей судья. Нани – добрый человек. И хороший друг.

Как-то давно, ещё в прошлой жизни, когда я обитал на Правом берегу, она позвонила мне, – ей было скучно, и она хотела предложить выпить где-нибудь пива. А у меня в тот день умер отец. Я сказал, что не могу никуда идти. Нани через час приехала, я открыл, впустил её в прихожую. Она меня обняла, и из-за этого я расплакался, хотя уже полдня ходил в прострации и без слёз на морде. А потом она сразу же ушла, не захотела знакомиться с моей роднёй, которая шепотливо теснилась в сумрачной комнате у гроба. Через минуту звонит и говорит: «Там возле телефона я положила деньги, они вам пригодятся». Боялась, что я не возьму из её рук? Хм. Это я-то, Гена Петров, не возьму? А вот, поди ж ты, – деликатность.

Что-то я загрустил, Нани меня заразила…

И Кевка сидит очень мрачный. Заплаканный. Оно и не удивительно. Нет-нет, дело не в том, что он так и не научился летать. Мать только что поливала его, голенького, в ванне душем, отдирая от нежных детских ножек засохшее коростой дерьмо. Она недоумевала, а первоклассник и объяснить толком не может. Воспитательница группы продлённого дня (в которой он и оставался-то раз десять-пятнадцать за год) повела детей на прогулку в сквер через дорогу. Они там гуляли, и вдруг Кевка очень сильно захотел в туалет. У него крутило в животе, а ноги заболели от мучительных усилий сжатием мышц удержать то, что из него пёрло.

Он был в отчаянии. Воспитательница не отпустит его одного через проезжую часть в школу, а сама не бросит группу. А быстро присесть где-то под кустиком – это не удастся сделать незаметно от других детей, – лысоватый парк, окультуренный. Обязательно какой-нибудь гадёныш начнёт в восторге орать: «Смотрите на Петрова!!!»

Оно стекало по его ногам, а он теперь уже старался удержать слёзы. А потом они вернулись в класс… И до конца дня Кевка с тоской слушал, как то один, то другой вскрикивал: «Фу! Откуда это так воняет?!» Его не «вычислили», он даже маме не сразу сказал, когда она за руку вела его домой.

Эх ты, Кевка…

Иногда я думаю, не сошёл ли я с ума? Пытаюсь гнать эту мысль. Вон несчастный Акутагава боялся-боялся спятить – и спятил. А Гоголь боялся, что… Хватит!

И всё же мысль казалась забавной. Недавно я перечитывал и обсуждал с одним талантливым автором мою электронную пьесу «Конец Прозы» и мне пришло в голову вот что: – не даром же я придумал такой финал, с расщеплением личности героя! Гена Петров – персонаж, говорите? Литературный герой, – как Алекс? Или как Чужинец из «Поэта…»? Или как Герасим из «Призрака…»? Может быть, Альтер – это я? Сам пишу себе письма, будучи в этот момент другой личностью, альтер эго, так сказать, а потом читаю их уже как Гена Петров. Ведь я же выяснил, что не могу знать себя. Когда душа потеряла прозрачность, она стала отбрасывать тень, друзья мои. ХЕ-ХЕ-ХЕ-ХЕ-ХЕ.

Мурашки пробежал у меня по спине. Доиграешься ты с этой манерой инфернально прикалываться во внутренних диалогах.

Когда я ещё игнорировал людей и был увлечён мятежным спором с глыбой мироздания, я представлял его таким… Даже сложно описать…

Мироздание, как… Лаборатория. Вот, пожалуй, самое удачное определение. Хотя… образ сложнее. Кафельные стены. Многочисленные современные замки на многочисленных же дверях. Почерневшие от копоти цепи с крупными корявыми звеньями. Разноцветные провода пучками, как паучки в щелях. Хромированные трубки. Могильный холод каких-то незаметных замшелых колодцев в углу. Сверкающий пластик и почти невидимое стекло шкафчиков. Зловещее кресло с ремнями и непонятными шипастыми предметами на подлокотниках. Пульты. Острые, до звона в глазах, зубцы шестерней. Иглы и лезвия. Живая кожа на какой-то горизонтальной поверхности, о которой не хочется думать. Качнувшийся ржавый крюк на потолке. Треск электричества. Блоки, ворсистые канаты. Матовые лампы на стенах…

И главное – пробирки, колбы, бутыли, чашки Петри… И везде – ЯДЫ. Только тогда я мало об этом думал. О том, что – яды. Я был увлечён ядами.

Трагедия последних трёх-четырёх поколений мыслящих – русских, славянских, европейских – людей (к счастью, есть благословенные исключения) в том, что они изгнали из своего словаря и понятийного аппарата слово и понятие ГРЕХ.

Более того, – стали бороться с его упоминанием или размывать его значение, – значение, естественное от Адама, от Ноя, от Авраама, от Давида, от Спасителя.

Я запутался, друзья. Но в одном уверен: – на колбе с ядом должно быть написано «яд».

Да. Яд. А не «вино», «пепси-кола», «кефир» или, упаси Бог, «быстрорастворимая нирвана», как удачно выразился один талантливый публицист.

Я получил несколько отзывов авторов ПрозуРу на предыдущие главы «Закрытия проекта…», все они тронули меня, каждый по-своему. В одном из них – цитата (о моей Последней Ночи с моей Первой Женщиной), о том, как я ИМЕЛ УЧИТЕЛЬНИЦУ. «Да уж...  Гена Петров... Хорошая плата за учебу», – заметила моя читательница.

Я просмотрел свой рассказ «Моль в головоломке». Именно там я впервые вспомнил Карину. Блин, как всё искусственно у меня!.. в жизни всё было сочнее…
«Сердце моё тогда разрывалось от любви… удачно вышла замуж и через два дня после свадьбы уехала… Я изрезал себе кухонным ножом запястья и долго сидел в кухне на полу, икая от рыданий, весь в крови и соплях. Мне хотелось разыскать её и убить!.. Или зацеловать насмерть…»

Что чувствовала Карина в ту последнюю ночь, когда я из-за неё бросил Веру? «Она жалела его. Геночку. Обиженного мальчика. Своего любимого ученика. Щеночка своего злючего. На память...» – написала мне непревзойдённая и великолепная Люся Препинакова.

Люди, что это со мной?.. Я веду себя противоестественно, и в то же время ощущаю тусклую, удушающую, гнилостную прозаичность своих страстей.

У меня бред, Маринка. Странно мне, Лех, ты прав в своём «неверии» Гене Петрову…  Я боюсь. Машенька. Мне страшно!

Господи, помоги мне! Помоги неверию моему! Не дай мне пропасть, Боже мой…

Вера, где ты? Если бы ты знала, как я тоскую по тебе, как я караю себя за то, что… Любимая. ЛЮБИМАЯ. Это слово жжёт мой язык.





Глава 7


Тема размышления: любовь и ненависть; в перерыве – бренди.



Странно. Я писатель, пусть и начинающий, я могу искусно составлять диалоги персонажей, предвидя ход их беседы, плетя паутинку «несказанного» между вибрирующими звеньями слов и фраз… а свой разговор с Верой не могу спрогнозировать даже в общих чертах. Что мне сказать? А если я это скажу, что она ответит? Пусто в моей бритой башке.

