Цикл рассказов Зеленая тетрадь

Валерий НЕМКИН

ЗЕЛЕНАЯ ТЕТРАДЬ

НЕМНОГО ИСТОРИИ, ЧУТЬ БОЛЬШЕ ПАТЕТИКИ И НОСТАЛЬГИИ,
В МЕРУ ЮМОРА, НО ОБО ВСЕМ И ОБО ВСЕХ С ДОБРЫМ ЧУВСТВОМ,
УВАЖЕНИЕМ И ЛЮБОВЬЮ.
МЫ БЫЛИ!


     «Не тщеславие и не иные какие намерения побудили
меня написать сию историю. Мне во всю жизнь досадно
было, что предки мои не оставили после себя ни малейших
письменных свидетельств… Писал не в том намерении,
чтоб издать в свет, а единственно для удовольствования
любопытства моих детей и тех моих будущих потомков,
которые похотят обо мне иметь сведения».

(А.Т. Болотов).
 

Содержание.

Наша фамилия.
Слово об отце.
Запахи детства.
Все помню.
Скрип, скрип, скрип…
Побег из гостей.
Ненавязчиво и деликатно.
Лестница, «Родина», детство.
Тайна голубого экрана.
Полет Гагарина.
И посадить дерево.
Игры нашего детства.
Сломанные лыжи – раз.
Сломанные лыжи – два.
Коровин.
Круглый нуль.
Мама, ты его ругаешь, а он ведь не спит и все слышит.
Срезал, или Как у Гоголя отца звали?
Нештатная штатная ситуация.
Почему у него грузинская фамилия?
Два письма «Музыкальному почтальону».
Валя-Валечка-Валюша-Валентинка. История одной неразделенной любви.
Великий, могучий озадачивает.
Муха не Цокотуха.
Чебурашка прислушивается.
Наглядная топонимика.
Как Валерик Виталика копировал.
Как Валерик поэта Тимофеева досмущал.
Я прожил жизнь сильным человеком.
Статистика на пальцах одной руки.

   


НАША ФАМИЛИЯ.

   До последнего времени я придерживался двух версий происхождения нашей фамилии. Мамин-Сибиряк, знакомство с творчеством которого стало приятным открытием моего XXI читательского века, подсказал еще одну.
   Возможно, наша фамилия произошла от слова немаканый, что на уральском диалекте XIX века означало некрещеный. Причем у Мамина-Сибиряка немакаными прозываются не только представители степной «орды» - киргизы, башкиры и прочая татарва, но и старообрядцы-раскольники, по-сибирски кержаки. «Орда» отпадает, поскольку «с раскосыми и жадными очами» среди нас не замечены. Другое дело старообрядцы.
   Предполагается следующая трансформация прозвища в фамилию: Немаканый – Немакан – Немакин – Немкин.
   Выпадение буковки «а» легко объясняется, как непредумышленным писарским небрежением при составлении различных списков и гражданского, и военного (рекрутский набор, например) характера, так и сознательными хлопотами по изменению фамилии, а возможно на тот момент еще только уличного прозвища, претендующего на фамилию. Причина таких хлопот – нежелание семьи с переходом в православие продолжать называться некрещеными.
   В пользу этой версии говорит также отсутствие у многих членов нашей фамилии преклонения перед властьимущими и раболепного следования прописным канонам, самостоятельность и независимость в поведении и мышлении, упертость в отстаивании своих позиций, верность идеалам. А это как раз те качества, которые помогли старообрядчеству устоять в многовековой истории своего противостояния и власти, и официальной церкви.
   Напомним и о двух других версиях.
   Так первая из них допускает барско-иноземное происхождение наших корней. Хорошо известна бытовавшая во времена она практика определения в крестьянские семьи плодов барских амурных утех с представительницами гувернантского племени. А неизбежное в таких случаях уличное прозвище – Немкин ребенок закрепилось и перешло с возрастом его носителя и в результате именной реформы в фамилию Немкин. Причем виновница этой фамилии не обязательно должна была быть немкой по национальности. Иностранкой – да, а уж немкой ее сделала молва. У нас русских ведь все не наши либо немцы, либо татары. Как говорится, две напасти на все времена.
   На пользу этой версии работают такие черты характера многих из Немкиных, как верховенство, пунктуальность, педантизм, аккуратность. А это скорее отголоски Европы-матушки, нежели Русь. И легкость в освоении наук тоже явно не крестьянского происхождения. Впрочем, крестьянством не пахнет, если судить по фамилии (Поповы), и по маминой линии.
   Вторая же версия чисто географическая. В тех местах, откуда есть, пошла наша фамилия, много рек со сходными ей названиями Нема и Немда. Очевидно, что мелкие притоки этих рек - Немки. Всего, общими усилиями, мы с ребятами в регионе от Костромы до Урала насчитали таких несколько.
      
   А в целом, наша фамилия довольно редкая. Так в горах литературы, мной прочитанной, она не встретилась ни разу. Но есть несколько свидетельств в пользу того, что и помимо нас Немкины есть. И причем, не где-нибудь, а в Мурманске. Возможно, это звенья одной семьи.
   Свидетельство первое – захоронение на старом кладбище нашего однофамильца, умершего в 1949 году. Оно находится в нескольких метрах от могилы нашего деда Афанасия Артемьевича, у самой дороги.
   Свидетельство второе – женщина, в 60-е годы работала в горисполкоме, жила в Росте. Батяня с ней созванивался, но общих корней обнаружено не было.
   Еще одно – не просто однофамилица, а полная тезка Люды: в 70-е годы работала в кафе «Уют».
   И, наконец, последнее свидетельство, теперь уже пятилетней давности. Как-то заканчиваю работы у заказчика, а там ко мне с вопросом: «Можно ли рассчитывать на ваши услуги, если сын надумает стеклить балкон?» Отвечаю положительно, даю контактный телефон, координаты. А, называя фамилию – оговариваюсь, что она у меня очень редкая. Реакция моих собеседников оказалась неожиданной: «Чего же тут редкого. А председатель городского спорткомитета, а Иван Немкин – сосед над нами».
   Таким образом, стал известен еще один носитель нашей фамилии. Адрес: девятиэтажка у Межсоюзного ДК. Продолжения, к сожалению, эта история не имела.
…

СЛОВО ОБ ОТЦЕ.

Эх, батяня, с каким вниманием я сегодня бы выслушал все то, от чего с такой легкостью отмахивался. С высоты прожитого, как все это нужно и важно и как не нужно и неважно многое и многое из того, на что потрачено столько (уйма!) времени.
Тогда – фирменный отмахивающий жест рукой и твое, батяня, обидчивое: «Только и машет. Что не скажи, все машет». А теперь крупинками выскребаю по сусекам памяти. И уже давит сожаление о незафиксированном пяти-, десяти-, пятнадцатилетней давности. А пронеслась в эти годы ни много, ни мало – целая эпоха. Остатние же дни мчат экспрессом.
Но мое за меня не сделает никто.

I

Батяня родился на Вологодчине в селе Рослятино осенью 1911 года. Спустя шесть лет большевики подгадают в его день рождения со своим знаменитым переворотом. В многодетной крестьянской семье он был третьим ребенком. А всего, Афанасий Артемьевич и Евдокия Михайловна – батянины родители, поставили на ноги восьмерых: Николая, Марию, Василия, Нину, Дия (Дмитрия), Георгия, Михаила, Александру. Двоим выпало пропасть без вести: Дмитрию на фронте – последнее письмо от него получили из-под Харькова, Николаю значительно раньше – восемнадцатилетним он покинул родительский дом и как в воду канул. Остальные ушли из жизни в пенсионном возрасте. Последней, в 2010 году, тетя Шура.
Два фактора повлияли на батянину жизнь кардинальным образом. Фактор физический – покалеченная в результате перенесенного в детстве полиомиелита нога и фактор социально-политический – середняцкое происхождение. Первый сделал его обузой в деревенской жизни и выпихнул с котомкой сухарей за плечами в город, второй, несмотря на очевидные способности к наукам, глухим забором встал на пути в высшую школу: приоритет при прочих равных условиях отдавался в те годы выходцам из рабочего класса и сельской бедноты. Для иных прослоек верхом доступности являлся вариант пополнить собой ряды конторских служащих. Им батяня и воспользовался, поступив на курсы бухгалтеров-счетоводов. Потерял ли он от такого расклада, делая первые самостоятельные шаги? Хорошо зная историю страны, ответить однозначно нельзя.
И ведь, что интересно, казалось инвалидность и социальный статус основательно задвинули его на периферию жизни в тень неромантической профессии: какие трудовые и ратные подвиги, какие научные открытия и свершения если фактически одна нога, счеты с манжетами, да белый билет. Но пройдут годы и годы и, как часто бывало, разбирая стопку пожелтевших документов, разглаживал батяня изрядно потертую на сгибах грамотку и вслух обращал наше внимание на заголовок: «Ударное строительство!», раскрывал наградное удостоверение и с выражением и неизменным ударением на втором слоге читал: «За геройческую оборону Советского Заполярья!», а в трудовой книжке любил, чтобы услышали последнюю запись: «Инженер Высшего Мореходного училища!».
  Да, не разминулись с ним и не обошлись без него - ни ударные стройки, ни война, ни высшая школа.

II

Батяня впервые вступил на дощатые тротуары главного города своей жизни в 1929 году. Привела его в Мурманск работа на линейных участках электрификации дистанции Кандалакша - Мурманск Кировской железной дороги. Стройка была ударной. На память о ней долгое время сохранялась  в домашнем архиве грамотка, которую он очень любил показывать. Та самая, о которой мы уже выше вскользь  упомянули.
Первые приезды батяни в Мурманск носили служебный характер. Но уже с 1931 года, уволившись с железной дороги, он - мурманчанин. А сменив несколько мест работы, в том числе такое престижное, как в штабе Северной флотилии (для справки: первым местом базирования созданной в 1933 году флотилии, преобразованной в 1937 г. в Северный флот, был Мурманск), определился на десятилетия и со своим трудоустройством – строительная контора Мурманторга.
Отец всю свою жизнь проработал бухгалтером. Суммарный трудовой стаж с учетом северных льгот и выслуг военных лет равнялся у него 76 годам. Разумеется, мы знали, что он больше чем просто хороший специалист. И нисколько не удивились, когда ему, уже находившемуся на пенсии, предложила сделать сводную переоценку основных фондов управления его родная торговля. Более того, последовавшие челночные визиты бухгалтеров 70-ти магазинов к нам на Новую-28 и неудобства с превращением наших комнат на месяцы в функционирующую контору, приняли и с пониманием, и как должное. Но когда на него спустя год вышла с аналогичным предложением Высшая мореходка, – здесь и для нас открылось что-то! Когда к нам в заснеженную тьму-таракань самой окраинной улицы города зачастили курьеры из этого учебного заведения, которое ни общими знакомыми, ни профилем, ни конъюнктурой никак с батяней и его практикой прежде не пересекалось, - только и  оставалось, что развести руками.
С торговлей все было понятно – их контракт с инвалидом–надомником подкреплялся уверенностью в качественном конечном результате: они знали батяню десятки лет. Чем руководствовались командиры Высшей мореходки, идя на проблемное сотрудничество с абсолютно незнакомым специалистом? И не ошибусь ведь - искали, собирали информацию, наводили справки, консультировались. Получается, что бухгалтера равного батяни по опыту, но со здоровыми ногами, в трехсоттысячном городе им найти не удалось.
Нет, мореходка не просчиталась. Благодарственное письмо за подписью замминистра Министерства рыбного хозяйства о том, что Мурманское Высшее инженерно-морское училище  справилось с переоценкой в числе лучших по отрасли, говорит само за себя. Письмо с лихвой компенсировало ущемленные амбиции ряда штатных сотрудников училища и оправдало в их глазах батянину требовательность, въедливость, настырность и принципиальность. А трудовая книжка отца пополнилась тогда годичным стажем и заключительной записью: «МВИМУ. Инженер по технадзору за капстроительством».
Отца заметно характеризовали по жизни два качества – высокий профессионализм и чуткое отношение к людям. И второе было не менее важным для него. Неформальная помощь многим и многим ходатаям с бедами, сомнениями, обидами, проблемами: и знакомым, и малознакомым, и просто незнакомым, но переступавшим порог нашего дома с твердой установкой их пославших, что есть такой инвалид Немкин, который обязательно поможет. А проблемы были самые разнообразные, с самым пестрым разбросом – от семейных и производственных неурядиц до противостояния с администрацией и судами. Батяня, бывало, всех внимательно выслушает, подскажет, как следует поступить, подробно проконсультирует о возможных вариантах поворота дела и тут же поможет написать исходное заявление в отстаивании попранного права. И неизменно обяжет не церемониться и держать его в курсе дела. И человек уходил ободренный, вооруженный и подкрепленный батяниной фразой: «Будем бороться!»
Через него прошло много учеников. И, в равной мере, и более благополучные, и менее благополучные по части служебной карьеры, остались ему благодарны, продолжали относиться к нему как к учителю, воспитателю. Сам же он не разменивался на карьерную мишуру. И не помышлял о ней.  Никогда не склонялся и к партийному окрасу.
Как хорошо известно, не место красит человека… Жизнь батяни – лишнее подтверждение верности этого крылатого утверждения. Состояться как личность можно и в скромном, далеком от романтики цехе прихода-расхода, дебита-кредита.
Жизнь батяни сложилась так, как сложилась, в силу обстоятельств, с которых мы начали наш рассказ. Но может оно и к лучшему, что она так сложилась. Может оно и к лучшему, что болезнь в детстве оставила свою метку. Что его, молодого и здорового, коснись, без этой метки могло ждать в деревне в конце 20-х годов? Коллективизация! Раскрестьянивание! Семья у них была середняцкая, а середняк сплошь и рядом косяком шел по кулацкой статье. Вполне возможно, что нашла бы его злополучная «середняцкая статья» и окончи он институт, а туда еще и попасть ему с его социальным статусом, была проблема. Загребли бы его с его социальным середняцким статусом за милую душу под любую чистку. Ну а если бы до войны пронесло, то в войну-то с двумя здоровыми ногами сгинул бы однозначно. Он ведь не из тех был, у которых, как только в атаку идти, так проблемы с обмотками возникают.
Судьба, оставив узкий выбор, позаботилась, поберегла? Можно и так сказать.
         
