Исцеление и монахи

Исцеление и монахи.

(из книги "Сотер - Сотворяющий целым)

"Хотел бы я найти прокаженного и взять тело его, и отдать ему свое"
(авва Агафон)

"И что такое сердце милующее?", сказал: "Возгорение сердца человека о всем творении, о человеках, о птицах, о животных, о демонах и о всякой твари... и не может оно вынести или слышать, или видеть какого-либо вреда или малой печали, претерпеваемых тварью. А посему и о бессловесных, и о врагах истины, и о делающих ему вред ежечасно со слезами приносит молитву... с великою жалостью, какая без меры возбуждается в сердце его до уподобления в сем Богу"
(преп. Исаак Сирин)

Удивительная традиция, в которой человек ощутил – глубинным, религиозным чутьем, которое трудно поддается выражению словом, и поэтому может быть названо инстинктом – ощутил, что перед Богом надо себя ограничивать, умалять. Не потому, что Бог просто велик. Не потому, что человек так мал. Не потому, что у Бога можно так что-то выманить и получить, как крючки без удочки, «вымоленные» Гекльберри Финном. Нет – это иное, стояние на земле святой без обуви, обнажение от всякого дара Божия, отказ от того, чтобы «есть и пить».

Это – древняя традиция, и письменно фиксироваться она начинает очень поздно, со времен Илии, который и стал покровителем всех монахов всех веков. На Илию ссылается святой Григорий Палама, когда защищает странный для западных христиан способ молиться – пригнув лицо к коленям…

…На стене в подмосковном храме в Рождествено, там, где упокоился священник и врач Алексей Грачев, на южной стороне, высоко, при самом входе в храм, есть фреска. На ней изображена трапеза – Илия сидит во главе стола с вдовой из Сарепты Сидонской и ее сыном. Илия прекрасен в изумрудных ризах Духа пророков, и вдова в красно-синих ризах Церкви Христа – одесную его за трапезой, которую она приготовила, чтобы съесть ее втроем -  с сыном и чужеземным странником – и умереть. А отрок, в белой крещальной рубашке, восседая на сопрестолии- троне «веселыми ногами» одновременно шагает к трапезе.

Позже преп. Иоанн Лествичник напишет, что ноги изображают делание и созерцание . Но ныне отрок – живой, ибо избавлен от смерти голодной, к которой уготовила его мать его, раздавая все чужим и странникам, пришельцу от другого, враждебного народа, Илии. И мать его – в ризах Нового Завета, ибо совершила дела, предваряющие заповедь Христову о любви. И странник Бога, не нашедший приют в своей земле, нашел приют в Сидоне, у вдовы, у женщины  без мужа.

И здесь, на чужой земле, он, Илия, с которым Бог Израилев, вкушает хлеб пришельца, вдовы и сироты – вкушает не в смерть, а в жизнь, и живы будут те, кто обречены умереть.

Это – словно парная икона Эммауса, прикровенное изображение грядущих Христовых таин. Здесь двое за трапезой познают Бога Израилева. И се – Илия в живоносном огне возносится силой Божией над ними, церковью от язык и ее чадами,  на колеснице - на самой верхней фреске над сидонской пра-евхаристией…

Символ всей ветхозаветной аскезы – Илия. Но только ли ветхозаветной? С самых дальних времен человек ограничивал себя, умалял пред лицом Божиим – в стремлении обрести большее, он понимал, что должен отдать все, чем заняты его руки, руки его души, руки его помыслов. Вспоминается рассказ митрополита Антония о том, как зажатые в кулаке дорогие швейцарские часы крадут у человека руку. Что же надо сбросить, отдать, выбросить, снять, чтобы Богу нашлось место?

Аскеза была и на средиземноморском западе, и на покоренном Александром Великим удивительном индийском Востоке. Гимнософист – так называли индийского аскета, буквально «нагой мудрец»  -  следовавший за великим полководцем, и возможно, считавший его воплощением божества, сжег себя перед войсками Александра. Он заболел – и хотел совершить погребальный ритуал так, как положено, ибо его соплеменников с ним не было, и он был обречен на то, чтобы остаться без погребения - самая ужасная для индуса вещь!
И этот странный и страшный костер восточной аскезы навсегда запал в сердце греку-ребенку. (*) И долго смотрели воины на гимнософиста, объятого огнем и превращающегося в пепел…
_________________________________
(*)Ах, Солон, Солон! Вы, эллины, вечно остаетесь детьми, и нет среди эллинов старца! (Платон, Тимей).
____________________________________

Но позже Эпиктет спокойно скажет своему хозяину-садисту: «видишь, я же говорил тебе – если ты продолжишь пытку в том же духе, ты сломаешь мне ногу – так оно теперь и случилось».

