Хемингуэй полвека спустя

Борис Парамонов

Александр Генис:  Полвека назад, 2 июля 1961 года, покончил собой главный американец в жизни целого поколения советских людей. Об Эрнесте Хемингуэе мы беседуем с Борисом Парамоновым.

Борис Парамонов: По этому поводу, Александр Александрович, я вспоминаю, как однажды высказался о другом хемингуэевском юбилее – столетию со дня рождения в 1999 году. Тогдашняя моя передача называлась ''Подростку исполнилось сто''. Как вы, конечно, понимаете, это реминисценция из Набокова, говорившего, что Хемингуэй – писатель для подростков, современный заместитель Майн-Рида.  Набоков был великий недоброжелатель, но в его злоязычных отзывах о писателях, подчас замечательных, всегда есть крупица некоей острой правды. Аттическая соль, как это когда-то называлось. Тут дело не в том, что Хемингуэй писал о войне или о бое быков, демонстрируя мальчишескую влюбленность в страшное, но что он сам оставался подростком, любил страшное не только в книгах, но и в жизни к тому стремился. Цель таких устремлений всегда одна: показать, что ты взрослый, способный к настоящей жизни, а не только к ружейной охоте на белок. Кстати сказать, известная из Хемингуэя же эта американская забава кажется мне неприятной, белка такое милое животное. В самом деле, лучше уж тогда стрелять в австрийцев.

Александр Генис: Хемингуэй на первой своей войне вообще не в кого не стрелял. Он водил санитарный автомобиль и выносил раненных итальянцев с поля боя. О чем знают все читатели романа ''Прощай, оружие!''.

Борис Парамонов:  Хемингуэй не стрелял, но австрийцы в него стреляли, что и требовалось доказать: я тоже пороху понюхал, да еще как!


Александр Генис: 227 осколков австрийской мины в нем сидело. Однако, как говорится, мы ценим Хемингуэя не за это. Давайте поговорим о Хемингуэе-писателе.

Борис Парамонов: Собственно, мы уже об этом говорим – мы коснулись главной, экзистенциальной темы Хемингуэя, которая так уместно вспоминается в годовщину не рождения, а кончины писателя. Это тема -  человек и смерть, человек в пограничной ситуации. Но писатель, как известно, определяется не самой его тематикой, а способами ее эстетической презентации. И вот тут Хемингуэй был новатор. Он научился подавать свои громкие темы очень скупыми средствами. Можно сказать о Хемингуэе: у него были макро-темы и микроскопическая точность в их подаче.

Александр Генис: Монументальные миниатюры. Нечто подобное интересовало Томаса Манна, которого, когда он жил в Америке,  смущал и интриговал  мировой успех Хемингуэя.

Борис Парамонов:  Нет,  другое. Хемингуэй - писатель чеховской школы. Чтобы создать нужное впечатление, не обязательно громоздить подробности со всякими эмфазами – достаточно найти одну выразительную деталь. Вот на этом стоит Хемингуэй. Он не описывает, не рассказывает, а показывает. Мы не столько слова воспринимаем, как видим картину.

Александр Генис:  Это и Набоков говорил: лучшая проза всегда приближается к зрительному впечатлению. Но в России ближе всего к Хемингуэю был Бабель, который его читал и понимал. Прочтите заново рассказ ''нефть''.  Да и техника у них была сходная. Помните, как Бабель исписал страницу определениями мертвого тела, а потом все вычеркнул и оставил ''На столе лежал длинный труп''. Хемингуэй бы оценил. Не зря в Америке восторженно относятся к Бабелю.

Борис Парамонов: Интересно, что сам Хемингуэй, перечисляя своих учителей в литературе, упоминал среди них художников новейших тогда парижских школ. Для меня проза Хемингуэя (ранняя, и лучшая) – это Сезанн.
Хочу привести один пример хемингуэевской выразительности. В начале упомянутого вами романа ''Прощай, оружие!'', в первой же короткой главке идет описание маршевых колонн, постоянно проходящих мимо расположения той части, в которой служит Генри. Дело происходит осенью, и описание марширующих солдат идет в постоянном присутствии дождя. Отсюда прочие детали: например, солдаты, прячущие под плащами оружие и амуницию, похожи на беременных женщин. И вот они идут, идут и идут, описание становится монотонным, как само их движение – и вдруг кода: а потом началась холера, но были приняты энергичные меры, и умерло всего шесть тысяч человек. Вот такая интродукция к роману о войне. Камертон задан. Смерть как быт, как проза, скучная тягомотная проза.

Германия, 1944 год
Александр Генис: Я только что перечитал этот не подающийся переводу зачин. Это, конечно, стихи, которые Хемингуэй писал в юности. Эти станицы служат камертоном - ведь весь роман идет на этой ноте. Дождь льет всё время, и Кэтрин Беркли умирает в дождливый день.

Борис Парамонов:   А совершенно гениальный дождь – в главах, где описывается отступление итальянского фронта. Вообще, по-моему, это лучшие главы романа.

Александр Генис:  Но  многие считают лучшими местами романа сцены в госпитале, где начинается роман Генри и Кэтрин.

