Сергей. Штрихи к портрету моего поколения

На северо-западе Петербурга, рядом с метро «Старая деревня», есть большое кладбище — Серафимовское. Хоронить, как я узнал из «Википедии», там начали еще в первых годах прошлого века. Там хоронили бедных, потом — павших в Первую мировую, потом — в блокаду. А у меня на этом кладбище лежит друг — Сергей. Он погиб в двадцать четыре года, в мае 2000-го, того самого, о котором так долго и глупо спорили, конец ли это тысячелетия, или начало. Да, для Сергея этот год точно был концом.


Мне нравится Серафимовское. Я приезжал туда несколько раз в связи с Сергеем, - потом, правда, перестал. Оно не просто большое, а прямо огромное, в нем легко можно заблудиться, оно раскинулось сразу в двух районах города, между двумя станциями метро. А еще мне нравятся деревья на Серафимовском — в сущности, все кладбища такие, ну и что, не важно — деревьев там много, их даже пилят, в основном, если не ошибаюсь, дубы и тополя. Дубы и тополя. Высокие. Я всегда приезжал туда в мае — на похороны или в годовщину смерти Сергея — и листва уже полностью закрывала небо над кладбищем, и от этого было хорошо — от того, что небо оказывалось закрытым. Ты как бы жил (или умирал) здесь, внизу, потихоньку, сам собой, в тени, без сурового напрягающего взгляда сверху. Но, с другой стороны, тебе было тепло, а не холодно, да, солнце было далеко, но, все-таки, светило сквозь листву. Таков уютный тенистый мир Серафимовского кладбища. Наверное, здесь хорошо лежать в могиле. Спокойно.



Я хочу рассказать о Сергее. Не знаю, зачем — в последнее время я вообще перестаю понимать, что к чему, может быть, потом это пройдет. Я не могу сказать, что вижу в его короткой жизни — которую я не знал досконально, но, более или менее, — какой-то великий смысл. Может быть, я слепой. Его жизнь — как, наверное, и каждого из нас, - была в какой-то степени осмысленной, а в какой-то нет. У него были идеалы — о них речь впереди — были цели, он старался их достигать и, наверное, в чем-то достиг. Но, в то же время, в нем было и нечто темное, - об этом тоже речь впереди — и это темное, в конце концов, и свело его в могилу. Вот такой примерно получается расклад. Добро и зло, свет и тьма. А, на самом деле, эти слова я использую как относительные, как функциональные. Да, наличие идеалов — добро, темные стороны личности — зло. Да, тысячу раз да. Но... я не уверен в этом до конца. А, ладно. Лучше буду просто рассказывать.



Мы познакомились с ним в Университете, но не на первом курсе, а где-то на втором, наверное. Сближались мы довольно долго. Знаете, как обычно бывает — всегда есть ближний круг друзей и есть дальний. Так вот Сергей примерно год был для меня в этом дальнем круге, мы с ним даже не оставались один на один, всегда в более широких, но, все-таки, пересекающихся компаниях. А вот на третьем курсе, я помню, мы могли уже пить вдвоем, - это, конечно, показатель.


Сергей был высоким, неизменно полноватым, с бледным вытянутым лицом, короткими русыми волосами; его серые глаза были подчеркнуто равнодушными к окружающим, может быть, даже немного презрительными. Что касается внешнего вида, в нем, как правило, не было ничего примечательного — он одевался точно так же, как все средние студенты девяностых годов (курточки, свитерочки, джинсики и прочее). Но это — как правило. Иногда же Сергей  мог шокировать своим видом студентов — заявляться в Университет в высоких кирзовых сапогах, черной косоворотке и армейском планшете, висевшем на корпусе. Любопытный мог при этом еще разглядеть крохотный значок на косоворотке, обозначавший принадлежность носителя к какому-то монархическому обществу (впрочем, этот значок мой друг носил всегда). Да, Сергей был монархистом.