Стремление к исцелению было целью всего античного мира, это было тем знаменем, под которое собирали своих учеников философы.

"Напрасно учение того философа, который не избавляет душу от какого-либо недуга", говорил Эпикур.

«Кто  крепок телом,  может терпеть  и жару и холод. Так тот, кто  здоров душевно,  в  состоянии перенести  и  гнев,  и горе, и  радость  и  остальные чувства», - считал Эпиктет и добавлял:- «Врачую душу, а не тело: лучше смерть, чем позорная жизнь».

Сотерия, спасение, или, скорее, целение, сотворение целым – из распадающихся и гибнущих остатков несовершенного, умирающего, не-целого и не-цельного человека – вот что влекло сердца знатных юношей к философам, и это же влекло других таких же знатных юношей на помосты для казни и в амфитеатры во времена ранней церкви. Это же влекло юношей в пустыню.

«Мартирия продолжается!» Теснейшее единение с Христом Распятым и Воскресшим продолжается и осуществляется – Он грядет, Маранафа, Господь наш гряди! – и грядет Он в Своем Царстве, которое уже здесь, но еще не вобрало в себя весь мир. Вокруг тайны Парусии, вокруг тайны пребывания «с вами, друзьями Моими» сосредоточено раннее монашество, ревностно хранящее жемчужину Евхаристии в мире христианнейших кесарей.

+++

…А продолжатели традиции Илии будут жить среди народа израильского. И уйдет в пустыню Йоханнан, питаться акридами и диким мёдом, и ждать, ждать, ждать….
Он – символ монашества. Он – идеал монаха. Иоанн, аскет, человек, живущий вне городов, призывающий к покаянию, обличающий и учащий. Иоанн, строгий к  другим, неимоверно строгий к себе. Иоанн, чьи ученики неотступно слушают его слова о гневе Бога, о неотвратимости наказания, о том, что их, обрезанных иудеев, надо крестить – погружать в воду – как погружают нечистых псов-язычников, если они уверовали в Бога Израилева и хотят присоединиться к Его народу…

Он несет ветер и вихрь, огонь и секиру. Он – светильник, оплавляющийся дотла от своего безудержного огня, пророческого неистовства Илии. Он говорит, что народ попрал все, что народ предал все, что народ стал отступником. Назад, к вере отцов! – возглашает он, отшельник, вкушающий акриды и дикий мед, и на чреслах его – мертвая кожа крепкого пояса.
Люди приходят к Иордану и принимают от него крещение покаяния. Назад – обернитесь!- говорит он. Вы нарушили завет, вы не исполнили ничего. Куда и зачем и к кому приходить Мессии? Кайтесь и творите плоды покаяния. Поймите – вы не Израиль, вы – порождения ехидн.
Люди молча стоят на берегу, со слезами входят в Иордан.

Он крестил так и после того, как над Иисусом из Назарета разверзлись небеса. Он крестил и проповедовал и тогда, когда его ученики оставили его – и ушли за Иисусом. Тайна и сила Иисусова не давала ему покоя – но он делал то, что велел ему долг. Он сумел стать меньше. Он, старший, великий, пророк, сын священника, чудесно спасшийся, прославленный аскет пустыни – нашел в себе нечеловеческие силы – смириться перед младшим, неизвестно откуда взявшимся, троюродным братом. «Ему расти, а мне – умаляться».

Одновременно звучат две проповеди, два призыва. Предтеченский – «Назад, вернитесь к отцам!» и призыв Иисуса – «За Мной, вперед!». Предтеча не умолкает, его голос просто заглушают стены тюрьмы.

Секиру – к корню! Родит ли
пустыня манну и мед?
Сын Авраамов молитвы
и жертвы за грех принесет.
Но что-то под солнцем стало
не так, как века назад:
руку положит на рало
неузнанный младший Брат,
землю вывернет плугом,
кровью агнчей польёт,
морем, севером, югом
брата ища, пройдет.
Смирны полны и нарда
ризы Его и глава.
Исполнит всякую правду,
исполнятся жен слова.
Расступятся скалы. Крины
в песках зацветут навек.
Единственный Сын Марии,
От Господа – Человек.

И Он пришел, и стал Свидетелем Верным, и пришли времена мучеников.