Она меня не простила, это я уже понял, не смотря на то, что «идиот». Было бы странно, если бы она легко простила вторую такую сильную обиду. Вопрос в другом: любит ли ещё она меня? В её глазах я не нашёл ответа на этот вопрос. Она была какая-то… слишком спокойная. А ещё – она хохотала. Да, хохотала, и совершенно искренне. Человек не смеётся так, если у него взволнованно бьётся сердце.

Куда девается любовь, если вдруг обнаруживается, что её уже нет? Где она теперь? Какая чёрная пучина поглотила ея? Господи, что же я наделал…

Мне стали часто вспоминаться наши с ней встречи. Долгие разговоры на самые разные темы, её нехитрый юмор, её внезапная задумчивость… Её руки грациозно-неспешные, нежные ямки на её пояснице… Этот волнующий контраст – спокойная, статная, уверенная дамочка на людях – и томно-текучая, податливая женщина в постели… Мне вспоминались её ласки… И то, как она смотрела туманно и счастливо, и как она запрокидывала голову на пике любви, и как в этот момент я целовал маленький дрожащий подбородок… Почему-то всё это стало для меня огромной ценностью. Как я радовался, если удавалось – вдруг! – выудить из памяти ещё одну какую-то деталь, надолго забытую! Я трепетно помещал эту деталь на самое видное место в моём заболевшем воображении…

Мне было нестерпимо больно. И я радовался этой боли, потому что ненавидел себя за то, что всё это так бездарно погубил, – и желал себе зла.

Я ещё два раза приходил встречать её с работы. Она вела себя точно так же. Отвечала неохотно и односложно. Насмешничала. Высмеяла мою лысую голову. Впрочем, кажется, она всё-таки солгала, и на самом деле нет у неё никого…

Как мне завоевать её снова? А разве ты её когда-то завоёвывал, «Генуля»? (Был я уже Генусиком, пора побыть и Генуликом. Без палочки.) Так уж вышло, что эта женщина в наших отношениях всегда сама проявляла инициативу. Неужели в ЭТОМ всё дело?! Неужели мужчина подсознательно презирает женщину, которая первая его полюбила и плюнула на собственную гордость?!

Боже мой, Боже мой!.. Я не хочу быть «обычным мужчиной», я не хочу быть таким! Я хочу, чтобы всё было КАК РАНЬШЕ, чтобы она любила меня, но чтобы я не был больше рассеянным мечтателем и жестокой, теплохладной тварью…

(В памяти всплывает «хочу на калуселю…»)

Я НА ВСЁ ГОТОВ ДЛЯ ТЕБЯ, ПРОСТО ЗА ТВОЮ ЛЮБОВЬ! Которой я никогда не стоил. Что мне делать?.. Что же мне делать?!

Я с ужасом отметал какие-то воспалённые мазохические картины, мелькавшие перед моим внутренним взором. Я не спал по ночам. Стонал, вцепившись зубами в простыню… В конце концов, я снова стал пить. Благо, подоспела небольшая сумма денег, давно и мучительно мною ожидаемая.

Всё как раньше, мой дорогой Геночка. Изменились только декорации.

Эх, Гена, если твои ноги оторвались от земли, это ещё не значит, что ты взлетел. И если ты касаешься земли лопатками, это ещё не значит, что ты держишь её на своих плечах. А ведь мне казалось, что я перерос себя «ветхого». Неужели я росту как сосулька? Сверху вниз? Хе-хе…

Открываю ноут (ТАМ был комп, отданный в полное моё распоряжение, а ТУТ – нету компа, ноутбук подарил мне кузен, потому что купил себе новый), плаваю на ПрозеРу, как камбала, пишу рецензии, «а нюх, как у соба-ба-ки, а глаз…» Рядом стоит бутылка бренди. А курить можно во всех комнатах (которых – одна, да мне хватает). Голова моя ясна, как всегда бывает после первых ста пятидесяти грамм. Я люблю быть пьяным, ибо я умею правильно пить, это мой талант, – я становлюсь остроумным, проницательным, мудрым, вдумчивым. Грамотность только катастрофически падает, украинизмы лезут, но мои друзья на сайте приняли меня со всеми моими многочисленными недостатками.

Кстати, на днях я получил письмо от Альтера, очень странное. Мне до сих пор не по себе. Оно дышит ненавистью. Если говорить, о чём оно… Эээ… Я не уверен, что можно. Но скажу так – это некая summa petrovologia. Вероятно, итог изучения моего творчества…

Альтер, я просто хочу понять! Это Вы понимаете?

Ненависть – жуткая вещь. Но она бывает разной. Когда мне было лет 16-17, я пытался создать «Философию Ненависти» (у меня вообще склонность к писанию трактатов), я оправдывал ненависть, старался внести в неё положительный смысл – самозащита, борьба, опора, подпитка… Не в плане межчеловеческих отношений, Боже упаси! – я же очень мирный и тихий, всё понимающий, да и редко меня обижали родня, сверстники, я прирождённый «любимчик», – а в плане метафизики.

Разумеется, это всё чушь и страшное кощунство. Не может быть ненависти, которая защищает и даёт силы.

И всё-таки – ненависть бывает разной.

Когда я перечитал письмо Альтера сегодня утром, несколько раз, внимательно «вслушиваясь» в его интонации, то обнаружил ХАРАКТЕР этой ненависти. Она не яростная, не обжигающе-ледяная, а какая-то… монотонно-сверлящая, мучительная… В ней ощущается надрыв, скорбь… И тоска неизреченная… Как будто я ещё и виноват, будучи объектом такой отчётливой, убийственно-плачущей ненависти…

ЧТО Я ВАМ СДЕЛАЛ, АЛЬТЕР!?!

То, что со мной сделал Олесь, когда однажды явился без звонка и увидел меня, описать невозможно. Я сразу забыл и про своего электронного корреспондента, и про сайт, и про «Закрытие проекта…», и даже про Веру.

Я стоял перед ним, понурив голову, босой, в одних трусах, с полупустой бутылкой пива в руке, на фоне нежно-салатового сияния нашей ПрозыРу. Я уже рассказывал, как ко мне относился Олесь в последнее время? Так вот, – то было просто тёплое дружеское воркование по сравнению с тем, что он орал сейчас.

Он обматерил меня последними словами, он припомнил мне невыполненное задание (оправданно невыполненное, но теперь это уже не важно), он угрожал мне всеми карами, которые возможны в этом мире, а главное – грозил умыть руки и плюнуть на меня («Пусть твои родичи с тобой возятся, а я тебе не нянька!!»). Он даже выхватил у меня из рук бутылку и швырнул её в раковину на кухне, где она с шикарным дребезгом разорвалась как граната.

Я пообещал ему, что пить больше не буду. (И я не лгал! Потому что деньги мои давно уже кончились, и я дважды занимал у соседей.) Наконец, он ушёл, всё также гневаясь, но, по-моему, очень довольный собою. «Во вторник чтоб был на студии! Как огурчик!»