Здесь и возникает обещанная выше речь об идеалах. Они у него были. Можно сказать — в избытке. Сергей не просто был монархистом, а был настоящим фанатиком этой идеи, по крайней мере, это точно можно отнести к  периоду первого — третьего курсов Университета (потом он несколько сбавил обороты). Мы с моими друзьями (ближнего круга) так его сначала и называли - «Сережа-монархист», чтобы отличить от других сереж. Впрочем, потом, когда мы подружились с ним теснее, он стал для нас полноценным Сергеем и, если кто-то произносил его имя, всем уже было ясно, о ком речь.   

      
Его монархизм проявлялся часто и многообразно. Понятно, что он лично знал всех своих «единомышленников» в Петербурге и в России (кстати, он знал и зарубежных монархистов, переписывался с ними). Понятно, что он быстро жестко и догматически определился во внутренних распрях этого лагеря, занял сторону «кирилловцев», и самыми главными своими врагами считал «антикирилловцев» (я, правда, их никогда не видел). Понятно, что Сергей был против Запада, против Америки, но нельзя сказать, что эта болезнь охватила его так же сильно, как многих других моих однокурсников (которые не были монархистами, а могли быть фашистами, анархистами, коммунистами и вообще, кем угодно, но эта ненависть их объединяла), - все-таки, в Европе монархии сохранились. А для моего друга монархия была главным критерием, все остальное — культура, религия, нация, большой роли не играло, он с восторгом отзывался о Саудовской Аравии. Понятно и последнее — Сергей мог иногда «проходится» по поводу евреев. В обычном для таких дискурсов духе — Нилус, мировой заговор, протоколы и т.д. Но, надо сказать, что на этом пункте он тоже не свихнулся (как некоторые). Помню, мы как-то сидели в баре «Висла» (ах, «Висла»-«Висла», тебя ведь уже и нету), находившемся напротив нашего Университета, пили пиво, и Сергей долго и занудно «объяснял» нам, что он не антисемит, а «жидоборец». Мы все слушали и ржали.   

 
Монархизм Сергея был, если угодно, его брендом. По нему моего друга узнавали, от него требовали монархических новостей, свежих анекдотов, историй. И он с радостью все это давал. Как мы относились к его убеждениям? По-разному. Закоренелые либералы — студенты, слишком много прочитавшие «перестроечных» газет — естественно, спорили с ним. Впрочем, это было бесполезно, обе стороны все равно оставались при своем. Коммунисты, которым «ах, как хочется в СССР, очень хочется, правда, правда» (что же вас держит?), могли иногда с ним соглашаться, но, как только Сергей начинал свою песню про «жидов, замучивших императора-страстотерпца Николая II», тут же вставали на дыбы.


Я сам, за время дружбы с Сергеем (но не по ее причине, а в своем, так сказать, контексте) проделал эволюцию от неопределенного либерала до православного церковного человека (на этом, правда, моя эволюция не остановилась, но Сергей к этому времени был уже мертв) — и сначала спорил с ним как либерал, а потом, хотя это и странно, как православный. Надо сказать, что он тоже принадлежал к церкви, соблюдал посты, ходил в храм, но даже здесь он блюл особый монархический стиль образца начала прошлого века — отношение к религии как к долгу. В сущности, его религиозность была полностью подчинена, опять-таки, монархизму. Это поразительно, потому что тот самый стиль имел место в Российской империи, где православие было обязательным почти для всех, все и смотрели на него соответствующе. И Сергей умудрялся копировать это отношение в совершенно других исторических условиях, когда, вообще-то, это уже не имело никакого смысла. Но, впрочем, - для него имело. Так вот, я, когда был православным, спорил с ним потому, что он довольно часто позволял себе выпады в сторону патриарха (недостаточно «монархического»), открыто симпатизировал «зарубежникам» и прочее — вобщем, весь их набор.    