Аскеза никуда не ушла – аскеза осталась. Были девственники у христиан, были постники у христиан – и не только у христиан, но и у других религиозных и философских течений, ибо аскеза не несет на себе знака определенной религии или конфесии. Христиане были – смертники. Христос судил Своим быть приговоренными к смерти. Жить, как христианин, нельзя – можно лишь умирать, каждый день умирать со Христом. Умирать в Крещении, умирать в Евхаристии, умирать через несколько дней на арене цирка. Жизнь-смерть, которую дает теснейшее общение со Христом, озаряет раннюю Церковь мучеников.

Он, Спаситель, Целитель, творящий все новым и целым, являет Свою непобедимую новизну в теле мученика – ставшим и Его изуродованным телом… И новые люди приходят, чтобы испытать «эту новую мистерию» - единократное посвящение в своей крови и крови Христовой за жизнь мира проливающуюся, льющуюся все три века…

О, ткань –
          крещата на просвет,
к плечу - плечо,
        без слова "нет",
так проливаясь горячо,
         как кровь и свет.
…Чернеет,  щеря зев-нутро
         пустой проем…
Он держит мир,
пробит в ребро
небытием.

И рядом они стоят – за жизнь мира умирая, и живя друг в друге. Друг в Друге.
Да – воистину! – Она, Невеста-душа достигла, кажется, самого верха в надежде благ; ибо что выше сего —пребывать в Самом Любимом, и в себя восприять Любимаго? - так говорит в IV веке Григорий Нисский. Его родная бабушка, Макрина, еще помнит гонения, во время которых выжила. Он – внук мучеников, живущий в эпоху прекращенных гонений, когда память о них еще была жива. И он – свидетель зарождения монашества, нового удивительного явления, появившегося после гонений.

Это не просто древняя аскеза во всех ее видах. Не случайно в патериковых рассказах философы  (или гностики) приходят к монахам-христианам, ища разницы между своим житием-бытием и житием их. И, часто, удивленные, остаются.

Это аскеза. Несомненно, аскеза – когда люди не пьют и не едят, и проводят ночи в молитве, и вкушают пищу с маслом раз в день.

Но это – не только аскеза. Не за аскезой ушли в пустыню Антоний и Макарий. За Христом. За мартирией, прекратившейся в истории, но не прекращающейся в жизни. Ее, неуловимую, догоняли они, убегая из городов. Ее, мартирию, тайну единения со Христом, опыт того, что человек стал близок Богу, как родной, до крови - боялись утратить они.

Но в городах в это время шли великие споры – и Афанасий стоял за «единосущный», ибо знал на опыте, что Бог упал, для того, чтобы человек жил. И это был не его только опыт – это был опыт поколений мучеников, которые не имели возможности заняться философским оттачиванием слов своей веры – все, что они успевали, было – жить. Жить и умереть со Христом. Быстро. При такой жизни некогда заниматься философией…

Он Единосущный, Бог, ставший Человеком, и нет иного, и ради такого близкого родства тысячи людей уходили в пустыни, ибо знали – Он пришел, Он умер, Он воскрес, и мы должны быть с Ним. Ничто не помешает этому, даже закончившиеся гонения, даже то, что христианство вошло в дворцы и стало не тем, чем оно было, словно вывернувшись наизнанку…

«Развитие монашеского подвижничества и духовной жизни не было бы в христианской Церкви столь мощным и всеобщим, если бы оно не отвечало определенным духовным исканиям и не соответствовало пониманию самого христианского откровения», - пишет отец Иоанн Мейендорф.

Мартирия остается в Церкви. Ради Христовой мартирии в Церковь и приходят – быть со Христом до конца, ибо Он – Возлюбленный:

И как некогда силой Божией был отвален камень от гроба  и Мария увидела Господа так и ныне силой и посещением Святого Духа камень, наложенный на душу, покрывало греха, отваливается и устраняется средостение, душа удостаивается видеть лицо Христово и обрести покой в Духе Его…

Личное общение с Прекрасным, Воскресшим от гроба, возможно только для тех, кто попытался разделить Его страшные страсти. Царство небесное – не для сытых придворных христиан по имени лишь, а для тех, кто страдает.

