Стакан тёплого молока

    В воздухе, принявшем неизменно-статичное положение, замерло движение, и сгустилась духота, заполняющая собой комнатное пространство. Открытые окна – это иллюзия, они всего лишь открыты, и, хотя за стёклами разлитая югом чернота, она не даёт спокойствия. Круглая луна заглядывает в прикрытые занавесками жизни и не даёт уснуть. Она красива, она почти такая же большая, как на Востоке, но там она прогуливается над линией морского горизонта в оранжевом одеянии, здесь же оно привычно-желтоватое.
    Хочется пить, затем перевернуться на другой бок и изменить положение тела: рука туда, нога сюда или наоборот – это не меняет дела, накидываю простыню, скидываю, снова накидываю и спинываю тканевый комок на пол. Уже несколько ночей прошло в таких танцах на кровати, днём голова словно бы погружается в непреодолимый туман и слегка трезвеет только ближе к сумеркам. Постоянно тянет встать и умыться холодной водой, но капли предательски исчезают ещё до того, как ты успеваешь переступить через порог ванной. Есть совсем не хочется, фруктовый микс становится практически единственным удобоваримым блюдом.
    Глаза закрываются, но картинки никак не могут выстроиться в смотрибельный сюжет, а продолжают мелькать ни к чему не вяжущимися смазанными эпизодами. События завершённого дня перемежаются с вытяжками из прошлого, причём, в вольной интерпретации, всё это заливается соусом из размышлений о предстоящем и приправляется игрой воображения. Если такое блюдо подать сознанию в чистом виде без сопровождающего бокала сновиденческого аперитива, оно может и отказаться от дальнейшего сотрудничества с крупной корпорацией человеческого организма, например, подарив контрольный пакет акций подсознанию. Но не стоит отчаиваться, ведь в подобной  добровольной отставке мне видится блестящая перспектива раскрытия потенциала художника, – без сдерживающих факторов творческая фантазия неудержимым потоком хлынет прямиком в мозг, так сказать, без посредников и разольётся, заполняя собой каждый свободный канал  извилин, а ведь без лишних мыслей все они будут свободными: «Голова моя машет ушами, как крыльями птица». 
    Сейчас хотелось бы что-нибудь написать, например, рассказ или миниатюру, потому что в этом не только моя психологическая потребность, но и физическая, порой доходящая до ломки, свойственной человеку, подсевшему на любой вид зависимости, а не могу, будто что-то атрофировалось внутри. До головной боли, до тошноты от любимых блюд, до ненависти к лёгким, всё ещё вбирающим воздух, я пытаюсь сопротивляться и повторять себе, что стоит только успокоиться, закрыть глаза и прислушаться к себе – оно вернётся, вернётся умение слышать, видеть и фиксировать. Исполняю инструкцию, жду, затаившись, словно пребывая в храмовом благоговении и надежде на чудо свыше... и действительно слышу, слышу, как во дворе ругаются какие-то дети. По голосам им не более шести лет, а обороты накручивают почище любого забулдыги. Лень подниматься, высовываться из окна и делать замечание – никчёмная трата последних сил. Только один вопрос меня волнует – кто те родители, отправившие своих чад шататься по ночным улицам? Но вскоре и это брюзжание во мне успокаивается.
     Импотенция слова пришла в самый разгар страстей, с наглой усмешкой развалилась в кресле напротив и наблюдала за тем, как угасает ясность ума. Меня не волновали проблемы со здоровьем, давно перестали волновать, ещё когда обнаружили язву, причём, это я сейчас не про жену, а желудочную, но всё одно – так сказать, полный набор для счастья, плюс бонусы в виде частых головокружений, приводящих к потере сознания в общественных местах. Переживание могло вызвать только отсутствие творческих схваток. Не страдая хотя бы временной потерей памяти или рассеянностью внимания, я перестал что-либо писать, словно бы меня выключили, вырезали внутри все органы и оставили, как чучело, набитое прежними достижениями. Неужели к этому должно было придти? Думал ли я об этом, приступая к первому эссе? О чём оно было? Это не имеет значения. Ведь тогда, когда-то давно, однажды просто захотелось сесть и начать складывать слова, одно за другим, и они увлекали меня за собой, манили, как сирены мореплавателей, затягивая в пучину безвозвратности. Я не фантазёр, я отдаю себе отчёт в том, что практически ничего не умею, не обладаю никакими полезными навыками для общества, кроме как вязать предложениями. Отработанный материал, готовый к загниванию.
