Без любви и участия, без поддержки и осмотрительности, без понимания и проницательности, без терпения и подсказок, которыми ты осыпала меня три с половиной десятка совместно прожитых лет, не родилась бы эта книга...
Жене Надежде с любовью и благодарностью
А.Резнер
*
Имена героев, события и места действия - вымышлены или изменены, любые совпадения непреднамеренны, художественный вымысел не может служить основанием для рассмотрения в суде. В описании реальных событий и их участников использованы открытые источники информации и личные наблюдения автора. Автор от всей души благодарит Ивана Шеленберга, Иосифа Шлейхера, Льва Малиновского, Герхарда Вольтера, чьи работы цитировались или нашли отражение в романе с целью позитивного восприятия читателем описываемой эпохи.
*
"Страх? - говорите, генерал, движет нами, журналистами, и мной в частности? Да, чёрт побери, страх! Тут Вы попали в точку. Я даже могу Вам, генерал, рассказать кое-что о его истоках...."
Евгения Албац, "Мина замедленного действия. Политический портрет КГБ."
*
Часть первая
*
Озарение мыслью
*
Глава первая
Мрачное нутро цеха провоняло стойким запахом химии. Альберт Штейнгауэр вышел на бетонное крыльцо. Обилие солнечного света ослепило, заставило невольно зажмуриться. Улыбнувшись, он с наслаждением вдохнул пахнущий талым снегом воздух и медленно, очень медленно повернулся навстречу мягким согревающим лучам. И так, замерев, стоял, пока глаза привыкали к свету, а душа наслаждалась соприкосновением с тёплым током весеннего воздуха. Свет был силён - прикрытые веками глаза почувствовали боль. Пришлось отвернуться. И всё же выражение овального лица было такое, словно погреться на солнышке - давняя мечта каждого, но только он один осчастливлен туристической путёвкой на Чёрное море.
Неведомая сила притягивала к нему взгляд, заставляла всматриваться в лицо, поведение, одежду, отыскивать характерные черты, всё то, что составляет человеческую индивидуальность. Была в нём, пожалуй, одна очень примечательная особенность - серо-голубые живые глаза: добрые, задумчивые, мечтательные, чистые глаза молодого человека, жизнь которого заходила в мрачные тупики бытия, но ненадолго, не в одиночку, плывя по волнам романтизма с его вечными как книга книг вопросами: кто я, в чём смысл моего существования, и в отчаяние, в депрессию не впадая.
Он приближался к зрелому возрасту. Романтическое состояние представлялось прозрачной оболочкой, розовой пеленой в глазах, которая непременно спадёт, явив целеустремлённого, крепко стоящего на ногах мужчину, за которого держится не только семья, но и окружающие его люди. Конечно, в таком представлении довольно романтического же маху, так как жизнь - штука сложная: розовую пелену с глаз нередко смывает кровь, когда и на ногах не устоять, не оперевшись самому о глухую холодную стену, к которой припёрла злодейка судьба. Розовая пелена спадает не вдруг, не сразу. Не следует забывать, в какое время мы живем, какие нас люди окружают, какие мы сами, какие наши нравы. Это ведь не Европа - это утопающая в снегах горячая, необузданная, непонятная миру Россия. Россия с высокой культурой Бориса Пастернака, Святослава Рихтера, Эдуарда Рязанова, Майи Плисецкой и... грубым матом пьяного мужика.
Выдающаяся контрастом глобальных исторических событий страна взрастила и никому не известного Альберта Штейнгауэра - русского немца по натуре и происхождению с романтической душой и протестантским характером. В его твёрдых упрямых губах угадывалась цельная, готовая к преодолению невзгод душа. И не беда, что их решительный очерк противоречил проявлениям приветливого характера - уголки загибались кверху, отчего, казалось, с лица никогда не сходила добродушная улыбка. Эти признаки как сигнальные флажки указывали: переход к зрелости будет наполнен бесчисленными житейскими коллизиями, конфликтами с людьми и самим собой, стрессовыми ситуациями, глубоким душевным непокоем, которые будут терзать его как штормовые волны одинокий баркас.
Да и мог ли он рассчитывать на тихий бриз голубой лагуны? Вопреки моральным требованиям гражданского общества эпохи КПСС длинные русые вьющиеся от природы волосы вызывающе громко кричали о стремлении к полной личностной свободе. Выбившиеся из-под зелёной обшарпанной каски, прилипшие к потному после тяжёлой работы лбу, обрамляющие мужественное лицо с пшеничными усами под прямым носом, светлыми бровями и ресницами, волосы эти безусловно не раз потрясали истых членов заводского партийного комитета "чуждой советскому человеку сорняковой хипповостью и мелкобуржуазным махровым анархизмом".
Пуд соли не съешь, узнаешь ли правду о человеке?
Строен как пирамидальный тополь, подтянут как офицер, спокоен в движениях как незнающий страха младенец. Изрядно потрёпанный, опалённый в газовках серый суконный костюм хранил пятна то ли ржавчины, то ли рыжего пигмента на груди, рукавах и коленях. Броским дополнением к неэкзотичному здесь наряду служили изъеденные кислотами заскорузлые резиновые сапоги и аккуратно подогнанная через правое плечо на левый бок с опояской по талии коричневая матерчатая сумка с противогазом. Альберт несомненно послал бы типун на язык тому, кто назвал бы его неряхой - только что он закончил грязную опасную работу в цехе, а не шаркал ножкой в танцевальном зале на балу в День химика.
Привыкнув к яркому дневному свету, он стал пристально, словно впервые всматриваться в окружающий мир, отыскивая неоспоримые признаки весеннего благоденствия.
Стоял конец марта 1985 года. Никто из смертных не знал, что ровно через месяц, 23 апреля Генеральный секретарь ЦК КПСС Михаил Сергеевич Горбачев объявит о начале большой перестройки в стране и что она, перестройка, не станет таковой, зато положит конец Великой Советской Империи, за что, впрочем, благодарная Европа назовет его самого Великим Горби и в лютые годы даст убежище в Германии, где он будет прятаться от самосуда обозлённых россиян.
Блестел зеркалами луж освобожденный от снежной каши асфальт дорог, тротуаров и площадок, появились островки пока ещё мёртвой земли на пустыре, вовсю капало с крыш. Сугробы осели, почернели, оскалились вытаивающими склонами, усугубляя неприглядную картину заводской территории. Это было всего лишь начало, но это был уже весенний пейзаж юга Западной Сибири.
И это было начало хаоса, из которого должна была родиться новая прекрасная жизнь.
Картина заводской весны показалась Альберту уродливой. Неприязненно передёрнув плечами, он перекинул смущённый взор выше, туда, где голубело высокое небо, а здание цеха, клонясь назад, плыло по нему за легкими громадами белых облаков и не могло уплыть, удерживаемое властным притяжением земли.
"В самом деле, - говорил про себя запрокинувший голову Альберт, - разве затем вышел я в залитый солнцем, полный густых синих теней, прозрачного неба с облаками-храмами двор, чтобы разглядывать безобразный снег с вытаявшим мусором, облупленные стены цеха с бельмами незрячих окон? Сто лет бы их не видеть! То ли дело искрящиеся под неудержимым солнцем сосульки! Хрусталь несравненной Богемии, они, думается, потому роняют на парящую землю светлые капли, что не могут не умилиться, созерцая блеск луж, величавость облаков, бездонность неба, улыбчивость солнца."
Он не выдержал и запел, запел оттого, что поэтическую душу переполнили вдохновенные чувства:
- Звенит капе-ель целый де-ень с у-утра-а...
Дальше песня грустно рассказывала о том, что расстаться давно пора, и он умолк. И правильно сделал - хриплый после долгого молчания баритон вряд ли вызвал бы восторг меломана, окажись тот случайно рядом.
Но, будто на зов, с крыши сорвалась капля. Переливаясь драгоценнейшей жемчужиной, стремительно понеслась вниз. Он подставил ладонь. Она чмокнула её как счастливая девушка робкого юношу при первом волнительном свидании и радужными искрами брызнула в стороны. А он засмеялся и снова посмотрел вверх, где собиралась новая капля.
Увы, коротким как летняя заря было это счастье, недолго пребывала в заповеднике времени непуганная душа - из-за угла скорым деловым шагом вышел невысокого роста коренастый лихой парень в линялой телогрейке, тёмносиних суконных штанах, новом чёрном подшлемнике, кирзовых сапогах в "гармошку".
Они были знакомы накоротко - оценив положение, парень подкрался к Альберту и вдруг, ударив по плечу, гаркнул почти в самое ухо:
- Ха!
Капля ли то была? Звезда ли счастья? Витающий в облаках романтик вздрогнул, отдернул руку, будто не капля воды в неё упала, а раскаленный в кузнечном горне уголёк. Испуг, растерянность, смущение, недовольство встречей - всё промелькнуло в лице в десятую долю секунды.
- Кудряш? Тебе чего?
Кудряш весело рассмеялся. Успокоившись самую малость, пригладил чёрные как смоль подковообразные усы, взглянул лукаво:
- Мне? Ничего. А ты что, милостыню, что ли, у цеха просишь? У него вон шкура в метр толщиной - танком не прошибёшь, не то что молитвой!
- Да нет, я так... Хорошо, знаешь ли... Весной пахнет... - пробурчал Альберт, пытаясь унять колотящееся от пустякового волнения сердце.
- Ха! Вот - те раз - сорок раз! До мая как пешком до Шанхая, а ты!.. Здоров ты, брат, воображать!..
- Это же март! - с укоризной заметил "брат", которому Кудряш приходился седьмой водой на киселе. - У каждого года есть особенный месяц, а март - начало весны, начало всех начал, март - всё равно что женщина на сносях.
По всей вероятности Кудряш не любил изъясняться языком мировой литературы, ответил он грубо и очень просто:
- Ну и хрен с нём, с ружжём, для меня весна посуху начинается.
Они сблизились, обменялись запоздалым небрежным рукопожатием, посмотрели друг другу в глаза, будто в душу заглянули, не почернела ли та.
У Кудряша глаза темны, по-цыгански красивы. Обрамлённые длинными чёрными ресницами, озорно постреливающие из-под дуг ещё более чёрных бровей, они лучились у самых висков морщинками бесовской - себе на уме - усмешкой.
- Шлангуешь?
- Дышу.
Сердце Альберта успокоилось. Кудряш отступил, чтобы видеть глаза высокого, под метр восемьдесят, товарища по работе.
- Системы на "автопилоте"?
- Зоя в щитовой. Казанцева. А ты... С какой стати ты здесь? У тебя, насколько знаю, сегодня выходной? На доработку пришёл? Из вашей смены ты здесь один, больше никого нет.
Кудряш проигрывал Штейнгауэру в росте и стати, но выигрывал в живости. Натуральный живчик. И морщинки у этого живчика, у его цыганских глаз разбежались весёлыми восточными веерами. Он лихо заломил подшлемник. Взъерошенный тугим ветром чуб забияки и драчуна затрепетал сигнальным флагом пиратского корабля.
- А никого и не будет. Доработка круг назад была. По сельскому хозяйству я. Мне, Альберт, не до отдыха теперь.
- Что так?
Кудряш качнулся с пяток на носки и обратно, озабоченно усмехнулся уголками пухлых, вроде обиженных губ:
- Дом строю. Будто не знал.
- Забыл как-то... Это ведь не я строю.
Кудряш нехорошо осклабился:
- А я и по ночам помню!
- Продвигается?
- Строительство?
- Ну да.
- С какой стороны смотреть.
- Понятно. Жилая площадь большая будет?
- Больше ста двадцати квадратных метров. Ещё подвал и мансарда, гараж, летняя кухня, банька, мастерская, сарай... Зачем мне халупа?
В Германии и то удивились бы такому размаху, в России - тем более: это откуда же у голодранца такие деньги?
- Да-а, - задумчиво протянул Альберт, - если квартиру ждать...
- Я не могу ждать! - зло отреагировал Кудряш. - Муторно: заводская очередь на жилплощадь годами не продвигается! Лезут в неё сосунки всякие, начальнички, специалисты зелёные, ветераны, инвалиды, многодетные... Будто я не инвалид! Душа у меня исковеркана, понимаешь? Мне за неё и гроб бесплатно не сколотят. Нет уж, лучше так: построил свой дом и живи себе в нём хозяином. Выгода прёт со всех сторон, валит дуром как рыба косяком в сеть. Свой дом - своя крепость. Сад-огород под боком, не надо на дачу хренову за три версты каждый день мотаться. Хрюшек-индюшек заводи, не ленись, и вообще...
- Я не против своего дома, на земле, но легко сказать: построил и живи. Это ведь не нарисуем - будем жить. Тут деньги нужны, и немалые.
- Крутиться надо. Без этого - ни тпру, ни но! - Кудряша согрела мысль, что "крутится" он вроде бы неплохо - дом строится, а это уже не кое-что и намного больше, чем совсем ничего.
Ну кто не знает, что "крутиться" - это значит воровать, мошенничать. И верно ещё говорят: серо-голубым глазам доверять можно, но осторожно: обманчивы они - пустая мечтательность сменяется вдруг стальным блеском атаки.
- Крутиться, говоришь, надо? - от негодования у Альберта даже дыхание в зобу спёрло.
- А что? - оторопел Кудряш.
- Как - что? Ты еще спрашиваешь, что? Меня коробит, когда говорят: крутиться надо! К чему призываете? К воровству? К разбою? А потом обижаетесь, что цивилизованный мир называет россиян ворами?
- Ты охренел? - вытаращил глаза доселе бесшабашно-веселый Кудряш. При этом его усы превратились в две обиженно сведённые кочерги.
- Я-то не охренел, а вот ты последние остатки совести растерял! Откуда у тебя две дачи, два гаража, новая "Ява", дом строишь, теперь, говорят, "Жигули" последней модели покупаешь. Ну, откуда? Заработал? Нет! И наследство не получал, и клад кота Леопольда не находил, не калымил с шабашниками. Слышал я, правда - нет ли, что похожий на цыгана неугомонный пройдоха и ловкач спиртом заводским по деревням торгует. Но ты ведь не скажешь, что это ты, даже если это и так?..
Выпад Штейнгауэра уколол Кудряшу печенку. Он не испугался, но как-то подрастерялся, а потому не знал, что сказать, как ответить, чтобы вышло искренне и желательно наповал, а не придумав, стал закипать злостью, подогреваемый бешено закрутившимися мыслями насчёт того, что Штейнгауэр почему-то слишком много знает, не довел бы до беды. С другой стороны, на месте Кудряша с его испорченной моралью нужно было иметь хорошую выдержку, чтобы не заехать в морду язвительному типу, прикидывавшемуся простачком. Зло прищурившись, катая желваки на скулах, он глухо, с угрозой поинтересовался:
- Тебе-то какое дело, чем я занимаюсь? Спрячь зубки - недосчитаешься!
Альберт даже плечами лениво повел, дескать, ему решительно наплевать, злится Кудряш или нет. Он почему-то не хотел думать о том, что время честных поединков прошло задолго до того, как вероломный Дантес всадил пулю в гордого Пушкина. Альберт не хотел знать, что отныне мстительный Кудряш будет бить в спину из-за угла, по ночам, чужими руками, использовав первый же удобный случай. Складывалось впечатление, что Альберт Штейнгауэр следовал Александру Пушкину желая непокоя, нарываясь на неприятности, умышленно дразня людей типа Кудряша, становясь поперёк их рискованной воровской тропы.
- Какое мне дело? - переспросил он. - В один прекрасный день надоест смотреть, как ты "крутишься", и этот день станет для тебя чёрным.
В нормальном обществе изобличить вора считается доблестью. А кто осмелится залаять в волчьей стае?
- Побежишь доносить? - ненависти Кудряша не было предела.
- А ты не боишься?
- Чего мне бояться?
И вдруг наступила пауза - то чрезвычайно пугающее и любопытное время, когда воздух, как пишут в хороших книгах, насыщен озоном - запахом грозы, и неизвестно, в какое мгновение сверкнёт молния электрического разряда и раскатится по земле рухнувший с небес гром. Напряжение возрастало с каждой секундой. Противники смотрели друг на друга в упор. Кудряша душила злоба. Штейнгауэр казался невозмутимым как житель Олимпа, но его поведение было обманчивым - душа, разум, вся его сущность клокотали жаждой восстановления попранной справедливости. "Вор должен сидеть в тюрьме!" - рычал начальник уголовного розыска Жеглов в фильме "Место встречи изменить нельзя".
Чувствуя за Штейнгауэром неведомую силу, Кудряш дрогнул:
- Только не надо... не надо завидовать!.. Вкалывать надо, понял? Чужое добро пачкать грязными руками ты мастер, а пойди - заработай!..
Альберт Штейнгауэр не завидовал. Романтик презирал деньги и не служил золотому тельцу. И он, похоже, решил выставить себя не в лучшем свете перед скользким как уж приятелем, привыкшем жить за счёт сомнительных источников дохода и не желавшем отвечать за преступления.
- Я ли не вкалываю! - воскликнул Альберт и цокнул языком. - Вкалываю! Вкалываю как проклятый, но зарплаты, понимаешь, всё равно не хватает, не хватает, хоть лопни! Несчастный домик на дачном участке который год не могу накрыть: то шифера и стропил нет, то денег, машину трудно найти, чтобы перевезти всё...
- Ха! - зло веселел Кудряш. - На зарпалату дураки живут! Что это за деньги? На гроб с оркестром хватит, но за упокой души не выпьешь! Дачу я бы в два приёма накрыл и без копейки денег - шифер, стропила и машину можно купить за пару литров шнапса, по которому ты в сапогах ходишь. Ты только прикинь, сколько гекалитров спирта мы выливаем в канализацию во время авралов.
- Выходит, я дурак, - не обиделся, а вроде констатировал факт Штейнгауэр, - а сорок человек, которые отравились в эту весну техническим спиртом, содержавшем яд, - эти люди, выходит, были умными, да?
Опасно воровать и продавать, думал, казалось, в эту минуту Кудряш, не соглашаясь с товарищем. Ну так что - отказаться от лакомого кусочка, что сам напрашивается в рот? Во вредном для здоровья цехе работать тоже опасно, однако же они работают! Жизнь сама по себе опасна, поскольку имеет один исход - смертельный. И разве не совершает Штейнгауэр преступления, имея дело с химическим производством, отравляющем воздух, землю, флору и фауну? И какое из этих преступлений больше?
- Ты не просто дурак, - Кудряш воспользовался моментом унизить, задеть за живое, - ты дурак круглый. Круглый как очко унитаза. Но я жить, как ты живёшь, не хочу! Всё это, - он мотнул головой, показывая на корпус цеха, - всё это наше, народное, кровное, значит моё, какого чёрта мне это не дают?
Оскорбить Штейнгауэра подобным образом было невозможно по той причине, что сам он старательно принижал себя, дабы не возноситься над людьми, не выставлять на показ преимущества ума и характера, если они вдруг выходили на первый план.
- Всё верно: народное, твоё... - сдержанно отвечал он. - Но и моё тоже. Ты забыл обо мне. Ты воруешь не у государства. Государство - понятие общее, мираж. Ты воруешь у меня. Почему я должен мириться с этим? Ведь чем больше вы разворуете, тем беднее будет государство, то есть я...
- Дорогой, глупый Альберт! Государство - не мираж! Не призрак в старой крепости! Оно очень даже конкретно! И оно так же конкретно ободрало тебя, меня, всех граждан до нитки! Государственные мужи вывозят золото за границу тоннами! Что ты можешь купить на брошенный тебе грош? Ничего! Хлеб-соль... Я не хочу, я не желаю жить так, понимаешь? Я не раб! И если я возьму что-то, я возьму не твоё. Каждый сам определяет свою долю. Ты не хочешь брать, значит твоя доля в общей куче ничтожна. Мне она не нужна. Я возьму только свою долю!..
- Я не раб! - передразнил Штейнгауэр. - Да все мы - рабы государства. Да, оно не мираж, я оговорился. Суть в том, что государство обирало своих граждан, а граждане - государство. Все почему-то упорно считают, что Советский Союз имеет неисчерпаемые богатства, что их не растащишь по лачугам. Растащишь! Мыши по зёрнышку закрома опустошают. Богатства нужно приумножать и использовать для собственных нужд разумно, без обжорства. Этому россиян учил ещё Михайло Ломоносов. Мы что имеем не храним, а потерявши плачем. Приумножать. Кто заинтересован в приумножении чужого стола? У нас есть предприниматели вроде Акинфия Демидова? Ни у кого из нас нет столько личной собственности, свободы предпринимательства, чтобы они дали нам хотя бы относительную независимость, дали бы удовлетворение жизнью. Сегодня всё это, - он тоже мотнул головой, - собственность государства. Народное? Нет. Народная собственность - туман в глазах наших. Народ болванят. Народ со всеми своими потрохами является неотъемлемой собственностью государства. В любой момент оно превратит нас в пушечное мясо. А попробуй, выступи против государственного устройства, против его политической системы, и заточит оно тебя за решётку, в кандалы, осиротит детей. Мы работаем на государство, отдаём плоды своих трудов, от него зависим. А что имеем в качестве компенсации? Прожиточный минимум? Ровно столько, сколько нужно рабу на прокорм? И с каждым годом всё меньше? Этот минимум высчитывается очень скрупулезно, поверь! И тут мы подобрались к главному: государство - не мираж. Государство - это генеральный секретарь ЦК КПСС, Политбюро, Совет Министров... Лишней копейки они нам не дадут. Мы живём в мире с двумя непримиримыми политическими системами. В европейских капиталистических странах безработные ездят в магазин за покупками в собственных автомобилях, и это правда. А у нас каждая копейка идёт на строительство "социализма по-ленински", на самом деле - на военные перевороты в "третьих странах" и поддержку диктаторских режимов. Каждая копейка для таких, как мы - глоток напитка свободы. Хоть раз глотнувшие его опасны коммунистам с их "демократическим централизмом", в железной раме которого зажато "свободное волеизъявление большинства". Меньшинство диктует условия существования большинству, через школьное, среднее и высшее образование, средствами массовой информации формирует его сознание, управляет им... Систему государственного, политического и общественного устройства нужно менять - вот главное! Чтобы ты мог "крутиться" самозабвенно, нужны законные предпринимательские основания, не основания для воровства и сокрытия доходов.
Что и говорить, этими вопросами Русь больна неизлечимо...
- Вас, коммунистов, этому на политзанятиях учат? - поддел Кудряш.
- Ну разумеется, нет.
- А чего же ты несёшь?
- В смысле?
- Это ведь антипартийная, антисоветская пропаганда, сплошной самиздат! В психушку захотел? Или на Соловки? Ты кончишь свою жизнь хуже, чем я. За воровство я отделаюсь годом условно, а о тебе будут помнить ближайшее десятилетие!..
- А мне, может, тоже надоело ходить в рабах. И от диссидентов я в восторге. Плоскодумием они не страдают. Запрещены, гонимы? Неугодны тем, кто установил для меня прожиточный минимум? Значит они думают обо мне и борются за меня, а коли так, я им последнюю рубашку отдам, только бы помогли освободиться от невежества, нищеты и грязи. На партийных собраниях нас высмеивают раньше, чем мы открываем рты. Раб должен быть безмолвной и покорной скотиной, и если вдруг замычал, то чтобы курам на смех. Государству-рабовладельцу невыгодно давать слово рабам. И знаешь, чего оно этим добилось? Народ стал работать спустя рукава, народ стал думать о себе, народ стал воровать, уничтожать орудия производства и закабаления. Читал о восстании рабов под руководством Спартака? Учил историю Римской империи? Все повторяется, только на новом, более высоком и сложном витке спирали.
- Так я-ж тебе о том и толкую! - раздраженно крикнул Кудряш, которому надоело слушать прописные истины. - Правительству выгодно держать нас в ежовых рукавицах. Оно имеет власть над нами. Власть - это всё!.. Эх, взять бы в руки автомат да шарахнуть по трибуне Мавзолея Ленина девятого мая - это был бы настоящий День Победы!..
Штейнгауэр придерживался иного мнения:
- Бей жидов, спасай Расею? Систему нужно менять, а не воевать! На смену этим тут же придут другие. Хватит впустую лить кровь! С головой тоже надо дружить!..
Прислушаться - оба говорили явно чужими словами, коих нахватались в различных источниках массовой информации. Брошенные в общий котёл, слова эти превращались в острое варево.
- Систему менять! - хохотал Кудряш. - Коммунисты откажутся от хлеба с маслом? Умора!..
- Только партийная элита имеет доступ к достижениям науки и культуры, к достижениям цивилизации, к деньгам, если тебе так уж хочется... Мы должны заставить её сменить экономический и социальный строй, сменить отношение к народу...
Кудряша подбросило:
- Как заставить? И кто это - мы? Партизаны белорусские? А может, ты имеешь в виду меня? Что за ерунда!
О нет, Кудряш не был совсем уж глуп, он просто ерничал, распаляя Штейнгауэра, дошедшего до передовых российских идей своим беспокойным умом.
- Мы - это мы, то есть рабочие, крестьяне, интеллигенция - рабы. Собственно, я не знаю, разумно ли делить народ на классы по марксистско-ленинской теории? Накануне революционных преобразований это, наверное, выгодно - легче выбрать гегемона масс. Накануне президентских выборов американские кандидаты всегда делали ставку на объединенный общими интересами большой слой населения. Как заставить? Колея накатанная: демонстрациями солидарности, забастовками, неповиновением власти, организацией народного движения, созданием оппозиционной партии.
- А говорил, навоевались! Новая революция сметёт всех! Как бы вы, демократы, ни осторожничали. А будете либеральничать, ничего у вас не получится.
- Да, я часто противоречу самому себе. Из лабиринта просто так не выбраться. От революции, наверное, не уйти. Она, если подумать, давно зреет, - вслух размышлял Альберт. - Но я против вооруженного противостояния, против гражданской войны. Полыхнёт война или нет - не от нас зависит. Есть законы развития общества, по которым развиваются события...
- Или законы развития событий, по которым развиваются общества, - быстро перевернул Кудряш.
- Революционная ситуация налицо, - пропустил колкость Штейнгауэр. - Ты сам сказал, что не хочешь быть рабом. Только ты решил иначе - стал воровать, чтобы увеличить своё состояние. Ты станешь богаче. Богаче материально, но не духовно. Поэтому не успокоишься. Ты по-прежнему будешь чувствовать бесправие, а ещё - ждать расплаты. За воровство. Ты думаешь о собственном благополучии, до людей тебе дела нет. Ты смотришь свысока на тех, кто не умеет "крутиться". Людям это не нравится. Ты будишь зависть к украденному тобой благополучию - мнимому благополучию. Станешь богатым, будешь жить в страхе перед возмездием неимущих. Они не дадут спокойной жизни и по давней российской традиции потребуют твоего раскулачивания, либо красного петуха в твой новый дом впустят, либо тебя самого в тюрьму упекут. Другие, думающие люди, которым зарплаты не хватает, а совести - с избытком, сделают всё, чтобы изменить Систему. Настало время.
- Ошибаешься! - стоял на своём Кудряш. - До совести вам уже не добраться - пройденный этап. Совесть - это страх перед наказанием, а у людей нет страха, нет и совести. Дальше Сибири не сошлют. Чтобы жить сносно, все воруют, воруют напропалую: в деревне - дерть, силос, дрова, уголь, электроэнергию; в городе - всё, что под руку попадёт. И воровать никто не мешает! Такого слова нет. Люди берут. Берут, понимаешь? Каждый считает своим долгом помочь ближнему взять побольше, а через него и себе урвать. Так устроена жизнь: ты - мне, я - тебе, и если вдруг ты выпадешь из этой цепочки, обратно попадёшь, лишь вернув долг с процентами. И в этой связочке моя милиция меня сбережёт, получив свою долю, а тебя, праведника, посадит, изолирует от нас, чтобы не трепал языком, не травил душу "преступлением и наказанием" - старой русской достоевщиной. Расею растащим? Бабушку по кумполу топориком трахнем? Ну и Бог с ними! Зато я, к примеру, стану кумом королю и сватом министру! На людей мне наплевать, а будут, как ты, мешать, поставлю ящик водки уркаганам и наведут они порядок в мозгах.
Маленький, крепко сбитый, энергичный Кудряш не стоял на месте. Привычные к физическим нагрузкам мышцы его тела требовали движения, он почти танцевал возле сдержанно-меланхоличного Штейнгауэра, накапливавшего энергию медленно и разряжавшегося мгновенно с силой электрического конденсатора. Блестящие цыганские глаза Кудряша не скрывали удивления: жизнь так просто устроена, а Штейнгауэр места в ней не находит! И ненависти: какого чёрта сует нос в чужие дела как идиот Буратино - в чернильницу?
Недоумевал Кудряш недолго. Мысль о предстоящем деле, ради которого пришёл в цех, омрачила взор. В этот момент он, казалось, думал: "Да-а, Штейнгауэр, ты не тихоня, не замухрышка из числа прихлебателей, ты идеалист, а это пострашнее пистолета! Ведь ты, скотина эдакая, подставить можешь, выпутывайся потом!.."
А у Штейнгауэра и тени сомнения не осталось в том, что Кудряш на заводе не случайно. "По сельскому хозяйству" - значит быть сегодня воровскому промыслу, когда, как сказал он, не воруют - берут "своё". Альберт подумал, что он, Штейнгауэр, не похож на людей столь низкого пошиба, так как старается жить по совести. И при этом, как сказал всё тот же Кудряш, ничего не имеет и вряд ли когда-нибудь будет иметь.
"Жить по совести гораздо труднее, чем в разладе с нею, - болезненно размышлял Штейнгауэр. - Сколько надо иметь душевных сил, чтобы подавлять в себе злого искусителя, ввергающего в праздность, леность, желание без труда купаться в роскоши, иметь уставленный лучшими яствами и хмельными напитками стол, устраивать ночи любовных оргий, чтобы две-три милые женщины - жертвы общественного темперамента и твоего необузданного разврата были рядом, охотно дарили не только любовь и ласку, но исполняли бы все твои скотские желания, а ты бы философствовал в усталости и неге о смысле жизни и бессмысленности любой философии вообще, если она не окружена тем, что имеешь ты сейчас: деньгами, женщинами, автомобилями, вином, азартными играми... Да, но стоит один только раз получить большие деньги - первое звено этой страшной цепочки лёгким, нетрудовым, преступным путём, и засосёт разгульная... жизнь на зависть многим?.. Осознание семи смертных грехов наступает после семи кругов ада..."
Жить по совести трудно.
Но борьба против второго "я" - гордого, блудливого, жадного, коварного, трусливого приносит "я" возвышенному огромное, всенаполняющее удовлетворение. Похожее чувство испытывает врач, исцеливший безнадежного, казалось бы, больного, убедив того в пользе служения конкретному делу. Жить по совести трудно лишь первое время, потом - приятно. Жить по совести становится смыслом всей жизни.
"Да, всё это так, но удовлетворения я не испытываю, - кусал в досаде губы Штейнгауэр. - Я не живу по совести, я только стараюсь жить по совести - это не одно и то же! Что толку от желаний? Сущность человека проявляется в его делах. И я мало чем отличаюсь от Вальки Кудряша, потому что живу сам по себе, борюсь со своими недостатками и пороками. Если бы я жил кроме этого еще и для других людей, боролся бы за их духовное очищение, тогда, возможно, я чувствовал бы себя лучше... А так я просто российский Обломов и не знаю, чего мне хочется больше - не то Конституции новой, не то севрюжины с хреном. Севрюжину с хреном, кстати, я никогда не ел... Обломов - синоним умственной лени, а у меня от мыслей башка трещит..."
Альберт Штейнгауэр и Валька Кудряш стояли друг против друга. Они не были друзьями. Напряжение опасно затягивалось. Никто не хотел повернуться спиной, уйти первым, признать своё поражение. Еще немного, и навести мост взаимопонимания через пропасть раздора стоило бы больших психических потерь, нести которые отказались оба, мысленно решив, что впредь один на один им лучше не встречаться.
Капризной судьбе угодно было оставить шаткий мосток: дверь цеха вдруг с оглушительным треском распахнулась и из неё с диким хохотом выскочил рыжеволосый детина. Был он одних лет с Альбертом и было в нём что-то отвратительно-комичное. Убегая от невидимого преследователя, он отрывисто, вроде смеясь, жалуясь и прося защиты хрипло кричал:
- Ой, не могу!.. Спасите!.. Люди добрые, за что?!.
- Павел Бурков собственной персоной! - презрительная усмешка тронула тонкие нервные губы Штейнгауэра. Вероятно он подумал, что вот, пожалуйста, господа присяжные заседатели, из дерьмового цеха вынырнул на свет Божий еще один "герой нашего времени", а вы не верили... - Уже надрался!..
Накалившаяся обстановка разрядилась великолепнейшим образом. Воспользовавшись случаем, Кудряш преобразился в прежнего бесшабашно-лихого парня.
- Та-ак, - заулыбался он в предвкушении интересного спектакля с любимым клоуном в главной роли и собственным своим участием, - Пиня опять кому-то насолил. Эй, Рыжий! - позвал убегавшего, ответа не дождался и направился следом. - Это кто ж тебя обидел? Скажи, я ему покажу кузькину мать! И васькину покажу!.. Куда же ты, плюгавенький, стой! Стой, кому говорят!.. Хуже будет!..
Рыжий Пиня, то есть Павел Бурков, знал, что будет хуже, если он остановится, поэтому поубавил смеха и добавил прыти.
Сейчас мало кто знает, что Пиня - имя персонажа советского фильма о евреях-переселенцах из Америки в Биробиджан, что находится на Дальнем Востоке России. Называлась кинолента "Искатели счастья". Пиня, по замыслу фильма, искал пути скорого обогащения. Его имя в СССР превратилось в нарицательное, отождествляя человеческую алчность. Павел Бурков, прозванный вдобавок Рыжим за медный цвет волос и почти коричневые пигментные пятна на испитом лице не был ни ленивым, ни жадным. И евреем он не родился. Это был затюканный человечек, о которого вытирали ноги все, в ком была хоть капелька цинизма, в ком онемела любовь к ближнему. Почему его прозвали Пиней? Дал о себе знать сильный отголосок истории: правительство Советского Союза в сороковые годы управлялось убийцей народов Сталиным, оно выслало в Сибирь и Казахстан, в Среднюю Азию немцев, татар, ингушей, другие национальные меньшинства. Ненавидело оно и евреев, но в противовес нацистской Германии уничтожению и прямой дискриминации несчастный многострадальный народ не подвергло. Русский же Павел Бурков страдал от искаженного бытового сионизма.
Презрительная усмешка Штейнгауэра к "подснежникам" - вытаявшему в снегу мусору тоже не относилась. В Буркове ему не нравилось падение человеческого духа. Романтик хотел видеть человека возвышенным, с чувством собственного достоинства. Однако и он, сопротивляясь приукрашиванию действительности, называл всех, с кем работал, по их прозвищам. Называл как все за спиной, случалось - и напрямую, забывая настоящие имена людей.
Прозвище Пиня оставалось неизменным, менялись лишь определения к нему.
От смеха и алкоголя Пиня так расслабился, что на вялых подкашивающихся ногах дальше внутреннего опоясанного высоким бетонным забором двора убежать не смог. В несколько прыжков Кудряш настиг его, с ловкостью обезьяны вспрыгнул на спину и повалил нервно хохочущего парня на грязный снег.
И снова стукнула дверь. Несильно и негромко. Поздоровавшись очевидно не в первый раз за день, мимо Штейнгауэра самоуверенной походкой прошёл сухощавый жилистый сибиряк лет двадцати пяти. Резкие черты скуластого обветренного лица выдавали в нём бандитскую суть. Маленькие глубоко посаженные глазки смотрели пристально, леденили душу звериным желанием крови. Шаг был мягок, скользящ - шаг вышедшего в тираж спортсмена.
Не все русские похожи на забитого Пиню, вороватого Кудряша или этого полузверя. Национальная принадлежность абсолютно никакой роли здесь не играла. Люди эти волею провидения и правителей влачили жалкое существование в одном из гиблых мест не лучшей страны и не лучшего общества - вот корень проблемы.
Штейнгауэр кивнул в ответ сибиряку:
- Сейчас начнется!..
Уловив сарказм, тот блеснул белозубой улыбкой-оскалом:
- Надо проучить алкоголика.
- Савелий, не поможет! - безнадежно заметил Штейнгауэр.
- Думаешь?
- Убеждён!
- ?!.
- Его лечить надо, - в голосе Штейнгауэра слышалось раздражение.
- Вот и полечим!
- Глупая затея...
- В "кошки-мышки" поиграть полезно, - бросил через плечо Савелий и не оборачиваясь решительно направился к мужикам.
Пиня тужился, пыхтел, елозил по грязи под Кудряшом, тщетно силился вырваться и плаксиво канючил:
- Цыган, пусти! Пусти меня, слышишь?.. Пусти, ну?.. - увидел приближавшегося Савелия и закричал, в испуге тараща блеклые невыразительные глаза: - Садист идёт, пусти! Сева, не надо, не трогай меня!..
В двадцатом цехе как в лагере для уголовников была мода звать всех по прозвищам. И матом здесь сыпали непередаваемо. Альберт Штейнгауэр был воспитан в духе умеренного консерватизма и грязные лужи вместо зеркал не использовал.
- Молчи, придурок, и не дергайся! - говорил в это время Кудряш, то есть, если следовать прозвищам, Цыган, скача на спине поверженного как на неосёдланной лошади. - Сказано было, не беги!.. Оп-ля, тру-ля-ля, хоп-хоп!..
- Пусти!.. - ныл Пиня.
- Оп-ля, тру-ля-ля, хоп-хоп!.. Чего не подмахиваешь, мерин краснож..?!..
- Отстань! Пусти!
- Ты виноват уж в том, что хочется мне кушать! Попался - виноват! Гестапо разберётся, кто из нас жидовская морда! Почему драпал, я спрашиваю?..
- Но я не еврей!
- А кто же ты?
- Свой!
- Чингачгук - Великий Змей в детстве тоже был еврей!
Штейнгауэра коробило от этой сцены, от лексикона варвара, глубинной сути его высказываний, ведь он, Альберт Штейнгауэр, был урождён российским немцем и принадлежал к угнетённому национальному меньшинству Советского Союза. Его коробило, но он не вмешивался. Сырую картошку из костра не вытаскивают. Спросите его, что это значит, он только усмехнётся, дескать, если вы и этого не понимаете, не поймёте и остального.
Пиня застонал от боли - Кудряш - Цыган заломил руку за спину. В надежде на милость несчастный "пошутил", стеная и хрипя:
- Моя фамилия... ох!.. не такая!..
Садист подоспел к месту расправы, примерившись, ударил жертву ногой в тяжёлом кирзовом сапоге, реакция судорожно дёрнувшегося тела на боль ему понравилась и он стал бить его с той же силой, резко и методично, сохраняя выражение лица ассенизатора, выполняющего рутинную работу.
- Как это- не такая?.. - повторял он после каждого удара. - А какая?..
- Кака ты, кака ты!..- куражился и каламбурил Цыган.
При кажущейся невозмутимости Садист упивался властью над человеком. И сам он вряд ли мог сказать определённо, играл ли он роль карателя по видимой им причине или жестокосердие было неотъемлемой чертой его характера.
- Такая-сякая сбежала от меня!.. - радостно всхлипывал Цыган, заграбастав короткопалой пятернёй рыжую шевелюру Пини. Потянув её на себя, он запрокинул голову бедняги так, что, казалось, натянувшаяся на остром кадыке багровая кожа вот-вот лопнет.
Им было весело. Они требовали, чтобы Пиня принял условия навязываемой ему жестокой игры.
И он сдался:
- Щербатый моя фамилия!..
В предчувствии новой забавы Цыган ослабил хватку. Остановился и Садист. Воспользовавшись передышкой, Пиня кончиком языка осторожно потрогал дожелта прокуренные шатающиеся зубы и с тоской обречённого на вечные муки в пустыне суслика просвистел:
- Залко. Цем зевать буду?
- Чего? - не понял Садист.
- Зевать? - хохотнул Цыган. - Сева, мальчик не выспался, отнесём его в кроватку!
- Чем жевать буду! - заорал Пиня.
- Зоину сиську пососёшь! - пнул жертву Садист.
"Ну что проку вмешиваться? - не без волнения думал Штейнгауэр, прислоняясь к столбу крыльца. - Кто из умственно ограниченных людей поймёт, что ты заступился за честь и достоинство человека? Он не человек, ответят тебе, он - алкаш, у него нет ни чести, ни совести, ни достоинства, - ничего. Он всё пропил. И не отчасти - в большей мере они будут правы: Пиня выгородит обидчиков, заступись только за него. Мне ли не знать этого!.. Пиня никогда не наберётся мужества подняться против Садиста и Цыгана. А до судебного разбирательства дело и вовсе не дойдёт. Потому что не ты, дорогой Штейнгауэр, - он сам должен подать заявление в суд как пострадавший... Они будут не правы: человеку надо помочь. Каким бы он ни был, помочь ему надо! Это сейчас Пиня забит, но если вырвать его из лап подонков, открыть ему глаза на прекрасные стороны многообразной жизни, он оживёт, распрямится, окрепнет как комнатный цветок на окне весной. Как вырвать его отсюда? Захочет ли он? И почему его одного? В двадцатом таких - каждый третий! В Европе они составляли бы многомиллионный отряд безработных, а тут... Двадцатый - составная часть производства, где занято триста человек. Около ста - с "прибабахом" на почве пьянства?!. Но даже если скинуть несколько десятков на ошибку, то... Нет, надо искать средство воздействия на всех, чтобы изменить положение, чтобы... чтобы включить в работу мысль!.. Мысль - разговор со вторым "я", разговор с совестью. Мысль - это исцеление!.. Эврика!!!"