Господь, видя мужество и стойкость в искушениях души, является … открывая Себя и ее озаряя сверхсиянным Светом Своим. Призывая душу к Себе, Он ей говорит: «Приди в мире, ближняя Моя» - пишет преп Макарий Египетский.…«Видишь эти следы, видишь язвы, видишь плевки, видишь раны? — Все это Я претерпел ради тебя, израненной многими ранами и влекомой многими врагами в тяжкое рабство. И по Своему человеколюбию пришел Я к тебе, взыскующей Меня, для того, чтобы освободить тебя, ибо изначала создал тебя как образ Мой и как невесту Мою.. Услышав все это, душа познает, что не имеет ничего собственного, но что все принадлежит Господу, прекрасному и пригожему Жениху…отвечает Ему: «Вот, Господи, вот тело непорочное и душа чистая; обними меня всю, защищаемую десницей Твоей и обретающую покой на груди Твоей». И Господь являет Себя душе в двух ликах: в язвах Своих и в славе Света Своего…
Он пострадал за нее, а она – страдает Его страданием, и снова они вместе, и мартирия совершается, и исцеляется она, страдалица и голубица. Христос приобщился человеческого – в смерть, для того, чтобы мы приобщились Божественного – в жизнь. Но неразрывен христианин со Христом, и что у Одного, то и у другого.

 "Она преображается в тот же образ от славы в славу, как от Господня Духа, преуспеяет соответственно обоим ликам Христа: соответственно лику страсти Его и соответственно лику славного Света Его; в некотором роде она забывает даже о собственной природе, целиком охваченная Богом, слившись и смешавшись с Небесным Человеком и со Святым Духом и сама став духом"

И наступает новый мир, новое творение.

Ибо если Христос, будучи по естеству образом Божиим, забыл в некотором роде Свое Божественное достоинство, приняв образ раба и сделавшись подобным человекам, то тем более душа, приняв в себя сущность, силу и естество Божий, забывает о своем прежнем безобразии.

Они настигли друг друга – Христос и христианин, мартир и Мартир, свидетель и Свидетель верный, и не сказать, кто более этому рад, ибо радость у них – общая, одна на двоих, Богочеловеческая радость, радость оленя на горях бальзамических. Вот, он скачет и прыгает, и ликует! И Он, и други Его… Они видели Бога, и ели, и пили… (Исх.24:11)

В тот день он не спросит Его ни о чем –
веков рассечен поток.
очами - к очам, и к ребрам – перстом,
и солнца восход и восток.

Кто прежде жив, чем был Авраам,
и Ноя в ковчеге сберег –
и жатва Его, и Его зима,
и всякое время и срок,

и все – от Него, и в Нем, и к Нему,
кто – Странник, как Мелхиседек,
и был осужден, и – Судья всему,
был мертв, и – живой вовек.

В тот день Он не спросит его ни о чем.
От смерти – на дланях след.
И белый камень, и имя на нем,
И тихий, радостный свет.

А как же все остальные? Как же мир?

Они бежали от мира – но страдающий мир бежит к их келлиям, просит исцеления, просит молитв. Одному монаху подбросили как-то поселяне девочку, у которой половина туловища была изъедена гангреной – и он сжалился над ней, выброшенной, исцелил ее, и она жила всю жизнь с ним, без смущения для братии, так как следы болезни, страшные рубцы на ее теле, лишили возможности слабую, как всегда бывает с братией, искушаться…

Они бежали от мира… И отказывались говорить с матерями и сестрами. И один прыжок через кучу золота не стоил гостиницы для бедных и странников…
Евангельский парадокс? Тайна слов «Что Мне и Тебе, Жено?»

Он, Свидетель Верный, пришел отдать Свою жизнь за жизнь мира. Он послал в мир, непринимающий Его, страдающий, гибнущий без Него мир – Своих апостолов. Он Сам – Апостол и Свидетель Отца. Он сказал, что Бог так возлюбил мир, что отдал Своего Единородного Сына – страшная тайна Авраама и Исаака совершилась в жертве Крестной. И Он спас мир – несмотря ни на что, несмотря на то, что умер, пролился как вода, сошел в страну, откуда нет возврата. Он спас мир – Бог спас мир. Иисус жив во веки веков, аминь.

Совершенная жертва, совершенный Примиритель, Совершенный Жрец, Приносящий и Приносимый – и следы навек от гвоздей и копия на Его воскресшем, сияющем, нетленном теле, следы остались – Он познал смерть.

Он, прорвавший уловом сети,
был средь мертвых - и вновь живет.
Навсегда знаменован смертью
Он, вкушающий мед из сот...

Он, неузнанный - узнаваем
по следам на Его ребре.
Он не в ветхом городе с нами -
на пути к Масличной горе.

Сухо древо, и свиток горек,
но не смирны здесь аромат,
и не спрятал Его садовник,
и цветет Его виноград.

Жертва живая… Чашу Его можно пить, и приносить свою слабую жертву, вплетая ее в плоть жертвы Великого Архиерея и Жертвы.
С Ним, для Него, в Нем.