Не буду лукавить. Многое сегодня воспринимается иначе. Более взвешенно, более ответственно, более справедливо. Время просеяло и оставила золотники. О чем поведал рассказ – один из таких золотников в истории нашей фамилии.


ЗАПАХИ ДЕТСТВА.

   Воспоминания детства – это не только визуальные стоп-кадры, ностальгическая восторженность, эмоциональная приподнятость, учащение пульса, но и ни с чем несравнимые, неповторимые запахи. Тем, детским, могут быть только похожие. Те, детские, навсегда остались там.
   Запах морозного зимнего утра, полумрака и чистого снега.
   Запах капели, талого снега, нагретой завалинки дома, весны.
   Запах парного молока (у нас была своя корова).
   Запах папиного кожаного пальто.
   Запах типографской краски свежего номера журнала «Огонек».
   Запах разрезанного арбуза.
   Запахи праздничного утра, которые неотделимы от ароматов сдобной выпечки: пирожков, ватрушек, оладий, блинов.
   Аромат соевой шоколадки ценою в один дореформенный рубль.
   Букет запахов бабушкиного барачного коридора.
   Букет запахов, который оставляли по утрам в кухне заезжавшие за отцом конюхи.
   Запах пропахших бензином и маслами кабин тех грузовиков и легковушек.

   Но над всеми этими запахами, выше всех – запах свежевымытых полов, опрятно убранных комнат, аккуратно застеленных кроватей с пирамидами подушек под тюлевыми накидками, запах протопленной печки, белизны скатерти на столе и воздушных занавесок на окнах. Запах Чистоты.
   И все это МАМА, ее Руки.


ВСЕ ПОМНЮ.

1
   На Новой. Я у себя в углу за письменным столом. Затихший было шелест газет в соседней комнате, возобновляется с прежней интенсивностью. Чтение их для батяни занятие привычное и приятное, но разыгравшийся солнечный день за окном видимо не на шутку манит сменить занятие и он предпринимает очередную попытку: «Валерка, побереги зрение, дай глазам отдохнуть, пойдем лучше покрестьянуем».
2
   Если я откликался на батянин призыв покрестьяновать, то тут следовал целый ритуал: на нижнюю площадку крыльца выносился стул, батяня, запахнувшись в тулупчик, оккупировал его, а я начинал выполнять работы в огороде (мы не говорили – во дворе или на приусадебном участке, хотя это и правильнее, мы говорили – в огороде): копать грядки, сжигать прошлогоднюю траву, сгребать мусор, ремонтировать забор и мостки, пилить и рубить дрова... Наблюдать за моими работами он любил. Не меньше любил он давать при этом ценные указания. Но на седьмом небе от счастья он оказывался, когда я брал его в пару пилить дрова. Особой необходимости, правда, в этом не было. Без ущерба для производительности и собственного здоровья я легко справлялся с этой работой без помощников. Причем, двуручная пила в моей руке никогда не вихлялась и не гнулась, что случается сплошь и рядом у пилящих вдвоем. Нет, батяня неумелым пильщиком не был. Залогом чему служили его крепкие руки. Но дополнительные хлопоты с умащиванием его со стулом к козлам, к дровам, к пиле не всегда располагали услышать его просьбы. И если брал, так только чтобы доставить ему удовольствие, радость: надо было видеть, как он при этом преображался. Покряхтывая, сияя, подсказывая, как поставить козлы, и фонтан настроения – он нужен, он востребован для настоящей мужской работы.
3
   Батяня, скажи: «Валерка, пойдем покрестьянуем».


СКРИП, СКРИП, СКРИП…

   Скрип, скрип, скрип…
   Это скрипит снег под мамиными и Раиными валенками. Я вижу только их темные наклоненные фигуры и мелькание подошв. Они тянут за веревку санки. В санках я и сумка с бельем. Мы направляемся в баню.
   Скрип, скрип, скрип…
   Только этот звук нарушает тишину раннего зимнего утра. Окна домов еще почти везде темны. Дорогу освещают редкие лампочки на столбах, прикрытые сверху жестяными колпаками. Дорога накатанная, но уже заметно кружение снежинок. Особенно хорошо их видно на фоне освещенных столбов. Ни прохожих, ни собачьего лая.
   Скрип, скрип, скрип…
   Меня очень забавляет наблюдать за маминой и Раиной тенями. То они, стремительно опережая нас, покидают пределы освещенного круга и, удлиняясь, убегают далеко вперед с тем, чтобы навсегда затеряться в свете следующего столба, то вдруг резко возникают на мгновение лишь, путаясь в маминых и Раиных ногах, и тут же, не дав, как следует собой налюбоваться, исчезают под полозьями санок. И так от столба к столбу. Тени убегают, появляются резко вновь и тут же быстро исчезают…
   Убегают, появляются, исчезают…

   «Поберегись-сь!» - окрик возчика, скрип полозьев и запряженная в сани лошадка, всхрапнув над самым моим ухом и обдав снежной пылью из-под копыт, споро обгоняет нас.
   Это мы уже спустились к перекрестку улиц Микояна и Карла Маркса и движемся вдоль забора конюшни к спуску в город. В морозную свежесть и от промчавшейся лошадки, и от близости конного двора на какое-то время вплетается знакомый букет запахов. Такой запах оставляют после себя по утрам на кухне приезжающие за папой конюхи. Запах сена, кожи, овчины, конского пота, махры…
   Не доходя до спуска в город, сворачиваем с проезжей части в сторону. Запомнилось, как, натужно подвывая мотором, поднимался в гору нам навстречу грузовик.
   Дальнейший путь до бани знаком до боли. Со всеми его мосточками, закоулками, переулками, пригорками, ложбинками. Между бараков и сараек, двухэтажных рубленых домов и заборов, помоек и … Но здесь воспоминания, конечно же, более поздние.
   А из того утра запомнилось еще стояние на улице в ожидании открытия бани, холод помывочного отделения, обилие голых тетенек и их ласковые восклицания: «А вот и женишок к нам пожаловал! Ой, какой женишок!».
   Сколько мне было тогда – года полтора, два?
   Пожалуй, это мое самое раннее воспоминание.


ПОБЕГ ИЗ ГОСТЕЙ.

   Самое памятное из дошкольных воспоминаний – поездка всей семьей на мамину родину, в Ржаксинский район Тамбовской области. Был это год 1955-й. И было мне в то лето – 6 лет. И хотя в эти места в последующем завернуть так больше и не пришлось, спасибо детской памяти – многое она добросовестно зафиксировала и сохранила на всю жизнь. Деревенские улицы, саманные дома с соломенными крышами и земляными полами, поля, огороды, овраги, бахчу за речкой и саму извилистую речку с запрудами. И, конечно же, ручей на задах бабполькиного огорода. О нем память особая. Помнятся и многие события, случившиеся тогда в деревне.
   А с ручьем связано, пожалуй, самое знаковое для меня в ту поездку происшествие. Но прежде несколько родословных подробностей. Отдыхали мы в деревне Алкалатка, в доме у Печекиной Полины Семеновны – родной сестры маминого отца Попова Федора Семеновича. Проживала Полина Семеновна (с маминой легкой обмолвки – баб Полька) с двумя уже взрослыми сыновьями Павлом и Сергеем. Павел женился и в наш приезд начал ставить рядом с родительским подворьем свой дом. Мама была любимой племянницей баб Польки. В свою очередь любимой племянницей нашей бабушки Евдокии Гавриловны была Анна Васильевна Иванова - дочка ее брата, а для нас детей – тетя Оня. С мужем Николаем Ивановичем и сыновьями Володей и Виктором (им в ту пору было лет по 13-15) Анна Васильевна проживали в соседней деревне Козинка. В их семье бабушка постоянно останавливалась во все свои частые приезды в эти края на лето. Попал в гости к тете Они и Николаю Ивановичу и я. А от гостевания этого рукой подать и до истории с ручьем.
   А было так. Из уважения к нашим родителям и, стараясь по-родственному принять часть хлопот с нашим отдыхом в деревне на себя, да это и традиция такая, а в сельской местности она была еще очень крепка, тетя Оня и Николай Иванович предложили взять одного из нас, детей, погостить к себе на несколько дней. Выбор пал на меня. Спокойный, некапризный, стеснительный. «Муха пролетит, – не шелохнется», - так скоро скажет обо мне маме Тамара Васильевна Миронова, одна из первых моих учительниц.
   Всю дорогу до Козинки вниманием я не был обделен. Со мной ласково разговаривали, пытались растормошить, развеселить, попеременно брались нести на руках.
   Написал, что брали на руки, и осенило. Вот ведь столько раз уже рассказана эта история, столько раз мысленно пройден маршрут между двумя деревнями – на какую подробность можно еще рассчитывать? Ан, нет. И через пятьдесят лет оказывается возможны уточнения и поправки.
В устном изложении этой истории я обязательно проговаривал, что дорогу я хорошо запомнил, не детализируя каким образом. Раз не заблудился при побеге, – значит запомнил. (А сомневаться в моей детской зрительной памяти не приходится: залогом чему - это воспоминание, которое уж никак не припишешь преломлению рассказа взрослых очевидцев). И на удивление только сию минуту понял, – запомнил я обратную дорогу хорошо потому, что они постоянно брали меня на руки, я почти постоянно был развернут в сторону удалявшейся Алкалатки и ее окрестностей. На эти ориентиры спустя полчаса я и побежал.
   Но это спустя полчаса, а пока в рассказе я сижу в обширной полутемной комнате, всеми забытый и заброшенный. По пришествию в Козинку отношение ко мне резко изменилось. Из объекта всеобщего внимания я неожиданно выпал. Все куда-то разбежались. И кроме двух старушек в черных платках в дальнем углу, никого. Они шептались между собой, не проявляя ко мне никакого интереса. А за окном продолжало темнеть.
   С годами все случившееся легко объяснилось. Был предвечерний час – возвращение с пастбища коров, их дойка, кормление другой домашней живности. Добавил хлопот по хозяйству и собиравшийся дождь, – это в предверии его резко потемнело. Потребовалось что-то срочно прибрать, занести, накрыть. Все взрослое население дома, включая и ребят Володю и Витю, было нарасхват. Неудивительно, что им на время стало не до меня. Но тогда я был далек до такого анализа-расклада. Поэтому, не долго думая, сполз со скамейки и отправился домой в Алкалатку. Бегства моего никто не заметил.
   Дождь настиг меня далеко в поле, но не вызвал испуга. Возможно потому, что уже успели разглядеться очертания бабполькиного сада и крыша нашего сарая. Я лишь энергичнее припустил во все лопатки.
   А вот и ручей. Но что это? Вместо безобидной полоски скромно журчащей воды – бурный, клокочущий водоворот мутной пены, норовящий сорвать и унести дощечку-мосток.
   Здесь кульминация рассказа. Но не переправа тому виною – мостик я чудом, каким, не знаю, проскочил без последствий. Коварной же вишневой косточкой для меня стал крутой, глинистый, местами поросший колючим кустарником откос оврага, точнее, пересекавшая его наискосок осклизлая ступенька тропы. И ведь был уже почти наверху оврага, когда сандалии оступились и я мгновенно, как с ледяной горки, съехал, распластавшись и раскинув руки, на животе к ручью. От трагической развязки меня оберегла веточка кустика, опять же чудом, каким, не знаю, подвернувшаяся под детскую руку: ноги уже полоскались в воде...
   Через полчаса, согретый родительской лаской и горячим молоком, в ароматах овчинного полушубка и свежего сена, я, притаившись, с сеновального повета смотрел на мокрого, растерянного Володю и, сквозь дрему, слушал его рассказ о переполохе, случившемся в Козинке с моим исчезновением. И уж совсем засыпая, слышал, как Володя, поднявшись на сеновал, ласково тормошил меня, и звал: «Валера, дождь перестал, пойдем со мной...» Потом хлопнула дверь сарая и сон...
   Утром узнал, что Володя, не добудившись меня, увел в гости Славу.

   Для справки: так дружно по-семейному (уже и плюс Люда), мы соберемся на поездку еще лишь раз – в 1960 году: Ярославская область, Тутаевский район, село Николо-Эдома, пионерский лагерь.


НЕНАВЯЗЧИВО И ДЕЛИКАТНО.

