Страсти судовые

 С Т Р А С Т И   С У Д О В Ы Е
               

  И вот попал я с газовозов на «Берг», танкер. Я бы хрен туда пошел, да у Вити Богачева батька помер. Мартынов с ОК позвонил: давай на судно, сколько без работы слоняешься. Никого под рукой нет. Молодого не хочется на подмену слать, давай, ходи. Валюты у тебя много, заодно отоваришься. И я, блин, дурак согласился.

  А получилось так. Витин отец умер перед Новым годом. У них смена экипажа назревала вот-вот. И где-то полкоманды менялось. Верховное главнокомандование оставалось. Предлагали из кадров частями поменяться. А они отказались: все вместе спишемся. Вместе Новый год встретим. А перед этим Кирьяченко, 1-ый помощник, Витю обрабатывал: ну, что, отец умер то когда, приедешь — уже закопают, на похороны не успеешь. Оставайся, после Нового года смена экипажа будет, тогда и съездишь. А Витя не согласился.  Кирьяченко этого не любит, когда не внимают его разговорам.

  Я приехал на судно, Витя уехал. Побегали на коротком плече в Европу (Вентспилс — Роттердам).
  Наступает Новый год. Водки было до хрена. А пришли мы в Тернеузен с бензином, где-то перед обедом, 31-го декабря. Оперативная выгрузка: как бухнули два котла, две турбины, и — выгрузились меньше, чем за полсуток, по-стахановски. И тут же отшвартовка.
Лоцмана — побоку! Веселов, капитан, там без лоцманов ходил, «капусту» шинковал. Он свою  «Волгу» и купил за безлоцманские проводки, на чеки ВТБ.
  И вот, выходим мы из Тернеузена где-то в половине двенадцатого. Отошли от причала, рогатые (матросы) еще веревки свои не убрали. Погода была нормальная. А веревки эти койлать, сам знаешь, около часа надо. Там же концов завязывали, в Тернеузене, по 6-8 штук, на баке и на корме. Таскало море суда пришвартованные только так, терминалы в море выходили. Веселов команду дал: на хрен эти веревки, быстро переодевайтесь, мойтесь и за стол. Все кинулись, побросали свои веревки, персидский наш вариант, как обычно, и без 15-ти минут двенадцать все уже сидели в салоне.
  И пошло-поехало. Как мы загуляли!
  Я в то благословенное время занимался фотографией. Стенды судовые с фотками устраивал, корреспондентом внештатным заделался, щелкал, что на глаз попадало. Взял я эти свои аппараты и пошел Новый год снимать.
  Начали расходиться, когда первый вдруг позвал меня в каюту. Все были пьяные, я один не был, но чуток поддатым был. Первый мне и говорит: занеси, мол, аппараты. (У меня же два аппарата было: «Зенит» и «Фэд».) Я отвечаю: забирайте с собой. А он уперся: нет, занеси сам.
  Хорошо. Я занес эти аппараты, и он начал разговор: что, где, да как? Где ты раньше работал? Слушай, зачем тебе газовозы, оставайся у нас работать, на «Берге».
  Я думаю: ничего себе! А перед этим он меня месяц сношал, как сидорову козу.  И я из-за этого паскуды не ходил в город ни разу. Не считая Эмдена, когда он мне самоволку паял...
 
  Он там  армейские порядки ввел. Ну и мы, группа диссидентов: я, Базилио, Антипов и Джон носили прически, не устраивающие первого. Мы никогда не ходили в город из-за этого. А тут я намедни подстригся, а эти загогулины на ушах, оставил. Чтоб красивей было. А этот гамадрил оказался военной закваски... В Эмдене это было.
  Чистим мы окна на главном движке через смотровые лючки. Приходит Шура Балаганов, как мы его звали —  дед Смоляков — в машину:
 — Владимир Григорьевич, комиссар тебя  в город записал, но подстричься велел.
 — Я же только что подстригся. Вот короткая прическа, баков нет, косой срез над ушами, что ему еще надо?
 — Ну, знаешь, косицы с ушей сними.
 — Ладно.

  Работали мы работаем, время подходит, зашабашили, надо в город ехать. Помылись, переоделись, я вышел на причал. Какие там уши, паспорт взял, деньги получил, все путем. Автобус подъезжает, первую группу привозит. Толпа вылетает.
  А он же, Кирьяченко, никогда, кто рангом ниже его, первым не заговорит. Будет крутиться вечно перед глазами, чтобы ты на него хотя бы в щелочку, одним глазком, да посмотрел. Тогда он заговорит. Я гляжу, он глаз с меня не сводит, и — держу его в поле зрения. Он же ходит вокруг меня кругами, а я как дурачок, стою себе непринужденно, с пяток на носки переминаюсь, травлю с Иркой-поварихой гоняю.
  Кружит он так туда-сюда. Он сюда — я задом к нему, он туда — я обратно. Он и так и сяк, ну никак! Я тогда мотористом не то 1-ым классом, не то 2-ым был. В конце концов, подошел, когда  вторая группа начала в автобус залезать.
 — Ты почему не подстригся? Возвращайся на судно. Я тебя лишаю увольнения.
А я — прыг в автобус, сел и поехали.
 
