Плоский человек с душой опавших деревьев

(ФРАГМЕНТ ПОВЕСТИ - НАЧАЛО)

Александр   Морев

"ПЛОСКИЙ ЧЕЛОВЕК С ДУШОЙ ОПАВШИХ ДЕРЕВЬЕВ"
(Девять дней бабьего лета)

…современные психологи утверждают,
что человеку свойственно переживать чувство любви
не более трёх лет. Так почему же волк,
потерявший волчицу, способен умереть,
а для человека любовь – это всего лишь
период времени? И у кого в таком случае есть
душа – у волка или у человека?.. или...
И что есть она – душа?..

Пыльный воздух был пропитан сыростью из-за проливного дождя снаружи. Вначале мелкий и безобидный он заморосил ещё рано утром, но вовсе не спешил прекращаться и к обеду превратился в настоящий тропический ливень. И вот уже почти сутки нескончаемые потоки холодной воды всё рушились с небес на такой уютный, но, очевидно, чем-то провинившийся город. И сейчас там за толстыми стенами старого здания тихие провинциальные улочки уже успели, наверное, превратиться в мелкие речушки, как обычно сливающиеся друг с другом из-за плохой городской канализации на пустынных ночных перекрёстках под грустное перемигивание промокших до нитки одиноких светофоров. Но в тёмной вышине над головами собравшихся слышался лишь негромкий шорох от ударов бесконечных струй по крыше. И этот монотонный шёпот дождя был единственным звуком, нарушавшим тягостное молчание усталых мужчин и женщин с напряжёнными лицами, и превращал зябкую тишину в почти осязаемый груз их полусонных мыслей.
Все смиренно ожидали, когда же он прервёт свою затянувшуюся паузу.
Но инспектор полиции с вполне традиционной для такой профессии фамилией Смит вовсе не торопился с этим. Продолжая стоять у дверного косяка, он всё слушал и слушал едва различимый влажный шёпот, доносившийся сверху, и казалось, то было единственным, что его занимало. Хотя ночь всё ж диктовала свои права, и ему было не так уж и легко удерживать открытыми отяжелевшие веки.
Но вдруг, словно жуткое предзнаменование, шорох ливня лишь на несколько мгновений оказался приглушен каким-то далёким посвистыванием — будто кто-то открыл дверь где-то вдали, впустив резкий порыв ветра.
И действительно, немного спустя, будто мимолётное дыхание кого-то невидимого, по сырому воздуху неуловимой дрожью пронеслась лёгкая прохлада. Хотя он знал наверняка, что кроме собравшихся в зале в этот поздний час людей, да ещё охранника на входе, внутри никого быть больше не могло.
Все молча сидели, уставившись на него припухшими глазами, борющимися с дрёмой. И почти неслышное попискивание старых, умудрённых жизнью кресел, пропитанных пыльным запахом уже давно умерших воспоминаний, иногда с недовольством присоединялось к унылому монологу дождя.
Но вдруг ему послышался ещё один странный совсем короткий звук — будто где-то далеко кто-то наступил на скрипучую половицу, но…
…и снова только шелест дождя…
Усталый взгляд скользнул по холодному камину. Он вспомнил о курительной трубке и поднёс её ко рту. Однако она уже успела затухнуть, и вместо пряности дыма он вдохнул кисло-сладкую горечь остывшего пепла. Оторвавшись от наслаждения, что он испытывал, держа всех в напряжённом ожидании, он полез в карман плаща за спичками и неторопливо раскурил остаток табака в трубке. Горечь во рту потеплела и поползла по горлу, заставив слегка кашлянуть и сглотнуть тёрпкую слюну с лёгким вишнёвым привкусом. Сделав несколько глубоких затяжек, он смачно выпустил дым и ещё раз обвёл всех хитровато-сощуренным взглядом. И наконец-то прервал тишину, теперь приправленную табачным ароматом. Его охрипший усталый голос слился с общим невольным вздохом облегчения.
— Ну что ж, я попросил всех вас собраться для того, чтобы всё-таки поставить точку в той жуткой и таинственной истории, что недавно разыгралась в этом доме. Я знаю, что убийца сейчас находится здесь, и готов назвать его имя. Но прежде, чем это сделать, я хочу…
Неожиданно он смолк. Его бессильно застывшие и нелепо искривлённые губы так и остались приоткрытыми. А прищуренные глаза вдруг потеряли хитроватый блеск и, невольно расширившись, в миг остекленели в удивлении.
Так он простоял несколько долгих секунд. А затем, издав жуткий хрип, тяжело рухнул на пыльный затёртый ковёр.
Из его спины торчала рукоять длинного кухонного ножа, вокруг которой по серой материи плаща быстро расползалось тёмно-красное пятно.
И лёгкое шуршание далёкого дождя вдруг вновь осталось тем единственным, что не давало липко-тягучей тишине стать полновластной хозяйкой жуткого положения, в котором они очутились в мгновение больше ничего не видящего ока лежавшего на полу человека. Вскочив в ужасе со своих мест, но не в силах пошевелиться далее, они замерли перед окоченевшим в судороге телом.
Так неожиданно для всех и для себя в первую очередь закончил свой жизненный путь на выцветшем буро-зелёном ковре, разостланном по сцене муниципального драматического театра, заслуженный актёр Алексей Смирнов. Более чем за двадцать лет он успел прожить на этой сцене бесчисленное количество ролей, начиная с бессловесных коротких выходов и массовок, и закончив так и не сыгранной главной ролью мудрого детектива в популярной пьесе модного автора. Это случилось во время ночной репетиции как раз накануне нетерпеливо ожидаемой местной театральной публикой премьеры.
Удар ножом был нанесен ему в спину через матерчатый задник, перекрывавший пространство в глубине сцены, возле которого он в тот момент находился…
…молчание. Молчание. МОЛЧАНИЕ безжалостным невидимым прессом пыталось раздавить жалобно сбившихся в беспомощную стайку и превратившихся в недвижных манекенов испуганных актрис и актёров. Молчание-молчание-молчание стучало несносным и всё ускоряющимся пульсом в их висках…
…молчание-молчание-молчание…
Но неожиданно тишину разодрал дикий вопль и из сероватого сумрака, покрывавшего продырявленный задник, медленно выплыл невысокий силуэт миловидной женщины средних лет с распущенными и мокрыми тёмно-русыми волосами. Одетая в джинсы и совершенно промокший тёмно-синий свитер, она то ли рыдая, то ли жутко хохоча, непрерывно делала частые, глубокие и громкие вздохи и резко вздрагивала всей своей стройной фигурой, пытаясь не упасть. При этом взгляд её огромных синих глаз был таким же стеклянным, как и у лежавшего подле ног её мертвеца.
Это была актриса Елена Белова.
И она была вдрызг пьяна…