Всякое аскетическое страдание – участие в Кресте Христа, но не жертва во искупление собственных грехов – вернее, греха, как общей тленности и смертности человека. Монах страдает, как и мартир, во Христе и со Христом. Ибо Христос привлек его – и он увлечен, и Христос был сильнее, и превозмог, и нельзя теперь ему, как и Иеремии, жить иначе.
«Господь мой был распят – а я хочу вкушать с маслом?» - сказал вдруг старый авва и долго плакал.

…Но за тайной мартирии зрел ее темный двойник, презирающий мир, ядящий и пьющий, и вступающий в брак. Темная аскеза ради аскезы – эта древняя угроза, древний змий «избранничества» поднимал главу и жалил в пяту, несмотря на длинную темную рясу, «чинно волочащуюся по земле», как подмечал святитель Григорий Богослов.

Григорий Богослов был не монах, но христианин, называвший христианство «нашей философией»; не монах, но видевший не раз в экстазе Троицу… Не монахом был и Василий, «приручивший» монашество, организовавший, подобно Пахомию и позже Бенедикту, народный аскетический порыв, направляя его в христианское русло, ограждая от стихийной религиозности, придавая ему порядок и строй, «логос»…

Опять эта путаница – неуловимая мартирия… Где она? Где ты странствуешь? Отчего юная жена Томаис похоронена на монашеском кладбище – к возмущению девственных мужей-монахов? Отчего вдова придворного певчего, бродяжка и нищенка, влекла и влечет к своей скромной часовенке?

В путь!
Не возьмешь двух одежд и сумы,
 а вместо единого поприща – два.
В путь! –
В руку – посох,
и ноги – о камень,
сапоги
стерты до дыр.
на плечах – прозелень с алым –
старый солдатский мундир.
В путь!
ополченье Христово, -
militia Christi –
Сор, что попран – как Павел писал –
всеми,
смех, нагота и позор.
В путь!
Напиши
в Смирну, Пергам и Эфес,
Филадельфию,
Рим!
Церковь
странствует
там – в городах.
Церковь странствует –
по слову апостола Павла,
по стогнам града
Петра.

Неуловимая мартирия непозволяет запереть себя в скиты и пустыни. Она свободна, ибо свободен Христос, неуловимый и свободный, Который будет с нами так, как Он только будет – а не как решим мы, христиане.

В путь! -
из окопов,
здесь линия фронта
близка и страшна, -
зима.
Напиши –
как зовет живая вода –
прииди!
Гряди!
В путь!
Реки
перекроют мосты,
запоют острова.
О, грозна как полки со знаменами,
нищая странница,
воинство Господа сил,
Его колесница и конница,
дева и старица.

Тайна мартирии связана с тайной Церкви – тайной единения и целения, тайной найденыша с неотрезанным пупом, попранным в крови, которому сказал Бог – «Живи!»

Живи!

Vivis!

… так написано на гробах усопших, уснувших римских христиан, не мучеников, просто «чад Христа»

Сердце империи бьется,
дороги
ведут сюда –
в путь!
раскрывает кольцо Колизей,
разрывает кольцо…
Когорта претории.
Небо – в перекрестье огней.
Странствуешь где?
Где живешь?
Прозелень с алым –
даждь
кровь
и прими Дух.
Дух – Параклит –
голубица и горлица,
Дух над водами –
лед растопить.
Странствуешь где?
Ответь – где
Он пасет между лилий?
Где
Он взглянул сквозь решетку
и миро от риз Его
словно весенний туман
над рекой и землей.
В путь!
Прозелень с алым.
Крепость
хлеба и крепость воды.
Корабли
от пределов земли
приходят
слушать слово Его.
В путь!

А в монашеской жизни начинает преобладать древняя старица – просто старица, со старым, неюным лицом, дряхлая, печальная и жестокая – аскеза.
Она виртуозно оттачивает дух.

Она виртуозно оттачивает внутреннее зрение – каждый помысл прозрачен, каждое движение души известно от начало до конца подвижнику.

Он полностью контролирует себя.

Он – самоисцелен.

Он вернул эту целостность…

Никого не осталось,
бежали,
все бежали,
лишь ветхая старица
странствует
в мире чужом
среди льдов.

Но отчего же великие монахи плачут, что и не начинали покаяния? Что они имеют в виду после сотен тысяч поклонов, постов, молитв и бдений? После сотен и сотен послушников, научившихся с их помощью распознавать помыслы и прилоги, и не сочетаваться-не сослагаться с ними?

Кажется, монашество вобрало в себя все то благое, что было до него – и аскезу Илии, и египетское золото мудрости стоиков… Но говорить так – значит продолжить мысль и сказать, что мартирия ранних христиан – это благородная смерть за убеждения, и полностью равны первомученик Стефан и великий Сократ.