  Приезжаем из города. Тогда еще этих сучьих общественных комиссий не было, чтоб отоварку проверять. Парики тогда на продажу возили. Два парика — рейсовая норма. И на кружку пива оставалось. Старшим группы был этот козел, электромеханик Вася Румянцев, покойник, бог его к себе прибрал. После города паспорта, как водится, сдали старшему группы. И все, отдыхай, команда! Лады. День-то кончился, в городе пивка в свое удовольствие попили. (Вася пиво не пил, а мы с Базилио выпили.)
  Сижу в каюте, заходит матрос: иди, говорит, к первому, вызывает. Иду, знаю, что это так для меня  не кончится. Стучусь: да-да!
 — Вызывали?
 — Вызывал. Садись, пиши объяснительную.
 — Какую объяснительную?
 — Что ты в самоволке был.
 — В какой самоволке? Вы что?! Чтоб я писал такое объяснение? Я вас что-то не понял. Списки в курилке висят. Чьей рукой написаны? Вашей. Паспорт мне кто дал? Вы. В журнале я расписался вашем? Расписался. О какой самоволке идет речь?
 — Я тебя на причале лишил увольнения.
 — Я писать ничего не буду.
 — Нет, ты напишешь.
 — Пошел ты! — это я про себя, — нечего писать мне, — поворачиваюсь уходить.
 — Стой!
 — Вопрос решен. Объяснительной я писать не буду. Самоволки не было. Если б даже и была, я не такой дурак, чтоб на себя такую мутоту писать. Никогда.
 — Ладно, с этим я разберусь, никуда ты от меня не денешься. Другой вопрос. Ты получил стoлько-то денег. Что купил? Два парика?
 — Два парика.
(Знает уже, сука, что я купил!)
 — Сколько у тебя там осталось?
 — Не знаю. Вам это интересно?
 — Да, мне дебет с кредитом свести надо. Чтоб в точности было.
 — Нате, считайте, — вынул я мелочь и положил ее на стол. Первый быстро пересчитал оставшееся.
 — Здесь не хватает 17 франков.
 — Пива выпил.
 — Пиво пил? Пиши объяснительную.
 — А эту еще зачем?
 — Затем, что ты употребляешь спиртные напитки.
 — Да вы что?! — продолжаю я еще на вежливой ноте, но уже начинаю весь закипать.
Вот сволочь законченная! Видит, что голыми руками ему меня не взять, решил ждать подходящего случая. Внушение мне сделал.
 
  Больше я в город не рвался принципиально. Из-за каких-то сраных двух париков? За рейс 15 гульденов у меня выходило, от Вентспилса до того же Тернеузена. Два парика, гульден на пиво. Черт с ним, с пивом, мне ребята эти парики приволокут. 33-ий или 34-ый размеры. Номер цвета 6-ой или 7-ой, светлый. Два 33-их, каштановых — и вперед!

  А тут вот первый, счастливый, наверное, от встречи Нового года парит мне мозги: оставайся у нас! Думаю: вместо кого он это предлагает мне остаться? Места-то все там  у них крепко приколочены. Не уловил я, что-то, хода его мысли.
  Витю же он уважал за то, что Витя молчит. Когда мало болтают, Кирьяченко это нравилось. И кто мало говорит или говорит под его дудку. А я ему ни с какой колокольни не подходил. Но он добросовестно обрабатывал меня. Он прекрасно знал наши отношения с Витей. Что однокашники мы, закадычные друзья. И начал предлагать мне вместо Вити остаться. А разобиделся он на Витю за то, что тот, якобы, в домашней обстановке Новый год встречает, не взяв в толк, что Витя батьку поехал хоронить. У него в голове постоянно свербело, покоя ему не давало: Витя бросил экипаж, а мы с экипажем дружно встретили Новый год, а Богачев, видишь ли, уехал домой, не вняв совету его, первого (!) помощника капитана. А Витя прямым ходом уехал на Кубань, какой там Новый год! Шалишь!
Я еще всего этого не знаю и спрашиваю:
 — Вместо кого вы хотите меня оставить?
 — Вместо Богачева.
 — Как вместо Богачева? — я прикидывал до этого, кого бы он хотел или хочет выкинуть из экипажа, и Витя туда никак не вписывался, а тут вот тебе раз, — а Богачев чем вас не устраивает?
 — Видишь, вот, не послушал меня. Я уговаривал его остаться на судне и ехать на 40 дней, а он...
 — Что ж ты, сука, делаешь? — вскипел я. Он аж охренел, таким тоном с ним никто не разговаривал.
  Я так и сказал: сука. Детально я не могу вспомнить этот разговор, просто все получилось. Поддатый был, непроизвольно думал и произнес это вслух:
 — Что ж ты, сука, делаешь?
 — Естественная реакция.
 
  Базилио прозвал одно телодвижение первого —  холостой ход. Заклинка речи и мысли. И тут этот холостой ход начался: челюсть дергалась, как от вибрации. Р-р-р-р, др-др-др-др... Прыгала челюсть, глаза в аут ушли. А что делать? Слово вырвалось, куда отступать?
— Вы же прекрасно знаете нашу дружбу с Витей, и на каком она уровне. И что же вы предлагаете? Чтоб я здесь вместо Вити мантулил?
  И как понеслось... Ничем это не кончилось. Я ушел и все. Потом он посматривал своим бычьим глазом, вечно недовольно косился. А я молчал, чего там, последний рейс перед списанием намечался.
  Пришли в Вентспилс. Груза нет. Стояли у причала этого, где «Свобода» потом взорвался, 27-го. Любка приехала, сутки побыла, уехала. Я проводил ее. А стоял я вахту со вторым механиком.
  Кирьяченко  уже в экипаж всунул Мартишку. Как раз в конце 75-го или в начале 76-го года, что, впрочем, одно и то же. Вот ему Кирьяченко и начал карьеру делать. Оба они вентспилские, да еще и соседи по дачам. У Мартишки отец шофером работал, а первый дачу строил. Выгодное соседство, но надо и отрабатывать хорошее отношение.
Мартишка стоял вахту с 3-им, Семахой. Знаешь Семаху? Тоже в фаворе был, пока под дудку кирьяченковскую пел, а потом Кирьяченко и его урыл. Семахе поставили на вахту в кочегарку этого мозголоба, Мартишку. А Мартишка, без царя в голове, любил поковыряться в автоматике (хотя сам без понятия), посмотреть, как она работает. Любил чего-нибудь засунуть туда. Как накрутит, Семахе потом долго не раскрутить. Начинаются фокусы с котлами. На этой почве Семаха уже с ним не разговаривал. Писал на доске указания, боялся, что не удержится и перегреет чем-нибудь Мартишку этого. Писал: сиди и ничего не трогай, как загудит, сообщай мне. Вот такие были высокие дипломатические отношения. Через послания и ноты.
  Все это Кирьяченко знал, сексотов на «Берге», его воспитанников, было как грязи.
(…)