Я сидел на кухне, разминая в пальцах сигарету. Перескакивал взглядом по меленьким осколкам стекла на полу, так деревенский идиот считает звёзды на небе. Вера, ты мне нужна, Вера. Ты мне очень нужна. Прошу тебя, Вера. Ведь я уже другой. Давай забудем то, что было, умоляю. Мне помощь нужна, я уже другой…

Хотя, какой я, к чёрту, другой…

…В этот раз я просто-запросто перегородил ей дорогу. Так что она даже удивилась (от меня агрессии никто не ожидает, а зря), сплела руки под грудью. Я сказал: «Вера. Прошу тебя… Стань моей женой.»

Она вытаращилась на меня. (Прошла непомерно долгая минута.) А потом проговорила, задумчиво нахмурив свои чаячьи брови: «Алкоголь доконает тебя».

Нет, имени моего она не добавила.

Кевка смеётся в глаза своему лучшему другу, хрупкому мальчику по прозвищу Куся (его я упоминал в своём рассказе «Моль в головоломке»). Почему же он смеётся? Потому что Куся ударился коленом, и на его лице появилась комичная гримаса боли. Но разве это повод для смеха, Кевочка? Посмотри, как меняется его лицо – теперь на нём недоумение, а теперь – печаль и обида… Ведь ты – его друг, он тебя любит больше всех других ребят во дворе, ходит хвостом за тобой. Ты и вчера его обидел, – его обозвали «Кусей», а ты знаешь, как его злит эта гадко-непонятная кличка, – а ты засмеялся вместе со всеми, и даже громче всех… А он сегодня утром пришёл, как ни в чём не бывало, и позвал тебя собирать майских жуков, и так искренне обрадовался твоему согласию.

В каждом из нас сидит маленький садист. Мне кажется, Вера почувствовала некое удовольствие от моего униженного поведения… Значит, она больше не любит меня. Но это всё равно. Это всё равно. Я задолжал, не так ли? Я всё равно буду приходить и встречать её с работы, ради этих пятнадцати-двадцати минут бессмысленного и невыносимого «общения». Отступлюсь, только если удостоверюсь, что она полюбила другого мужчину. Иногда я всё-таки отдаю долги. Пора сделать это правилом.

«Алкоголь?!» – я вскинул голову и посмотрел на Веру почти с ненавистью. И вдруг заметил, что у неё в глазах – слёзы. Слёзы, которые она изо всех сил пытается сдержать, скрыть. Она забавно почесалась пальцем возле носа.

– Женой… Ты разрушил моё сердце, Гена, – каким-то неестественно высоким голоском сказала она. – Чего ты ещё хочешь? Чего? Я пережила эту боль. Изжила. Ты придумал новую пытку для меня?

Я расслаблено шатнулся к Вере, чтобы обнять её, – она глянула так, словно я выхватил нож, и я снова выпрямился.

Пришёл автобус. И это был первый раз, когда я обрадовался его приходу. Потому что когда Вера уехала, я повернулся и пошёл, закрыв лицо ладонями, сотрясаясь от глухих, сдавленных, сплющенных рыданий. Пока не врезался в столб, в лучших чаплинских традициях.





Глава 8

Удар под дых; празднование дня рождения; снятие маски.




Такое впечатление, что все сговорились против меня.

Олесь позвонил и сказал, что у них там «запара», налоговые проверки, так что – чтоб я «не вздумал являться!» Причина была объективной, но сколько же в его голосе звучало ехидства! (Впрочем, он дал мне задание на конец недели.)

Быт совершенно валился у меня из рук. Быт – как заказные стихи, скажем, на свадьбу кузена… не знаешь, как к ним подступиться, а когда подступился, путаешься в них, как в мыльном мокром пододеяльнике… И всё время забываешь, что к чему…

Вера… ну… я уже рассказал. Что тут ещё можно сказать?

Но главное – Альтер. Этот человек меня просто убил. Знаете, на сайте ПрозаРу у меня нет врагов, и это всегда мне было даже немножко обидно, ведь у гениев всегда есть враги. Пусть я не гений, ну, хоть какой-то завалящий вражок должен же быть? Так я думал раньше. Теперь есть человек, который считает меня врагом, это ясно.

Как бы он ни отнёсся (плевать теперь!), приведу здесь цитаты из последнего письма Альтера: «Я уж даже не говорю о том, что Вы этакий рефлектирующий нарцисс, Геннадий. Вы дискредитировали все, о чем писали, якобы подчеркивая важность данных вещей, – любовь, верность, покаяние, человеколюбие, совесть, Бог…» Каково, а?

Дальше следовал список моих произведений, которые я определил как «сетературу» и «интимно-философские эссе», и подробнейший, скрупулёзный до тошноты их разбор, призванный доказать этот возмутительный тезис.

Х…ЙНЯ!!!

Альтер считает, что если я говорил о раскаянии, но продолжал легкомысленно обижать людей, если я говорил о Боге и вере, но продолжал жить «в содоме» (!), если я говорил о любви, а женщин и друзей всё так же считал своими красивыми и любимыми игрушками, если я перечислял свои пороки, грустил над ними, но даже и не пытался их одолеть, – то Я УНИЧТОЖИЛ ВСЕ ПОЗИТИВНЫЕ ЦЕННОСТИ, и меньше вреда было бы – если бы я с восторгом писал о пьянстве, гомосексуальной страсти, наркотиках и убийствах, как какой-нибудь Рембо. «Геннадий, Вы профессиональный и опытный девальватор ценностей.»

Вот ещё, гляньте: «Из всех авторов, которые средствами художественного слова разрушают основы человечности, Вы самый искусный и самый опасный. Маркиз де Сад просто хулиганистое дитя перед Вами. Вы коварны. Вы и есть тот, о ком сказано: волк в овечьей шкуре.»

Я сидел со слезами на глазах перед ноутом, красный как рак (нечто подобное, вероятно, почувствовал похмельный Ной, когда узнал о хамском поступке одноимённого сына), и сердце моё так колотилось, что мне казалось, я сейчас умру.

Да вы мужчина или женщина, в конце-то концов!?! Имею я право знать, кто меня оскорбил, мужчина или женщина?!

Содом, блин… В книге пророка Иезекииля Содом неожиданно приобретает женский род, – нелепо вспомнилось мне. Конечно, не надо слишком ломать голову, чтобы догадаться, что же это за Содома такая, но странно…

Я сходил в магазин и вернулся с бутылкой бренди. Пил смачно, злобно, почти не закусывая. Вера, Вера… Как мне не хватает твоих тихих прикосновений, твоего музыкального голоса… Даже тех прогулок с твоей чудовищной таксой, ещё до случая в театре.

Я горько ухмыльнулся. «Ты разрушил моё сердце», сказала она. И почему я теперь туда ломлюсь, в сердце это? Кто живёт в развалинах? Токмо бомжи. Господи, какой же я урод… Трупоед. Геночка-Гиеночка!


… … …

Нани пригласила меня на день рождения, ей исполнилось 29 лет. Я надел свою любимую зелёную рубашку в крупную клетку, светлые костюмные брюки, вдел серьгу в левое ухо, слегка попользовался дезодорантом, хотя я их терпеть не могу. В общем, постарался не ударить в грязь.