ДЕНЬ ПЕРВЫЙ

Резкий телефонный звонок в миг разодрал запутанное пространство то ли мрачного лабиринта, то ли отвратительно-удушливого подвала, и безвозвратно оно рассеялось в блеклой утренней дымке с трудом разлепляющихся глаз — сон улетучился, так и не превратившись в память.
Назойливые почти до головной боли звонки всё продолжали и продолжали однообразное нытьё. И вялое тело ныло вместе с ними — его обычное состояние после пробуждения.
Он безвольно ждал, когда тяжесть отпустит онемелую руку, чтобы протянуть её к телефонной трубке…
Но вот кончики пальцев ощутили пластмассовую гладь и заставили звонок захлебнуться.
— Алло, — недовольно пробурчал так ещё и не проснувшийся его голос.
Он превращался в себя медленно и постепенно…
— Доброе утро, Сергей Анатольевич, — прошуршало в трубке. — Нам необходимо срочно встретиться. Если не узнали, это режиссёр Горбунов Вас беспокоит. Речь идёт о Вашем срочном вводе на роль детектива. Премьеру перенесли на две недели. Так что, если Вы не против, не будем терять время, и жду Вас в театре в двенадцать…
Смысл слов дошёл не сразу, но наконец-то туман в голове растаял, и он достаточно слился со своей плотью, чтобы вспомнить себя – человекоподобная модель осеннего сезона, способная самостоятельно перемещаться и переваривать пищу.
Так для него началось ещё одно утро нового дня, чтобы жить, и жить, чтобы есть…

Бабье лето – милый самообман природы…
Рано или поздно, но наступает срок, когда деревья, как и люди, не хотят смиряться с неумолимой правдой о будущем — и тогда, надев свои самые красивые одежды, они дарят нам самую нежную пору года. И пытаются обмануть и себя и нас, что этот праздник не пройдёт никогда.
И мы с надеждой верим им – и живём в их красочном обмане и радуемся ласковым дням, и предпочитаем забыть то, что знаем об их и нашей осенней участи…

"Знаменитый актёр местного разлива трагически погиб на подмостках замшелого театрика!"
Жёлтый-красный-зелёный, жёлтый-красный-зелённый – туповатые светофоры неумело рядились в модные цвета, желая участвовать в парадном шествии разноцветных деревьев — город утопал в жёлто-красно-зелёно-оранжевом карнавале осенних листьев и в непрекращающейся болтовне о недавнем убийстве. Бумагомараки бездушно соревновались в острословной безвкусице:
"Бутафорская любовь на реальной крови!"
"Глянцевое счастье провинциальных кумиров!" – издевательски вопили таблоиды, прилипшие к немытым стёклам газетных киосков.
И гнусные новости без устали смаковались в пустой трепотне маниакальных любительниц телесериалов и прилично выглядящих прохожих, а листопады слухов о театральной трагедии покрывали солнечные аллеи живописных бульваров обилием всё новых жёлтых сплетен, бесстыже обсасывающих пикантные подробности:
"Гламурная убийца потеряла память, перепутав жизнь с ночным кошмаром!"...

— Говорю же тебе, ничего я не помню. Ни-че-го!.. — бестолковый разговор уже порядочно утомил обоих. — Может, это и я убила его, — она пожала плечами и безразлично вздохнула. – А почему бы и нет… Мне сейчас почему-то всё равно, что со мной будет. Все чувства исчезли куда-то… — снова усталый вздох и короткий взгляд в его сторону. – Ни-че-го не помню… — пустыми глазами она уставилась в солнечную пустоту за решёткой на узком окне.
Теперь синева её огромных глаз заметно поблекла.
Он поглядел на неё с брезгливой жалостью – ну-ну… вот так, бывает, подшучивает над нами жизнь – ещё вчера мир ползал подле её ног, а сегодня… м-да уж…
Сегодня утром ему передали её дело – так уж повелось, что по установившейся в прокуратуре традиции все деликатные и резонансные дела поручались именно ему — а её дело уж нашумело изрядно. Хотя ничего особого в действительности в нём не было – обычное грязное бельё с обязательными пятнами запекшейся крови. Но копаться в грязном белье было его ремеслом, и занимался он этим всегда с полнейшим равнодушием и аккуратностью.
Но странно, почему-то именно на этот раз следствие вызывало в нём непривычное раздражение.
Звали его Владимир Викторович Блинов, и был он старшим следователем прокуратуры. Прошло всего десять дней, как он вернулся из отпуска. Вместе с женой и обожаемой пятилетней дочкой он весьма приятно проводил время в Крыму, разъезжал по любимым местам, ещё хранящим память о счастливых моментах юности, предавался томной ностальгии, пил тёрпкое крымское вино — в общем, радовался жизни, что удалась, и прекрасному миру, что окружал его…
Но сие оставалось уже лишь в милом прошлом, а в данный момент он бездушно рассматривал бездушное лицо напротив. Красивая, милая, славная женщина – такой она была совсем недавно. Но, увы, не сейчас.
Сейчас его холодные глаза видели лишь жалкое воспоминание о былом величии. И в отличие от неё ему, с его печальным знанием человеческих изнанок, как раз всё было ясно — напившаяся после скандала до полнейшей бессознанки обманутая любовница пробралась ночью в театр и в дикой ярости, а на это экзальтированные актриски, надо сказать, очень даже способны, убила своего неверного любовника. Вполне нормальное для этой публики решение проблемы — чего тут необычного? – обычная бытовуха. Хотя и приправленная вульгарным псевдоромантизмом из-за ажиотажа местной прессы и телевидения. Довольно банальная история для его коллекции людской мерзости…
Он перевёл взгляд на листы с текстом первого допроса – они лежали на столе, разделявшем два мира.
Вы убили Смирнова? – Не знаю…
Как Вы оказались в театре? – Не помню…
Где Вы были перед этим? – Не помню…
Встречались Вы с кем-либо в тот день? – Не помню…
Не помню… не помню… не помню…
Бедняжка! Она не смогла вынести осознания того, что свершила и тут же впала в глубокую амнезию – полную потерю воспоминаний о последних днях своей жизни, ну и, естественно, тех событий, что толкнули её на эту отвратительную жуть.
Но так ли в действительности это было?
Хотя он и относился к театру с пренебрежением, но несколько раз из-за жены, падкой до светских развлечений, всё ж видел её на сцене.
Обворожительная! Талантливая! Безжалостно пронзающая публику своими глубокими и совершенно неподдельными переживаниями – лишь едва уловимым движением брови иль кратким вздохом, заставляла она всех зрителей ощущать одно — восторг! Да, действительно то были незабываемые, яркие впечатления! — м-да уж…
И вот теперь она сидела пред ним в этой забрызганной блеклым серым светом камере для допросов – так близко, в этих тесных стенах, провонявшихся никчемностью мыслишек всех тех ублюдочных людишек, что приходилось ему здесь выслушивать – и ему было противно видеть её.
Как могла она так бесстыже поступить с собой?! Со своей сводящей с ума красотой! Со своим божьим даром влюблять в себя, дарить соприкасающимся с ней хоть и проходящие моменты, но неподдельной искренней радости! Как могла она предать своё величие и оказаться такой обыкновенной мелочной дешёвкой?!
Нет, он не верил ей.
Она была великолепной актрисой, и вся эта история с потерей памяти, скорее всего, лишь трюк — ещё один гениальнейший её спектакль, разыгрываемый для того, чтоб избежать справедливости наказания. Что-что, а уж искренности переживаний и способности убеждать ей было не занимать… м-да уж…
И всё же ему придётся смириться с этим — да и ладно. В конце концов, не он ей судья…
— Гражданка Белова, с завтрашнего дня Вы будете помещены в отделение закрытого режима психиатрической больницы для обследования Вашего состояния, связанного с потерей памяти, — он казённо пробубнил рвущие судьбу слова, — На сегодня всё. Допрос окончен, — и нажал на кнопку вызова конвоира.
Конечно, в тот момент никакая интуиция не смогла бы подсказать ему, что он уже ступил на пока ещё зыбкий, но уже безвозвратный путь в страну иллюзий и самообмана – но на этот раз именно его решило забрать в неё с собой бабье лето. Почему оно остановило свой выбор на этом вполне бесцветном и малоинтересном человеке? – сие мне не известно, но всё же именно его оно наметило в свою ежегодную жертву, как плату за ту радость, что дарило остальным обитателям города.
Солдат внутренней службы появился в камере с противным лязгом металлических засовов:
— Встать! — прорычал грубый приказ, и она безропотно повиновалась.
М-да, ему было неприятно наблюдать за привычной процедурой, но по счастью она была не долгой – и беззащитная женщина со сцепленными руками, наконец, исчезла с глаз долой в тусклой пустоте за дверным проёмом. Ему больше не хотелось видеть её. И уже скоро ежедневная суета работы и домашних забот сотрёт неприятные воспоминания о ней. Он знал, что будет так – таков всегда был привычный ход вещей.
Но увы, он ошибался — время уже повело свой обратный отсчёт к тому незаметному мигу, когда он перестанет быть тем, кем был и пока ещё есть.
Ну, а сейчас, после того как конвоир забрал заключённую, он аккуратно укладывает бумаги со стола в свою солидную кожаную папку – подарок жены на последний день рождения — и с холодным безразличием отмечает в своих бесцветных мыслях, что на сцене она выглядела гораздо выше – настоящая Снежная Королева… м-да уж…