  Значит, стою я вахту, мечтаю побыстрей сдать ее и бухнуться в солому, не выспался накануне. Прибегает Мартын: так и сяк, отстой за меня вахту. У меня жена, тесть... У него вечно то жена в больнице, то тесть обгадится, то еще какая-нибудь распутица-чересполосица приключится. В Вентспилсе они все искали варианты дома на стоянке отсидеться.
  Я ему говорю:
 — Если бы это было в моем экипаже — нет проблем. В вашем экипаже все надо делать официально. Я ничего не решаю. Я кочегар.
Меня туда послали старшим мотористом, но поставили к котлам по неизвестной мне причине. Заваруха там у них какая-то была.
 — Как там по Уставу положено: через своего вахтенного механика, через старшего механика и т. д. и т. п. А мне это до фени; я отстоять могу.
Тот настаивает:
 — Выручи, брат! Я за тебя потом ночью отстою.
Я прикинул: ну и зашибись, как раз отосплюсь после этой вахты, как добрый конь, в своем закутке-стойле.
 — Иди, решай официально. Я не против, если договоришься.
Ага. Тот мигом все понял, убежал к начальству.
Прибегает назад:
 — Володя, все хорошо, я договорился, получил «добро».
  Ну, если есть «добро», то я отстою. И он мигом испарился.
Я отстоял за него вахту, потом за Шуру Богатко отстоял с вахты 4-го, Базилио. Но Мартишко не пришел, гад, на вахту. Моя ночная вахта наступает, которую Мартын должен был за меня нести. А его нет, как нет.
  Дальше стою, наступает 4 утра, спать страшно хочется. Единственно с Базилио пивка попили. Уже все, балласт отдали, уже погрузка шла. Котлы на поддержке, на хознужды работают. Форсуночка на одном котле работает. И вот 4 утра, приходит Мартын. Начинает извиняться, обещает дневную вахту мою отстоять. Я сижу, слушаю. Вдруг влетает пьяный Семаха, не пьяный, но поддатый. Он еще днем ко мне подходил, интересовался, где Мартын. Я ему объяснил, что Мартын, вроде с начальством о замене договорился, значит и с ним, с Семахой. Тот поднял шум:
 — Как, я ничего не знаю! Появится на судне, получит фитилей.
И тут появляется сам, когда Мартишко мне извинения приносил. А я уже, было, уходил. Семаха:
 — Володя, стой! Ты, что, сволочь, Мартишка, с вахты сбежал и мозги нам вправляешь, — и дальше понес бедного Мартишку.
 — Ладно, выясняйте с ним отношения, а я пошел спать, — говорю я.
 — Стой, Володя! Я тебя снимаю с вахты, Мартишка.
Мартын спокойно поворачивается и уходит.
 — Володя, ты извини, я знаю, что ты и за этого говнюка стоял, и за того, ради бога, прошу, потом сочтемся, постой еще. Этого падлюгу надо на ноги ставить, с небес на землю. Думает раз с Кирьяченко вась-вась живет, так на него уже управы нет?..
Короче, начал мне Семаха свои планы открывать, как он будет Мартишку долбать и в чувство приводить.
  Этот Мартын не будь дурак, кинулся в 4 утра к Кирьяченко, поднял его с постели и трелюет его сюда, прямиком в кочегарку. Пошли у них дебаты с Семахой. Но тот уперся и ни в какую. «Я его с вахты снимаю — и все!» И пришлось мне таким макаром еще вахту стоять. Вторые сутки пошли без сна.
  В Вентспилс когда приходили, была эта зондеркоманда: Шура Балаганов, дед (ну, этот — с боку-припеку), старпом Бабылев, Кирьяченко (оба вентспилские), капитан Веселов — и вместе квасили. То у Бабылева, то у Кирьяченко. И как они наклюкались тогда! Бабылев, во всяком случае, был в дымину пьян.
  Я в полвосьмого утра вышел вахту будить — и встречаю Бабылева. Тот знал, что я стою вахту со вторым механиком с ноля и до четырех утра. И по идее, должен был отдыхать в это время. А тут 8 утра, а я на ногах. Стоит он, за переборку держится, как удав извивается, но попер на меня:
 — Ты что это в 8 утра делаешь? Водку трескаешь? На вахту скоро, а ты, пьешь?
Я знал, что он спокойный мужик, и зла на него никогда не держал. Тогда водка в нем переливалась через край. Повернулся, ушел.
  Смотрю, артельный Леха Ширшов, по кличке  Сухарик, сквозит мимо. А у меня сигареты кончились, думаю, дай, возьму.
 — Леха, сигареты кончились.
 — Давай, заходи, а то потом меня хрен поймаешь.
Ясное дело, после отшвартовки газ-керогаз у них, точно, хрен поймаешь. Захожу, там уже теплая компания в артелке, к отходу готовятся: боцман Шуровский, Леха и прочие рогатые, все в фуфайках, в робе, в сапогах — отшвартовка скоро и рабочий день начинается. Тут достают они «сухаря», похмеляться собрались. Мне тоже предлагают:
 — Сухаря будешь?
 — Нет, спать хочу, не хочу пить.
Взял сигареты и только уходить, заваливается Бабылев и опять на меня понес:
 — Ты, что тут бациллы разносишь!
  Эти в мазуте стоят, хоть бы что, а я в чистой робе, в тапках. Эти во всем зимнем, они бациллы проходили, а я не проходил и хожу в артелку.
Опять я промолчал и тихо ушел. Занес сигареты в каюту, захотелось пить, хвать — а кувшин пустой. На камбузе, если помнишь, бачок стоял с кипяченой охлажденной водой. Беру я  кувшин и иду на камбуз, набираю воду. Тут Шуровский подходит, тоже за водой. Стоим, травим. Глядь, опять Бабылев появляется. Привязался со своими бациллами: на камбуз нельзя ходить тем, кто не проходил тест на бацилл. Опять я промолчал, ничего ему не сказал. Думаю: поцапаешься с тобой — себе же дороже обойдется...
  Объявился Шура Богатко, весь в извинениях и обещаниях, сдал я ему вахту, иду на завтрак. Со своей кружкой ходил. Сижу, завтракаю. Tут подходит Лисицын, старший механик, с которым у меня прекрасные отношения были до этого. Я с ним в 31-ом подменном работал, а здесь он тоже временно сидел, после защиты диплома.
 — Что случилось? — интересуется тот, завидев мое удрученное лицо.
 —А что должно было случиться? — ответил я вопросом на вопрос, думая про Мартина с третьим.
 — Да нет, что у тебя-то случилось?
 — У меня? У меня нормально все.
 — Со старпомом, что у вас произошло?
 — Да ничего у меня с ним не произошло. А что?
 — Да жалуется на тебя комиссару.
 — А что на меня жаловаться, — и я Лисицыну кратенько нарисовал картинку про эти бациллы, — ну, накеросинился тот, с кем не бывает, я внимания не обращаю.
 — Ладно, ты с ним не связывайся, пусть треплется. А кстати: почему ты не спишь?
 — Только с вахты сменился.
 — Как так?.. Ты же в 4 утра должен был смениться.
 — Да нет, как видишь, — тут-то я ему как раз и объяснил обстановку. Он еще не в курсе был.
 — И ты все это время стоял в машине? 20 часов?! Ладно, иди ложись спать, со старпомом никаких дел.
 — Да на кой он мне сдался, старпом этот!
 — Хм. Что ж, добро. Я с этим сам разберусь.