Каково же было моё удивление, когда выяснилось, что в квартире кроме хозяйки, вернее, квартиросъёмщицы никого нет. Надоели все, мать-перемать, пояснила Нани.

Выглядела она сногсшибательно – чёрное вечернее платье, как в кино, с разрезом на бедре, дорогие, стильные украшения... Мы очень вкусно поужинали, она приготовила не много блюд, но совершенно бесподобных. Я давно так не радовался еде. От водки и коньяка я, поколебавшись, отказался. Мы оба пили какое-то жутко дорогое заграничное вино в длинной как зенитный снаряд бутылке.

Я сказал несколько потрясающих тостов, от которых Нани то краснела по-девичьи, то хохотала до слёз, то замирала с торжественной серьёзностью. Мы много говорили, не особо следя за темами, просто, что на душу ложилось. Она была крайне разговорчива, я узнал разные смешные и пикантные подробности из жизни её подруг.

Потом она включила своего любимого Джейсона Донавана и мы танцевали. Мне нравилось обнимать её гибкий стан, ощущать её тонкое, спокойное дыхание у своей щеки, чувствовать крепкую ладонь на плече.

Потом мы пили кофе и снова говорили. Нани развеселилась, часто смеялась. Её глаза сияли.

– Почитай мне стихи, Геночка. Только не про философию твою! – надула губки, и снова прыснула.

Я с видом фокусника, интригующе затягивая каждый жест, извлёк из кармана сложенный листок. (Это был подарок поэта, что ещё может подарить поэт? Я так ждал возможности! А она – сама попросила!) Нани вскочила, прикрутила громкость музыки и снова плюхнулась на диван, довольная.

                Мы приходили в залы вечеров,
                где кроме нас – лишь за окном прохожий.
                И был так тих каминный ропот дров,
                и было всё на сладкий сон похоже.

                Подёргивая брюки у колен,
                садился я, как настоящий денди,
                и словно шумный и хмельной Силен,
                я восхвалял тебя, наш пир… и бренди!

Я встал и теперь ходил по комнате, то и дело поглядывая в сторону Нани поверх своей бумажки. Она слушала с широкой и счастливой улыбкой. Было видно, что она догадалась, когда и для кого были написаны эти гламурные стишата.

                А ты держала у лица бокал,
                к нему устами близилась в томленьи,
                и я тебе прозрачно намекал
                об их ином возможном примененьи.

Дурашливо махнула рукой, – дескать, «уйди, праативный!» – и завалилась на диван в еле сдерживаемом хохоте. (Какие у неё всё-таки обалденные ножки!)

                И тонких губ прекрасную черту
                ты так неповторимо изгибала.
                И, так же не спеша, я нёс ко рту
                стекло цветное своего бокала.

                Я усмирял такой ненужный свет,
                и полумрак струился между нами.
                И бронзовые кубики конфет
                ты трогала прохладными руками.

Нани встала, подошла ко мне, улыбаясь, положила руки мне на плечи. Я опустил свободную ладонь на её волнующую талию, и мы снова стали неспешно кружиться под тихую музыку. Я читал, а она, несколько преувеличенно, словно изображая маленького любопытного ребёнка, заглядывала в листок, который подрагивал в моей руке.

                И я тебе гитару подавал,
                задев случайно запонкою струны,
                и голос твой таинственно звучал,
                черча в ночи чарующие руны.

                Как своды храма воздымалась ночь,
                ты пела мне, всё больше хорошея…
                И бабочка батистовая прочь
                с моей летела утомлённой шеи.

Мы поклонились друг другу и оба рассмеялись. Я сложил листок, вручил ей. Она задумчиво посмотрела куда-то в сторону, теребя его в пальцах.

– Гена. А как ты думаешь… У нас могло бы – ?

Наши глаза встретились. Нани поморщилась, словно от головной боли, и снова села к столу. Я глянул на часы – батюшки! Полтретьего! А мне завтра на 10.00 на митинг профсоюзов против Жилищного кодекса…

– Я уезжаю, Гена, – вдруг сказала она.

– Съезжаешь?

– В Испанию. Там у меня тётя живёт ещё с 97 года. Документы уже практически оформила.

Мы помолчали.

– Что ты будешь там делать? – скептично заметил я, всё так же стоя посреди комнаты.

– А что я здесь делаю?

Мне показалось, что мы цитируем эпизод из фильма «Брат-2», только там смысл был противоположный.

– Между прочим, по образованию я художник-дизайнер, – сказала Нани, провожая меня к двери. – Вдруг мне счастье улыбнётся.

… … …

А теперь, дамы и господа, кульминация. Звучат фанфары, гремят литавры… Впрочем, мне не до смеха. Жизнь – трагикомичная штука.

Откровение произошло вчера. Я сидел с ноутом и, поглядывая в свои каракули в блокноте, набирал радиосюжет. «Профспілкові лідери стверджують, що законопроект про Житловий кодекс України слід повернути на доопрацювання, бо він порушує права…» И решил я посмотреть почту. Ведь последние дни, чем бы я ни занимался, у меня в голове крутилось последнее письмо Альтера.

Есть. Значит, оно не было последним.

Привожу здесь. И на этом заканчиваю главу. Потому что больше не могу сегодня писать.

«Мне надоело играть в эту игру, Геннадий. Сама не знаю, зачем я ее затеяла. Почти полгода тебя и себя мучаю. Наверное, глубоко обида засела. И на тебя, и на себя. Ты даже не можешь себе представить, Гена, при всем твоем уникальном воображении, ЧТО я пережила за эти месяцы… Как мне в голову пришла эта идея? Почему я не могла остановиться? Стыдно теперь. Но ты, как прирожденный актер, фантазер и мистификатор, думаю, простишь «Карине» этот мрачноватый розыгрыш. (Ты же окрестил меня Кариной, да еще и Сергеевной.) Мне плохо, Гена. Но я не буду грузить тебя своими переживаниями. Можешь закончить нашу историю, если уж начал ее писать и публиковать. Прости за все. На этот ящик больше не пиши, я его сейчас заблокирую. Нам лучше не общаться. Знаешь, а я ведь даже немножко тебя любила…»




Глава 9-А

Грустно-игривая ретроспектива (без времени)



Эту главу я пишу и добавляю уже после того, как повесть была опубликована на сайте ПрозаРу полностью. Нарушая принцип дневниковой последовательности, вставлю её ПЕРЕД заключительной главой. Нужно пояснить читателю, что… Или мне самому – понять? Мои сетевые друзья, отзываясь на «Закрытие проекта…», советовали Гене сбросить с себя, наконец, бремя прошлого. И хотя после разоблачения Альтера меня захлестнули воспоминания, я старался удержать их внутри себя, всё забыть и простить.

Но, как оказалось, многое в нашей истории с Кариной Сергеевной (буду уж так её называть) непонятно. Зачем она так долго мучила меня этим своим «Альтером»? «На мой взгляд, вся ее игра малодушие, – написала мне Галина Письменная. – Чего она хотела на самом деле трудно понять. В этой игре ни женщины, ни любовницы, ни учительницы, какое-то дошкольничество.» Галина считает, что Карина Сергеевна на учителя не тянет, «слишком сильны в ней не просто женские, стервозные амбиции». И ведь во многом это правда… Трудно возразить, Гала.