Неуловимая, но ощутимая разница есть между тем, что было в общечеловеческой аскезе  до христианского монашества, и тем, во что превратилась аскеза и весь опыт человечества, накопленный от возведения гигантских сооружений мегалита и первого скудного урожая  зерна, собранного на пороге истории с трепетной, забрезжившей надеждой воскресения… Все это «египетское золото» стало халколиваном, сияющим как пронизанная огнем Воскресения плоть Богочеловека, Иисуса Христа, которой был, есть и грядет.

Но как объяснить опыт вне слов? Как научить мартирии? Ведь справедливо слово Августина ( о внутреннем Учителе), что понимают те, кто уже научены… Как должен воскликнуть состарившийся ученик Иоанна Богослова, чтобы все услышали и поняли его о том, что «в христианстве важнее всего Христос»?

Но целение – гораздо понятнее всем, чем личное отношение с Неведомым, Неуловимым, Непостижимым, и бесконечно Близким, и бесконечно Непредсказуемым. «Я – JHWH, то есть ничей не раб».

Но мы-то – мы-то рабы, и многого нам не надо. Исцеление! Ты принес исцеление… Помяни, кий мой состав? Вот они: страсти, помыслы, прилоги, оскверненный ум, окаянная душа. Я болен, я пронизан тлением – я дитя смерти. И не со времени прихода Иисуса в синагогу галилейскую мучались люди в Средиземноморье этим вопросом. Потому и возможна стала система Евагрия Понтийского – эллинистическая система, вполне приемлемая и без Бога Вочеловеченного, Бога обОживающего.

Сотвори себе прекрасную душу – и для этого целения уходи в пустыню.

И это – страшная подмена.

Кто дороже тебе – красота души Твоей, или общение со Христом? Он не ставил ничего выше нас, не можем и мы ставить ничего выше Него.

Можешь ли ты все вменить, как сор? Все? Совсем все? И плоды подвига? И гармонию твоей исцеленной прекрасной души? Или ты сможешь выпить из-за великой своей любви, которая живет в тебе, на брудершафт с разбойником, нарушив все предписания и правила, и поблагодарить его с такой любовью, что на лице твоем засияет свет Христов?  И в этом попрании закона – явится Христос сильно и действенно, как не явился Он до сих пор в аскезе, ибо там Он был прикровен, а здесь – в Своей Парусии, и привелекает к себе всех.

Маранафа!

«Если истина будет не со Христом, я останусь со Христом», - парадоксально и верно сказал страдалец-пророк, российский Иеремия девятнадцатого века, Ф.М.Достоевский.
Да, пустыня научит тебя аскезе, и ты приведешь душу свою в неслыханную гармонию. Да, ты будешь не таким, как прочии человецы…

Но нужен ли будет тебе Христос после всего этого?

Он  е щ е нужен? Или ты  у ж е сыт, пьян и ни в чем не имеешь нужды? И в Нем тоже? И не жаждешь Его, а жаждешь лишь очистить свою душу от страстей, чтобы она была красивым кумиром, проклятым второй синайской заповедью?

«Вы пришли, потому что ели хлеб, и насытились». Божие Слово сново ищет собеседника – но к Нему приходят целить благородную часть человека – душу. Он пришел отдать Себя, чтобы жива была душа твоя, а Его – смиренного, безропотного, непротивящегося – можно для своей потребы разменять на тридцать сребреников Иуды, для того, чтобы заставить Его делать то, что Он должен делать.

И Он не согласится, и молчаливом несогласии, одинокий, умрет, без тебя. Ты не разделишь Его смерть. Ты не будешь с ним. У тебя останется тусклое серебро и кумир исцеленной, гармоничной души…

Этого-то как огня боялись знатоки и великие философы среди христиан, знавшие каждый прилог еще издалека и отражавшие его, знавшие свою душу и ее тайны. Они боялись, что не переменились так, чтобы принять инаковость Христову. «Я еще не положил начало покаянию», - а все знали, что он был совершенен. Совершенен – так как постиг искусство аскезы. Но Христос Живой выше всякого искусства. Ради него нужно уметь отвергнуться всего, в чем ты достиг высот. «Все вменил как сор – чтобы приобрести Христа».

Все, все, все – чего достиг человеческим путем.

Даже если ты – величайший и талантливейший аскет…

Аскеза не строит – аскеза утончает, убирает лишнее. Она убирает дом для Гостя. Но если Гость нежданнный или Его образ видится одинаковым и привычным – что ж, горе тому идолопоклоннику.