  Николаевич ушел. Вдруг влетает Сухарик; нетерпеливо машет рукой, подзывая к себе.
 — Вовка, тебя к телефону!
Я взял чашку свою с недопитым кофе и пошел в канцелярию. Ага. Люба звонит, жена. Да, да. Что так долго стоите? Разговариваем.
  Я первый раз говорил по городскому телефону из Вентспилса. У меня тогда в Вентспилсе еще знакомых не было.
  И бог шельму метит, везет же мне! Заходит опять этот самый Бабылев. И начал орать на меня, разинув  свое поганое хайло:
 — Ты, такой-перетакой! Отход скоро, а ты повесился тут на телефоне. Людям звонить надо по делам! А ты тут сидишь, ****ям названиваешь.
 — Люба, извини, разговор окончен, — я швырнул трубку и проводом задел за кружку, она упала и разбилась.
  И тут я взорвался, — ты, слушай, гребаный мудак, — так прямо и говорю, в канцелярии больше никого не было. — Чего ты до меня привязался? Иди ты от меня, сам знаешь куда. Ты мне никто — ровным счетом! Иди своих рогатых сношай, что ты до меня имеешь? Я моторист. Иди к рогатым и компостируй им мозги, а мне этого не надо!
  А на «Берге» чтоб такое было! Чтоб с начальством на «ты» разговаривать!
Тут и Кирьяченко подлетает, морда красная, перегаром разит:
 — Ты как разговариваешь с командиром, ты с кем разговариваешь?
У меня же в башке уже все прокрутилось, как в кадрах документальной кинохроники: дождался и ты своего часа!
 — Что ты с меня спрашиваешь, не видишь с кем, с таким же пьяницей, как и ты!
 — Ты пьян, иди проспись!
 — Кто пьян?
 — Ты.
 — Хотя бы огурца дал закусить, прежде чем  разговаривать со мной. Этот (я указал на Бабылева) вообще говно дело, а от тебя за версту разит, как от винной бочки. (Это буквальные мои слова). Оба туда же — залили свои зенки, князьки без княжества!
А Бабылев — так тот руками машет, все надеется найти ими несуществующую опору.
 — Я тебя убью, негодяй! — и замахивается на меня.
На что я чисто механически отмахнулся, за руку его схватил, как мотанул, он запнулся о комингс и башкой впилился в перегородку. И там губу или щеку себе прикусил, кровь пошла изо рта. Тут Кирьяченко на меня с лету залез, лапоть, давай руки крутить. Вижу — концерт пошел сплошной. С понтом напрыгнул, дышит на меня своим перегаром, сопит, рожа красная, заламывает, падла, руки. Хоть и пьяный, а закалка армейская, проспиртован организм, алкоголь его не берет.
  Я руку дернул и как-то так невзначай задел его по ноздре. Как хлынуло кровище! Хватка моментально ослабла. Потом гляжу: он нос пальцами зажимает.
 — Сука, напился, иди, спи, в море разберемся!
 — Да пошел ты! С такими козлами я по нужде не сяду за переборкой, а не то, что в рейс с вами идти!
  Психанул — и решил уйти с судна.
 
  Да и что тут такого? По большому счету я у начальства был, как бельмо в глазу. Ведь я их тоже доставал. Проходим Дрогдон, а они балласт начинают качать. Стабильно. Турбины греем, и балласт пошел за борт. И дернула меня нелегкая вслух неосторожно высказаться: Для чего у вас сепаратор стоит здесь? Постоянно это творили. В Вентспилс приходим без балласта, сэкономили время для грузовых операций. Ура, ура! Так ордена зарабатывались, а море загаживалось. Ну, я там много чего вслух говорил нелицеприятного, по этой части. Я у них как сексмашина был.
  Вырвался затем кое-как от них из канцелярии, и пошел к себе в каюту собирать вещи в чемодан. Тут Николаич прибежал: что такое?
 — Ну, что-что. Они, понимаешь, трезвые как стеклышко, а я, видите ли, пьян!
 — Но они же могут тебе полную жопу сделать?
 — Да к чертям собачьим! Что они мне сделают?
Я из пароходства вообще собирался увольняться, так что эка невидаль пугать ежа голой задницей!..
 — Баста! Финита ля комедия!
Собрал чемодан, пошел к 4-ому помощнику за документами. А тот мне и говорит: у комиссара твои документы. Выхожу я от 4-го, Кирьяченко навстречу попадается:
 — Зайди-ка сюда, братец.
 — Чего такого? Забрал документы? Вот и отдай.
Начал он меня стращать: я тебе такое сделаю, такое сделаю!..
Пошла словесная перепалка на повышенных оборотах. В этой перепалке я его кем-то нехорошим обозвал, кажется, мудаком. Он подбежал и давай финты руками выделывать: да я тебя...
  Не удержался я, сколько же можно! Как врезал ему между рог, он с копыт долой — чух на палубу, шлепнулся на пятую точку; есть! готов клиент! Я ему на глотку ногой как надавил пяткой, так у него глаза повылезали из орбит и чуть уже пена изо рта не идет. Плюнул я ему в его паскудную рожу, что-то в назидание проговорил. А документы у него уже в сейфе были. Пугал же он, что такое сделает, что меня и в тюрьму не возьмут. Возьмут не возьмут — дело десятое; я тут глотку ему передавил — и он у меня в руках, может и до тюрьмы не дожить. Да и по морде ему нормально въехал. Ребята потом рассказывали, что тот примочки делал, гримировался и под  черными очками скрывался.
  — Ладно, живи пока. Документы от меня никуда не денутся, в пароходстве получу. И запомни: положил я на тебя с прибором и со всей твоей бандой! И вместе с твоим «Эйжен Бергом»!
  Повернулся и ушел восвояси. Без документов.
  А до «Берга» я писал заявление на увольнение. Не устраивали меня рейсы газовозные, по полгода в чартере. Наши причалы для газовозов не были еще готовы ни в Южном (на Черном море), ни в Вентспилсе. Но как молодого специалиста меня не отпускали. Предложили идти на сухогрузы. Я согласился. А так пугали лишением 13-ой зарплаты. Я сказал: можете меня лишать 13-ой,14-ой,15-ой — на газовозы вы меня не загоните. В кандалах же не поволокёте? Ну, тут и нашли компромисс: сухогрузы. Взял Мартынов мою карточку, — пиши заявление.— Написал.
  Челомбиев не против был, капитан одного из таких сухогрузов, берет меня на свою группу.— Возьмии свою карточку, приходи, будем разговаривать. Я к Мартынову, а тот не отдает: Таболин приказал задержать до середины января. Вот тут я Витю и сменил.
Приехал я в Ригу. А за мной уже, естественно, катит телега. Телеграмм куча пришла. Сунулся я было к Мартынову: давай карточку! А тот уперся — и ни в какую: иди, мол, погуляй.
  Через рейс списались и приехали берговцы. И бумаги на меня привезли. Я не знал, что там написал Кирьяченко, но, как в итоге оказалось, немного перестарался.
Я опять к Мартынову: дай документы. Там паспорт моряка, медкнижка, расчет. Мартынов говорит: сейчас. Сел за машинку, печатает. Ну, сиди, печатай, жду. Он напечатал, сует мне направление на «Абрене». Я ему: ты, что, совсем уже! Середина января кончилась. Отдай мне документы и все. И забудь, как звали! Ан нет: он достает кипу бумаг из папки и показывает мне:
 — Вот видишь это? И сегодня ты будешь работать там, куда тебя пошлют… куда я тебя направлю. Хоть у черта на куличках. Хоть у негра в заднице. Если хочешь работать. На направление — и езжай в Клайпеду.
 — Слушай, ты понимаешь русский язык или нет? Отдай документы, и все дела. Заявление, резолюция есть? Есть. Так что давай.
Вздумал он шантажировать меня, собака. И пошел ты… со своим «Абрене»!!