Тонкий язычок оранжево-сизого пламени вспыхнул в узкой горловине, пропахшей парами бензина.
Теперь курительной трубке инспектор Смит предпочитал сигареты «Camel». Он ловко чиркнул колёсиком увесистой бензиновой зажигалки — такие выдают матросам американского военного флота, резко захлопнул её металлическую крышку и выпустил дым через ноздри. А затем откинулся на спинку жалобно заскулившего стула и вновь обернулся к несчастной женщине напротив.
Взгляд его уже не обладал хитроватым прищуром, но был подёрнут циничной поволокой.
Прежде чем продолжить, он сделал ещё одну глубокую затяжку, безразлично поглядывая на робкую собеседницу:
— Видите ли, дорогуша, преступление, а тем более убийство, это ведь тоже искусство. Творческий акт, свершение которого требует определённого таланта, — снова затяжка и пару секунд на философские раздумья. — Так что разные люди совершают одни и те же преступления совершенно по-разному, — её лицо расплылось перед ним в зыбкой дымной вуали. — Вот так. И именно характер человека и определяет стиль преступления. Поэтому опытный детектив ищет убийцу вовсе не через факты, мотивы и алиби, а изучая психологический портрет преступника. И впредь не пытайтесь больше убедить меня, что никто иной, как именно Вы убили мистера Роджерса, я всё равно не поверю в это. Если бы даже Вы и были способны на такое, то сделали бы это вовсе иначе…
— Стоп! Стоп! – недовольный голос бесцеремонно оборвал его.
В полнейшем безразличии он перевёл взгляд в сторону воплей – в поле зрения вплыл силуэт Горбунова. Тот страдал на одном из скрипучих доходяг-стульев подле распахнутой двери на балкон — падавшие сквозь балконный проём слишком яркие лучи заставляли сощуриться, чтобы разглядеть выражение лица режиссёра.
Шла проба на главную роль вместо Смирнова. Из-за того, что сцена — скорбное место убийства, до сих пор оставалась опечатана следствием, работали в репетиционном зальчике на втором этаже. Полуденное солнце радостно заливало большую квадратную комнату, и счастливые пылинки плясали пред глазами. Из мебели здесь было лишь несколько пенсионного возраста венских стульев да какой-то изрядно обшарпанный кухонный стол — за ним визави они сейчас и сидели — актёр и актриса.
— Подождите… — Горбунов нервно заёрзал на закашлявшемся сиденье.
Это был невысокий, тщательно следящий за внешностью человек пятидесяти двух лет. Всегда гладко выбрит и окутан тёрпким амбре дорогого одеколона. Подкрашенные тёмные волосы модно подстрижены и аккуратно зачёсаны. Модная оправа очков. Тёмный добротный костюм. Изящный галстук. Минимум лишнего веса. Обязательно спортзал три раза в неделю и утренние пробежки, бассейн по выходным.
Но всё же – и мешки под глазами на память о неспокойном прошлом, и глубокие морщины – красавцем он никогда не был. Вот и пытался наверстать упущенное теперь, когда судьба стала благоволить ему.
Что ещё?..
Пару лет назад его назначили худруком театра, и он по-быстрому выпустил несколько детективных спектаклей, не постеснявшись при этом откровенно скандальных решений в их постановке. После чего превратился в глазах местного ускоренно размножающегося бомонда в этакого эпатажного гуру, проповедующего своим весьма сомнительным  творчеством философию беспробудного нигилизма. Но зато и их храм искусства и артисты и, естественно, он сам теперь купались в ласках популярности — так что недостатка в публике не было, плюс назойливое внимание прессы.
— Поймите же, Сергей Анатольич, мне не нужен Джеймс Бонд! Мне нужен комиссар Мегрэ. Понимаете разницу? – Горбунов подался вперёд, и стул скрипуче огрызнулся в унисон раздражённому голосу.
— Может быть…
— Может быть?! – равнодушный ответ вызвал в нём ещё больше негодования.
Было ясно, что позавчерашняя трагедия выбила мэтра из колеи.
Хотя, с другой стороны – с чего ему было переживать? Можно было не сомневаться, что теперь отложенная премьера вызовет не просто дикий ажиотаж, а настоящее вавилонское столпотворение — и вовсе уж скоро новый шумный успех был неотвратим. А вместе с ним и неплохие барыши — Ура! Ура! Бум! Бум!!! Спешите видеть! Бум-бум! Только у нас! И только в этом сезоне – кровавая премьера нового детективного чтива!!!
Особой сентиментальностью он никогда не отличался – обычный самовлюблённый эгоист от театра, такой же циник, что и герои его спектаклей, актёры его не любили. И никто из них не сомневался, что смерть Смирнова не порождает в его тщедушно-тщеславной душонке ни капли горести, равно, как и судьба Беловой.
– Может быть! Да, я понимаю Вашу иронию! Но, к сожалению, у нас слишком мало времени, чтобы вести пространные и вдумчивые разговоры по разбору роли. Всё это мы проходили с Вашим предшественником… — на секунду он осёкся, не находя, чем закончить упоминание об убитом. – Поэтому поймите, мне приходится общаться с Вами через уже существующие штампы известных образов. К сожалению… Ну, хорошо. Давайте ещё разок, чуть выше.
Нервозный силуэт в солнечном ореоле наконец-то уплыл в сторону — взгляд вернулся на партнёршу:
— Видите ли, дорогуша, любое преступление это искусство… — но на этот раз он запнулся сам.
Надменная поволока в миг улетучилась с глаз инспектора, они неожиданно потеплели и стали вдумчивыми — он молча разглядывал обласканное солнечной негой милое женское лицо, но видел лишь блеклое пятно телесного цвета.
— Что, Сергей Анатольич, текст забыли? – вновь послышался голос Горбунова.
Но он вовсе не собирался откликаться, продолжая молчать.
— Сергей Анатольич! Ну, в чём дело?! О чём задумались?! – настаивал голос.
— Она не могла сделать этого.
— Чего не могла? О чём Вы?! – голос окончательно терял терпение.
— Лена не могла убить Смирнова.
— Ну, при чём тут Лена, Сергей Анатольич?! При чём тут Лена?! – казалось, сейчас он уже сорвётся в истерике.
— Видите ли, Пётр Савельич, я слишком хорошо знаю её. И только что понял, что, если бы она захотела убить Алексея, то сделала бы это совсем иначе…