В чужом глазу соринку не видно, а в своем?..
Он вспомнил, как однажды огрел товарища по работе большим драчёвым напильником. Надо же, какое задиристое название у слесарного инструмента! А огрел, как тогда казалось, справедливости ради - нечего было стараться превратить его, Штейнгауэра, в "мышку". В гневе человек не лобзает себе подобного - в действие включаются древние защитные инстинкты. Альберт вспомнил и устыдился срыва: терпения, видите ли, не хватило, нервы сдали!..
"А может, так и надо поступать? Кто, если не я сам, постоит за меня, за моё достоинство? Зато теперь никто не пристаёт, не играет мной в унизительных играх, и не потому ли даже самоуверенный Садист обходит меня стороной, здоровается по пять раз на день? В джунглях не живут по законам демократии, не вспоминают о правах человека. Там, как и здесь, есть одно право на всех - право сильного подчинить слабого. Джунгли далеко, но и Сибирь не Подмосковье..."
Альберт не достиг зрелости не только по количеству прожитых лет, но и в суждениях. Только что он думал так, а через минуту, подвергнув сомнению прежние мысли, искал путь к истине в противоположном направлении. Чаще всего последний путь и был верным, освобождённым от горячности, эмоций, несовершенства. Верить в Бога Штейнгауэра не научили. Он сам склонялся к тому, что истины в Библии больше, чем во всех книгах по истории СССР, в "социалистическом реализме" художественных произведений советских писателей. "Изначально душа человека чиста и непорочна, - думал он. - После своего рождения человек попадает в мир, где всё уравновешивается своей противоположностью: добро - злом, рождение - смертью, огонь - водою, твёрдое - мягким, мужчина - женщиной, преданность - предательством... И человеку Высшим Разумом, Провидением предначертано взрастить в себе библейские добродетели: Веру, Надежду и Любовь, жить по заповедям христианской культуры, бороться со смертными грехами, теми грехами, что ведут к деградации, гибели духа и тела..."
Не всякий думающий поступает сообразно своим мыслям. Не всякая мысль рождает поступок. Штейнгауэр наблюдал и ничего не предпринимал.
- Ты меня любишь? - пытал Пиню Садист.
"Путь к добру через жестокость?"
- Люблю, отпусти! - кричал и ржал Пиня.
"Должен ли человек заслужить милосердие?"
- А Вальку Кудряша, Цыгана чернобрового?
- И Вальку!
- Что - Вальку?
- И Вальку, Цыгана чернобрового, люблю!
- А Спящего Ковбоя? - перечислял Садист.
- И его люблю! Всех люблю!
"Не мерзость ли ты, Пиня? - содрогнулся Штейнгауэр. - Ведь мать родную продашь! Двинул бы в челюсть шакалам, чтобы не приставали! Тогда бы и я не мучился сомнением - помог бы квасить поганые морды!.. Восстань же, Паша! Без твоего восстания мой наскок будет потешным лаем Моськи на Слона! Ну, давай же!.."
Альберт стоял, смотрел, бычился всё больше и то, к чему мысленно призывал Пиню, поднималось, росло, крепло в нём самом. И когда кровь прилила в голову, он разрядился энергией броска. Никто не понял, как Цыган оказался вдруг лежащим в грязь лицом. А Штейнгауэр уже примеривался к Садисту, который неожиданно для себя самого поднял руки кверху.
- Алька, не надо! - улыбнулся Садист. - Это высший пилотаж, тебя кто научил?
Улыбка и вопрос - психологические трюки обезоружили Альберта.
- Крымский татарин Миша Буслаев.
- Кто это?
- Каторжанин. Жил по соседству.
- Покажешь приём? - Садист шёл на примирение.
- Ша, ребята, начальник идёт!.. - приглушённо выпалил Цыган, поднимаясь и зло зыркнув на Альберта. - Ещё поговорим!.. - мстительно пообещал он.
От проходной к цеху по тротуару шёл полнеющий мужчина лет сорока. Одет в синий джемпер, серую куртку тонкого сукна, прямые давно неглаженные чёрные брюки, старые коричневые полуботинки. Заметив подозрительное противостояние рабочих, повернул к ним. Подойдя, снял с головы красную защитную каску, пригладил короткие седеющие волосы, озабоченно спросил:
- Что тут, бляха-муха, происходит?
Пиня походил на потоптанную курицу, соскребая щепкой налипшую на штаны грязь, он угрюмо, с саднящей обидой проворчал:
- Да так, Петрович, побаловались малёхо.
Разбирательство Петровича не манило. Просто так, по-человечески ему хотелось знать, что происходит в коллективе. В его коллективе. И пусть не ежеминутное, вчерашнее или позавчерашнее, но - знать. Знать хотя бы для того, чтобы не опростоволоситься в заводоуправлении, если кто-то из более высокого начальства вдруг подойдёт и спросит...
- В двадцать первом упомянули Спящего Ковбоя, который, говорят, работает слесарем в нашем цехе, - схитрил Петрович, - что это за птица? - он переводил взгляд с одного рабочего на другого. - Драничников - Драный, Новиков Савелий, то есть ты, прошу прощения - Садист, Павел Бурков - Пиня, а Спящий Ковбой - почему не знаю?
- Сашка Приходько! - ответил, посмеиваясь, Цыган.
- Но почему, бляха-муха, Ковбой, почему Спящий? Спящий - куда ни шло, но Ковбой!.. Слишком звучно. Этот "ковбой" на велосипеде в забор тормозит, на даче весь штакетник посшибал. Велосипед к прожилинам привязывает, овса задаёт...
Альберт рассмеялся вместе со всеми, отметив, что Петрович в солдафонском юморе человек едкий.
- Спит на ходу! - сквозь смех объяснил Цыган.
Садист выдвинул вперед нижнюю челюсть, добавил:
- Флегматик от абсолюта.
Пиня осмотрел себя и пришел в отчаяние.
- Думаете, охота мне каждый день стираться? - заныл он. - Делать мне больше нечего, да? Отмороженные!..
Петрович обратил внимание на непривычно багровое лицо Пини.
- Да ты не пьян ли?!. - воскликнул он, не зная, смеяться ему или сердиться.
- Ты еще здесь? - рявкнул на Пиню Садист.
- Нет, нет, я ушел! - попятился несчастный.
- Быть тебе бригадиром! - похвально отозвался Петрович. Для наведения порядка в цехе нужен был сильный человек. Моральной стороны вопроса Петрович не касался - пусть ею занимается партбюро.
Садист кивнул, охотно соглашаясь, а чтобы Петрович не раздумал, раскрыл секрет управления людьми:
- В армии многие с опухшими зубами ходили и не вякали.
- Ты был сержантом? - заинтересовался Петрович, невольно усмехнувшись - трудно было представить зубы - крепкие кости - опухшими.
- Cтаршим сержантом, - гордо уточнил Садист. - Хотели старшину дать, да дембельнулся я.
- Нажрётся втихушку спирта абсолютированного и бродит по цеху как призрак коммунизма по Европе! - ревнивым сипом добился внимания к себе Цыган.
- Пиня, что-ли? - вскинул брови опешивший начальник.
- Причём тут Пиня - Спящий Ковбой! - голос Цыгана дрогнул, сбитый с вершины "всенародного гнева" недогадливостью Петровича.
- Вы у меня запоёте! - крикнул с крыльца, прежде чем исчезнуть за дверью, Пиня.
Садист не оборачиваясь погрозил кулаком.
- Так он, бляха-муха, абсолютку жрет? - вцепился в информацию Петрович.
Цыган побожился:
- Провалиться на этом месте!
- Я ему задам! - нестрашно разбушевался Петрович. - Он у меня всю чернуху делать будет! По ночам дежурить заставлю! Дипремирую и тринадцатой лишу!..
- Испугаешь их, как же!.. сердито бросил начальнику Штейнгауэр, повернулся и пошёл в цех.
Вестибюль - привилегия театра. В двадцатом - тамбур. Тамбур три на четыре метра - чуть больше обыкновенного военного дота. Выбелен известью с синькой, высокие панели и двери окрашены серой матовой краской. Полумрак сорокаваттной лампы под толстым стеклянным колпаком, с которого давно не стирали пыль. Постороннему в первую минуту трудно сориентироваться, куда ведут три двери. Потом каждый понимал, что массивная обитая листовым железом дверь налево закрывала доступ в производственное помещение, трафаретная надпись "Категория В-1А" означала: возможно превышение предельно-допустимой концентрации химических токсических веществ в воздухе, не исключена случайность взрыва и пожара; дверь направо распахнута, за нею - лестница наверх.
Глянув в тамбуре на доску объявлений, будто там могло появиться что-то новое, Альберт бодро взбежал на второй этаж, так же споро, деловито, с особым настроением вошёл в щитовую контрольно-измерительных приборов.
Щитовая - высокое, просторное помещение. И очень светлое - три огромных окна принимали прямые солнечные лучи с раннего утра до полудня, пока солнце не поднималось в зенит и не начинало скатываться к западу. В простенках ютились старый деревянный шкаф с рядами противогазов на пять рабочих смен, тёмновишнёвый железный сейф с инструментом, а в центре, прислоненный к выступу подоконника, - колченогий стол с чёрным телефонным аппаратом военно-полевого типа. Напротив окон во всю длину десятиметровой стены с переходом на другую, противоположную входу стену смонтированы светлоголубые высокие панели с множеством мерно жужжащих самопишущих приборов, разноцветных лампочек, чёрных и красных кнопок, каких-то выключателей, блестящих никелем ручек, назначение которых сразу не определишь. Ряд письменных столов делил щитовую на две равные половины. Ряд шёл параллельно панелям с приборами и заканчивался полукруглым пультом управления, где все тумблера, кнопки и ручки были подписаны и понятны персоналу. На столах в рабочем беспорядке лежали операционные журналы, таблицы, диаграммы, сборники химических формул, канцелярские принадлежности, особнячком стояли шесть выстроенных как на парад лабораторных колб с чёрными резиновыми пробками. На стенах кроме корабельных круглых часов не висели, радуя глаз, картины или репродукции, не плелись цветы, не плавали в аквариумах золотые рыбки, без чего не видят нынче производственный интерьер плоско мыслящие оформители. Тяжеленные деревянные отполированные задами лавки возле столов - лишнее тому доказательство.
Безлюдно. На столе - записка: "Мы в лаборатории."
- Чаи гоняют! Без меня! - воскликнул нисколько не рассерженный, даже чуточку повеселевший Штейнгауэр, смял записку и кинул бумажный комочек в корзинку. Подошёл к панели приборов и стал сверять показания давления, температуры, расхода сырьевых компонентов в трёх технологических системах с ежечасными записями в операционных журналах. Где-то на далёком Западе, в Европе за химическими процессами наблюдают компьютеры, несколько операторов управляют огромными производствами, манипулируют машинами-роботами, а тут всё "врукопашную", по-старинке, невольно наводя на сравнение с историческим временем допетровской консервативной бородатой Руси.
Первая и третья системы функционировали удовлетворительно, вторая хандрила: температура в 201 аппарате стадии этерификации плавно и неумолимо падала к нулю. Альберт заметил, что древний как таракан самописец подачи спирта абсолютированного не выписывал знакомые зигзаги, он будто замер, рисуя ровную "мертвую" линию. Недостаток спирта и избыток четырёххлористого кремния изменили химическую реакцию смеси, почти прекратили её, что и привело к охлаждению.
Не глядя на результаты предыдущего лабораторного анализа проб - он их отлично помнил, хотя и работал на стадии десорбции и абсорбции хлористого водорода, - по химической формуле произвёл расчёт и на несколько процентов убавил расход кремния и добавил расход спирта. В каждой из пяти смен любой аппаратчик мог заменить коллегу на стадии, когда появлялась такая необходимость. И то, что сделал сейчас он, отвечало соответствующему параграфу инструкции, а также выработанному годами негласному закону взаимовыручки.
"Зоя слишком часто стала пользоваться этим законом, - хмурился Штейнгауэр. - Этерификацию нельзя оставлять без присмотра. От неё зависит качество продукта. Страшного пока ничего не случилось, реакция, конечно, пойдёт бурно, повысится давление в системе, но если постоять здесь с полчаса, скорректировать подачи компонентов в аппарат, её течение можно вывести в режим нормы."
И полчаса, и час можно просидеть сложа руки, а можно провести их с пользой для дела. Альберт заполнил операционные журналы, затем, взглянув на корабельные часы, стрелки которых показывали двадцать пять минут третьего, позвонил в склад легко воспламеняющихся жидкостей (ЛВЖ) и попросил аппаратчицу Анну подкачать в резервуары двадцатого спирта. Получив согласие, позвонил в лабораторию:
- Оксана, ты ли это? Прости, не узнал - трубка трещит как дубы в крещенский мороз. Я не приду... Спирт принимаю... Мог и позже, но тут давление сейчас зашкалит, ловить буду... Ладно, я потом забегу... Нет, не голоден, спасибо... Ага, двугорбым, что поделаешь? Зое - пламенный пионерский салют... Нет, не зови, не надо - справлюсь... Пока...
Температура продолжала падать, давление не поднималось.
"Вот чёрт! - ругнулся Штейнгауэр. - Будто в спиртовом ротаметре поплавок ко дну примерз!.."
Бережёного Бог трижды бережёт. Отключив отсечным клапаном насос на складе ЛВЖ, Альберт побежал на третий этаж проверять ротаметр.
Опыт работы в опасном химическом производстве приучил к осторожности бывалого сапёра. Но прежде был наставник Михаил Николаевич Татарников - аппаратчик высшего разряда, который часто повторял: "Поспешай неспеша!" Сам он всю смену бегал как заведённый. Не потому, что дурная голова ногам покоя не давала, напротив, голова у него варила на зависть многим. Просто он выработал в себе беличью работоспособность, а дело всегда есть. Вначале Альберт не поспевал за ним, не всегда понимал, куда нужно бежать и зачем, потом огляделся, попривык, втянулся в быстрый темп, а потом и сам понял татарниковский секрет: в движении мысль приходит молниеносная, чистая, безошибочная, решения принимаются без промедления.
Когда он открыл тяжёлую дверь в производственное помещение, в нос ударил резкий запах, в горле запершило, глаза заслезились. Перед ним стоял густой туман газовки.
"Утечка хлористого водорода! - понял он, отпрянув назад. - Не дай Бог, прорвало газовый коллектор, тогда газовку в пять-десять минут не прекратить, придётся останавливать систему, три-четыре часа ждать, пока стихнет бурный химический процесс с выделением тепла и "демона преисподней" - сотен кубометров хлористого водорода - жуткого удушающего газа! Поплавок не заклинило - приборы врут... Потом разберусь, сейчас надо..."
В ту же секунду он вспомнил, что здесь, на третьем этаже, работали строители - мостили пол кислотостойкой плиткой.
"Теперь-то они разбежались, - думал он со скоростью новейшего компьютера, - но почему никто не сообщил об аварии? Как можно спокойно смотреть, как в бедную нашу атмосферу вылетает столько отравляющего вещества? Зои не было на месте, меня - тоже, так что теперь? Ветер относит химический выброс в противоположную посёлку сторону, но ведь и там не пустое место - весь северо-восток занимают производственные площадки организаций общестроительного треста: монтажников, сантехников, бетонщиков, электриков... Их там много, и это - люди, они вынуждены дышать воздухом, от которого першит в горле и слезятся глаза... По-хорошему, Зоя даже в туалет отлучиться не имела права, не передав стадию кому-нибудь!.."
Раздумывать некогда, ругаться не с кем и не время. Штейнгауэр решил, что нужно немедленно найти неполадку, посмотреть, сможет ли он устранить её сам не останавливая систему или систему всё же придется остановить, ждать ослабления реакции, звать на помощь тяжёлых на подъем слесарей. Он натянул на лицо холодную маску противогаза, поправил гофрированный шланг, одел резиновые перчатки и вошёл в помещение.
Хлористый водород в смеси с воздухом образовал едкий плотный туман соляной кислоты, обжигавший тело, будто оно не было облачено в защитную спецодежду. Видимости в помещении почти никакой нет, но ориентироваться можно - всё здесь знакомо, глаза завяжи - найдёт дорогу по памяти, а неполадку - по звуку газовой струи и ощущениям тела. Вот здесь, вдоль высоких мутных окон, площадки обслуживания с "кастрюлями", в которых кипит жидкий полупродукт, а там, справа, туман более плотен и страшен, будто прячется в нём ужасный монстр - отвратительное существо преисподней, поджидающее беззащитное создание, чтобы в один миг разорвать его на куски и сожрать.
В цехе было тепло - работали калориферы. И чем ближе подходил Альберт к месту аварийного выброса, тем теплее становилось. Он поднялся на площадку с рахитичным освещением и осторожно двинулся вперёд, посматривая по сторонам сквозь предательски запотевшие от горячего взволнованного дыхания стекла противогаза, прислушиваясь к каждому звуку. Характерный свист газовой струи он услышал шагов за десять, но в тумане звук искажался и трудно было определить точно, откуда он исходил. Наконец в трёх шагах от себя он увидел вырывавшуюся из фланцевого соединения... газового коллектора струю. И хотя это была не вторая - первая система, но стадия всё та же - этерификации.
Газ опалил голую шею, калёные иглы впились в тело, он почувствовал себя голым и беззащитным. Закусив губу, он с остервенением потянул ключами гайку по ржавой резьбе болта, пытаясь железными челюстями зажать резиновую прокладку. Тело уже горело и чесалось. Появилось желание бросить ключи и бежать на свежий воздух. Бежать спасая себя. Бежать без оглядки на последствия аварии. Но он был упрям. Он должен был победить.
- Я тебе, гадина, хвост прищемлю! Ты у меня шёлковой станешь! Я тебе хвост прищемлю!.. - рычал он как дикое животное, в инстинкт которого заложено спасение себе подобных даже ценой своей гибели.
Были, были в двадцатом "элки" - легкие защитные комбинезоны, да хранились у начальника под замком. Экономили...
Гайки подавались с неимоверным трудом - приржавели. И когда уже начали срываться их грани, злой свист перешёл наконец в прерывистое волчье завывание и вдруг, послав последнее змеиное проклятие, смолк.
Альберт бросил ключи на пол, резво сбежал с площадки, метнулся к выходу из корпуса, ударом ноги, могущем свалить быка, распахнул тяжёлую дверь и выскочил на мостик, соединявший корпус цеха с открытой всем ветрам железобетонной этажеркой, заставленной технологическим оборудованием, внутри которого, если прислушаться, шелестел усмирённый газ.
Альберт не прислушивался. Окутанный кислотным туманом дымящейся на воздухе одежды, он скинул с головы в жидкую кашицу из снега и гели каску, сорвал с лица мокрый от пота противогаз, сбросил перчатки и всё это с ненавистью раскидал по пролёту мостика. Через пару секунд невинные вещи валялись в грязи. Однако Альберта это не расстроило, наоборот, порадовало: он был доволен местью бездушным предметам, защищавшим его от газовки, будто они были виноваты в том, что он полез в самое пекло, что вообще работает здесь. Потеряв бдительность, он хватанул в лёгкие вредные испарения и, хыкнув, рванулся на ветер и пошёл, пошёл по мостику на этажерку, ловя по-рыбьи раскрытым ртом пахнущий квашеной капустой воздух. Он вышел на постоянный ветер, отдышался, тыльной стороной ладони отёр выступившие слезы, подумал: "Надолго меня здесь не хватит - до выхода на пенсию отправлюсь к праотцам рассказывать последние новости... А что делать? Уйти с завода? Куда? Другой профессии у меня нет. Переучиваться на каменщика? Хрен редьки не слаще. "Мороз и солнце, день чудесный!.." Об учёбе в вузе мечтать нечего - в семьдесят четвёртом году срезался на вступительных экзаменах в институт культуры, и это не я - судьба направила мои стопы в ПТУ химзавода".
"Ты - сын высланного в Сибирь по национальному признаку в октябре сорок первого года поволжского немца Генриха Штейнгауэра, ты - сын депортированного народа, у которого отобрали АССР немцев Поволжья, отобрали родину и надежду на справедливость, ты - сын народа, брошенного в концлагеря и резервации спецпоселения, терпевшего унижения в условиях послевоенного времени под диким контролем полицейской системы..." - с чувством глубоко оскорблённого человека не раз повторял ему это такой же ссыльный, сорокавосьмилетний приземистый, горбатившийся под тяжестью обид крымский татарин Миша Буслаев, умный человек, сын мусульманского проповедника, расстрелянного в 30-х годах за "антисоветскую пропаганду" по приговору сталинской судебной "тройки" в окрестностях Христианинбурга. - "России, которая уничтожает русскую культуру, культура твоего народа не нужна и подавно. Твоё место в аду. Мы своё отхлебали, настала твоя очередь. Не ерепенься, не трать напрасно силы, сохрани в себе то, что в тебе есть от отца и матери. Когда-нибудь твоя культура понадобится миру как свежая кровь умирающему. Скорпион убивает себя, а когда умирает, сожалеет о том, что сделал. Советский Союз - тот же скорпион..."
Выросшая в неволе птица не сознаёт плена клетки, пока не расправит крылья на свободе. Альберт долго не мог понять, как такое могло случиться, не верил соседу-каторжанину, отказывался верить и сегодня, хотя всё было так ясно...
Мягкими хлопьями пошёл снег. Ветер завьюживал его и нёс вверх.
Мать говорила: "Попробуй поступить в институт ещё раз, сынок, ты ведь хорошо учился в школе. Не в институт, так на мастера по этой химии. Я же знаю, ты можешь..."
Карьера в аду не заказана. Альберт легко поступил на вечернее отделение химико-технологического техникума при заводе, через полгода также легко бросил учебу: "Не буду я гробить себя и людей!.."
Никто, кроме матери, не спрашивал, чего он хочет.
С 18-метровой высоты этажерки в снегопаде различались очертания соседних цехов, поле за заводом и жилой массив посёлка в мельтешащей искажённой перспективе.
В тоскующих, устремлённых вдаль глазах Альберта угадывалось желание стать легкокрылой быстрой птицей, полететь за белыми снежинками, летевшими, казалось, прямо к родительскому дому, где прошла юность, где жила воспоминаниями о пятерых детях мать. Все они разошлись-разъехались по белу свету от нищеты, богатства и покоя не нашли, но так и не вернулись обратно к ней - 59-летней вдове и пенсионерке Зинаиде Никитичне Штейнгауэр, урождённой в крепкой православной русской семье Шелковниковых, державших до октябрьского большевистского переворота 1917-го года ямщину между городами Томск и Новониколавск. Особой гордостью Шелковниковых было знакомство пра-прадеда Акинфия с Фёдором Михайловичем Достоевским, русским писателем, который, по преданиям семьи, ездил из Семипалатинска в Кузнецк и обратно зимой с 1856 на 1857 годы. Известно, что в Семипалатинске он отбывал царскую ссылку. Ямщик Акинфий, говорят, взял с "кандальника" треть цены - лошадям на прокорм. Предполагал, вероятно, что в немилость царскую всяк угодить может. От тюрьмы да от сумы... Непокорный Достоевский в пути сильно ругал царя, а потом свернул с дороги и две недели отводил душу в Барнауле у друга Семёнова-Тян-Шанского, исследователя Сибири, путешественника, хлебосольного хозяина. Вместе с ним Акинфий зимними вечерами при свечах и чае с вареньем затаив дыхание слушал "Записки из мёртвого дома" Фёдора Михайловича. "Это такой человек, такой человек!.." - передавали Шелковниковы из поколения в поколение восхищение Акинфия, который ничего больше не желал добавлять, чтобы случайно не бросить даже лёгкую тень на Достоевского.
"Какой силы должен быть ветер, оторвавший меня от таких глубоких крепких корней!.." - с тяжелым стоном вздохнул Штейнгауэр. И вдруг вспомнил, зачем прибежал на третий этаж: "Спиртовый заклинило!.." Набрав полные легкие кислого воздуха, он снова, но уже без противогаза нырнул в газящее нутро цеха как ныряльщик в воду.
Глава вторая
- Боже мой, ты откуда? - испуганно всплеснула руками грациозная блондинка в ослепительно белом коротком халатике лаборантки, подчёркивавшем острой белизной крепкие красивые ноги молодой женщины. Она вся была красива и гибка как прима-балерина Большого театра. Услышав стук входной двери и быстрые шаги, она впорхнула в лабораторию из смежной комнаты, где сменный персонал принимал пищу, устраивая нелегальные, непредусмотренные инструкциями технологов веселые пирушки с чаем, домашней снедью и болтовнёй.
Альберт дышал загнанной лошадью и с трудом стоял на ногах - голова кружилась от недостатка кислорода. Он слабо улыбнулся и помахал рукой, дескать, всё уже позади, ничего страшного не произошло, сейчас всё расскажу, дай немного отдышаться.
Всматриваясь в него, она подошла ближе. От него газило хлористым водородом, шея и грудь в вороте белой нательной рубахи были красными.
- Ты обжёгся? - не веря своим глазам, в смятении вскрикнула она.
- Есть немножко, - отступил он, оберегая её от испарений. - Ты только панику не поднимай, не надо... Достань, пожалуйста, аптечку. Мне нужна мазь...
Женщина побледнела, кинулась к столу, выдвинула ящик, достала упаковку с красным крестиком на крышке, закричала:
- Зоя, Ира, идите сюда, Алька обжёгся!
- Ольга, я же просил!.. - поморщился Штейнгауэр. - Сдуру позвонят в медсанчасть, вызовут неотложку, там запишут производственную травму, начальство лишит смену премиальных за месяц, а то и квартал... Тут хоть сгори заживо, но молчи!..
- Какое мне дело до ваших премиальных? Посмотри на себя: кожа как у варёного рака!.. Зоя, Ира, ну где вы там?!.
Новый крик Ольги оборвал негромкий разговор за стеной.
- Сегодня не первое апреля! - жёстко ответила одна из женщин. Им не хотелось прерывать сплетничания, подниматься и уж тем более сломя голову куда-то лететь.
Рука Ольги на мгновение замерла, едва не выронив баночку с мазью.
- Зоя, - с твердой угрозой повторила Ольга, - я не шучу!
В комнате повисла тишина. Потом загремели отодвигаемые стулья, звякнула упавшая на пол ложка, послышалась неловкая шумная возня, недовольное сопение и в лабораторию одна за другой вошли наконец две полные женщины в чёрных суконных штанах и куртках.
" Суконные женщины России!.." - с улыбкой воскликнул про себя Альберт.
Первая, лет под сорок, наиболее толстозадая и полногрудая, жуя кусок жирной куриной ножки, остатки которой держала в руке, ни при каких обстоятельствах не желая расстаться с вкусными косточками с лохмотьями мяса, тем же голосом грубо с порога бросила в лицо Штейнгауэру:
- Ты, фашистский недобиток, куда тебя чёрт занес?
Альберт вздрогнул от кольнувшей сердце боли. Эта боль искорежила ему лицо, придавила плечи, пригнула голову. Не ответственность за злодеяния нацистской Германии - чувственное восприятие простой человеческой тупости, элементарной бескультурщины, обыкновенного хамства ударили его. Поняв это, он выпрямился, переглянулся с покрасневшей от неловкости Ольгой, начал наливаться противодействующим оскорблению гневом, и когда взгляд его наткнулся на жирные губы, тройной подбородок и оплывшую от переедания и лени фигуру, вспылил:
- Ты где должна быть? На газовом коллекторе сто первого прокладку выдавило! На твоей, между прочим, стадии!..
- Зоя, как ты можешь?.. - Ирина не знала, что сказать, её ум, однако, стал более заметен.
- И ты, конечно, полез туда один... - ехидно вставила Зоя.
- Я должен был тебя позвать?
- Ну знаешь! Ольга звонила тебе, но ты не сказал, что полезешь в газовку! Я бы помогла!
- Ты? - удивился Штейнгауэр.
Разве можно доказать упрямой женщине, что есть на свете неженские профессии и мужская ответственность за слабый пол? Альберт удержал себя от нового возмущения. Не было и не будет случая, когда бы он позволил женщине участвовать в опасных работах. Хотя это по её халатности произошла газовка. И в самом начале, когда газ только начинал пробивать себе путь, достаточно было, принимая смену, осмотреть оборудование, подтянуть болты на соединении фланцев. Он пострадал из-за её лени.
А сердце жгло жестокое оскорбление: "Фашистский недобиток!.." За что?!. По какому праву?!. И всплыла перед мутным взором картина издевательства над Пиней... "Беспардонная баба как ножом меня ударила. Чтобы не стать Пиней, я должен ответить на удар. Или подставить другую щеку? Нет, я покажу им, кто они есть, пусть ужаснутся, увидев себя со стороны. Люди почему-то всегда забывают, что они такие, какими их видят другие. В самолюбовании кроется ошибка. Месть... Месть - это ответный удар. Показать отражение человека - показать правду о нём. Правда бьет молотом. Правда - это месть?.. "
- Нашли время цапаться! - встала между ними Ольга, защищая, впрочем, раненного мужчину.
- Зачем звала-то? - сердито спросила Зоя.
- Хотела, чтобы ты помогла мне.
- Чем?
- Ладно, я сама, - отмахнулась Ольга. Она смочила клок ваты пряно пахнущей жидкостью из флакона, подступила к пострадавшему, вынужденному ходить по лаборатории не останавливаясь, чтобы не надышаться испарений. Иного выхода не было и тот, кто его задерживал, знал, что кислота разъедала его тело. Осмотрев ожоги на шее, предложила:
- Давай обработаю, самому неудобно, а время идёт. Потерпеть придётся...
Шею пекло нестерпимо. Альберт подчинился сердобольной женщине как ребёнок - заботливой матери.
Ирина - розовенькое пухленькое безобидное существо помалкивала, не разделяя обид Зои и всецело поддерживая Ольгу в её искреннем желании помочь несчастному.
А Зоя отёрла тыльной стороной ладони свои толстые жирные губы, нервно дёрнулась:
- Поделом! Не будешь лезть куда не просят!
- Зоя, пожалуйста, перестань! - вступилась Ольга.
Чтобы добраться до ожога на шее, пришлось отвернуть жёсткий как наждачная бумага воротник куртки. Альберт терпел. Она в шутку и всерьёз говорила:
- Странно ты, дорогой наш мужчина, устроен: что тебе стоило подождать два часа, пока отгазится система? Нет же!..
Он дёрнулся, собираясь ответить, но Ольга остановила:
- Стоять! Сумел отличиться, сумей и терпеть!..
Он улыбался и терпел, ни разу не застонав, хотя ощущения были не из приятных. Заметив как он дернулся и тут же напрягся от внезапного касания твердого уголка ворота суконной куртки к ожогу, Ирина охнула, ненароком подсказывая, что нужно делать, когда так больно, будто это ей причинили эту самую боль.
Ольга заглянула в его потемневшие глаза, прикусила губу, виновато устремила взгляд туда, куда надлежало смотреть, запунцовела, хотя не была виновата ни в чём.
- Ничего, все нормально! - сказал Альберт.
- Лезла бы я! - не унималась Зоя.
И правда, странно устроены господа мужчины: шея Альберта покрывалась волдырями, а он уже не замечал боли. Его сердце взволновалось, внимание сосредоточилось - сквозь грубое сукно он почувствовал не стянутую бюстгальтером упругую женскую грудь! Она едва касалась его предплечья, но воспламенившееся воображение, фантазия романтической натуры открыли её для него всю!
Ольга и в этот раз заметила перемену в его лице, но приписала её физическим страданиям, а не страданиям чувственным.
- Что, Аля, больно?
- Еще как! - ответ его был искренним.
- Я же легонько, совсем легонько!..
- Ну-ну! - сбравировал он, смущаясь и незаметно отстраняясь от жгучего полновесного холма.
Ничего не подозревавшая Ольга качнулась к нему как ива к воде.
И опять он отступил, мысленно удивляясь, каким волнующим может быть тело женщины в неподходящий момент.
Ирина не отличалась наблюдательностью, но женским чутьём уловила исходившие от него в облаках газа флюиды мужской потенции и догадалась о причине, заставившей мужчину вдруг посуроветь. Она показалась ей смешной. Вместе с тем ей не хотелось, чтобы Альберт разочаровал молодую милосердную женщину. К собственному удивлению она не испытала ни ревности, ни зависти к успеху подруги, лишь солидарность с нежным побегом вселенского чувства. На круглой мордашке просияла улыбка сердечной привязанности к обоим.
- У неё лёгкая рука, чего ты боишься? - сказала она. - Никто тебя не съест. Вот глупый!..
- Но я и вправду легонько! - с некоторой обидой воскликнула Ольга, продолжая колдовать вокруг Альберта, который всё время норовил двигаться по лаборатории, спасаясь от испарений.
- Нет, нет, хватит пожалуй, побегу под душ, от меня страшно газит, роба грязная и вообще... - Он чуть было не ляпнул о том, что сокровенное место, которым он гордился больше, чем руками, ногами, головой или сердцем, требовало более тщательного осмотра и обработки, однако вовремя прикусил язык. - Мне нужна была только мазь.
Ольга запечатала склянку с мазью, сунула ему в руки вместе с марлевыми салфетками и клоком ваты.
- Беги. Я сделала всё, что могла.
- Давно пора! - съязвила Зоя. - А то крутится, крутится!.. Зачем вообще сюда прилетел?
- Сказать тебе пару ласковых!.. - огрызнулся весело Альберт. Иди в щитовую и выведи вторую систему в режим.
- С ней всё было нормально!
- Было, - он в двух словах объяснил, что произошло с ротаметром.
Зоя держала голову надменно - мальчик будет ей указывать!
Ирина принесла овальное зеркало без рамы.
- До свадьбы заживет! - посмотрелся он, стирая серый тальк со щеки.
- Нет, вы посмотрите, он ещё тут рисуется! - призывая на помощь влиятельные силы неба, жалеючи напустилась на него Ольга. - Беги, а то и так уже поздно! Завтра шею не повернёшь - будешь ходить в рубцах! Дуй, кому говорю!..
- Вы замечательные женщины! - благодарно воскликнул он.
Зоя смягчилась больше прежнего, но въедливая привычка противоречить скривила улыбку в противную усмешку:
- Да неужели?
- Иначе я не работал бы с вами в одной смене! - он был немножко Дон Жуан и не кривил душой - знак благодарности на этот раз был послан сердцу всего одной женщины.
*
В тесной душевой пахло дешёвым мылом и старой плесенью - райский запах после газовки.
Болезненно морщась, постанывая и мыча, Альберт смыл неприятные ощущения, обработал ожоги лекарственным препаратом. Одевая белоснежное хлопчатобумажное бельё, услышал чьи-то шаги. Прикрывшись полотенцем, оглянулся, - это могла быть уборщица Валя. Одинокая женщина в возрасте немногим за тридцать на "законном основании" подлавливала неосторожных мужиков и потом рассказывала всем о том, как вели себя они при её появлении. По её словам, ни один из них не торопился прикрыться и не заливался краской стыда, наоборот - выставлял напоказ мужское достоинство, хотя у большинства, по её мнению, оно было более чем обыкновенным.
- А-а, это ты!.. - сказал Альберт, увидев входившего. Это был Драный.
- Я... - дирижируя похмельным звоном в тяжёлой голове, устало, однако без недовольства отозвался тот, протискиваясь вдоль стены к угловому шкафу. - Хотел чего?
- Да нет, ничего...
- А-а...
- Потерял что?
- Вчерашний день.
- Перебрал?
- У Тормоза в гараже. Кроме вонючей абсолютки ничего не было. Резиной прёт. Из лужи запивать пришлось. Чёрт!..
Альберта передёрнуло - представил талую воду с сиреневыми пятнами машинного масла на дрожащей поверхности.
- И пили?
- А куда денешься?
- Потому и болеешь. Печень скоро разложится.
Удерживая кружение в голове, Драный схватился за угол шкафа и чуть было не опрокинул его своим весом.
- Надо восстановить равновесие в природе, погасить пламя в груди,- сказал он - чувство юмора и поэтика не покидали его и в тяжёлые времена. - Ясность мысли нужна неимоверная - цистерну полезу драить...
Суть сказанного дошла до Альберта не сразу.
- В цистерну с нетрезвой головой? - изумился он. - Жить надоело?
- Выпью - протрезвею. Да и не жизнь это...
- А Петрович?
- А что Петрович? Лишь бы работа была сделана. Да и не заметит он, коли не скажешь. Невыгодно замечать, когда мы все пьём.
- Обо мне забудьте.
- Ну только ты!..
Драный достал из шкафа лабораторную колбу с прозрачным, играющим на свету спиртом, взял гранёный стакан, пошёл в туалет к крану с водой. Спокойно, благоговейно, ритуально и - обречённо.
- Слушай, Драный, - остановил его Штейнгауэр, - а ты не мог бы взять и не пить?
Драный сморщился кислым огурцом, поняв, куда клонит неторопливо одевавшийся Штейнгауэр, нехотя, со стоном выдавил:
- Бросить, что-ли?
- Ну да.
- Запросто.
- Так поставь.
- Чё?
- Стакан.
- Зачем?
- Ну ты же сказал, что можешь...
- Не сейчас же!
- Значит не можешь. Слабак.
- Зря стараешься. Чтобы бросить, нужна причина. Побольше, чем эта колба. А мы с тобой даже на литру не поспорили.
- Жена, дети - не причина?
- Из-за них и пью... - бесцветно уронил Драный и скрылся за дверью. Через пару минут вышел, поставил стакан и колбу на место, вынул оттуда же кусок сухаря, шумно понюхал.
Альберт задумался. Он знал жену и детей Драного. Однако не находил причину для такого вот поведения. Очевидно Драный просто не хотел признать свою зависимость от алкоголя, перекладывая ответственность на близких, не понимавших его болезнь.
- С первого урожая обязательно заменю! - рассмеялся Драный, бережно положив сухарь обратно на полку и забыв все свои прежние обещания. Это был уже совершенно иной человек: лицо разгладилось, приобрело жизненный оттенок, глаза весело заблестели.
- Я, пожалуй, тоже переоденусь, - раскрыл он шкаф с рабочей одеждой, - в цистерну сойдёт что похуже.
Штейнгауэр оделся, перекинул через плечо новый противогаз, сказал, задумчиво хмурясь:
- Да-а, ребятки, с вами нужно что-то делать. И побыстрее, иначе натворите делов...
- Чё? - не понял Драный.
- Что слышал! - раздался резкий голос, напугавший обоих. В проходе раздевалки стоял холодно усмехавшийся Садист. С издёвкой, прищурив левый глаз, он смотрел на мгновенно утухшего Драного, торчавшего в углу в нательной рубахе и без штанов.
- Видишь, переодеваюсь... - растерянно вымолвил он. - В бочку полезу...
Садист подошел к нему, резко нагнулся и схватил Драного за... ну понятно, за что.
- Гулять пойдём?
- Куда? - почти заплакал от боли и унижения Драный.
- А на улицу!
- Там холодно!
- Протрезвеешь!
- Но я!..
Садист потянул и Драный пошёл следом, испуганно и пристыженно бормоча:
- Ты чего? Сева, кончай!.. Отпусти, там же бабы ходят!..
- Сейчас кончишь! - лыбился Садист. - Бабы помогут! Бабы - это полезно. Ну как нам без них? Без них нельзя, дорогой. - Он вывел Драного из раздевалки в тамбур, потом на улицу, на крыльцо. Никто им не повстречался и разочарованный Садист нехотя отпустил Драного, наказав сквозь зубы:
- Попадись ещё, пень трухлявый! Увижу со стаканом - привяжу к перилам, прямо здесь, понял? Привяжу за...
*
Штейнгауэр позвонил в щитовую, спросил Зою, как ведут себя системы.
- Нормально, - односложно ответила она. - Кури пока.
"Чем ты, женщина, ежеминутно недовольна? Почему своё недовольство сгоняешь на людях? Мягкий нежный тон тебе больше к лицу. Не мужиком родилась же!.." - раздражаясь сам подумал он, выходя на улицу.
Садист встретил Цыгана. Они стояли возле курилки и что-то, смеясь, обсуждали. Петрович ушёл по делам. Рыжего Пини тоже след простыл - убрался подальше от "отмороженных".
За воротами проходной, вспугнув стайку грязных взъерошенных голубей, призывно засигналила машина. Из домика с плоской крышей вышел, зевая и почесываясь, охранник - прихрамывающий старик с обшарпанной алюминиевой тростью в подрагивающей руке и орденскими планками на старом солдатском кителе. Погремев для виду навесным замком и ржавой цепью на воротах (замок открывался без ключа), он распахнул створки не поинтересовавшись, есть ли у водителя разрешение начальника караула на въезд в запретную зону.
В кабине мощного "Урала" сидел похожий на Цыгана мужичок в кожаной коричневой кепочке. Он энергично жестикулировал, сквозь гул двигателя спрашивая подбежавшего двойника, к какому из двух подъездов подать машину.
Цыган стрельнул по сторонам тёмными бесовскими глазами, задержался на застывшем на крыльце Альберте, потом, решившись, дёрнулся как ошпаренный, отчаянно засуетился, закричал, показывая пальцем на дальний малоухоженный подъезд:
- Туда! Туда давай!