Борис Парамонов: Знаете, у меня за всю мою читательскую жизнь создалось странное впечатление, что самое лучшее в книгах – как раз всякого рода больничные сцены. Этим подчеркивается главный эстетический эффект искусства, если по Шопенгауэру: эстетическое переживание возвращает нас из неуютного мира воли, то есть действия, в созерцательное спокойствие представления. Мне даже больничные сцены в ''Раковом корпусе'' кажутся уютными.

Александр Генис:  Тот же Томас Манн считал болезнь – источником искусства. А ''Волшебная гора'' - это самая уютная книга о смерти.

Борис Парамонов:  Но не буду настаивать на этой моей с Томасом Манном идиосинкразии. Что касается любовных сцен с Кэтрин, то они меня скорее раздражают. Тут еще один мальчишеский комплекс Хемингуэя сказывается: он настоящий мужчина, и не только воюет, но и спит с женщинами. В то же время не могу не признать необыкновенного мастерства подобных сцен у Хемингуэя: любящие разговаривают, ведут знаменитые хемингуэевские диалоги, и вот вы с какого-то момента замечаете, что они не только говорят, но уже начали любиться. Замечательный эффект.

Александр Генис:  Есть у вас, Борис Михайлович, любимые вещи у Хемингуэя? И параллельный вопрос: а нелюбимые?

Борис Парамонов:   Очень уместный вопрос: Хемингуэй писатель крайне неровный, наряду с несомненными шедеврами у него наблюдаются самые настоящие провалы. Причем к концу жизни провалы нарастают, он утрачивал писательскую силу. Думаю, это способствовало его трагическому концу. Художественный дар создает опасную экзистенциальную ситуацию: он дает наивысшие наслаждения и угроза, самая возможность его утраты – постоянное проклятие, тяготеющее над художником. Я считаю, что Хемингуэй резко пошел вниз начиная с романа ''По ком звонит колокол'', который, однако, считается одним из высших его достижений и который вроде бы сам автор любил.

Александр Генис:  Очень необычное мнение! Как же мы в России ждали появления именно этого романа, где были и русские персонажи. Вам придется развернуть свое критическое суждение.

Борис Парамонов:  В этой вещи началось у Хемингуэя самопародирование. Он работал на уже выработанных приемах, но применил их к материалу, в сущности, мало ему знакомому. Тема - диверсионная партизанская группа, действующая в тылу врага, а описывается она как туристическая забава со всеми онёрами мужского сурового спорта. Хемингуэевские партизаны умудряются таскать с собой баб, которые не только с ними спят, но и как-то ухитряются всё время готовить вкусную хаванину. Кросс-каунтри на снегу, а не партизанская война. А казнь фашистов народным самосудом дана в эстетике боя быков, тут тоже самопародирование.

Александр Генис:   Говорят, что из-за этой сцены роман и не издавался по-русски до смерти Долорес Ибаррури, которой не понравилось это описание.

Борис Парамонов:   Был там еще один неприемлемый для советской цензуры мотив – сатирическое описание Андре Марти, французского коммунистического героя, который жутко себя вел в Испании. Но Марти почему-то сама Москва разоблачила сразу после Сталина, так что мешала изданию книги только пресловутая Пассионария.

Александр Генис:  Зато Михаил Кольцов хорошо Хемингуэю удался.

Борис Парамонов:   Пожалуй, но ему дана ужасная псевдорусская фамилия – Карков, что тоже раздражает.

Александр Генис:   Почему-то иностранцам никак не даются русские имена. Вы заметили, что у Джеймса Бонда действуют генералы Пушкин или Чехов.

Борис Парамонов:    Если идти дальше, то о романе “За рекой в тени деревьев” и говорить нечего, это явная неудача, я не знаю людей, которым это бы нравилось.

Александр Генис:   А я, пропуская про любовь, с удовольствием выуживаю оттуда описания зимней Венеции. Но, Борис Михайлович, Вы же не станете отрицать,  у позднего Хемингуэя был общепризнанный шедевр – ''Старик и море'', за который он и получил Нобелевскую премию.

Борис Парамонов:  Да, помню, при первом чтении мне эта вещь понравилась, но потом я ее разлюбил. И эта комичная концовка: ''Старик спал. Ему снились львы''.

Александр Генис:   Ну, хорошо, а есть у вас любимые вещи Хемингуэя?

Борис Парамонов:  Конечно. Ранний Хемингуэй очень хорош. Книгу рассказов ''В наше время'' приемлю всю. И более поздние рассказы хороши. Два самых любимых – ''Кошка под дождем'' из сборника ''В наше время'' и ''Канарейку в подарок''. Очень хорош большой рассказ ''Недолгое счастье Френсиса МакОмбера'' и тот, который в русском переводе был почему-то назван ''Дайте рецепт, доктор'', хотя в оригинале он называется ''Игрок, монашка и радио''. Там, кстати, действие тоже в больнице происходит, где человек, сломавший ногу, бессонными ночами слушает радио, передвигаясь по станциям с Востока на Запад, следуя часовым поясам. Я с тех пор радио полюбил.

Александр Генис: Ну, а из романов?

Борис Парамонов:  ''Фиеста'', конечно.  Но бой быков я не полюбил. И еще: у меня там есть любимый персонаж – Роберт Кон.

Александр Генис: Это же антигерой?!

Борис Парамонов:  А я на него похож. К тому же он сам больше похож на человека, чем все прочие хемингуэевские мужественные псевдогерои.
________________________________________
Радио Свобода © 2011 RFE/RL, Inc. | Все права защищены.