Что ж, рано или поздно, но наступает срок, когда деревья, как и мы, не хотят смиряться с неумолимой правдой о будущем — и тогда, надев свои самые красивые одежды, они дарят нам самую нежную пору года. И пытаются обмануть и себя и нас, что этот праздник не пройдёт никогда.
И мы с надеждой верим им – и живём в их красочном обмане…
Но обман есть обман, и за радость, что он дарует, в конце концов, предстоит расплатиться опавшими листьями – но почему-то каждый раз эта простая истина открывается нам совершеннейшей неожиданностью…

ДЕНЬ ВТОРОЙ

История эта случилась уже на исходе бабьего лета, и оборвалась вместе с его последними вздохами – теряющими солнечную благодать затухающими днями. Тогда какой-то скандальный писака с обычной тупостью окрестил её: «Елена Прекрасная – смертельная ошибка инспектора Смита».
Но, хотя и подняв поначалу порядочную шумиху на страницах желторотых газет, трагедия сия забылась довольно скоро, не в силах сопротивляться буйным потокам ежедневных новостей, что безжалостно терроризируют наши головы. Время не ждёт и не милует. И бег его диктует нам свой непоседливый нрав — и мы покорно мчим за ним, не в силах упомнить всех тех несчастных, что попадаются по пути. Чужие судьбы мелькают краткими вспышками, и новые впечатления не оставляют места старым вздохам и ахам. Что остаётся в нас от встреч и чужих улыбок? Что помним мы о чьих-то печалях и невзгодах, и почему они должны тревожить нас?
Конечно, мы помним. И помним многое. Но в какой-то момент, когда мы вдруг хотим вернуть в душе что-то очень-очень важное, то в удивлённом отчаянье открываем для себя, что помним лишь то, что видим…
Так и история эта сохранилась в памяти лишь немногих. Средь них и я – тот, кто словно голодный ветер снуёт в ней всюду, ведая всё и про всех. Но я не ветер — что ж, пожалуй, пора представиться, или вы уже догадались?
Думаю, это не сложно. Да, я главный преступник повествования — человек с душой опавших деревьев. Так что, если кто и решится осилить сие бульварное чтиво до конца, то это меня он будет разыскивать вместе со следователем из прокуратуры – покорного слугу вашего и правдивого рассказчика.
А пока ежегодный самообман природы – бабье лето уже на исходе.
День выдался унылым и ветреным. И резкие порывы, проносясь по промозглому воздуху, вздымают пыльный туман и заставляют волноваться и тревожно перешёптываться быстро редеющие жёлто-оранжевые кроны деревьев, что окружают большой искусственный пруд в центре городского парка. И всё больше одиноких листьев сносит на его трепетную тёмную поверхность. И их выцветшие пятна тоскливо расползаются по мелкой водной ряби и сбиваются в грязную размазню у изгибов бетонного берега, созданного чьей-то давней фантазией. И всего несколько неспешно прогуливающихся серых силуэтов, облачённых осенними плащами, медленно тают в желтоватой мгле, лениво ползущей вдоль его извилистых очертаний.
Сразу за парком расположилось несколько многоэтажек — студенческие общежития. А между ними ещё одно длинное и вполне невзрачное строение в пять этажей без балконов и со стенами непонятно-грязного цвета – самая первая общага политехнического института.
Шумные группки студентов бредут по пыльной дороге вдоль окраины парка и распадаются на отдельные фигурки, жадно поглощаемые часто и громко хлопающими дверями общежитий.
Среди прочих и молодой человек с растрёпанной копной волнистых волос в светлой курточке и с сумкой-планшетом, небрежно болтающейся на плече.
Войдя в пятиэтажку, он с лёгкостью проскакивает несколько лестничных пролётов и теперь оказывается в сумраке длинного коридора, по обеим сторонам которого тянутся ряды дверей-близняшек. Визги ритмичной музыки просачиваются сквозь неопрятные стены вместе с многочисленными безликими голосами и кисло-пряными запахами готовящейся еды.
Привычно щёлкнув замком и войдя в тесную комнатку, он захлопывает дверь ногой, стягивает куртку и бросает её на одну из двух неприбранных кроватей.
Кроме них нехитрая меблировка состоит из громоздкого шкафа, двух стульев, двух тумбочек и широкого стола, заставленного двумя компьютерами на фоне хмурого прямоугольника окна без занавесок. Длинноволосые рок-музыканты извиваются на постерах, полностью покрывающих истрескавшиеся обои вместе с красочными кадрами фантастических фильмов и броской рекламой компьютерных игр.
Ещё щелчок – на этот раз кнопкой кассетного магнитофона, и шум за стеной тонет в стоне устаревшего рок-н-ролла.
Он извлекает из сумки пластмассовую бутылочку с сочно-красной этикеткой кока-колы и большую пачку чипсов, нетерпеливо включает компьютер. И, смачно жуя тонкие поджаренные лоскутки, первым делом проверяет компьютерную почту — там его поджидает странное сообщение:
«Сегодня в 19:45. Пляж Отрада. Третий спуск на песок слева от спасательной станции. У стены за сложенными топчанами. Передать – Александр Македонский умер в 33 года»…
В моём воображении происходило это именно так. Или примерно так. Но впрочем, это не так уж и важно – молодой человек ненадолго ещё задержится в нашей истории. Ещё вчера вся жизнь была у него впереди, но сегодня слепым выбором судьбы или кого-то другого — то есть моим, время её уже сочтено…