Господи, сколько лет прошло… Что ж, разве только один раз у меня такое бывало в жизни – странные, очень странные отношения с человеком? Однажды, когда я ещё учился в школе, мы с одноклассниками проведали «русичку» дома во время болезни, КаЭся (как её называли за глаза) лежала на диване в халате, а мы сидели полукругом кто где. Разговор зашёл о литературе (с учительницами по русской литературе такое бывает). Мне было настолько интересно с ней говорить, – тем более, она пару раз процитировала моё безграмотное сочинение о романе «По ком звонит колокол», – что когда все засобирались и ушли, я остался. Она разрешила приходить к ней домой.

Карина Сергеевна стала моим самым первым внимательным читателем (или слушателем), старшим товарищем, моим наставником, моим проводником в загадочном мире литературы и поэзии. В то время она символизировала для меня само Искусство.

Однако с самого начала в наших отношениях выкристаллизовался элемент игры. Нет, не флирта – это слишком вульгарно, и не пресловутой «нежной борьбы полов» – это слишком скучно. Мы словно бы оба нуждались в ощущении какого-то тонкого и простого азарта, в какой-то глуповатой, но таинственной дымке, в ощущении хулиганской иронии и наивного карнавала… Она уж такой человек, а я… А что я? Согласитесь, не мог же я навязать ей, скажем, игру «шутливый обмен оскорблениями», которая так забавляла меня с девицами, и в которой я всегда выигрывал!

Мы с Кариной Сергеевной любили розыгрыши и разные маленькие мистификации между нами. Помню, ещё во времена, когда Учительница была довольно строга в отношении моих первых стихотворных опытов, я купил русский перевод какого-то аргентинского поэта, которого она мне открыла (эта книжка так и осталась у неё). Пришёл и сказал: сейчас почитаю вам, Карина Сергеевна. Она заинтересовалась. Я сел в кресло напротив, открыл томик, полистал, делая вид, что ищу нужную страничку, – а на самом деле нашёл вложенный туда листок с моим новым стихо.

Прослушав мою декламацию, Карина Сергеевна очень удивилась. Я, говорит, не помню у него такого стихотворения. Протягивает руку, чтобы взять книгу. Я делаю вид, что не заметил этого жеста, продолжаю листать. Она сказала ещё много интересных комплиментов (и по поводу оригинальных образов, и в плане метафорики, и на счёт сложных аллюзий), прежде чем я не выдержал и расхохотался.

Пришлось КаЭсе признать, что стихо, и правда, гениальное. Не отступать же от своих слов.

А в другой раз было так – она пригласила меня к себе, узнав, что я накануне отметил день рождения. Мы уже почти год общались, я прирос к ней всей душой. Она стала моей тайной, хотя кроме совместного «изучения поэзии» (преимущественно – моей, нарождающейся моей поэзии) и многочасовых бесед о жизни, о человеке, о морали (над которой Карина Сергеевна нависала как увлечённый работой, вдохновенный хирург), о Боге, о боли, – у нас ничего не было.

Так вот. Я вошёл, помнится, не очень-то в настроении, как это всегда у меня бывает, когда завершается очередной год моей бестолковой жизни. А мне по ноги бросается собака. Трёхмесячный щенок, не знаю, какая порода, мохнатый, как медвежонок. Я восклицаю, что это?! А Карина Сергеевна: – это мой подарок тебе, Гена. У меня началась тихая паника. Выразить негодование я не мог – боялся обидеть её, но внутренне я затрясся в ярости и обиде. Заботиться о ком-то я не умел и не хотел. Самое последнее, что мне пришло бы в голову, это завести собаку. Потом мы ужинали, беседовали, а я постоянно возвращался к мысли, которая каждый раз вызывала у меня шок: мне надо будет кормить собаку, выгуливать её… кошмар… Да и щенок не давал о себе забыть, и тявкал, и в коридоре написал, и носок мне порвал.

К концу вечера я всё-таки смирился или почти свыкся с этим фактом. А тут пришла соседка и забрала собачку. «Спасибо, Карина Сергеевна, что присмотрели за ней.» Я ржал до колик. Меня позабавило, что, не смотря на явное облегчение, я почувствовал всё-таки некий укол – как?! мою собаку забирают!? ЕЁ ПОДАРОК! Карина потом говорила, что этот розыгрыш пришёл ей в голову неожиданно, когда она увидела мою кислую морду, и когда я испугался прыгнувшего ко мне щенка. Целый вечер она с интересом наблюдала за мной. Оказывается. То-то её взгляд мне казался необычным.

Кстати, именно в этот вечер и произошло то, что внесло в наши отношения существенные коррективы. Это был её подарок на мой 19-ый день рождения, НАСТОЯЩИЙ подарок. Н-да…

Господи! Какой красивой она мне тогда казалась! Нет, я имею в виду не совершенство тела, всякие изгибы и прелести (такое есть и в девушках). Это было какое-то ЦЕЛЬНОЕ ощущение, глубже эроса. Как она красива! Элегантна, проста… Её голос, её ум, характерный жест… Она таинственна, смешлива, желанна… И её правый уголок губ, и розовая родинка между ключицами, и дежурная шутка, всегда почему-то забавная и уместная, не смотря на повторение… И её высокая шея, и неповторимые запястья…

Как-то раз, незадолго до того, как Карина исчезла из моей жизни, мы лежали рядом, смотрели в потолок, сплетя пальцы под пледом. И вдруг она выдала: «Ты думаешь о том, что будет ДАЛЬШЕ?» По тону было совершенно ясно, что именно она имеет в виду. «Нет», – сразу же ответил я, легко и просто и спокойно. «И я тоже», – сказала Карина. И рассмеялась, совершенно искренне. Тогда я истолковал её вопрос и её смех, как выражение затаённого страха перед неизбежным окончанием нашего романа (ёлки-светёлки! мне хватало цинизма, жестокосердия уже тогда думать об этом). И только теперь я понимаю, что она, скорее, боялась другого моего ответа, боялась, что я сильно привязался к ней и, возможно, предложу ей когда-нибудь стать моей… моей…

Игру нельзя принимать близко к сердцу.

Я прочитал роман Галины Письменной «Вольноотпущенник, прости», тут на сайте. Роман сильнейший, но какое странное совпадение! Там в центре сюжета отношения мужчины и женщины почти с такой же разницей в возрасте, как и у меня с Кариной, но в романе подобные отношения показаны глубже и драматичнее, чем смог выразить я. Нет. Вероятнее всего, у нас с Кариной не было ни глубины, ни драматичности.

Теперь я всё вижу по-другому.