     Почему-то болит спина и возникает чувство, что из-за неё ломка проникает во все остальные конечности, скручивая их невидимыми жгутами. Хочется свернуться, вывернуться и уползти куда-нибудь, сбросив мучающую чешую. Со стремлением к свёртыванию заканчивается терпеливое ожидание младенческой безмятежности, и через секунду ноги ощущают под собой разогретый ковёр, затем пол и кафель. Воду снаружи, воду внутрь, и не ушедшее в отставку сознание с полной уверенностью в голосе сообщает истинную причину происходящего – озноб. Вот это новость! В сорокаградусную жару, обладая вполне сносным здоровьем, стоило не малых усилий, чтобы отыскать себе какую-нибудь... Пошарив в шкафчиках и отыскав самые простейшие из лекарственных препаратов, предназначенных для борьбы с температурными излишками, глотаю волшебную пилюлю и отправляюсь на прежние позиции, на сей раз прихватив с собой одеяло. Смотрю на тени, задремавшие на стене. На что они похожи?...  Впадаю в подобные ребячества только когда по той или иной причине выключаю режим «белочка» и сбавляю темп жизненного колеса.
     На днях перечитывал Бытие и впервые обратил внимание на то, что Адам был создан из праха, и вспомнились мумии, рассыпающиеся от малейшего неверного движения археолога. От кажущегося всемогущества начинающего прозаика почти докатился до черноты глазных впадин – ещё не совсем там, но курс пока ещё изменить никому не удавалось. Думаете, мне страшно? Хуже. Мне всё равно, что станет с этими пальцами или волосами – они уже морщинятся и седеют, но я боюсь потерять то, что никогда не мог познать – вольное течение мыслей. Подобно реке, то спокойной и мудрой, то сумасшедше-бурлящей оно всегда несло меня на своих волнах по годам и встречам, я омывал ими людей, подобно камням – встречал маленькие, остававшиеся позади, и порой претыкался о валуны, остававшиеся в русле навсегда, меняющие рельефы моих берегов. Это была глубина, в которую хотелось погружаться, не переживая о том, что воздуха на всплытие не хватит – пусть не хватит, тогда всё внутри начнёт колоть, а мышцы напрягутся – напрягусь я сам и вытолкну себя на поверхность будней, увидев на дне то самое, что заставит нырнуть меня снова, причём, не дожидаясь восстановления организма. Это, своего рода, сознательное безрассудство.       
     Мне хотелось что-нибудь написать, я жаждал этого и был готов к погружению, но я же сам себя и отторгал. Слова порой бывают столь привлекательны в своём танце, который автор далеко не всегда ставит от начала до конца – да, подобно опытному хореографу, он прочерчивает рисунок для каждого исполнителя и расставляет акценты, но эмоциями одухотворяют движения артисты, в зависимости от свойственной только им органики и способности проецировать её через тело. Слова давно отошли от учебного станка и сменили тренировочную одежду на яркие костюмы из дополнительных смыслов и подтекстов. В наклоне головы или взмахе рук – не пластика, но повествование той или иной истории, и мне хотелось подчинить её себе, но вместо того она порабощала меня, доводя до беспомощности.
     Какой смысл начинать новый рассказ, если все главные герои вновь будут рефлексировать и любить свежесваренный горячий кофе? Я это и так знаю, они все уже сидят на страницах предыдущих книг и смеются над тем, с какой лёгкостью клонируют сами себя, а я потакаю их прихоти, вновь берясь за листок бумаги. Они – не я, хотя многие черты схожи. Я давно не доверяю себе, как писателю, а штампую то, что у меня ожидают прочесть. Шаг в сторону, и на лицах знакомых проступит недоумение, смешанное с недовольством, и в комнате повиснет тяжесть вины за содеянный обман – ведь тебя любили, на тебя ориентировались, а ты… оказался такой же, как и все, – амбициозный пустослов, не способный сделать элементарное – сохранить верность самому себе.