Жёлто-седые давно нестриженные волосы, жёлто-седая борода с двумя, словно крашеными, тёмными пятнами на щеках. Глядящие в себя неспокойно-дрожащие глаза с желтоватыми белками. Руки в карманах грязно-серого мешковатого плаща. Сутулая фигура среднего роста человека за пятьдесят.
Выйдя из трамвая, он суетно перебегает через неровно вымощенные булыжники мостовой с редкими машинами, а затем ступает под широкую каменную арку — за ней начинается пустынная аллейка в сторону побережья. Утиной походкой он семенит вдоль аллейки. Выглядит он комично-сосредоточено. Иногда он подёргивает головой, будто пытаясь прогнать ненужные мысли. Ветер треплет его неопрятную шевелюру и вздувает широкие полы плаща.
Кто он?
Никто.
Один из тех, кто никому не нужен. Один из многих, кому некого любить. Никто не помнит о его существовании. И тем более никто никогда не вспомнит о нём, если он исчезнет.
Как и все мы, он всего лишь мимолётный блик света в глазу случайного прохожего, мгновенно превращающийся в юркие электрические импульсы мозга, что рисуют удаляющийся сейчас силуэт одинокого путника.
Но это опасный блик – потому что он убийца.
Миновав заброшенные громадины платформы подвесной дороги, он достигает лестницы, спускающейся к морю.
Её покрытые витиеватыми узорами трещин бетонные ступени прорезают густую посадку прибрежной рощицы на склонах.
Высокие столбы канатки торчат над  разноцветьем диких кустов и полуголых деревьев. Ближе к вечеру ветер всё усиливается – свистящие порывы безжалостно обрывают охапки листьев, и те мечутся пред ним испуганными оранжевыми стаями. Страшные металлические кабинки с грозным скрипом болтаются на толстых тросах, протянутых на фоне мутного неба — закат ещё не коснулся разодранных облаков своими алыми красками. И тусклое солнечное пятно пытается спрятаться за узкими крышами пляшущих над головой уродцев с огромными цифрами на проржавевших боках.
По пути ему не встречается ни души.
Внизу ступеней за сетчатым забором распласталось футбольное поле для тренировок, по которому носятся густые клубы седой пыли.
Пустынная дорога опоясывает нижнюю часть склонов. Он пересекает её и бредёт по узкой тропинке вдоль асфальта.
И пару минут спустя, оказывается на длинной безлюдной набережной, протянувшейся над просторным одиночеством широкого песчаного пляжа.
Впереди виднеются размазанные лёгким туманом контуры одинокой спасательной станции. Вдоль бетонной стены, что спускается от набережной на песок, тянутся длинные ряды деревянных топчанов, нагромождённых друг на друга высокими штабелями.
Ревущий шум неспокойного моря почти заглушает резкий галдёж мечущихся над ним чаек…

— Мистер Роджерс был честным и добрым человеком. И всегда хорошо обходился со мной. Никогда не задерживал с оплатой. Не представляю, как только у кого-то могла подняться рука на него? – молоденькая горничная испуганно посмотрела на полицейского чиновника раскрасневшимися от слёз глазами.
Инспектор Смит отвёл взгляд — неискренность её чувств была чересчур даже для плохой актрисы.
В задумчивости он уставился в пустоту вечернего сумрака за оконным стеклом – в наступившей тишине слышался лишь слабый стеклянный дребезг и угрюмые завывания ветра.
— Ну что ты тянешь, Серёжа?! – вдруг гневно ляпнула только что страдавшая служанка. – Уже почти семь, заканчивать пора!
Он перевёл на неё пустой взгляд, продолжая издевательски тянуть бессмысленную паузу.
— Ну, Пётр Савельич! – жалобно завыла она, резко отвернувшись. – Я ведь предупреждала, мне сегодня ещё на родительское собрание надо!
— Ладно, на сегодня хватит, — Горбунов, оседлавший верхом свой скрипучий стул у теперь прикрытой балконной двери, добродушно ухмыльнулся, – Спасибо! – и, сопровождаемый последним деревянным стоном облегчения, поднялся и лениво подтянулся, широко разведя руками в стороны, а затем резко выбросив их из-за головы вперёд. – Завтра в то же время.
— Как завтра? – актриса в удивлении вскинула глаза, торопливо набрасывая демисезонное пальтишко на худенькие плечи.
— Ах, ну да! Простите, забыл, — режиссёр рассеянно коснулся лба кончиками пальцев. – Конечно, послезавтра, Светочка… Конечно… м-да… — в задумчивости он опустил взгляд на пару секунд. – Ну что ж, пойдёмте…
В весьма добром расположении духа он стянул со спинки стула и надел тёплую спортивную куртку – выглядел в ней он совершенно непривычно. К тому же вместо традиционного костюма сегодня на нём были добротные джинсы, свитер и кроссовки – молодящийся плейбой, да и только.
Втроём они покинули репетиционный зал и стали молча спускаться по боковой лестнице. Но оказалось, что внизу мраморных ступеней их поджидает какой-то незнакомец –  бритый налысо крупный мужчина средних лет в круглых очках от близорукости и тёмно-сером плотном пальто.
— Простите, Вы Пётр Савельевич Горбунов? – сухо обратился тот, когда они поравнялись.
— Да. С кем имею честь?..
— Старший следователь прокуратуры Блинов Владимир Викторович, — с механичной привычностью он приправил знакомство удостоверением. — Можете уделить мне немного времени? – вопрос прозвучал как безоговорочное утверждение.
Горбунов с недовольством взглянул на часы:
— Вообще-то я спешу. Но разве что совсем немного…
— Всего несколько вопросов.
— Прямо здесь?
— Давайте пройдём в зал.
— Ну что ж, пойдёмте. Всего доброго, — он попрощался с остальными…

А между тем молодой человек уже выходит из дверей общежития и слегка ёжится от вечерней прохлады. Идёт в сторону ярко залитых электрическим светом витрин студенческой столовой и, свернув за угол, растворяется меж тёмно-горбатых силуэтов машин на автостоянке, растянувшейся вдоль плохо освещённой дороги.
Вечер выдался мрачным, звёзд в небе почти не видно и только начинающий свой рост серый месяц прячется за плотными тучами…

Пройдя через заднюю дверь и миновав кулисы, они спустились сбоку сцены в проход между рядами зрительских кресел.
И зал и сцена утопали в ярком освещении – очевидно, перед этим следователь осматривал место преступления, отнюдь не скупясь на театральное электричество. Его широкая спина маячила впереди тёмным прямоугольным пятном.
— Скажите, Пётр Савельич, где Вы находились в момент убийства? – бросил он на ходу, не удостоив спутника взглядом.
— Вообще-то я уже давал показания Вашему коллеге, — режиссёр недовольно буркнул спине и остановился, решив не тащиться дальше на поводу у этого самоуверенного служаки.
— Мне передали дело только вчера, и я хотел бы сам во всём разобраться, — казённый человек парировал с безразличной настойчивостью, всё продолжая удаляться.
— Я сидел в зале.
— Где именно? – наконец-то он обернулся.
— В десятом ряду возле прохода.
Сунув руки в глубокие карманы пальто, следователь неторопливо приблизился к указанному месту и осмотрелся по сторонам.
— Здесь? – он снова поглядел на Горбунова.
— Совершенно верно, — голос режиссёра и не собирался скрывать раздражения.
— Угу... — следователь задумчиво перевёл взгляд на боковую дверь, ведущую из зала.
Она находилась метрах в десяти от него — между боковыми балкончиками с отдельными входами.
Затем он обернулся в сторону другого выхода – в конце прохода. Тот находился гораздо дальше.
— Скажите, двери, ведущие из зала в холл, были заперты?
— Про все не знаю. Обычно, их принято запирать. Актёры попадают на сцену через заднюю дверь, в которую мы только что вошли. Но та дверь слева от Вас в тот раз была открыта. Я выбежал из неё, чтобы позвонить в милицию.
— Вы знали, что она не заперта?
— Нет, это получилось машинально. Просто она была ближе, — продолжая стоять у рампы, Горбунов косо глянул на часы — Что-то ещё интересует Вас?..