"Вот чёрт, ну никого-то не боится! Умён или безрассуден? Успел подкупить охрану? А что, интересно, вывозить собрался? Или я ошибаюсь, может, выписал что-то в заводоуправлении, уплатил деньги в кассу, а я тут возвожу напраслину на порядочного человека?" - терзался сомнениями Альберт.
Чтобы развеять их и удовлетворить любопытство, он решил никуда не уходить и не делать вид, что ничего вокруг не замечает, как поступают многие в этом мире. Цыган с "Уралом" не серенькие мыши, невидимками не ускользнут. В конце-концов, должен же он знать, честный человек Валька Кудряш или он порядочная сволочь. "Хватит давить меня уголовной моралью, говоря о том, что каждый берёт своё и чужое не возьмёт. В жизни всегда берут верх законы добра и справедливости. Добро бывает бито, но и зло недолговечно..."
Садист стоял на прежнем месте и, казалось, ждал, когда Цыган позовёт на помощь. Будущему бригадиру хотелось вкусить ворованного пирога. И Цыган позвал, обратившись к нему так, будто тот был един во многих лицах:
- Кенты, помогите с погрузкой!..
- Пошли? - позвал Альберта Садист.
Штейнгауэра знали как покладистого человека, а тут он вдруг отрубил концы:
- Нет, это без меня!
Если бы груз был не ворованным, Штейнгауэра сразу же обвинили бы в лени.
- Как хочешь, - пожал плечами Садист, Цыгану крикнул: - Пиню сейчас пригоню! Драный полезет в бочку, больше никого нет - вкалывают, заразы.
- Добро! - откликнулся Цыган, бросив на Штейнгауэра запоминающий взгляд.
По вытаявшим в снегу огнеупорным кирпичам, выложенным в жёлтый тротуарчик, Альберт прошёл к домику с плоской крышей - цеховской проходной. Нет, он не собирался предупреждать охранника о бдительности. С правой стороны домика был вход в курилку. Прикурив от электрической зажигалки, он вышел, сел на лавку, прислонился к стене.
Садист приволок Пиню за ворот куртки. Пиня не сопротивлялся, только жалобно что-то пищал.
Водитель "Урала" с Цыганом открыли задний борт кузова. Подоспевшие слесари погрузили пахнущие лиственничной смолкой жёлтые строганные доски, бруски и рейки. Вчетвером притащили из-за корпуса цеха бетономешалку и с трудом подняли её туда же. Подышали тяжело, с хрипом и свистом, отёрли с раскрасневшихся лиц пот, посмотрели друг на друга влюблённо и преданно, рассмеялись в довольстве.
Старик с орденскими планками на кителе с нескрываемой завистью и раздражением голодранца наблюдал за ними, прикрыв от слепящего солнца вздрагивающей рукой белесые слезящиеся глаза.
"Вот тебе и честность!" - волновался Штейнгауэр.
- Что ещё? - Садист толкнул локтем в бок Цыгана. - Говори, мы в твоём распоряжении. Завтра ты - в нашем...
- Ну конечно! - живо откликнулся Цыган, с радостью взглянув на друга. - Сходите, принесите... Короче, там, за дверью, под лестницей... Ну, ты знаешь... Я прикрою... - кивнул в сторону нервничавшего старика и не обращая внимания на Штейнгауэра.
Альберт не имел привычки совать нос в заброшенные чуланы и тёмные углы, он не знал, что находилось под лестницей, строить догадки не спешил - всё должно было открыться само собой.
А там, под лестницей, измазанные известью и заваленные от посторонних глаз строительным хламом стояли четыре пятидесятилитровых полиэтиленовых барабана.
Садист открутил белую крышку одного из них, сунул палец в горло, поднёс к носу, понюхал и, сладко выдыхая, дал заключение:
- Высшей очистки! Экстра класса!
- Такой редко бывает, - подтвердил Пиня. - Не спирт - минеральная водичка. Я еще вчера затарился.
Похожий на Цыгана водитель тихо рассмеялся:
- Коньячок сварганю отменный! Спиртное в России - эквивалент золоту - купить можно всё, что душе угодно!
- Любить, так королеву! - вдохновляясь, крикнул Пиня и заржал лошадью.
- Тихо ты, хроник конопатый! - цыкнул Садист и от души врезал ему по шее. - Не закроешь хлеборезку, я-те ласты вырву, пол-да?
От удара Пиня упал, а от неожиданности онемел. Никто больше его не тронул и он поднялся. Поднялся сгорбленным, перепуганным, потирая заломившую шею и с нескрываемой обидой посмотрел на изверга в человеческом обличье.
Мужичок в кепочке жёстко нахмурил брови, строго сказал:
- Ты поосторожнее, корешок, за такие дела грустную жизнь обещают.
До Пини дошло, что они совершают преступление. Он заозирался, схватился за ручку барабана и свистящим шёпотом поторопил товарищей:
- Давайте скорее! Раз уж взялись...
- Не гони волну, братан! - осадил Садист. - Спешка нужна при ловле блох. - Приоткрыл дверь и в образовавшуюся щель выглянул во двор.
О чем говорили Цыган и старик, Альберт не слышал - договаривались они в домике охраны. Общее содержание разговора прояснилось, когда они вышли.
- Смотри, босяк, не опаздывай, иначе останешься с носом! - предупредил старика Цыган.
Ветеран войны и труда светился радостью обновления.
- Не боись, батенька, - в тон ему ответил он, - моя "мыльница с попой в рожу " бегает я-те дам, ты не возьмёшь - не опаздаю. Буду на месте вовремя, как штык!
Речь, конечно же, шла о дележе ворованного, на который старик обещал приехать на автомобиле известной марки. Они ударили по рукам и разошлись.
Альберту стало очевидно, что его попросту не замечают, с ним не считаются, он для Цыгана, для Садиста, для Рыжего Пини и этого старика с "попой в рожу" пустое, ничего не значащее место. Или они принимают его за своего парня. Но ведь он - вот он, здесь, он есть, он сидит на лавке, курит, двигается, думает, и он им не свой, он не связан с ними тёмными делами, преступными клятвами и обязательствами! Почему же они ведут себя так нагло? "Уверены, что я не подниму шума. Они хорошо знают психологию людей, в том числе и мою - Альберта Штейнгауэра! Воровство в ранге положительных качеств человека! Экономическая предприимчивость! Молчание случайного свидетеля - одобрение идеологии преступного мира. Всё встало с ног на голову, исказилось в кривом зеркале, приняло противоположное значение. Общество, в котором ветеран войны и труда из-за плохой жизни с лёгкостью идет на сговор с преступниками, должно быть разрушено!.. О нет, и я туда же!.. - не разрушено - такое общество должно быть исправлено! Большевистская пропаганда меня свихнёт: "Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем..." - программа Системы в строках гимна..."
Барабаны со спиртом погрузили в два приёма. Заодно прихватили пятнадцать рулонов рубероида, тринадцать мешков цемента, десятка два упаковок с кафельной плиткой, около ста тридцати метров кабеля, ящик гвоздей, минераловатные плиты...
- В хозяйстве всё сгодится! - радовался машине добра Цыган. - Ну, кенты, держите "краба" - я поехал! Если что не так - вечером утрясём. Заехать за каждым не смогу, придётся пешим драпом...
Садист и Рыжий Пиня с особенным чувством понимания попрощались с друзьями, посмотрели, как разворачивается в тесном дворе большой "Урал", как выезжает за ворота и старик закрывает их, напевая в приподнятом настроении:
- Вставай, проклятьем заклеймённый,
Весь мир голодных и рабов!
Кипит наш разум возмущённый
И в смертный бой идти готов!
- Эй, дед! - окликнул Альберт. - От кого ворота закрываешь?
- Порядок должон быть, - хмыкнул тот в усы. - Уж коль они есть, почто не закрыть? Мне за это копейку платят. А ты чего не работаешь? - и не дождавшись ответа вдруг спрятал глаза и прошкандыбал в свою будку.
Садист и Пиня подошли к угрюмому Альберту. Про себя они решили, что он подавлен чёрной завистью к награбленному и сожалеет, что ему ничего не перепадёт. Садист достал из верхнего кармана куртки мятую пачку бийских сигарет "Астра", поделился с Пиней. Пиня уселся на высокий порожек курилки, Садист - на лавку рядом с молчавшим Альбертом.
- В газовке был? - заметил волдыри ожогов Садист. Угрюмость Штейнгауэра перенёс на его болезненные ощущения.
- В смене две женщины и я... - нехотя обронил Альберт.
- В каждой смене так, - заметил Пиня.
- Я не жалуюсь - констатирую.
- Мужиков не хватает, - благожелательно согласился Садист. - Кроме химдыма и стройтреста бабам негде работать. Образования-то - кот наплакал... Здесь всё же быстрее дают квартиру, детский сад, выше зарпалата...
Возбуждение воровской операции вылилось у Пини в речевой водопад:
- А бесплатное питание в столовке? А пенсия в сорок пять? А доплаты за работу в выходные и праздничные дни, за ночные смены? А мясо-колбаса, дефицитные товары по московскому снабжению? Да баб этих палкой не выгонишь с завода военно-промышленного комплекса! И не горбатятся они - тяжелую работу мужики делают. У тебя, Алька, на шее Зойка с Иркой сидят, поэтому она у тебя такая красная!..
Садист стряхнул упавший на штаны пепел, возразил:
- Им тоже достаётся под самую завязку. Не бабское это дело - противогаз на морду напяливать. Придёт с ночи домой, а там - куча пацанов и муж алкаш. Да хоть один пацан - всё равно: расслабиться не может - шатается из угла в угол, истерики закатывает. Ну что это за мать, когда дети шарахаются от неё как от чумы?
- Вот-вот, моя стерва такая же! - сплюнул в раздражении Пиня. - Думаете, с чего я жру, с чего зюзю уважаю? А с того, что брал в жёны добрую весёлую девушку - о, слышите, как звучит: девушку! - а получил швабру обыкновенную - чуть что не так, сразу дерётся. Кто поверит, что пяток лет назад я с тёлками клёво фестивалил, портвешок на халяву кушал, борзел на всякую шушеру?..
Угрюмость Штейнгауэра уступала место волнению - предвестнику активного действия. Казалось, он думал о том, что присутствие женщины в опасном химическом производстве дико, нелепо, бессердечно, безнравственно, что это не присуще социализму, скорее - деспотизму средневековья! И сколько еще нужно положить прекрасных женских голов на жертвенный чурбак, чтобы социальная справедливость в отношении к лучшей половине человеческого общества, к женщине-матери, любимой восторжествовала? И оправданы ли будут эти жертвы? Не обман ли это? Не кошмарный ли сон?
Но Альберту Штейнгауэру надоело пустозвонство. Он был взволнован наглым воровством и тем, что преступники рассуждали теперь о справедливости. В нём давно боролись противоречивые чувства, тёмные и светлые силы.
Вначале было Слово, свидетельствует Евангелие от Иоанна. Но прежде слова была мысль. Взволнованная внезапным озарением.
- Вы помогли ему украсть, - с трудом произнес Альберт, понимая, что обрекает себя на изнурительную войну с сильным противником, поскольку мирно это заявление закончиться не может - не такой уж он наивный, чтобы обманываться.
Благожелательность Садиста будто ветром сдуло. Он уставился на законника леденящим взглядом волка, у которого отобрали добычу. Произошло это неожиданно, поэтому во взгляде долго читалось недоумение: " Да как ты смел?!. " Он концентрировал в сердце зло, сжимал его в тугую пружину, чтобы нанести удар сокрушительной силы. Но с концентрацией ничего не получалось - противодействующая сила твёрдого умного взгляда распыляла волю. Он глубоко затянулся и задумчиво выпустил длинную струю густого синего дыма.
- Украсть? Ты о чём?.. Ты... ты об этом?..
- А чего это мы вдруг стали залупаться? - взъерепенился, вскакивая, Пиня, являя собой антипода Кузовникову - персонажу рассказа "Выбираю деревню на жительство" алтайского писателя, кинорежиссера и актера Василия Макаровича Шукшина. Кузовников мечтал прожить жизнь понемногу приворовывая, но не досаждая людям.
- Помолчи, без сопливых разберёмся! - оборвал Пиню Садист, повернулся к Альберту и с противной ухмылочкой забойщика скота спросил: - Хочешь знать, почему мы помогли Цыгану?
Чувствовал себя Штейнгауэр прескверно - войны не хотелось, но пристальный взгляд рысьих глаз, эту ухмылочку выдержал.
- Жалко будет, - сказал он, - если ты, Савелий, и ты, Павел, по глупости угодите в тюрьму. Валька Кудряш выкрутится, а вы - нет. За вас некому заступиться. Раскрутят вас на полный срок.
Скулы Садиста затвердели, в глазах загорелся огонь.
- Ты серьёзно? - наигранно-удивлённо спросил он, оставляя шанс повернуть вспять, превратить всё в игру.
Альберт Штейнгауэр шагнул в бушующее пламя:
- Как никогда!
Рыжий Пиня моргал медными ресницами. Уж он-то на собственной шкуре испытал, как больно бьёт Садист, когда бывает по-настоящему раздражённым, а тут - просто вышел из себя!
- Стукач! - истерично крикнул он, показывая волку, кто отобрал у него овцу.
- Доносы строчат втихушку, а я весь тут, перед тобой, и не я тебя - ты боишься меня! - Альберт всегда защищал своё достоинство.
Садист криво усмехнулся, медленно, будто нехотя, поднялся. И вдруг резким щелчком бросил раскуренную сигарету в лицо возмущённого Альберта.
- Рыжий, держи патриота! - крикнул он и ударил правдолюбца тяжелым костистым кулаком.
Альберт ждал такой реакции, внутренне готовился к инциденту, но, - увы! - не был ловок - никогда всерьёз не занимался спортом, не успел уклониться ни от сигареты, ни от кулака. Он просто решил держаться мужественно, как подобает уважающему себя мужчине, что бы ни случилось дальше.
Пиня оттолкнул падавшего Альберта и тот удержался на ногах. Альберт хотел ответить Садисту таким же ударом, но тренированный боксёр легко ушел от слабого взмаха руки. Вдвоём они схватили напружинившегося правдоискателя за руки, начали заламывать за спину. Сопротивляясь и отступая, он прижался спиной к стене уже в курилке. Опрокинутая в борьбе лавка и массивный стол под "козла" мешали ему. Лицо его покраснело от напряжения, исказилось гневом, глаза налились кровью. Кто бы мог подумать, что всего минуту назад он желал добра этим людям! Но сейчас... Силы оказались слишком неравными: взбешенный Садист и испуганно-суетливый Пиня распяли его на стене как воины римского прокуратора Пилата распяли Иешуа Га Ноцри на кресте. Чтобы завершить хлопотное дело, Садист нанёс короткий сильный удар кулаком в область сердца.
Дикая боль пронзила Альберта насквозь. В ушах зашумело. В глазах разверзлась Вальпургиева ночь: ослепительные звёзды и чёрные рваные дыры смешались в бесовской пляске в сплошной огненный калейдоскоп, опаливший сердце и мозг новой острой болью, перехватившей дыхание, взорвавший ором голосов обезумевших мыслей. Сквозь дикий хаос он вдруг ясно расслышал невозмутимый голос Садиста:
- Это тебе наука, козёл, пол-да?
Альберт потерял сознание.
Глава третья
Миновала полночь.
Альберт не спал. Он лежал в тёплой постели, уставясь в невидимую точку залитого лунным светом пространства спальни, и думал, думал, думал...
Рядом сладко посапывала Рената. Она была рядом, так как на дворе царствовала ночь, а вот днём... Нет, нет, Рената и днём очень часто находилась возле него, пусть не всегда зримо, иначе он думал бы и мечтал только о ней, а он - вот уже середина апреля, а он всё ещё во власти событий того дня...
Там, в курилке, ему не дали упасть - посадили на лавку, прислонили к стене, поддерживали по бокам, пока он приходил в себя. Садист что-то говорил ему, говорил долго и нудно, до тех пор, пока до него не дошло: он хотел, чтобы он, Альберт Штейнгауэр, не валял дурака, они останутся старыми друзьями, потому что Альберт не ровня Пине и он, Савелий, накажет уркам уважать Альберта, уважать за смелость и прямоту, не стоит только обижаться на сегодняшнюю стычку, на "бой быков" - кто знал, что выйдет в финале?
Да, они били его, и били крепко, могли убить, но они не сломили его дух, сами оказались сраженными: Садист просил прощения, Пиня моргал медными ресницами, глупо улыбался "рожей лица", изображая искреннее раскаяние в содеянном, повторяя заезженной пластинкой: "От влипли, так влипли!.."
Они лукавили, чтобы выйти сухими из воды. Альберт понял это и крепче уверовал в правильность собственного поступка, в истинность сказанного.
Нестерпимая боль в груди и всполохи беспорядочных мыслей подхватили его тогда и понесли прочь: он ушёл домой, предупредив Зою, сославшись на ожоги. Дома скрывал боль - боль физическую и душевную, хотя от боли в груди не мог, превозмогая обиду, глубоко вздохнуть, не мог повернуть шею от ожогов, а от боли в душе не мог рассказать Ренате о происшедшем. Она хотела обидеться, но вовремя решила, что не стоит досаждать человеку, когда у того отвратительное настроение. Придёт время, сам расскажет, если это важно для него.
Для него это стало важным, стало главным делом жизни в данный её период.
Внезапно, как это бывает в моменты наибольшего напряжения мысли, память полыхнула электрическим разрядом, пронеслась по нервам кроваво-алой зарницей, высветила дальний уголок души, а там... "Будь ты проклята, совесть, будь ты трижды проклята за то, что не даёшь житья! Ты мучаешь, поедом ешь за малейший проступок! Ну почему ты выбрала объектом атак меня? Кто ты такая? Кто дал тебе право? Почему я должен отвечать перед тобой за себя и за других, кого ты не в состоянии достать?.. О, Боже, ответ есть: моё самолюбие, моё возвышенное "я" не дают мне покоя! Гордое, ранимое "я"... А впрочем, нет, я не хочу, чтобы среда, в которой мне суждено было родиться, втаптывала человека в грязь. Сегодня она спокойно расправляется с моими товарищами, а завтра примется и за меня... Завтра? Почему завтра, если уже сегодня она сдирает с меня кожу! Я должен это понять! Природа наделила меня разумом, чтобы я жил с нею и с себе подобными в согласии, а не в состоянии войны. Жаль, что кроме разума нами часто управляют слепые чувства..."
И вспомнил он, как четыре дня тому назад, в ночную смену, Вадим Арбузов - напарник на неделю, перепил: в пьяной горячке метался по цеху, забивался в тёмные углы, боясь преследований какой-то Валентины.
Общаться с Вадимом Альберту раньше не доводилось. Так, видел на собраниях, слышал пересуды, знал, хотя и неопределенно, что Вадиму было что-то около двадцати лет, он долго болел энурезом, в армии не служил, на этом сильно комплексовал: не женился, много пил, ругался с гулящей матерью.
Альберт никогда не придавал значения сплетням, если они не касались его самого. Считал, что человек таков, каким сам его узнаешь. Ни в первый, ни в последующие дни не лез к Вадиму с бестактными вопросами, не пытался через собственное откровение открыть замкнутую болящую душу. Помнил правило: пуд соли за один присест не съесть.
Он не осудил Вадима за пьянку ни сразу, ни потом. Смолчал. Работал за двоих, вымотался до предела - та смена выдалась трудной: системы бесновались всю ночь, да и с Вадимом повозился изрядно - битых три часа уговаривал как маленького ребёнка, пока не уложил спать прямо в душевой на драной пыльной подстилке из старых телогреек. Под утро, не проспавшись, Вадим выпил ещё, раньше времени ломанулся через заводскую проходную и был схвачен охранниками, получавшими премию за каждого дуролома. Вадима отправили в психиатрическую лечебницу с диагнозом: белая горячка. По латыни это звучит иначе, но ведь не в названии суть.
"Эх, Вадим, Вадим, никому-то ты не нужен!" - ворочался в постели Альберт и глаз не открывал, будто была в том его самая большая вина. Ему вдруг стало страшно оттого, что он мог безошибочно назвать имена кандидатов в отверженные: "Рыжий Пиня, Драный, Спящий Ковбой... Пока не поздно, надо что-то делать!.. Ага, вот они, вопросы российской интеллигенции, писательской братии: что происходит, куда мы идём, кто виноват и что делать? Во глубине сибирских снегов не одна головушка кругом пошла, не говоря о головах Европы! И что изменилось? А ничего! Каждый новый день приносит новые трагедии, коммунисты изучают марксистско-ленинскую философию, с пафосом выступают на собраниях, а спроси, что делать, окутают плотным словесным туманом, но помочь ни тебе, ни, главное, страдающему человеку не смогут. Слаба, нереальна, утопична эта философия, уж коли не работает построенная по её требованиям система человеческих отношений. Вадиму, Драному, Пине надо помочь избавиться от алкогольной зависимости медицинскими средствами, а их поочередно ставят перед скопищем жадных до развлечений, умственно недоразвитых людей и отработанной десятилетиями массированной идеологической атакой вышибают из них последнюю надежду на избавление от болезни, уничтожают достоинство, втаптывают в грязь сплетен как последних подонков. В назидание другим. Да, многие из них стали подонками. Благодаря палочному жандармскому режиму. А чужие ошибки, как известно, нас не учат. Всё это называется коммунистическим воспитанием. Поневоле диву даёшься, почему больному воспалением лёгких не промывают мозги идеологической дребеденью как алкоголику. Эх, люди!.. Что, каждый сам по себе, сам за себя? Очерствели, стали вроде безмозглых, бездуховных, бесхребетных тварей - червей земляных? Сорок лет назад, защищая человечество от фашистской чумы, грудью на пулемёты шли, под танки с гранатами бросались, почему же сегодня человек практически ничего не стоит? Гибнущие от пьянства - часть свихнутого общества. В горячих точках планеты льётся кровь молодых парней - "черные тюльпаны" с грузом "двести" - самолёты с цинковыми гробами возвращаются обратно - каждый погибший подставил своё сердце, чтобы заплатить непонятно кому и неизвестно чей "интернациональный долг". Кто вернёт их матерям, жёнам и детям? Кто и чем восполнит потерю близкого человека? Кому нужна эта война? Кому нужна война с малыми, но гордыми народами, издревле культивировавшими иную культуру, религию, сознание? Встающими на защиту от поруганий оккупантов, окрестивших их "международными террористами". Кому вообще нужна война?.."
Так думал Альберт Штейнгауэр, лёжа в тёплой постели, и мыслям тесно было в его голове. Его жизнь протекала под влиянием мрачного Сатурна, он медленно приспосабливался к новой обстановке, тяжело переживал больше чужие нежели свои неудачи, ему мешала его высокая чувственность, романтичность, но если уж он принимал решение, то не встречалось ещё такой силы, которая заставила бы его свернуть с намеченного пути.
Из дальнего далека приближалось громыхание первой весенней грозы. В квартире на пятом этаже крупнопанельного дома было душно, тянуло к раскрытому настежь окну, за которым слышался дразнящий воображение шумок - то свежий ночной ветерок тревожил растущие у дома молодые тополя. Выпутываясь из густых ветвей с начинающими проклёвываться клейкими благоухающими листочками, ветерок шелестел, донося до чуткого уха беспокойный детский лепет.
Альберт открыл глаза: "Время обновления пришло! Оно наступило! Как это я раньше не понял?" Новая беспокойная как апрельский ветерок мысль подняла его. Он сел, всё еще не веря в открытие. Уставился на лунный трафарет оконного переплета на стене спальни, долго смотрел сквозь призрачные сумерки в пространство, словно искал там подтверждение. И оно, это пространство, просвеченное лучами не затянутого еще тучами ближнего спутника Земли таяло и вскоре не имело границ, чётко рисуя Альберту перспективу жизни. Ему казалось, что он прошёл чистилище совести, смог разобраться в себе, следовательно, то мгновение, когда он ясно увидел будущее, предстало перед ним не колдовским пророчеством, не астрологическим прогнозом, не гаданием на кофейной гуще, а логическим решением аналитической задачи, над которой он ломал голову последнее время.
Осторожно, как бывало прежде, в спокойные, счастливые времена, но уже с иным настроением, храня его в себе как самое драгоценное приобретение, он перелез через Ренату, так как спал всегда возле стены как затворник в камере с бдительным стражем за дверью, и, всё так же вслушиваясь в себя, боясь расплескать мысль как голодный - чашку молока, зашлепал босыми ногами по линолеуму на кухню - обдумать всё, обдумать основательно. Он оставался верен привычке не спешить, взвесить все возможные "за" и "против", чтобы не ошибиться в целесообразности дальнейших своих действий, не раскаяться, когда убедит недоверчивых, докажет упрямцам, разобьёт твердолобых, раскидает завалы и до блеска очистит путь вперёд. Куда - вопрос решённый. Вот только какими средствами?..
Если цель, которую мы ставим перед собой, ошибочная, то всё, что мы предпринимаем для её достижения, является неверным. Штейнгауэр понял, что потеряет часть жизни, если дверь, в которую он собирался выйти в мир, приведёт в непроходной лабиринт и ему придется долго плутать по нему в поисках несуществующего выхода.
Он проходил мимо открытой двери в детскую комнату. Не в детях ли выход, подумал он. В комнате видны были беспорядочно разбросанные вещи. На шкафах и по стенам плелись живые комнатные цветы. Всё говорило о счастливой беззаботности семейного гнёздышка. И в этом гнёздышке, смяв одеяла и подушки, спали два мальчика и девочка. Девочка была постарше. Мальчиков разделял двухлетний возраст.
Альберт прошел на кухню. Не включая свет, наугад налил в чашку холодного чаю, отпил, постоял, прислушиваясь к мыслям. "Меня можно смело принять за шизофреника. Ну кому ещё может прийти такая блажь? Но не спешите, господа хорошие! Хорошо смеётся тот, кто говорит серьёзно. Не вижу ничего плохого в уборке грязи. Вы же чистите зубы по утрам и вечерам?.." Нашарил на холодильнике пачку сигарет, коробок спичек, закурил. Короткое пламя осветило сосредоточенное, со скрытой насмешкой в глазах лицо. Показалось, что вся его затея с очищением душ от скверны кроме серьёзного намерения несёт в себе ещё и некий познавательно-игровой смысл, замешанный на каком-то расчёте, непонятом ещё даже самим Штейнгауэром. Очевидно однажды искусственно созданная кем-то парадоксальная ситуация в коллективе ему раскрылась и понравилась, понравилось наблюдать за развитием событий, накоплением проблем, он позабавлялся всеобщей тихой паникой, может быть, слезами, а затем, зная исходную ситуацию, он просто и легко решил её. Было также ясно, что в крупные дела он ещё не влезал.
Одинокое как маяк в ночном океане окно в доме напротив источало тёплый жёлтый свет. Кто-то не спал. И этот кто-то стал ему родным, будто принял исповедь и одобрил идею, став доверенным лицом и единомышленником.
- А написать, - вслух сказал он. - Взять и написать обо всём, что думаю, в стенгазету.
"Обо всём, конечно, написать невозможно, но о самом главном... О воровстве и пьянстве как о пороках..."
Вспыхивали в отдалении молнии, чертили зигзагами чёрное небо. Фосфорический свет представлял окружающий мир разнокомпозиционными чёрно-белыми фотографиями. Нарастающий рокот грома казался грозным предзнаменованием грядущих потрясений, избежать которые невозможно.
"Я, кажется, рад перевернуть мир, написав никому не нужную правду. Но мир не перевернётся. В жизни большинства людей ничего значительного не произойдёт. Изменения коснутся только меня. И слава Богу! Что стало бы с нами, если бы идиоты вроде меня превращали жизнь окружающих людей в ад? В истории хватает Наполеонов, лишние вожди бьются головами в мягкие стены психушек. И если я чувствую в себе страшную силу влияния на умы людей, надо подумать, в какой психушке определят мне место... Я могу заставить людей думать. Но... заставить - это ведь насилие. А насилие всегда вызывает сопротивление. Хм, революционное преобразование совершается путём ломки старого новым. Как часто несогласные с нововведениями члены парламентов демократических стран в качестве аргументов своей правоты пускают в ход кулаки. Насилие заставляет думать? Кавалерийским наскоком дело портить?.."
Боровое - посёлок химиков и строителей, свежевспаханное поле, лесные насаждения вокруг и мерцающая чаша горько-солёного озера, к берегу которого сиротливо притулился завод, с нетерпением ждали прохладные струи дождя. Как часто обманывались они, а тут!.. - неописуемо, до содрогания души полыхнуло и раскололось небо, ветер с радостным шумом пронёсся по кронам деревьев, по домам, по замершей степи, прилетел обратно и воробышком юркнул под крышу. Первые капли дождя с глухим стуком упали в пыль, цокнули по асфальту, ударили по жести подоконника, зачертили косо в свете уличных фонарей, заплясали весело по земле, заиграли... Дождь! Кружит он под снопом света, сплетает кружева вдохновенной весенней мелодии, кружит в вальсе с молодой Природой. Милый, желанный, загадочный дождь, таким ты можешь быть разве что во сне, в грёзах, но ты наяву! Тебя нельзя придумать лучше, чище, чем ты есть.
А что же Альберт?
Гроза не занимала его. Он курил и думал, думал и курил, целиком погрузившись в свой мир. В мир, который не прощает ошибок.
Настенные часы в гостиной пробили три раза. Альберт замер, прислушиваясь к долго тающему в глубине квартиры отзвуку боя. Спохватился: "Завтра на работу!.. Хотя... вставать мне через два с половиной часа, а это уже сегодня." Раздавил в стеклянно отсвечивающей пепельнице окурок, захлопнул окно. "Будет день, запоёт и небо."
Рената, - "Ох, уж эта Рената!" - недовольно заворчала, уступая место, а вскоре, глубоко вздохнув, притихла, досматривая цветные чувственные сны, похожие на любовные романы Бертрис Смолл, Ширли Басби или Кэтлин Морган, которыми она зачитывалась до одури.
Она была родом из маленькой, в пятьдесят дворов, немецкой деревушки с дивным для степняков названием Лесная Опушка, доныне чудом сохранившейся на границе России с Казахстаном. Это название вместе с нехитрым скарбом привезли с собой в начале ХХ века переселившиеся из Саратовской губернии в Сибирь в поисках земли и воли российские немцы-колонисты. Бауэрами (крестьянами) некоторые из них были не только по роду занятия, но и по фамилии, которую носили столетиями, получив её в раздираемой средневековыми междоусобными распрями раздробленной на мелкие княжества Германии. Семейные предания Бауэров Альберту пересказывал отец Ренаты Фридрих Людвигович Бауэр. Рената оставалась равнодушной к богатому прошлому бедного фамильного рода. Фридрих Людвигович являлся обладателем уникальной книги-летописи "Житие рода Кристофера Бауэра, сына Адама", заполучить которую мечтает не одна сотня историков-германистов! О, эта старая большая и толстая книга в обложке из тёмной телячьей кожи с двумя перекидными ремнями и медными старинными тусклыми застёжками, эта книга с сотнями жёлтых ветхих страниц, исписанных разными чернилами и грифелями, местами потёртых, обтрёпанных, расплывшихся от слёз летописцев, до нынешнего дня всё ещё остаётся неизвестной тем, кто не посвящён в фамильную тайну древнейшего рода! Тайну удавалось хранить обетом молчания, ограничением контактов с людьми, религиозным страхом, страхом ответственности за вольные высказывания предков по отношению к властям... Знающий немецкий язык и его десятки диалектов мог легко установить, что основной текст записей важных семейных событий, знаменательных дат и дел, имён крещёных, венчаных, отпетых к погребению, переменивших место жительства, найденных или потерянных, принятых или проклятых, изгнанных Бауэров был исполнен на претерпевшем незначительные изменения древнем немецком языке Средней Германии, сохранившемся в российских немецких семьях с середины восемнадцатого столетия. Последние десять страниц "Жития..." написаны были прямым наследником родовой летописи Фридрихом Людвиговичем Бауэром русским языком с множеством ошибок, выдававших начальную грамоту человека с ярко выраженным немецким происхождением в русской стране.
Семейные предания Бауэров Альберту пересказывал Фридрих Людвигович, но саму летопись он ему не показывал и ни разу о ней даже не обмолвился, несмотря на излишнюю болтливость языка. О существовании "Жития..." Альберт узнал от Ренаты, которая была менее религиозна и не так задавлена страхом мести Ur-Ur-Urgro;vater(а). И если бы она не пообещала показать книгу тайком, Альберт не удержался бы и попросил тестя открыть семейную тайну. Однажды, когда терпение уже лопалось и любопытство лезло из ушей, у Эммы Карловны, матери Ренаты, открылся замечательный аппендикс и Фридрих Людвигович на новеньком, недавно купленном красном "Запорожце" отвез её в районную больницу. Молодой пенсионер попросил Ренату приехать в деревню на недельку - помочь управляться по дому. Альберт с Ренатой приехали, и когда Фридрих Людвигович в очередной раз поехал проведать жену, Рената извлекла из старинного сундука родителей фамильную реликвию.
"Здесь и про меня, и про нашу с тобой свадьбу, и про наших детей написано!.." - торжественно сказала она, бережно открывая книгу, при виде которой у Альберта глаза на лоб полезли.
"Ей ведь цены нет!.." - только и смог сказать он, разглядывая "ветхий завет старика Бауэра".
Древнего немецкого Штейнгауэр не знал. Он и современным немецким-то не владел. Читать-то он, конечно, читал, имел в словарном запасе больше тысячи часто употребляемых в обиходе слов, но связать их во вразумительную речь - это было ему не по силам. Некому было научить - отца лишился рано... Рената понимающе улыбнулась и помогла разобрать мелкую убористую запись на первой странице, содержащей текст-завещание (оригинал текста был переписан начисто на другой странице-вкладыше, переписан корявым, хотя и разборчивым почерком):
"Июля 17 дня года 1870 от Рождества Христова.
Раб Божий Кристофер Бауэр, сын достопочтенного господина Адама Бауэра, рождённый в Виттенберге мая 4 дня года 1806, исполнил своё решительное намерение производить записи полезнейших роду моему событий на протяжении всей моей жизни. Сие подало причину между прочаго для объявления воли родителя первому сыну моему Мартину, кою наиторжественнейше исполнять повелеваю, ибо я есть его законный родитель.
Как то:
Главное. Сын мой! Дабы знали сыны твои и внуки твои и все потомки наши отправление веры нашей реформаторской и протестантской, веры евангелической, веры учителя нашего Мартина Лютера, по обрядам нашим равно как для знания жизни предков наших и других многих выгодностей и пользы для предписываю производство записей сих во дни торжественные и печальные, Божиим промыслом меченные, а також всякие дела детей, братьев и сестер наших замечательныя и полезныя памяти до коли хватит сил продолжать.
Крепление главному. Как выше сего предписано, волю мою на ложе смертном твоём должно передать как волю твою первому сыну твоему, а не буде такого, то первому сыну брата твоего родного. И так к следующему поколению рода нашего славнаго, Бога чтящего.
Крепление креплению. Всякому летописцу учинить прежде по вере нашей и обряду обыкновенную в верности слову и делу присягу. А коли погибнут от мора ли войны все человеки мужеского рода нашего к Лютеру близкого и некому буде производить записи в книге сей, то первая дочь твоя или первая дочь брата твоего пусть наречет сына своего первого именем Бауэр и велит ему дело наше до скончания века продолжать.
Последнее и тоже главное. Летопись сию пуще живота своего хранить и продолжать велю. Виновнаго в порче ли утрате книги равно в лености долгой продолжения записей кнутом ли розгами сечь нещадно доколи рука карающего подымется и сердце станет воском мягким против твердаго камня. Виновнаго в утрате её невосполнимой кроме сего из всякаго жилища рода Бауэров как прокажённого гнать.
Да буде так. Амен.
Писано слабою рукою раба Божиего Кристофера Бауэра, сына Адама, у врат Господних в Царствие Небесное предстоящего и в рассудке пребывающего."
После завещания Кристофер Бауэр записал молитвенные слова: "Верую в Бога Отца, Всемогущего, Творца неба и земли; и во Иисуса Христа, Единородного Сына Божия, Господа нашего, зачатого от Духа Святого, рожденного от Марии Девы, страдавшего при Понтии Пилате, распятого, умершего и погребенного, сошедшего во ад, воскресшего в третий день из мёртвых, вознесшегося на небеса, сидящего одессную Бога, всемогущего Отца, откуда Он придет судить живых и мертвых. Верую в Духа Святого, во единую, Святую, Христианскую Церковь, в общение Святых, в отпущение грехов, воскресение плоти и жизнь вечную. Амен!"
И хотя Рената говорила о книге тоном торжественным и подавала её Альберту бережно, всё же к прошлому семьи была она равнодушной. Это равнодушие отчасти объяснялось тем, что с одиннадцати лет она была оторвана от дома. Окончив в Лесной Опушке четыре класса малокомплектной начальной школы, восьмилетку она заканчивала в школе-интернате села Хлебодатное - центральной усадьбе совхоза имени Ленина, в 23-х километрах от дома. Впервые Альберт увидел девушку, когда перешёл в девятый класс. Ровесница Рената (Альберт был старше ее на 20 дней) стала жить и учиться в школе-интернате сельского пригорода Христианинбурга, где он жил. Шесть дней в неделю она томилась в шумных стенах интерната и только половина субботы и воскресенье давали ей горькую радость отдыха в кругу семьи - отца, матери и сестры Регины, старшей на два года.
Что может значить соотношение один к шести в течении многих лет? О, многое! Получив относительную самостоятельность, Рената лишилась главного - родительской любви. Кроме того, она так и не усвоила национальные традиции, секреты ведения дома, кулинарные рецепты стариков, родной язык - всё прошло мимо! Родители, которые должны были подготовить девочку к замужеству, думали только о домашней скотине и птице, о кормах, о том, что бы свезти на рынок и продать подороже, а деньги положить на хранение в сберкассу.
Фридрих Людвигович работал в совхозе механизатором. Не было месяца, чтобы он заработал меньше трёхсот рублей. Он не чурался работы. Он искал её, чтобы заработать побольше денег. Деньги, деньги, деньги!.. Собственнические эгоистические чувства подавляли в нём все другие. Он не подпускал Альберта к трактору, а когда купил машину, не позволил сесть за руль. Но и это куда бы ни шло. Тесть не давал зятю слесарный, столярный, другой какой инструмент, которого у него было очень много и хорошего качества.
Альберт против них был гол как сокол. И он был и оставался чужаком. Как хотелось ему заняться деревянным зодчеством, построить диковинный дом!..
Эмма Карловна после рождения Ренаты ходить на общественные колхозные работы перестала и от лени растолстела. Сколько жила на свете Рената, столько мать занималась исключительно домашним хозяйством, помирала от придуманных болезней и каждую субботу после бани пила с Фридрихом Людвиговичем водку. Лет через двадцать пять сладкая спокойная жизнь проявилась первыми симптомами сахарного диабета. Когда-то в Лесной Опушке дружили семьями. По праздникам к Бауэрам приходили семейные пары Шнайдеров и Пробст. Выпив полстакана водки и съев тарелку куриной лапши, фрау Шнайдер, посмотрев на Ренату, заметила: "У тебя ни спереди, ни сзади. Женщина должна быть такой, как мы!" И правда, женщины они были как на подбор - за сто килограммов каждая. Особая "секта" домохозяек, имевших слепых самоуверенных мужей.
Выросшие в деревне дети были воспитаны с отвращением к молочным продуктам. Эмма Карловна сбивала из молока сметану и масло и везла на базар. Ей нужно было доказать мужу, что и она копейку зарабатывала. Копейка относилась в сберкассу и детям не попадала.
Старшая сестра Ренаты Регина первой проходила испытания казарменным бытом интернатов и общежитий, в ней первой проросла нелюбовь к родителям. Обе девушки получили среднее образование и профессию - Регина закончила педагогическое училище и стала учительницей начальных классов, а Рената после профессионального технического училища - швеей. С раннего детства их обеих словно под корень подрубили, пустили по миру как степное перекати-поле по ветру. Обидно...
"А что я могу против этого сделать?" - возмущался Фридрих Людвигович в конторе Лесной Опушки, разговаривая с мужиками, строившими своим детям дома и дарившими дочерям меха песцов или дорогих чернобурых лисиц.
В десятом классе Альберт сел за одну парту с Ренатой. Первые два месяца она скромничала и на его многозначительные взгляды и вздохи не отвечала. Учебники Альберта запестрели торопливыми жаркими записками. Рядом появились редкие, похожие на шифровки ответы Ренаты. Уже по этим первым письменным свидетельствам можно судить о величайшей скромности, замкнутости, необщительности и запуганности деревенской девушки, а также о терпеливом упорстве, великодушии и нежности её пылкого обожателя. К весне её сердце стало таять вслед за сугробами снега. А когда началась подготовка к выпускным экзаменам на аттестат зрелости, он уже пропадал в интернате допоздна, влезая через форточку в комнату Ренаты с её молчаливого согласия и с разрешения живших с нею девушек.
Альберт вспомнил, как однажды, в апреле, привязанность к Ренате едва не стоила ему жизни.