+++

Ветхий Израиль не имел своих философов, своих великих мастеров и художников, великих врачей, прославивших его в веках. Одно имел этот маленький народ – знание о тайне Бога, тайну, которую Бог подарил, доверчиво и опрометчиво, подарил и отдал. И пророки Израиля среди маленького народа на окраине вселенной говорили и пели о тайне Бога и человека.
Невысока аскеза христиан была даже по сравнению с гностиками, и если мы сравним Восток, то здесь придется признать еще более выраженное неравенство сил. Нет, монахи-христиане – не великие аскеты и не великие чудотворцы, они не настолько овладели своим телом и душой, как аскеты Востока. Очевидно, им мешала – если здесь уместно это слово – цель. Цель их была иная, даже когда они использовали в молитве восточные приемы (возводя их, впрочем, к молитве Илии). Они искали, чаяли, жаждали Личного Бога, приходящего и спасающего. На Востоке такого Бога не ждут – и поэтому аскеза достигает колоссального напряжения и результатов.

«Наивные люди!»- говорил некогда Цельс. – «Они, словно лягушки, думают, что божество пришло в их болото!»

Да, и поэтому аскезе так мало уделено внимания в христианстве по сравнению в Востоком.

Да, и потому уставу так мало уделено внимания, по сравнению с иудаизмом и исламом, и с тем же буддизмом – несмотря на то, что жизнь людей в общежитии надо как-то регламентировать.

Келья устава не знает.

Есть нечто высшее, чем все это уготовление, очень напоминающее ветхозаветное, вернее, межзаветное. Монах словно стоит между двумя заветами, он переходит от Закона к Богообщению. И в этом вся его жизнь.
Но нельзя ли то же сказать о любом христианине?... И не стоит ли Христос посреди двух заветов, как Великий Маяк?

+++

…Как они не похожи – Предтеча и Мессия, не похожи настолько, насколько могут быть непохожи братья. Все глубже и глубже погружается покинутый Предтеча в тюремной тишине и безысходности в тайну Мессии. Он, Мессия,  – совсем иной. Он зовет не назад – зовет вперед, в неизведанное, за Собой – туда еще никто не ходил. Кто это? Более, чем Моисей, выведший из Египта свой народ, более, чем Авраам, покинувший свой род по зову Бога? Кто Он? Какой же Он? Он ли это? Для чего весь труд, все самоотречение, вся боль? Где она – победа Бога?

«Скажите Иоанну – слепые прозревают, очищаются прокаженные». Скажите ему – сбываются слова Исаии. Скажите – Я творю все новое. Бог пришел, несмотря ни на что – падение, предательство, непонимание. Он верен. Он сказал – и Он сделал. Вопреки всему. Ибо Он неподвластен человеческой силе – будь то сила молитвы или сила поста. Он – свободен. Его нельзя заставить спасти, Его милость нельзя заработать. И от этой новизны кружится голова, уходит из-под  ног почва…Как же теперь нам с Ним быть – с Богом? Никакой надежности, никаких правил. Он безумно свободен…

…Один подвижник и страдалец, прошедший лагеря, не оставивший ни веры, ни дел, ни поста, ни молитвы с поклонами, написал в одном из своих писем: «Однажды мне пришла мысль, совершенно отчетливая и ясная: а что такое все наши дела, все наши молитвы, наше все? Надо взывать, как мытарь: "Боже, милостив буди мне, грешнику!" Сердце вот тут-то у меня и поняло, поняло, что самое существенное - это милость Божия».
___________________________________
(*) игумен никон (Воробьев)
______________________________________

И ради встречи с этой непобедимой новизной – весь труд великой аскезы Предтечи, все то сгорание дотла светильника горящего и светящего – пока ничего не останется, и тогда Бог явит совсем иное, о чем не знал и не гадал твердый, как кремень, подвижник.
Из кремня кресало высечет искры.

«Если человек не истопчется как эта шапка», - сказал авва из древнего Патерика, топча ногами свою войлочную шапку  - «не станет он монахом».

«Если бы не перевернул бы я все вверх дном, не возмог бы я выстроить дом души своей», - сказал его сомолитвенник.

Но и топтать шапку, и переворачивать все вверх дном – только для того, чтобы пришел Неудержимый, Непознаваемый, Удивительный и всегда Иной. Чтобы по-настоящему понять, что аскеза – не нужна, надо стать аскетом. Чтобы понять, что Бог спасает иначе, чем виделось Моисею и Аврааму – удивительно и непостижимо – надо опытно познать свою слабость, вкусить и акриды, и дикий мед, и усечение главы в темнице. И неутолимая жажда невозможного – спасения того, чего спасти никак, никак нельзя никакими силами – будет исполнена и наполнена Творящему и Претворяющему огонь в росу и невозможное человекам – в единственно возможное и уготованное человеку.