…Молодой человек проходит под аркой – впереди в конце неосвещённой аллеи темнеют кривые контуры платформы канатной дороги…

Не обращая внимания на его раздражительность, следователь ещё немного поразмыслил прежде, чем задать следующий вопрос:
— Скажите, в зале горел свет?
— Нет. 
— А дежурный?
— Тоже нет.
— А сцена? Я попросил осветить её так же, как в ту ночь. Всё верно?
Горбунов кинул небрежный взгляд в сторону декораций:
— Думаю, да.
— Уберите свет в зале, — вдруг громко скомандовал следователь кому-то невидимому.
Освещение медленно затухло.
— Присядьте, пожалуйста, на своё место, — предложил он Горбунову, отрешённо проходя мимо, после чего грузно взобрался на сцену.
Недовольный Горбунов поплёлся к креслу – становилось понятно, что беседа затягивается. И это вызывало тревогу…

…Ветер всё усиливается, и невидимое пока море штормит где-то за тёмной границей волнующихся деревьев. Сорванные листья слепо рыщут по темноте. А долетающий до него шум бушующих волн заглушает их испуганный шорох и всё в округе — ему приходится осторожно спускаться по расколотым ступеням сквозь зловещую посадку…

Застыв посреди декораций, Блинов непривычно сощурился от света рампы в поиске режиссёра:
— Пётр Савельич, Вы где?
— Здесь, – раздалось из темноты зала.
— А! Теперь вижу. Скажите, в момент убийства все актёры находились на сцене?
— Абсолютно.
— Как долго?
— Минут пятнадцать. Это был заключительный акт, в котором принимали участие все семеро исполнителей.
— Кроме Вас и актёров, кто ещё мог находиться в театре?
— Кроме охранника на служебном входе, больше никто в такое позднее время.
— А осветители, звукооператор? Ведь надо было менять декорации? — его тёмная грузная фигура зловеще смотрелась в одиночестве на фоне задника с искорёженными ветвями совершенно голых деревьев.
Но нет, на инспектора Смита он не тянул – машинально отметил про себя режиссёр:
— Нет, мы использовали условные декорации и постоянный свет, чтобы не вызывать лишних людей.
— А ночные репетиции часто у Вас проходят?
— Нет. Это был исключительный случай – последний прогон перед премьерой. В нашем театре так принято.
— Следовательно, в тот момент в театре было девять человек – Вы, семеро актёров, включая Смирнова, и охранник на входе. Так?
— Очевидно.
— Как я понимаю, актриса Белова в этом спектакле задействована не была. И находиться в такой поздний час в театре не имела права – ведь так? Почему же охранник пропустил её?
— Думаю, лучше спросить об этом его самого – здесь я вряд ли могу быть полезен. Замечу лишь, что это всё-таки театр, а не военная часть. У нас не принято, чтобы охрана задавала лишние вопросы актёрам…

…Холодно. Волосы мечутся по лицу.
Внизу лестницы уже почти ничего не разглядеть. Фонари вдоль дороги не светятся – лишь одинокое жёлтое пятнышко где-то вдали за спиной.
Невидимые облака пыли несутся навстречу по обочине и острыми иглами впиваются в лоб и щёки, заставляя щурить веки, словно в детском испуге, и оставляя отвратительный привкус на кончике языка…

Ну, и сколько будет продолжаться вся эта тягомотина? – юркая стрелка на циферблате беззаботно отрезала секунду за секундой, тревога всё нарастала.
— Со слов охранника, она вошла через служебный вход, который он забыл запереть после того, как курил на крыльце. При этом была совершенно пьяна, полностью промокшая без верхней одежды, и прошла мимо него, не проронив ни слова. А спустя несколько минут, перед ним появились Вы, чтобы вызвать милицию по телефону, что стоит у него на столе. Сколько времени прошло с момента убийства, прежде чем Вы побежали к телефону?
— Не могу точно сказать. Мы все были в полнейшем шоке от случившегося. Может быть, несколько минут… Не знаю.
— Где были остальные, когда Вы выбегали из зала?
— Все так и оставались на сцене. Я же говорю, это было состояние глубочайшего потрясения.
— А Белова? Где она была?
— Тоже на сцене.
— Где именно?
— Она остановилась над телом Смирнова и еле держалась на ногах. Затем я выбежал, и что происходило далее, Вам надо выяснять у других. Но когда я вернулся, она уже лежала рядом с убитым и тихо скулила, словно собака, потерявшая хозяина. Это было невыносимое зрелище, но никто из нас так и не попытался успокоить её, пока не приехали ваши люди. Надо сказать, они не слишком церемонились с ней…
— В холле был свет, когда Вы оказались там? — вопрос резко перебил его.
— Нет, там было совершенно темно. Но за годы жизни в театре я уже привык ориентироваться здесь с закрытыми глазами, — беспардонность толстяка на сцене наконец-то превратила его неприязнь в бессильную злобу.
— То есть, если бы в театре находился кто-то ещё, то он вполне мог укрыться в темноте холла или проникнуть из него на служебную половину тем же путём, что проделали Вы?
— В принципе – да...

…Шум волн уже не только забивает уши, но ощущается всем телом. Плотный ветер сопротивляется каждому шагу. Неспокойное море мерцает вдоль чёрной полосы широкого пляжа — и слабый огонёк единственного фонаря у спасательной станции боязливо подрагивает впереди…

Хоть мрак в глубине зала почти полностью скрывал фигуру Горбунова, но глаза следователя уже привыкли к темноте – и от него всё же не ускользнуло, что тот снова нервозно глянул на часы.
— Очень торопитесь, Пётр Савельич?
— Если честно, то да. Не хочу разрушать наши семейные планы с женой, — надменный голос слегка дрогнул.
Врёт – отметил Блинов.
— Хорошо, не буду больше задерживать Вас. Скажите только ещё, как можно проникнуть в театр?
Горбунов задумался:
— Ну… Через парадный вход, через служебный и через ворота в цехе декораций. Витрины в холле не открываются. Кроме них на первом этаже есть ещё окна в буфете, выходящие во двор, в кабинете завлита и в бухгалтерии. Но все они надёжно зарешечены. К тому же буфет находится рядом с постом охраны. На ночь, естественно, все ходы, как собственно и остальные помещения, запираются. Все ключи висят на стенде у охранника.
— А через окна верхних этажей можно проникнуть?
— На верхних этажах решёток нет. Но есть выход на большой балкон над парадным входом, где располагается летнее кафе. Есть ещё балкон в малом репетиционном зале на втором этаже, выходящий в переулок.
— А кто-то из публики мог бы спрятаться в театре вечером после спектакля, например?
— Ну, если этот кто-то прошёл бы за кулисы и хорошо знал все закоулки театра, то вполне…
Машинально он снова глянул на часы, но теперь уже в полном безразличии — примерно тридцать семь минут восьмого – всё, торопиться было уже бессмысленно.
— Вы что-то спросили?
— Нет, — сухо пробурчало со сцены…
Но у их разговора был ещё один молчаливый участник — почти неразличимый силуэт инспектора Смита с осторожностью поджидающего убийцы таился в темноте за раненым задником…