     Когда ты только в начале своего пути, то повторы в творчестве воспринимаются достаточно спокойно, ведь это твой процесс обучения, личный рост. С годами то же самое трактуется, как уникальный авторский стиль и мировоззрение. А по мне… так просто маразм. И, будучи погружённым в этот самый маразм, я скажу, что никакая волшебная  микстура, когда он стукнет в голову, не поможет.
     Свернув с дороги уверенности или, точнее, самоуверенности на кочкообразную тропку сомнений, я решил обратиться к произведениям других авторов, дабы почерпнуть в них что-то пропущенное мимо глаз или увидеть пульсацию развития образов и персонажей. Раньше подобное путешествие всегда помогало расширению горизонта. Но не сегодня. И от этого хотелось застрелиться. Ненавижу состояния, когда все попытки борьбы сводятся на нет. Ты ведь не сидишь с печальным взором у окна и не пережёвываешь самого себя, сокрушаясь над нереализованным потенциалом, ты отчаянно пытаешься взбивать масло, как лягушка, упавшая в чан с молоком. От острого желания жить и оттого, что кто-то сверху перекрывает тебе кислород, хочется кричать, но это бессильный крик, не способный что-либо изменить. Я перелистывал книгу за книгой: брошюрки, фолианты и даже газеты, но в итоге все оказывалось конечным – мир не стоит на трёх китах, с него нельзя вывалиться, он круглый, и ты всё равно приходишь к тому же, к чему уже приходили многие и многие до тебя и придут те, кто будет после тебя.
     Внезапно вспомнив о новой книге, написанной моим приятелем, чьему чувству словесного стиля я всегда доверял, я буквально кинулся к столику в коридоре. Надо было бы сказать – подобно дикому зверю, но на самом же деле  это было весьма жалкое зрелище. Спина уже болела так сильно, что каждый вдох-выдох отдавался в рёбрах, коже и даже глазном давлении. Я приполз к деревянному алтарю, расцарапал бумагу и начал читать: хаотично, невпопад, глотая строчки, перелистывая, потом попытался успокоиться и упорядочить процесс, и вот тут я заплакал. Всё было, как всегда, безумно красиво, поэтично и даже бесподобно, как откровение, но это было именно как всегда. Всё было написано ранее. Это был пережитый множество раз катарсис. Стены сжимались, воздуха не хватало. Мне хотелось что-нибудь написать, но в этом уже не было никакого смысла, потому что кто-то другой потом открыл бы это произведение и захотел бы порвать его, потому что испугался бы тому, что я разложился, как автор, а это куда отвратительнее, чем тление физическое.   
     Когда процесс только запустился, когда я впервые начал ощущать приступы бессмысленности, я пытался имитировать и провоцировать вдохновение сменой деятельности, поездками, новыми людьми, заливался алкоголем, так что уже можно было и заспиртоваться, но как-то всё мимо, словно бы и правда внутри ничего не осталось. Такое бывает на сильном морозе, когда охладишься, ткани потом перестают реагировать, то есть ты сам ещё продолжаешь функционировать, но при этом, например, рукой не чувствуешь смену температуры или боль. Что-то отмёрзло в моей голове… сказал бы, что мозги, но они, кажется, ещё на месте – всё же я ещё сам себя обслуживаю каждый день, не бегаю нагишом по парку и оплачиваю налоги, но вот листок бумаги, как никогда, остаётся чист, свеж и бел, как белоснежные перчатки лорда, словно бы говорит: «Не смей грязнить меня своими мыслишками. Засунь их обратно в сейф черепной коробки и закрой на ключ». Я закрыл, вот только, похоже, они там стали набухать, как на дрожжах, и скоро полезут из всех щелей – если дверцу не разблокировать, то финальной точкой в рассказе станет взрыв. Сначала глаза надуются, потом вся голова обратится в воздушный шар и Бум!
     Жаль, что отмёрз только орган, отвечающий за творчество, а не всё тело, потому что, когда его так скручивает, хочется вылезти из него прочь, сбросить как ту самую простыню, что уже давно на полу. Жар, озноб, жар – это как моментальное путешествие по точкам земного шара – нескончаемая акклиматизация.
