Усы

УСЫ

  Усы приклеили по пьянке. Я не видел, как клеили.
Я отсутствовал. А перед этим, смотрю, «Белго-
род» стоит возле «Равы Русской», бункеруется. Там Вася
Мельник, однокашник мой по мореходке, работает. Схо-
дил я к Васе в гости, и он мнe подарил этот тюбик клея
Лок-тайт. Я его в холодильник и поместил до случая.
Этот клей рекомендуется в холодильнике хранить. Рабо-
тал я тогда в «Саркана баке», у рыбаков, в Вентспилсе. А
толпа начала расспрашивать, что это ценное я принес. Я
и рассказал, какой это замечательный клей.
Ну, так, вот…
  Работал там Модрис, из пароходства мужик, в годах
уже. Еще Эдик-горлаcтый. И тут как-то они заквасили. А
я, то ли домой в Ригу уезжал, то ли еще где был, — факт,
что меня на тот момент на судне не было. У Эдика было
жуткое похмелье. Полгода не пьет, потом как на пробку
сядет — месяца два хер с нее слезает. День в день — и
так два месяца. Денег-то много, не женат, всю жизнь в
море работает. Родом он из чангалов! По трезвянке, если
зайдет какой разговор, его трудно понять, а по пьянке го-
ворит, как будто у него кляп-свистулька во рту торчит:
фыр-фыр-фыр. С похмелья трындит быстро, окончания
слов глотает напрочь, по полслова проглатывает. Одно
слово сказал, другое не сказал и бутербродами такими
несет, догадывайся, где хлеб, где масло...
Прихожу я на судно с утра, он ко мне: фыр-фыр-
мыр...
  Я его спрашиваю:
 — Чего ты там фырмыркаешь?
 — Фыр-фыр-фыр...
 — Да что такое? — не врубился я, в чем дело. А он
чего-то зеркало исследует. Посмотрит — и опять свое:
  — Фыр-мыр-дыр… дыр-бул-щил, — прямо как за-
умь у поэта Кручёных, — не утерпел, вставил я.
 — Чего ты там, а?.. — смотрю, он оборачивается: —
усы! Мать честная! Вчера усов не было, а сегодня — по-
жалуйста! За ночь выросли! По щучьему велению, по
своему хотению… По своему ли?
  Пить-то он пил, но брился регулярно. И пока он
спал эту ночь, Модрис сотоварищи взяли и приклеили
ему моим клеем усы. Нашли шкурку кроличью, серебри-
стую, как раз под Эдика, он блондин был, вырезали ку-
сок и приклеили. Надо сказать, что очень они ему даже
шли. А он на меня бочку катит. А я ему, чего, мол, тебе
надо? Я с вами не пил, что ты на меня несешь?
Тот же все мыркает и фыркает.
  Ладно, мыркай. Сижу, чай пью, сигарету в зубы.
Смотрю, дергает-дергает за эти усы, видно привыкает.
Пепельно-серебристый такой кролик поселился на верх-
ней губе. Интересно! Я думаю, что такое?
Потом уже стало ясно.
 — Вечно ты какого-нибудь дерьма принесешь! Кто
мне эту дрянь приклеил? И что теперь с ними делать?
 — Да бес его знает! Я не знаю, кто их тебе приклеил,
спрашивай у того, кто это сделал.
 — А клей твой?
 — Клей мой.
  Тут мы вышли в море, и через недели две эти при-
клеенные усы сами по себе у него отстали… Дергал
он их, дергал. Компрессы делал, ходил обмотанный в
тряпки, как пугало. Всё надеялся шкурку эту растопить,
но — нет, где там: хороший клей оказался. Пошли свои
усы, и больно было, жаловался, но природа победила —
отстали приклеенные.
 — Помнишь, если «Плаху» читал, про манкуртов,
у Айтматова? «И дольше века длится день»? Или это у
Платонова в «Джан»? Манкурты. Это когда скальп сни-
мают c головы живого человека, а на то место натягива-
ют свежеснятую шкурку ягненка или верблюжонка, не
помню. И она прирастала к черепу, стягивая его, при-
нося неимоверные страдания и муки человеку. И он в
результате терял память и превращался в покорного и
безропотного раба. В скотину. В манкурта.
Тут, конечно, не тот случай. Скорее — жестокая шут-
ка в стиле лагерных придурков. С некоторым, правда, пе-
рехлестом, — надо это честно признать. Но ведь никто же
не умер. Так, разве что пара-другая недель болезненных
ощущений приключилась на Эдиковом лице. Только-то и
всего. Пара-другая недель. Только-то и всего.