  Пошел и я. Дальше гулять. Начал он названивать домой, к теще (мы тогда у нее жили).
 — Приходи в кадры, надо ехать на судно.
Я с остервенением бросаю  трубку. На следующий день — новый звонок:
 — Приходи, поговорим.
Прихожу, разговоры те же, та же бодяга и тягомоть:
 — Ты понимаешь, в этой папке столько на тебя материала, что если ему дать ход, тебя даже на километр к тюрьме не подпустят.
 — А мне туда не очень-то и надо.
 — Иди отсюда пока по-хорошему, куда я тебя пошлю; папку я пока похерю, спрячу до лучших времен. В противном случае, я пускаю ее в ход.
 — Пускай, пускай, я еще и руку тебе за это пожму… за увольнение из пароходства. А на «Абрене» ты не рассчитывай.
  Ну, тем разом он закрутил карусель, которая имела для меня весьма печальные последствия.
 
  На кадровую комиссию, как водится, вызывают. И зачитывают на меня телегу с судна, Кирьяченко состряпанную, любо-дорого читать и слушать! Он не написал там, что я вломил ему по первое число, что ты(!), а приплел туда и пограничников, которых еще и не было на борту, как и таможенной комиссии. Да к тому же еще полным ходом шла погрузка. Написал он также, что я был в дымину пьян, бил посуду мертвым боем, а меня успокаивала целая толпа. И здоровые мужики все никак не могли меня унять. Как мячики от меня отскакивали. Потом пришли пограничники, и ни у кого не хватило ума вызвать милицию. Почему не вызвали непонятно, тут, видите ли, пьяный дебоширит, а команда пытается скрутить и никак.
 — Шварценеггер...
 — Пограничники тоже от меня отскакивали, как мячики. Потом я с чемоданом пошел на палубу...
  Между тем Кирьяченко подсунул погранцам мой паспорт, и они штамп поставили о моем выходе в море, а потом аннулировали. Такая, вот, была сделана в отношении меня хреновина. Потом, значит, комиссия шла, буксиры были заведены, концы отдают, остались по одному на баке и корме, лоцман на борту, все на борту, а где был я — никто не знает. Чуть не отходим от причала и тут вылетаю я. На меня насели еще пара матросов, пытались меня остановить, удержать, но я откинул их легко,  как перышки — так они чуть не упали за борт.
 — Я ж говорю: Шварценеггер!

  Выкинул я, значит, чемодан на берег, там пограничник с автоматом бегал. Приказывал мне остаться, чемодан мой закинул обратно. Но я чемодан бросил на причал, и сам выскочил за ним следом. Сцепился с пограничником, рога ему скрутил. Судну пришлось обратно становиться к причалу. Занимать попусту причал и ждать новой комиссии, которая работала уже на другом судне. Сплошные получились издержки. Убытков — на миллион! А Кирьяченко тут, как штык. Знал, на что нажимать, бил во все болевые точки, чтоб уложить меня сразу и наповал. Чтоб уже уволили меня так уволили —  с собачьей статьей, с которой и точно ни в одну тюрьму не возьмут.
  В общем, было там всякого понаписано. И указывалось там изрядное количество моих промахов.
  Стал я тогда в присутствии кадровой комиссии доказывать, что я не верблюд. Что много нестыковок находится в той писанине. Никто на это никакого внимания не обратил.