   Редкие родители избегают соблазна похвастаться при случае способностями и успехами своих детей. И блаженны те из них, кому удается приятные сердцу разговоры подкрепить наглядной демонстрацией. Наши родители были из этой везучей категории. Случаев же, в силу маминого хлебосольства и непререкаемой батяниной авторитетности в кругу многочисленных родных, знакомых и друзей, выпадало предостаточно: гостями наш дом был не обижен.
   Об успехах старшего сына весомо говорила почетная грамота в рамке под стеклом, украшавшая простенок красного угла и стойким вниманием к себе неизменно подтверждавшая верность чеховского правила о ружье из первого акта. Грамотой брат был награжден за активное участие в работе кружка  «Юный моряк» Дома пионеров.
   Час показа моих способностей выпадал обычно на разгар праздничного веселья, когда будучи извлеченным из дальних углов я, под бурные восторги заинтригованных гостей, по задним обложкам журналов «Огонек» безошибочно называл их номера и годы издания. Дабы сохранить чистоту экзамена, журналы из солидных уже к тому времени стопок поручалось доставать самым сомневающимся. И было экзаменуемому всего 6-7 лет.
   Два маленьких комментария вдогонку написанному. Первый – об уместности выражения «извлеченный». Да, именно так, ибо крутиться детям у взрослого застолья, было у нас в семье не принято, а я, в силу природной застенчивости, не больно к этому и стремился. И второе – к чести родителей, успехи наши они подавали ненавязчиво и деликатно, щадя родительское самолюбие собеседников.


ЛЕСТНИЦА, «РОДИНА», ДЕТСТВО.

   - Сла-вка-а, подожди меня-а! – мой голос врывается в тишину раннего воскресного зимнего утра и эхом укатывается по склону заснеженной сопки  к поблескивающему огоньками городу.
   Еще темно. Редкие прохожие. Мы бежим с братом в «Родину» на детский сеанс. И впереди самое сложное для меня испытание – высокая, крутая, деревянная лестница – спуск в Город.
   Валенки с галошами, туго на все пуговицы застегнутое пальто, на самые глаза надвинутая и, от неудачной уже попытки развязать, на узел под подбородком затянутая шапка. Это я.
Брату легче. Он в ботинках, ворот пальто распахнут, шапка хоть и с опущенными ушами, но постоянно перемещается на голове, занимая угодную своему хозяину позицию. И пока я, добросовестно переступая со ступеньки на ступеньку, еще только добираюсь до середины, он, где ловко перескакивая через ступеньки так, что только каблуки мелькают, где лихо скатываясь по перилам, набросившись на них животом, уже внизу и кричит:
   - Давай скорее, опоздаем!
   Но ждет.
   Уже несколько поколений мурманчан выросло не подозревая, что на том месте, где громадой высится Областная научная библиотека, когда то была «наша» лестница. Сделанная по всем правилам плотницкого мастерства, свидетельствую как специалист, да по-другому раньше и не строили: с площадками для обзора и скамейками для отдыха, крепкими перилами и солидным бревенчатым каркасом, она и высотой, и крутизной превосходила лестницу у первой школы, именуемую в обиходе «большой», уступая ей лишь в одном, та была маршами вдвое шире. Деревянный вариант «большой» лестницы сохранился на многих фотографиях. Сохранилась ли где, кроме нашей памяти, «наша» лестница?
   Но вернемся к двум пацанам, спешащим на утренник. О, они уже спустились с лестницы и бегут дощатым тротуаром.
   Да, лестничные марши с коварной наледью на последней ступеньке позади. И мы несемся уже по Городу мимо заборов, деревянных и каменных домов. Сплошь и рядом заманчиво отсвечивают накатанные полоски льда. Славка не пропускает ни одной, а то, поджидая меня, успевает и по второму разу обернуться. На все мои попытки отметиться на этих самодельных каточках сурово покрикивает:
   - Давай, не задерживайся.
   Но я упрямо не хочу уступать:
   - Но так ведь быстрее, как ты не можешь понять.
   Хотя, какое там быстрее. Это у него быстрее – разогнался и швырк на всю длину. Только уши на шапке вразлет. А я как не разгонюсь, дальше середины не доезжаю. И начинаю по льду семенить. И ничего кроме задержки от этого «быстрее» нет. В довершении ко всему, еще и шлепнусь.
   Но вот, наконец, и «Родина». Мы вбегаем под высокий  свод билетной кассы. Нет, это я вбегаю, а Славка уже выбегает. Мне хочется задержаться здесь и все как следует рассмотреть, но Слава торопит.
   - Бежим, уже началось. Первый ряд взял.
   Мы действительно опаздываем, ибо, когда приходим вовремя, билетная касса забита людьми. И они стоят чинно, в затылок друг другу, разделенные турникетами (впрочем, этого мудреного слова я тогда не знал). Когда приходим во время, я успеваю разглядеть все стенды с фрагментами из фильмов, все плакаты. Сейчас опаздываем и у стендов не задерживаемся. Гулко раздаются наши шаги по опустевшему фойе.
   - В какой зал – в розовый или в голубой?
   - В розовый, давай быстрее.
   Заманчиво дыхнула вкусными запахами промелькнувшая витрина буфета. Сегодня без него. Высокие широкие ступени ведут на второй этаж. Плавно приоткрывается высокая дверь, впуская нас в задрапированный тамбур, а из него в темноту расколотого лучом света зала. Контролер шепотом предупреждает не шуметь, и пододвигает нас к таким же, как и мы опоздавшим. Идет киножурнал. После его окончания будет ненадолго включен свет, и мы пройдем на свои места.

   «Огни на реке» и «Призвание», «Судьба барабанщика» и «Орленок», «Над Тисой» и «Пархоменко», «Бессмертный гарнизон» и «Джульбарс»…  Смотренные пересмотренные фильмы нашего детства. Фильмы детских утренних сеансов – окно в большой  и увлекательный мир: цена билета = 10 коп.
   Где, по каким кручам скачешь ты сегодня отважный воин Албании Скандербег? А где, в каких высях, добрый и мудрый Ибн Хаттаб, парит твой ковер-самолет?..
   На фоне песни «Черный ворон» звучит голос Чапаева-Бабочкина: «Счастливые, говорю вы… А какая жизнь наступит – помирать не надо».
   Да, Василий Иванович, прав ты оказался, хоть и на время. Не легкая, не всегда сытая, далеко не всегда такая, как хотелось бы, но счастливая.
   Но была.
   Вернуться бы туда и снова прожить.
   Также.
   Ничего не меняя.


ТАЙНА ГОЛУБОГО ЭКРАНА.

   Телевизионное вещание пришло в Мурманск осенью 1957 года, с введением в строй на сопке Варничной радиотелевизионного приемопередающего комплекса со 185-метровой башней для антенны и созданием Мурманской студии телевидения.
   Первые телевизоры были большой редкостью: самым дорогим и престижным тогда считался телевизор «Знамя». Но репутацию самого надежного, а отсюда и самого массового снискал «Рекорд». У нас был «Рекорд». И он, практически без ремонта, прослужил нам 12 лет. И это не потолок, ибо его замена была вызвана стечением обстоятельств, напрямую не связанных с его надежностью.
   Мы купили телевизор одними из первых на улице. Но все же на дворе был уже февраль 59-го. И значит, что целый год, а в детстве – это так много и долго! нами решалась проблема «Куда пойти на телевизор?» Всех счастливых обладателей «домашнего кино» знали наперечет. Хотя интерес представляли, понятно, лишь те из них, кто пускал на просмотр. Хорошо известны были также адреса красных уголков ближайших предприятий, контор и агитпунктов, оборудованных телевизионными приемниками. При всем том, надо было еще проявлять дипломатию и не надоесть, то есть не появляться по одному и тому же адресу слишком часто. Существовала и практика заблаговременных договоров и обещаний. Но часто приходилось и побегать.
   Сетка телевизионного вещания первых лет была достаточно простой. Обычно так: местные новости, киножурнал и художественный фильм. Один день в неделю – вечер документальных и научно-популярных фильмов. Еще один – профилактика. До каналов центрального телевидения пройдет еще 10 долгих лет.
   Телепрограмма на неделю тщательно изучалась. Фильмы, снабженные анонсом и фотокадрами, брались на особую заметку. В дни их демонстраций улицы заметно пустели. Кино, по клубной привычке, смотрели с выключенным светом. Памятуя о пресловутом «ненадоесть», напрашивались на телевизор под самый фильм и устраивались, чтобы не стеснить хозяев, у самого входа. Да, зачастую, ближе было и не пройти – так много набиралось народу.
   У меня об этом времени есть и особая зарубка. Дело в том, что мне долго не удавалось рассмотреть телевизор вблизи. И это притом, что, следуя маминым наставлениям, и Рая, и Слава мне место поближе к телевизору постоянно выхлопатывали. Но я стеснялся, отнекивался и продолжал смотреть с ними вместе от дверей. И что там, за выпуклой бархатистостью экрана, не знал. Поскольку это никогда не было предметом разговора ни взрослых, ни сверстников – заинтриговывало еще больше. Значит, ни для кого в этом ничего секретного нет?
   Но вот однажды все разъяснилось. В тот вечер я попросился на кино к Борьке Лисому. И так совпало, что никого чужого у них не было. Семейство ужинало на кухне, от предложения присоединиться к ним я отказался и, воспользовавшись тем, что в комнате я один, – бочком, бочком пододвинулся к телевизору. И вот он – долгожданный миг! – протягиваю руку к экрану. Но таинственная поэзия бархатисто-рифленого голубого экрана на практике оказалась банальной прозой – стекло!


ПОЛЕТ ГАГАРИНА.

   К написанию этого рассказа меня подтолкнула Елена Рачева своим байконурским репортажем в одном из предновогодних номеров «Новой газеты».

   О запуске первого космонавта мы с Борькой Лисым узнали от Славки. Мы возвращались из школы и только успели у финского дома, расходясь каждый в свою сторону, бросить друг другу: «Давай!», - из-за насыпи на нас вымахнул с ведрами, по-весеннему распахнутый, в одной спортивной кофте Славка и, радостно прокричав: «Наши космонавта запустили! Майора Гагарина!», - не задерживаясь, сыпанул вниз под гору, к колонке.
   Это сообщение меня буквально огорошило. Я одновременно и растерялся, и обрадовался, и расстроился. Такое событие! Мне ли не знать какое это событие! Мне, зачитавшему до дыр все книжки из школьной библиотеки про летчиков, боготворившему Валерия Чкалова, Серова, Водопьянова, Покрышкина, Кожедуба, Захара Сорокина, Сафонова… Мне, знавшему назубок все наши космические запуски, последовательность полетов всех наших собачек… Всем своим увлечением авиацией и космонавтикой я был подготовлен к такому событию, но сообщение об этом событии застало меня врасплох. Сообщение об этом событии просто раздавило меня своей будничностью: школа, Борька, идем, болтаем, ничего не знаем, Славка с ведрами… Человека в космос запустили, а он за водой побежал, нашел время… Ничего не понимаю…
   Вся гамма этих чувств и переживаний стремительно обволокла меня, но владела мной только секунду, другую. Буквально на счет три, я уже, забыв всех и вся, пулей несся к дому, к радиоле.
   Расстояние от финского дома до нашего всего несколько десятков шагов, бежал я быстро, был взволнован, но про вторую часть Славкиного сообщения все же подумать успел.
   Там у финского я про Гагарина услышал, но сразу отбросил – значимостью самого события, самим фактом запуска космонавта отторгалась любая конкретика и подробность, а уж тем более подробность про какого-то  Гагарина, имя которого мне ничего не говорило, а Славка мог и напутать. Да и, наверное, напутал. Ведь первый космонавт, считал я, обязательно должен быть из числа  прославленных летчиков – либо из героев войны, либо из опытных летчиков-испытателей, таких, например, как Владимир Коккинаки: его портрет на обложке и очерк о нем были недавно в «Огоньке». Но, майор Гагарин?
   Вбежав домой, я только и успел, что радостно выкрикнуть: «Мама!» Все остальное было написано на моем лице. Мама уже несла мне нагретые в запечье тапки и, принимая пальто и вполне разделяя мое нетерпение, ласково подтолкнула в комнату: «Иди, слушай, все утро передают».

   А с первенством майора Гагарина в деле освоения космоса меня сравнительно быстро примирила версия, согласно которой более именитым и опытным летчиком просто решили в первом полете не рисковать. Сегодня за себя того, позволившего такую версию, неловко.
   И это при такой-то коллекции фактов и подробностей из нашей истории, буквально нашпигованных соображениями конъюнктуры и целесообразности.


И ПОСАДИТЬ ДЕРЕВО.