Знаете, друзья, в восточном фольклоре есть такой сюжетец. Океан смыл гнездо одной птички, и за это она решила в отместку его уничтожить, стала клювиком выливать воду на сушу, а землю бросать в океан. В еврейской «Агаде» эту пичугу подняли на смех, а в индийском мифе – прилетел, хлопая гигантскими крыльями, могущественный Гаруда, сжалился над отчаянием и бессильным гневом птички, и выпил океан, покарав его за бессердечие. И если в первом случае мы видим глупость, а то и безумие, то во втором – почти подвиг, обретающий заслуженный венец. Забавно…

Поймите же! Карина никогда не была для меня некоей Королевой гетер, обучающей робкого юношу трепетным и изощрённым тайнам любовных искусств. Не была она и «Учителем» в том традиционном, трафаретном образе, который сразу приходит в голову, – этакой суровой, монументальной фигурой, цеховым мастером с неизменной педагогической жёсткостью, внушительной задумчивостью, вспышками профессиональной чести и нечастой косолапой нежностью к гениальному ученику.

Нет, она НИКОГДА не подчёркивала роль опытного и знающего. Наоборот! Со мной она становилась юной. Парадоксально сохраняя всё разностороннее богатство своих знаний и своего жизненного опыта, она вдруг становилась крылатой, чарующе скользящей, жадно открытой для новых впечатлений.

Кем я был для неё? Раньше я думал – алмазом, из которого она мечтала сделать бриллиант. Теперь думаю – волшебным зеркалом, в котором она видела свою юность.

Были ли это серьёзные, глубокие отношения? (Обожаю оба эти штампа – и «серьёзные», и «глубокие». А ведь по-другому и не подчеркнёшь то, что имеется в виду.) В Искусстве – серьёзные, глубокие отношения двух сердец раскрываются лирично, эпично, с той или иной долей патетики. В хрониках – серьёзные, глубокие отношения выражены до тошноты протокольно. В реальной жизни, дамы и господа, многие драматичные действия совершаются с широкой искренней улыбкой, а кипучие душевные страсти легко уживаются с игрой.

И лишь когда смотришь через толстую, двояковыпуклую, болезненно прозрачную, но фатально непробиваемую линзу лет, – видишь, что даже игра (нет! не «даже» игра, а именно ПОТОМУ, что игра!) была чем-то ужасным и трагическим.

Хорошая сентенция получилась. Пора жить дальше, мля.

«Іде собі наш Ярема,
нічого не бачить;
Одна думка усміхнеться,
а друга заплаче.»





Глава 9

Трудоустройство, прощания, прощение, последнее письмо.




Главный редактор вызывал у меня ассоциации с ёжиком. Нет, не тем крышетёчным, который в тумане. Скорее, это… ммм… это – собирательный образ Ежа из советских мультов. Такой флегматичный, поучающий, неторопливый, хитро прищуренный, правильный до скуки, впрочем, приятный. (Да простит он меня, ежели случайно это прочтёт).

Я принёс свой отчёт (на репортаж это, пожалуй, не тянет). Он одобрительно и скептично, – это надо уметь, – поиграл светлыми бровями. «Вы уже писали корреспонденции?» – «Да… Для Интернет-сайтов…» – «Вот это и вот это здесь лишнее, это всё-таки не публицистика, – лучше говорить строго по делу. А так – всё нормально. Идите начитывайте.»

Господи! Я второй раз в жизни – перед микрофоном! (В первый раз я начитывал стихи в музыкальной студии, но там была другая атмосфера – дружеская, несерьёзная, прикольная.) У меня дрожат руки. А когда я, по команде режиссёра, – он был за стеклянным окошком передо мною, – стал читать текст, выяснилось, что и голос тоже дрожит. Успокойтесь, это не прямой эфир, мы просто записываем для информационной программы, увещевал режиссер, несколько суховатый, интеллигентный дядя средних лет. А сейчас – я просто настраиваю на ваш голос.

Скороговорку надо какую-то… Как там… сотрудники предприятие приватизировали-приватизировали да не выпри… выпре… да не выпрезервати… Тьфу ты!..

Начитал я, наверное, с двадцатой попытки. Но зато это было интересно.

В тот же день я сделал дома генеральную уборку и сел за комп. Письмо моей Первой Женщины глубоко потрясло меня, хорошо, что на студию надо было явиться только через пару дней, потому что я ходил как в тумане, ничего не соображал. Хотелось выпить, но я держался.

Я написал ей огромный ответ, хоть она и сказала, что закроет этот е-мейл. Я каялся, почти плакал в своём письме, я проклинал её за этот омерзительный и подлый розыгрыш, который затянулся на несколько месяцев и выставил меня дураком на сайте ПрозаРу, я жалел её, выспрашивал о её муже, который и увёз её в Беларусь, я требовал её физического адреса… Часа полтора я правил это письмо. И вот, наконец, нажал «відправити», с замиранием сердца ожидая, что же будет? Насколько мне, чайнику, известно, если ящик заблокирован, то мне сразу же придёт какая-то хрень на английском языке. По крайней мере, так у меня бывало, если я слал письмо на адрес, который набрал с ошибкой.

Никакая хрень не пришла. Я выдохнул с облегчением. Странное чувство охватило меня… «И хорошо, и плохо», – как выразилась Нани. Всё равно я был рад, что моя Первая Женщина снова мелькнула в моей жизни, и та дикая, яростная, жестоко-сладостная, огненная, молчаливая ночь – ночь палача и пытуемой – не осталась последним, что я помню о нас с ней. Её чувства были естественными и объяснимыми, да. Но сам тот факт, что мы снова ГОВОРИМ с ней, – казался мне чудом…

Вечером я на последние деньги купил исполинский букет хризантем и пришёл к зданию детдома. Я ждал долго, уже все сроки прошли. Небо темнело. Наконец, я не выдержал. Обошёл забор и открыл маленькую калитку «на задах». Робко шагнул во двор. «Э…  Добрый вечер! Извините, – обратился я к какой-то женщине, которая запирала дверь в ближайшем крыле здания. – Вы не могли бы позвать Веру. Или она уже ушла?»

«Гэно! (Я узнал тётю Катрусю и ещё раз поздоровался, с улыбкой, поклонился.) Пробач, красунчику (хорошо, что я был в блайзере), Віра звільнилася. Два дні тому.» – «Как?!» – «Ось так. Ми її вмовляли, щоб не ішла, та вона не слухала. Рішуча була. Каже, знайшла іншу роботу.»

И вот я сижу за ноутбуком, просматриваю написанное. И больше меня волнует не текст, а какая-то совершенно новая сосущая пустота во мне. На кладбище съездить, что ли? А, мам?

Честно говоря, я не знаю, как закончить «Закрытие проекта Геннадий Петров». Рассказать о людях, которых я превратил в героев этой повести?

Недавно мне позвонил Олег. «Дружаня! Я своих в Турцию отправил! На неделю! И контракт заключил – на мильйон! Будем три дня гулять, давай, собирай манатки!» – «Не… это… Прости, Олежа. Я не очень… Не до того мне.» – «Гена, бля! Ты ж для меня самый лучший собутыльник, ты ж как… как с Марса! (пауза) Обещаю. Без этого самого… без адью…» – Меня тронуло, что «без адюльтера», но я всё-таки отказался. Тошно как-то.

Все мои материалы на радио берут и почти не правят. Мне даже дадут одну программу – «Лоцман споживача» (Лоцман потребителя). Я уже был в областном управлении по делам защиты прав потребителей, договорился о первом интервью. Олесю с первого гонорара бутылку поставил. У него скоро свадьба, я приглашён.