Обнявшись, они сидели в комнате на кровати и ворковали голубками, коротая вечер, сгустившийся за окном. Их лучшая подруга Полинка сидела у окна за столом и учила историю. Может, и не учила, лишь делала вид, чтобы не мешать влюблённым. Она хорошо видела, как Альберт ужасно идеализировал объект своего поклонения, увеличивая любовную слепоту, чтобы хранить, как он сам сказал, счастливое полупьяное состояние многие годы, если не всю жизнь. Рената же была просто увлечена им. Ей трудно было разглядеть тщательно скрываемые черты мужской надежности, без которой ни одна женщина не чувствует себя уверенно. А скромность, замкнутость и необщительность её были обманчивы, так как она по природе своей была неудержимой хохотушкой, болтуньей и большой любительницей кокетничать и строить глазки всем подряд. Полинка забавлялась, глядя, как они морочили друг другу головы. Видела, забавлялась и молчала. Вот за это молчание ей можно было доверить сердечные тайны, даже несмотря на то, что жила она в той же Лесной Опушке и приходилась Ренате родственницей по отцовской линии.
Альберт был способен погружаться в воспоминания так глубоко, что прошлое вставало перед глазами до мельчайших подробностей.
Время близилось к одиннадцати часам вечера, интернатский шум начинал стихать. Вот-вот в коридоре должны были послышаться стук крепкой палки по деревянным половицам и надтреснутый старческий голос вахтёрши, выгонявшей из комнат "приблудных женихов и потерявших всякий стыд невест". Старуха обходила комнаты поочерёдно и никогда ни одной чужой персоны не пропускала. Уговаривать её или спорить с ней было бесполезно и небезопасно - она немедленно пускала в ход свою боевую клюку.
Заслышав стук, скрип и раздраженное старческими хворями глухое ворчание бабки, Альберт наскоро прощался с Ренатой и уходил домой или возвращался обратно через форточку после обхода. Всё чаще в форточку стала вылезать она сама и тогда они подолгу бродили по школьному саду, слушали пробуждение весны, много целовались и мало говорили, он поднимал её на руки и кружил, читал стихи, которые сочинял, возвращаясь домой с первыми петухами - идти ему было через всё пригородное село на самую его окраину.
По вечерам вокруг интерната табунились то сельские, то городские подростки. Мира между ними никогда не было. Разве что на период летних школьных каникул. Раз в неделю в тёмном углу школьного двора завязывалась драка за владение территорией.
Альберт не примыкал ни к одной группировке. Утонув в любви, во всём другом он держался независимости. Если бы это нужно было для скорейшей победы над сердцем девушки, он сколотил бы свою группу и верховодил бы ею. Каждый вечер он приходил в интернат один и один уходил. Сельские не трогали его, а городские... сталкиваться с ними пока не приходилось...
В тот вечер, когда они, обнявшись, ворковали на кровати, с улицы в окно заглянул один из городских. У великовозрастного подростка было хлёсткое, как пощёчина, "погоняло" - Дебил. Альберт видел его в шайке хулигана Чирвы.
Заметив парочку, Дебил заржал.
"За пазухой щупал?" - хамски спросил он Штейнгауэра.
Альберт мгновенно налился краской стыда и гнева. Поднялся, чтобы выйти и дать наглецу в зубы.
Рената с трудом удержала его, вцепившись в руку:
"Не обращай внимания на придурка! С ними лучше не связываться!.."
Альберт не мог не ответить на вызов. Стиснув зубы, он погрозил кулаком Дебилу.
Под окном быстро собралась толпа. Полинка испуганно задёрнула шторы. С улицы посыпались грязные ругательства, крики, свист, звон разбитого стекла. Через несколько минут шум поутих, но хулиганы не расходились, обсуждали варианты мести "залётному".
Вечер был отравлен.
Ближе к одиннадцати Альберт попрощался с Ренатой и вышел из интерната. На крыльце столкнулся со Славкой Берген - немцем, бывшим одноклассником, переехавшим с родителями в город. В шайку Чирвы Славка попал автоматически - выбора не оставили.
"А я жду тебя!" - тихо и радостно сказал Славка, улыбаясь Альберту как старому приятелю.
"Ну так зови своих, а то мне некогда рассусоливать тут!" - ответил Альберт, хотя уже понял, что Славка хочет сыграть роль ангела-хранителя. Появилась идея поводить Чирву за нос, позлить. Собаки медведю пятки всё-равно подрежут, но и он их вымотает.
"Оставь дурацкие шуточки дивченоньке!.. - с юмором у Славки был полный порядок. - Сойдёшь с крыльца на свет фонаря, когда я уведу их за угол. Скажу, что ты там через окно сиганул. Имей в виду: они взбешены. Особенно Дебил. Чирва молчит. Изнахратят - мать не узнает! Говорят, кишки выпустим... Чирва молчит не в твою пользу..."
Лезть на рожон? Зачем? Альберт вышел на тротуар, когда интуитивно почувствовал путь домой свободным.
"Завтра вечером они меня поймают..."
На следующий вечер он снова сидел у Ренаты. Полинка, зная, что он придёт, зашторила окно заранее. Чирва послал Дебила прямиком в комнату, которая не имела запоров как и другие комнаты интерната - учащиеся жили под строгим надзором.
Славка Берген умел выкручиваться из щекотливых ситуаций. Он снова помог уйти от расправы. На прощание предупредил как брата: "Имей в виду, я не Господь Бог, завтра придёшь - помочь не смогу: в деревню еду. Переждал бы..."
"Ты хочешь, чтобы я позволил дебилам вмешиваться в мои отношения с девушкой? Такого не будет."
Коротко и ясно.
Альберт пришел. Знал, что влипнет, но всё равно пришёл. Рената как назло была холодна к нему весь вечер. То ли не хотела иметь неприятности (об избиении "жениха" школа известила бы родителей), то ли ещё не отошла от первой платонической любви к Пустышке из параллельного класса - холёному баловню состоятельной семьи, с которым дружила прошлой весной. Альберт не был писаным красавчиком, не отличался атлетическим телосложением, не хвастался крутым характером. Он был недурён собой, был душевным умным парнем, знал, чего хочет, зря не высовывался, "притушёвывал" краску в лице, но вассалом местного князька быть не желал и твёрдо стоял на своём. Он знал, что девушки любят героев. Неважно, положительных или отрицательных - им всё равно, главное - широкая спина, за которой можно спрятаться. Некоторые прячутся с толпой поклонников... Во всяком случае интеллигентный очкарик не имеет шансов на взаимность у любимой, когда в поле её зрения находится эффектно гнущий татуированные пальцы уголовник. Здесь, в Христианинбурге, как, впрочем, и в ряде других мест бывшие заключённые имели имидж борцов за справедливость, хотя большинство сидело за банальную кражу или разбой.
Альберт уговорил Ренату прогуляться перед сном. Не без тайного умысла: хотел, чтобы она увидела, как он рискует, приходя к ней. "Может, сегодня ты поймёшь, что моя любовь к тебе - не пустой звук", - думал он, готовый в доказательство вложить голову в пасть льву.
"Ну хорошо, пойдём, - нехотя согласилась она. - Но сначала выйди, мне нужно переодеться..."
Альберт вышел во двор. Кто-то вкрутил лампочку на крыльце и её не разбили. Справа и слева от входа группами по пять-шесть человек переминались "городские", смолили папиросы, галдели, смеялись, бренчали на гитаре, светили фонариками в окна. Чирва возглавлял правую группу, Дебил - левую. При появлении Штейнгауэра все враз смолкли, помрачнели.
"Влип! - ёкнуло сердце Альберта. - Мать меня сегодня не узнает... Жалко - расстроится... А Рената?.. - спускался с крыльца и считал ступеньки: - Одна, две, три... Так мало..."
Он много слышал рассказов о Чирве и был уверен, что Ренату не тронут. Сошёл и оглянулся - никто не двинулся вслед, будто давали фору для бегства. Очевидно поспорили, трус он или не трус. А он остановился и стал ждать Ренату. Они это поняли и заволновались - девушка была в разборке лишней. Она вышла. Простенькое пальто и вязаная шапочка, а как мила сердцу!
"И зачем я её уговаривал? Погулять не придётся..." - он решил отправить Ренату обратно, так как ситуация грозила выйти из-под контроля.
Они отошли от интерната метров на пятнадцать. Он обнял её и тихо, как можно спокойнее сказал: "Обернись, посмотри, они идут за нами. Только не пугайся - всё будет нормально."
Рената оглянулась. Позади шевелилась чёрная угрожающая толпа. В руках парней были крепкие палки, а у одного она заметила ржавую велосипедную цепь.
"Ты пойдёшь прямо через них. Они пропустят. Я буду стоять здесь и смотреть, как ты будешь идти. Привяжутся - выручу. Но им нужна не ты, им нужен я. Иди. Пройдёшь - считай, со мной всё будет хорошо. Я поговорю с ними. Ну иди, смелее!.."
И она пошла. Хулиганы расступились и молча пропустили её. Рыцарство всё ещё было в моде.
Били жестоко. Со всех сторон одновременно. Он почти не защищался, думая о том, как бы не упасть, чтобы не запинали.
Они не услышали от него ни крика, ни стона, ни мольбы о пощаде.
"Стоп! Хватит!.." - крикнул Чирва, когда Альберт онемел от побоев.
Размазывая по лицу кровь, Альберт мрачно усмехнулся, без страха глядя в глаза Чирвы: "Съел?"
"Я не голоден, - ответил тот, сдерживая замахнувшегося дубиной Дебила. - А тебе урок не впрок?"
"Я ходил сюда и буду ходить!" - твердо заявил Альберт, сплевывая быстро собиравшуюся во рту солоноватую кровь разбитых дёсен.
"Любовь, да?" - хихикнул кто-то из подростков.
"Да, любовь, в которой ты, пацан, еще ничего не понимаешь!"
Когда его били, он был взволнован ровно настолько, насколько волнуется человек в руках стоматолога, который рвёт больной зуб. То есть он волновался, но не злился. А тут начал яриться - ну что стоило дать в зубы хотя бы одному!
Чирва понял, отчего Альберт вдруг повернулся к Дебилу.
"Ты не трус", - сказал он, отпихивая Дебила подальше. - "Ходи, пока не надоест. А тронет кто - свистни мне."
"Сам разберусь!"
"Как тебе удавалось бежать?" - полюбопытствовал паренёк с угрями на носу.
"Я уходил - разницу чуешь?"
"Если бы не краля, сегодня побежал бы!" - уверенно сказал тот.
"Я сказал, нет!" - повысил голос Альберт.
"И правильно, - ухмыльнулся Чирва, - эта штука догонит любого зайца..." - распахнул полы модной драповой в крупную клетку куртки с кожаными ременными застёжками с блестящими медными кольцами и выразительно похлопал ладонью по заткнутому за пояс одноствольному обрезу ружья. - Будем друзьями?"
Альберт отбил протянутую руку:
"Я сам по себе".
"Как хочешь, - не обиделся Чирва. - Айда, мужики, в парк, надо ещё с мясокомбинатовскими разобраться!"
Альберт увидел Ренату. Она стояла в пяти шагах и смотрела на него ошалевшими глазами. Она не предполагала, что в нём столько мужества! О собственном страхе она уже забыла. И Альберт уже не был просто одноклассником. Он был... он был удивительным парнем.
Но тогда он был удовлетворён лишь наполовину, не заметив в её глазах огня любви, а без этого огня она, естественно, не кинулась ни в интернат за помощью, ни разъярённой тигрицей на хулиганов. Нет, она стояла и смотрела, как его били.
*
"Не этого ли я хотел сам? И не слишком ли я требователен к ней?" - мелькнуло у него сейчас.
Стоило перевернуться на бок, как воспоминания пропали. Появилась боль в груди. Она отдавала в левое плечо, растекалась по руке. Пришлось повозиться в постели, отыскивая удобное положение. Нашёл, притих. Стал проваливаться в зыбкий сон. И вздрогнул от громко прозвучавшего рядом: "Кто дал тебе право судить меня? Кто дал тебе право судить других?.."
Альберт возмутился было странным обстоятельством, благодаря которому в спальне среди ночи появился Драный, слишком быстро и неловко повернулся на голос, тут же заработав от потревоженной Ренаты удар локтем в бок и обидное:
- С ума спрыгнул, что-ли? - и новый прилив боли в плечо и руку, напомнившие о реальности.
"Ну что я, в самом-то деле? - стиснул зубы он. - Голос Драного - мои неспокойные мысли. Разбередил душу, теперь вот мучаюсь..."
А Драный настойчиво продолжал гнуть своё: "Можно подумать, ты праведник! Святоша! Видали мы таких!.."
Обида в голосе Драного. Будто Альберт не хочет понять его. Будто хочет унизить его перед людьми.
Альберт понял, что сознательно готовится к дискуссии, к яростному спору с опустившимися на илистое дно жизни товарищами, прокручивает в голове возможные варианты вопросов, ищет ответы, хочет предотвратить обострение, хочет видеть результат возрождения человеческого в человеке.
"Что ж, Николай, дело нужное, давай поговорим. По крайней мере, я буду знать, что ты обо всём этом думаешь. Для начала скажу тебе так: я не праведник, не особенный человек, на гвоздях, как видишь, не сплю и обращать в свою веру весь христианский, мусульманский и другие миры не собираюсь. Меня заботит только мой круг. Я уже не тот, кем был вчера, а завтра буду не тем, кто я есть сегодня. Недурно было бы запомнить эту простую вещь. Я стал другим человеком, понимаешь?.."
"Перекрасился? Сегодня красный, завтра белый?.."
"Менять цвет - удел пресмыкающихся. Я похож на хамелеона? Будь я так слаб, не помышлял бы изменить вашу жизнь. Но я не слаб. Я чувствую достаточно сил для борьбы за вас, верю в необходимость этой борьбы. Этого не так мало. К тому же я критически переосмыслил свою жизнь, смысл своего существования, через себя узнал вас, теперь хочу помочь вам сделать то же... Взрослея, осмысливая мир, мы от многого начинаем отстраняться, многое видим в ином свете..."
"От скромности не помрёшь! С твоим характером, с твоими планами и настроением хорошо по трупам к власти топать!.. "
"От скромности мало толку. Скромность не приносит ни удовлетворения, ни мало-мальской пользы. Особенно если хочешь чего-то добиться в жизни. Скромность не к лицу ни предпринимателю, ни учёному, ни политику, ни деятелю культуры. Деловитость - да. Интеллигентность - да. Ну и прочее... Трупы твои - для красного словца. Но с другой стороны... Болванов и хамов хорошее дело не терпит. Так что..."
"Знаю, чего добиваешься: хочешь из грязи да в князи! Хочешь выставить нас дураками, чтобы все сказали, какой ты умный!.."
"А я и сам знаю, что я дурак. Умный с вами не свяжется... Из грязи в князи? Генерал Деникин был сыном крепостной крестьянки. И воевал против рабоче-крестьянской Красной Армии. Не нравится Деникин, возьми Ломоносова в пример... Знаешь, почему мы до сих пор сидим по уши в грязи? Вдолбили в наши рабоче-крестьянские головы, будто бедность - не порок. Между тем это ужаснейший порок, из-за него люди обленились..."
Из просвеченного новой луной и уличными фонарями воздуха возник прозрачный, живой, воспринимаемый воображением Альберта дух Драного. Чёрное спортивное трико, белая футболка, тапочки - всё по-домашнему, всё как вошло в привычку россиян. Скрестив на груди мускулистые руки, он восседал посреди спальни на венском стуле, свободно откинувшись на спинку, закинув ногу на ногу, вперив насмешливый взор в лежавшего на кровати с закрытыми глазами Альберта Штейнгауэра.
"Мне не нужна твоя помощь, - говорил он раздраженно, - я в ней не нуждаюсь. Подумай о себе, голова садовая, в свой ведь огород камни бросаешь! Вытаскивать-то кто будет?.."
"Это вы зашли слишком далеко! - начал терять терпение Альберт. - Вернуться назад без посторонней помощи не можете. И даже слышать об этом не желаете! У вас психика нарушена, вы больны. Я знаю, вам трудно, вам невероятно трудно, но вы должны понять: мои намерения абсолютно безопасны, они вам во благо. Чтобы понять это, вы должны взглянуть на себя со стороны, другими глазами, должны увидеть, в кого превратились!.."
Появившаяся было на морщинистом как мочёное яблоко лице Драного высокомерная презрительная улыбка сползла. Он возмутился, вскочил со стула, завернул крутой, соленый мат: "Ах, ты, б...! В благородство играешь? Хочешь спасти души заблудших овечек? Тоже мне, апостол Павел нашелся! За кого меня принимаешь? Я сказал, что у меня нет причины бросить пить, наоборот!.. Ну, так чего тебе надо? Сунь попробуй свой нос куда собака свой ... не совала - замочу как падлу!.. "
"Не пугай - не на того напал! Это моё дело, потому что ты и Пиня, ваш Спящий Ковбой и другие - вы своим пьянством во взрывоопасном химическом цехе ставите под угрозу уничтожения посёлок Боровое, город Христианинбург и угрожаете нанести вред здоровью десяткам тысяч человек этого района! Вы настолько привыкли к опасности, что перестали думать о ней, забыли о возможных последствиях халатности. Я вызову вас на разговор с людьми. И если не вы, то я сам скажу то, что многие просто не знают. Другие видят, но старательно не замечают. Вам придётся держать ответ. Это всё же лучше, чем держать ответ перед судом. Вам придётся крепко подумать, как жить дальше. И знаешь, Николай, что самое интересное? Говорить с вами будет не секретарь партбюро, не штатные выступающие, подхалимничающие по зову подлой души приспособленца, говорить с вами буду я. И те, кто поддержит мою точку зрения. И не вы - я буду стоять перед собранием. Вы изберёте себе дальние места зала. Я назову существующие проблемы и ваши имена, после чего никто не сможет спрятаться в тень. После собрания в наркологический диспансер или на скамью подсудимых вас не отправят: начальство не захочет отвечать за то, что прикрывало вас ради собственных интересов. Да и не в наказании моя конечная цель. Я хочу помочь вам выбраться из трясины порока, разрушить круговую поруку, изменить вашу психологию, психологию больного коллектива, показать, каким должно быть настоящее отношение к пьянству и воровству, предупредить возможное химическое заражение территории, предотвратить гибель людей. Мне страшно, когда я представляю себе, как обслуживающий ядерные установки персонал садится за пульт управления пьяным и пьяным же продаёт плутоний!.. Всё это, к сожалению, не бред сумасшедшего, это страшная реальность, с которой мы сжились. Неизбежность массовой гибели населения висит над нами на тонком волоске дамокловым мечом, малейшая ошибка и... Я, быть может, не совсем ясно выражаю свои мысли, но ты понимаешь, о чём я говорю. Надеюсь, не только ты - все поймут, чего я хочу. Поймут и поддержат. Понять - значит либо лечиться, либо уходить с завода, третьего не дано. Все мы люди, мы мыслящий тростник, не так ли? И ты, Николай, человек, помни об этом всегда!.."
С этой мыслью он и заснул.
Увы, слишком много пережил он в эти дни, еще более трудные испытания ждали его впереди, поэтому его мозг не перестал работать, перенеся сосредоточенность с аналитических грёз к глубоким воспоминаниям детства. Он не мог успокоиться, не получив ответа на мучавший вопрос: почему именно в нём проросло сильное чувство ответственности за нравственное очищение близких по социальному положению людей, за их здоровье и безопасность. Только ответив на этот вопрос, он мог перейти к активным действиям, перейти свой Рубикон.
Глава четвертая
Вначале сон был очень тяжёлым: мелькали отрывочные картины прошлого и настоящего; возникали и пропадали мрачные физиономии незнакомых людей; видел плачущую над ним, будто бы мёртвым, Ренату, и это его немного успокаивало; а когда Ольга мягкой тёплой рукой погладила его по щеке, он почувствовал себя маленьким, ему стало легко и радостно.
Теперь он мог вернуться туда, где не был много лет - в детство. А если точнее - в отрочество, потому что детство закончилось не успев начаться. Счастливо рассмеявшись, он увидел белый домик на окраине Христианинбурга, мысленно взбежал на деревянное крылечко и с участившимся сердцебиением потянул за ручку знакомо заскрипевшую старыми петлями дощатую скособоченную дверь. Нетерпение было столь велико, что он, миновав всегда холодные сени и милую голодному желудку кухню с жарко топившейся печуркой, быстро оказался в большой светлой комнате.
За покрытым зеленой плюшевой старомодной скатертью круглым столом сидел над раскрытой книгой веснушчатый мальчик. Вихрастая светло-русая голова склонилась над страницами, губы шевелились. Он читал небольшой рассказ, вникал в его суть.
На столе лежали тетради, учебники, цветные карандаши в красивой коробке, ручка с простым пером; в центре, матово отсвечивая белым фарфоровым боком, главенствовала чернильница-невыливайка. На одной из тетрадей, той, что лежала ближе других к краю стола, детским нетвердым почерком было выведено: "Тетрадь по математике ученика 4"б" класса Христианинбургской сельской средней школы Штейнгауэра Альберта".
"Это я! - окрыленный счастьем и гордостью подумал он. - Это я и зовут меня Алька!.."
В старом домике, где жил Алька, царили покой и умиротворение сибирской глубинки. Не было слышно радио, не было видно газет. Никто не мог представить себе телевизор или компьютер, люди больше жили слухами. Тихое мурлыкание светлого как степной ковыль кота у печки и тикание будильника на жёлтом комоде углубляли впечатление безмятежности обитателей: часы просто тикали, отсчитывая время, а кот просто спал, свернувшись на табурете. Когда Алька отрывался от занятия, поднимал голову и замирал, прислушиваясь, словно ждал зова из другой комнаты, кот лениво шевелил длинными закругленными усами, взглядывал заспанными темно-зелеными глазами, судорожно потягивался, выпуская из мягких подушечек лап острые коготки, и снова укладывался спать, понимая, что Алька поглощён делом и ничем пока не угостит.
Прислушиваясь, Алька обводил чистым как родниковая вода взглядом комнату, скользя по скромной меблировке: две застеленные лоскутными одеялами железные кровати с заметно прогнувшимися панцирными сетками; в простенке выходящих на юг больших окон - комод с тусклыми медными ручками; убого и торжественно, подчеркивая несдающуюся бедность, стояли по углам старый обшарпанный шкаф с доброй сотней книг, среди которых преобладала русская классическая литература, и новый полированный тёмно-коричневый платяной шкаф. На беленых известью стенах вместо картин и ковров висело несколько вышивок "крестиком" с большими яркими цветами, райскими птичками и гордыми петухами - плоды фантазии хозяйки дома. Алька подолгу останавливал задумчивый взгляд на них. По смягчающимся чертам детского лица было хорошо видно, что рукоделье матери не оставляло его равнодушным.
А ещё он любил подходить к окну и смотреть на зимний двор, на удивительное своим непостоянством небо с плывущими по нему сладкими зефирными облаками. Клубясь, они то закрывали неяркое солнце, то вновь открывали похожий на яичный желток диск. Он отложил книгу и встал, занемев от прилежной усидчивости, потянулся, возвращая лёгкую подвижность.
Подскочил и кот. Да так шустро, что свалился с табурета. Видно испугался бедняга. Придя в себя, он понял, что бояться нечего и торопиться тоже некуда. Зевнул, потянулся, выгибая спину дугой, потом прогнулся, продемонстрировав гибкость, затем поточил коготки о ножку таберета и только после всей этой гимнастики подошел к Альке, потёрся о ногу сперва одной стороной мордочки, потом другой. А мурлыкал, подлиза, непереставая. Алька взял кота на руки, стал гладить его и покачивать как маленького ребенка, нашептывая на ухо самые ласковые слова, на какие был способен. Кот отвечал взаимностью, усиленно крутя головой, норовя втереться в обожаемого хозяина. Устав от чувств, кот спрыгнул на пол и удрал на кухню.
Через овальным изгибом проталинку Алька выглянул во двор. Белые сугробы подмяли забор, приземистый сарай и даже стог рыжей соломы. Снег переливался мириадами блёсток, их брызги веселили сердце.
- Ах, Афродита, богиня Любви, ты вышла из пены морской! - продекламировал он чьи-то стихи, оглянулся и, вспомнив, что в комнате он один, засмеялся. - Из нашего снега какая хочешь богиня может выйти. Та же Афродита, только снежная и добрая, не в пример Снежной Королеве... - нагнулся, погладил вернувшегося кота. - Сказка - это мечта, а помечтать, говорят, никогда не вредно.
Он хотел отойти от окна, но в стогу соломы увидел припорошенную и потому незаметную рыжую собаку. Она дремала, положив голову на лапы. Ничто во дворе и на пустынной морозной улице не возмущало её покоя.
- Жулька! Джульбарс! - позвал Алька и постучал по мёрзлому стеклу согнутым пальцем.
Собачьи уши насторожились. В следующую секунду Джульбарс вскочил и бросился к окну. В нём текла кровь сибирской лайки и крупной дворняги без роду и племени. В шерсти запутались остья соломы - стог был обжит им с осени.
- Жулька, милый, как же я о тебе-то забыл? Погоди, я сейчас, я мигом!
Алька ринулся в кухню, схватил со стола кусок чёрного хлеба, сунул ноги в валенки и выскочил за дверь, не накинув на плечи даже старенькой материной телогрейки.
Поскуливая и взлаивая Джульбарс крутился под окном. Увидев Альку, да еще с хлебом в руке, кинулся навстречу. Подскочил, упёр передние лапы в грудь. Вертя хвостом, перебирая передними лапами и пританцовывая на задних, дрожа от нетерпения, любви и восторга, потянулся черным влажным носом к лицу. Теплый шершавый язык мокро лизнул Алькину щеку.
- Иш-ты, расцеловался! Что, соскучился? Ну-ну, дурашка, погоди, успокойся, - говорил Алька, трепля загривок. - А я тебе хлеба принёс. - Джульбарс только к нему и рвался. - Хочешь, да? Ну так на, лови!
Джульбарс с дьявольским проворством взвился вверх, схватил подброшенный кусок. И сразу, степенно ступая по снегу крупными сильными лапами, вернулся в логово. Он не мог есть в присутствии человека. Но Алька смотрел, не уходил. Тогда Джульбарс, глядя на него из-под низких бровей, незаметно, как ему хотелось, сунул пропитание в снег.
- Фу-ты ну-ты лапти гнуты, гляньте, какие мы важные! - прыснул со смеху Алька. - Знаю ведь, перепрячешь!
Джульбарс, смешно свернув голову, изображал законченного тупицу.
- Не бойся, не отберу!
Алька пнул попавшую под ноги льдинку, повернулся и пошёл в дом.
Он прошёл через кухню в небольшую спаленку - последнюю комнатку домика, прохладную и сумрачную, расположенную окном на север. Кроме двух старых кроватей и письменного стола с парой табуреток здесь ничего из мебели больше не было. Занавеску окна заменял толстый слой льда. Пахло лекарством и теплом человека. Душа любого вошедшего тягостно замерла бы при виде больной девочки лет тринадцати, утонувшей в постели под горой одеял и пальто. Длинные курчавые рыжевато-огненные великолепные волосы рассыпались по подушке, одна прядь прилипла к вспотевшему от жара высокому лбу. Розовое лицо круглее Алькиного, на щеках всего несколько маленьких веснушек, но сходство между ними поразительное. Алька постоял, посмотрел на сестру, которая родилась раньше его на два с половиной года, тревожить не решился, не зная, что надо говорить, когда человек болен, повернулся и крадучись вышел.
До занятий в школе времени оставалось много. Он перебрал учебники, часть сложил в портфель. Стал думать, что это за болезнь такая - скарлатина, из-за которой Катя неделю не поднимается и ей с каждым днем всё хуже. Так и помрёт, как померла семь лет назад Тамара. Померла от кори. Отец - от туберкулеза лёгких...
Вдруг послышался приглушенный дробный стук. Ошибиться невозможно - мимо дома проносился табун лошадей! Алька со всех ног бросился к окну - как он любил животных!
Мимо дома мчались не изнурённые тяжёлым крестьянским трудом старые тягловые лошади с облезлой шерстью на тощих боках и тусклым безрадостным взглядом в глазах, нет - мчались молодые, резвые, красивые, сильные кони! Вздымались на бегу чёрные, буланые, рыжие, белые гривы и хвосты. Из раздувавшихся азартом ноздрей били струи пара. Огонь в глазах, задор, стычки соперников, игры молодых! Стук, храп, фырканье и ржанье! Рысь, галоп, плавный бег - движенье! Всё здесь, эх!..
Табун гнал одноглазый Вильгельм Штейнгауэр, брат скончавшегося шесть лет назад Генриха Штейнгауэра, Алькиного отца.
Алька жадно следил за каждым движением дяди. "Э-эх, ну глянь сюда, заверни к нам! Я бы только посидел в седле!.." - немо кричали его глаза.
Но дядя Вилли проскакал мимо. Какая досада! Как будто отец родной прошёл мимо и даже не взглянул на сына. "Ну не может же он бросить молодняк без присмотра только потому, что ты хочешь посидеть в седле!.." - напустился на себя Алька, а сам никак не мог оторваться от проталенки в окне, глядя вслед уходящему счастью.
Впечатляющая картина не улеглась в душе мальчика наподобие снежной пыли на сельской улице. Она оживила в детской памяти прошедшее воскресенье...
*
... Алька был дома, как вдруг услышал взволновавшие сердце знакомые звуки, доносившиеся со двора: храп коня, скрип саней и весёлые голоса друзей. Кто именно приехал, чьи голоса были слышны, разобрать он не мог. Наконец в клубах морозного пара в кухню ввалился девятилетний Витька, живший на соседней улице, через пять домов от переулка. Их домик зимой утопал в сугробах, а летом - в зелени тополей, клёнов и сирени.
Блестя голубыми как донца росинок глазёнками, то и дело взмахивая руками, шмыгая простуженным носом, Витька с порога возбуждённо зачастил:
- Алька, поехали кататься - Колька коня взял! Погодка - во! - он выставил большой палец в дырявой рукавице. - Поехали! Только ты лыжи возьми!
- Как это - взял? - опешил Алька. - Без спроса, что-ли?
- Ты дурак или прикидываешься? - Витька сиял от душевного подъёма как новый пятак. - Мы дяде Вилли помогали? Помогали. Он и разрешил. Мы вчера тоже ездили. К тебе заворачивали, но ты в школьной библиотеке пропадал. Мы на девятом поле аж три капкана поставили. На корсака! - он очень гордился миссией посланника, так как получил великолепную возможность первому рассказать Альке интересные новости. Но Витька и страшно переживал, как бы нетерпеливые друзья, с которыми он ехал на охоту, не оставили его здесь вместе с бестолково таращившим глаза Алькой. - Так ты едешь или нет? - готовый дать стрекача, он взялся за дверную ручку.
Появление друзей обычно для выходного дня. Необычна цель визита - на охоту! Ни разу в жизни Алька не то что на охоте - на рыбалке не был. Озеро возле Христианинбурга заросло камышом и больше походило на болото, рыба в нём не водилась - задыхалась под метровой толщей льда; мелкие речушки - притоки Оби и Иртыша протекали в десятках километров отсюда; а охота... в степи ею никто всерьёз не увлекался, небогатой была на дичь степь, да и кто бы взял Альку с собой?
- Я с вами! - крутанулся он в поисках шапки. Крикнул в Витькину исчезающую в дверях спину: - А лыжи зачем, если в санях едем?
- Увидишь!
Хорошо, когда отпрашиваться из дома не у кого: мать ушла на ферму, Катя заболела, первоклашка Алёнка удрала к Наташке Пахомовой. Была ещё старшая сестра Маргарита, которая могла запросто отдубасить поленом, когда он начинал упрямиться, не желая выполнять её распоряжения. Она училась в десятом классе, у неё уже был настоящий паспорт, всё ей было позволено и сходило с рук. Но она, слава Богу, ушла вместе с матерью - управляться со свиньями. Так ей и надо - не всё же Альке отбывать эту повинность.
Заглянув к Катюше, он поменял воду в стакане, положил кусок мягкого хлеба, пару ложек горячей гречневой каши в белую фарфоровую тарелку.
Алька собрался и вышел из дома, не забыв прихватить лыжи - две старые деревяшки, списанные на дрова завхозом школы. "Дрова", как и было задумано добрым завхозом, растащила счастливая беднота.
Витька, Колька и его младший брат Андрей привязывали к задку саней ременные вожжи - взять лыжников на буксир. Ими должны были стать Андрей и Алька. Колька будет править лошадью, а Витька устроится рядышком - соломы много, не замёрзнет.
- Как на водных лыжах, - понял затею Алька, играя с подбежавшим Джульбарсом.
- Откуда знаешь? - спросил Колька.
- Из журнала "Вокруг света", - пожал его руку Алька.
- Может, получится, - застенчиво улыбнулся Андрей.
Родители братьев Бранке никогда не спорили между собой, на кого похожи сыновья. Андруш - так его звали по-немецки - светлый лицом, голубоглазый, подвижный и скромный как мать, а Колька в отца - смуглый, темноглазый, медлительный, уверенный в себе. Колька старше брата на полтора года.
- Получится! - ободрил он всех.
Приготовления быстро закончились.
- Н-но! - крикнул Колька, дёргая повод.
- Поехали! - с воодушевлением подхватили ребята. - Ура-а!..
- Га-гав! Гав! - согласился, радуясь прогулке, Джульбарс.
Кобыла - трёхлетка запрядала ушами, переступила и, косясь чёрным с поволокой глазом на шумных ездоков, легко тронула с места. Полозья саней взвизгнули. Алька не ожидал сильного рывка и чуть не упал - тёплые лыжи приковало морозцем к насту, но устоял - лыжи заскользили сперва шершаво, потом так гладко, что дух захватило. Он то наклонялся вперёд, рискуя вспахать носом дорогу, то падал назад, и тогда лошадиная сила снова дёргала его; а то вдруг его несло в сторону, заваливало набок, он балансировал на одной лыже и казалось, должен был вот-вот со всего маху полететь в ближайший сугроб. Тут ещё конец вожжи норовил выскользнуть из рук. Найдя равновесие, еще зыбкое, неиспытанное, он проследил за техникой езды Андруша, который с поэтическим вдохновением вспарывал лыжами волны сугробов сбоку дороги, легко обходил воображаемые препятствия и вообще выделывал чудеса: ехал на одной лыже или прыгал по снежным барханам, петлял зайцем, а в довершение перепоясался вожжей, скрестил на груди руки и со скучающим видом отклонился вправо, почти лёг на снег.
- Не напрягайся! - подсказал Колька.
Инстинкт самосохранения сообщил правила поведения телу. Алька начал расслабляться. Получалось всё лучше. Вскоре почувствовал уверенность в своих возможностях, а с нею и первую радость.
- Гони, эге-гей! - крикнул он Кольке.
С шумом и гамом, с веселым хохотом и разбойным посвистом они понеслись по селу. Лаяли, гнались следом встревоженные собаки, которых Джульбарс гордо игнорировал, презирая домоседок. Прохожие неодобрительно качали головами, ругались и на всякий случай сходили с дороги. Друзьям казалось, что молчаливые сельские избы с высокими столбами серых дымов над крышами боязливо расступаются перед ними, открывая путь в степь.
Сделав круг по селу, похваставшись мальчишеской удалью, компания остановилась за околицей. Возбуждение улеглось. Они осмотрелись.
До самого горизонта тянулось волнистое снежное пространство. Степную равнину изредка оттеняли полосы заиндевелых, занесённых снегом лесопосадок. Низовая метелица шипящей змейкой струилась под ногами, терялась в снежной замяти. И что-то в картине зимнего дня было таким родным, волнующим, запоминающимся, однако неуловимо лёгким, до конца непонятным, что никто из них не обронил ни единого слова о лике родины, хотя перед ними был её образ, это были её приметы.
Право старшего обязывало Кольку помнить о том, что в степи мешкать нельзя, но и поспешать нужно неторопясь - неровен час, завоет буран, поздно будет оглядываться назад - заблудишься в снегу и замёрзнешь!
Прямо по курсу синела лесопосадка. Ребята сноровисто поправили сбрую на лошади, крепления на лыжах, поехали дальше. Там, где должен был стоять первый из трех капканов, еще издали увидели какое-то движение среди волн серебристого снега. Джульбарс стремглав помчался туда. Они заволновались. Витька - больше всех.
- Там кто-то есть! - закричал он, прыгая в санях.
- Чего ворон пугаешь! - рассердился Колька. - Орёшь как недорезанный. Слышь, как тихо вокруг? Вот и ты веди себя тихо.
- Лису бы поймать! - мечтательно закатил глаза Андруш, которому нотации старшего брата были давно известны. - Сделать воротник и матери в день рождения подарить. Она бы нас всех конфетами и пирогами с чаем от пуза накормила. Вчера в магазин сельпо трюфели завезли. Семь рублей кило - от-это да!..
- Лиса - это хорошо, но корсак лучше, - не согласился Колька. - Из корсака шапка получится тёплая, красивая, ноская.
Алька на добычу не претендовал.
- Еще не поймали, а шьёте! - поддел он братьев.
- Поймаем! - ответил Колька. - Не сегодня, так через неделю... О, гляньте, заяц!
По кромке лесопосадки петляющими прыжками бежал заяц-беляк. Джульбарс кинулся было вдогон, но Алька свистом вернул его назад.
- Пусть себе бегает, ладно? - сказал он роющей лапами снег возбужденной собаке.
Витька надулся. "Никого я не пугал! - мысленно с обидой возражал он Кольке. - Ворон здесь и в помине нет. Они больше вокруг помоек летают, что им в чистом поле-то делать? Зимой их вообще здесь не бывает - улетают туда, где потеплее."
Его обида прошла, когда он увидел оборонявшегося от собаки корсака. Зверек соблазнился приманкой - мёртвым поросёнком. Теперь метался в ловушке, приминая вокруг колышка снег. Тявкал по-собачьи, щелкал зубами, но ничего не мог сделать с чудовищным изобретением человека - железные челюсти капкана держали крепко, причиняя невероятную боль. От этой боли и лютой ненависти к людям глаза его горели красным огнём. До приезда мальчишек свободолюбивый корсак с яростью грыз собственную лапу, чтобы освободиться. Ему было больно, нестерпимо больно, но он рвал мясо, инстинктивно понимая, что свобода - это ещё и жизнь.
Люди хуже зверей. Они набросили на него мешок, связали веревкой, а израненную лапу хоть и вытащили из тисков, но перевязать не удосужились - бросили в сани так. Скрученный, он зализывал рану в пыльной вонючей темноте, и если бы мог думать, то вероятно подумал бы о том, какая участь ожидает его, сына природы, теперь по законам, которые он знал и по которым жил всегда. Он не мог жить иначе. А люди? Что им-то от него надо?
В Витькином лице - жалость и сострадание, в голосе - слёзы:
- Что у него с лапкой? Ему больно!..
Братья избегают смотреть ему в глаза. Им тоже жалко корсака, но как в этом признаться, если они - мужчины, охотники...
Алька поддержал Витьку. Колька выплеснул на младшего своё раздражение:
- Чего ты хнычешь? Увязался за нами! Сидел бы на печке со Светкой... она, поди, в дом играет, ей папы не хватает...
Никто с Колькой не спорил. Колька и побить может. Он - авторитет... Вот он небрежно бросил вожжи, полез в карман телогрейки, достал не какой-нибудь замызганный бычок, а целую пачку "Беломорканала", спички, закурил, от него понесло терпким дымом.
На обратном пути ребята искренне, каждый про себя, радовались: остальные капканы оказались пустыми.
- Надо было их свиным салом протереть, человеческий запах перебить, - ворчал Колька.
При въезде в село обнаружилось исчезновение корсака. Странным образом связывавшая зверька верёвка была не перегрызена, а развязана. Корсак прогрыз в мешке дыру и тихо сбежал. Поиски результата не дали. В Христианинбург въезжали с разным настроением: Колька угрюмо молчал, Алька и Андруш недоумевали, и только Витька ликующе постреливал ясными глазами на одураченных друзей...
*
Состояние Альберта нельзя было назвать здоровым сном, дававшим полноценный отдых организму: тело находилось в покое, а сознание усиленно работало. В грёзах сновидения он воспроизводил дорогие картины детства, впечатления пережитого. Обладая редкими памятью и воображением, он воссоздавал прошлое, имевшее значение больше для него самого, нежели для окружавших его людей, исключая, конечно, мать. Он видел себя за порогом жизни в объятиях смерти. Это произошло семнадцать лет назад... Новое, обострённое видение позволило вновь пережить широкую гамму чувств того события, проникнуться настроением невольных свидетелей и участников волнительной драмы.
Когда он отошел от окна, за которым по улице прогнал табун лошадей дядя Вилли, когда вспомнил и почти тотчас забыл выезд на охоту и загадочное исчезновение корсака, им овладела вязкая усталость, потянуло в сон. Он взглянул на будильник и решил: "До занятий в школе еще целых полтора часа, можно прилечь, отдохнуть, разогнать сон..." И забылся в дремоте, завалившись на кровать не раздеваясь. В назначенное время он пришел в себя, но с истомой, сковавшей члены, не совладал и оторвать от подушки налитую свинцовой тяжестью голову не смог, подумал вяло, с подавленным беспокойством: "Кажется, я заболел... Как Катюша..." Эта мысль успокоила поднявшуюся было тревогу за пропуск учёбы в школе, он снова забылся...
Только любящее сердце, сердце матери могло почувствовать неладное - тоскливо ему стало, сжалось оно до боли. Об Альке Зинаида думала, как это ни странно, меньше всего. Все её мысли были сосредоточены на больной Катюше. Оставив Маргариту на ферме одну, она поспешила домой. В эти дни в её глазах стыли неизбывная тоска неутоленной любовью вдовы и многолетняя чёрная печаль потерянной от непосильных забот матери. Худая, побитая судьбой женщина торопливо шла домой, пристально вглядываясь в конец улицы, откуда навстречу ей стремглав мчался Джульбарс.
- Случилось что, Джулька? - сорвавшимся от волнения и страха низким грудным голосом спросила она подбежавшую собаку - большого друга и защитника детей.
Отчаянно скуля, Джульбарс обежал вокруг неё и вдруг, прижав уши, рыжей молнией устремился вперёд, резко остановился, обернулся и взлаял, будто звал за собой, и снова рванулся к дому. Зина ускорила шаг, потом побежала. Со стороны могло показаться, что они играли.
Ближе к дому беспокойство переросло в дурное предчувствие. Сродни тому, шестилетней давности предчувствию, когда умер Генрих. Она гнала навязчивую мысль и опять возвращалась к ней. Прошла неделя, но Катюше не стало легче. Небольшая сельская больница переполнена, врачи отказываются принять девочку, говорят, ничего не могут поделать, надо лечить дома. А чем лечить и как? Лекарств нет, есть практически нечего, отпуск не дают...
Войдя в дом, она замедлила движения, прислушалась. "Случись что, Алька прибежал бы на ферму..." - увидела на вешалке среди одежды пальто сына. - "Почему он не в школе?!." - а сердце подпрыгнуло и бешено заколотилось в горле, вызвав спазм рыдания. Она подавила его усилием воли горемычной вдовы, позвала слабо:
- Алька, ты где?
Алька не отвечал. Зина вошла в большую комнату. Сын метался в горячечном бреду на разворошенной постели. Она растерялась и ещё больше ослабла. Растерялась и ослабла как человек, из под ног которого вдруг ушла земля.
- Господи, за что? - взрыднула она, хватаясь за дверной косяк. - За что мне такие муки? - повторила, не в силах сообразить, что надо делать, куда бежать. Почти бессознательно прошла в детскую. Катюша встретила вымученной улыбкой, как встречала изо дня в день. Ничего не спросила, ничего не сказала. Она полностью доверила свою жизнь матери, которая произвела её на свет. Зина ответила ей такой же улыбкой, говорившей, что мать сделает всё, чтобы дочь поднялась. Выйдя из детской, она прихватила для сына таблетки от температуры, на кухне зачерпнула ковшиком воду из ведра. Колодезная вода была уже не такой холодной - Алька принёс её часа три назад.
Она склонилась над сыном.
- Аля, сынок! - позвала шёпотом, чтобы не напугать спросонок.
Он не отвечал. Дышал прерывисто и беспокойно.
Она наклонялась к нему всё ниже, негромко звала, но потянуть за рукав, позвать громче не решалась. Так продолжалось очень долго. Она уже едва сдерживалась, чтобы не разрыдаться прямо здесь, рядом с сыном, уткнувшись головою в подушку, но инстинкт матери заставлял глотать горький комок в горле и звать, звать...
И Алька открыл затуманенный взор.
- Мама, не ругайся, - слабо сказал он, - я заболел...
Да, в последнее время она много ругалась. Она просто озверела, выдираясь из нищеты, разгребая покрывшиеся плесенью проблемы осиротевшей семьи. И злость свою срывала на всех, кто попадал под руку. На детях тоже. На них всегда всё было тонко и рвалось через день. А теперь она каялась за то, что проклинала их, что заставляла страдать...
- Прости, сынок... Я не ругаюсь. Я знаю, что ты заболел. Ты не волнуйся, я помогу тебе справиться... На вот таблетку, запей водичкой... Всё будет хорошо, всё обойдется... - с нежностью, на какую была еще способна, говорила она, помогая ему приподняться, чтобы принять лекарство.
Прошло десять тревожных дней и ночей.
Зина оставила работу, ухаживала за Алькой и Катюшей.
Катюша была всё так же тиха, печальна, безразлична к жизни. Казалось, её покинула надежда.
Скарлатина - болезнь страшная. Своим чёрным смертным крылом она лишь коснулась девочки, зато навалилась на мальчика, быстро высасывая из него жизнь.
Алька таял на глазах.
Утром одиннадцатого дня Зина поймала на себе его осмысленный, тоскующий, полный жажды жизни, понимающий близость смерти взгляд. И этот взгляд заранее прощал её, мать, если случится так, что он больше не засияет полным светом, не заискрится лучиками мальчишеского озорства. Она вздрогнула и замерла, пробитая током догадки: "Умрёт!.." В сердце вполз ужас, за ним - тихая паника: "Умрут Алька и Катюша, потом, по очереди, другие дети, а я всё буду униженно просить врачей лечить моих детей, не смотреть на них как на немецких выродков, как на детей "врага народа" Генриха Штейнгауэра? Разве не это у них постоянно на уме? Не пора ли морды корябать?! Я ведь русская женщина, какого хрена я сижу?! Чего жду? Кто придёт и поможет? Кому я нужна с моим выводком?.."
Она вылетела из дома как пущенная из тугого лука звонкая стрела.
На крыльце дома стрела ударила в грудь зашедшей проведать соседки, Таисьи, такой же русской вдовы, муж которой, Степан, вместе с сыном Семеном и зятем Сергеем угорели в шахте от газов.
- Куда летишь, заполошная? - едва не упала маленькая сухонькая Таисья. Ей было около сорока пяти лет, носила она чёрную плюшевую жакетку и серый пуховый платок. Решительное выражение бордового от ярости лица подруги испугали её больше, чем внезапное столкновение, которое можно было истолковать как случайное.
- В город! - крикнула Зина, будто соседка была в чём-то виновата. - Дети Богу душу отдают, а спасти никто не хочет! Где справедливость?!.
- А нет её, - просто ответила Таисья, потирая ушибленную грудь. - Ты лучше к Макарихе сходи, чем в город, она к заговору способна. Авось поможет...
И в который раз ярость Зины сменилась безумием, нежеланием надеяться на вечное русское авось! Она схватила сжавшуюся от страха Таисью за грудки, дважды основательно встряхнула, вправляя ей мозги на место как вывихнутую кость:
- Это кто ж тебя науськал? Макариха?! Ах, ты, холера, язва сибирская, змея ползучая!.. - захрипела с ненавистью. - Не замай, Таисья!.. - крикнула с надрывом, готовая разорвать соседку в клочья как голодная кошка воробья.
- Ты чего, Зинаида? - вырвалась Таисья. - Окстись!..
- Не верю я ей! Не верю! - гремела Зина, не собираясь униматься.
- Бог с тобой, милая, и не верь!.. Что ты, в самом-то деле, я же ничего, а ты - кипяток крутой, ошпариться можно!..
- А ты забыла, да? Забыла, что мне Макариха советовала? Эх, ты-ы!.. - пошатнулась, будто враз выдохлась, опустилась на порожек, протяжно, ноюще завыла: - О-ох, сове-етчики-и-и!.. Что же вы, проклятые, советуете-е? Забыла, что Макариха пела, когда Генрих помер, забыла?..
Таисья вспомнила. Побледнела как мел.
- Я не то имела в виду, Зина! - поспешила исправиться она. - Я имела в виду совсем другое!..
- Не то! Все вы не то говорите, когда довериться некому! Макариха тоже плела свои сети: отдай малых в приют, не вытянешь одна, голодом поморишь... Потухшие было глаза вновь засверкали духом борьбы, она поднялась. - А я не отдала! Не отдала я! И никто не помер! И не помрет, понятно?!.
- Ну куда ты пойдешь? В исполком? Они отправят тебя в сельский Совет, потому что ты живёшь в селе, а не в городе.
- Что я в исполкоме забыла? Я в горбольницу пойду! Мир не без добрых людей, помогут! А к Макарихе, запомни, помирать буду - не пойду. Она такого насоветует - врагу не пожелаешь. Твоя Макариха просто шарлатанка!
- Ох, лихо-лишеньки, да рази я против? Поступай как знаешь, твои дети, тебе и отвечать. Перед Богом...
Зина сошла с крыльца, остановилась, подумала, обернулась:
- Тася, подружка, посмотри за ними, пока я сбегаю, пожалуйста!..
- Ну о чем ты говоришь, конечно! - с готовностью откликнулась та.
- Не обижайся на меня, дуру.
- Ой, да брось ты, а то заплачу! - подбородок Таисьи тут же задрожал. - Я всё понимаю! - Она отвернулась, смахивая слезу.
Пригород Христианинбурга - село Христианинбургское широкой подковой огибало поросшее густым камышом большое пресноводное озеро и сразу переходило в городские улицы - прямые и широкие.
Войдя в дом Штейнгауэров, Таисья долго смотрела вслед Зинаиде, которая пошла в горбольницу по-над берегом - кратчайшим и безлюдным путём. Повстречайся знакомый человек, ей нечего было бы ему сказать в ответ на вечный как Вселенная и дурацкий как носик у чайника вопрос, как идут у неё дела.
Спустя полтора часа она вернулась домой в машине "Скорой помощи" - это была старенькая "Победа", бывший служебный автомобиль председателя горисполкома. Врач - молодая красивая девушка. Таисья успела разглядеть поблескивающие небесной лазурью большие добрые глаза на хорошеньком личике и волнистые как лён в поле волосы. Словом, она была очаровательна. Белые медицинские халат и шапочка подчеркивали чистоту помыслов и готовность оказать помощь любому пострадавшему в любой ситуации. Но Таисья-то знала, что так бывает не всегда, особенно если у профессионала нет медикаментов и необходимых средств: инструментов, материалов и так далее. Именно этот контраст и насторожил женщину.
"Сбрендили! Девчонку послали!.. - взволновалась она. - Говорила же, старуху надо звать! А эта!.. Что эта фифочка понимает в медицине? Она, поди, только мужиками и интересуется - задом-то вон как крутит!.."
Но вида Таисья всё же не подала - побоялась нарваться на неприятности от угрюмо сосредоточенной подруги.
Мария Алексеенко бывала в домах сельчан и знала, что роскошью они не блистали. Вопиющая бедность Штейнгауэров всколыхнула в ней мысль о том, что жалостью этих людей можно только обидеть. Бедные люди очень ранимые. Им не жалость нужна, а реальная помощь. Она вздрогнула, увидев детей: в чем только душа держится? Пугала не краснота на лицах. Пугали руки детей. Они лежали поверх одеял как тоненькие веточки краснотала. Почему-то именно это сравнение пришло ей в голову: красные ручки и веточки краснотала.
- Ты правильно сделала, что перенесла Катюшу в эту комнату, - тихо сказала Зина Таисье, увидев дочь на второй кровати.
- Я подумала, что... - соседка молча показала глазами на врача.
Катюшины глаза были широко открыты, в зрачках метался голубой огонь детской боязни людей в медицинских халатах, которые часто делают болючие уколы.
- Я добрый доктор Айболит, что у вас сейчас болит? - мягко заговорила Мария, успокаивая девочку.
- Тётеньки не бывают докторами, - Катюша смотрела недоверчиво.
- Ты же видишь, бывают, - заверила мать.
- Еще как бывают! - поддержала Таисья со свойственной ей эмоциональностью.
Катюша вздохнула и обиженно надула губки. Раньше она всегда думала, что женщины в больнице работают только сёстрами милосердия - это так романтично, а доктор - это ведь больше для мужчин...
Мария перешла к мальчику. Он был в крайне тяжелом состоянии, бредил. Можно было разобрать отдельные реплики. Глаза его были устало закрыты.
"А ресницы-то какие, ресницы! Длинные, изогнутые, тёмные - красота!.. Но Боже, сколько в нём ещё сил? Десять дней один на один с почти неизлечимой в наше время болезнью!.. Непонятно, почему районная больница не отправила детей к нам сразу? Кому понадобилось поддерживать эпидемию скарлатины, с которой мы боремся третий год?.. В чём виноваты беззащитные дети, встретив холодное бездушие?.."
- Девочку зовут Катюшей, а мальчика? - спросила она Зинаиду, заметив её полуобморочное от хронической усталости и напряжения состояние.
- Разве я не сказала? - в замешательстве задумалась Зина, вдруг забыв, как зовут того, кто был для неё сейчас дороже всех, простив ей свою наступающую смерть.
Она так и не сняла своё старое драповое зимнее пальто с куцым воротником, только расстегнула пуговицы и скинула с головы на плечи шерстяную шаль из шотландки. И хотя остался белый головной платок, который она по старой русской провинциальной традиции не снимала даже дома, седину выбившихся волос Мария заметила.
"А ведь ей не более сорока пяти лет, - подумала она с грустью. - Вдова с пятью детьми... Жизнь её несладка..."
- Его зовут Алька, - подсказала Таисья.
- Редкое имя, необычное.
Зина смутилась, вспомнив имя сына с подсказки соседки.
- Вообще-то он Альберт. Альберт Андреевич... Э-э... Генрихович Штейнгауэр. Это на русский лад он Андреевич.
- Вот как? Очень хорошо! Жаль, что в моём имени нет никакой загадки... Поднимите, пожалуйста, ему рубашку повыше, я послушаю... Да, так, спасибо.
"Уважительная, - с удовлетворением отмечала про себя Таисья. - Нынешняя молодежь ни тебе здравствуй, ни до свидания не скажет. "Привет, пока" - вот и всё, что в лучшем случае можно услышать. А эта... Видать, родители у неё грамотные, не чета нам... Другой бы на её месте в наших "хоромах" носом кривил..."
Осматривая Альку, Мария напрягала память, вспоминая лекции омского профессора Николая Ивановича Барковского, покинувшего Московский государственный университет в поисках тихой клиники, где мог бы по-настоящему, без постороннего вмешательства заняться сердечно-сосудистыми заболеваниями как следствием других болезней человека. Большой любитель античной философии, он придерживался теории, согласно которой первичным в природе был дух, а в человеке - душа и сердце как вместилище души. Мария вспомнила учителя, боясь по неопытности не заметить осложнений основного заболевания.
Зина ревниво наблюдала за действиями врача и быстрее Таисьи определила, что Мария по отчеству Александровна - человек не по долгу службы, а по натуре своей сострадательный и вдумчивый, обращающий внимание на каждую мелочь, как было бы хорошо, если бы она стала лечить детей. Что-то похожее на надежду блеснуло в глазах матери. А может, это слёзы осветили серо-сиреневые тени под глазами?
Молитвенно прижав руки к груди, Зина срывающимся от горловых спазм голосом попросила:
- Помогите нам, доктор!
"Помогите детям, доктор!" - сказала бы женщина, кому дети были бы чужды, и в её голосе звучало бы больше требования, чем просьбы. "Помогите нам..." - и видится уютное цельное гнёздышко, видится семья. В сравнительно небольшой своей практике Марии доводилось встречать многодетных матерей, которые относились к заболеванию своего ребенка равнодушно, дескать, Бог дал, Бог и взял. Некоторые откровенно радовались, что в семье поубавится едоков. Однажды, в студенчестве, в институтскую клинику привезли трёх запуганных малышей. Вообще-то их было четверо, но четвёртого мать съела. Голод довел её до каннибализма. Непонятно и страшно. Намного понятнее, когда мать жертвует детям себя. Жертвует не задумываясь, вырастут дети порядочными людьми или станут ничтожествами, позорящими её седые волосы.
- Собирайте, - коротко распорядилась Мария, - повезём их в больницу.
Было столько отказов и вдруг... Зина не поверила своим ушам!
- Вы думаете...
- А тут и думать нечего, собирай ребятишек, Зина! - забегала Таисья. - Где Катюшины штанишки, где платье? Я помогу одеться ей, а ты - Альку одень.
Зине нужна была полная ясность, она растерянно смотрела в чистые глаза Марии Алексеенко. В городской больнице кто-то из персонала дал понять, что для сельских у них мест нет, своих девать некуда.
- Не волнуйтесь, я всё беру на себя! - заверила Мария. - Я знаю, что нужно делать.
- Я не смогу отблагодарить вас!.. - взрыднула Зина, поняв, что стены лбом пробивают дураки, нужно просто найти вот такого, понимающего и умного человека, человека милосердного...
- Благодарить меня не за что. - Мария вышла из комнаты в кухню, служившую одновременно прихожей, понизила голос: - Ваши дети в опасности. Особенно Альберт. Нам нужно торопиться.
- Да, да, конечно!.. - бросилась собирать детей мать.
Алька хорошо запомнил те несколько минут, когда мать выносила его на руках из дома, чтобы посадить в машину "Скорой помощи". Пахнущий родным селом морозный воздух привел его в чувство. Оторвав голову от материнского плеча, он медленно огляделся. Крупными снежинками прямо и густо падал снег. Природа притихла, казалось, только ради того, чтобы он, быть может, в последний раз мог увидеть, как изумительно красив, как приятен окружающий мир: этот белый отчий домик с деревянным скрипучим крылечком; за дорогой - высокие крепкие как жизнь тополя; возле них - ровная полянка, где резвились всё лето он, брат и сестры, друзья; там же и брёвнышки вместо лавочек, на них сидели поздними вечерами, играли в глухой телефон, разбивались на пары, делились секретами, старшие дружили, проводили время... Всё звучало в этом мире, всё имело свой голос: шуршали падающие снежинки, поскрипывали половицы крыльца и снег под ногами, лаял дурашка Джульбарс, Катюша что-то тихо говорила красивой женщине-врачу, та отвечала, в улыбке открывая два ровных ряда белоснежных зубов, а он... ничего не слышал. Он еще не знал и долго не будет знать о поразившей его глухоте. Он просто не был в состоянии понять и оценить потерю. В нём звучала нежная музыка падающего снега, близости матери, любимой собаки, прекрасной незнакомой женщины в белом, в которую он влюбился с первого взгляда, так как никогда прежде не видел таких чарующих глаз, красивых волос и смешной доброй ямочки на правой щеке, никогда прежде не видел такого великолепия зимнего дня, всё это дурманило и пьянило и этим нельзя было надышаться впрок. Где-то далеко-далеко в нём тонко пульсировала мысль о том, что он болен, что отвезут его сейчас в больницу, станут лечить, но... самой мысли вроде и не было, и боли он не испытывал, как не испытывал страха и не думал о будущем, словно призрачная завеса падающего снега оставила ему только эту минуту, а дальше... дальше он как бы растворялся во времени и пространстве, во всём, что его окружало. Ему было легко: медовый воздух кружил голову, от сердца по телу разливалась горячая волна и чувство приятной расслабленности. Какое наслаждение - чувствовать себя маленьким ребёнком в одиннадцать лет!
"Маленьким ребёнком?.. В одиннадцать лет?.. Но ведь маме тяжело нести меня. Зачем она несёт меня, разве я не могу идти сам?.."
Ему стало невыносимо стыдно за свою слабость, он густо покраснел и, застенчиво хмурясь, сказал матери:
- Мам, пусти, я же не маленький...
Это было так неожиданно и вместе с тем так просто, что Зина, смахнув слезу, поставила сына на снег. Поставила и... отпустила как десять лет назад, когда он делал первые самостоятельные шаги по земле. И как десять лет назад пошла рядом, чтобы успеть подхватить, если вдруг споткнётся. И не напрасно! Сил у Альки оказалось намного меньше мужского самолюбия: сделав два шага, нужно было сделать еще один, последний, до машины, а там уже была открыта дверь и врач, светло улыбаясь, тянула к нему обнаженные руки розовыми ладошками кверху, но он вдруг побелел, закатил глаза и начал оседать на снег, достигнув цели лишь кончиками пальцев поднявшихся в поисках опоры рук.
Притяжени матери сильнее земного - Зина подхватила сына, бережно прижала к груди, страстно поцеловала в щеку.
- Крепись, сынок! - сказала она, уверенная в том, что он будет цепляться за жизнь до последнего вздоха. - И прости: надо было мне сразу же в город бежать, не ждать... - и передала бессознательного сына Марии.
- Вы можете ехать с нами, - сказала Мария, показывая взглядом на Катюшу, которую тоже нужно было держать на руках, чтобы в пути не упала.
Зина кивнула и села в салон к детям.
Поднимая вихри снежной позёмки, старенькая "Победа" набрала скорость и пошла навстречу снегопаду.
Оставшаяся в пустом дворе Таисья увидела выбежавшую из переулка со школьным портфелем в руке Маргариту. Следом, преодолевая глубокий снег, торопилась за сестрой зарёванная Алёнка.
- Родные мои!.. - судорожно взрыднув, Таисья пошла им навстречу.
Мария сидела рядом с шофёром, прижимала Альку и задумчиво смотрела на набегавшую под колёса дорогу. Она не могла сказать полную правду о состоянии детей. Она не сомневалась, что вылечит девочку с голубыми огоньками в серьёзных глазах. Это будет непросто. Скарлатина тем и опасна, что даёт массу осложнений, которые надо ещё выявить. У мальчика же почти не осталось шансов на выздоровление. Болезнь прогрессировала со страшной быстротой: за десять дней - подумать только! - целый букет: двустороннее круппозное воспаление лёгких, острая ангина, появился отит, шумы в сердце... Кто знает, что там обнаружится ещё? Всё надо проверить, до всего дойти, чтобы как можно скорее локализовать очаги поражения слабеющего с каждым часом детского организма и гасить их, гасить... Можно ли винить сейчас кого-то за то, что запустили болезнь, позволили ей набрать разрушительную силу, силу убийцы? Об этом она старалась не думать. Могла ли она дать Зинаиде Никитичне Штейнгауэр надежду на выздоровление сына? Нет. И промолчать не имела права. Всё было выше её сил. Теперь всё будет зависеть от её знаний и оперативности. А ещё - от самого Альки.
- Да, - сорвалось с языка Марии, - хорошего мало...
- Вы что-то сказали? - переспросил водитель.
Ему было что-то около пятидесяти и был он неторопливым как эта старая машина. У таких всегда в жизни всё в порядке, но жалоб - миллион. Мария посмотрела на него так, словно впервые видела.
- Нельзя ли побыстрее? - скрывая раздражение, попросила она.
Салон, где сидела Зина, был изолирован перегородкой и она вряд ли поняла, о чём они тут говорили.
- Я бы с удовольствием, но из моей калоши больше сорока не выжмешь. Пятый год прошу новую...
"Поговорю с главным врачом, попрошу собрать консилиум - так надёжнее..." - решила Мария.
Машина въехала в небольшой аккуратно устроенный больничный городок, круто развернулась и замерла возле бревенчатого дома на высоком фундаменте, под железной крышей с флюгером. Почерневшая от времени затейливая деревянная вязь дома местами пообломалась, но всё ещё была хороша. Чуть поодаль возвышался трёхэтажный современный главный корпус городской больницы.
Водитель выбрался из машины, снял шапку, почесал лысый затылок.
- Человека давно нет, а дом его стоит, - удивляясь, заговорил он сам с собой. - Лет шестьдесят стоит и хоть бы что. Век стоять будет. Хорошая память о человеке. Самого-то никто не помнит, лихой ли добрый был, а вот фамилия домом сохранена: воронинский дом. Стало быть, купец, а может, и не купец, Воронин был. - Тут он вдруг с досады крякнул: - А что после меня, голыша, останется?.. - и натянул шапку до бровей.
Санитарка принимала детей, вместе с Зиной переодевала их в полосатые больничные пижамы, размещала в крошечной палате номер девять, освобождённой, как выяснилось, по распоряжению главного врача - Михаила Андреевича Изотова (выздоравливающих перевели в другую палату с "уплотнением"). Он прослышал о приходившей из села женщине, о том, что Мария поехала в село за тяжелобольными.
Мария прошла в ординаторскую, обзвонила врачей, попросила прийти.
Первым из главного корпуса пришёл ожидавший её возвращения Изотов. Рядом с ним - большим, громогласным, неунывающим Мария чувствовала себя надёжно, как у подножия Великой Китайской Стены.
- Старею, однако! - с порога пророкотал он. - Ноги уже не те - не торопятся, проклятые! Ну, дочка, привезла?
- Да, Михал Андреич, привезла. Теперь жду нагоняя за самодеятельность.
- Я знал, что ты так когда-нибудь поступишь, маленькая негодница, - заговорщически понизив голос сказал Изотов, - поэтому приготовил отдельную палату на два места. Ну, а кому поручим лечение? - старый пройдоха готов был выполнить любую просьбу такой умной, красивой и молодой женщины. Своих дочерей у него, похоже, не было.
Марии было неловко делать карьеру, используя симпатию Изотова. Но другого выхода не было - она видела детские ручки как веточки краснотала...
В этот момент дверь тихонько отворилась и в ординаторскую степенно вплыла Анна Аркадьевна Совенко - терапевт, заведующая отделением, женщина дородная и надменная. Она сразу же выговорила Марии за поспешное и неверное решение привезти чужих больных в отделение. Изотову были адресованы другие слова и другая интонация:
- А я, Михал Андреич, за вами от самого корпуса иду. Иду и думаю, оглянетесь на бедную женщину или не оглянетесь? С ног сбилась догонять, ан-нет - не оглянулись!
- Спешил, дорогая, спешил! - не растерялся Изотов.
Прибежала жизнерадостная по пятницам - впереди выходные! - подруга Марии Инна Сергеевна Кузовлева - лор.
- Простите, задержалась - обход...
- Выходит, я шустрее вас, хоть мне и на пенсию скоро! - звучно и не сердито протрубил Изотов. - Ладно, "шмутки" в сторону! Мария Александровна, показывайте, кого вы нам привезли.
В воронинском доме насчитывалось восемь просторных комнат, не считая прихожей, огромного зала, кухни и столовой, всевозможных чуланов и кладовок. Перестроив дом в больницу, к нему пристроили два крыла по четыре дополнительных палаты в каждом. Таким образом здесь было теперь 16 палат на 48 коек, уплотнив их, медики приняли 63 человека. Главный корпус был также переполнен. Эпидемия только начиналa идти на убыль.
Мария повела коллег в левое крыло.
Алька в сознание так и не приходил. Возле него хлопотала медицинская сестра Наталья Ефремова. Она была относительно молода и прическу носила модную - на макушке под уложенными волосами угадывался накладной шиньон. Катюша притомилась и спала, подложив под щёчку кулачок.
- Диагноз сомнения не вызывает, - сразу начала излагать суть Мария. - Но чтобы бороться с осложнениями, мне хотелось бы установить степень развития скарлатины, - этим она однозначно ответила на вопрос Изотова, кто будет лечить детей.
В лице главного врача при её заявлении не дрогнул ни один мускул. Этот человек имел громадный опыт общения с людьми различных характеров и профессий.
Анна Аркадьевна прошлась по палате, остановилась возле Катюши.
- В ней протекает скрытая форма заболевания, менее опасная, чем у брата. Дней через двадцать будет петь новогодние песни под ёлкой на школьном утреннике.
- Извините, Анна Аркадьевна, вы ошибаетесь, - возразил Изотов. - Посмотрите на цвет - он ярко красный. В скрытой форме, как известно, такой цвет почти отсутствует. Судя по характерным осложнениям, по эпидемиологической ситуации, которую нам рассказала Мария Александровна, скарлатина как у девочки, так и у мальчика приобрела токсико-септическую форму. Болезнь девочки приглушена регулярным приёмом лекарств и активным сопротивлением крепкого организма. Завидую женщинам в этом плане... Да, а вы знаете, дорогая Мария Александровна, что несёт в себе эта форма?.. - повернулся он к Марии.
- У мальчика температура сорок и два десятых градуса, у девочки - тридцать восемь и семь, - голосом телефонистки сказала медсестра.
- Анальгин с димедролом! - не оборачиваясь взорвал воздух Изотов. - Так что же несет эта форма?
Мария не хотела произносить роковое слово.
- Согласно последним статистическим данным, - продолжал он в том же духе, однако сильно понизив тон, чтобы больные соседних палат не услышали, - заболевание в городе имеет высокий летальный исход - до восьмидесяти пяти процентов ! Эта форма несёт смерть. Если мальчик умрёт, что тогда? Ты посмотри, в каком он состоянии, ведь на нём клеймо смертника! - пугал он Марию, чтобы уберечь от трудной и сложной работы, с которой мог справиться только опытный врач.
- Как вы можете говорить так, вы же врач! - повысила голос Мария, сдерживая негодование. - Я не вижу никакого клейма! Я буду лечить и вылечу, что бы вы ни сказали!
Инна Сергеевна посмотрела на подругу с одобрением.
- Вы только начинаете работать, нельзя же так сразу! - поддержала Изотова Совенко. Ей казалось, что начальник настоит на своём и молодая карьеристка умерит свою прыть.
- Если он, не дай Бог, скончается, а это вполне возможно, учитывая, как я уже сказал, статистику, то вас постигнет разочарование в медицине. Годы учёбы в институте для вас ведь не пустяк? Рекомендую прислушаться к совету: передайте детей Анне Аркадьевне. Опыта ей не занимать.
Мария отказывалась понимать Изотова: то он подступает с масляными глазками, опекает, а то вдруг ставит препоны. Ерунда какая-то. Но ей-то не до шуток!
- Это приказ? - жёстко спросила она Изотова.
В глазах у него засветилось несколько весёлых осколков зимнего солнца.
- Это совет.
- Совет... Я вылечу детей, Михал Андреевич! - повторила она.
Изотов удовлетворённо крякнул: не женское кокетливое упрямство, не юношеский максимализм, присущий молодым специалистам руководили Марией, а твёрдая уверенность в своих силах и желание спасти детей. В конце концов, думал, вероятно, он, пусть ею движет что угодно, главное - он знает, что вверил тяжелобольных если не в самые лучшие, то и не в худшие руки, и если случится непоправимое, никто не сможет упрекнуть шефа горбольницы в неумении работать.
- Да будет так! - рубанул он воздух ребром ладони. - А вас, - обратился к Совенко и Кузовлевой, - вас я прошу ей во всем помогать, - тут он улыбнулся счастливой от первого большого успеха Марии: - Мария Александровна, в первую очередь сделайте пробу на восприимчивость детей к антитоксической противоскарлатинозной сыворотке. При нормальной реакции можно применять антибиотики. Я скажу Ивану Макаровичу, чтобы он не скупился при выдаче со склада. Но прошу вас, будьте осторожны, соблюдайте дозировку - побочные реакции трудно предугадать.
- Михал Андреич! - укорила Мария.
- Да?
- Простите, но это азбучные истины. Для первокурсников.
- А разве вы не первогодок на самостоятельной работе? Хотя... Возможно, вы и правы.
- Михал Андреич, - вмешалась Анна Аркадьевна, - мне казалось, что в отделении распоряжаюсь я...
- Ох, уж эта субординация!.. - поморщился Изотов. - Вы что-то имеете против?
- Я не гарантирую...
- Гарантию мы уже получили. Мария Александровна покажет, чему нынче учат в институте. Она берётся добровольно, с неё и спрос будет. Звучит убедительно?
Анна Аркадьевна молча кивнула и отступила.
Мария освобождённо вздохнула, оставшись в ординаторской одна.
Прошло пять дней.
Дважды в день - утром и под вечер Зинаида Штейнгауэр приходила в больницу, справлялась о детях. Она находилась бы при них неотлучно, но, с одной стороны, условия карантина запрещали, с другой - строгие правила советского здравоохранения.
Катюша выздоравливала. Алька был на грани жизни и смерти. Небольшой медицинский персонал отделения проникся состраданием и составил график круглосуточного дежурства у постели тяжелобольного - о таком внимании мог мечтать сын первого секретаря горкома партии, только не сын бедной многодетной вдовы. В жизни бывают исключения из правил. И делает эти исключения, производя "естественный отбор", Божье Провидение, которое люди называют фортуной, везением.
Алька боролся. Его не покидало бредовое состояние, а физические страдания давно перешли рубеж приятной расслабленности и достигли предела вселенской боли: испепеляющий огонь внутри его разгорался всё больше и жажда мучила невыносимо, тело ломило в суставах, воздуха не хватало. В довершение испытаний с чёрного, непроглядного, проклятого тысячу раз неба на него падала и не могла упасть очень яркая страшная и противная разуму точка. Временами она стремительно разрасталась до огромных размеров, становилась похожей на светящуюся планету, грозила раздавить его, превратить в ничто, но оставалась... точкой. Иногда приходило ощущение, что он сам с космической скоростью летит сквозь чёрную пустоту к этой точке-планете, что все его страдания вызваны колоссальными перегрузками быстрого полёта. В такие минуты приходила мысль о том, что он, должно быть, умирает и душа рвётся туда, откуда он родом - на эту ослепительную планету.
Но Алька не хотел умирать! Он так мало жил! Он не успел ничего понять в этой жизни, ничего полезного не сделал для людей, чтобы они помнили его добрым словом. Он смотрел на точку-планету не отрываясь: если он испугается её падения, отведёт взгляд в сторону, произойдёт катастрофа, она уничтожит его и тех, кто за его спиной: мать, сестёр и брата, друзей, весь мир! А ведь он их так любит!
Стремительное падение надо остановить! Остановить во что бы то ни стало, остановить любой ценой!.. Но как это сделать? Точки вдруг не стало, планета всё ближе; она уже не пугает; она завораживает и её золотисто-жёлтый свет всё мягче и теплее, он интригует, манит к себе. Боль пропадает, время останавливается, в голове звучит мелодичный колокольный звон, хочется покоя и радости, хочется всё забыть, а это можно сделать только там - на чудесной планете, недаром же она так манит к себе...
Нет, нет, постойте! А как же дорогие люди? Как они будут жить без него, без Альки?
Напрягая волю, сжигая последние остатки энергии, о существовании которой раньше и не подозревал, Алька останавливал падение планеты... взглядом.
Однажды - это случилось в первый после рассвета час - притяжение планеты оказалось неодолимым. Не чувствуя больше ни страха, ни боли, с жгучим интересом к новому, непознанному, на большой скорости Алька прошёл сквозь яркий свет, который по плотности чем-то напоминал кучевые облака и не имел источника вроде солнца, который был везде и не имел теней, такой парящий, волшебный, восхитительный свет, земного названия которому никто не придумал. И в этом свете Алька ощутил себя не бренной плотью с ее физическими страданиями, а чем-то бестелесным, невесомым, свободным, состоящим из разума, энергии, воли и совершенно новых желаний - серьезных и благородных.
И тотчас совершенно ясно, четко, будто мысль умылась дождём увидел... свою больничную палату, спящую Катюшу и себя на соседней кровати - осунувшегося, мёртвенно-бледного, с широко раскрытыми глазами, устремившими безжизненный взгляд в потолок. У изголовья стояло непонятное устройство в виде полутораметрового штатива, на самом верху которого марлевой веревочкой была привязана перевёрнутая вверх дном стеклянная бутылочка, от нее тянулся тонкий оранжевый шланг с вколотой в вену Алькиной правой руки иглой.
Над телом склонилась медсестра. Она пристально вглядывалась в лицо, пытаясь нащупать пульс на шее. На полу валялся опрокинутый ею табурет.
"Чего это она?" - заинтересовался Алька, паря в воздухе.
Медсестра вздрогнула, резко выпрямилась, посмотрела на приоткрытую дверь, на спящую Катюшу.
- Боже мой, он умер! - сказала она с большой досадой и с ещё большей жалостью.
"Я не умер! - возразил Алька, ошеломлённый произошедшей с ним переменой. - Просто я... Я могу переноситься куда захочу... Переноситься мыслью, душой, понимаете?"
Она не понимала, как это могло произойти с первым пациентом Марии Алексеенко, которого она взялась лечить самостоятельно. И зачем только Анна Аркадьевна высказалась против? Сглазила мальчишку!..
"Смотрите, - настаивал Алька, пытаясь доказать свою способность творить чудеса, - сейчас я нахожусь справа от вас, а теперь, гляньте же, я слева! Ну что же вы?.. Вам неинтересно? А хотите, я расскажу, как я оставил это больное тело? Потеряв сознание, я такое видел!.."
Если бы она услышала его, то упала бы в обморок, поскольку считала смерть Альки неопровержимым фактом. Помня о Марии, она сноровисто вытащила иглу капельницы из вены Альки и бросилась из палаты вон, даже дверь за собой не закрыла.
Голова у Альки работала как часы, хотя в его новом мире головы как таковой у него не было, как не было ничего материального, и время в этом мире не существовало и значения не имело. Алька не боялся куда-то опаздать, зная, что при желании может перенестись в любое время, увидеть жизнь любого человека, главное - знать хотя бы некоторые данные об этом человеке. Такое состояние называется состоянием безвременья и очень хорошо известно увлекающимся людям, когда день до вечера в занятии любимым делом пролетает как одно мгновение. Разница лишь в том, что после такого мгновения люди замечают течение времени и собственную усталость и очень сожалеют о потерянных времени и силах. Алька ни о чем не жалел. Он мог делать всё и сразу: думать, говорить, действовать. И жажда познания мира овладела им как в первый год жизни "там".
"Я по-прежнему всё вижу и слышу, чувствую запахи, думаю, могу передвигаться, и всё это - мгновенно, со скоростью мысли. Меня не видят и не слышат люди, я для них умер, они видят только моё мёртвое тело. Для них это большая потеря. Но я так не считаю. Я ничего не потерял, скорее наоборот... По-крайней мере мне никто не мешает думать и делать то, что я хочу. Теперь я могу многое узнать, заглянуть туда, куда раньше меня никто бы не пустил. Отличная перспектива в кратчайший срок развить интеллект и удовлетворить собственное любопытство! Уже сейчас я мыслю совершеннее, а в будущем?.. Вернуться к прежнему состоянию, к прежней жизни я всегда успею. Не хочется, честно и образно говоря, менять дом на сарай, интеллектуальное развитие и феноменальные способности энергетического духа на вечный информационный голод в голодном недоразвитом больном теле. Я, правда, еще не знаю, как вернуться в тело. Надо, наверное, просто захотеть и моё желание будет исполнено. Но кем? Не Богом ли, про которого я так мало знаю? Или "по-щучьему велению, по-моему хотению..." Нет, это заклинание пусть останется для детей. Для детей? Ну вот, значит я уже не ребенок. Отлично! Я могу концентрировать внимание, управлять энергией и волей, я могу практически всё!.. Но что я со всем этим буду делать?.."
В углу коридора, у поворота в воронинский дом мальчик лет тринадцати лепил из цветного пластилина коня под седлом.
- Ты кто? - спросил Алька, паря в воздухе. - В какой школе учишься? Раньше я тебя не видел.
Юный скульптор и бровью не повел.
Алька подумал, что мальчик глухой и хотел похлопать по плечу, обратить на себя его внимание, но вышла промашка - мнимая рука не нашла опоры.
Частая дробь каблучков, возгласы: "Адреналин, живо! - Где Клава?!. - Я здесь! - Пошлите за Анной Аркадьевной! - В палату все, быстро!.." - возбудили Алькино любопытство. В то же мгновение он увидел бегущих женщин в белых халатах.
"Кто бы мог подумать, что они умеют бегать так быстро! И где - в больнице, где все должны ходить на цыпочках!.." - изумился и развеселился он.
Молодая женщина с длинными белыми волосами знакома. Алька вспомнил милую улыбку врача "Скорой помощи" и её обнаженные руки розовыми ладошками кверху, к которым он шёл среди падающего безмолвного снега. Они так и не встретились...
"Она всё ещё надеется спасти мне жизнь!" - восхитился Алька и сквозь стену поспешил в палату, чтобы посмотреть, что будут делать с его телом самоотверженные медики.
Суматоха встревожила больных.
- Что случилось? - высыпав в коридор, спрашивали они друг друга.
Как всегда, нашёлся всезнающий и вездесущий оптимист из числа выздоравливающих, который охотно отвечал:
- Мальчишка умер. Эпидемия продолжается...
Алька не мог спокойно смотреть на манипуляции с его телом. Когда Мария Александровна начала делать ему искусственное дыхание изо рта в рот, он умилился и промолчал. Но когда медсёстры сорвали с него одеяло и он увидел себя голым перед разбуженной шумом Катюшей, когда женщины принялись энергично массировать грудь, растирать руки и ноги остро пахнущей жидкостью, Алька возмутился:
- Что вы делаете? Накройте меня сейчас же!
Его не слышали. Рассерженный произволом, Алька попытался поднять одеяло с пола, чтобы накрыть стыдное место, но у него опять ничего не вышло. Тогда он решил кричать что есть мочи:
- "Я не хочу возвращаться! Оставьте меня в покое! Я не хочу, слышите?!"
Он догадался, что от частого и глубокого дыхания в голове Марии зазвенело, перед глазами поплыли радужные круги, делать искусственное дыхание изо рта в рот - всё равно что воздушные шары к празднику надувать. Хорош праздник!.. Она поднялась. Её повело в сторону. Медсестра подставила крутое плечо.
- Мария Александровна, вам плохо?
- Нет, ничего. Клава, давай ты...
Делать массаж сердца на кровати неудобно. Альку сняли на пол.
- Что ты надумал, дружок? - в слезах говорила Мария, в отчаянии продолжая выполнять мероприятия по спасению человека. - Мать придёт, что я ей скажу?
Больные в коридоре расступились, пропуская Изотова с картонной коробкой подмышкой и мотком электрических шнуров в руках.
Услышав о матери, дух Альки из палаты мгновенно исчез.
Глава пятая
В то утро Зина проснулась, когда полная луна ещё лила свой призрачный свет, наполняя спаленку зловещими сумерками. Свернувшись тёплой кошечкой, Алёнка посапывала под боком. Кругленькое личико с курносым носиком дышало безмятежностью, прямые коротко остриженные волосы закрывали половину лица. Рядом с малышкой она чувствовала себя увереннее.
Девочка родилась последней, когда Зине исполнилось 36 лет - это было за год до смерти Генри. С тех пор они всегда спали вместе.
- Хоть бы тебя не коснулось лихо, - прошептала она, прижимаясь к дочери и боясь дышать над нею.
Так они лежали около часа.
Земные заботы потеснили любовь и нежность. Зина осторожно поднялась, посмотрела на спрятавшуюся с головой под одеяло Маргариту.
"Взрослая уже..." - подумала ни с чем не связывая.
На второй день после отправки Альки и Катюши в больницу Зина закрыла большую комнату - экономила дрова и уголь. За ночь домик нещадно выстуживало и холодный пол обжигал босые ноги. В ночной рубашке она прошла на кухню, умылась в жестяном тазу. Потом привычно оделась, заглянула в остывшую печь, пошурудила кочергой - ни одного малинового уголька. Выгребла серую пыльную золу в ведро и понесла высыпать за дом.
Лютовавший ночью мороз сменил гнев на милость, подняв ртутный столбик термометра до пятнадцати градусов. Ветер устал дуть триста дней подряд и взял выходной. Тёмное небо вызвездило. Снег повизгивал и хрумтел под ногами и звуки шагов взбадривали душу. Первые намёты обновились новым снежным одеянием, взблескивавшем от жёлтого света из окна избы. Пар изо рта Зины лёгкими облачками поднимался вверх и растворялся в чистом воздухе.
Христианинбургское просыпалось: в окнах заспанных домов зажигались огни, у колодца звякнуло об лед ведро, взбрехнули собаки.
"Вот и Новый год скоро, а праздника в душе нет, - с грустью подумалось ей. - Был бы жив Генри, сегодня справляли бы немецкое Рождество. И Алька с Катюшей были бы, конечно же, дома..."
Время быстротечно. Не успеешь оглянуться, отшумят снега вешними водами, придет сухое жаркое лето, а там вновь запылает осенним пламенем вдовье сердце и не согреется оно у холодного огня перед новой зимней стужей. Осенью, когда природа затихала перед сном, накатывали приступы желания любви. Золото листопада сводило её с ума. Приходилось глушить желания, чтобы тень дурной славы не отравила будущее детей. В деревне ведь ничего не скроешь. В каждой деревне есть, конечно, свои дурак, святой и проститутка. Попасть в их число равносильно смерти. Попасть в их число - попасть на злые языки. Поддерживать сельское целомудрие - обречь себя на праведную смерть. А выбора нет...
"У кого что болит, тот о том и говорит..." - тут она вздрогнула, оглушенная прозрением: - "Старею?!. В самом деле ведь старею, коль думаю о смерти. Рабочая скотина живет недолго... А мне бы еще пожить. Хотя бы лет десять! Вывести Алёнку в люди, дать ей ума, а там пусть сама решает..."
Беспокойные мысли рассыпались в утренних хлопотах. Зина затопила печь, прибрала на кухне, сбегала в сарай и задала корм свинье, корове и курам, высыпала остатки ужина скучному Джульбарсу. Когда в печи занялся жаркий гудящий огонь и чугунная плита накалилась докрасна, расторопная хозяйка поставила чай и принялась стряпать лепёшки - в деревянной хлебнице остались одни крошки.
- Ах, голова садовая, забыла совсем! - хлопнула себя по лбу и поспешила открыть дверь в спаленку, чтобы тёплый воздух согрел и её.
- Который час? - сонно спросила Маргарита, высунув голову из-под одеяла.
- Спи, рано ещё.
- Ну мам...
- Половина седьмого.
- Чем так вкусно пахнет?
- Лепёшками. Спи, Алёнку разбудишь.
- Разбудишь её, как же! До обеда проспит, хоть из пушки пали - не поднимешь, - сказала она, нежась в постели.
Зина промолчала: что верно, то верно - Алёнка спит долго. Она еще ребёнок. Проснувшись часов в десять-одиннадцать, она съест кусок лепёшки, запьёт молоком, поиграет с куклой, подаренной дядей Вилли ко дню рождения, сделает уроки и убежит в школу не пообедав, если дома не окажется Маргариты.
Натура старшей дочери не терпела лени: едва со светлого чела девушки слетал утренний сон и она слышала, как мать засыпала в печь уголь, хлопала дверьми, снуя челноком из дома во двор и обратно, Маргарита, понежась в постели самую малость, вставала.
Вот и теперь, когда тепло прогрело воздух маленькой комнатки, она вошла в кухню в одних тёплых носочках и плавочках, не смущаясь наготы, потому что так повторялось каждое утро, за исключением тех дней, когда дома был Алька или старший брат Федор. В последнем случае она просто одевала прозрачную комбинацию и всё. Она никогда не одевала на ночь ни рубашку, ни сорочку, ни пижаму, так как чувствовала себя в них несвободно. И ей не было дела до того, что в душные летние ночи братья случайно могли увидеть сестру во всей её молодой красе.
- Не спится тебе, - упрекнула Зина.
- Я выспалась, - пожала плечами Маргарита. Мягкие блики печного огня заплясали на стройном, плотном, здоровом розовом теле, оттеняя налившиеся притягательной женственностью груди, таинственные плавные линии шеи, плеч, живота, бёдер, ног. Во всем видна законченность рисунка, совершенство формы, изящество тона, грация движения. Против молодости всё молчи! Маргарите досталось лучшее наследство семи поколений русских и немецких предков и смешение двух кровей явило свету произведение высшего искусства. Прекрасное лицо юного создания одухотворено пытливой мыслью чистых голубых глаз; над ними, храня девичью тайну, своенравной дугой изогнулись темно-каштановые брови; точеный носик, малиновой спелости губы, ровные крепкие зубы - все выдавало величие девичьей красоты, свободу сибирской души, незаурядные способности живого ума. Пушистые каштановые с рыжим оттенком завитые волосы мягко и нежно обрамляли лицо и неудержимым волнистым каскадом падали на левую грудь и спину.
- Какие у нас планы на сегодня? - поинтересовалась она у матери, наблюдая за её суетой.
- Хочешь помочь? - обернулась от плиты Зина.
- Не горю желанием, но ты ведь со всем одна не справишься, - честно сказала Маргарита.
Нет, всё же Зина могла гордиться дочерью. Другая проваляется в постели до обеда без всякой задней мысли, после обеда сбежит до позднего вечера, и сама не знает, что откуда в доме берётся, зато чуть что - колет глаза бедностью.
- А уроки? У тебя выпускной класс, тебе экзамены сдавать, - предложила она дочери отказаться от лишних забот.
- Ну, во-первых, мы с тобой оказались в чрезвычайном положении в связи с болезнью Альки и Катюши, - на лицо Маргариты пала тень воспоминания, - во-вторых, - продолжала она чуть погодя, - математические уравнения решила еще вчера, "Войну и мир" Льва Толстого прочитала летом, остальное несложно запомнить за полчаса, в особенности историю СССР...
Услышав "мы с тобой", мать подарила дочери быстрый благодарный взгляд.
- Хорошо, коли так, - сказала она. - Мне твои уроки ни к чему, ты для себя должна учиться. - Хотела перевернуть лепёшку в сковороде, но вопрос Маргариты о планах на сегодня задержал руку с деревянной лопаточкой. - К Фёдору надо бы сходить.
Маргарита думала об Альке и Катюше.
- К Фёдору? Зачем?
- Угля им отвезти. Две недели не заглядывали... - начала оправдываться мать.
А Маргарита уже ринулась в наступление, очевидно продолжая давний острый спор:
- Мама, ему двадцать один год! Ты нянчишься с ним больше, чем с Алёнкой!
- Для меня он такой же ребёнок, как и все. Я по-другому не могу.
- Ну почему? Разве ты виновата, что у него не сложилось с Радой?
- Конечно! Нельзя было позволять жениться в семнадцать лет, перед армией! А я позволила.
- Подожди, мама, о чем ты говоришь? - нетерпеливо возразила Маргарита. - Насколько я помню, он и не спрашивал позволения! Объявил, когда между ним и Радой всё было сделано. Он поставил тебя перед свершившимся фактом: "Мама, я женюсь, потому что люблю Раду и она беременна!.. Можешь говорить хоть "да", хоть "нет", теперь это роли не сыграет..."
- Да, это так. И всё же... - ей больно было говорить об этом, но приходилось, - я не смогла доказать, что поступает он необдуманно, наспех. Проще говоря, прозевала момент, когда он стал подумывать о женитьбе. За вами не уследишь. Ну, а потом... - она горестно вздохнула, - потом родилась Иленуца, его забрали в армию на три года... - и спохватившись сняла подгоревшую до угольного блеска лепёшку.
Щеки Маргариты полыхали румянцем, она отодвинулась от пышущей жаром печки.
- Всё это я хорошо помню, - сказала она, - он вернулся из армии и заявил, что у него есть другая, которая любит его и ждёт, что к Раде он не вернётся, потому что она редко писала, ходила в кино и на танцы, что простить ей этого он не может... Не понимаю, говорил одно, а сделал другое: пошел к Раде, остался, теперь мучается, запил, бросил работу, опустился - страшно смотреть!
Маргарита была неглупа, но жизненного опыта ей недоставало. Зина, казалось, выразила эту мысль одним взглядом.
- Ну как было не пойти - дочь растёт! - сказала она, раскатывая тесто на новую лепешку.
- Ой, мама, дочь! - снова завелась Маргарита. - Что-то мне не верится, чтобы он так уж любил Иляну. Вот если бы она выросла на его руках, если бы он кормил её из бутылочки да через сосочку, пеленки стирал, вскакивал ночами на каждый писк, тогда другое дело, а так... Не подумав, испортил жизнь себе, Раде и той, возлюбленной, не говоря уж о тебе. Хотя по большому счету надо бы спросить, кто позволил обидеть мать.
Зина остановилась, вытерла рукавом вспотевший лоб.
- Этого хотела Рада.
- Чего? - не поняла Маргарита.
- Чтобы Фёдор вернулся к ней.
- А он что - без царя в голове?
- Я тоже настаивала.
- Стерпится - слюбится?
- Да пойми же ты наконец, Фёдор стал отцом! - Зина стала выходить из себя. - Это его дочь! Без отца ей будет плохо! Вот ты - тебе легко без отца?
- Мам, нас у тебя пятеро.
- Я у тебя спрашиваю.
- Плохо. Но здесь совсем другой случай.
- Ребенку во всех случаях нужен отец.
- Только не пьяница, - стояла на своём Маргарита.
- Ах, если бы всё было так просто, как ты представляешь, ни у кого не болела бы голова, даже у дятла. Хотела бы я посмотреть, как будешь жить ты, - обиделась Зинаида.
Маргарита подошла, обняла, поцеловала мать, сказала отступая:
- Не будем спорить, а то разругаемся с утра. Если хочешь, я могу пойти с тобой к Фёдору.
Ласка дочери оказала на мать эффект сильнодействующего лекарства, смягчившего сердце.
- А чего ж, пойдем! - сказала приободряясь. - Санки поможешь тащить. Дрова, уголь - тяжело одной-то. Да иди оденься, а то, неровен час, придёт кто-нибудь. Завтракать к тому же пора.
- Ути-ути-ути, - засмеялась Маргарита и, кокетливо качая плечами, отчего груди пришли в плавное движение, будто дразня кого-то, прошла мимо неё в спаленку.
Зину жаром обдало: "Зреет ягодка, не сорвал бы какой-нибудь идиот раньше срока! Любовь слепа, невоспитанного, необразованного, злого человека не разглядит, будет мучиться потом всю жизнь, а если он ещё и запьет!.."
Маргарита одевалась, напевая себе что-то под нос, а Зина тем временем налила в стаканы чай, разломила одну лепешку на двоих, поставила сковородку дымящейся жареной картошки, заправленной луком и салом.
- А молока нет? - расстроилась Маргарита, присаживаясь за стол и глядя на всё горячее. Простенькое ситцевое платье и красная шерстяная кофточка шли ей. Волосы с висков она убрала, скрепив их заколкой, так что они струились теперь по спине полноводной рыже-каштановой рекой.
- Молоко есть, но его мало - Зорька в запуске, - замялась Зина.
Маргарита и глазом не повела, будто ничего не заметила.
- Ладно, пусть Алёнке останется.
Начали есть. Маргарита с завидным усердием поглощала картошку и запивала её несладким чаем. У неё даже лоб взмок.
- У тебя зверский аппетит сегодня! - засмеялась мать.
- Расту, мама, - бойко, не смущаясь ответила дочь. - А вообще Тургенев... нет, Гончаров говорил, что у бедных не бывает аппетита, у них есть только голод. По-моему, правильно. Мы вот сейчас покушаем, а через пару часов я опять есть захочу. Что это, если не голод?
- Может, капустки принести?
- Нет, не хочу, она мёрзлая.
- Кабанчика зарежем, будет у нас и мясо, - мечтательно прикрыла глаза Зина.
- Скорей бы, а то картошка приелась. Мам, а чего бы ты сейчас хотела поесть больше всего на свете?
- Больше всего на свете?
- Да.
- Ну... я бы съела кусочек дыньки, не отказалась бы и от арбуза - красного, сахарного, с черными косточками. А еще - яблок, груш, винограда...
- А я бы хотела попробовать чего-нибудь такого... экзотического... - воспарила в фантазии дочь. - Киви например. Или банан. А кокос едят или пьют? - И вдруг без перехода спросила серьезно: - Мы в больницу когда пойдём?
Вопрос заставил Зину положить кусок лепёшки, который и так не лез в горло.
- Сразу от Фёдора, - сказала помрачнев она.
Маргарита поспешила отвлечь внимание матери первым, что взбрело в голову:
- К двенадцати будем дома, пообедаем что Бог послал и я успею перед школой пролистатьТолстого.
Зина машинально посмотрела на будильник.
- Без Алёнки не уходи.
- Мам, но она так медленно ходит!
- Зато я буду за неё уверена.
- Ладно, - сдалась Маргарита.
Зина начала собираться. Маргарита доедала стоя. Со стола убирать не решились: на прошлой неделе Алёнка обожглась о плиту - искала по кастрюлям что поесть.
- Сбегай к тёте Тасе, попроси санки, скажи, что после обеда вернём, - попросила Зинаида Маргариту, когда та одела драповое в крупную серую клетку пальто с цигейковым воротником.
Маргарита управилась быстро. Вдвоём они насыпали в старый латанный мешок угля, рядом на вместительных санках пристроили мешок картошки, вязанку дров и потянули со двора.
- Бурлаки на Волге, - засмеялась Маргарита. Ей, в принципе, было всё равно, что скажут соседи, которые жили не многим лучше их.
Шел девятый час. Выпавший ночью снег отливал холодной синевой. В воздухе пахло печным дымом, печёным хлебом, свежим навозом и чем-то палёным. В соседнем с домом Таисьи дворе два мужика в телогрейках смолили паяльной лампой подвешенную за задние ноги к толстому суку кряжистого тополя огромную тушу кабана. Мужики успели принять по стопочке "для сугреву" - их лица раскраснелись как после бани.
- У Карла Мецкера сегодня будет свежина, - с белой завистью проронила Зина.
Через десять домов свернули с дороги направо, к глухому забору с высокими крашенными зелёной краской воротами.
- Зайдём к дяде Вилли, - надумала Зина. - Санки здесь постоят, никто их не возьмёт.
Огромный свирепый кобель с отрубленным хвостом заслышав их уже рвался с цепи. Маргарита не любила собак и одним кивком спросила, что они здесь забыли.
- Попросим кабанчика нашего завалить и разделать, - объяснила Зина. - Мороз установился, пора...
Маргарита радостно захлопала в ладоши:
- Я так хочу котлет! И пельменей! И жареных рёбрышек!..
Они с трудом открыли тяжёлую калитку, вошли во двор. В его глубине у сарая испуганно всхрапнула запряжённая в широкие розвальни каурая лошадь.
- Дядя Вилли дома, - сразу определила Зина. - На второй завтрак приехал...
Маргарита бывала здесь много раз. После разговора с матерью о том, что ребенку в любом случае нужен отец, смотрела на хозяйство брата отца несколько иначе. В родительском доме всё привычно, незаметно, а если сравнить, то... то всё проигрывало: и дом у дяди Вилли не совхозный, а собственный и побольше ихнего, и сараев много, и огорожено всё... По старой традиции сибирских немцев дом и сарай для живности под одной крышей устроены. Всё прочно, по-хозяйски. Дорожка к дому и та кирпичом вымощена. Всё не так, как у бедной вдовы.
Глава шестая
Вильгельм Генрихович Штейнгауэр был дома.
Но прежде его, войдя в дом, Зина и Маргарита увидели хлопотавшую у плиты худую высокую с восковым покойницким лицом бабу Нюру, тещу Вильгельма. Она варила к рождественскому обеду пельмени и готовилась печь блины. На припечке грелась глубокая фарфоровая тарелка с горой котлет, каждая из которых была величиной с детскую ладошку. С обеденного стола просились в рот крупно нарезанные ломти пахнущего чесноком холодца, домашней выпечки каравай белого хлеба, истекающие соком куски солёного арбуза, молоко в отпотевшей кринке, сметана в эмалированной миске - бери и мажь на хлеб как сливочное масло. Штейнгауэры жили как у Христа за пазухой.
Глаза Маргариты предательски заблестели, рот наполнился голодной слюной. Она судорожно сглотнула её, подумав: "Вот почему я не люблю ходить к "этим" Штейнгауэрам. Сейчас угощать начнут, а мы, бедные, но гордые, с набитыми картошкой желудками станем отбиваться, говоря, что есть не хотим, что сами только что из-за стола. Почему у нас нет ничего? Да потому, что у нас нет отца. Наша семья лишилась крепкой основы, фундамента. Мама не в состоянии обеспечить нас так, как дядя Вилли своих детей. Она очень много работает и очень мало зарабатывает. Она выросла в людях, в глухой русской деревне, вести домашнее хозяйство как немцы не умеет. И у неё из ложной гордости никогда не появлялось желание расспросить ту же бабу Нюру, как выращивать в огороде собственные огурцы и помидоры, лук и чеснок, морковь и капусту, как делать заготовки на зиму. Странно, почему?.. Почему русские немцы из ничего всегда делают что-то, а мы не умеем?.."
Баба Нюра обернулась к гостям, узнав их, недружелюбно проворчала:
- Шляются тут всякие с утра пораньше! Деньги просить пришли? Ну так у нас не царская казна!..
Сильный немецкий акцент не коробил слух Зины, прожившей среди немцев большую часть своей жизни. Она знала, что негостеприимность выжившей из ума бабки - это тоже не национальная черта их характера. Негостеприимность продиктована старческой скаредностью. Хотя, быть может, ещё чем-то, чего Зина не знала.
Маргарита промолчала вместе с матерью. Обеим, правда, было очень неловко, ведь они действительно пришли просить помощи. Они никогда бы этого не сделали, если бы дядя Вилли не поклялся умирающему брату не бросить в беде его детей и жену. Причем сам Генрих никого за язык не тянул и подобных обещаний не вымаливал.
На их счастье из чисто прибранной, с хорошей мебелью и половичками, с настенными ковриками и мягким диванчиком комнаты вышел обнаженный до пояса Штейнгауэр.
Всё подмечавшей Маргарите хватило беглого взгляда, чтобы понять, что дядя доволен жизнью: гладкий, откормленный, штаны под животом - дебелый мужик, хозяин!
Его звали просто Вилли. На русский манер Виля или даже Витя - кому как нравилось. Как-то раз, летом, в самый канун войны, когда вся семья старика Штейнгауэра была еще вместе, и жили они без страха перед будущим в республике немцев Поволжья, в городе Марксштадте, малышу Вилли шел всего лишь шестой годок, он вышел во двор с куском хлеба и от нечего делать стал дразнить им петуха. Через несколько минут взбешенный забияка атаковал Вильку, опрокинул наземь, нахлопал крыльями по ушам, исцарапал когтями грудь, выклевал правый глаз, отобрал хлеб и гордым кукуреканьем показал двору, что смеяться над ним он никому не позволит. Через полчаса гордец был обезглавлен и плавал в супе, но Вилли так и остался одноглазым, запомнив урок на всю жизнь.
Дядя Вилли слышал, какой приём оказала гостям тёща. Лицо его побагровело от стыда, единственный глаз засверкал гневом.
- Занимайтесь своим делом, мама! - резко сказал он и с минуту смотрел на поджавшуюся тёщу так, будто хотел, чтобы она провалилась сквозь землю вместо него.
Старуха знала всё, что желал ей зять, поэтому лишь затаила мстительную злость и принялась сердито готовить стол к завтраку.
- Раздевайтесь, проходите! - радушно расцвёл дядя Вилли. - Извините, что так получилось...
- Да мы ненадолго, мы сейчас пойдём!.. - замялась, замахала руками на пороге Зина, не решаясь высказать просьбу. Нет, не скованность, не забитость, а какая-то высокая народная интеллигентность души, родственная старому православному воспитанию заставила её сейчас стерпеть отчужденность старухи и не сказать родному брату мужа о своей проблеме.
Он проницательно посмотрел на обеих и сказал:
- Помогу чем могу, выкладывайте.
- Кабана хотим резать! - сердито выпалила нетерпеливая Маргарита.
- Тихо ты! - шикнула Зина.
- Молодец, Маргаритка, так и надо! - заколыхал животом, смеясь, дядя Вилли. - Когда хотите резать?
- Ой, даже не знаю!.. - пожала плечами в растерянности Зина, давая понять, что время назначить может он сам, а они уж подладятся.
- Завтра в два часа, идёт?
- Идёт, - кивнула Зина, тяжело вздыхая. Ей вдруг стало опять не по себе от злобного взгляда старухи, который будто уличал в корысти. А ещё в том, что бедная вдова не имеет права зазывать к себе чужого мужика. Она заранее знала, о чём начнёт судачить старая вредина, когда они оставят этот дом, поэтому ей хотелось оправдаться перед Вилли: - Мне самой не справиться...
Зина много раз видела, как мужики забивали живность. В случае крайней необходимости она тоже могла бы в одиночку запросто одолеть любого кабана, но... что делать со старым русским поверьем, согласно которому мясо забитого женщиной животного нечисто и есть его нельзя? Об этом поверье ещё пятьсот лет назад писал из России прусскому королю Фердинанду его посланник Сигизмунд. Если бы он знал тогда, что поверье будет жить в глухих уголках огромной империи ещё очень долго, интересно, что бы он сказал о культурном развитии русского народа сегодня?
"По нынешним меркам дядя Вилли живет очень богато, - думала между тем Маргарита. - Он больше всех приворовывает, но и работает немало: содержит совхозных лошадей, режет по дворам скот, по весне пашет огороды конным плугом, занимается перевозками грузов и не берёт плату за услуги водкой, а деньгами или продуктами: мясом, картошкой, маслом... Завистливые и злые языки прозвали его за это куркулём. Куркули - народ хитрый и жадный. Для нас он ничего не жалеет, но мать из гордости редко берёт... И пусть старая карга не скулит, он младше матери на десять с лишним лет, она - страшная провинциалка, всего боится... Нет, и дядя не похож на ловеласа..."
- Согрейте воду, а об остальном не беспокойтесь - я всё принесу, - планировал между тем завтрашнюю работу Вильгельм. Он успокоился, хотя краска неловкости всё ещё заливала его мясистое лицо.
- Ваши все при деле? - соблюдая приличия поинтересовалась Зина.
- Рудик на конюшне, девки в школе, а Неля на работе в соседнем колхозе - белят коровник.
- Ну что же, это хорошо... Пойдем мы...
- Куда торопитесь? Раздевайтесь, проходите, позавтракаем! - спохватился опять он.
Маргарита нахмурилась и локтем толкнула мать в бок:
- Пойдём, у меня мало времени.
- Да, да, пойдём, - а сама всё мешкала, поскольку уходить вот так сразу было неудобно, она боялась, что Вильгельм когда-нибудь обидится, решив, что они обнаглели, распоряжаясь его личным временем, используя его самого как безотказную тягловую силу. - Спасибо вам... Мы к Фёдору идём, от него - в больницу...
- Как он? - ворчливо спросила баба Нюра, жалевшая старшего сына "непутёвой Зинки", глубоко переживавшего потерю отца.
- Кто, Фёдор? - уточнила Зина, из головы которой не шёл умирающий Алька.
- Фёдор, Фёдор...
- Всё так же...
- Обормот! - вырвалось у Вильгельма. - Передай, чтобы завтра пришёл помогать, не то я ему уши надеру!
Зина криво улыбнулась: жалко Фёдора, а в то же время ему ох как нужна не чужая - отцовская строгость!
- Прямо не знаю, что с ним делать!.. - её подбородок беспомощно задрожал.
Баба Нюра воспользовалась моментом её слабости и нанесла запрещённый удар, ехидно заметив:
- Был бы жив Генрих, он показал бы вам, где раки зимуют.
- Фёдор взрослый человек, мама! - сказал Вилли. - Его не переделаешь на свой лад, только сломаешь. Оставь его в покое, он сам выберется.
Бросить сына на произвол судьбы не в характере матери. Зина вспомнила совет Макарихи отдать маленьких детей в сиротский дом. Как равнозначны эти два совета! Как больно ранили они сердце вдовы, чутко, остро реагировавшее на простые, казалось бы, слова!
- Им печку топить нечем, а ты говоришь!.. - обиженно дёрнулась она.
- Странная ты, Зина, - задумчиво сказал он. - Не ты о нём, а он о тебе думать должен. Он повзрослел, женился, отслужил в армии три года... Нет, я бы оставил его в покое. Для его же блага. А то он, чем больше ты вьёшься над ним, тем больше капризничает. Голод поднимет. Фёдор найдёт и уголь, и дрова, и хлеб с маслом, которыми ты снабжаешь его. На водку же берёт где-то?
- Переживает он, понимаешь? - она не находила слов, чтобы выразить материнскую боль. - Вам-то хорошо со стороны судить.
- Переживаниями сыт не будешь и дело не скроишь, - стоял на своём Вилли. - Ты вспомни Генриха, вспомни первые годы жизни после войны...
- Ой, не знаю, мне кажется, я виновата, что так у него получилось.
Разговор на эту тему Маргарите порядком надоел. Она нетерпеливо потянула мать за рукав:
- Мам, пойдём! Мы напрасно теряем время!
Недоговорённость хуже молчания. Зина чувствовала раздражение после разговора с Вилли - единственным человеком, с кем можно было поговорить о своих проблемах несмотря на то, что он не всегда мог дать подходящий совет. Он принимал её исповедь, не гнал из дому как баба Нюра, помогал и подсказывал и она была ему благодарна за человеческое участие.
- Да, нам нужно идти, - вздохнула она. - Спасибо, Вилли. До свидания.
- Не за что спасибо говорить, мы не чужие. А то бы прошли, баба Нюра вон пельмени налепила, блинчики есть...
- В следующий раз, спасибо!.. - откланялась Зина.
- Вечером-то придёте? - вспомнил Вилли. - Рождество надо встретить!..
- Придём! - улыбнулась дяде Маргарита, прося простить расшаркавшуюся мать.
Они повернулись, собираясь идти, но Вилли вдруг воскликнул:
- Стойте! Подождите! Чуть опять не забыл! - и закричал старухе: - Мать, собери гостинец Альке с Катюшей! Да не скупись, вали от души! Пусть не обижаются, что дядя Вилли ни разу не заглянул к ним - всё недосуг!.. После тридцати каждый новый день короче вчерашнего на полчаса. Вырастут - поймут!..
Зина заколебалась. Не было у нее возможности порадовать детей чем-то особенным. Правда, Алька не в состоянии радоваться, только Катюша... Ради неё одной тоже стоит перенести минуту стыда и унижения.
"Ну какое это унижение, это ведь гостинец, рождественский подарок дяди племянникам!" - обругала она себя.
"Чего не испытаешь в бедности!" - поняла состояние матери Маргарита. Щёки её рдели.
- Как у вас жарко, - молвила она, маскируя замешательство обеих.
"Душа болит, сердце плачет, а глаза и руки просят, - подумала она. - В бедности люди быстро становятся философами. Ну да, если бы я была обеспечена всем, что мне надо, я бы рассчитывала, чего я хочу больше, а чего меньше. Бедный философствует, богатый рассчитывает..."
- Потерпите немножечко, - почти умолял дядя Вилли, - мы и вправду топим печку с пяти утра...
А старуха не торопясь принесла кусок обёрточной бумаги, завернула в неё пару котлет, стопочку блинов, поколебалась и под давлением метнувшего сердитый взгляд зятя скрепя сердце добавила два соленых огурца.
- Ну разве это гостинец? - недовольно крякнул Вилли. - В Рождество детей надо радовать, а не просто кормить! - Пошел в комнату и вскоре вернулся, с улыбкой неся в большом бумажном кульке дюжину крупных красно-жёлтых яблок. - Это мне Антон Шульц, сосед, из Алма-Аты целый мешок привез, - объяснил так, будто это были не яблоки, а картошка.
- А твоим? - пролепетала Зина, потрясённая невероятным запахом настоящих яблок, а главное тем, что держала их в своих руках.
- Всем хватит! Бери!
- Неудобно даже...
- Неудобно штаны через голову снимать и спать на потолке, - сгладил шероховатости Вилли. Проводив до самой калитки напомнил: - Накажи Фёдору, чтобы пришел завтра. Скажи, что нам не справиться без него...
Когда Зина с Маргаритой остались одни, они облегченно вздохнули и рассмеялись.
- Много ли нужно человеку яблок для минутного счастья среди моря проблем, тревог и суеты? - сквозь смех заговорила Маргарита. - Кулек яблок, и уже есть надежда, что судьба и дальше будет благосклонной!
Отведя души, потянули тяжёлые сани вверх по улице, оставляя на снегу следы полозьев и валенок.
Откровенная враждебность бабы Нюры и искренняя доброта дяди Вилли задели Маргариту за живое. Она шла и гадала, что за всем этим кроется. И уже через несколько метров пути обрушившиеся душевные муки остановили ее.
- Мам, не знаю как ты, а я чувствую себя оскорблённой, - мрачно сказала она.
- Оскорблённой? Кем? Бабой Нюрой? Не обращай на неё внимания, дочка, - остановилась и Зина.
- Да дело не только в ней, вообще... Ну почему мы постоянно унижаемся перед ними? По пустякам бежим к дяде Вилли, просим, умоляем: будь ласка, помоги!.. Разве нет других мужиков, которые из одной симпатии к нам зарежут кабана, привезут солому корове, свезут зерно на мельницу?.. Не хочется зависеть от кого-то одного, пусть он хоть трижды родной, понимаешь?.. Мне кажется, то, что думает о нас баба Нюра, рано или поздно скажет нам сам дядя Вилли.
Когда дети подрастают и начинают принимать участие в решении семейных проблем, их решения порою ставят родителей в тупик. Выигрывая время для раздумья, мать поправила на санях груз.
- Так, давай разберемся по порядку, - тихо заговорила она. - Во-первых, у нас нет другого выбора, мы вынуждены унижаться; во-вторых, до нас никому нет дела, кроме дяди Вилли. После смерти твоего отца все, кроме него, постарались забыть о нашем существовании. Некоторые за моей спиной наговорили обо мне такого!.. Чуть ли не я была виновата в том, что он застудился в трудармии, заболел туберкулезом и... А что касается симпатии других мужиков, как ты говоришь, то... никого другого мне не надо. Я не вертихвостка, понимаешь?.. Дядя Вилли нам действительно не чужой, помогает от души и ещё обижается, когда не зовём. Идти к нему заставляет нужда. Ну кто, кроме него, разделает кабана, сложит печку, перекроет крышу и за работу возьмёт только грош из поверья: за работу хоть соломинку, лишь бы не с пустыми руками в дом. А баба Нюра, дай ей волю, всех посадила бы на хлеб и воду, лишь бы натолкать в чулок побольше денег. Ты что-нибудь слышала о голоде в Поволжье?
- Вроде слышала...
- Так вот она из них. Ее понять надо. Как-то раз она мне рассказала одну историю... В общем, одна женщина своими руками зарезала своего ослабевшего от голода ребенка и накормила им девятерых других детей...
- Мать сварила ребенка?!. Что за дикость?!. - Маргарита была ошеломлена.
- Голодный человек становится зверем, - сказала тихо Зинаида. - Отец твой рассказывал, что когда французы наполеоновские были в России разбиты, они отступали по ими же разорёной территории, продовольствия им не давали, они ели всё... Кутузов, говорят, в письме в Москву писал и рассказывал, как в лесу наткнулись на двух солдат, которые поедали своего третьего товарища... Человек вообще очень часто превращается в животное.
Как ни странно, Маргарита быстро забыла пример каннибализма в Поволжье и проявила интерес к судьбе других Штейнгауэров.
- Не понимаю, - заговорила она, - у отца было пять или шесть братьев и сестёр, и вдруг - только дядя Вилли... Их брат Карл погиб под трактором, Анна умерла после родов, а где остальные?..
- Их было семеро: Александр, Генрих, Анна, Елизавета, Карл, Теодор, Вильгельм и Эрна. Троих уже нет, дядю Вилли ты знаешь, Александр живет в Киргизии, Елизавета пропала без вести во время войны, Эрна уехала в ФРГ, а Теодор - на Дальний Восток. Связи с ними нет. До войны Советского Союза с Германией семья Штейнгауэров жила в республике немцев Поволжья в городе Марксштадте...
- Республика немцев на Волге? Откуда она там взялась? Нет, я слышала, что республика была, но о ней почему-то никто не хочет рассказать толком. Дядя Вилли практически ничего не знает... - Маргаритой овладел азарт первооткрывателя, напавшего на след исчезнувшей культуры древнего народа вроде майи или атлантов.
- Я тоже ничего не могу о ней рассказать. Я не жила там. Отец твой мне рассказывал. Дядя Вилли перед войной еще маленький был, ему то ли пять, то ли шесть лет было... Ты, кстати, немцам тоже не чужая...
- Почему - тоже?..
- Ну ты ведь у меня не одна...
- Вообще-то по паспорту я русская. Против немцев я, конечно, ничего не имею, но... научиться бы говорить по-немецки... Я хотела иметь национальность отца, да в паспортном столе сказали, что если бы отец был жив, тогда можно было бы записать его национальность...
- Ты имела право по своему настроению выбрать национальность отца или матери.
- Да какая разница, русская я или немка?
- Разница большая. Отец объяснил бы...
- Но теперь Советский Союз проводит электрификацию, газификацию всей страны, русификацию тоже, скоро все будут просто советскими.
- Глупая ты ещё.
- Чего это?
- Позже поймёшь.
- Ну и ладно!.. - Маргарита хотела обидеться на мать, но вспомнила, что общая судьба семьи Штейнгауэров осталась невыясненной. - Мам, - позвала она её, когда Зина что-то высматривала вдали, - а что было дальше со Штейнгауэрами?
- С какими?
- Ну с семьёй отца, когда война началась.
- А что было? Была осень сорок первого, немцев с Волги выслали в Сибирь...
- Да, да, я кажется кое-что понимаю... Людей эвакуировали на Восток...
- То была не эвакуация, а насильственное переселение. Не торопись делать выводы. И не надо путать советских немцев с пленными фашистами, как это делают некоторые. Немцы испокон веков жили в России, а фашисты... Из-за них вся вина пала на советских немцев... Ни за что, ни про что, только потому, что они немцы. Отец рассказывал, что трудармия, куда его забрали в начале войны, была концентрационным лагерем, где советские немцы содержались как враги не рядом, а вместе с настоящими пленными фашистами. Уголовники жили там лучше невиновных. Представь, что тебя вдруг, ни за что обвиняют в измене Родине, отбирают дом, землю, разлучают со мной, с братьями и сестрами, гонят в загородки для скота, грузят в товарные вагоны и везут в глухомань, где нет ни одного живого человека...
- Страшно. И Америка против нас...
- Помню, в первой половине сентября сорок первого в нашу деревню под Новосибирском со станции привели человек пятьдесят. Это была первая партия. Мы думали - пленные. Сбежались всей деревней к сельсовету посмотреть, какие у них растут рога...
- Рога? - Маргарита прыснула со смеху.
- Ну да, это теперь так смешно, а тогда... В газетах, что нам читали, немцы были нарисованы с рогами... Это сейчас я знаю, какую боль мы причинили изгнанным, которые были пограмотнее нас, только что русского языка не знали. А почему они должны были говорить по-русски в своей республике? Тем не менее это были наши, советские люди, понимаешь?
- Конечно. В Советском Союзе пятнадцать национальных республик, есть автономные области, больше ста национальностей проживает... Только я не понимаю, чем ваша деревня отличалась от других?
- А тем, что до ближайшего городка было верст сорок с гаком по бездорожью, мы при лучине Богу молились, что люди наболтают, тому верили и сверху сами ещё присочиняли... Теперь такого нет... А что это мы посреди улицы торчим? Пойдём!..
Они торопливо впряглись в веревки и потянули сани дальше.
- Сколько тебе было тогда лет?
- Когда?
- Перед войной.
- Шестнадцать. Как тебе сейчас.
- Представляю!..
- Ничего смешного! - обиделась Зина. - Ты вон десятый класс заканчиваешь, в городе, можно сказать, живёшь, а я три класса церковно-приходской закончила, четвертый - коридор...
- Церковно-приходской? Это в тридцатые-то годы?
- Это мы так говорили. Сын дьячка учителем был, в тридцать седьмом его забрали, учить стало некому...
- Куда забрали?
- Сперва - в тюрьму, потом в Нарым сослали. Боролись с врагами советской власти и всякими сектантами.
- А он что - правда?..
- А я знаю? По мне - учитель как учитель, на попа не похожий... Тогда многих позабирали, многих, говорят, сразу же расстреляли...
Маргарита долго обдумывала услышанное, и новые вопросы засвербили ей душу.
- А как ты с отцом познакомилась? Русская с немцем во время войны, когда всё было настроено против немцев и всё - для русских? Это каким должен был быть мой отец, чтобы убедить тебя в обратном? На каком языке вы говорили?
Вспоминая молодость, Зинаида призадумалась.
- Ну, стало быть, и такое было возможно, уж коли вы есть на свете... Как познакомилась?.. Смотрю, люди как люди, только по-нашему, по-русски, как говорится, ни бум-бум - всё по-своему шпрехают... В первый же день я приметила Генриха, а он - меня. Как сейчас помню, вышел он тогда из группы своих земляков, молодой, крепкий такой, красивый и смело так по-русски с нездешним горловым слогом говорит: "Люди, мы ехали сюда почти три недели, продукты наши кончились, мы очень голодны, но у нас еще остались кое-какие вещи, не могли бы вы дать за них немного хлеба нашим старикам и детям? Сегодня же мы начнём для вас работать и вернём всё, что вы нам дадите. Мы будем очень много работать, мы не нахлебники, на вашей шее сидеть не будем..." Помню, некоторые подняли его на смех, другие разобрали по домам кормить. Уже тогда Генрих был разлучен с родными, с ним оставался только младший Вилли... Я привела их к себе домой. Моего отца как раз забрали на фронт, в доме хозяйничала мачеха, но и она их не выгнала... Вот так...
Когда слабое растение высаживают в плодородную почву и поливают питательным раствором, оно крепнет, приживаясь на новом месте. Когда мать рассказывала о выселении Штейнгауэров с Волги в Сибирь, она чувствовала себя слабым саженцем, которого грубый садовник воткнул в чужую холодную землю. Но рассказ об умном смелом отце, которому народ доверил говорить от своего имени в трудный час влил в неё новую силу. Раньше она почти ни о чем мать не расспрашивала, наивно полагая, что история семьи скучна, пуста и однообразна, поскольку не было в роду мировых знаменитостей: музыкантов, скульпторов, писателей, кинорежиссёров или актёров. Она слышала от людей о выдающихся способностях отца, но одних рассказов было мало, ей хотелось видеть конечный результат известности в фильме, в книге, в музыке, в скульптуре... И только сейчас она поняла, что так бывает не всегда. И еще она поняла, что под давлением тяжелейших обстоятельств отец просто не смог или не захотел реализовать себя.
"Не смог или не захотел - нет, это было совсем не так! Моего отца убило изгнание, колючая проволока концлагеря, тяжёлая болезнь и бесправие немца после войны... Боже, как ему было тяжело!.."
- Он часто повторял, что русский выучил только за то, что им разговаривал Сталин.
- Это строка из стихотворения Владимира Маяковского, только там не Сталин, а Ленин, - поправила Маргарита.
- В лагере немцы так переделали.
Они тащили в горку свой груз, пыхтели, но за разговором почти не замечали тяжести, которую, впрочем, никогда бы не бросили. Это был их удел - удел несчастных тружениц. Он вошел в их жизнь и они его не замечали. А если бы заметили, то сошли бы с ума от жесточайшей несправедливости, когда кто-то должен тащить такую вот распроклятую жизнь, а кто-то - нежиться во дворце на побережье одного из островов Карибского бассейна.
"Дурак всю жизнь смеётся, а умный плачет, умный человек - мрачный человек. Постигая смысл жизни, выдающиеся философы сходят с ума или кончают жизнь самоубийством. Правду лучше не знать..." - размышляла Маргарита.
- Сталин по своей жестокости не уступал Гитлеру, - Зина боязливо оглянулась, не слышит ли их кто. - Это ведь он заклеймил незаслуженным позором советских немцев...
- Но зачем?
- Кто-то должен был заплатить за нападение Гитлера...
- Ну о чем ты говоришь, мама! У нас в школе я, например, слышала, что советских немцев эвакуировали с Волги, чтобы их не угнал в Германию Гитлер. Сталин выиграл войну!..
- Оглянись вокруг, дочка! Спроси любого немца, почему он здесь, а не у себя на Волге, на Кавказе или в Москве!
- В Москве?!.
- Ну да, в Москве! Разве ты не слышала о "Немецкой Слободе"?
- Нет.
- А почему соседняя улица Московской называется, знаешь?
- Не знаю, но ты хочешь сказать...
- Да, я хочу сказать, что они связаны между собой историей одного немца по фамилии Юнг...
- Это который жил в саманной землянке рядом с Мишей Буслаевым?
- Да. Он перебрался сюда ещё до войны, а раньше жил в Москве.
- Ну дела!
- Ты, дочка, еще многого не знаешь... Люди рассказывают, что в лагере этот Юнг спас от голода и болезней несколько сот человек...
- Это как?
- Как тебе объяснить... В лагере заключенных кормили брюквенной баландой, давали эрзац-хлеб - хлеб с древесными опилками... Кормили, одним словом, очень плохо, медицинскую помощь вообще не оказывали, не было дня, чтобы в бараке кто-нибудь не умирал... А бараков там было несколько десятков... Юнг знал свойства трав, знал, что можно бросить в котелок и съесть, из чего приготовить лечебное снадобье...
Судя по обостренному взгляду Зинаиды, направленному на приземистую глинобитную занесённую снегом землянку с открытым двором в конце улицы, это было жильё её старшего сына Фёдора, его жены Рады и их дочери Иленуцы. И если бы не Маргарита, мать ушла бы в тревожные мысли о них.
- Мам, а что было дальше? Вот вы развели-разобрали переселенцев, ты привела домой моего будущего отца Генриха и дядю Вилли..
- Переселенцы - это кто добровольно сюда переехал, а это были изгнанные, депортированные... Жалко мне их было. Они и вправду оказались работящими: до ноября, до больших морозов налепили саманных кирпичей и поставили каждой семье по такой вот глинобитке. Здесь жили горемыки... Да, а через пару месяцев, в начале сорок второго мужиков позабирали через военкомат в трудовые колонны, то есть под ружьями как преступников угнали в шахты, рудники, на военные заводы, стройки, лесоповалы... И Генриха забрали. Ему ведь уже шестнадцать было. А Вилли - шесть, он остался у нас. К осени, нет, к зиме по дополнительному набору и пятнадцатилетних мальцов забрали. И женщин, которые имели детей старше трех лет, позабирали. Всех...
- А кто детей ростил?
- Старики, соседи. Некоторые до двадцати ребятишек набирали. Детские дома открылись...
- Нет, это ужасно!
- Еще бы!.. Генрих попал в шахты Кемерова, в Анжеро-Судженск, шахта девять дробь пятнадцать, породоотборщиком, помощником взрывника... Обещали после войны отпустить домой, то есть на Волгу, но пришла Победа, их приписали к шахтам навечно. Генрих сбежал. Я не знаю, почему его не забрали обратно. Ведь за побег грозила каторга. Двадцать лет давали. А мне... - она снова посмотрела по сторонам, - за укрывательство государственного преступника полагалось пять лет тюрьмы... Таких законов тогда было много, мы вызубрили главное: не высовываться, иначе схлопочешь. До пятьдесят шестого года были вне закона... Если работа, то самая грязная, если квартира, то в последнюю очередь... Да и сейчас немногое-то изменилось... До войны Генрих закончил семь классов, кроме немецкого и русского понимал украинский и татарский языки - в шахте кого только не встречал!.. Говорил, что лучше бы воевал на передовой против фашистов, чем называться фашистом, врагом народа, изменником Родины в советском концлагере, хлебать баланду, кормить вшей и клопов, рвать жилы в штреках... Никто не спрашивал, чего он хотел... Буквально через год после нашей женитьбы, осенью, во время уборки, комбайн, на котором он работал, поломался - техника была старая, изношенная, запчастей не хватало... Бригадир обозвал Генриха фрицем поганым и вредителем, будто он специально это сделал. Отец не выдержал и ударил... а бригадир из фронтовиков, коммунист, русский... Генрих отсидел в тюремном изоляторе целый год. Выпустили по болезни. В трудармии Генрих случайно встретил младшую сестру Эрну...
- Это которая в ФРГ уехала?
- Да, её. Она рассказала, что родителей депортировали в Христианинбург, куда мы и переехали из-под Новосибирска. Генрих почти сразу сел на трактор, стал работать, а тут, в сорок восьмом, когда ты родилась - неурожай, голод начался. Мы, Штейнгауэры, пухнуть начали. Лебеду ели, по деревням я ходила, кусочки просила. Мы с Генрихом забрали Вилли к себе - он тогда у чужих людей батрачил, помирал - аж светился весь, сам худой как скелет, а живот... Ну ты видела, таким он у него и остался... Это ведь не с жиру он такой, а от рахита. Генрих воровал безоглядно, с какой-то веселой мстительной злостью: наберет зерна в обшлага куртки, в сапоги сыпнёт, в карман, а однажды поздно вечером, в ненастье сразу два мешка привёз. Так и спас Фёдора, тебя, меня, Вилли, всех Штейнгауэров. Тюрьмы он больше не боялся. Ты, если говорить честно, у Вилли на руках выросла. Меня дома почти не было - работала я с утра до позднего вечера...
- Отец спас брата от смерти, а мы теперь этим пользуемся? - неожиданно возмутилась Маргарита, которой хотелось, чтобы на чистом благородстве отцовского поступка даже малая тень не лежала.
- Не выдумывай, чего не знаешь! - рассердилась мать. - Человек сам определяет величину своего морального долга! Золотом совесть не мерят и кнутом не будят!..
Маргарите стало опять стыдно оттого, что она пропустила мимо ушей так много рассказов родственников и соседей о жизни отца и потому так мало сейчас знала и понимала.
- Я буду гордиться отцом и уважать дядю Вилли, - возвышаясь духом торжественно пообещала она матери. - Раньше мне казалось, что бедному человеку нечем гордиться и он всегда останется униженным и несчастным. Теперь я вижу, что и за колючей проволокой человек может сохранить величие души. Пушкин, мама, писал ссыльным Декабристам: "Во глубине сибирских руд храните гордое терпенье, не пропадёт ваш скорбный труд и дум высокое горенье!.."
- Ты должна знать, что в бедности некоторые люди привыкают обходиться малым и перестают искать выход. Генрих был бедным, но он знал, куда нужно идти и что делать, понимаешь? И он, умирая, просил меня, чтобы я сделала вас стойкими оловянными солдатиками. Золото, говорил он, в любом кошельке тает, а крепкий дух слабому телу костяк.
Рассказывая о тяжелой жизни многодетной вдовы, Зинаида не сгущала краски. Прошлое вставало перед Маргаритой страшным исполином. Рассказ матери был выстрадан отверженностью многих лет. Тех лет, когда длинными бессонными ночами она готовилась к такому вот разговору, понимая, что прежде суда Божьего ей придётся ответить за несправедливо устроенный мир своим собственным детям.
Но этот суд, этот момент выяснения истины представлялся Зине иначе. В облаках грёз рисовался зимний субботний вечер, когда забыты осенние заготовки, недельные хлопоты позади, семья в сборе, гудит в печи весёлый огонь и каждый сын или дочь, пусть то смышлёная Алёнка или любознательный Алька, дотошная Маргарита, обидчивый Фёдор или легкомысленная Катюша, сколько бы им ни было лет, были бы готовы принять её немудрёную исповедь и не искать зацепки для обвинения в бездействии. По её твердому убеждению она была просто обязана покаяться в том, что не всегда была уверена в себе, не имела достаточно сил и ума, опускала руки, впадала в слепую ярость или апатию, едва сводила концы с концами. И вообще не сделала что-то очень важное, решающее, до чего не дошла своим ограниченным умом и что могло бы резко изменить их жизнь к лучшему. Она уже знала, что выросшие дети становятся умнее её, видят её ошибки, начинают указывать их, посмеиваться над ней, но сами идут тем же болотом, не зная о скрывающейся в двух шагах под чистой водой опасной трясине по имени доля.
Она жаждала этого разговора всей душой, считая, что ответит на все вопросы. Дети должны знать, чем и как жила она всё это время, каким воздухом дышала, о чём мечтала, что испытала, продираясь в одиночку через гиблое болото жизни к её твердому тракту. Материнская судьба, судьба отцовская должны стать уроком каждому: Фёдору и Маргарите, Альке и Катюше, маленькой Алёнке. Они не должны блуждать по миру в поисках тихого пристанища, свежего хлеба, чистого воздуха, непризрачного счастья - всего того, чего лишены и сегодня, будучи детьми изгнанных, тех, у кого отобрали Родину и дом, кого не желают признавать за людей, обрекая на рабскую долю.
Знать, кто-то свыше распорядился по-своему и мечта об исповедальном вечере в кругу близких не сбылась. Слушая рассказ матери, Маргарита вынуждена была тащить с ней тяжелые сани, которые лучше сладкого вечернего чая убеждали в искренности и правдивости материнских слов.
"Исповедальный вечер... - опустив голову и наклонив тело вперед, чтобы легче было справиться с тяжестью, тащила Зина свою нелегкую думу. - Исповедальный как поминальный... Фёдору не до моей исповеди - сам бы поплакался, излил бы свою душевную боль, да, видать, не может - замкнулся наглухо. От меня, от матери, замкнулся... Может, младшие не собьются с проторенной дороги? Дай-то Бог... Да только не учатся они на ошибках других, им всё надо испробовать самим... Эх, жизнь!.."
Оставшуюся часть пути прошли молча.
Маргарита осмысливала материнский рассказ. Множество новых вопросов туманили взор девушки.
"Отец у меня был немец, мать - русская. А кто я? Русская немка или немецкая русская? - напряженно размышляла она, пытаясь разгадать придуманную каким-то мудрецом ради разделения людей на народные группы задачу. - Собственно говоря, какая я немка? Мой родной язык русский, я родилась в России, меня родила и воспитала русская женщина, я полноправная гражданка Советского Союза... А немецкое? Что во мне немецкого? Память об отце, который всеми фибрами души хотел, чтобы мы не повторили судьбу Штейнгауэров, не стали изгоями в родной стране? Чтобы не оставались проклятыми на семь поколений вперед? Чтобы русскими вернулись на Волгу - "колыбель земли русской"? Но какая же она русская, если из колыбели этой был выброшен немецкий ребенок?.. "Ты немцам тоже не чужая..." Как же быть?.. Э-э, нет! Я русская! Потому что я люблю Пушкина и Льва Толстого, Рахманинова и Репина, Коненкова и... великий могучий русский язык! Немке в России гордиться нечем!.. Нечем?.. Не потому ли нечем, что я, молодая и, как мать справедливо заметила, глупая ничего не знаю о прошлом и настоящем своего фамильного рода? Откуда, из какого уголка Германии переселились на Волгу Штейнгауэры? Сколько их было? Каким ремеслом занимались? Почему оставили Родину? Кто из них остался на родной земле, несмотря, быть может, на грозившую смерть? И если им там грозила смерть, то какая: голод, преследование за религию, война, чума или еще что-нибудь в этом роде? Похожи ли мы, сегодняшние, на тех, из прошлого? Что роднит нас? А может, я прямая наследница германского князя? Представляю!.."
"Вот оно, жилище человека начала второго тысячелетия! - думала в это время Зина, глядя на глинобитку, где жил теперь Федор. - Здесь, за толстыми стенами, первопоселенец чувствовал себя, наверное, земляным червем, укрывшемся от лютой сибирской стужи. Но где ты теперь, отчаянно смелый переселенец? Как сложилась твоя судьба? Тебе удалось пустить на целинной земле здоровые корни, они дали молодые сильные побеги и род твой древний, мастеровой и гонимый не умер вместе с тобой. Ведь ты, должно быть, умер и бренное тело твоё снесли на мрачное кладбище плачущие родные, суровые друзья и сердобольные соседи. Вон там, в двухстах шагах отсюда, возле серой застуженной лесопосадки, в которой ты, отработав в поле с раннего утра, любил отдыхать в жаркий летний полдень, там скособочились чёрные на снегу кресты - там теперь твоё вечное пристанище... А может, твою суровую жизнь опалил огненный ветер советских нескончаемых репрессий и сгинул ты в кладбищенском глубоком овраге, расстрелянный вместе с другими искателями земли и воли? "Враг народа", ты называл эту глинобитку своим домом и гордился тем, что единственное оконце светилось не бычьим пузырём, а настоящим звонким стеклом, в которое ты стучал вернувшись с поля и домочадцы узнавали тебя, радовались твоему приходу, пока однажды... Они наверняка ворвались ночью, оставив машину в переулке. Моего Генриха забирали так... Прости, великодушный человек, но... твою саманную избушку придавило к земле горе. Это уже не дом. Названия этому нет - то, что было с любовью сложено тобою, помазано и побелено, ныне осело, вросло в землю, скособочилось, облезло и осыпалось, на плоской тяжелой крыше сухо шелестят на ветру крепкие стебли горькой полыни - жизнестойкое неприхотливое растение легко прижилось там, откуда ушел ты. Здесь по-прежнему витает твой неспокойный дух, горечь степной воли и... А по ночам в этом краю бродит стая злых бездомных собак, дядя Роберт ловит по одной, обдирает шкуры на унты, а мясо поедает... Одно, пожалуй, служит неизменно, как ты и хотел - ветры не заносят снегом оконце..."
Глава седьмая
Мы любим тех, о ком думаем с нежностью.
При упоминании о матери Алька скользнул из больничной палаты на улицу. И в то же мгновение он её увидел и даже попытался помочь ей и Маргарите тащить тяжелогруженые сани. Но из этого ничего не получилось. Тогда он взял себя, как говорится, в руки и неожиданно проследил материнскую мысль о неизвестном переселенце, построившем на окраине села Христианинбургское одну из первых саманных землянок.
Мысль показалась Альке очень интересной.
"А что, если..." - еще не додумав, он уже систематизировал разрозненные знания матери о пионерах-переселенцах, основателях села, приросшего городом как Россия Сибирью.
Бывает так, что информация в "чистом виде", информация подлинная нам хорошо известна, но в силу своего неумения, в силу непрофессионализма и при известной доле нежелания мы не могли отделить её от широко распространенных слухов раньше гениального учёного, талантливого журналиста или популярного общественного деятеля. И если бы нас, слава Богу, всё же умственно не ленивых не озаряли открытия общеизвестных истин, лежащих на поверхности фактов, то история рода человеческого покрылась бы не пятнами - сплошным саваном забвения. Человечество продолжало бы развиваться с колоссальной скоростью, и только мы, не умея пользоваться информацией, продолжали бы верить выдумкам шутников.
С Алькой произошло обычное в невероятном: материнское информационное поле синтезировалось в живое сообщение, наполнившееся реальными действующими лицами прошлого, подлинными эпизодами ключевых событий, насыщенных диалогами героев, окружающей их обстановкой, пейзажами скупой природы - всё как в лучшем ностальгическом фильме, где плохое по-настоящему плохо, а хорошее - хорошо.
Если бы Алькина мать была доктором исторических наук или просто начитанной женщиной, ему не пришлось бы так напрягаться. Но Зинаида была простой русской крестьянкой, которая знала о прошлом лишь по рассказам мужа, стариков, любознательной Маргариты, кое-что читала в районной газете "Правда Христианинбурга", бывала в историко-краеведческом музее и соединить разрозненные советской пропагандой части исторической правды не умела. Да это ей, если подумать, было и не нужно.
Алька решил заглянуть в прошлое, чтобы узнать, откуда же всё-таки пришли в сибирскую глухомань люди, что их сюда привело, почему они оставили ранее обжитую землю, где родились, где хоронили своих предков. Бросить родные края, где исхожена каждая дорожка заставить могут только чрезвычайные обстоятельства, когда иного выбора просто нет.
Передать на словах происшедшее с Алькой невероятное, однако же невыдуманное приключение можно лишь в общих чертах. А то, что происходило и, главное, как - еще более сложно. Незнающим жизнь после смерти людям придётся довериться рассказу, поднапрячь фантазию и с особым чувством причастности и понимания Алькиной жизни и жизни его матери войти в это новое информационное поле не как в реальный мир торопливых будней, а как в предгорный туман, где очертания предметов видны, но размыты, нечетки, кажутся исполненными тайной, но остаются в природе живыми деревьями, травой, тропинкой по склону...
"...Всякий, кто попадает в Кулундинскую степь, поражается её бескрайностью... " - ровным голосом рассказывала группе утомлённых школьников во главе с учительницей женщина в строгом тёмносинем костюме возле выставленных в большом светлом зале крестьянских орудий труда конца девятнадцатого - начала двадцатого столетия. Не любивший нудных речей Алька разочарованно отвернулся, и тут же испуганно отпрянул от злобного рыка и клыкастой пасти летящего в прыжке на него матерого волка! В паническом страхе Алька заметил над собой толстую ветку дерева, хотел взобраться на неё, но там кралась бесшумная рысь! Встретившись с ним взглядами звери настороженно замерли. Из под дерева наблюдала за ним огненно-рыжая лисица. Умолкли ястреб-перепелятник, трещётка-сорока, дикие гуси и утки...
"Чучела, музейные экспонаты!.." - Алька перевел дух.
Он бывал здесь. Вот и пулемет "Максим" времён гражданской войны, и шашки конников Красной Армии...
"...Кулунда - это крупнейший земледельческий район Западной Сибири, занимающий миллионы гектаров сельскохозяйственных угодий..." - лился уже ставший приятным голос гида.
"А ведь нетрудно догадаться, что переселенцев привлекла земля, - обратился в слух Алька. - Где, в какой стране есть ещё такое изобилие?.. "
"...Существует легенда о том, как изгнанный Богом из рая над Кулундою летел шайтан и плакал. Возмущённый однообразием местности и ее безлюдностью, он возгорелся злобой и, желая сделать неприятное Творцу Вселенной, плюнул посредине степи. Тысячи брызг полетели на землю, и там, где они упали, образовались горько-солёные озёра, а где падали слезы раскаяния, стали озёра пресные, писал историк из соседнего с нами Славгорода Владимир Герасимович Жемеров... " - гид обладала прекрасной памятью, цитируя документы истории без шпаргалок, вызывая восхищённые взгляды и перешептывания школьников.
Алька не замедлил взмыть в небо, чтобы с высоты птичьего полёта увидеть то, что натворил озлобленный шайтан. Развернувшаяся внизу картина впечатлила его до восторга безграничной любви к Родине. Усиленный торжеством голос гида лился над заснеженным пространством с линиями лесополос, оврагов, дорог, квадратами полей, крупными сёлами и деревнями, многочисленными сверкающими льдом пресными озёрами и озёрами с незамерзающей солёной водой.
"...Название Кулунда, утверждают литературные источники, исходит от тюрко-монгольских племён, кочевавших здесь несколько столетий назад. Слово "кулунду" в переводе означает "изобилующая жеребятами" или "кул-анада" - "далёкие озёра", "озёрный край"...
И увидел Алька, как по этой степи, по этому озёрному краю несётся табун лошадей, управляемый ловкими наездниками, и среди мужественных людей узнал он не монгола-кочевника, не казаха - коренного жителя одного из аулов Алтая, а одноглазого дядю Вилли, скачущего на вороном жеребце. А далеко позади табуна через степь напрямки тащился усталый обоз с семьями переселенцев. В конце каравана, держа под уздцы верхового коня, гордо вышагивал мальчик лет тринадцати - юный скульптор из больницы, который лепил похожего коня из пластилина.
"Кто ты?" - опять спросил его Алька.
Мальчик взглянул вверх и улыбнулся проплывавшим по небу облакам. Потом остановился, приложил вдруг ко лбу козырьком от солнца ладонь, вгляделся вдаль, шлепнул от радости коня по гнутой могучей шее и крикнул людям в обозе:
"Sehen Sie! Erdh;tte!"
" Es ist unser Land! - обрадовались, загомонили переселенцы. - Wir sind zu Hause! Mein Gott, endlich!.."
Сам ещё не зная почему, Алька вдруг очутился в небольшом домике историка Жемерова, в обычной комнате, в разное время дня исполнявшей роль рабочего кабинета, гостиной или спальни, поскольку в домике других комнат попросту не было, не считая крохотной спаленки и закутка кухни за огромной русской печкой. И очутился Алька в этом домике в тот момент, когда в мёрзлое стекло окна постучали и Владимир Герасимович, которого Алька узнал по фотографиям на стенах и книге "Славгород", пригласил гостя войти.
"Ради Бога, извините, что не встретил вас на вокзале, - с неловкостью и смущением оправдывался он перед молодым розовощёким приезжим, помогая тому снять "москвичку" - тяжёлое зимнее пальто с отложным каракулевым воротником и большими чёрными пуговицами в два ряда, - я, знаете ли, сам только что приехал... Продрог в санях до мозга костей!.. О, нет, не разувайтесь, прошу вас - пол холодный!.. "
Если бы гостеприимный Жемеров мог заглянуть в будущее, он бы несказанно обрадовался, узнав в молодом человеке профессора, доктора исторических наук, преподавателя истории Алтайского государственного университета Льва Малиновского, автора книг и монографий по истории немцев России и Сибири, в те годы - корреспондента центральной немецкой газеты "Neues Leben" издательства газеты "Правда" в Москве, органа ЦК КПСС. Лев Малиновский с юности тяготел к научно-исследовательской работе и увлекался популярно-историческими очерками о немцах-переселенцах, их первых трудных шагах на новой родине, их политической жизни и так далее. Придет время и Алька, то есть Альберт Генрихович Штейнгауэр будет представлен профессору. И учиться будет в том же университете на факультете журналистики. И работать будет собственным корреспондентом другой немецкой газеты "Neuer Weg" московского издательства "Пресс-Клуб". И профессором... он мог бы стать, не грянь в России глубокий экономический и политический кризис, обративший в нищих десятки миллионов людей.
Владимир Жемеров пророчествовал карьеру молодому другу, но знать наперед, кем тот станет, каких глубин в науке достигнет, он, конечно же, не мог. И даже Алька в своем безупречном состоянии свободного от бренного тела духа не имел счастья или несчастья заглянуть в Божью "Книгу судеб" и, стало быть, не знал предписанного ему будущего, не знал, в частности, того, что на одной из ее страниц начертано ему стать изгоем...
"И куда же вы ездили, Владимир Герасимович?" - спрашивал между тем Лев Малиновский, снимая валенки несмотря на протестующие взмахи рук Жемерова.
"Подмокли никак?" - догадался наконец Жемеров.
"Есть маленько!" - засмеялся журналист.
Жемеров достал с выступа печки вязаные из белой овечьей шерсти сухие толстые носки, протянул ему:
"Наденьте, а то, не дай Бог, свалитесь в горячке... А ездил я, батенька, в Орлово. Знаете, поди? Это в бывшем Немецком районе..."
"Орлово? А как же, знаю, бывал там не раз, на днях думаю опять туда попасть... Интересное село... В тысяча девятьсот десятом году немцы переселенцы встречали там бывшего саратовского губернатора, министра внутренних дел, премьер-министра царского правительства, помещика и сторонника самодержавия Петра Аркадьевича Столыпина, автора знаменитой аграрной реформы... - Малиновский огляделся выискивая, куда бы поставить обтянутый коричневым дерматином фанерный чемоданчик. - Что интересно, - продолжал он, - Столыпин был противником национальных и крестьянских движений и, следовательно, немецких колонистов. Однако реформа создала предпосылку для массового переселения людей. "Голод был лучшим популяризатором для движения в Сибирь" - писали в газетах еще в девяностых годах прошлого столетия. В Орлове стоял памятник, а на нем была надпись: "1910 года 29 августа въ память предсъдателя Совъта Министровъ П.А.Столыпина и Главноуправляющаго Зем. и Земледълiемъ А.В.Кривошеина, посетившихъ Орловскую волость. На семъ мъстъ были встръчены съ хлъбомъ и солью дорогiе гости тысячами переселенцевъ"...
Жемеров забрал чемоданчик у Малиновского, поставил возле стола на лавку под окном с тюлевыми занавесками.
"Сейчас, дорогой Лев, мы сгоношим чайку с вареньицем, отогреемся с морозца и я отвечу на все ваши вопросы. Вы ведь не просто так в такую даль ехали... Вы знаете, позавчера ко мне забегал Иоганн Шелленберг..."
"Шеф-редактор "Rote Fahne" ?.."
"Да. Вы его знаете."
"Мы хорошо знакомы. Родился он, кстати, в Reichenfeld, возле Орлово, позже село переименовали в Чертёж, а после укрупнения колхозов село как и многие другие мелкие сёла было ликвидировано. Иоганн закончил в Славгороде педагогический техникум и преподавал в Орловской неполной средней школе, с пятьдесят седьмого года работал сотрудником "Rote Fahne", а последние лет восемь возглавляет газету."
"Когда он узнал, что вы едете ко мне, он, естественно, напросился в гости. Было бы интересно поговорить втроём. Как вы, не против?.."
"Конечно нет! В любом случае я встретился бы с ним! Это ведь не человек - чудовище! И знаете почему? Потому что чертовски умён. Но и это ещё не всё - заводила хороший, организатор и дипломат, который умеет отстоять нужное дело. Прошлым летом в "Rote Fahne" пожаловал один из краевых партийных функционеров и сказал, что в ближайшее время редакция газеты должна изменить профиль и ничего кроме перевода на немецкий язык русской газеты "Новости целины" не делать. Иоганн Шелленберг ругался в краевом комитете партии, звонил в "Neues Leben" шеф-редактору Георгию Пшеницыну, а через него и до ЦК КПСС дошёл, я слышал, готовится решение о расширении редакции и удвоении объёма газетной площади. Каково, а?.."
"Политику Хрущёва называют оттепелью в международных отношениях. Никита Сергеевич с германским канцлером Конрадом Аденауэром переговоры ведёт... Вы какое варенье предпочитаете: малиновое или смородиновое?.."
"А у вас оба есть?.."
"А то!.. - горделиво приподнял голову Жемеров. - Из Алтайского питомника саженцы! Наши, родные, сибирские! Малине, правда, вода нужна, но у нас тут грунтовые ближе, чем в Немецком районе, и колодец свой. А смородина непривередливая, ее и в агролесе полно - собирай не ленись."
"А какого наварили больше?"
"Господи, Лев, я ведь от всей души!" - закричал на него Жемеров, выставляя поллитровые баночки с вареньем. Следом пошли гранёные стаканы в тяжёлых медных подстаканниках, каравай хлеба и чайник с горячей плиты. А пока будущий профессор натягивал тёплые носки и смеялся неудачной уловке, на столе появились солёное сало, огурчики, две полагающиеся случаю стопочки и непочатая бутылка "Московской" особой водки.
"А это ещё зачем?!." - изумился журналист.
"Для сугреву, по одной! - простонал Жемеров, в глазах которого носились весёлые чёртики. - А то разговора не будет!" - и угрожающе насупил густые брови.
"Но только по одной! - предупредил Малиновский. - Мне ещё на ночлег устраиваться..."
"Как вам не стыдно, Лев! - рассердился Жемеров. - У меня останетесь. Места хватит!.."
"Тогда наливайте! Поговорим..." - сдался Малиновский. И когда историк сел за стол, сказал: - Меня, собственно, привела к вам ваша книга..."
Нет, ну кто и откуда мог знать о встрече Жемерова и Малиновского, знать содержание этого разговора? Алька понятия об этом не имел. И уж тем более не могла этого знать Зинаида Никитична Штейнгауэр. Очевидно Малиновский в своё время прочитал книгу Жемерова "Славгород" и эта встреча, этот разговор не могли не состояться.
"Моя книга? Я так и думал. Она вам не понравилась..." - будто подтверждая нашу мысль упавшим голосом проговорил Жемеров.
"Вы не правы, Владимир Герасимович, в книге очень много ценного исторического материала, но... - Малиновский замялся, боясь ненароком обидеть автора, а вспомнив, что истина дороже дружбы, сказал: - "В ней нет ни одного слова о немцах-переселенцах. Я знаю, это не ваша вина, это вина советской цензуры..."
Взгляд Жемерова потемнел. Он откупорил бутылку, наполнил стопки, одну поставил ближе к корреспонденту немецкой газеты.
"Да, это не моя вина, Лев, - сказал он мрачно. - Советский период освоения Сибири вымарал из истории Алтая, из истории России и Казахстана героический труд многих тысяч немцев-переселенцев, пришедших сюда по собственной воле ещё в прошлом веке... Давайте же, дорогой Лев, выпьем за то, чтобы справедливость по отношению к ним победила. Сколько историю ни переписывай, правда останется неизменной..."
"Согласен, давайте..."
В это время за окном промелькнула чья-то тень, в окно постучали.
"Откройте, свои!" - крикнул гость.
"Смотри ты, не опаздал! Это ведь Шелленберг! - обрадовался Жемеров. - Бьюсь об заклад - с кучей новостей! Без него мне было бы тоскливо жить!" - и бросился встречать старого друга.
27 февраля Иоганну Шелленбергу исполнилось 48 лет. Когда он вошел и снял шапку, Лев Малиновский неожиданно для себя заметил, что "боевой товарищ" Шелленберг не только прилично сед, но и лыс наполовину головы.
"Добрый день, Лев, как доехали? Рад вас видеть... " - Иоганн Шелленберг поставил рядом с чемоданчиком Малиновского кассетный магнитофон в новеньком футляре.
Они крепко обнялись, похлопали на радостях друг друга по плечам.
"Спасибо, хорошо. А что это у вас? Tonbandger;t? Вы хотите записать нашу беседу?"
Иоганн Шелленберг весело рассмеялся:
"А что, было бы неплохо иметь запись ваших голосов, а?.."
"Но было бы неплохо заранее известить нас, какая тема вас интересует", - в тон ему возразил Малиновский, в то время как хозяин дома ставил на стол третью рюмку.
"Тема у нас с вами всегда одна - проблемы советских немцев..."
"Проблемы? Какие проблемы? - Малиновский изобразил удивление. - Мы вот только что с Владимиром Герасимовичем говорили о том, что советской истории эти проблемы неизвестны... А в книге "Славгород" советские немцы не упоминаются вообще..." - Малиновский имел в характере определенную долю колкости, особенно в тех случаях, когда добивался ясности.
Жемеров не обиделся. Он лишь взглянул в глаза Шелленбергу, прося дать объяснение.
"Лев, - сразу же напористо заговорил Шелленберг, - ну вы ведь знаете, что партийные функционеры наложили табу на темы о длительной дискриминации, унижении депортацией, принудительной трудармии, спецпоселении и комендатуре, автономии на Волге! Владимир Герасимович не отказывался освещать немецкое население города и района, касаться этих тем ему запретили соответствующие органы, понимаете?.."
"Это я и хотел услышать, - сказал Малиновский сурово. - Но справедливость когда-нибудь восторжествует, и вы, Владимир Герасимович, сможете опубликовать вторую часть книги. Исходя из этого я привез вам кое-что из редакционного и своего архива. Большей частью это переснятые фотографии, перепечатанные и переписанные газетные материалы довоенного времени, однако подлинность информации вы при желании можете перепроверить в соответствующих государственных архивных закромах... Перепишите себе всё, что вам может понадобиться и бумаги переправьте с кем-нибудь обратно ко мне, договорились? С немецким текстом, я думаю, совладаете... Вот, например, если вернуться к вопросу о немцах-переселенцах... Немецкий рабочий и крестьянский календарь за 1924 год писал, что в Кулундинской степи почти одновременно возникли 180 немецких деревень, имеются точные данные о времени их основания на территории будущего Немецкого района, ранее четыре немецких волости Славгородского уезда. Из 51 деревни 45 были основаны в 1907-1908-ом годах... Ну и так далее... Фактически все немецкие деревни - дети столыпинской реформы...""
Жемеров оживился, увидев столько архивного материала о переселенцах. Он чуть ли не вырвал папку из рук Малиновского, стал перелистывать страницы, читать имена авторов, названия их работ:
"Одесская газета", 1907 год! А это - Якименко М.А. "Организация переселения крестьян с Украины в годы Столыпинской реформы (1906-1913г.г.) в "Украинском историческом журнале"! "Столыпин П.А. Сборник речей...", "Столыпин П.А. Кривошеин А.В. Поездка в Сибирь и Поволжье. 1911 год!.." Сокровище!.. Лев, я не знаю, как вас благодарить!.."
Пока Жемеров и Шелленберг рассматривали фотографии и бегло изучали тексты, Малиновский достал блокнот и быстро сделал пометки для себя.
Через некоторое время Жемеров сложил материалы и закрыл папку.
"Друзья мои! - патетически воскликнул он, приглашая гостей продолжить беседу. - Мне хочется верить, что в будущем наши потомки не будут спорить о том, кто первым ступил на эту землю: немецкий или русский народ. Ведь за тридцать лет до переселения немцев выходцы из центральных губерний России и Украины основали село Ключевское, в тысяча восемьсот шестьдесят третьем - Устьянку, в 1876 - Камышенку, в 1884 - Знаменку..."
У московского корреспондента от удивления округлились глаза.
"Позвольте, милейший Владимир Герасимович! Камышенку или, как ее сегодня называют, Камыши основали немцы. Немецкие колонисты говорили на нижненемецком или верхненемецком диалектах, оставались верны своим религиозным течениям и народным традициям, поэтому и в Сибири селились строго обособленными группами..."
"Верно, Лев, - поддержал Шелленберг. - О пальме первенства спорить не придётся, поскольку освоение Кулундинской степи шло преимущественно колонистами. И пришли они сюда, можно сказать, одновременно с русскими крестьянами: в 1890 году в юго-западной части будущих немецких поселений, под которые переселенческое управление выделило 60 тысяч десятин земли было основано поселение Sch;nfeld - переименованное в Жёлтенькое. Что касается обособления, то... чиновник Томского переселенческого управления писал, что после образования первых участков в Кулундинской степи, куда не шли даже киргизы, как называли тогда казахов-кочевников, пугаясь глубокого залегания грунтовых вод, явились ходоки от немцев-меннонитов Таврической, Херсонской и Самарской губерний... На участке "Безымянный лог" в 1908 году они заложили поселки Orlovo, Rosengof (Дворское), Sch;nau (Ясное) и Friedensfeld (Луговое). В Томском государственном архиве сохранились даже списки первых поселенцев... А Камышенка...
"Камышенку основали католики Поволжья, - продолжил Малиновский. - Познакомившись с материалами доктора Карла Штумппа, вы увидите, что основное население немецких деревень под Славгородом составляли переселенцы с Украины, немцев Поволжья среди них было мало, и половину составляли меннониты... В своей книге, Владимир Герасимович, вы сами написали, что "...Первым поселенцам не под силу было широкое освоение вековой целины... степь продолжала пустовать..." И пустовала она до массового переселения немцев..."
"Возможно, тут какая-то ошибка, - согласился Жемеров. - Я про Камышенку говорю... А первыми здесь были племена кочевников - это ясно..."
Алька узнал всё, что хотел знать на сей момент.
Общая суть столыпинской аграрной реформы, по Алькиному понятию, заключалась в том, что новый премьер-министр решил вместо общинного надельного землевладения дать крестьянству разрешение на скупку и продажу земли, ведение фермерского отрубного хозяйства. Многие немецкие колонисты уже имели эту форму собственности, были с нею знакомы в колониях, поэтому до 1910 года перешли на неё. Русские же и украинские крестьяне не имели фермерского опыта и отвергли эту форму. И когда молва о пустовавшей в Сибири плодородной земле распространилась по России, в Сибирь обратили взоры прежде всего немецкие колонисты.
Да и как было не обратить? К началу 20-го века в немецких колониях стало тесно: свободных земель для нового поколения не осталось, делить больше было нечего, землю несостоятельных хозяев скупали богатые фермеры. И тогда в истории начался новый период - создание дочерних колоний в Сибири.
Если в 1764 году в Любеке, в Германии действовала переселенческая российская служба под руководством купца Кристофа Генриха Шмидта и опекал её русский посол при рейхстаге Священной Римской империи Германской нации Иван Смолин, то переселение немецких колонистов в Алтайский округ Томской губернии началось после принятия закона Государственной Думой и Государственным Советом от 19 сентября 1906 года "О передаче Кабинетских земель в Алтайском округе в распоряжение Главного управления Землеустройства и Земледелия для образования переселенческих участков", а также после Указа от 9 ноября того же года "О земельной реформе в России".
Напуганное "Кровавым воскресением" 1905 года, самодержавие хотело выпустить пар зреющей революции, предоставив крестьянам право покупать и продавать землю. Не сумев воспользоваться этим правом из-за отсутствия грамотности, фермерского опыта, новейших сельскохозяйственных орудий труда, российский крестьянин продолжал влачить нищенское существование и в Сибири, где закреплялся с превеликим трудом, а подчас и срывался обратно в центральные губернии, пополняя армию батраков и подёнщиков, пропивавших заработанное в придорожных казённых кабаках.
Российские немцы-колонисты выразили свое удовлетворение и благодарность Столыпину и Кривошеину установкой памятника в центре своих поселений.
Алька узнал, что трудолюбивый, организованный, не боявшийся трудностей немецкий народ, которому после Пугачёвского народного восстания не нужны были революции, поскольку земли и воли хватало, построил во вновь образованном Славгородском и существовавшем Омском уездах Алтайского округа Томской губернии более трехсот больших и малых поселений! А по высочайшему разрешению Петра Столыпина сёла Славгородское и Христианинбургское были переименованы в города Славгород и Христианинбург. Два отстоящих в двадцати пяти верстах друг от друга торговых города объединили вместе с русскими, украинскими и казахскими поселениями свыше пятисот населенных пунктов! Один только Славгород к моменту приезда премьер-министра имел годовой торговый оборот в миллион рублей золотом, снабжая округу маслом, зерном и мясом, которые пошли в европейскую часть страны по новой обещанной Столыпиным железной дороге, построенной после его смерти.
Альке хотелось видеть жизнь переселенцев своими глазами. Вначале ему только представилось, как миллионы предприимчивых людей заполнили длинную дорогу в Сибирь, начиная селиться сразу за "Уралом-батюшкой". Потом словно кто-то подсказал ему, что в архиве краеведческого музея Христианинбурга вот уже более восьмидесяти лет лежит невостребованный перевод рукописи рассказа с немецкого на русский язык одного из неизвестных современников и свидетелей той эпохи об основателях Христианинбурга, трёх российских немцах: Карле Берг, Теодоре Мальзам и Петере Гаан, причем преимущество автор отдал почему-то Петеру Гаан. Алька проник в полуподвальное помещение музея с двумя крохотными окнами под потолком, устроился в старинном мягком кресле среди ветхих, но живых свидетелей старины и принялся неторопливо, как любил делать это при жизни, читать.
"Христианинбург зарождался в первом десятилетии 20-го века, - писал автор, избрав несколько торжественный тон. - Я и сегодня храню уникальные экспонаты и документы той поры, рассказывающие о героях-переселенцах..." - далее он перечислял имена, а Алька невольно подумал, почему автор скрыл своё имя, почему рукопись оказалась в музее, а "уникальные экспонаты и документы" неизвестный литератор счел необходимым хранить "у себя"? И если он, Алька, ломает голову в догадках, значит в неизвестность канули и автор и его документы... - Уроженцы Таврической губернии Мелитопольского уезда волостного немецкого села Ойгенфельд переправились через речку Бурлу и верхом на лошадях поскакали в глубь Кулундинской степи по следам основателей Славгорода, ходоков из русских деревень Херсонской губернии Причерноморья Петром Бугайчуком, Иваном Камышниковым и Павлом Шевцовым, обосновавшимся на зиму 1906-1907 года в урочище Большие Секачи - участок номер 26...
...Но прежде...
...Весной 1907 года лёгкий на подъем 32-летний евангелист Петер Гаан по решению мирского схода колонистов вошёл в группу ходоков и был направлен в Сибирь - основать новую колонию.
Отправиться в степи Кулунды его подтолкнуло не только решение общины и острое желание посмотреть мир за Урал-камнем, а прежде всего ответственность за содержание семьи...
...Семилетний Иоганн, трехлетний Людвиг и беременная жена Амалия стояли во дворе перед входом в приземистую мазанку и смотрели на него, Петера Гаана, отца и мужа, с надеждой.
"Здесь мы не поймаем птицу счастья, - говорила Амалия, сердито гремя посудой у протекавшего по двору ручья, впадавшего в Малый Утлюк. - Хуже, чем здесь, нам уже нигде не будет. Другие батраки, слышала я, продают свои две-три десятины и едут кто в Америку, кто в Сибирь. Мы тоже должны на что-то решиться..."
Было видно, что Петер давно измучен тяжелой жизнью батрака и мысль о переселении хоть на край света, лишь бы на свою землю, не давала покоя, но он не трогался с места.
"Я тоже много слышал о самовольных переселенцах, но пуститься за ними вдогон не могу - нужны деньги, много денег... - отвечал хмуро Петер, избегая раздражённого взгляда женщины. - В Сибири снег и волки, только "длинные кнуты" да сумасшедшие рискуют ехать туда... Дорога дальняя, тяжёлая, тебе с детьми не по силам..."
"Безземельных в Кронау с каждым годом всё больше, - стояла на своём женщина. - Стоимость земли в колониях поднялась выше крыши кирхи, нам не купить. Твой отец переезжал сюда на лошадях, а в Сибирь теперь по железной дороге едут, не пропадём."