  Председатель комиссии был Веденников, который в Ирак потом снялся деньгу там заколачивать
  Я им не собирался в ноги кланяться, думал — уволюсь, и дело с концом. Никто там со мной спорить особо не собирался: сказали, сиди, мол, и не вякай!
Но то ли из-за упорства, то ли из-за упрямства своего, решил: нет, погоди ты! Решил побороться. И нагнал таки страху на Веденникова. Как мне это удалось? А вот как…
  Теща собиралась  ехать в Казахстан тогда. Меня уже приговорили на берег, дали адреса по трудоустройству, куда обращаться, значит: БТОФ (база технического обслуживания флота), судоремонтный завод, т.е. предприятия ММФ (министерство морского флота). Устраивайся, мол, и будешь трудиться там до лучших времен. А я выкинул то еще коленце — никуда и не ходил.
  А тут как раз теща попросила меня билет взять ей. Поехал я за билетом. В городе встретил Колю Клочкова, однокашника по мореходке, ныне, к сожалению, покойника. Разговорились, туда-сюда, давай вмажем за встречу — столько лет не виделись. На том и порешили. Давай. Билет только возьму — и вмажем. Зашли в аэрокассу, помнишь, напротив памятника Свободы была? Стал я в очередь. Подходит очередь, а я паспорт тещин забыл. Объяснил кассирше ситуацию, и она посоветовала мне, чтобы я взял билет на себя, а в аэропорту, когда лететь придется, переписать его на тещу. Добро. До Актюбинска, правда, кассирша билет сразу не дала, только до Москвы. Оказывается, до Актюбинска надо было за 15 дней брать билет. Взял я на свое имя этот билет до Москвы — и пошли мы в «Луну». Приняли на грудь коньячка,посидели — и тут Коля говорит, что ему надо расчет получить, он только что списался с судна. Ладно, пошли мы в контору. Коля в бухгалтерию заскочил, а я остался у входа ждать. Решили мы наши застольные посиделки с ним, стало быть, продолжить, а следовательно — и усугубить.
 
  А надо еще добавить, что до этого я пытался несколько раз к Веденникову на прием попасть, поговорить с ним. Еще раз указать ему на его неправильную, — в отношении меня, — политику. На что он мне однажды сказал:
 — Ты говоришь, что это все неправда? А ты правду любишь? Если ты правду любишь, то плохо кончишь. В лучшем случае — тюрьмой. Мой совет тебе: ты еще молодой, ищи не правды, а делай то, что тебе говорят. И тебе проще будет жить. И всем с тобой будет проще. А будешь правду искать — пеняй на себя.

  Рассказывая это, надо добавить еще и пару слов о Епифанове.
Епифанов прежде был начальником отдела кадров. У него жена умерла, и он ушел в море. Прекрасный, надо сказать, был мужик. А за него остался этот самый Веденников, а замом при нем — Таболин, который тоже в комиссии был. Веденникову светила командировка в Ирак, и он рвался туда всей душой.
  Стою, значит, я, жду Колю у парадного подъезда, на Падомью. Тут этот Веденников и появляется:
 — Ты опять здесь, все не успокоишься? — понес он меня по старой трассе с теми же кочками, теми же колдобинами и выбоинами.
  При этих его словах у меня мгновенно созрело в башке некое подобие трюка. Смотрю я на него, смотрю, аж противно стало во рту до спазма — и вдруг как бы разом просветило меня, почти мгновенно и целый план у меня  появился. Он же, не заметив произошедшей во мне перемены,  продолжал в прежнем своем ключе:
 — Все упорствуешь? Иди, маршрут тебе определен, иди, работай и кончай тут добиваться своей правды. Я же тебе ясным языком сказал, что ничего у тебя с этим делом не выйдет.
А я ему в ответ непринужденным таким голосом, как будто так всю жизнь с ним и балакал:
 — Давай, давай, пой пташка, посмотрим, как ты через неделю петь будешь.
Он от неожиданности так и осекся. Былой спеси самоуверенности как ни бывало. На лице же появилось выражение даже какой-то безотчетной тревоги.
 — Что ты этим хочешь сказать, Мануйлов?
 — По-моему, я все уже сказал. А теперь посмотрим, как ты (я специально обращался к нему на «ты») через неделю запоешь, каким голосом, приятно будет послушать.
 — И что через неделю будет?
Тут я достаю купленный накануне билет, как дубликат бесценного груза, — говоря словами Маяковского:
 - Вот видишь, билет на Москву, на имя Мануйлова Владимира Григорьевича? То есть — на мое имя. Я уже звонил и мне назначено время, приемный день в министерстве, там уже немного в курсе. Нужно только персонально явиться по этому поводу. А твой инструктаж я очень хорошо запомнил, слово в слово передам его в министерстве строго по назначению… Во-первых, этот козел, Кирьяченко заполучит хороших пиндюлей  за свою дребедень, что он на меня наплел (надо же! — переплюнул самих братьев Стругацких, когда сочинял свою бумаженцию), а во-вторых — и остальным достанется за так называемое «разбирательство», а фактически — покрывательство своего кадра. И сегодня же, чтоб не забыть, я запишу слово в слово твой партийный наказ: не ищи правды, если хочешь быть живым! Это я обязательно передам, — в общем, несу чистой воды экспромт-блеф и меня не остановить. Вот уж истинно: раз пошла такая пьянка, режь последний огурец. Меня так просто на «фу-фу» им не взять. (…)

 — Не зря, видно, в «Луну» с Колей зашел. Что хоть пили, помнишь?
 — Конечно, помню, коньяк, «Плиску», кажется.

  А у него (как я уже об этом выше говорил) Ирак светил. А тут такая очевидность вырисовывается. Разом смикитил он, что запахло жареным. Мгновенно перестроился, хвать-хвать вежливо так меня за локоть, изобразил улыбочку, рот до ушей растянул: идем, мол, пошли ко мне. Ура, ура, ура! А там толпа еще стояла, слушала нас. Я поупирался для вида, но схватил он меня, надо сказать, основательно, или как плотоядно выражаются матерые особисты из органов — «плотно взял в разработку», и поволок к себе. Спесь с него сразу спала, гонор и высокомерие — куда это только все подевалось, когда припекать начало погорячее.
  Беседа наша с ним приобрела, — можно так деликатно выразиться, — сугубо теоретический, общефилософский характер.
 — Ты вот думаешь, что нам это интересно пацана какого-то засадить? Что ты сам-то думаешь по этому поводу? Мы к тебе, вот, приглядывались, как ты вел себя на комиссии… Нам показалось, что что-то тут не то. Если какая-то вина твоя и была, что там описана, то за такие убытки в тюрьму надо и весь разговор. А ты начал вести себя так... как бы это выразиться… словом, после кадровой комиссии мы посовещались еще: что-то тут не то, парень-то ведет себя слишком уж уверенно…
  Лапшу он вешал-вешал мне на уши, будь здоров, поливал все это варево  казенным елеем и, видно, не мог еще прийти в себя от моего заявления. Сооброжал,было видно, что бы ему контрпредпринять. Да только и я уже собака битая: от такого медоточивого голоса добра не жди. Тут как нельзя кстати была б и поговорка: гладко стелет, да жестко спать. Дал мне понять, что погранцов они запросили, бумаги затребовали. Я потом за ними сам в Вентспилс ездил. Но это было уже несколько позже, а тогда Веденников лопухнулся, без балды, пересрал еще как… Этот хрен.
  Мне плюс в этом эпизоде за находчивость? Можно сказать, что и так.