Моя Венера Пандемос, видимо, уже уехала в свою Испанию, – домашний не берёт, мобилка – вне зоны.

Вера… Вера уволилась (цветы я отдал тёте Катрусе), но я прекрасно помню, где она живёт, и завтра же пойду к Вере. Или в выходные. Вот, пока с духом собираюсь. Я от неё отстану только если увижу, что Вера влюблена.

Первая Женщина на мои письма не ответила. (Я отправил ей ещё одно, потому что пожалел кое о чём, что написал в первом.)

Что ещё?..

В дверь позвонили. Это была Нани. Я с радостью пригласил её в комнату.

– Сегодня уезжаю в Киев, – сказала она. – А там… Тю-тю! Прощавай, нэнька-Украина!

– Очень хорошо, что ты зашла! Прости, не могу тебя ничем угостить.

– Да не кипишуй, Гена.

– О! У меня есть холодный чай! – я сбегал на кухню, достал из холодильника кастрюльку (я завариваю кастрюлю некрепкого зелёного чая, отделяю его от заварки, а потом настаиваю, – с лимоном и ложкой сахара – и охлаждаю), налил в бокал, принёс ей.

Нани отхлебнула. «Спасибо, милый.»

Я её пораспрашивал про разные подробности, связанные с документами и переездом. Она рассказала о своей «испанской» тётке. А я рассказал о том, что меня скоро возьмут работать на радио. Нани от души порадовалась за меня. Ещё я признался ей, что она стала прототипом персонажа в моём последнем произведении, героини, которую я назвал «НАни». Она не слишком заинтересовалась повестью, зато очень долго смеялась «с этой клёвой кликухи».

– Жаль, что ты уезжаешь, – сказал я совершенно искренне, впрочем, неожиданно для себя.

– Спасибо тебе за тот вечер, Гена…

– Это тебе спасибо. Ты была такая красивая. То есть, ты и сейчас очень красивая!

Усмехнулась, поглаживая коленки. На ней были голубые, крайне облегающие джинсы, кокетливая рубашечка и короткая кожаная курточка кричаще-лилового цвета, на руках – тонкие золотые браслеты.

Повисло томительное молчание.

– Хочешь, я сейчас тебе сделаю сладенько? – вдруг сказала она.

(На самом деле она в конце фразы выразилась более кратко, грубо и недвусмысленно, но я не хочу приводить здесь это свистящее словечко.)

Совершенно неожиданная брутальная нотка на общем фоне нашего разговора вызвала в моём теле, в животе, в груди, лёгкую горьковатую вибрацию, словно волна меня окатила… Может быть, именно поэтому я сразу же отрицательно помотал головой.

Пауза.

– Ты бы помнил. Уж поверь, – добавила она, поправив рукой свои волнистые волосы. – Да и я тоже. – Облизнула губы.

Я снова покачал головой, я был не в силах отвести взгляда от её бледноватого лица.

«Это был тест», – с маленькой грустной улыбкой сказала она. Встала, хрустяще потянулась, потом, деловито хмурясь, открыла сумочку и что-то достала.

– Вот. Это тебе, – протянула серебряное распятие на простой нитке. – Это принадлежало моему отцу.

– Ты что! – испугался я. – Спасибо, это трогательно… правда! Но я… не могу принять.

Снова улыбка. С ироничной складочкой.

– Я слишком долго цеплялась за него. Недавно мне приснилось, что он приехал на каком-то смешном игрушечном паровозе… Я встречала его, ждала, вся тряслась… А он выскочил, обнял меня… Крепко-крепко. Опять запрыгнул в паровоз, улыбнулся и помахал мне рукой. Весело так, счастливо. И уехал.

Она положила крестик на стол, возле моего ноутбука.

– Слушай, прекрати… – я встал. – Это же память. Жалеть потом будешь.

Она посмотрела мне в глаза. На самом деле, люди всегда смотрят в один глаз собеседника, – её зрачки прыгали, – она смотрела поочерёдно в оба моих глаза.

– Тогда… будет повод вернуться, – она порывисто поцеловала меня в щеку. – Прощай, Гена. Я рада, что мы были соседями.

                Подёргивая брюки у колен,
                садился я, как настоящий денди,
                и словно шумный и хмельной Силен,
                я восхвалял тебя, наш пир… и бренди!

                И я тебе гитару подавал,
                задев случайно запонкою струны,
                и голос твой таинственно звучал,
                черча в ночи чарующие руны.

                Тех вечеров старинный гобелен
                в моей оконной раме ткёт мерцанье…
                Подёргивая брюки у колен,
                сажусь я, погружаясь в созерцанье.

Надоело мне писать эту повесть, дамы и господа, высосала она меня. Пора покончить с этими исповедями и внутренними диалогами, в которых я, как правило, посылаю себя подальше. Да здравствует фикшн.

И всё же напоследок приведу письмо, которое я получил сегодня. Я не сразу решился открыть вам, моим желанным читателям, всё до конца. Но теперь уже всё равно.

«Гена, спасибо тебе за письма. Я все-таки, решила рассказать все подробно. Сначала (как давно это случилось!) я очень обрадовалась, что нашла тебя в Интернете. Сетевой писатель! Инфернальный поэт! Исповедник. Я предвкушала. Но потом… Потом, Геночка, я читала твою «Моль в головоломке». Ты причинил мне боль. И даже не тем, что рассказал о нашей истории Интернету. Ты показал мою жестокость. А я ведь прожила большую часть своей жизни в простодушной уверенности, что добрей меня нет существа. Наивная дура. Ну, ладно, дело прошлое.

Однако в этой твоей повести «Закрытие проекта», которой ты выматываешь из меня душу, ты упомянул о нашей Последней Случайной Ночи. Ты растоптал меня. «Театральная» подлость… Воистину.

Публичность – ерунда. Имя мое ты изменил, многие факты – тоже. Даже мои близкие друзья не догадались бы, что это я, если бы прочли. Нет, ты растоптал меня не публичностью, а обличением моей души…

Ты написал: «Она совершенно потеряла волю, словно кукла подчинялась и делала всё, что я хотел. Всё терпела. Даже моё агрессивное молчание в перерывах. Я ИМЕЛ УЧИТЕЛЬНИЦУ! Я обработал её так, что и сам еле поднялся утром. Чтобы махнуть Карине ручкой и забыть её навсегда, предательницу.»

Понимаю, тебе тогда и в голову не пришло, ЧТО ЭТО МОГУ ПРОЧЕСТЬ Я. Хотя ты уже давно общался с «Альтером». Бог наказал меня за мою мистификацию.

Получила по заслугам. За все. Я не знала, что ты так страдал из-за нашей разлуки. Прости меня, мой мальчик. Ты знаешь, я потеряла ребенка. Старая уже для этого дела. У нас умер сын. Муж фанатично хотел сына, помешан был на этом желании. У него был сильнейший стресс. Это меня и спасло, наверное. Хлопотала вокруг него. Некогда было убиваться.»