…Ну, вот и всё. Бетонный спуск теперь упирается в песок под его ногами – путь закончен. Молодой человек останавливается и оглядывает пустошь вокруг — во тьме волны накатываются на пляж – их пенные гребни переливаются невзрачными искрами в слабом лунном свете.
Совсем рядом темнеют высокие контуры сложенных штабелями топчанов – ветер голодным волком завывает в их щелях – кто ожидает его за ними? – а может, он пришёл первым?
— Сюда! – чей-то голос зовёт его из тёмного проёма между бетонной стеной и топчанами.
Или ему показалось — и это лишь порыв ветра?
— Сюда! – будто кто-то просит о помощи.
И вдруг ему становится страшно…

Шлагбаум неожиданно вырос в свете фар — его двадцать первая старушка-«Волга» резко затормозила перед преградой.
На часах было почти восемь – он добрался за десять минут, но понимал, что уже опоздал! – и от этого отвращение раздирало душу!
Горбунов выскочил из машины и побежал по дороге в сторону пляжа – отсюда было уже недалеко.
Темнота не смущала его – он жил неподалёку и совершал здесь утренние пробежки – так что место было знакомое.
Наконец-то набережная – слабый свет одинокого фонаря у спасательной станции вдали – штормовой ветер замедлял бег и сбивал дыхание – но он был хорошо тренирован.
Свист в ушах…
Но вдруг – как будто чей-то силуэт мелькнул впереди?!
Он резко остановился – теперь надо быть осторожным! – главное, остаться незамеченным – он быстро спрятался за ближайшие кусты сбоку аллеи и вгляделся во тьму – но ничего не смог разглядеть…
Чернота…
На миг в густых тучах, покрывавших чёрное небо, мелькнул небольшой зазор – слабый лучик серого лунного света пробился сквозь него.
Да! – всё же кто-то был там! – чья-то тень скользнула вдали и вновь исчезла! – какой-то человек удалялся шагах в пятидесяти от него…
Он осторожно пошёл за ним, стараясь оставаться незамеченным – но тени больше не было видно…
Чернота… лишь кромешная темень вокруг…
И вдруг – снова тень! – теперь ближе – он замер от неожиданности – но она мелькнула всего лишь на миг – хотя ему показалось, что он успел разглядеть пятно седых волос…
И вновь мгновенное мерцание тени! — человек продолжал удаляться – и как будто ускорил шаг? — неужели он заметил его?! – что-то подсказывало ему это…
Он снова двинулся вперёд – но тени больше не было видно – страх начинал тихо зудеть внизу живота – опасность могла таиться впереди за любым тёмным кустом вдоль мрачной набережной…
Шум волн и ветер выли в ушах.
Вон он! – совсем близко! – притаился за деревом метрах в десяти!
Он замер.
Что делать?! – нельзя упустить его!
Но вдруг тень резко метнулась от дерева в густые кусты посадки сбоку от набережной – он выхватил из кармана куртки защитный баллончик и бросился за ней!
Тонкие ветки хлестали по лицу, но он не обращал на это внимания – где он?!
И в этот миг он заметил его! – тёмный силуэт резко выплыл из черноты совсем рядом! – но было поздно! – напавший успел сделать подножку – и он со всего лёту рухнул на землю – очки слетели — что-то тяжёлое больно ударило по спине – но всё же он успел перевернуться и пустить газовую струю из баллончика куда-то в темноту в сторону невидимки…

ДЕНЬ ТРЕТИЙ

Слёзы, слова, слова, слёзы…
Сцену наконец-то освободили – для гроба. Хоронили бывшего друга.
Правда, бывшим он стал, не потому что вот уже несколько дней, как не существовал в этом подлунном мире.
Это случилось примерно два года назад.
Она сама призналась в тот вечер. Они сидели на их такой уютненькой кухоньке – маленьком мирке её глупых фантазий, она любила притаскивать домой списанный театральный реквизит и приспосабливать его к интерьеру — пили чай с мятой, ели её любимые заварные пирожные, покрытые толстым-толстым слоем шоколада, обсуждали прошедшую репетицию, шутили. И вдруг ни с того ни с сего – я больше не могу так, не хочу обманывать тебя дальше…
Да, время действительно летит. И вот день за днём, день за томительным днём, день за несносным днём — и улетело уже почти два года с того момента, когда он впервые узнал, что Алексей был любовником его жены Лены Беловой. Той самой Леночки Беловой, которую теперь обвиняли в убийстве – она ушла в тот же вечер.
Тогда это было слишком больно и отвратительно для него. Но теперь… теперь боль померкла в нафталинном забытьи…
Ещё когда-то давным-давно он прочёл в популярной брошюрке по психологии, что человек способен переживать любое даже самое сильное горе не более восемнадцати месяцев. Всего лишь полтора года. И всё? Нет, тогда он не поверил в это. Как же так? Нет, в этом было что-то несправедливое, нечеловечное. Ведь это превращало его во всего лишь простую бездушную машину — и не живущую вовсе, а лишь послушно существующую по неподвластным ей чуждым механическим правилам.
Но вот прошло почти два года — и теперь ему было действительно всё равно. И смерть бывшего друга не вызывала в нём ровно никакого отклика — ни горечи воспоминаний о старом добром прошлом, ни ехидного злорадства по поводу справедливого воздаяния.
И судьба Лены тоже ничуть не волновала его. Не он им судья…
Впрочем…
Впрочем, подслушанный разговор и неожиданная подсказка от инспектора Смита на вчерашней репетиции, всё ж не давали покоя.
Да, теперь он был почти… нет, просто уверен, что Лена не могла убить Алексея. Нет, не могла…
Слова Смита о психологии убийцы не хотели лезть из головы — человек совершает преступление лишь в своём сугубо личном стиле…
…да, таким жутким образом она, конечно же, не могла сделать этого. Впрочем, она вообще никогда не смогла бы решиться на такое — он слишком хорошо знал её… нет, не смогла бы…
— Сергей Анатольевич, Вы на кладбище поедете? – женский голос оборвал спутанные мысли.
Он поднял глаза – кто это? – ах да, завлит театра.
— Да, конечно.
Зал был забит актёрской братией, многие были из других театров. Среди знакомых лиц промелькнуло лицо Горбунова – оно несло на себе тяжкую маску глубокой печали – но почему оно всё исцарапано? – к тому же он ещё и как-то странно прихрамывает?..
Журналисты, театралы, музыканты, художники, прочий люд толпились в духоте – вентиляция почему-то не работала…
Цветы, цветы, цветы…
Слёзы, слова, слова, слёзы, слова…
 …разные люди совершают одно и то же преступление по-разному…
Но, ели не Лена… то кто же?..