   «Человек должен в своей жизни построить дом, воспитать сына и посадить дерево». Вряд ли мы с братом руководствовались этой житейской мудростью, отправляясь в лес за первыми деревцами для огорода, но то, что она была нам известна в наши 12-14 лет, – очевидно: читали в нашей семье много.
   Поиски первых саженцев нашей озеленительной кампании затянулись. Мы все дальше и дальше уходили в сопки, бракуя одно деревцо за другим. Но вот, наконец, выбор сделан, подходящие березки аккуратно выкопаны и заструилась под ногами скалистая тропинка дороги домой.
   Хоть деревце мне досталось и небольшое, но я довольно быстро устал. Причина в том, что из-за дерновой подушки с корнями и строгого братниного: «Не растряси землю, иначе дерево не приживется», - саженец пришлось нести почти на вытянутых руках. Устал, но, видя, как уверенно вышагивает Слава с березкой вдвое больше моей, об отдыхе и не заикался.
   К дому подошли с тыльной стороны. И хоть крюк до калитки был не велик, но видимо устал не только я один. Слава перелез через забор, а я остался на этой стороне, чтобы подать ему деревья. Забор был высокий, и мне с трудом удалось переправить через него свою ношу. С сомнением – осилю ли? подступился к Славиной березке. Но, о чудо! Саженец легко взмыл в моих руках к заостренным концам ограды. Да, размером Славино деревце было больше моего, и он нисколько не схитрил, когда определял, кому какое нести, но у моего была гуще корневая система и соответственно больше дерна. К тому же и с продиктованным «не растряси, не приживется» у него могла быть не стыковка: хозяин-барин.
   Окончательно же причина разного веса наших первых саженцев объяснилась спустя несколько лет. Та, Славина березка, также как и посаженные нами через год еще две быстро пошли вымахивать стройными прямыми стволами. Мой же озеленительный первенец долго раздумывал, а потом стал куститься, куститься… Со временем, правда, он почти догнал в росте своих соседок, но сколько же у него было стволов!
   Долгие годы наш рукотворный оазис из березок служил любимым местом отдыха в жаркие летние дни и неизменным украшением семейных застолий. Возле них ссорились и мирились, радовались и огорчались, пели песни и плакали…
   На вечере прощания с Домом все посчитали обязательным проститься и с березками. Не остановили и январские сугробы. Ведь березки для всех были также дороги и близки, как и сам ДОМ.
   Теперь над тем местом другой рельеф, другие постройки, другая жизнь. Другие истории.


ИГРЫ НАШЕГО ДЕТСТВА.

Брату Славе посвящается.

   Задавшись целью перечислить номенклатуру уличных игр нашего детства, любой рискует многое упустить. И виною тому будут не возрастные огрехи памяти, а многообразная палитра этих игр.
   Здесь позволю себе пространную цитату из уважаемого мной Виктора Астафь¬ева: «Таково ли свойство детства, что оно кажется сплошной игрой, или на самом деле мы в детстве так много играли, что нам не хватало дня, и мы прихватывали вечера, порой и ночи...
   Их было много, тех далеких деревенских игр. И все они – будь то игра в бабки, в чижа, в солону, в лапту, в городки, в свайку, в прятки – требовали силы, ловкости, терпения. Существовали игры совсем уж суровые, как бы испытующие вступающего в жизнь человека на крепость, стойкость, излом, - литературно выражаясь, игры были предисловием к будущей жизни, слепком с нее, пусть не обожженным еще в горниле бытия, но в чем-то уже ее предваряющим.
   И поныне, когда я вспоминаю игры детства, вздрагивает и сильнее бьется мое сердце, обмирает нутро от знобяще-восторженного предчувствия победы, которая непременно следовала, а если не следовала, то ожидалась в конце всякой игры».
   С первого прочтения астафьевского «Последнего поклона» тема уличных игр детства нерасчленима у меня с главой «Гори, гори ясно» этой книги. Достаньте с книжной полки эту повесть Астафьева и прочитайте. Не пожалеете.
   Мне близко творчество этого писателя. А как гражданин, он лишь однажды дал повод выразить ему свое «фэ», когда явно без «зрячего посоха», поддавшись уговорам президентских пиарщиков, на секунду заскочил в политику и специально примчался в свою родную Овсянку на месяц раньше обычного для встречи с Ельциным. Впрочем, это тема совсем для других рассказов. Не будем отвлекаться.
   Деревенская улица 30-х годов и окраинная улица Мурманска 50-х очень сходны. Разве что, на мурманской живности было поменьше. Поэтому такая древняя деревенская игра как в бабки за отсутствием инвентаря в городе продолжения не имела, частично трансформировавшись в битку. Остальные игры, эстафетой переданные нам нашими родителями, продолжали быть еще очень популярыми в нашей подростковой среде. Имели они, на первых порах, и значительное преимущество перед спортивными играми, которые хотя и уверенно шли к ним на смену, но почти не игрались без покупного инвентаря, а он был и дорог и в большом дефиците. В деревенских же играх весь инвентарь прикладной, за исключением маленького мячика. Иногда обходились даже и резиновым.
   Да, такие игры как в Лапту, штандер, в город – без мячика не игрались. Лапту пишу через заглавную букву. Она этого заслуживает. Более доступной и динамичной коллективной игры трудно и придумать. Обидно, что она выпала в разряд забытых. У американцев бейсбол (аналог нашей лапты) не только не забыт, но и служит национально-патриотическим стержнем. Астафьев в уже упомянутой повести сложил об этой игре маленькую поэму. Повторяться не буду. Прочитайте.
Летом – Лапта, городки, прятки, тот же штандер, чижик, голик... Плюс походы за грибами и ягодами, лазание по отвесным скалам, купание в окрестных озерах и запрудах... Об одной из таких запруд – Траншее, обязательно расскажу отдельно.
   Зимой – лыжи, санки, коньки, сани (транспортное средство для перевозки грузов хозяйственного назначения с полозьями из гнутого металлического прута, выпрашиваемое у владельцев хором под обещание не сломать и вернуть)... Плюс катание с ледяных горок, прыжки в сугробы со всех доступных нашей фантазии и нашим возможностям вершин – от заборов и крыш сараев и домов до снеговых карнизов отвесных скал, строительство снежных бастионов, с разветвленной системой потайных ходов, и штурм их...
   А ведь были еще игры небезобидные и жестокие. Пугачи, самострелы, луки со стрелами, деревянные и железные мечи со щитами, копья... Когда этот арсенал запускали в дело, а чаще это происходило при выяснениях отношений с соседними улицами, до беды оставался один шаг. К счастью пронесло.
   И все же сколь бы не был разнообразен и интересен мир детских игр ушедшей эпохи соперничать за наши сердца и души, за наши симпатии, с захлестнувшими наше внимание победными прорывами советского спорта на крупнейших международных спортивных форумах ему было не под силу. Успехи советских атлетов стали служить для нас руководством к действию, а спортивная информация киножурналов «Новости дня» и «Советский спорт» нередко затмевала нам содержание просмотренных художественных фильмов.
   Лучший спортсмен мира Валерий Брумель вновь уверенно побеждает всех своих соперников! И уже вбивались две стойки, натягивалась веревка, подгребалась к месту приземления прошлогодняя трава. Все пронизаны были одним желанием – разбежаться и воспарить также как он над планкой (даром, что у нас веревка).
   Футболисты СССР совершают круг почета на парижском стадионе «Парк де пренс»! Они первые на континенте! И с удвоенной энергией возобновлялись земляные работы по выворачиванию булыжников и расширению футбольного пятачка, спешно назначалась дата очередного матча с Планерной улицей, призывно звал к себе Ледник. О, Ледник, о тебе тоже только отдельно.
   Мужская сборная страны по волейболу – чемпион мира! И судьба болотистой полянки на задах 26 дома решена, – подносится песок, закапываются столбы, натягивается сетка.
   Советские боксеры увозят все золото чемпионата Европы!..
   Сборная СССР побеждает в командном зачете на всех Олимпиадах, во всех легкоатлетических матчах с США!..
   Мы восхищались нашими штангистами, борцами, гимнастами, лыжниками, конькобежцами, биатлонистами, хоккеистами... Мы им старались подражать. Мы начинали за них переживать и болеть.
   Боление – явление нерядовое. Вдобавок, это тоже игра. Вскоре, с созданием футбольной команды «Тралфлотовец», она заметно захватила нас всех. Посещение стадиона с последующим обсуждением перепетий игры – стало обязательным ритуалом. Наличие же в составе «Тралфлотовца» нескольких мастеров спорта из расформированного «Адмиралтейца», еще вчера выходивших на поле в матчах против Яшина, Понедельника, Иванова – наших признанных журнально-экранных кумиров, делало этих кумиров заметно ближе, а нас взрослее.
   Рассосалась постепенно и проблема со спортинвентарем. О консервную банку уже обувь не рвали и с грязным веником по сопкам не носились. Появились футбольные, волейбольные и тенисные мячи, появился настольный теннис, много стало на улице велосипедов, а ближе к середине 60-х застрекотали мотороллеры и мотоциклы.
   Улица рано взрослела, рано начинала работать. В 14-15 лет почти все уже трудились на производстве. Среднее образование добивали в вечерней школе. Но Улица долго и не отпускала. А благодаря уйме светлых летних ночей спортивно-игровой накал Улицы еще продолжал оставаться очень высоким.
   Первый звонок для Улицы, а следовательно и для всех наших игр прозвенел в начале 60-х с вводом в строй ДСК и началом строительства Большого Мурманска. В числе первых улучшение жилищных условий коснулось многодетных семей. У нас на улице таких было много. И хотя почти все из переехавших своими посещениями улицу не забывали, но не заставил долго ждать себя призывной трелью второй звонок – возрастной: начали разъезжаться на учебу, уходить в армию. А заключительную мелодию сыграл нашей Улице временной звонок, – он известил, что мы стали взрослыми.
   Сегодня нет на карте Мурманска ни улицы Новой, ни даже пяди того рельефа, на котором были разбросаны некогда 42 ее жилых дома. И проблематично сказать много ли осталось вообще тех, в ком сохраняется память о Нашей Улице. «Реформы» особенно жестоко проутюжили нас – коренных мурманчан: бежать-то нам некуда.
   Заканчивать деликатную ностальгическую тему, связанную с детством, на грустной ноте не годится. Поэтому будет абсолютно правильно, если мы сухой многостраничный классификационный «пасьянс» разбавим конкретным забавным эпизодом. В играх нашего детства казусных и смешных историй было предостаточно. Вот одна из таких, кстати, давно отстоявшаяся словом, давно обещанная, но до сих пор в тетрадь не внесенная.

   Так случилось, что неожиданно мы на целую неделю стали обладателями двух пар боксерских перчаток. «Виноват» в этом оказался наш сосед по дому Володя-шофер. Мужчина 25-27 лет, небольшого роста, коренастый и не особо баловавший нас подростков своим вниманием. Проходя вечерами мимо наших посиделок на завалинке финского дома, он останавливался только будучи под градусом. В тот раз перебор градусов видимо оказался изрядным, потому что Володя не только подошел к нашей компании и присел на завалинку, но и включился в разговор. А разговор шел о боксе. И тут мы из заплетающейся речи Володи вдруг с удивлением и интересом узнали о юношеском чемпионстве его младшего брата и чуть ли не о каком-то чемпионстве его самого. О последнем, впрочем, он как-то вскользь проговорил и особо не настаивал. Но и удивившись, мы значения особого его россказням не придали. И только дня через два, когда он попытался по старинке прошмыгнуть мимо нас «ни здравствуй, ни прощай» (понятно, трезвый), мы его его же боксерской байкой и подкололи. Да подкололи, видимо обидно, так как не прошло и пяти минут, смотрим, Володя возвращается к нам с двумя парами боксерских перчаток. И хотя, если быть точным, боксерских перчаток была лишь одна пара, а второй парой были боксерские тренировочные рукавицы, но мы, валтузившие воздух перед носами друг друга голыми кулаками, на эту точность даже и внимания не обратили.
   За выбором ровной площадки для ринга и его контуром дело не стало. Не возникло задержки и с выбором первой пары. Боксерские рукавицы, деловито прищурив глаз от засмоленной папиросы, стал надевать Володя, а перчатки уже шнуровались на руках Славы – бесспорного лидера всех рождавшихся нашей фантазией уличных игр.
   Была ли со стороны Володи, забегая вперед, проявлена недооценка соперника: папироса, с которой он не пожелал расстаться, говорит, что у этой версии есть основания. Или физическая подготовка соперника его подкузьмила: даром, что 15 лет, но зато лидер, зато признанный кулачный боец – в поединке один на один одолевший главного драчуна с соседней Озерной улицы Витьку Кабанова, зато, а вот тут, знай это, Володя наверняка был бы повнимательнее, посещение нескольких тренировок боксерской секции во Дворце Спорта.
   Однако, пространными догадками мы рискуем пропустить самое интересное, ведь вызывающе дымящаяся и столь же вызывающе перемещаемая во рту папироса догорает.
   Не успеет. Слава атакует. Удар! И дымится уже только папиросная гильза. Еще удар! И дымок струится лишь откуда-то из глубины неплотно сомкнутых губ.
   Следует немая сцена с широко раскрытыми, одновременно и изумленными, и растерянными глазами Володи и финал со смачно выплюнутой, обмусоленной и без малого чуть не проглоченной папиросой.
   Чем бы закончился этот поединок, имей он продолжение – трудно сказать. Все же сосед наш был плотно сбитый мужчина, с крепкими шоферскими руками. Но он что-то быстро и суетливо засобирался, куда-то ему срочно оказалось надо. И, оставив нам на забаву свой боксерский инвентарь, пропал с нашего горизонта на целую неделю.

   «Теперь-то я знаю: самые счастливые игры – недоигранные, самая чистая любовь – недолюбленная, самые лучшие песни – недопетые». Это опять из Астафьева.
   Согласен.


СЛОМАННЫЕ ЛЫЖИ – РАЗ.