  А потом, как Кирьяченко приехал, или он его вызвал, тот очередную лабудень сморозил. Мне сие раскрыл и помог прояснить до мелочей Коля Орлов, с которым когда-то мы вместе на «Огре» работали:  он — вторым механиком, а я у него на вахте стоял. Помнится — тогда он в кадрах работал, заместо Мартынова. И вот, как-то зашел я к Коле. Что да как, разговорились. Коснулись и моей ситуации с Кирьяченко и Веденниковым. Подожди, узнаем, что там. Я и не знал о существовании еще одной бумаги на меня. Коля посмотрел эти бумаги, и при следующей встрече говорит:
 — Хреновое дело, понимаешь, Володя. Шьет Кирьяченко на тебя еще и контрабанду.
 — Да что ты говоришь?!
  Я попросил у Коли эти бумаги на один день, чтобы снять с них копии. Снял. Далее Коля свел меня с юристом, который взялся за это дело. Я изложил ему все детали, показал все необходимые бумаги. Тот, просмотрев их, и говорит: нет проблем, от трех до семи лет за злобную клевету (злостную!), с отягчающими обстоятельствами (последствиями).

— И что же в итоге: тебя лишили любимой работы?
— А ты как думал? Лишили. Любимой. На год.

  Ну, так вот… Собрал я досье у пограничников, копии. Все это мне удалось. Судебная тяжба вырисовывалась со всей очевидностью — и правота была на моей стороне.
А тут как раз я получил квартиру. И, хочешь не хочешь, в долги влез. Пришлось думать, как деньги заработать. Что я в БТО получал (я туда устроился, пока этот сыр-бор разгорался, на временные подработки), 140-150 рублей.
  Когда у меня все созрело, осталось подавать в суд. Юрист в курсе всего был. Снял еще копии. «Что тебе надо конкретно от этого дела?» — спрашивает.
 — Деньги надо на судебные издержки, квартиру получил, — хрен потом рассчитаешься.
 — Плохо, а то бы мы с тобой его засадили. А раз так — иди и подкинь эту папку, кому считаешь нужным. Кто заправлял всем этим наездом на тебя. Они сообразят, что дальше делать.
  Я пришел к Таболину, тот уже кадровыми делами ведал. Веденников же, к тому времени, слинял в свой вожделенный Ирак. Мозги мне пудрил капитально, сколько мог, и укатил валютой отовариваться до отвала. Все на стенд-бае меня держал, на поддержке: вот-вот разберемся с твоим делом; сам я ничего не могу поделать, это решение кадровой комиссии, я его отменить не могу…
  Кирьяченко сказали: «и чего ты только связался с ним», то есть со мной. «Чудак развил бурную деятельность.»

  Прихожу в кадры. Таболин при мне звонит в БТО Лотоцкому, начальнику кадров, бывшему комиссару, который отсиживался,  как и я, за грехи (в вытрезвитель попал):
 — Юрий Иванович, давай на Мануйлова  характеристику, забираем его в пароходство
За оной характеристикой иду в БТО, — там сидит Юрий Иванович, печатает. Звонок. Берет трубку: да, да, ага. Кладет трубку, вытаскивает бумагу из машинки, автоматически заученным движением рвет ее, а затем выбрасывает в корзину для мусора:
 —Отбой тревогам!
 — Как отбой?
 — Да Таболин звонил, сказал отбой.

  Вот такой мутотой они там без конца маялись. И все обещали, обещали, обещали... Не иначе решили измором взять, это когда или ишак сдохнет от бескормицы, или шах окочурится от напрасных ожиданий.
  У меня уже набралась солидная папка, собрал я всю эту пеструю и весьма специфическую историю с географией и прихожу в очередной раз к Таболину. Тот: ну, что ты, подожди еще немного, все рассматриваем — никак окончательно разобраться не можем, новые детали появились.
  Терпение мое лопается.
  Я бросаю на стол свою многострадальную папку и изрекаю:
 — Ладно, оставим все эти формальности, все эти ваши реверансы, экивоки… Не хочу я разговаривать с тобой.
  Глаза у него округлились:
 — Что такое, что за тон?
 — Ничего особенного. Тот как тон. Я, в отличие от вас, считаю себя мужчиной, это вы все тут вокруг да около ходите, частоколы городите. А говорю я вам это затем, чтоб вы потом не базарили: не по-мужски сделал. Считаю своим долгом предупредить вас о своих планах.
 — Ты что?! О чем таком? О каких, это, планах?
 — Папочку на досуге почитай. Интересная, полагаю, будет для тебя. Я подаю в суд на Кирьяченко.
 — Какой еще суд? Что ты несешь?
 — Почитаешь — поймешь, — разворачиваюсь и собираюсь уходить.
 — Постой, — видя мою решительность, проговорил он. —  Надо поговорить.
 — Чего мне с вами разговаривать? Полгода я хожу сюда. Веденников мне мозги тут парил, теперь ты мне их без конца крутишь, надоело уже хуже дикой редьки. Я подаю в суд. У меня уже все готово. Компромата тоже достаточно, — всем хватит, особенно на Кирьяченко.

  Кирьяченко в новой своей ксиве налепил мне заведомо контрабанду. Приписал ту давнюю, якобы, самоволку, и что я контрабандист не абы-какой квалификации, а птица очень даже высокого полета, фигура чуть ли не международного масштаба. Ему до фени были все эти простои судна по моей вине. Видя, что не получается, решил он меня с другого боку взять за жабры. И пишет, что  основная его, Кирьяченко, работа на судне была, это обезвредить особо опасного контрабандиста Мануйлова. И какой же я был контрабандист, если я и в город-то ходил один-единственный раз в составе группы. И обязательно с сопровождающим. Он же сам меня не выпускал. Шито все это было белыми и гнилыми нитками.

