Родина

РОДИНА

  Я лежал на баке и, как у друга моего, Маяковского,
в стихе: «вворачивал солнцу то спину, то пузо».
 
   Стоял январь, но было жарко. Обычно в это время в Пер-
сидском заливе зимой песчаные бури свирепствуют, од-
нако сейчас, на удивление, было тихо и тепло.
Мы уже целый месяц торчим на рейде у иранского
острова Карк и ждём налива нефти для дальнейшего сле-
дования на Бомбей. С завистью наблюдаем за японскими
двухсоттысячетонниками, которые один за другим ста-
новятся к причалу, быстро грузятся и уходят. Во всём
чувствуется поспешность и нервозность. Они и не слу-
чайны, так как скоро американцы блокируют узкое горло
Ормузского пролива, и тогда худо придётся японцам без
персидской нефти.
 
   А пока худо нам, смешанному иракско-советскому
экипажу танкера «Ханакин», работающему под ирак-
ским флагом в безвестности, бездействии и напрасном
ожидании. Без пресной воды, продуктов и прочего. Ко
всему прочему, в декабре советские войска вошли в Аф-
ганистан. Теперь наши друзья-арабы на борту «Ханаки-
на» смотрят на нас косо, а то и вовсе отворачиваются.
Ахмед, мой моторист из Египта, работающий здесь по
контракту, сообщил мне по секрету, что арабы могут нас
в одночасье вырезать, если поступит команда от Хусей-
на. И мы стали после этого на ночь в каютах запираться,
чего по морским правилам делать не следует.
 
   Худо американским заложникам в Иране, из-за чего
и разгорелся весь этот нынешний сыр-бор.
 
   Худо и Ирану в предстоянии большой игры и боль-
шой войны. Всем плохо в этом лучшем из миров, а кому
хорошо?
 
   Американские военные корабли уже вовсю утюжат
воды Залива. Эфир всё более наполняется английской
речью с американским слэнгом. Всё чаще звучали по
радиоволнам: бомбардировка, десант, мины...

Когда заложников в Иране
Взять с бою Штаты затрубят,
Ко мне придёт радиограмма:
Я беспокоюсь за тебя.
 
  Такие вот строчки однажды сочинял я после ночной
вахты, загорая на баке, носовой части судна, наиболее
тихом и укромном месте. А в это время по судну матро-
сы долбили ржавчину и красили палубу.
 
   Временами налетал теплый ветер, шелестел стра-
ницами книжки, скатывался вниз на палубу и уносился
дальше по своим делам. Берег едва виднелся в дымном
мареве. Жёлтые воды залива незаметно сливались с беле-
сым куполом неба по горизонту, который еле угадывал-
ся. В центре купола неподвижно зависло мутное свети-
ло, солнце то есть. Из радиоприемника, находившегося
тут же, за брашпилем, доносилось неясное бормотание.
Всё это: солнце, небо, берег, ветер сливались в голубую
марь, мреть, дрёму, сон.
 
   И вдруг из транзистора чисто прощелкнулась и по-
лилась песня. Чарующая индийская мелодия и дивный
женский голос (может быть — неподражаемой Латы
Мангешкар?) заполнили всё и вся. Исчезло море, судно,
люди — осталась только эта песня. Было в ней что-то
необыкновенное, щемяще-высокое и до боли знакомое.
Появилось ощущение полёта.
 
   Я набираю высоту. «Ханакин» становился всё мень-
ше и меньше и, наконец, совсем исчез. Беру курс на
северо-запад. Вот устье Тигра и Евфрата. Слева Ирак,
справа — Иран. Через год начнётся война между ними
и именно в этих местах. Но об этом пока еще никто не
знает. Тигр уходит вправо, лечу над ним. Где-то здесь
Вавилон, колыбель человеческой цивилизации, если ве-
рить историкам. А еще из древности до меня доносятся
сведения, что здесь же рядом Эдем находился, где наши
прародители, Адам и Ева, вкусили яблока познания До-
бра и Зла... Что ж, оставим Вавилону вавилоново и ле-
тим дальше.
 
   Сочная зелень долин Двуречья плавно перетекает в
жёлтые пески и бурые горы. Вот и славный город Багдад,
оседлавший своенравного Тигра. Привет, тебе, Шахере-
зада! Помнишь, как я тебе ночью стихи читал? А ты их
своему мужу и господину — шаху Шахрияру, повелите-
лю правоверных мусульман — с русского на арабский
переводила?
 
   Далее виден багдадский аэродром. Поднимаются и
снижаются самолеты. Мне они не конкуренты, я ведь го-
раздо выше. Ухожу в сторону. Становится прохладнее.
Пошли горы, горы, горы. Всё сверкает и блестит сплош-
ной белизной девственного и чистого снега. Глазам ста-
новится нестерпимо больно.
 
   Где-то здесь Арарат, — гора библейская, — давшая
приют Ною во дни всемирного потопа. А! — вот и она,
синеет льдами в сплошной белизне снегов. Привет тебе,
приют новой (нашей) цивилизации!
 
   Наконец, живительным оазисом вынырнуло из обла-
ков изумрудное Чёрное море — первое море, которое я
увидел в детстве и которым бредил потом, как сладост-
ной и манящей грезой.
 
   Дальше лететь было уже просто: берег моря, Крым,
закованный в ледяные и снежные доспехи, Днепр, Киев,
Гомель, Речица, Полесье, Малодуша… Здравствуй, род-
ная земля!

Я вернусь, повзрослев в полгода
На какой-то десяток лет…
Ах, какая у нас погода,
А у них такой вовсе нет!
Небо светом исходит синим,
Снегом белым исходит свет…
Вот какая она, Белоруссия,
А такой у них вовсе нет.

  Раннее утро. Людей не видно. Только столбы дымов
над крышами домов. Дым отечества...
Вот и дом родной, и на крыше — гнездо аистов, ко-
торое запорошено снежной шапкой. Ворота, сад, сарай,
колодец.
 
   И снегири в саду, как яблоки румяные, живые.
Тут скрипнет дверь, выходит мама с цинковым ве-
дром. Остановилась. И в небо пристально глядит и гово-
рит: «Что это жаворонок вдруг распелся посереди зимы?
Да и откуда бы ему сейчас взяться?»
 
   …Уже гораздо позже, с её слов, я напишу о жаворон-
ке, который пел и пел, средь зимы, чтоб смолкли громы
пушек, чтоб в Лету канула «племён вражда», чтоб для
войн и атомных игрушек дети не взрослели никогда. И
дальше:

Этой песнью прохожу Босфором —
Минареты замерли в строю
Жаворонка слышите над морем? —
Это, мама, я тебе пою.
 
  Мама задумчиво идет дальше. Вокруг колодца на-
росла скользкая наледь. Мама неловко забирается на
неё, склоняется к срубу — и тут подлетаю я, и говорю:
«Мама, милая, дай помогу!»...
 
   Тут щёлкнул приемник, и диктор бодро обьявил:
«Вы слушали песню о Родине».

   Мама!...