   Жить в буквальном смысле слова в двух шагах от Планерного поля (мы звали его - Парники) – самого популярного для массового отдыха и лыжных прогулок мурманчан места, иметь в качестве наглядного примера брата – профессионала в спорте уже даже потому, что перепробовал он на тот момент все известные и малоизвестные спортивные дисциплины (чемодан с грамотами от этих проб неизменно пополнялся), и остаться, не говорю вне спорта – это слишком громко, но, даже не прикоснувшись к нему – это надо было умудриться. Умудрился, хотя попытки робкие и были. Об одной из таких попыток – этот короткий рассказ.
   Решил заняться лыжами. Вид спорта доступный. Опять же из школьной программы. И инвентарь, пусть хоть и плохонький, на первое время сойдет. «Проложу лыжню недалеко от дома, накатаю, и буду регулярно наматывать круги». День первого выхода с этим настроением выдался на загляденье: солнечный, безветренный, с легким морозцем и с белизной только что выпавшего снега.
   Персональной лыжней решил осчастливить Наше озеро. Место не суетное – рвущиеся на простор Планерного поля лыжники обычно проскакивали его без задержки. К преимуществам варианта с озером перед Парниками относилась и подсветка его от ближайших домов и уличных фонарей (можно бегать и по вечерам), и, что тоже было немаловажно для меня тогда, ведущий к нему пологий спуск.
   И вот я на вершине этого спуска. Толчок палками и, утопая в свежем снегу, лыжи плавно покатили меня к зеркальной озерной глади. У подножия сопки слегка доворачиваю вправо, чтобы сразу начать торить лыжню в обхват озера. Эх, как я с этим доворотом оплошал, какую красивую задумку с занятием лыжным спортом на корню загубил. Правая лыжина зацепила вмерзшую консервную банку, и загиб ее отскочил как отрубленный. Доворот в аккурат вынес меня на припорошенную помойку соседних домов. Лыжи, которых я лишился, лишь отдаленно соответствовали уже своему названию. Скорее снегоступы. И колун им был не страшен, коснись, поломать. А тут – банка!


СЛОМАННЫЕ ЛЫЖИ – ДВА.

   Неизменный тематический гвоздь наших школьных перемен начала 60-ых – обсуждение просмотренных накануне по телику художественных фильмов. Обсуждения носили оживленный характер. Желающих воспроизвести в лицах и действиях понравившийся эпизод было так много, что к последней перемене о фильме имели четкое представление даже и не видавшие его. Вклиниться с конкурентной темой в эти обсуждения было практически невозможно. Разве что в дни после выходного на телевидении или на другой день после «Вечера документальных и научно-популярных фильмов» (была такая программа на нашем мурманском ТВ в те годы). К какому разряду относился тот день, когда я собрал все внимание своим рассказом, боюсь соврать. Но то, что внимание было полное и безоговорочное, помню хорошо.
   А тема складывалась так. Накануне была физкультура на лыжах и она в очередной раз должна была пройти без меня. Своих лыж на тот период у меня не было. Последние из своих, правда, больше похожие на слегка загнутые доски, я умудрился сломать на ровном месте о консервную банку. Все бы ничего, но прозвучало, что альтернативных лыжным уроков физкультуры в четверти не планируется. Мама, вернувшись с родительского собрания, эту информацию подтвердила. Она же принесла известие о не аттестации в четверти тех, кто лыжные уроки по физкультуре пропускает.
   Ситуацию мог спасти лишь брат – обладатель самых шикарных, финского производства лыж, невесть каким ветром на нашу улицу занесенных. Узенькие, легенькие, изогнутые по всем правилам лыжного дизайна, зависть всех и вся. Но Славино благоговение перед ними – подмазывание, перевязывание, сдувание пылинок, - исключало всякую надежду для меня на эти лыжи. В моих планах этот вариант даже не рассматривался.
   И, о, чудо, я иду на физкультуру. Мамины увещевания и доводы возымели действие и, уходя на работу, Слава сурово буркнул: «Возьмешь лыжи. Только смотри…»
   Смотрел. По склону на Планерное поле спускался как по заминированному. По обледенелой лыжне старался больше скользить, в ущерб красоте хода, хотя чувствовал, что сами лыжи этому моему перестраховочному насилию противятся. Я же боялся обломить задники у лыж.
   Смотрел. Но увлекся и после урока, вместо подъема к дому, занесло меня прокатиться разок-другой вместе со всеми на лихую горку в северо-восточном распадке поля.
   В последние годы часто проскакиваю пассажиром эти места и всегда ищу глазами этот взгорочек. С дороги он не смотрится. Да и кустами изрядно порос. А надо бы ближе подойти, проведать.
   Тогда горка смотрелась – отполированный сотнями лыж и тел широкий крутой склон без деревьев, валунов, скалистых проплешин и прочих нежелательных препятствий, плавно переходящий в округлую вершину. Подошвой склона служила столь же накатанная, вытянутая в длину просторная ложбина, принимавшая лыжников еще и с двух соседних склонов – менее крутых.
Лыжник я так себе, но позволить спуск с полгоры, да, вдобавок, когда несколько человек продолжали подъем, я себе не мог. Только с вершины. А там, так же решительно, как и стартовавшие до меня, оттолкнулся палками, задавая скорость, и вниз. Пологую часть спуска прошел успешно. Как конкретно полировал боками крутой спуск – память зарубку не оставила. Но то, что от стыда покраснели даже лыжные палки – это верно. И я полез на эту сопку вторично. Тогда я еще видимо не очень усвоил, что только в плохих фильмах и книгах неумение компенсируется эмоциями и желаниями героя. Кувыркание по склону – это конечно опыт, но, как выяснилось, опыт недостаточный. И я прокувыркался еще раз. На мою удачу – повторного фиаско не видел класс. Улучшить раздавленного состояния эта крошечная подробность конечно не могла. И маячившую вдали вереницу одноклассников я догонять не стал. Знать бы мне тогда, где будут все эти переживания через десяток-другой минут.
   Через десять минут все переживания, связанные с поцарапанным на склонах Планерного поля самолюбием, умерли на нижней площадке крыльца, когда, отстегнув лыжи, и, привычно вскинув их в вертикальное положение, чтобы очистить от снега, я, о, ужас, увидел, что одна лыжина короче другой. Отказываясь верить глазам своим, в растерянности, я начал машинально ощупывать загибы лыж: «Целы. В чем же дело?». После той злополучной консервной банки я был уже зациклен на этих загибах: «Причем тут задники?..».
   Брат никогда меня не обижал, да и в целом в семье я рос в щадящем режиме священной коровы по части наказаний. Но, осознавая всю тяжесть содеянного, решил судьбу не искушать и к приходу Славы с работы, а из песни слов не выкинешь, забрался под кровать, забаррикадировавшись ящиком с пластинками (был такой деревянный, кубической формы) и чемоданами, один из которых и поныне служит, являясь пристанищем для семейных реликвий. Предварительно, обустраивая свой схорон, я провел разъяснительную работу с младшей сестрой Людой – в ту пору милым созданием дошкольного возраста на предмет невыдавания и предательства.
   Кульминационные моменты этого богатого на эмоции дня я мог только слышать. Хотя и зрительно закрутившуюся по дому с криками и угрозами катавасию представить было не сложно. Львом Слава метался по комнатам, заглядывал во все наши потайные пряталки, наклонялся и под кровать – пронесло. Досталось сестре – информацию из нее о моем местонахождении Слава пытался просто вытряхнуть. Надо отдать должное ее мужеству – и не выдала, и не заплакала. Когда Гроза умчалась в вечернюю школу я, покопавшись в наградной коллекции, нацепил ей торжественно на сарафан медаль «За боевые заслуги». Более высоких наград в моей заветной коробке не было.
   А потом был поздний вечер, возвращение Славы из школы, имитация мной сна, стремительное движение его к моей кровати и мамино охлаждающее и твердое: «Но-но, только посмей». Весь гнев Слава вобрал в грозное «У-у-у!»  и тряханул со злостью кровать. Пронесло.
   А утром – школьная перемена и безоговорочное внимание к этому моему рассказу. Особенно оживленную реакцию вызвала заключительная его часть, включающая награждение медалью.


КОРОВИН.
   
   Школьной техничке, делавшей влажную уборку в вестибюле первого этажа, если и не закреститься и не запричитать: «Свят, свят, свят…», то оторопь испытать было от чего: ученик, которого она буквально только что запускала с улицы, вновь маячил за стеклами тамбура и настойчиво, барабаня ногой в дверь, просился в школу.
   Начало этой истории я тогда проглядел. Возможно, спускался обменять книги в библиотеку. Да и, наверное, так. Увидел же лишь заключительную часть.
   Часть первая – прыжок Витьки Коровина на спор из окна нашего класса на втором этаже в сугроб перед штакетником школьного двора. Часть вторая (уже с моим участием в качестве болельщика) - аналогичный прыжок его из окна класса над нами. Если доведется вам, когда пройти мимо школы на перекрестке улиц Буркова и Карла Маркса в Мурманске, в годы нашей учебы она была № 27, вспомните этот мой рассказ и обратите внимание  на высоту ее окон. На что-нибудь, типа, «круто!» - рассчитываю.

   Есть и еще одна памятная история с Коровиным в главной роли, которая вспоминается на встречах одноклассников даже чаще рассказанной, а это и понятно, о ней не только слышали – ее почти все видели.
   А начать эту историю следует с упоминания о том, что у нас в седьмом классе долго не было штатного преподавателя по рисованию. Поэтому уроки по рисованию либо не проводились совсем, либо их вели по совместительству учителя других предметов, а чаще других – завуч Мария Алексеевна.
   Конечно, рисование – предмет не из главных, но ситуацию должны были разрулить. И ее разрулили молодым человеком – очень молодым и очень принципиальным. Мне, к примеру, его принципиальность обернулась годовой двойкой по предмету. И не смутили его ни мои иллюстрации к «Капитанской дочке» в школьном коридоре развешанные, ни оформление «Классного уголка», ни добросовестно выполняемые на уроках, на листочках задания. На листочках! А он предупредил в первый же день, что проверять и оценивать будет только работы, выполненные в альбоме.
   Чем конкретно допек его принципиальность Коровин, уже не помню, но тому, как носились они по всему классу в разгар урока, – свидетель один из самых верных. На их счастье последние парты были свободные, и они, используя их, лихо перескакивали через ряды. И, надо сказать, у преподавателя это получалось нисколько не хуже. Как бы повел себя преподаватель, поймай он ученика, остается гадать. Коровин постарался до необходимости преподавателю решать такую щекотливую задачу ситуацию не доводить и, сделав несколько стремительных кругов по классу, выскочил в коридор.
   Выскочил, было за ним и учитель рисования, но быстро вернулся. Пятки ли сменной обуви Коровина, мелькнувшие в лестничном тамбуре, его остудили, - иди, попробуй, догони такого, либо вовремя дошло, что увлекся.
   Паузу эмоционально-разгрузочную класс не без удовольствия проглотил и урок продолжился.


КРУГЛЫЙ НУЛЬ.

   С легкой руки Алексея Пантелея, еще в первых наших шашечных баталиях подсказавшего мне один любопытный дебютный вариант, я стал без особого труда преодолевать сопротивление многих и многих соперников, в том числе, нередко, и самого подсказчика. Но постоянно играть одно и то же нача'ло утомительно. И если принципиального значения результат поединка не имел, или же задел победных партий был внушителен, я смело пускался в экспериментирование. В конце концов, не корову же проигрываю, а нестандартные ходы так заманчивы.
   Такой подход к игре в шашки долгое время меня устраивал, благо, от неудачных партий моя репутация не страдала. Но вот как-то реакция одного из моих соперников на подобного рода выборочную стратегию, задела меня за живое.
   Работал я тогда в стройгруппе горпромторга, а моего шашечного соперника звали Валентин Наливайко. Играл он не лучше других, но в силу обстоятельств, о которых я выше поведал, случалось, выигрывал и у меня. И так он с этими победами обидно для меня носился, что, говоря современным сленгом, однажды достал. И я поставил вопрос ребром: при первом же удобном случае играем шесть партий подряд и если он все шесть проигрывает, то называет себя круглым нулем в шашках и больше об умении играть в них, не заикается. Недобор же с моей стороны даже в пол-очка позволяет ему хоть на всех перекрестках кричать, что он играет в шашки лучше меня. На том и порешили. Удобный же случай не заставил себя долго ждать.
   Закрыли на ремонт старый универмаг. И по практике тех лет все торговое оборудование шло на слом: время меняло глухое и массивное на легкие формы из металла, пластика и стекла.
   Бригадир Володя Мельников привел нас с Валентином на объект и поставил задачу: «Прилавки и шкафы разобрать и спустить в вестибюль на первый этаж. После обеда будет машина с прицепом. Вывезем все на дрова». И ушел.
   Ломать - не строить, да и таскать не в новинку. И все же проторенным путем мы не пошли. А взяли на вооружение архитектуру здания – объемный лестничный пролет. Подтащим к нему шкаф или прилавок, поставим на перила и кувырк. Получалось очень даже yes. Все, что не ломалось от удара при падении с третьего этажа, доламывалось следующим сброшенным на него габаритом. Пощажены были лишь два облицованных пластиком шкафа для выставки тканей. Впоследствии я сделал из них книжный шкаф №1.
   За счет нестандартной технологии задание выполнили быстро и в сэкономленное время решили провести задуманный матч. Отсутствие шашек не остановило: быстро нашли подходящую фанерку, расчертили, нарезали стеклышек. И игра закипела.
   Первые пять партий я выиграл без труда. Конечно же, он заметно уступал мне в игре, да и сам отлично понимал это. И все его подковырки в мой адрес были не более чем блефом.   Но в этом матче Валентина вполне устраивала одна единственная ничья. И как же он был близок к ней! Расчет делался на мою ошибку, и он ее дождался. На исходе заключительной партии, но дождался.
   Глазки у Валентина под очками ехидно заблестели, улыбка поползла к ушам – он торжествовал. А я сидел пень-пнем и никак не хотел верить в случившееся. И так сильно не хотел уступать, что нашел таки лазейку: ход, который при беглом взгляде на доску отвергался напрочь, и оказался на поверку самым верным. Более того, за ним следовали еще две жертвы, и только тогда все складывалось на поле как нужно.
   Виктория!
   К чести Валентина, он ни разу не нарушил уговора. Ни в этой конторе, ни в другой, где спустя годы вновь пересеклись наши производственные тропы. В шашки играли. И даже с переменным успехом.