  Бросил я папку на стол Таболину и ушел. А было часа два дня. Пошел, пивка попил. К вечеру домой пригребаю, теща тут: тебе звонили и телефон оставили. Захожу в комнату,  звонок. А уже около 7 вечера. Беру трубку, слышу голос Таболина:
 — Чего не звонишь?
 — Кому?
 — Мне.
 — Не считаю нужным. Я вас проинформировал.
 — Зайди завтра утром, поговорим.
Я еще повыкобенивался, что завтра не могу, цену стал набивать себе. Но все ж договорились завтра встретиться в кадрах после обеда и решить мой вопрос.
На следующий день прихожу к нему.
 — Ну, что? — спрашивает.
 — Ты вызывал, что тебя интересует?
 — Чего ты, собственно, добиваешься?
 — Чего я добиваюсь, вы знаете. Я получил квартиру, залез в долги, кровь из носа  мне нужны деньги. В БТО я их не заработаю. Надо капусту делать. То есть возвращаться в море.
 — Слушай, давай по-мужски. Я понимаю, что ты мне копии здесь оставил, оригиналы у тебя. Разговор сугубо мужской...
 — Вы что, способны и на мужской разговор? Вы полгода пудрили мне мозги «мужскими» разговорами, а за спиной крючки вставляли. Мне ваш мужской разговор во где сидит! — и ребром ладони показал на шею.
 — Ну, все. Амбиции в сторону. Как я понял, тебе надо вернуться в пароходство? Так?
 — Да.
 — Обещай, что прекращаешь беготню по судам. Ты уже в суд подал?
 — Нет. Сегодня собирался, после разговора с вами.
 — Обещай. Мы тебя берем в пароходство. И ты с судом сейчас прекращаешь дела. В суд ты можешь в любой момент пойти, но… только потом, не сейчас.
 — Если вы такой вариант мне предлагаете, то я принимаю его к великому моему сожалению. Честно говоря, я не рад своей квартире, больше удовольствия я получил бы, если б увидел этого козла до семи лет на зоне за колючей проволокой, в ватнике и с пилой, в роли дровосека. Но, к сожалению, ситуация сложилась так, что я вынужден дать вам такое слово. Не вижу другого способа заработать деньги.
 — Хорошо, приходи завтра утром.

  Прихожу назавтра к 10 часам в кадры. А секретарша не пускает: не приемный день оказался. Я говорю: скажи, Мануйлов пришел. Он знает. Он сам мне назначил сегодня прийти.
 — Заходите.
Захожу. Он:
 — Ты чего пришел?
Ну, думаю, опять пошел сопли жевать.
 — Чего пришел? Ведь это ваши слова: приходи к 10 утра.
 — А ко мне почему пришел? Ты на каких судах работал?
 — На газовозах.
 — Так иди к Мартынову, раз газовозник.
  А намедни я встретил Рудольфа Швецова, стармеха. Разговарился с ним. Он спрашивает, как дела? Говорю: всё чин-чинарем, всё на мази.
 — Возвращайся на «Булдури», скоро у нас смена экипажа. Я: годится! И он в кадрах насчет меня Мартынову удочку закинул.

  Штрафники, вроде меня, возвращались в пароходство с большим скрипом. По неделям бегали, собирали всякую макулатуру: выездные дела, заявления, справки, характеристику от дяди Васи. И вечно в неприемные дни или во время не то попадаешь. Или не в те кабинеты. В лучшем случае на месяц растягивалось подобное удовольствие. А тут сразу: иди к Мартынову.
  Думаю, что за прикол?
 — Иди, иди, чего стоишь.
 — А зачем мне к Мартынову?
 — Мы вчера поговорили? Да. Что тебя беспокоит?
 — А заявление писать и прочее?
 — Ничего не надо. Иди к Мартынову.
  Думаю: опять что-то затеял. Может быть, снова подкопно-минная война?.. Прихожу к Мартынову. Тот радостно меня встречает: здравствуй, здравствуй. Что, как, рассказывай. Руку мне жмет с усердием. Ведем дружескую беседу, совсем не о деле. Подвох, что ли какой готовится, думаю. Чего они, суки, там еще затеяли?
 — Работать будем, или как?
 — Собираюсь, вроде.
 — Ты, насколько мне известно, в свой экипаж хочешь вернуться? На «Булдури»?
 — Есть такое желание.
 — «Булдури» недавно ушел в рейс, на Штаты, а там отфрахтовка и раньше, чем через три месяца тебе его не видать. Ты, как, гулять будешь или поработаешь?
 — Вообще то отдохнул я выше головы, мне бы поработать.
Он дает мне листок:
 — Вот такие суда есть, «Певеки», на какой хочешь?
Беру листок, смотрю, там среди других судов «Берг» светится.
 — Мне хочется поработать на судне, которое почаще в Роттердам и в Антверпен бегает.
 — Так бы с этого и начинал. Вот «Аусеклис» ходит на Швецию и Финляндию, потом нет-нет и в Роттердам или еще куда в Европу заходит. На «Эйжен Берг» не хочешь, — ухмыляется.
 — Спасибо. Обойдется без меня «Берг».
 — Ну, что ж, могу на «Аусеклис» направить.
 — Неплохо, — соглашаюсь я.
 — Тогда, подожди.
Сел, печатает что-то. Работа такая: печатать. Встает, дает мне эти выписки из приказа: «Направить Мануйлова В.Г. старшим мотористом на т/х «Аусеклис».
 — Все, договорились.
А я опять не верю, не врублюсь, все думаю, подковырка какая, глубинная мина заложена где-то — явно направленного действия.
 — Ну, что стоишь, иди. Забыл уже, что ли? Одну копию в бухгалтерию отнеси, проездные до Клайпеды получишь, сегодня ехать надо. Эту капитану порта, паспорт моряка получишь, эту — на судно.
  Я стою, еще какое-то время с ноги на ногу переминаюсь — и тут Таболин заходит.
 — Давай, желаю удачи, старое забыли. Кто старое помянет, тому глаз вон. Приступай к работе, все хорошо.
 — Не въезжаю я: опять от вас какой сюрприз ждать? Я всё уже...
 — Иди, иди, бери билет и отправляйся на судно.

  В этот же вечер я уехал. Никаких обратных фиговок не писал. Сразу взяли. И пошла работа.