     Утро оказалось днём, но встать всё равно не смоглось, хотя, пожалуй, и не хотелось. Ртутный столбик бодрой походкой шагал в сторону цифры тридцать девять, я же, ощущая себя в абсолютной противоположности бодрости, стремительно катился прочь от реальности. Было несколько попыток привстать, но все они заканчивались вспышками цветных пятен перед глазами и короткими пробелами в памяти. Эти медузообразные всполохи я находил подобными полотну живописца – скорее всего, авангардного характера, и я не отказался бы запечатлеть их на холсте. По тонам они были схожи с жёлтой пустыней «Беспокойной Анны»,  такие же яркие, выполненные в технике мазков, но всё же более расширенной палитры, выбранной не человеком, а теряющими фокус хрусталиками глаза, слабо фиксирующими солнечные лучи.
     Некоторое время сна, залитого чаем с лимоном, сменилось новым сном. Жаропонижающие выполняли функцию завтрака, обеда и ужина, но только не своё прямое предназначение – сбивать температуру. Мысли подозрительно, делая круг по предположениям, возвращались к спине – она беспрерывно ныла, призывая обратить на себя внимание. Когда-то я уже испытывал подобное при воспалении лёгких, и эти незабываемые ощущения, вновь воскресшие в организме, вызвали непреодолимое желание испытать на кончике языка изысканность вкуса антибиотика.
     Зная о наличии медицинских ген, не раз доказавших уже своё существование на практике, я был спокоен и уверен в правильности принятого решения и лишь ожидал прибытия скорой помощи в лице одного из знакомых, который на счастье как раз праздно проводил время перед телевизором и был горд тем, что может спасти чью-то жизнь. В принципе, он был не далёк от истины и не так уж сильно пострадал – как и прежде, следил за ожившими картинками, с разницей лишь в том, что коробка, транслирующая их, находилась не у него, а у меня дома.            
    Целый мир на одном планшете: страны, лица, звуки. Сам я этим чудом техники никогда не увлекался, установил его, по большей части, для интерьера и определённого рода галочки, мол, и сия вещица у меня имеется, и за неё заплачена достаточно значительная сумма – короче, статусность, а не привязка, но теперь я смотрел неотрывно, молчаливо и жадно. Заглатывая очередную порцию лекарства, поглощал и танцы африканских народов, и заунывное подвывание какого-то усача под гитару, и роботоподобный рассказ холёной дикторши. Это не было желанием успеть ещё что-то увидеть или узнать. Когда у тебя зашкаливает за тридцать девять, плевать хочется вообще на что-либо, но я всматривался в то, как мать слегка придерживает ребёнка за руку, чтобы того случайно не задели соплеменники в красочной эйфории прыжков, как усач во время пения прищуривает левый глаз, и от этого к у него набегает морщинка между бровей, как строгая дикторша буквально на секунду позволила себе отпустить плечи и чуть-чуть ссутулилась. Но всё это не хотелось фиксировать, мне, как в детстве или подростковом периоде, просто было хорошо от того, что это есть в мире, что мне удалось с этим соприкоснуться, что оно идеально не от того, что я смог его облечь в красивые словесные обороты, а именно в своём несовершенстве, в том, что живёт и  через мгновение может измениться, вспорхнуть и исчезнуть.
    Я не люблю, когда люди беспричинно спорят, спорят просто ради того, чтобы высказать противоположную позицию, причём, вполне возможно, даже не близкую для себя и, что хуже, непонятную. Мне нравится ловить ладонью поток воздуха или чувствовать телом погружение в воду и, сопротивляясь, поддаваться ей. Не понимаю подлости удержания рядом с собой человека, которого не любишь. Хочу прыгнуть с парашютом, чтобы окончательно преодолеть страх высоты. Ненавижу привкус лекарства на языке и нёбе, когда болезнь затягивается, и приходится пропивать таблетки курсом. Надеюсь, мой отец слышит меня, когда я говорю с ним. Есть желание написать другу о том, что в его втором рассказе меня тронул момент на балконе – я вспомнил себя и тот день, когда всё казалось возможным. Я знаю, что…  И я уснул.