МАМА, ТЫ ЕГО РУГАЕШЬ, А ОН ВЕДЬ НЕ СПИТ И ВСЕ СЛЫШИТ.

   Батяне контора, провожая на пенсию, подарила палас, самовар и балалайку. Про балалайку можно сразу забыть, она ни в этой, ни в какой другой из наших историй фигурировать не будет. Про палас, впрочем, тоже. Самовар же отличился сразу: его предусмотрительно (время еще рабочее не вышло) залили, и не забывали оперативно подливать, старкой. Получилось настолько правдоподобно, что конторские, спускавшиеся в наш стройгрупповский подвал и батяню поздравить и посмотреть, как строители провожают на пенсию своего бухгалтера, отказывались верить своим глазам: сидят плотники за накрытым столом, трезвые, как огурчики, и пьют чай из самовара. Во, времена!
   Из конторы застолье в чуть поредевшем составе переместилось на Новую. Когда речи, пожелания, обнимания и целования исчерпали себя, исчерпав попутно и содержимое всего принесенного и привезенного, в осадке оказались двое утухших – батяня и прораб Губин.
   Им и достался весь нелицеприятный букет возмущений от мамы, приступившей наводить марафет после мамаева вторжения. И, хотя главные стрелы метались в батяню, далеко не самое острое из которых: «Нет, чтобы других угощать, так сам поторопился нализаться», не забыт был укорами и Губин: «Жди вот теперь, когда он отоспится. Ни в комнате толком не убраться, ни постель из дивана не достать».
   В разгар маминого возмущения, вбежала на кухню Люда и устроила небольшой переполох.
   - Мама, ты его ругаешь, а он ведь не спит и все слышит. Не хорошо получается.
   - А если не спит, то чего разлеживается. Пусть собирается, да домой идет.
   Чтобы удостовериться, что Губин не спит, вторую часть своей тирады мама проговаривала уже, входя в комнату, где на диване и обосновался забытый плотниками прораб.
   Но Александр Иванович спал безмятежным сном неотягощенного заботами человека, свернувшись калачиком, и ни о каком притворстве не помышлял. В потолок же был уставлен его искусственный глаз, который естественно во время сна веком не прикрывался, чем и смутил сестру. Об инвалидности Губина она не знала.


СРЕЗАЛ, или КАК У ГОГОЛЯ ОТЦА ЗВАЛИ?

   Одна из бесспорных удач Василия Макаровича Шукшина – его рассказ «Срезал». Весомым подспорьем верности такого утверждения служит выбор именно его составителями двухтомной антологии «Советского рассказа» из очень популярной у библиофилов в 70-80 годы 200-томной «Библиотеки всемирной литературы».
   Интересное содержание рассказа, мелодика языка, сбалансированность текста, жизненность ситуации и узнаваемость известного сорта людей в фигуре главного героя.
   Но вот ведь, что интересно. В демагогах умело скрывающих свою безграмотность и непрофессионализм начетничеством, словоблудием, а то и просто беспардонным передергиванием у нас никогда недостатка не было. Но сколько же их повылазило в смутные времена! Вот уж поистине, хоть пруд пруди.
   К шукшинскому «Срезал» в практике устного рассказа обращаюсь часто. И по причине занимательности сюжета, и по причине не до конца понятного родства его с одной из моих историй, которую он раз за разом автоматом вытягивает послушать.
   Впрочем, да и родство ли это? А история такая.

   Случилось так, что жарким летом середины 70-х годов Алексей Пантелей зачастил к нам на Новую. И постоянно не один, а с институтским приятелем. Они добивали последнюю сессию, и в их визитах легко угадывался экзаменационный график. Успешно сданный очередной предмет, прихваченная по дороге бутылка и батяня, сгоношив на скорую руку, чем закусить, уводил их в огород под березки. Уводил, чтобы и мне не мешать заниматься, да и раскаленный круглосуточным  солнцем фонарь веранды к застолью отнюдь не располагал.
   Никогда бы эти посещения следа в моей памяти не оставили, не обрати я внимание тогда, что у батяни после студентов постоянно с настроением наблюдались проблемы. Поинтересовался, в чем дело, и выяснил: оказывается, его очень выбивает из колеи похвальба студентов. «О чем не скажи – все в штыки: «Мы историки!» Особенно этот рыжий выпендривается, зануда. Лешка тот больше посмеивается».
   И хотя я тогда традиционно махнул рукой, ни мало не сомневаясь, что нестыковки по части истории здесь причина побочная, а главная причина в недогадливости или скаредности студентов-заочников исторического отделения, упорно не желающих понять, что две бутылки на троих всегда лучше, чем одна, - но все же решил помочь.
   Я популярно объяснил батяне, что в споре необязательно берет верх тот, кто больше знает. В споре важна инициатива и умение в затруднительных ситуациях свести разговор к хорошо знакомым темам. Объяснил, что тех, кто начинает кичиться своими познаниями, надо вежливо срезать простенькими, но для них без ответа, вопросами. Арапистых это заметно остужает. И пообещал такие вопросы ему подготовить.   
   Реакция батяни на мое предложение неожиданно оказалась настолько оживленной и заинтересованной, что я, признаюсь, заколебался тогда в своей версии насчет двух бутылок и плохого настроения.
   - Валерка, сделай! – прибодрившись и излучая сияние, словно уже одержал верх в споре, батяня между тем не преминул и усомниться, - а если я эти вопросы забуду?
   - Не забудешь. Ни вопросы, ни ответы: я такие подберу, что даже если и захочешь, то не забудешь.
   Сказано, сделано.
   Следующее посещение приятелями-студентами Новой я не застал: сложилось тогда так, что нужных для подготовки к очередному экзамену учебников мне найти не удалось, и дорога домой после лекций удлинилась занятиями в читальном зале областной библиотеки. Но, вернувшись под вечер, я обо всем, что произошло здесь в мое отсутствие, без слов прочитал на батянином лице.
   - Валерка, все как ты говорил! Осеклись на моем вопросе и больше не спорили. Все, по-твоему, сделал. И похвалил для затравки, и паузу выдержал, ну а потом дал понять, о чем же тут еще спорить, если с вопросами из школьной программы затруднения.
   - А какой вопрос задал?
   - Спросил, как у Гоголя отца звали.
   - Не обиделись?
   - Не-ет, я ведь аккуратно, особо не возил. Но задумались. Думаю, на пользу пойдет.

   Эх, батяня. Всего и надо было тебе тогда, чтобы чуть-чуть побольше внимания, чуть-чуть побольше общения. Чтобы посидели, послушали, не торопились бежать. А рассказать тебе было о чем, и рассказать ты умел, за словом в карман не лез. И без домашних заготовок, без помощи тезки Василия Афанасьевича Гоголя мог в споре кого угодно за пояс заткнуть.
   Но бежали, колготились, торопились, отмахивались… Где все это? Зачем? И что все это по сравнению…
   Ну, да я о шутливом вроде.


НЕШТАТНАЯ ШТАТНАЯ СИТУАЦИЯ.

   Рассказ об этом просился на бумагу давно. Но видимо более подходящего момента для выполнения старой задумки, как написать его в стенах здания, на крыше которого все и произошло, трудно и придумать.
   Зачином рассказа обычно служит констатация, что впервые этот случай всплыл в памяти спустя несколько лет по прошествии. Так четко, в деталях вдруг прокрутилась вся ситуация, осозналась ее экстремальность, так осязаемо пахнуло затягивающей бездной высоты, что впору испугаться. Знаю, что сходную реакцию испытали и многие слушатели этой истории. А тогда, в промозглый осенний день далекого уже 1977 года все выглядело довольно обыденно.
   Было это во времена моего бригадирства в РСУ-3 при ремонте кровли городской больницы. Солидные объемы, аккордный наряд, но масса требующих квалифицированного подхода примыканий: особенно над торцевыми корпусами. Поручить эту работу я мог только себе. Голова же была забита не только этим объектом: крышей занималась только часть бригады. Поэтому для убыстрения работ я разрешал ребятам гнать объемы, не задерживаясь на серьезных моментах, оставляя их для меня. Соединения металлических карнизов по углам относились к работам такого порядка.
   В тот день с установкой очередной угловой выкройки возникла небольшая заминка. Без привязи выполнить работу оказалось проблематично. Картины справа и слева были укреплены днями раньше и успели покрыться изморозью – не усидишь. Достать же до угла, подстраховываясь одной рукой за ограждение, по законам геометрии тоже никак.
   Напрашивались два варианта выполнения работы: а) привязавшись; б) зацепившись носками ботинок за стойку ограждения и вытянувшись по ребру скатов в направлении угла. Поскольку, пройдя через несколько десяток кровель, я ни на одной так ни разу и не привязался, удивляться тому, что уже в следующую минуту я лежал на ребре ската головой вниз и в направлении угла, не приходится.
   Заготовка подошла к смежным карнизам как нельзя лучше. Для пущей важности оставалось прихватить ее по верхнему обрезу на гвоздик.
   Пробить металлический лист, когда под ним плотная деревянная основа, труда не составляет – один, два удара. Будь тогда все так просто, мы бы этот осенний день времен Царя Гороха тревожить воспоминаниями не стали. Но под металлом моей заготовки в тот момент была лишь вибрировавшая под ударами молотка доска обрешетки. Видимо строители в свое время, столкнувшись с той же проблемой отдаленности угла карниза от стены здания, стропильным бруском по ребру скатов пренебрегли.
   Резоны соображения и прочие длинноты изложения это все издержки рассказа как жанра. На крыше все происшествие заняло несколько минут, а кульминационный момент его, к которому мы неумолимо с рассказом и подобрались, - секунды.
   Кульминация рассказа в том, что, отдав связь свою с внешним миром на откуп носкам грубых рабочих ботинок, я не только всеми  своими движениями, по законам физики, разрушительно поработал в противоположном направлении, но, неудачными попытками пробить железо, спровоцировал на движение в этом направлении и ботинки. И мое пребывание на скользком карнизе из не очень комфортного моментально превратилось в угрожающее. Для приостановления сползания и возвращения в исходное положение нужна была опора. И этой опорой мог стать в моем положении только основательно наживленный гвоздь.
   Удар. Удачно. Гвоздь пробил железо и зацепился за доску. Энергично большим пальцем левой руки я оттолкнулся от него и восстановил контроль над носками ботинок.
   Постучав по гвоздю до полного подтяга доски обрешетки к железу, я через секунду уже шагал в другой конец крыши, где работала бригада, не испытывая никаких эмоций по поводу только что произошедшего. Нештатная штатная ситуация.
   Эмоции пришли через несколько лет вместе с вопросом: «А если бы тот результативный удар оказался очередным неудачным?»

   Для справки: Первая половина рассказа написана в ГБСМП в июле 2000 г. Вторая оформилась словом в 2004 г.


ПОЧЕМУ У НЕГО ГРУЗИНСКАЯ ФАМИЛИЯ?

Когда в 1981 году «Роман-Газета» опубликовала повесть белорусского писателя Алеся Адамовича «Каратели», его имя мало что говорило массовому читателю. «Каратели» сделают его известным. Но поистине станет обвальной популярность Адамовича на сломе эпох, в горбачевскую перестройку. С экрана овеянных пьянящей романтикой демократии первых съездовских трансляций, его услышит, запомнит и полюбит вся страна.
А тогда, в далеком 81-ом, в силу своей, говоря сегодняшним сленгом, нераскрученности, он мог стать и стал виновником забавного казуса. И случился сей казус с нашим Алексеем Петровичем, и было это в курортной вотчине мурманчан Адлере.
В одном из газетных киосков внимание Алексея Петровича привлек свежий номер «Роман-Газеты». А привлек и заинтриговал он его своей необычностью. С обложки журнала, с традиционного рамочного портрета на него смотрела типичная славянская физиономия. Имя и отчество под портретом не только подтверждали это, но и уточняли, что здесь замешана рыдная Беларусь. Но почему у него грузинская фамилия?
В этом и вся соль.
Вы уже догадались, что увидел он журнал с «Карателями». Вам, с высоты сегодняшнего дня и с информацией хотя бы этой страницы, не составит труда правильно прочитать надпись на обложке того издания, а выглядела она буквально следующим образом:
АЛЕСЬ АДАМОВИЧ
КАРАТЕЛИ
Вам легче. Алексею Петровичу было сложнее, и он прочитал: «Алесь Ада'мович Карате'ли».
Казус забавный, но с учетом всего вышеизложенного, не зазорный.
 

ДВА ОБРАЩЕНИЯ К «МУЗЫКАЛЬНОМУ ПОЧТАЛЬОНУ».

Была в советские годы на мурманском радио такая передача – «Музыкальный почтальон». В формате своеобразного концерта по заявкам слушателей, перемежаемого зачитыванием или пересказыванием фрагментов из числа наиболее содержательных и интересных писем, поступивших в редакцию передачи. Сохранилась ли она сейчас – затрудняюсь сказать: телевизор и радио стойко выпали из моей нынешней жизни. А в те годы не только часто слушал «Музыкального почтальона», но даже дважды на эту передачу писал. Писал удачно – и заявки мои были выполнены и письма подробно процитированы. Первое письмо написано от имени мамы, второе – с поздравлением мамы, как бы от нас всех - ее детей.
Приятно, что черновые варианты этих писем счастливо избежали участи многих и многих документов и бумаг из личного и семейного архива, нелепо зачисленных перманентными зачистками в разряд ненужных. Здесь ничего в текстах не меняю, хотя наверняка чистовые варианты тогда некоторые огрехи черновиков и подчистили.
Вот эти варианты.

Уважаемый «Музыкальный почтальон»!
Обращаюсь к Вам с огромной просьбой. 28 апреля моей сестре, Анне Федоровне Ивановой, исполняется 50 лет. Было бы приятно, чтобы к словам любви, признательности и благодарности, к словам искренних пожеланий крепкого здоровья и успехов, которые, конечно же, будут сказаны ей в этот день, присоединилось и Ваше музыкальное поздравление – хорошая песня.
Наша семья жила в Мурманске, когда началась война. Отправив маму с 10-летней Аней вглубь страны, мы с братом Николаем ушли на фронт. Папа остался работать в Мурманске.
Суровое лихолетье коснулось и детских Аниных плеч. Первые бомбежки и пожары Мурманска, трудный путь эвакуации под огнем вражеской авиации, тяготы жизни в разоренной войной деревне, похоронка на брата.
Больше тридцати лет Анна Федоровна  работает на предприятиях Мурманска. Из них большую часть – в управлении «Торгмортранс». В коллективе, где трудится Анна Федоровна, неизменно можно услышать доброжелательные отзывы о ней как о прекрасном и чутком человеке, добросовестном работнике, отзывчивом товарище. Она ударник Коммунистического труда. Ее фотографию часто можно видеть на Доске почета.
Анна Федоровна хороший семьянин. Мать двоих детей.
Несмотря на занятость, находит время и для общественной работы. Она активный участник проводимой на предприятии оборонно-массовой работы.
Еще раз обращаюсь к Вам с просьбой. Заранее благодарна.
С уважением Мария Немкина.
На черновике сохранился мамин автограф: «К отправке разрешаю. М. Немкина. 4/III 81».

      Уважаемые товарищи!
      22 октября 1983 года нашей маме, Немкиной Марии Федоровне, исполнится 60 лет. В преддверии этого торжественного для нашей семьи события, обращаемся к Вам с огромной просьбой. Поздравьте, пожалуйста, нашу маму хорошей песней. Желательно в исполнении Анны Герман.
      Вся сознательная жизнь нашей мамы связана с Мурманском. В тридцатые годы она приехала сюда с родителями. Здесь училась. Здесь в грозном 1941 году началась ее трудовая биография. Работала на швейной фабрике. Заказы выполнялись исключительно военные. Летом 1942 года добровольцем ушла на фронт. Служила в армейском эвакогоспитале. Принимала участие в боях за освобождение Петсамо в октябре 1944 года. В 1945 году демобилизовалась. Ее скромный ратный труд отмечен рядом правительственных наград.
      После войны работала на производстве и растила нас – своих детей. А нас у нее – четверо.
      И сегодня к словам поздравления с днем рождения, к словам пожелания крепкого здоровья и доброго благополучия, мы, ее дети, прибавляем слова искренней сердечной благодарности. Благодарности за то, что вырастила нас честными людьми. Благодарности за то, что привила нам уважение к труду. И если сегодня мы, каждый на своем рабочем месте, снискали за свой добросовестный труд доверие и уважение в коллективах, то это в первую очередь заслуга ее – нашей мамы, большое ей за это спасибо.
      От имени и по поручению брата и сестер письмо написал Немкин В.В.


ВАЛЯ-ВАЛЕЧКА-ВАЛЮША-ВАЛЕНТИНКА.
История одной неразделенной любви.

   Наверное, я был отнюдь не первым слушателем этой истории. И поэтому так точны были эпитеты, грамотно и вдохновенно расставлялись акценты, так поэтически плавно раскручивалась фабула, легко находились нужные слова и слагались характеристики.
   Услышал я ее от пожилой женщины – школьной технички в далекие уже теперь восьмидесятые годы, где так было все понятно и привычно и ничто намеком даже не предвещало вскоре последовавших общественных потрясений и политических катаклизмов.
   Он любил ее, она… Она была к нему равнодушна. Но была радость от окончания войны, от яркого незаходящего и такого желанного после долгой эвакуации июньского солнца, от неумолчного перестука топоров и пружинящей под ногами щепы и стружки, от рвавшихся из репродукторов бравурных победных маршей. Был угар от ухажерского внимания, ласкающих слух восхищений, мужской настойчивости. И был он – ладный шабутной матросик, лихо утюживший городские пепелища, ухабы и рытвины скатами штабного трофейного «опель-адмирала» и сходивший от нее с ума. Да и просто – пробил ее девичий час.
   Стерпится-слюбится же, не получилось. И когда вскоре встретился ей мужчина, к которому легло сердце, она ушла к нему, не задумываясь. Не остановили ее ни его возраст, ни его инвалидность и вдовство, ни двое его маленьких детей. Пришла и стала ему верной опорой и надеждой, а детям постаралась (и получилось ведь!) заменить мать.
   Слушал я неожиданную житейскую исповедь, не прерывая производственного процесса. Очищались от битого стекла рамы, выскабливались фальцы, вырезалось и крепилось стекло. Подобная мизансцена рассказчицу не смущала и, пожалуй, вполне устраивала. Это ведь как в дороге, накатит, и выплеснешь случайному незнакомому человеку под стук колес или на вокзальной скамье всю копившуюся годами подноготную слово за словом. Но и со слушателем важно не промахнуться.
   Она не промахнулась и знала это, хотя ни словом, ни намеком к рассказанному, а я проработал в школе еще несколько дней, мы больше не вернулись. Лишь вежливо здоровались при встрече и только.
   Звали женщину Валентиной. Для без взаимности любившего ее всю жизнь Николая (назовем его так) она была и осталась Валей-Валечкой-Валюшей-Валентинкой. Никакой сложности с произнесением такого громоздкого имени он не испытывал. Он произносил его с упоением, в его устах оно звучало мелодией. Для нее он был готов на все.
   И первое испытание его любви не заставило себя долго ждать. Еще не успели отгреметь майские салюты, а маховик войны вновь начал набирать обороты. Армию-победительницу обещано ждал Дальний Восток, ждали Маньчжурия, Корея, Китай. Выпадал и Николаю тот маршрут: тогда очень злы были на в штабах войну отбояривших. А Николай взял и к отходу эшелона опоздал. Попросту говоря, дезертировал. Нет, не войны испугался, а ее, Валентинку, потерять побоялся. В этом и она не усомнилась ни разу. Но вот как выкрутился он, объяснить не смогла. Забыла. Хотя, возможно никогда и не помнила. Это ведь только когда любят, то все знают, во все вникают, ничего не забывают.
   А Николай выкрутился. Большие ли командиры, которых он возил, пожалели парня, штабное ли кумовство подсуетилось – гадать не будем. Одно, наверное, - и за прогул на японскую войну видно лишь легким испугом отделался, и на «гражданку» одним из первых списался.
   «Но был он работящий и ловкий». - При всей холодности к своему первому мужу, моя собеседница не обошла его добрым словом. – «Все кипело в его руках. Привезет, отстрогает, засыплет, прибьет. Одними из первых мы на улице отстроились. Худобой обзавелись. И кругом он больше все сам. И никогда ни одним грубым словечком не обидел. Все только – Валя-Валечка. Эх, а вот не люб мне пришелся, и ничего я с этим поделать не смогла. С Василь Михалычем-то своим и пожила совсем ничего, да и то он больше болел, а каждый денечек помню. Пойди ж ты, разберись тут, что к чему».
   На эпоху уже жизнь ускакала от той исповедальной старушки, от той школы с пластилином залепленными окнами, от своих тогда уже накатывавших семейных неурядиц, но услышанный рассказ все звучит, не отпускает, просится на бумагу.
   «А как любил он меня. Ведь когда у нас с Василь Михалычем началось, то улица растревоженным ульем всю спину ему прожужжала: «А твоя-то Валентинка…». Отмахивался, смеялся, не верил. Лишь когда я сама ему об этом сказала, то поник головой. Но и тут не услышала от него ни слова в укор. А когда я совсем к Михалычу перебралась, то забил двери и окна дома досками и укатил в родные места на Украину. Дал знать о себе лишь, когда я овдовела – телеграмму прислал: «Соболезную. Разреши, приеду». Я знала, что он так и не женился. От родственников его знала, что вскоре в заколоченном доме объявились. Но ответила телеграммой же: «Нет».
   Одно время наладился он, было, по праздникам открытки поздравительные присылать. А я так незаметно и состарилась, детей, внуков поднимая. Рада за них и ни о чем в своей жизни не жалею».
   Не отпускает меня история Валентины и по причине возможно иллюзорной крошечной причастности. Ведь мир на самом деле очень тесен. Дважды скребануло по живому мою память при ее рассказе. Первый раз, когда речь зашла о доме Николаем построенном, второй – при упоминании места работы Василия Михайловича – заведующий бойней. Хорошо помню, что у отца в пору моего младшего дошкольного возраста были приятельские отношения с носителем такой запоминающейся должности. И родители вполне могли быть в гостях у этого заведующего со мной в придачу и принимать его с женой у себя. Вполне. Традиция дружить семьями и обмениваться визитами тогда еще соблюдалась.


ВЕЛИКИЙ, МОГУЧИЙ ОЗАДАЧИВАЕТ.
   
   На Шабалина. Виталику года полтора.
   Уступаю его настойчивым просьбам сыграть в шахматы, хотя по какой-то, уже напрочь забытой причине, не был расположен, с ним в тот вечер заниматься. Садимся на диван, расставляем фигуры, попутно поясняю, в меру своего неполного знания этого предмета, какие, где и как передвигаются.
   Закончив с расстановкой и необходимым разъяснительным минимумом, предлагаю ему: «Ходи». Виталик насупился, недоуменно посмотрел и никаких действий на мое предложение.
   Нарастает раздражение. «Ну вот,- думаю, - приставал, а теперь чего-то обиделся». И как можно спокойнее повторяю: «Ходи». И тут же вдогонку, чуть настойчивее: «Ходи, что ли».
   В ответ все тот же недоуменный взгляд, а затем он сползает с дивана и направляется к выходу из комнаты.
   Я: «Ты чего? Куда ты?»
   Виталик, обернувшись, от дверей: «Я ходить буду».


МУХА НЕ ЦОКОТУХА.

   С хныканьем, катанием по полу, слезными завываниями, истериками и прочими капризными выкрутасами, столь частыми спутниками детей от полутора до пяти лет, моя родительская стезя счастливо разминулась. Поэтому ни о каких отрицательных эмоциях на поведение Виталика и Валерика в этом возрасте и речи нет.
   Не ставить же в пассив полуторачасовой плач Виталика при первом посещении им детского сада, если я полностью был на его стороне. И хоть воровски и ушел после безуспешных попыток утишить горестно-слезный мотив, то ведь напереживавшись к обеду уже и вернулся, чтобы забрать его и еще на полгода от детского сада освободить.
   Не ставить же в пассив иной раз бывало затягивавшееся убаюкивание: час поздний, все обязательное на сон грядущий рассказано и напето, спи Виталик. А у него сна ни в одном глазу. И вот гоняешь раздвижную коляску, а засыпал он только в ней, взад – вперед, взад – вперед... Тут бы и возникнуть раздражению, ведь остаток вечера всегда был распланирован – письменный стол, непрочитанная книга... Но быстро пришло решение и этой проблемы. Очевидно, что долгое бодрствование ребенка – его молчаливый протест против сбагривания в кроватку, поэтому укачивание надо подкрепить полным отрешением от всего, надо всем своим видом показать, что ничего нужнее и приятнее, как раскатывать коляску, на свете нет: мне хорошо и я никуда не спешу. Результат не замедлил сказаться, а опыт впоследствии пригодился и на укладывании Валерика.
   Ну а что касается таких попыток пообижаться, как в многократно рассказанном сюжете с прочтением корнейчуковской «Мухи-цокотухи», то остается лишь пожалеть, что она была из редких. Напомню этот сюжет.
   Виталику полтора года. Что-то ему не понравилось, и он решил обидеться. Хорошенько не зная, как это делается, он для начала отвернулся и перестал откликаться на мои обращения.
   Я предпринимаю решительное действие, – сажаю его на колено. Он пробует вырываться, но вырывание явно показное, ибо начинает затихать, как только я перестаю силой его удерживать. Один ноль. Для развития успеха слегка раскачиваю ногу и пытаюсь склонить его на какую-нибудь игру, благо, их в нашем обиходе всегда было не мало.
   Так, например, мы любили играть в фамилии известных людей: я называл имя и отчество деятеля (в основном из писателей и политиков), а Виталик подкреплял их фамилией. Память у него в этом возрасте была феноменальной, он все схватывал буквально налету, с первого раза. Не пугали его и такие заковыристые сочетания как Михаил Евграфович, Дмитрий Наркисович, Владимир Галактионович... Без тени сомнения на успех я смело усложнял игру, зная, что если в первом случае, к примеру, при упоминании Александра Сергеевича ответ будет: «Пушкин», то при повторном, обязательно: «Грибоедов». Не терялся он и когда под шумок вклинивал я в игру кого-нибудь из членов нашей фамилии.
   Любили мы играть и в совместное декламирование стихов – строчку я, строчку он. Чаще других выбор падал на такие книжки как «Кошкин дом», «Телефон», про Культяпку-Железную шапку, про Таракана-Тараканище. Была среди них и «Муха-Цокотуха».
   В тот раз для умиротворения была задействована именно она. Начинаю:
   - Муха, муха...
   Пауза. Чувствую, что он к игре склонен, но ведь он сердится: как совместить это. Тут не без внутренней борьбы и поэтому не тороплю. Пауза затягивается, но вот компромисс найден: не поворачивая головы, лишь слегка мотнув ей из стороны в сторону, ворчливо-обиженно роняет:
   - Не цокотуха.
   Принимаю предлагаемый вариант игры:
   - Позолоченное...
   Опять отрицательное покачивание головой:
   - Не брюхо.
   - Муха по полю...
   - Не пошла.
   - Муха денежку...
   - Не нашла.
   И в таком духе все стихотворение до конца, попутно выяснив, что не на базар, не самовар, не тараканы, не угощу... Только интонация голоса постепенно мягчеет. А после заключительной строчки повернулся, прижался к плечу. Я поцеловал его в темечко. Так-то лучше. Мир.
   Хотя, была ли и ссора.


ЧЕБУРАШКА ПРИСЛУШИВАЕТСЯ.

   У рассказов этой тетрадки есть объединяющая их особенность: у всех до инаугурации на клетчатых страницах долгая жизнь в устной форме. Причем, долгота эта измеряется не только временем, но и частотой звучания. С учетом сделанной оговорки «Чебурашка» возможно даже рекордсмен. Постоянное наличие предмета рассказа в поле зрения играет в этом, конечно же, не последнюю роль.
   Очень многие, из переступавших в эти годы пороги моих мастерских, начиная с подвальной на Кольском-8, не обошли Чебурашку вниманием. А где внимание там и вопросы, а где вопросы там и комментарий. Постепенно он перерос в нечто большее.
   А Чебурашка – это четыре необработанных деревянных обрезка прямоугольной формы, сшитых гвоздями: обрезок побольше – туловище, поменьше – голова и различные по конфигурации разла-пистовидные уши. Были и ноги из чурочек, но с переездами не сохранились.
   Что касается рук, то тут в рассказе ключевой момент. Руки планировались. И Валерик – чебурашкин «папа Карло», помню, настойчиво теребил: «Папа, подскажи, из чего мне руки сделать?»
   Но на верстаке лежала срочная работа, Виталик тоже что-то пилил, и надо было поглядывать и, поэтому, пока очередь до Валерика дошла, слышу его радостное: «Папа, не надо для ручек ничего. Я уже все сделал». И показывает Чебурашку с нарисованными по бокам туловища руками.
   Так этот вариант и сохранился. Время подстерло карандаш, но еще можно разглядеть и клавишный ряд пуговок, и полукруглый клапан кармашка, и дырочки в ушах, да и с пальцами, что частенько у детей случается, не напутал.
   Бесспорно, на живучесть игрушки, посрамившей долголетием многих своих вычищенных и по всем правилам изготовленных собратьев – и самодельных, и покупных, – вначале повлиял возраст мастера: Валерику было тогда никак не больше шести, потом на сохранность поработал комментарий, а сейчас это уже символ, талисман, неприкасаемый атрибут...
   Лет пять назад по соседству с Чебурашкой разместилась елочная игрушка, принесенная Виталиком под Новый год.
   Ежедневно открываются двери мастерской. И, начиная рабочий день, всегда есть сказать кому: «Салют, друзья!»

   На этом в устной форме рассказ обычно и заканчивался. Поставил я на этом точку и в черновом рукописном варианте. Однако уже первое прочтение на слушателя показало, что со знаком препинания я поторопился.
   А первым слушателем стал Валерик. Мы прогуливались по больничному двору, и он помог вспомнить мне существенную подробность. Дело в том, что там, в мастерской, у этой истории было продолжение.
   Да, закончив Чебурашку, Валерик неожиданно наткнулся на резко негативную оценку своего изделия со стороны Виталика. Особенно досталось разнокалиберным ушам и, почему-то, нарисованному кармашку. Этот критический накат от Виталика довольно легко поддается объяснению: хорошо момню, что его пиление-колочение тогда ни во что конкретное не вылилось. Валерик опешил. Мне не составляет труда представить его в тот момент. Одна из детсадовских фотографий сохранила это выражение: на лице растерянность, обида, ранимость. Но как же быстро он нашелся: «У Чебурашки разные уши, потому что Чебурашка прислушивается».
   Спасибо, Валерик, за хорошее напоминание. Теперь МЫ смело можем поставить в рассказе точку. Ведь ты помнишь, он у нас один на двоих.

Для справки: Первая часть рассказа написана в Мурманской ГБСМП в июле 2000 г. Виталик в это время проходил «службу» в в/ч под Магнетитами.


НАГЛЯДНАЯ ТОПОНИМИКА.

   Это была одна из первых поездок с ребятами в Ленинский район, вскоре после моего переезда туда. По ходу движения автобуса знакомлю их с новыми местами – Восьмерка, Алеша, Семеновское озеро… Показал и улицу Гагарина, отметив ее особенность, как она из проспекта вычленившись и, изогнувшись по гребню сопки, с проспектом же фактически и встречается. Проезжали мы в это время остановку «Магазин «Дружба» и объяснение было достаточно наглядным.
   К улице Инженерной подходили со стороны детской поликлиники, срезая угол через зеленый косогор с тыльной ее части в направлении профтехучилища. А там две тропинки. Одна в обхват склона низом, вторая, отпочковавшись от первой и несколько сокращая расстояние, верхом. Держу ребят за руки и направляюсь по более широкой нижней дорожке. Но Виталик вырывается и крикнув: «Я по улице Гагарина пойду», - припускается верхней тропинкой.


КАК ВАЛЕРИК ВИТАЛИКА ДУБЛИРОВАЛ.

   Картинка из дошкольного возраста сыновей.
   Идем по городу, держась за руки. Время от времени Виталик уходит от нас в «свободное плавание» - начинает, двигаясь параллельным курсом, совершать самостоятельные прогулки. Валерик на эти челночные движения старшего брата с виду реагирует довольно спокойно, но можно быть уверенным, что каждый шаг Виталика у него под пристальным вниманием. И его спокойствие объясняется лишь тем, что в действиях Виталика пока ничего интересного для него не происходит. Но стоит Виталику лихо перескочить лужу, обежать камень, попутно пнув его ногой, побалансировать чуть дольше обычного на поребрике - дубль последует незамедлительно. Ладонь Валерика начинает в таких случаях плавно, но настойчиво проситься из моей руки. И как бы далеко мы не отошли уже от того места, где отличился своим нестандартным маневром Виталик, Валерик обязательно туда вернется и все за ним повторит.


КАК ВАЛЕРИК ПОЭТА ТИМОФЕЕВА ДОСМУЩАЛ.

   Один из наших с ребятами визитов в книжный магазин «Русский Север» совпал по времени с введением в обращение стотысячных купюр.
   Так сложилось, что в магазин мы не заглядывали давно, и книг по подписке на нашу долю скопилось много. Расплачиваться пришлось новыми деньгами.
   А в те дни, из-за устойчивых слухов о хождении поддельных дензнаков нового номинала, мало кто из продавцов избежал соблазна убедиться в подлинности предъявляемых купюр проверкой их защиты на свет.
   Не избежал этого соблазна и продавец «Русского Севера» поэт Виктор Тимофеев. Но, надо отметить, «не избежал» не без внутреннего борения и смущения. Да это и понятно: книжный магазин не лучшее место для проявления недоверия к клиенту и демонстрации сомнения в его честности. То, что естественно на рынке, в стенах, забитых книгами, мягко говоря, не корректно. Вдобавок, мы хоть и шапочно, но знакомы.
   И все же слухи взяли верх над приличием, и рука Тимофеева с купюрой потянулась к лампе. Но тут он перехватил внимательный взгляд за своими действиями Валерика. Настолько внимательный и заинтересованный, что еще больше засмущался, попытался изобразить подобие улыбки и подмигнул, как бы давая понять, что он это так просто проверяет, в шутку.
   Валерик же расценил подмигивание как приглашение к общению и ничтоже сумнящеся с детской непосредственностью и прямодушием оперативно отреагировал: «А чего смотреть? На них же написано - 100 тысяч».
   Это видимо окончательно остудило незадачливого ревизора. И бросив больше для себя: «Да, написано-то, написано», - от проверки других денег он воздержался.


Я ПРОЖИЛ ЖИЗНЬ СИЛЬНЫМ ЧЕЛОВЕКОМ.
   
   Я прожил жизнь физически сильным человеком. Знал об этом всегда, но оценил по-настоящему, что значит быть сильным человеком, только на пятидесятилетнем перевале. Быть сильным - это великое счастье, дарованное судьбой и родителями: великое спасибо им за это.
   Любой производственный процесс, требующий мускульных усилий, был мне не в тягость. Там где двое-трое зашивались, я без труда справлялся один. Перемещение любой тяжести, любого габарита, любого строительного материала на расстояние, с этажа на этаж, последующая установка и крепление их, любая погрузочно-разгрузочная работа – со всем этим я легко справлялся без помощников. Память сохраняет много забавных и казусных эпизодов, связанных с этой моей способностью. Будем надеяться, что и до рассказа о них очередь дойдет.
   Моя сила была не для спортивных турниров, но и не для причинения зла кому-либо. Сила придавала уверенность, вызывала уважение к себе, гасила в зародыше многие конфликты. Сила всегда помогала твердо стоять на ногах. И не склонять головы. И никого не бояться. И уж тем более, никогда не пасовать перед несправедливостью.

   Прошедшее время выкатил в заголовок не слезливого эпатажа ради и не питая пренебрежения к табуированным приметам. Прошедшее время здесь – трезвая констатация метаморфоз, неизбежно с нами со всеми происходящими. Все мы, живущие, заложники этих метаморфоз.
   Как ведь бывает. Сморгнется очередной кадр и все вокруг вроде, так как всегда, а ты уже другой. «Вроде – все, как всегда», только ножка вдруг запоприволакивается и поход до ближайшей булочной становится уже темой для разговора…
   Я об этом здесь.


СТАТИСТИКА НА ПАЛЬЦАХ ОДНОЙ РУКИ.

   Выбрать момент и спокойно мысленно поперебирать, порассортировать, подсчитать, сгруппировать – этому удовольствию в суете будней (а значит всегда, ибо праздники упразднены всерьез и, надеюсь, надолго) почти нет времени. Разве что минуты перед сном, когда гасится свет, откидывается одеяло и, значит, на сегодня все. Но арифметика этих минут столь мизерна и несерьезна, что вся статистика затухает на пальцах одной руки: сон не в чести и он мстит за то, что о нем раз за разом вспоминают, как о надоедливой и нежелательной необходимости, к тому же откровенно впритык, моментальным вступлением в права.
   Недавно работа подбила заночевать на Раином огороде. Осенний день короток. Почитать же со свечкой не разбежишься. И вот оттопился, поужинал, а на часах еще десять. Но в этот раз особо не огорчился, ибо мелькнула днем и на сон прибережена была интересная тема – подсчитать сколь много единичных событий в жизни моей скопилось. На вскидку заперечислялось было: один раз моя физиономия появилась в печати, один раз участвовал в официальном футбольном матче, один раз награжден спортивной грамотой, да и в спортивном соревновании за все годы работы на производстве участвовал только раз… Но решил: нет, нет – потом. Вечер буду коротать и подсчитаю в тиши и спокойствии.
   Но вечером все сложилось, как всегда: прилег, один палец загнул на руке, другой, третий и… сон.
   А спустя день представился случай не только эту тему вспомнить, но и пополнить ее.
   Ехали со Славой на Дом. Дорога, по мере приближения к пункту назначения, все больше и больше подбрасывала под колеса наледь первых осенних утренников. Разговор невольно, то угасая, то возобновляясь, крутился вокруг гололеда и его коварных возможностей. В подтверждение не случайности выбранной темы и ее откровенной иллюстрацией послужил самосвал, лежавший на боку поперек встречной полосы, на вершине сопки разделяющей поселки Причальный и Тулома.
   Этот самосвал вполне мог остаться главным воспоминанием из этого октябрьского утра. Но на выезде из поселка Тулома, плавно вписавшись в правый поворот, на безобидном подъеме машина вдруг начала делать замысловатые зигзаги и мы, проскочив ливневую канавку, на скорости, подмяв ближайшие деревья, врезались в густой высокий березняк.
   Есть первое дорожно-транспортное происшествие в моей жизни!
   Восклицание, впрочем, уместно для первых минут благополучного «приземления», а для заключительной фразы нечаянно написанного по горячим следам в октябре 2001 года рассказа более подходит повествовательная интонация: один раз побывал фигурантом ДТП…