Моя… Первая… Я представил её такой симпатичный ёжик на голове, несколько резковатые, но очень женственные черты лица… Изящные фактурные запястья, ладони, музыкальные пальцы… И у меня впервые в жизни заболело сердце.

«Теперь я переоценила всю свою жизнь. В чем была моя трагически-непоправимая ошибка, мы оба знаем. И все же, наверное, ты – лучшее, что у меня получилось, Гена. Ты не подумай! Я не умаляю твоих заслуг. Ты боролся, ты работал… Я же вижу. И очень рада. Забудь о тех письмах «Альтера», в которых «он» называл тебя злодеем, – это все демагогия разгневанной, побитой жизнью интеллектуалки. Мне тогда было так больно от твоих слов…

Очень хочу тебя поцеловать. Но это уже невозможно. Как бы не сложилось твое будущее, оно будет интересным. Ты прав, мой милый маленький мудрец. Человеком надо быть. Господи, помилуй нас.

Живи, Гена. Больше ни о чем тебя не прошу. Прощай.

P.S. Пожалуйста, не говори, что любишь эту свою Веру! Молю тебя! Ведь это же неправда?»

Я был очень взволнован письмом, когда только увидел его в почте, в папке «отримані», так спешил открыть текст… и не сразу заметил, что к нему прикреплена фотография.

А теперь – посмотрел. Она. Постарела, конечно… Глаза такие горькие. Впрочем, в ней всегда было что-то как бы надтреснутое.

Проект закрыт, дамы и господа.

Ну что, прощай, Кевка. Посмотри мне в глаза напоследок. О! Видишь, не так страшен этот лысый, лупоглазый бородач. Спасибо тебе за компанию в «закрытии проекта», малыш. Я тебе не нужен, да и ты мне тоже. Тебя давно нет, и меня скоро не будет. Будет какой-то другой Гена.

Ты не бойся, Кевка… тьфу, Генка! Не бойся, – мы с тобою будем всё-таки жить. Долой всякие игрушки. Мы ещё и прикольнуться сможем )))

Хе-хе…




–  FIN – 


Рецензии
Большая «рецка».
(Для автора Гены Петрова)

Прочитал я повесть автора Гены Петрова. Прочитал не то слово. Точнее стремительно пробежался по страницам и понял, что надо читать его медленно, останавливаясь, вчитываясь в каждое слово.

Хотя написано легко и просто. Но. Есть одно «но». Среди строчек слышится живой голос. За словами спрятан намек, скрытый подтекст. Среди строк нет самолюбования. Есть тонкая ирония, взгляд на себя, на свою жизнь, на своё творчество..

Не буду и не хочу разбирать стиль, логику, сюжет. Не буду. Не потому, что я не критик или ещё кто-то.. Нет. Эта повесть не нужно критиковать. Она не нуждается в критике.. Вы спросите –почему.?.
Отвечу.. Здесь есть и живёт хрупкое и очень тонкое восприятие жизни.
Читаешь и живёшь, проживаешь с автором вместе его жизнь, проживаешь его сомнения, его отношение к жизни, его реалии.

Возможно, я не так воспринимаю текст, но для меня слышится голос среди строчек. Он живой, с иронией и без, и даже с юмором.

Я знаю, что я эгоист.. Я часто пишу про своё эго, про своё я. Но это, прежде всего от одиночества.

Знаю, что буква я, слишком часто встречается в моих текстах. Не осуждаю себя и его..

Повторяюсь, не осуждаю автора Гену. Не в этом суть. Не это сейчас главное.

Знаю, не у каждого автора имеется живой голос. Не у каждого.
Здесь этот голос слышится, и довольно чётко..
И то что читаешь, то что слышишь этот голос, как бы обращенный лично к тебе, напрямую, (тет а тет) –это увлекает и становится интересным.
И невольно задаешься вопросом, как и автор повести - А ты? Что ты значишь для себя? К чему стремишься? Чего ищешь в этом бушующем море, под названием жизнь?
Поэтому, вчитываешься в строки, в слова и кажется, находишь ответы..

Кажется, находишь.. Хотя ответов и нет, как таковых.. Каждый из нас ищет свои ответы.. Я тоже ищу свои, и он ищет свои, другие, и вы ищете свои, третьи..

Рано или поздно мы находим свои ответы.. Находим среди озарений и вспышек вдохновения.

Находим и понимаем, что немного поздновато нашли свои ответы.. Вот бы пораньше найти их, когда был молод, «безбашенен», когда был отчаянным и энергичным до безобразия.

Жизнь корректирует нас, снимает с нас стружку, иногда ломает характер, иногда нет..

И судьба у нас, у каждого своя, особенная своеобразная.. Но всех нас объединяет вот этот взгляд на свою сущность, на свою душу, на свой разум.. Взгляд как бы со стороны, с некоторой долей иронии..

Мы все, барахтаемся в паутине своих амбиций, желаний и «мечт».
Барахтаемся, пытаясь осознать своё место в жизни.., пытаясь понять себя.. Не потому, что хочется доказать кому-то, рассказать о своей значимости и уникальности.

Одни барахтаются в паутине весело, другие с грустью, а третьи в панике и с отчаяньем..

Нет. Дело скорее всего в личном, в субъективном.. Скорее всего в отношении к своей «половинке» - не важно есть она или нет,.. реальная она или осталась в вашем прошлом.. Или она ещё идёт к вам, где –то там в будущем, медленно приближаясь к вам..

Дело в отношении к любви.. Когда есть любовь, есть всё.. И упоение, и нежность, и вдохновение.. Жизнь наполняется смыслом, светом..
И хочется сдвигать горы.. Но когда её нет, тогда всё становится серым и скучным.. И одиночество подступает к сердцу, словно бандит подступает с ножом к горлу ,..

Прочитал я, пробежался по тексту повести, и понял истину, что автору необходима любовь. Любовь, это чувство, которая окрыляет и уносит с собой, на своих крыльях в небо, под облака. Любовь – она как особый полезный «наркотик», без которого наша жизнь становится просто –напросто скучной и убогой.

И мне кажется – автору надо здесь написать счастливое продолжение.
Так как герой повести просто достоин и обязан стать им.. Он просто должен стать им.. Так надо.. Так необходимо.

И я написал эту самую большую «рецку» в своей практике, не потому что захотелось поболтать, поговорить. Нет. Наговорил я уже на четырех страницах более чем достаточно.

Написал от того, что мне понравилось читать его вещь. Эта повесть словно маленький теремок, окно в мир. И в этом теремке есть кто- то живой. Он живет отдельно от самого автора, будет жить там ещё долго и самостоятельно.

Жить в сомнениях, в грусти, в раздумьях и в вопросах. Забегите к нему на огонёк на досуге, дорогие читатели, и не пожалеете...
Тропинку, я надеюсь, вы легко найдете..

Николай Нефедоров   06.08.2011 02:24     Заявить о нарушении
Почему же вы не сказали!

Господи, как мне хорошо, дорогой Николай!

Геннадий Петров   06.08.2011 02:39   Заявить о нарушении
Я написал у вас отзыв на вашй странице на эту рецензию.

Геннадий Петров   06.08.2011 03:09   Заявить о нарушении
На это произведение написано 10 рецензий, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.