Скучное небо покрыто густыми тёмными пятнами. Недовольно громыхающие свинцовые волны угрожающе накатываются на серый песок безлюдного пляжа. Хмурый день всё тянет своё безрадостное существование.
Холодно и сыро.
Лишь несколько далёких тёмных силуэтов медленно бредущих вдоль искривлённой морской кромки. И чёрная собака бегущая за ними.
Спрятавшаяся в тёплых шарфах и толстых вязаных шапочках, трогательная пожилая парочка, несмело дышащая свежим воздухом на скамеечке у спуска к морю.
Грязно-жёлтый выцветший флаг с якорем, избиваемый жестокими порывами ветра над распластавшимся вдоль набережной одноэтажным домиком спасательной станции.
Глухие гудки где-то заблудившегося далёкого маяка.
Непрекращающийся треск наполовину оторванного ветром фанерного щита, бьющегося о металлический бок заброшенного киоска. Большие полустёртые буквы на нём — «Прохладительные Напитки».
Унылый скрип нагромождённых друг на друга огромными деревянными горами, изъеденных солнцем и облупленных временем когда-то разноцветных топчанов с узкими лазами между ними. Голодный вой ветра в их щелях.
Мелкие песчинки в глазах. Мелкие песчинки на зубах.
Узкий проход между ограждающей пляж бетонной стеной и длинной стеной уродливого нагромождения из топчанов.
И лежащее в этом тесном пространстве, стиснутом прогнившим деревом и сырым бетоном, мёртвое тело молодого человека с грязной копной волнистых волос, забитых почти чёрным песком. В грязной лёгкой осенней курточке, обсыпанной песчаными пятнами. Разорванный левый рукав на ней. И странная серебряная булавка с небольшим наконечником в форме девятигранной звёздочки, воткнутая в измятый лацкан. И тонкий тёмный след задушившей его верёвки на шее.
Это был уже второй труп с серебряной звёздочкой за последние восемь дней — и то, что вчера казалось случайностью, теперь превратилось в закономерность.
Группа криминалистов во главе со следователем Блиновым работала на месте преступления…

Неожиданный крик вороны заставил его оглянуться.
Большая чёрная птица сидела на ветке прямо над его головой. Вдруг она резко взмахнула широкими крыльями и исчезла, оставив его в одиноком окружении почти нереального мира слегка размазанных жёлто-красно-оранжевых пятен.
Он вдохнул поглубже особую осеннюю прелость студёного воздуха. Тишина.
…и лишь иногда – слабый шелест — совсем лёгкий ветерок блуждал по листве.
После кладбища он не стал задерживаться на поминках, слишком уж одиозной фигурой он там был. Но и возвращаться домой не хотелось. И ноги сами забрели в парк. Тот парк, в котором раньше они так любили гулять. Особенно в эту пору бабьего лета, когда опавшие сухие листья огрызаются ворчливым шуршанием каждому шагу – ей так это нравилось…
Женский образ мелькнул меж деревьев и тут же растаял в осенней печали серого дня.
От воспоминаний запекло в груди – так случалось каждый раз, как только он вспоминал её. Горечь расползалась от сердца по всему телу и начинала медленно сдавливать горло.
Да, время доказало, что он может без неё. Но оно так и не ответило – зачем?..
Их любимая скамейка под уже почти потерявшим пышную шевелюру раскидистым клёном в дальнем уголке парка пустовала — и это было хорошо. Хорошо, что никто здесь не помешает его заблудившимся мыслям. Ему надо было хорошенько поразмышлять. Пора было вспомнить в себе того человека, от которого он отказался два года назад, теперь он всё же нуждался в утерянной актёрской способности анализировать события.
Итак, свидетелями убийства Алексея были семеро – три актрисы, три актёра плюс сидевший в зале Горбунов, минус Лена…

— Почему «Параллельный мир»? Поймите, это желание жизни, не имеющей ничего общего с нашей действительностью… — говорившему было лет тридцать, щетина на впалых щеках, неопрятные волосы, традиционный интеллектуал-неудачник, барахтающийся за бортом. – Хочется романтики, честных человеческих отношений, простой дружбы, хочется встречать людей, видеть живые глаза, общаться на интересные темы и не зависеть от тех хищных правил, что нам навязывают…
…такие, как я – мысленно продолжил за него Блинов. Он рассеяно слушал наивные бредни собеседника – ему было скучно.
Он никогда не испытывал симпатии к подобным типам — сначала они отказываются от общих правил, а в неутешительном итоге перегрызают друг другу глотки. И тогда уж не важно за что – за кусок чёрствого хлеба или жирный бутерброд с маслом. Незадавшиеся судьбы, мнимые искатели свободы и приключений. Но этот мир не для таких слабаков и неудачников – в лучшем случае их место на обочине или…
Впрочем, его профессия не требовала от него испытывать чувств или опираться на личное мнение – она нуждалась всего лишь в нейтральном отношении, то бишь в безучастной, не ведающей милосердия справедливости. Человек должен быть просто честным — такова была та незатейливая правда, что помогала ему жить, и он никогда не отступался от этого своего ориентира. Поэтому, наверное, и пользовался чем-то вроде невольного уважения среди коллег, которых сам, впрочем, не слишком-то и уважал.
В сущности, он был одиночкой – возможно, таким же, как и этот глупыш, сидевший рядом – он бросил на него косой брезгливый взгляд – бедолага…
Вдвоём они сидели на скамеечке с обломанной спинкой посреди большого двора в окружении длинных многоэтажек в районе новостроек.
К концу дня ветер окончательно стих.
Детвора весело бесилась на спортивной площадке невдалеке. Кто-то кого-то звал с балкона, кто-то торопился домой в уют привычных тапочек и экрана телевизора, сплетницы дышали воздухом на лавочках у парадных… Жизнь…
Прохлада продолжала вкрадчиво вбираться под воротник пальто и щекотать спину — следователь слегка поёжился и грубо перебил соседа:
— Мне нужны все компьютерные адреса игроков, которые Вам известны, — он уставился на растерянно умолкшего волосатика давящим холодным взглядом, не допускавшим никаких возражений, и после паузы бездушно добавил – Вы меня хорошо поняли?
Тусклые пятна света всё чаще вспыхивали в многочисленных квадратиках окон, со всех сторон висевших над ними. И вечер постепенно стирал контуры домов, редких деревьев, беспорядочно припаркованных машин, людских силуэтов, далёких голосов, памяти о прошедшем дне…

ДЕНЬ ЧЕТВЁРТЫЙ

Бывает так – поворачиваешь голову, и вдруг неуловимое знание кратчайшим мигом мелькает в сознании и тут же исчезает навсегда – знание того, что происходящее сейчас уже происходило. Такое состояние принято называть дежа-вю – красиво-загадочное слово.
Дежа-вю – ложная память. Но отчего же это происходит снова и снова и известно всем? И в этот миг так и не пойманного воспоминания вовсе нет ощущения его лживости, напротив – появляется лишь полная уверенность в нём. А если так – значит, всё уже предопределенно?
Не уверен.
В те дни уходящего бабьего лета это состояние лживых воспоминаний без устали преследовало меня. Очевидно, оно решило составить компанию ещё одному охотнику по мою душу – угрюмому сыщику Блинову. Но ощущения обречённости всё ж не было.
Была надежда, что если даже в каком-то запутанном клубке времени — беспорядочном и не имеющем никакой логики смешении будущего с прошлым и настоящим этот мой кошмар и возвращается вновь и вновь, то всё равно конечный результат каждый раз остаётся неизвестен.
И был постоянный страх…

(ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ)