Сестренка

               
                Я буду долго гнать велосипед…
               
                Н. Рубцов
               
     В школьные годы был у меня друг Женька Бородин. С тех пор минуло немало лет, и мы, как это нередко бывает с однокашниками, потеряли друг друга. Сначала нас разлучила армия. На три года я ушел в погранвойска.

     Женька писал мне довольно часто, делился новостями, подбадривал меня и непременно рассказывал о своих опытах – в то время он увлекался радиотехникой. Позже, когда поступил в институт, писал о полюбившемся ему городе, где теперь жил, о студентах, преподавателях, но более всего о науках. Для него схемы, формулы, уравнения были родной стихией.

     Подробно расспрашивал меня о солдатской жизни. В армию его не брали из-за повреждения правой руки. Как-то в детстве вместе со сверстниками он разряжал найденную в посадке оставшуюся со времен войны мину. В те годы дети нередко наталкивались на подобные игрушки, и не раз окрестную тишину сотрясали глухие и страшные своей неожиданностью взрывы.

     Женька остался жив. Но на кисти правой руки недоставало двух пальцев. Тогда ему было девять лет.
   
     У Женьки я бывал часто. Меня тянуло к нему. И несмотря на то, что мы ежедневно виделись в школе, пообедав и наскоро пробежав расписание завтрашних уроков, я садился на велосипед и уезжал на улицу Песчаную - к Женьке.

     В те годы в нашем городке велосипед был, пожалуй, самым главным видом транспорта. Велосипеды были у всех или почти у всех. В некоторых семьях даже по два: один для взрослых – отца, старших, уже работающих братьев (женщины на велосипедах мало ездили), другой - для детей. Это была поистине велосипедомания. И не моды ради, а  из-за удобства, практичности велосипеда. В небольшом городке, где всего-то расстояния - от улицы до улицы, велосипед был вещью просто незаменимой. Это потом уже появятся мопеды, мотоциклы, «Запорожцы», «Жигули».
 
     Подъезжаешь, бывало, к гастроному или другому какому магазину и видишь: все места вдоль стен и даже у деревьев заняты. Вот и приходится прислонять свой велик к другому такому же. Или наоборот: выходишь, а твое двухколесное чудо придавлено двумя-тремя другими. Проделываешь сложнейшие манипуляции, пока освободишь его, причем, нисколько не досадуя на причиненное тебе неудобство. Объединял тогда велосипедистов некий неписаный кодекс взаимоуважения, взаимовыручки. Случись что с тобой – помощь тут же, рядом. Кто нипель предложит, кто недостающую гайку, кто колесную спицу, не говоря уже о ремонтных ключах...

     У Женьки я попадал в другой мир. Его комната –  то ли лаборатория, то ли мастерская – поражала обилием всяческих предметов. На столах, стеллажах, подоконниках – разобранные или, наоборот, полусобранные радиоприемники, усилители; в ящиках столов, в коробках – радиолампы, длинноусые (редкость по тем временам) полупроводники и прочие красные, зеленые, известные ему одному штучки. Под потолком – гирлянды проводов, а на деревянной подставке – вечно дымящийся паяльник. Схемы, книги. Книг было особенно много: физика, философия, астрономия, шахматы, искусство, – всего и не припомню.

     В углу комнаты стояло копье. Это была особая Женькина привязанность. Как-то на уроке физкультуры он сломал его, сам же и починил, и физрук отдал ему копье насовсем. Каждый вечер Женька уходил с копьем в расположенную неподалеку рощицу и метал его по часу и дольше. Сильно и метко. Левой рукой.

     Отца у Женьки не было. Жили втроем: он, мама, Екатерина Ивановна, и сестренка Ольга. Ольга, она была года на четыре моложе нас с Женькой, училась в той же школе, что и мы, была прилежной ученицей и образцовой пионеркой. Пожалуй, больше и сказать о ней было нечего. Ребенок, детский сад. Сестренка, как мы ее называли. И все же, ловил я себя на мысли, было в Ольге нечто такое... Не знаю, как Женька, а я угадывал в ней будущую красавицу. Огненно-карие глаза. Длинные ресницы.

     С Женькой я об этом никогда не говорил. Стеснялся что ли? А, может, потому еще, что, сделав для себя такое открытие, считал его сугубо личным, а о личном, как принято, не распространяются...

     Я приезжал к Женьке, и мы подолгу засиживались в его комнате. Он показывал мне свои опыты, идеи которых рождались у него тут же. Нередко, как мог, я помогал ему в предвкушении результата.

     Но, пожалуй, самым сокровенным в наших встречах были разговоры и сами по возникающие споры. Мы словно проверяли друг на друге свое понимание жизни, отношение к тем или иным событиям, явлениям.

     Говорили и о любви. Правда, редко. Женька не любил эту тему и со свойственной ему прямолинейностью называл всех девчонок дурами, существами без логики, хотя, я подозревал, некоторые из этих дур, из того же нашего 10-б, были ему далеко не безразличны. Но он всячески скрывал это.

     - Во взглядах на женщин, - глубокомысленно заключал Женька, - в своих суждениях о них я, наверное, старомоден. Женщина стала слишком упрощенной и слишком доступной всем своим обликом. И вообще в своей эмансипации (нам очень нравилось это не очень понятное нам слово) женщина зашла слишком далеко. Ни таинственности, ни загадочности. Будь сегодня Пушкин, наверняка бы разочаровался: женщина перестала быть божеством.

     Я протестовал, мол, время теперь такое... Всё напрасно. Женька был непоколебим.
А Ольга тем временем гоняла на моем велосипеде. Этих минут она ждала с нетерпением. Каждый раз, когда я приезжал к ним, она тут же выскакивала мне навстречу, полыхая огромными и каждый раз разными бантами в косичках. «Можно?» -  сверкая глазами, спрашивала она, и без того зная, что можно. Женька что-то ворчал насчет уроков. «Всё, всё сделала», - заверяла она и  уезжала. Ездила она быстро. Ее радовало ощущение скорости: натиск ветра в лицо, убегающие назад дома, деревья.

     Иногда мы катались вместе. Мы уезжали за город, где поменьше движение, и тут уж я не щадил своих ног: жал на педали, что есть мочи. Она смеялась: « Быстрей! Быстрей!». Мы так неслись, что становилось зябко.

     «Вот так бы и лететь всю жизнь! – как-то сказала она. – Только сколько не мчись, все равно придется остановиться...»

     Признаться, она удивила меня своей философией, и я еще подумал: а мы-то с Женькой считаем ее ребенком.

    - Тебе и не надо останавливаться, - сказал я. – Ведь ты же будешь очень красивой...
    Сказал и, сам не знаю, зачем, поцеловал ее в щечку.

    Она не отстранилась, не обиделась, только напряглась вся и стала какой-то отрешенной, задумчивой...

     А как-то спросила меня, кем ей быть. Учителем, врачом, геологом?

    - Можно и учителем,  -  сказал я. – Или врачом.
 
    - Знаешь, - продолжала она, уже не слушая меня, - мне хочется сделать что-то такое… Что-то очень-очень необыкновенное, чтобы весь мир заговорил обо мне. Открыть звезду или остров. Что-то придумать, сочинить...»

     - Вот и молодец! - отшутился я.

     Пролетели дни, месяцы, годы.

     И вот я дома. Это мои первые студенческие каникулы. В институт я поступил сразу после армии. А с Женькой мы так и не свиделись, и не знаю, дома он сейчас или опять где-то в стройотряде. И всё же решил съездить к ним, на Песчаную. Может, увижу Ольгу?..

     Достал из чулана велосипед (до чего же он запущен, старомоден!) и долго, любовно с ним возился. И засверкал он прежним блеском, резво зазвонил его звонок.
 
     Встретила меня Екатерина Ивановна: 

     - Тебя и не узнать Сережа, большой стал, возмужал. А Жени нет. Будет где-то в конце августа… Да, опять в стройотряде. Как он сам говорит, калымит. К концу августа обещал подъехать. А ты здесь еще будешь? Не будешь? Жаль. А Жене еще годик остался. Потом – аспирантура…

     Она гордилась своим Женькой и не скрывала этого. А что же Ольга?

     - Беда мне с ней, - Екатерина Ивановна вздохнула: - Школу бросила. Уж сколько ей Женя писал, уговаривал – бесполезно. «Ни к чему, говорит, мне все эти науки. Женщине нужно, что полегче да что попроще.
    
     - Работает?
    
     - Маникюрщицей. Ногти красит. Встречалась тут с одним. Хороший вроде парень. Вместе в школе учились. Да что-то там у них не вышло. А теперь вот другой. Альберт Михайлович. Не лежит к нему моя душа. Весь какой-то сахарный, липкий, и всё «маменька» да «маменька».
      
     Я попросил разрешения пройти в Женькину комнату, вернее в бывшую Женькину. Ничего от прежнего в ней не осталось. Все говорило о том, что хозяйка теперь здесь - женщина. Пахло духами и прочей парфюмерией. Всё - другое. Разве что большая рамка с фотографиями. Она и тогда висела здесь, в проеме между окнами. Вот Женькин отец – он в лейтенантской форме. Вот Екатерина Ивановна. А вот и сам Женька – снимок студенческий: усы, редкая бородка. Тут же и Ольга, еще школьница, глазастая, с огромными бантами. А поверх стекла, слева, внизу я увидел свою фотокарточку. Я – в мундире, в новенькой фуражке. Строгий, даже суровый. Самому смешно стало: «Неужто и в самом деле такой был?» Взял карточку, машинально перевернул ее и замер: «Любимой Ольге от Сергея!»
         
     Господи! Я никогда не дарил ей свою фотокарточку. Торопливо, словно боясь быть уличенным в чем-то неприличном, водрузил карточку на место и поспешил к выходу.

     - Пойду я, Екатерина Ивановна.
    
     - Уже? А я чаек поставила. Думала: посидим, поговорим.  Да и Ольга должна подойти.

     - Спасибо! В другой раз, – одеревенелыми губами бубнил я.

     Во дворе послышался шум мотора.

     - А вот и Ольга.

     Честно говоря, мне не хотелось с ней встречаться. Отчего вдруг возникло такое чувство, сам не знаю. И сожалел, что раньше не уехал. Женьки - нет, надо было по быстрому попрощаться с Екатериной Ивановной и укатить. Нет же, покажите Женькину комнату...

       А навстречу мне шла стройная, светловолосая девушка с большими карими глазами. И ведь, действительно, красавица!

      - Ба! Какие люди! – заулыбалась она. - Здравствуй, Сережа! Что же ты забыла нас?

      - Да нет, не забыл. - Ладошка у нее нежная, теплая.

      - А это Альберт Михайлович. Знакомься.

      - Очень приятно. Сергей.
 
      Пружинисто развернулась, сверкнув разрезом юбки:
      
      - Мам, мы не надолго. Мне только переодеться. - Подошла к велосипеду, легонько провела рукой по холодному никелю руля: 

      - Тот самый?

     На какое-то мгновение мне показалось, что она сейчас выведет его на дорогу и, смеясь, помчится навстречу ветру, мимо деревьев, домов, прохожих...

     - Оля мы опаздываем, - нетерпеливо затоптался у «Жигулей» Альберт Михайлович и зачем-то стукнул ногой по колесу.

     Она улыбнулась, подняла на меня красивые погрустневшие глаза:

     - Береги его...

     - Постараюсь, - а сам чувствую, как в груди ходуном заходило сердце.

     Они уехали. Я тоже засобирался. Екатерина Ивановна проводила меня до калитки.

     - Не расстраивайтесь, - говорил я ей. – Всё образуется. А Жене я напишу...

     Велосипед легко катил меня по асфальту. А прежде, по песку, здесь было не пробиться. И вообще многое изменилось с тех пор. Нет больше пустыря, где мы с Женькой устанавливали мачты антенны. Теперь здесь высятся кирпичные дома. И рощица поредела. И не найти, наверное, то дерево, в которое уходило и сломалось Женькино копье. А здесь, на углу, мы поджидали Ольгу. Возвращалась она уже в сумерках, запыхавшаяся, счастливая, и, передавая мне велосипед, спрашивала: «Сережа, а завтра приедешь?»

      Не приеду, Оленька. Не приеду...