Юн
ее взор.
Юность ее обновляет опять
Тот,
кто вспомнил Сампсона
и Сам
в день
третий
из мертвых восстал.
Имя Его – выше всех,
и держава Его высока.

Мартирия Его совершается вовек – и по-разному. Великая до-христианская, вне-христианская традиция аскезы нашла в ней, в христианской мартирии свой цель и смысл – а когда утратила его, то стало обычной аскезой, серенькой, простой, скушной: «Выпил чай после ужина – пять поклонов».

Это не то явление Христа миру, когда вокруг цветет пустыня, словно крин. Это не явление Бога Живого. Это – человеческая и только человеческая религиозность.
Всякий христианин умирает со Христом – умирает всю жизнь, чтобы все видели, что Христос живет, и это дело таинственное, удивительное, это заповедь Христова…

«Хотел бы я найти прокаженного и взять тело его, и отдать ему свое», - желал авва Агафон, так велика была его жажда жертвы, и только во Христе он мог найти ее утоление. Той жертве, которую желает принести человек великого и благородного сердца, уже не суждено стать бессмысленным страданием – ее поднимет на Свои пробитые руки Христос, и скажет – «Это – наше!».

И как с Фелицитатой, Он будет страдать за друга Своего, а друг – за Него, и страдания их будут взаимны, и они так будут вместе спасать мир, далекий и дорогой.

Спросив как-то: «И что такое сердце милующее?», сказал себе в ответ Исаак Сириянин: «Возгорение сердца человека о всем творении, о человеках, о птицах, о животных, о демонах и о всякой твари... и не может оно вынести или слышать, или видеть какого-либо вреда или малой печали, претерпеваемых тварью. А посему и о бессловесных, и о врагах истины, и о делающих ему вред ежечасно со слезами приносит молитву... с великою жалостью, какая без меры возбуждается в сердце его до уподобления в сем Богу».

За жизнь мира пришел умирать Христос. Слышание Его зова, послушание Ему – выше человеческих поста и человеческой молитвы. Вот Он – стоит у дверей и стучит…

Как же ответить? В истории было много ответов, и многообразие мартирии, и многообразие монашества, и многообразие иного «жития во Христе», которое нет-нет да и прорвется в патерики и святцы… иное… странное… Тамаис, Ксения, Иулиания Лазаревская…

И монахов, кладущих за вечерний чай поклоны, будет удивлять и соблазнять Великий Серафим, который познал Христа Духом Его Святым, и солдат, ставший монахом в обители святого Пантелеимона-целителя, Силуан…

Они странны и непонятны «своим». Они, ставшие Христовыми, гонимы, также как и Христос.
«У нас много еще больших подвижников, чем Силуан», - с обидой говорили его товарищи. – «Нечего его канонизировать!».

«Что за монахиня – мать Мария?» И действительно, какой двусмысленный и страшный вопрос. Ведь она была чужда монашеству своего времени.

Непонятый иеромонах Василий в Оптиной, у которого посмертно братия просила прощения за те обиды, что ему нанесла…

+++

Нельзя научиться играть на скрипке по самоучителю без преподавателя. Нужна традиция. Нужен тот, кто вложит смычок в твои пальцы и будет исправлять фальшь. Поэтому бессмысленно и опасно играть в монашество древних лет  – оно было исполнением по мере сил и возможностей людей той великой культуры призыва к мартирии, призыва свидетельства, призыва Христа.

Нам надо исполнять мартирию сегодняшнего дня, идти вслед за Христом, а не смотреть на прошлое, копируя его. Он присно творит все новое. Он – Спаситель и Целитель, Он – обновляет душу живую.

"Разбитое в прах нельзя восстановить, но Ты восстанавливаешь тех, у кого истлела совесть, Ты возвращаешь прежнюю красоту душам, безнадежно потерявшим ее. С Тобой нет непоправимого. Ты весь любовь. Ты – Творец и Восстановитель. Тебя хвалим песнью: Аллилуйя!"
_______________________________________
(*) новомученик митрополит Трифон (Туркестанов) Акафист "Слава Богу за все"
________________________________________

И мы, продолжая Евхаристию и жертву Его, умирая с Ним в каждом дне нашем, призваны «поступать в мире сем, как Он». (1 Ин, 4:17)