Одним словом, я и мои друзья — сами при этом меняясь в ту или иную сторону, или оставаясь неизменными — спорили с ним постоянно. Сейчас я думаю, что, в конечном итоге, целью этих споров была не победа — она была невозможна — а просто... сами споры. Они и стали главной частью нашей дружбы.


А, может быть, я говорю неверно насчет невозможности победы, может быть, на самом деле, эти нескончаемые дискуссии меняли нас, хотя мы этого не видели. Кто знает, не было ли смягчение его фанатизма в последние год-два вызвано в том числе и нашими разговорами? Неизвестно.


В любом случае, Сергей был искренним в своих убеждениях. Хотя, с другой стороны, любая искренность со временем может превратится в нечто искусственное, в добротно приросшую к лицу маску, в защиту от мира. И с ним, наверное, тоже это произошло. Как вообще понимать его монархизм? Здесь могут быть самые разные интерпретации, которые сразу же, еще до знакомства с ними, вызывают столько же доверия, сколько и недоверия. Да, самые разные, вплоть до фрейдовских: родители Сергея развелись, и он рос без отца (мы, кстати, увидели последнего только на похоронах), в таком случае, его вера в монарха, в идеального отца, объясняется довольно просто, даже примитивно. А, если интерпретировать нашего друга с позиций консерватизма и православия — от чего я сейчас весьма далек — то получится, что перед нами норма, оптимальный набор: религия + монархия, к сожалению, переставший быть оптимальным и ставший исключением для нашей «поганой молодежи», «поколения пепси» и прочее и прочее.


Можно сказать и по-другому (и вот к этому голосу я, наверное, и присоединюсь) — в девяностых наше общество, наконец-то, стало свободным, может быть, впервые по-настоящему свободным за всю свою историю, и молодое поколение — к которому мы и принадлежим — бросилось во все стороны в поисках политических убеждений, то есть как раз того, что было запрещено раньше. И дело здесь не только в политическом снятии запрета, а еще и в другом — поколение наших родителей, выросшее на анекдотах про Брежнева, привыкло относится к политическим убеждениям равнодушно. Не только к идее коммунизма, а вообще ко всему. Сдается мне, что и либерализм в нашей стране, пережив волну популярности, быстро скатился до уровня словесной риторики «Эха Москвы», по той же причине тотального идеологического равнодушия.


А вот мое поколение — и я в том числе, и Сергей, и многие другие — стосковалось по идеологической серьезности. И я думаю, что для нас не так уж важно было содержание идеологии, которую мы выбирали (хотя мы его, конечно, мгновенно впитывали в себя), сколько само ее наличие, сама социальная возможность быть сторонником той или иной идеи. Ведь это, черт возьми, круто — верить во что-то, ошибаться в чем-то, звать других... Но родители над нами только смеялись, а еще — боялись, что мы становимся фанатиками. Да, им-то это явно не грозило.


То же самое относится и к Сергею — я уверен, что он был монархистом просто потому, чтобы быть кем-то, отличаться от старшего поколения, кругозор которого ограничивался фильмами Гайдая. В этом, наверное, разгадка. За это и мы его не только любили как друга, но и уважали как личность. Я помню, как однажды с друзьями мы пришли в ту самую «Вислу» и застали вдрызг пьяными Сергея... с кем бы можно было подумать? С еще одним нашим другом, который был анархистом...   



Тем не менее, все эти политические темы не исчерпывали Сергея и его жизни. Выше я уже обещал поговорить и о темной стороне. Наверное, читатели затаили дыхание и ожидают чего-нибудь «этакого» - не знаю, наркотиков или полового извращения... На самом деле, я не имел в виду такие жесткие вещи — наркотиков Сергей не употреблял, и, кстати говоря, вел образ жизни отчаянного гетесексуалиста. Просто, когда мы познакомились с ним ближе, то есть, стали вместе пить, то из нашего нового друга полезли две интересные черты — любовь к алкоголю и к блатным выражениям. Да, ничего ни в том ни в другом удивительного и оригинального не было. Но для нас это как-то необычно усложняло образ Сергея. Причем оба эти момента — алкоголь и блатняк — всегда появлялись вместе, как близнецы-братья, и никогда — в одиночку. Но я, для простоты изложения, мысленно разделю то и другое.   

 
Итак, прежде всего, он пил. Конечно, говорить так — довольно глупо, потому что — формально — в этом смысле Сергей ничем от других студентов не отличался. Но — только формально. Дело здесь, если можно так выразиться, не в количестве, а в качестве. Какой-нибудь студент — например, я — мог делать это чаще и больше, чем Сергей, но именно он, что называется, пил по-черному, мог иногда напиваться до беспамятства. Для нас алкоголь был новым разрешенным, в связи с наступившим совершеннолетием, развлечением, фоном наших «глубоких» «заумных» разговоров, для Сергея он был самоцелью. Фактически, наш друг оказался на грани алкоголизма, единственное, что его держало — это молодой организм, способный на чудеса, и студенческий ритм жизни. А надо сказать, что монархист был закоренелым отличником. Но я уверен, что, если бы он дожил лет до тридцати, когда наше тело начинает становится инертным, перспектива бесконечного запоя перед ним бы возникла.

 
Я даже не знаю, в чем здесь были причины. Может быть, какое-то остро переживаемое одиночество, «безотцовщина». Но было видно, что он что-то в себе заливал, что-то такое, чего в нас не было, а значит, не было и нужды убегать от этого.


Как только Сергей входил в это состояние более или менее прочно — из него сразу начинали выскакивать «блатнизмы». Его губы расплывались в деланно-циничной усмешке (так, он думал, улыбаются бывалые зэки), рука обнимала собеседника за плечи и он громко пел что-нибудь типа: «И повязали суки... и ноги... и руки...» Мы, тоже пьяные, смеялись и иногда подпевали ему. Выйдя из бара на улицу, еле держась на ногах, Сергей мог запросто познакомиться с какой-нибудь бомжеватой личностью, сказать нам, что это - «Мастер...» (что конкретно это обозначало, мы никогда не понимали) и уйти со своим новым знакомым.


Откуда это все в нем бралось — бог его знает. Одно время мы серьезно думали, что отец нашего друга (о котором он, кстати, ничего не рассказывал) «прошел лагеря», но, когда мы увидели его на похоронах, — вполне адекватного человека — эта мысль отпала.



Вот таким он был, наш Сергей. Все-таки, какое это было странное сочетание: его дневная личность была увязана с монархизмом и исторической наукой (которой он занимался упорно и успешно, лучше, чем многие из нас), а ночная — с алкоголем и фальшивым блатняком. Мне даже страшно подумать, как это все соотносится друг с другом. Блатняк, наверное, как-то коррелирует с тем, что многие монархисты в советское время сидели, и Сергей словно примерял на себя их жизненный опыт. Вечная оппозиция к «жидовскому» государству, сменившему вывеску с красной на либеральную, но оставшемуся антимонархическим. Алкоголь — ну, я, конечно, не психолог (а слово «психоаналитик», как ругательное, даже и произносить не хочется), но мне кажется, что наш друг по ночам заливал именно то, что днем он был монархистом. Потому что, с одной стороны, это была его идентичность, это был его смысл жизни, а, с другой, он, видимо, понимал, что его политический выбор все больше превращается в игру, в шутовство, ожидаемое всеми. Ведь никаких реальных перспектив у монархии в России не было (и сейчас тоже нет). Это была утопия. А быть утопистом умному человеку — очень тяжело. Наверное, когда-то, еще в юности, в старших классах школы, монархизм был выбран Сергеем как эпатаж, как защита (и как нападение), но время прошло, эти функции были отработаны — и что дальше? Как меняться? Куда меняться? Как, если кажется, что ты плотью и кровью с этим связан? Что у тебя и друзья — монархисты, и родители, которых ты довел своей пропагандой, тоже стали монархистами, и даже девушка твоя - «правильных» убеждений?



Не знаю, что еще сказать...
В памяти — обрывки наших с ним встреч... Обрывки его и моей жизни...



Итак, Однажды:



...идем с ним по Староневскому. Трезвые, кстати говоря. Сергей подходит к каждому (!) ларьку Роспечати и спрашивает, нет ли у них «Царского вестника». Естественно, ни у кого нет. Он деланно сокрушается — мол, как же так, я хочу его приобрести. Потом объясняет мне, что таким образом он создает искусственный спрос на никому не известную газету, которую сам же и распространяет. Ржем на всю улицу.   



...мы гуляли с ним по городу часов, наверное, пять. В сущности, в этом эпизоде нет ничего особо примечательного, так, еще один штрих. Мы встретились первого сентября, заявившись в Университет, это был четвертый курс, а занятий то ли не было, то ли их было мало. Не помню. И мы разговорились, пошли пешком неизвестно куда. Так, не спеша, мы прошли от Мойки аж до последней линии Васильевского острова. Поболтались еще на берегу Финского залива и потом разъехались по домам. Был уже вечер. Вообще, мы часто с ним так бездумно гуляли.   



...Сергей напился так, что его обокрали — бог с ними, с деньгами, их было немного, но еще украли и паспорт. Эта история связана со мной. Мы большой компанией напились в баре (это была уже не «Висла», куда мы ходили первокурсниками, а более вменяемое место, - мы эволюционировали - но я забыл его название, - кстати, этого бара сейчас тоже нет). Дело было зимой, наверное, после очередного экзамена зимней сессии. Набравшись, все ушли, остались только мы с Сергеем. Он был пьян в совершенно крайней степени, я — точно не помню, - тоже, наверное, к ней приблизился. Делать нечего, было уже часов десять, мы двинулись в путь. Но дошли только от Гороховой до небольшого садика, что стоит напротив Казанского собора. И сели там на промерзшую скамейку (впрочем, нам было все равно).


Здесь я должен сказать, что поступил тогда с Сергеем очень плохо. Жизнь проверяла меня и я этой проверки не выдержал. Мой друг просил меня проводить его до дома, потому что он действительно не мог бы доехать сам, или, если бы и попытался, это было бы просто опасно. Но я этого не сделал. Было уже поздно и жил он совсем не в моей стороне. Впрочем, — зачем оправдываться? Я оставил его сидеть на скамейке, а сам благополучно добрался до дома. Сергей, как потом выяснилось, заснул, и его обокрали, но потом, каким-то чудом, он тоже приехал к себе домой. Самое страшное, что он мог замерзнуть в этом садике у Казанского — и тогда, на моей совести была бы его смерть. Да, такие вот были истории... 

 
Этот эпизод вообще очень примечателен. Вспоминая его уже после смерти Сергея, я думаю не только о своей вине, но и о другом — фактически, перед нами «репетиция смерти» нашего друга. Судьба словно посылала ему сигнал, хотя до его гибели оставалось еще много, лет пять. Потому что именно такого рода обстоятельства и привели Сергея к трагедии. Только тогда, когда я его безбожно оставил, он потерял паспорт, а потом, годы спустя, - жизнь.
      


...был очередной день рождения Сергея, мы опять напились, и его друг-монархист, в алкогольно-политическом угаре, стал выкрикивать имена всех современных монархов, при этом он вскидывал правую руку вверх: «Хайль король такой-то! Хайль султан такой-то!» и так далее. Сергей, тоже войдя в раж, повторял за ним. Вдруг тот самый кричавший произнес: «Хайль король Марокко!» Сергей снова, как робот, повторил, а потом  - на его лице изобразилось вопросительное недоумение: «А кто у нас в Марокко?!» Не знаю, смог ли я передать всю иронию этого эпизода, но все наши друзья, и сам Сергей, смеялись и вспоминали его еще очень долго. 



Наверное, хватит с эпизодами. Пора рассказать, как Сергей погиб. Впрочем, здесь я буду краток, потому что мне известны только «сухие факты». Да и основное о нем я уже рассказал.


Это случилось, как я уже говорил выше, в 2000-м году. Университет мы уже кончили, после чего и я, и Сергей поступили в аспирантуру. Правда, в разную — я предал историю, которую изучал пять лет, ради любви к мудрости, а он остался верным Клио, писал диссертацию, естественно, про зарубежных Романовых. С этого времени встречались мы с ним реже, так, созванивались (один раз даже немного поругались, но это была мелочь). Я, к тому же, женился, что еще больше сужало круг возможностей для встреч.


Однажды в мае мне позвонил наш общий друг и сказал, что Сергея убили. Как выяснилось, с ним произошло вот что. Он сильно выпил (куда ж без этого) и в двенадцать ночи оказался на станции метро «Рыбацкое». Метро закрылось. Почему Сергей не доехал до дома (он жил совсем на другой ветке), получилось ли это случайно или он сам этого хотел — неизвестно. Наверное, это была такая же ситуация, как тогда, зимой, у Казанского собора. Скорее всего, он просто уже не соображал, что происходит. «Рыбацкое» славится как район криминальный (я, кстати, никогда там не был, как-то не пришлось). Купив рядом с метро свою любимую «шаверму» (это установило потом следствие), он пошел пешком. Шел он, возможно, к дому одной девушки, в которую в то время был влюблен, — правда, жила она довольно далеко от «Рыбацкого», поэтому сказать уверенно, что ее дом был целью, нельзя. По дороге, на пустынной улице, его встретили какие-то подростки-наркоманы, которые убили и ограбили его, взяв из кармана пятьдесят рублей.    



Потом было все, что полагается, - похороны (на том самом Серафимовском кладбище), поминки, следствие (преступников поймали и наказали, но, правда, несильно), первая годовщина смерти, вторая... Начиная, по-моему, с третьей, я уже не ходил. Надо будет зайти к нему на могилку, - просто так, без годовщин и сроков...   



Что я думаю о его смерти? То же, что и вы, наверное. Темная, алкогольно-блатная, сторона, все-таки, взяла своё. И в том смысле, что, если бы Сергей не  напился, с ним, скорее всего, ничего бы этого не случилось; и в том смысле, что эти самые блатные, которых он так любил изображать, его и прикончили. Страшно.


Но самое страшное не это, а то, что я пишу эти строки и, как и в начале своего рассказа, я не уверен, что тьма — это тьма, а свет — это свет. Да, человек погиб по пьянке. Да, мне безумно жаль, что это произошло, и я хотел бы, чтобы он был живым, а не мертвым. Но — все мы пьем, у всех у нас есть темная сторона, и что? Что с ней делать? Угробит она нас или нет? Мы этого не знаем, и все равно живем, как и раньше, живем, ничем от Сергея не отличаясь.


Что я хочу этим сказать? Что я оправдываю его смерть? Нет, я просто ее принимаю. Так же, как и его жизнь. Я оправдываю все наше жизнесмертие, оптом, не спрашивая, не обвиняя, не вынося приговора, потому что высший суд — за богом, а его, как выяснилось в последнее время, нет, значит, высший суд ни за кем. Или, если угодно, за Вселенной, хотя такой адресат выглядит довольно абстрактно.   


И еще. Кто знает, не хотел ли Сергей смерти? Его опереточный монархизм с одной стороны, невозможность снять с себя эту маску с другой — не доводили ли его до мыслей о смерти, которые он, как все мы, отправлял в бессознательное, и которые, быть может, и привели к тому, что в ту роковую ночь его инстинкт самосохранения притупился? Это — возможно.



Ладно, что уже об этом говорить. У меня в голове есть только одна мысль, в которой я, как ни странно, не сомневаюсь, - моя страна сделала правильный выбор в 1991 году, став не монархией, а республикой.

               














27 июня 2011 года,
Колтуши