"Тут тоже не дают умереть с голоду. Община следит за этим строго. Люди занимаются кустарным ремеслом, народным промыслом, нанимаются в работники: пашут землю, сеют и жнут хлеб, лес заготовляют, сплавляют его, ходят за скотом, работают на мануфактурах, на мельницах, маслобойнях, строят амбары, дома, фабрики - работа есть..." - сдержанно отговаривался Петер.
И в это время мимо их лачуги за покосившимся плетнём по мартовской разбитой слякотью дороге проскакал верхом на лошади мальчишка-посыльный с криком: "На сход! Завтра все на сход!.. В Сибирь поедем!.."
В глазах Петера и Амалии загорелись искры надежды - община должна помочь беднякам выбраться из нужды.
"Теодор Мальзам и Генрих Линке народ баламутят", - говорил Петер на следующий день после обеда, отправляясь с Амалией на сход.
"И правильно делают, а то богачи всю землю к рукам прибрали!.. А ты у меня разве не баламут?" - улыбнулась бурчанию Петера повеселевшая Амалия.
"Так я же по делу!.. - начал оправдываться он, придерживая её на улице под локоток. Заметив перебегавшего за ними вдоль плетня сына прикрикнул: - А ты куда? Присмотри за Людвигом!.."
"Но папа!.." - обиженно надулся готовый зареветь мальчишка.
"Ладно, идём!.." - махнул рукой Петер, вернулся и взял на руки маленького Людвига, пошел, вытирая тому сопливый нос.
Место схода было устроено повыше и было посуше. Народ бурлил как в Мелитополе на ярмарке, перемалывая просочившуюся новость: объявят о помощи желающим переселиться в Сибирь, выберут ходоков-добровольцев, чтобы те удостоверились в доходности проживания там, в хлебородности земли, чтобы застолбили участок для других переселенцев.
"Думаете, там все хорошо устраиваются? - драл глотку сосед Петера Кристиан Шульц. - Ходят из села в село, милостыню просят, а землю так и не купили!.."
"Так то ж беглые русичи из помещичьих крестьян! - ярился Теодор Мальзам. - Обществом как мы они не живут!.."
"Сибирские помещики палки в колёса вставляют, препятствуют приписке к тамошнему обществу!.." - возражал Теодору Мальзам косоглазый Карл Герцог, живший в Кайзертале.
Народу было очень много. Петер наклонился к жене: "Вопрос о земле большим миром решать будем, значит земля там жирная..."
"Жирный кусок достанется первому, ты не прозевай..."
"Постараюсь..."
Петер протиснулся сквозь толпу к стоявшему среди односельчан отцу. Рядом беседовали с земляками один младший и двое старших братьев Петера. Все они прибыли из небольшой колонии Александерфельд. Заметив сына с "выводком", тот виновато улыбнулся, а пожав натруженную руку молодого батрака негромко произнес: "Вот, Петер, и твоя судьба решается. Раньше управление запрещало нам, родителям, отпускать вас из дома без своего куска земли, а теперь, надеюсь, община выделит деньги на покупку вам земли и хозяйства..."
"Я тоже надеюсь, отец... - отвечал Петер также негромко. - И если ты присмотришь за моей семьей, я пойду в Сибирь ходоком... Чтобы уж наверняка... Амалия на сносях, ты ведь понимаешь..."
"Какой разговор, конечно помогу!.. " - с радостью согласился старый Гаан, которому нищета четырех безземельных сыновей колола сердце, будто застряла в нём старая заноза.
Подошло назначенное время и на высокое крыльцо правления вышел староста Ойгенфельда в сопровождении пастора, сельского писаря, учителя школы, шульцев и безитцеров, а также почти всех начальников и богатеев округи, блиставших золотыми цепочками карманных часов, оправами моноклей, инкрустациями тростей и новыми модными городскими фраками.
Народ загудел громче, потом притих, стараясь уловить, о чем говорят между собой богачи.
Говорили о земле.
Сердца безземельных забились еще быстрее.
"Нам не следует бояться Сибири, - заговорил староста как всегда прямо, без предисловия, когда взоры колонистов стали более нетерпеливыми. - Да, первоначально придется пожить в землянках и снег завалит их по самую печную трубу, куда будут заглядывать голодные волки и смотреть, как вы жарите глазунью. Но здесь не лучше: в ваших сковородках жарится бедность. Здесь больше нет свободной земли. Много лет назад, начиная с тысяча семьсот восемьдесят девятого года наши предки - большей частью бедные крестьяне и ремесленники начали селиться в пустынных степях Причерноморья, перебравшись из различных земель Германии, Восточной Пруссии и Польши. Они построили четыре объединённых между собой группы немецких колоний: Хортицу, Молочную, Бердянск и Грунау - семьдесят семь поселков. Эти группы колоний через пару десятилетий активного развития и деления образовали девяносто три дочерние колонии и более двадцати пяти хуторов по всей Новороссии. Ойгенфельд и соседние поселки под Мелитополем являются дочерними колониями Молочной. Вы знаете, что полные хозяева отчисляли деньги в специальный земельный фонд, чтобы купить молодым безземельным семейным колонистам новые участки. Кайзертал получил 3128 десятин земли - по шестьдесят десятин на каждую семью. Купить землю в Причерноморье у русских и украинских помещиков можно, но стоит она очень дорого, в Сибири - в несколько раз дешевле. Качество сибирской земли лучше нашей приморской. По рассказам купцов и путешественников жить там можно неплохо. Вы сами много раз говорили и писали волостному правлению о намерении искать счастья в Сибири. По нашим подсчётам, в нынешнем году мы должны определить на землю сто пятьдесят шесть семей..."
Над колонистами пронесся гул возбуждённых голосов:
"Безземельных больше трёхсот семей!.."
"Богатеи пусть за свои деньги землю покупают, нечего к фонду пристраиваться!.."
"Государевы земли брать надо! Частные стоят дороже!.."
"Киргизы за рупь сто десятин дают!.."
"А потом поля жгут, спасибо!.. Пусть дороже, но навечно, без передела!.."
"Тихо! - заорал один из шульцев. - Порядку не знаете?.. Голова еще не всё сказал!.."
"На следующий год, если первые закрепятся, поедут на свою землю остальные!.." - выкрикнул староста, обводя торжествующим взглядом сход.
Сообщение потонуло в новом гуле радостных криков. Волостное начальство и богатые немецкие помещики также оживились, видя народ удовлетворённым.
Когда истосковавшиеся по личной собственности отпрыски бюргеров угомонились, староста продолжил:
"Сибирь велика. По площади она в пятьдесят два раза превышает германские земли. Раньше там правила кочевая Золотая Орда, потом российские земли отвоевал казак-повстанец Ермак. По всей Сибири, вплоть до Енисея рассыпаны тысячи "заимок" переселенцев. Скоро они станут посёлками. Вы отправитесь в Томскую губернию, где проживает более тысячи немцев. И это, прошу заметить, в основном "ходоки". Нас привлекают степи Кулунды. Там, в селе Шёнфельд уже семь лет живут наши соотечественники, они помогут вам добрым советом. Наши ходоки, которых мы выберем сегодня же, отправятся в Кулундинскую степь поездом по Транссибирской железнодорожной магистрали до Новониколаевска, там пересядут на пароход и дойдут до Камня-на-Оби, а от Камня-на-Оби несколько десятков верст до места...По велению Его Императорского величества проезд удешевлён на четверть тарифа. Ну и мы скинемся на дорогу - рублей по пять-семь с каждой семьи..."
Петер переглянулся с отцом и братьями: каждому ходоку перепадали хорошие дорожные деньги, если экономить в пути, то можно получить хороший довесок к небольшому стартовому капиталу, который можно собрать от продажи перекупщикам пяти собственных десятин земли вместе с убогим хозяйством. Полное хозяйство в 60 десятин в сороковых годах девятнадцатого века стоило до 500 рублей банкнотами, сейчас - до 25 000 поднялось!.. В Сибири, говорят, полное хозяйство можно купить за те же 500 рублей. Кто желал, тот мог получить беспроцентную государеву ссуду в 160 рублей на обзаведение сельскохозяйственным инвентарём, семенами, лошадьми... А если ещё у богатеев подзанять?.. И налоги первые пять лет не надо платить, и на воинскую службу не заберут!.. Вот только бы не прозевать!..
Просьбу Петера отправиться в Сибирь ходоком сход удовлетворил по многим причинам: бедняцкое положение, пытливый ум, выносливость, терпение, собственное желание, ходатайство трёх братьев и отца, рекомендация мельника Штаха и главное - превосходное знание русского языка - языка соседней Акимовки, откуда приходили русские сезонные наемные работники, из-за чего немецкие дети в школе отказывались учить "батрацкий язык."
В апреле исследователи были уже в Сибири.
Купив в Камне-на-Оби верховых лошадей, пополнив продуктовые запасы и заодно набрав первые сведения о местных рыночных ценах на семена, строительный лес и хозяйственный инвентарь, они выехали в Кулундинскую степь. "Несколько десятков верст" обернулись двумя сотнями километров по весеннему бездорожью под тяжёлым от дождей небом. Талые воды уже сошли, но низины оставались непроходимыми. Лишь на исходе вторых суток язык Петера Гаана довёл ходоков до русско-украинской Знаменки.
Узнав немцев по говору, хозяин постоялого двора чалдон Кривошлыков, человек крепкой кости и открытого характера обрадовал приезжих, сказав о том, что слышал о других ходоках из Причерноморья, на немцев не похожих.
"Они перезимовали в землянке из пластов дёрна в урочище пресноводного озера Большие Секачи, сейчас ожидают приезда из Барнаула землемеров и представителей переселенческого управления. Вообще-то, говорят, будто степь уже поделили на участки под будущие посёлки по две тысячи десятин каждый, некоторые уже заняты. Возле Шёнфельда много меннонитов наехало..."
Петер в общих словах передал известие Карлу Берг и Теодору Мальзам.
"Спроси, сколько их человек и как их зовут", - попросил Карл Берг.
"Их трое", - ответил Кривошлыков и, подозвав одного из постояльцев, сидевшего на высоком крыльце и курившем чубук, спросил имена зимовщиков.
"Пётр Бугайчук, Иван Камышников и Павел Шевцов! - выпалил косолапый постоялец. - Каждый один на один с медведем поборется," - добавил он, с усмешкой окинув острым взглядом высоких и не слабых "немичей".
"Съезжу-ка я к ним, - испросил разрешения товарищей Петер. - Узнаю впечатления первой зимовки, поговорю с чиновниками управления, пусть покажут свободные земли..."
Ответом послужили молчаливые кивки ходоков, решивших остаться в Знаменке, чтобы собрать информацию о климатических условиях, составе почвы, особенностях возделывания земли, выращивания овощей и злаков, местах заготовок природных строительных материалов, местах закупа молодняка скота, семян, сбыта хлеба, ценах и прочем.
Петер отправился в урочище.
"Зима-зимой, земля-землёй, главное - получить официальное разрешение властей на поселение", - размышлял он.
Понаблюдав за сборами в дорогу мягкосердечного немца, располагавшего к себе христианской всепрощенческой добротой вблизи земли и воли, Кривошлыков посчитал нужным предупредить:
"Говорят, твоя фамилия в переводе на русский означает "петух", но ты больше похож на курицу. Распуши хвост, парень, да смотри в оба: объезжай стороной диких киргизов, не связывайся с беглыми каторжанами и солдатами-дезертирами, бойся цыган-конокрадов, лихоимцев без гроша в кармане и совести в душе, иначе пропадёшь ни за понюшку табаку! Береги голову, коня, деньги и документы, не доверяй никому. Тысячи их бродит по степи, где нет становых, а земли - немеряно!.."
Петер поблагодарил Кривошлыкова и в пути зорко просматривал горизонт, разглядывал встречных.
Степь и в самом деле только казалась безлюдной: нет-нет, да и встречались обозы переселенцев, верховые и пешие люди. Создавалось впечатление, что распределение земли заканчивалось и он с товарищами приехал к шапочному разбору. Он с беспокойством думал об этом всю дорогу, поэтому спешил и нигде не останавливался надолго, разве что по малой нужде.
Он не забывал, что на земле таврической, в колониях волости, куда он должен вернуться с успехом, сельчане завалят вопросами о земле сибирской, поэтому продолжал примечать брызгавших из-под копыт коня непуганных куропаток, пролетавших к пресным озёрам диких гусей и уток, видел шмыгавших в высокой прошлогодней сухой траве линявших зайцев, корсаков, лисиц, встретил целый выводок диких кабанов, останавливался возле пустого волчьего логова в старом русле Оби.
Раздольная степь уже не казалась дикой и не была мёртвой, как о ней рассказывали в Причерноморье.
На последнем отрезке пути, когда в огромной низине показались свинцово-холодные воды Больших Секачей, конь под Петером вдруг всхрапнул и шарахнулся от зарослей вымытого вешними водами глубокого оврага, откуда неожиданно выскочил страшный грязный человек с поражённым оспой лицом, в изодранной кацавейке и с топором в сухой жилистой руке. Задумавшийся было Петер свалился с коня и больно ударился плечом о землю. Разбойник кинулся рубануть его, но топор с противным скрежетом вонзился в грунт - Петер уже был на ногах. Отведя плёткой второй удар, ловкий колонист тут же стеганул ею нападавшего прямо по лицу - нечего добрых людей пугать.
Бродяга взвыл от боли и бросился наутёк.
Поймав коня, Петер обругал разбойника по-немецки и ускакал от греха подальше, надеясь, что херсонцы будут выглядеть получше и примут не так воинственно.
В своё время Петер бок о бок работал с русскими мужиками из Акимовки и хорошо усвоил исконно русское панибратство, товарищество, тягу к застольному душевному разговору, к русской песне. Чужая культура стала для него ближе, понятнее, интереснее. Он знал русских и находил с ними общий язык.
"Херсонцы должны быть такими же..."
Пётр Бугайчук выделялся из могучей троицы не только ростом и телосложением Ильи Муромца, но и незаурядными способностями делового серьёзного крестьянина, с которым приятно говорить не опасаясь обмана. Он очень тепло, хотя и сдержанно, немногословно встретил гостя, выслушал цель визита, а определив гортанный немецкий акцент спросил прямо:
"Немич?.."
"Немец", - кивнул Петер не отводя взгляда.
"Ходок?"
"Ходок".
Из низкой землянки появился Павел Шевцов, поприветствовал верхового.
"Где селиться хотите?" - спросил его.
"Будем посмотреть, - уклончиво ответил тот, разглядывая белые солонцовые пятна возле озера. - Где-нибудь подальше и повыше..."
"На взгорке и вода поглубже", - предупредил Бугайчук.
"Была бы земля, а воду достанем. Там свободно?.." - показал Петер на северо - запад.
"Думаю, что да, - посмотрел на седую от ковыля линию горизонта Бугайчук. - По мне в соседях лучше умных немцев иметь, чем диких кочевников. У вас хоть есть чему поучиться..."
"Спасибо на добром слове, - по-русски поклонился ему Петер. - Будем соседями - прошу в гости: покажу всё, что умею..."
"Добро! - принял приглашение Бугайчук. - А я научу тебя русские щи варить и самогонку гнать!.." - и рассмеялся, зная по опыту, что от русских щей любого гостя за уши не оторвёшь, а от бесплатного подношения самодельной водки ещё никто не отказался.
Херсонцы стреножили коня Петера, пустили на выпас к своим лошадям. Потом до отвала накормили ходока ухой из сибирской плотвички, напоили чаем шиповника и целебных трав, предложили отдохнуть у костра на подстилке из сухой мягкой духмяной травы.
Чиновников тут еще не было. Располагая временем, Петер уснул, доверившись спокойным неторопливым воспоминаниям Ивана Камышникова о прежней холопской жизни на родине.
Лиха беда начало, говорят русские. Все начала тяжёлые, говорят немцы. Утром следующего дня, часам к десяти, когда ходоки давно были на ногах, умылись и плотно позавтракали, подъехал един в двух лицах чиновник: он был и землемер, и представитель переселенческого управления Алтайского округа по Ключевскому уезду (Славгородский уезд образовался в 1910 году). Когда он выбрался из тарантаса, стало понятно, почему его не было заметно в нём издалека: это был маленький скособоченный горбун с поражёнными детским церебральным параличём ногами и руками. Ему, правда, удавалось обходиться без костылей, но крепкая буковая трость с набалдашником в форме волчьей морды была ему хорошей дополнительной опорой.
Острослов Иван Камышников склонился к Петеру, щекоча ухо жесткой бородищей, тихо сказал:
"У нас про таких говорят: одной ногой пишут, а другой зачёркивают..."
Петер не хотел смеяться над убожеством калеки. Пощадит ли жизнь самого завтра? К тому же смех мог обернуться провалом предприятия. Земляки спасибо не скажут...
Несколько позже Петер узнал чиновника поближе и возненавидел его.
"Квазимодо Виктора Гюго из "Собора Парижской Богоматери" уродливее Боярского, но чище нравственно!.." - ругался Петер, делясь возмущением с херсонцами.
Ромуальд Кшиштович Боярский, поляк по происхождению, покрыл физические недостатки тела светским образованием, занял доходное место и сделал быструю карьеру чиновника, достигнув в этом своей высоты. Ему казалось, что он достоин уважения и дружбы умных и красивых людей, что парой ему может стать самая лучшая из невест округа. Так оно, возможно, и случилось бы, имей он привлекательный характер и красивую любящую душу. Но он жестоко ошибся в оценке самого себя и в озлоблении втихую пакостил роду людскому, используя своё служебное положение. В его перекошенное ядовитой усмешкой рябое лицо нельзя было смотреть без содрогания. Господин Боярский сознавал свою исключительную роль в судьбе склонявших стриженные или кудлатые головы переселенцев, коим мог преспокойненько отказать, не получив за нарезанный земельный надел хотя бы медный пятак с каждой семьи.
"Сколько семей желает переселиться?.." въедливо-тягучим нудным голосом спрашивал он Петера, ковыляя рядом с ним к костру и ежесекундно хватаясь цепкой костлявой рукой за его рукав.
"Сто пятьдесят шесть", - быстро отвечал Петер.
"И каждая семья дала вам по десять рублей на дорогу..." - скалился в хитрой улыбке Боярский.
"По пять собирали..." - сбил наполовину Петер.
"Землю продадите там, здесь получите ссуду, сбережения распочнёте - богато жить будете!.. А мы тут пятнадцать рублей на старую клячу наскрести не можем..." - прибеднялся чиновник, намекая на взятку.
"На старую клячу?.. Лучше уж совсем без лошади, чем деньги терять... Или нет, лучше добавить пятёрку да купить хорошую лошадь..." - думал Петер.
Спрос рождает предложение и поднимает цену. Мздоимство на Руси шло тем же путём. И в кои-то веки переселенцев не обирали поганые люди? Государство даёт бедняку вспоможение, а ловкий и наглый чиновник его тут же отбирает!
Вспомнил Петер рассказ отца о переселенческих злоключениях прадеда, когда уже в России, в попечительской конторе иностранных такой вот делец не сводил с золотого обручального кольца нового колониста алчного взгляда, вздыхал и ныл, жалуясь на бедность... Прадед кольцо не отдал. Ничего другого в память об умершей при родах жене у него не осталось - по дороге в Россию разбойники напали на обоз, одного переселенца убили, нескольких ранили, остальных ограбили до последнего талера...
"Переселенческие пункты Челябинска, Омска, Каргата и другие не справляются с количеством торопящихся застолбить землю переселенцев..." - выговаривал Петеру и херсонским мужикам Боярский, греясь у жаркого костра и запивая чаем жареную на вертеле куропатку.
"Неужели так много желающих?" - будто бы удивлялись те.
"А то!.. Будто Америку открыли!.. - важничал чиновник. - Бедноте землю не даём - все одно побегут обратно, только нам работу дают..."
"Дай в лапу чинодралу!" - надоумил Петера тёзка Пётр Бугайчук.
"А что, и дам, чтобы не осрамиться перед обществом", - решил Петер, пожалев, что оставил деньги в Знаменке.
Петер поклялся подарить Боярскому коня, если чиновник поможет уладить оформление заявки на отвод земельного участка под строительство посёлка там, где выберут сами ходоки.
"За неделю мы осмотрим здешнюю землю и выберем место, - уговаривал Боярского Петер, - а когда получим ссуду, вы получите еще тридцать рублей ассигнациями, - добавил он, видя сомнение в глазах опытного дельца.
И Боярский согласился, пообещав заехать за ходоками в Знаменку через три дня, чтобы забрать их в Барнаул, в окружной центр для получения разрешения на поселение.
"Обманешь - пеняй на себя!" - предупредил Боярский.
После обеда слово Петера укрепили приехавшие сюда Карл Берг и Теодор Мальзам.
Когда Боярский уехал, они свели воедино всё, что узнали об этой земле. В те годы русский мужик не умел распорядиться собственным богатством. О том, что полезная информация стоит больших денег, он и слыхом слыхивал и видом видывал, но широта души не позволяла ему оценить золотом, к примеру, результат наблюдения за природными явлениями дикой степи в течение целого года. Немцы с присущей им скрупулезностью записали рассказы херсонцев и других степняков о крутом нраве Кулундинской степи.
Резко континентальный климат сулил много забот, связанных с долгой и морозной малоснежной зимой и соответственно коротким жарким малодождливым летом, когда беспощадные прямые солнечные лучи жгли растительность до серо-бурого ломкого сушняка. В довершение на беззащитную степь частенько обрушивались пыльные бури, переносившие из казахстанских степей песок сыпучих барханов, причинявших вред всему живому. Вихревые крутящиеся смерчи в одно мгновение размётывали стога драгоценного сена, обнажали рёбра крытых соломой или камышом крыш крестьянских хат, угоняли в неизвестность скот. Завидев смерч, люди осеняли себя торопливым крестным знамением: "Ведьма с помелом на собственной свадьбе в дикой пляске с чёртом кружится, чур меня, чур!.."
Степь называли Седой из-за пепельно-серых метёлок выжженого солнцем ковыля.
"Выращивание хлеба здесь, по свидетельству жителей Старобогатска, Знаменки, Устянки и Шёнфельда, - рассказывал Теодор Мальзам переводившему на русский язык херсонским ходокам Петеру, - крайне рискованно. Иной год даёт урожай до сорока пудов с десятины, крестьяне заваливают амбары и собственные хаты зерном, но потом наступает многолетняя сушь, которая подводит животы под ребра. Мы должны собирать больше зерна. От него зависит скотоводство. Без мяса, колбасы и котлет худо-бедно можно прожить, но без молока, сметаны, сыра, масла... Занятие садоводством и виноделием без районирования плодово-ягодных культур отпадает. Это дело будущего. Огородничество требует щедрого полива водой, которую можно достать из колодцев. Шахты здесь укрепляют деревянными срубами, дерево стоит дорого, кто с деньгами, придётся раскошелиться. Переселенческое управление на каждом участке устраивает один-два казённых колодца, надо, чтобы у нас было не меньше двух с самого начала, чтобы потом не выпрашивать. Колодцы строить ближе к беднякам. Богачи всё равно выроют на своих усадьбах свои."
С дотошностью они рассматривали и просчитывали каждый хозяйственный вопрос. Особенно придирчиво изучали агротехнические приёмы выращивания зерновых культур: пшеницы, ржи, ячменя, гречихи.
"Непонятно, - удивлялся Петер, - почему местные крестьяне получают так мало хлеба на плодородной земле? Киргизы вообще этим не занимаются..."
"Все очень просто, Петер, - объяснял Карл Берг, - если у тебя полуживая лошадь, деревянная соха, серп и молотильный цеп, если ты не будешь отбирать для посева лучшие семена, проспишь утреннюю зарю и время сева, поленишься выйти в жару на прополку, затянешь до снега жатву и понадеешься на авось, потом перегонишь треть урожая на сивуху, останешься без хлеба и ты, и нос у тебя покраснеет..."
Кто из российских кабальников-крестьян не завидовал пусть и формальному, однако же раскрепощённому самоуправлению немцев, их терпению и трудолюбию - благоприобретённым качествам в постекатерининских условиях, когда льгот почти не осталось, всё обкатывалось как прибрежные валуны морским прибоем в тяжёлых условиях выживания на новых и новых необжитых, удалённых от материнских колоний местах? Благо, что были у немцев уже конные сеялки и молотилки, железные плуги и бороны, столетний российский опыт земледелия. Жизнь в Сибири обещала достаток лишь после ежедневного изнурительного добровольного труда.
"За хорошую жизнь мы будем платить своим потом, - подвел итог Петер. - Другого выбора у нас нет."
С ним согласились все.
Застолбив землю под посёлок и оформив заявку, ходоки остались устраиваться, а Петер Гаан с отчетом отправился назад в колонию.
В июне он вернулся в Сибирь. С ним приехало несколько глав семей. Основная масса переселенцев должна была приехать весной будущего года. Им не хотелось бросать работу в колонии в разгар сезона, кроме того, они хотели подождать роста цен и повыгоднее продать кусочки собственной земли, недвижимое имущество, сохранив всё, что можно было увезти с собой. Некоторые семьи насчитывали до двадцати душ в трёх-четырёх поколениях, поэтому были в состоянии увезти практически всё, вплоть до коров и лошадей. Вместе с бедняками в Сибирь засобирались и богатые предприниматели: была бы шея, а хомут найдётся.
До приезда Амалии, то есть к октябрю Петер выкопал на окраине будущего села, вблизи казённого колодца на доставшемся по жеребьёвке участке прямоугольную метровой глубины яму, нарезал однолемешным плугом целинного дёрна, поднял ещё на метр толстые, в два локтя стены, купил у киргиза несколько толстых жердей, перекрыл жилище пластами той же дерновой земли. Временное жильё было готово. Но Петер не сложил руки: раздобыл в близлежащем селе прошлогодней соломенной трухи, замесил с помощью рабочих лошадей выброшенную из землянки глину и как одержимый за полтора месяца налепил тяжёлых саманных кирпичей, чтобы к холодам перейти в новую "хату", а землянку использовать для скота. Петер был молод, силён, здоров и полон оптимизма..."
На этом записки неизвестного автора оборвались.
"Петер Гаан никогда бы не поверил, что шестьдесят лет спустя, когда Христианинбург разросся и омолодился новыми шлакобетонными и кирпичными домами вместо мазаных глиной камышовых, в его землянке найдёт приют сын репрессированного немца и бедной русской крестьянки", - подумалось вдруг Альке.
Новое до конца не понятое состояние в потустороннем мире ошеломило его опять. Нужно было что-то немедленно предпринять, чтобы не остаться в нынешнем одиночестве. Мысли его спутались, он впал в панику.
Можно сколько угодно слушать рассказы или читать в газетах и журналах о жизни после смерти, о телепатии, спиритизме, превращениях, белой и черной магии, но рассказать самому, не побывав "там", невозможно. Алька верил самому себе.
Нет в мире более тяжкого преступления, чем заставить страдать мать. Алька осознал это и в то же мгновение почувствовал острейшую боль во всем теле. Он принял эту боль как заслуженное наказание за "бегство" от матери и ему стало сладко от мучений.
Что-то похожее, равносильное и равноценное происходило и с небом: оно вдруг почернело до боли в глазах, потом стало сереть по рваным краям, сжиматься шагреневой кожей к центру, потом ослепительно вспыхнуло, огромная точка-планета с гигантской скоростью унеслась в слепящую высоту и, блеснув крошечным как острие иглы всплеском умирающей на рассвете звезды, растаяла.
Алька провалился в беспамятство, так и не поняв, что же произошло.
Возвращался он к земной юдоли тяжело и долго. Глаза его были широко раскрыты, но незрячи. Звуки не достигали ушей. Ему казалось, что после одиночного перехода через мёртвую пустыню под конец он, едва живой, полз под палящим немилосердным солнцем, часто и надолго теряя сознание, к реке под названием Обь.
Но вот однажды в фокусе устремлённых ввысь глаз вдруг проступил беленый потолок комнаты и маленькое отверстие в нём. Отверстие размером с горошину. Будто гвоздь в нём торчал. Только края будто огнём опалены и оплавлены.
"Так это ты и есть та самая точка-планета?.. - вспомнил и очень удивился Алька. - Такая маленькая?.. А я, дурачок, вообразил!.."
Всё, что произошло с ним за две с половиной минуты клинической смерти он принял за бред. Сомнения придут позже, когда некоторые феноменальные способности заявят о себе в полный голос.
Алька хотел подняться, но ухнул в глубокий овраг, в бешеный весенний водоворот на окраине Христианинбурга, откуда в прошлом апреле он вызволил Серёгу Смирнова. Не умея плавать, Алька отчаянно отталкивался от илистого дна и сквозь толщу крутящейся воды тянулся к воздуху и свету, а там, на крутом обваливающемся берегу ржал страшный грязный бродяга с поражённым оспой лицом, в изодранной кацавейке и топором в сухой жилистой руке, вдруг превратившейся в нежную ладонь врача "Скорой помощи", к которой доверчиво он и потянулся...
Глава восьмая
В земляной норе стойкий холод, сырость и дурной запах погреба. На улице снег слепил глаза, а тут светится обросшее мохнатой изморозью оконце и будто говорит, так темно и мрачно бывает только в гробу, когда его закрывают крышкой, опускают в могилу и засыпают землёй. Но зрение обостряется до совиного и видишь врытый посреди норы тесаный топором деревянный и, хочется надеяться, крепкий столб, подпирающий прогнувшуюся от тяжести толстого слоя земли потолочную балку, с которой на крученом электрическом проводе свисает засиженная мухами и покрытая пылью и паутиной лампочка.
Каждый, кто попадал сюда по доброй воле, из любопытства или по необходимости содрогался от витавшего здесь духа безысходности и понимал: во временном жилище давнего переселенца нашли приют люди с опустошёнными сердцами. В противном случае они придали бы месту обитания пусть простой, но достойный вид. Ему подошёл бы романтический стиль шалаша влюблённых.
Но злая ирония тут неуместна. Любовь двух молодых людей переживала тяжелейший кризис. Стоит посочувствовать им в том, что ошибки молодости, невыносимая среда обитания, вмешательство посторонних, ревность, обиды, взаимные обвинения в измене - всё соединилось против любви и развело Федора и Раду по разные стороны баррикады.
Невинное создание слепого чувства - трёхлетняя Иленуца оказалась в полосе огня.
Когда Зина и Маргарита расстались с добрым опекуном дядей Вилли и испытали краткое бедняцкое счастье, они не думали о том, что происходило между молодыми супругами в их ужасном склепе в настоящий момент.
А между тем Рада сидела в углу небольшой кухни за грубо сколоченным из старых досок столом и зябко куталась в неопределенного цвета пальто, под которым угадывалось красное шерстяное платье. На ногах её были одеты бледно-бежевые плотные чулки и чёрные валенки. Лицо было зарёванное и некрасивое.
"Исти хоцю!" - плаксиво и нудно тянула неухоженная, однако не отвратительная, даже обаятельная девочка в ситцевом платьице, поверх которого вместо кофточки на плечи и через грудь была завязана материна шерстяная шаль. - Исти хоцю!" - прижималась она к ногам матери и просительно заглядывала ей в лицо, ненадолго отвлекаясь то прошмыгнувшей под столом из норки в норку мышкой, то концами шали, на которые часто наступала валеночками.
Рада на дочь не реагировала. Обхватив руками живот и глядя перед собою в пространство она ритмично покачивалась на старом венском стуле и тихо, боясь вызвать ярость Фёдора, присутствие которого угадывалось по напряжению женщины, но так, чтобы он слышал её душевную боль, не плакала, а выла звериным ноем, выходившем из стеснённой груди низким звуком страдающей виолончели.
Дверь в глубь землянки давным-давно кто-то снял, а косяк выдрал из проёма, обрушив часть саманной стены. "Жилая" комната была слабо освещена едва теплившемся в стенной нише зажжённым огарком свечи. Тут царствовало ужасное запустение: в углах под потолком с гнилой дранкой и старой грязной паутиной махрово свешивалась уже знакомая изморозь; на глинобитном полу валялись свидетели длительного запоя - пустые винные бутылки, папиросные окурки, обрывки газет, шелуха семечек и прочий не поддающийся восприятию и описанию мусор. В правом углу стояла единственная приличная вещь - никелированная кровать с модными блестящими шариками на спинках - свадебный подарок родителей Рады. Теперь к ней был приткнут обшарпанный табурет со сломанной ножкой, а на нём - три вареные в "мундире" картофелины, кусок чёрного хлеба, щепотка соли, початая пачка папирос "Север" и опорожненная на треть поллитровая бутылка водки "Московская".
Несмотря на ранний час, Фёдор лежал на кровати одетым в военную форму старшины сверхсрочной службы. От сапог до длиннополой шинели. Только шапка да портупея висели на вбитом в стену над изголовьем кривом гвозде. В плотных сумерках выражение лица пряталось в глубоких тенях, отбрасываемых трепетным светом. Казалось, Фёдор сосредоточенно обдумывал своё незавидное положение и напряжённо искал из него выход. Время от времени он глубоко затягивался дымом папиросы, которую не выпускал из тонких нервных пальцев, роняя пепел на грудь и не замечая этого или стряхивая его на пол. Курение отвлекало. В одну из минут малиновый огонёк медленно угас: Фёдор ушел в себя. Могло показаться - заснул. Но нет: вздохнув болезненным надрывом, зашевелился, полез в карман шинели, достал коробок спичек, встряхнул, проверяя, не пуст ли, зажёг спичку.
Вспыхнувшее пламя отпечатало новые скачущие тени, осветило злое лицо с лихорадочно блестевшими светлыми глазами. За тридцать с лишним секунд, пока горела спичка и он прикуривал, можно было без труда отметить его поразительное сходство с Маргаритой: тот же своенравный притягательный овал лица и разрез глаз, тот же изгиб бровей, и волосы покорно вились назад, открывая чистый лоб, разве что не юношеская щёточка усов под прямым с небольшой горбинкой носом останавливала восклицание удивления мужественным жёстким холодком. В его чертах было заметно больше сдержанности, а от небритых щёк и подбородка веяло угрюмой озабоченностью. Таких типов много на белом свете, но трагическое выражение, написанное на его лице волнующейся душой, встречается не каждый день.
Докурив папиросу и ничего не придумав, что могло бы вдохнуть в измученное сердце бодрость, Федор с раздражением погасил её об пол резкими тычками пальцев. Раздражение нарастало. Подчиняясь мимолётному решению, он приподнялся на локте, изогнувшись достал с колченогого табурета бутылку, заставляя себя стал пить прямо из горла. Пить против воли противно. Он содрогнулся от отвращения, отставил бутылку и с новым сильным содроганием отёр рот рукавом. Не крякнул при этом как горький пьяница, выдыхая спиртовые пары, а с взрывной ненавистью произнёс:
"Дерьмо, как и всё вокруг!.."
Так он лежал, не разговаривал с женой, не играл с Иленуцей, курил, пил и снова курил, совершая не им придуманный обряд самоуничтожения, обряд спекулятивный, направленный на подрыв психики Рады в отместку за то, что... А еще за то, что... Потому что она... А я ведь не такой, чтобы...
"Мне не хватает простого человеческого участия!.." - с горечью думал он.
"Ну что, что плохого я сделала? Почему он отворачивается от меня? - терзала Рада память прошедших лет, обращаясь к воображаемому третейскому судье - свекрови. - Я любила его, ждала из армии, тосковала в разлуке, называла единственным, готовилась к встрече, учила Иляну узнавать папу по фотографии. Как я была счастлива, что нашла эту берлогу, что будем мы в ней одни, когда он вернётся, и нашей любви никто не помешает. И он вернулся! Это было так... Это как... Будто солнышко спустилось на землю или я вознеслась на небеса! Ему очень идёт военная форма. Он похож на гусара, только эполет не хватает. Эполет и шпаги. А как он улыбался, как целовал меня и дочь, которая пошла к нему, не побоялась... И надо же было этой драной кошке нашу дорогу перебежать! Откуда такие стервы берутся?.."
Нужно иметь каменное сердце, чтобы не посочувствовать женщине, ставшей матерью в неполные восемнадцать лет и через три года взамен прекрасного, сотканного из солнечных волокон мечты храма любви получить разбитое сердце, горечь обманутой, страх пожизненного одиночного заключения в этой вот могильной дыре. Одиночество молодой женщины с ребенком на руках и без средств для существования тяжелее втройне. Об этом ли она мечтала, поверив горячим поцелуям и быстрому, с взволнованным придыханием шёпоту страстного Фёдора?
"Выходит, он подлец?.. Нет. Зачем так?.. Просто не сложилось... - думала Рада, лихорадочно ища зацепку для примирения с мужем. - В конце концов, в каждом случае есть вина обоих: кто-то что-то не так сказал, обидел ненароком, разбудил нехорошие ответные чувства..."
"Исти хоцю!" - дошёл до Рады нудный зов дочери. Она подняла на Иленуцу чёрные заплаканные глаза. В них вдруг что-то блеснуло и в следующую секунду нервная судорога передёрнула материнское лицо. Рада резко выпрямилась, сбросила с плеч пальто и взорвалась истерическим криком, обрушив на беззащитное дитя незаслуженные упрёки:
"Иди к отцу, идиотка! Пусть он тебя кормит! У меня ничего нет! Он всё пропивает, а ты просишь у меня! У него проси, ясно?!"
Девочка сжалась в комочек. Она смотрела на мать материнскими же большими чёрными глазами, быстро наполнявшимися слезами боли, непонимания и обиды. Губки её скривились, она заплакала навзрыд.
"Да пошла ты!.. - в припадке бешенства оттолкнула её Рада. - Иди к своему ненаглядному папочке, а меня оставь в покое!.."
Если бы она не ослабила толчок в последний момент, Иленуца упала бы на спину и ударилась головой о стену. Но она, слава Богу, только отшатнулась до этой стены и в немом испуге забилась в угол.
Как это больно, когда тебя отталкивает самый близкий, самый родной человек! Жизнь сразу становится пустой, серой, никому не нужной. Ноет сердце от одиночества.
"Мама, за что?.."
Непонятно.
Не верится...
Иленуца в шоке скребла в тёмном углу холодный снег. Маленькое тельце сотрясали сдерживаемые страхом рыдания. Пальчики порозовели от холода, но она скребла снег, будто это могло вернуть доброе расположение матери.
Фёдор не стерпел и вышел к дочери. Высокий, стройный, красивый, он едва не задевал головой низкий потолок. Он был страшен - тяжелый взгляд придавил дыхание Рады. Она поняла, что примирения не будет.
"Покорми ребенка!" - с угрозой произнес он, останавливаясь в дверном проломе.
Ей захотелось вспылить, накричать и на него, а лучше - выдрать его бесстыжие шары разъяренной тигрицей. Не поднимая головы, готовая исполнить желание немедленно, она поинтересовалась:
"Чем?"
"Неужели ничего нет?" - с детской наивностью спросил он.
Рада обескураженно разинула рот: человек и в самом деле умом тронулся, если задает такие вопросы.
"Ничего. Сама голодная сижу."
"Ну так свари что-нибудь!" - повысил голос он.
Это было уже слишком. Рада взорвалась в неистовой истерике, затрясла, жестикулируя, руками перед его побледневшим лицом, закричала что есть мочи:
"Что сварить?! Из чего?! Ничего ведь нет! Я же сказала: ничего нет! Ты понимаешь, что это значит? Или ты только что родился? Это значит, что твоя срамота оголилась, а прикрыть её нечем! Шиш в кармане да вошь на аркане - вот и всё, что у тебя есть! Скоро мыши передохнут!.. Мне твоя депрессия как кость поперек горла! Валяешься на кровати целыми днями, не мужик - тряпка! Жену с ребенком обеспечить не можешь! Отец вон твой даже в лагере умудрялся спасать людей от голода, а ты!.. Что ты можешь?.."
Самолюбию Фёдора был нанесён сильнейший удар, ведь он считал себя на голову выше отца. Дети всегда так считают.
"Ты уже не та молдаванка, какую я знал!" - бросил он с упрёком.
А Раду тряс нервный озноб. Она уже не кричала, а лишь роняла обрывки фраз:
"Не рабыня я... в этой избушке всё так... никто я... я не та, за кем ты увивался... на коленях ползал... весёлая была, счастливая... Любовь!.. Любовь слепа!.. Все мы, бабы, набитые мякиной дуры!.. А вы!.. Вам бы поиграться!.. Два с половиной месяца - это кошмар, а не жизнь... Три года ждала, чтобы вот так..."
Раньше ничего подобного она ему не говорила. Каждое обидное слово отдалило бы его. Теперь ничего не могла с собой поделать.
Фёдор понимал, что между ними происходит. Возможно он считал этот день самым неблагоприятным в жизни. Он пропустил обиду мимо сердца как отравленную стрелу. Боясь потерять самообладание и ответить Раде тем же, он растер ладонями лицо, пригладил волосы. Без накала проронил:
"Сходи к соседям, попроси..."
Рада успела потерять ту спичку, из-за которой разгорелся весь этот сыр-бор. Было трудно вспомнить, о чем они говорили до этого, из-за чего поссорились.
"Тебе надо, ты и иди..."
Фёдор присел перед всхлипывающей дочерью, мучительно улыбнулся, привлек к груди, поднялся держа её на руках и отирая с опухшего личика слёзы.
"Это не мне, это моей хорошенькой малышке надо."
"Меня и без того цыганкой прозвали: чуть что - к соседям! Стыдно жить побирушкой. Попробуй сам."
Попросить взаймы у соседей булку хлеба и щепотку соли не значит просить милостыню. Но это не всегда удобно. Федор мало заботился о хлебе насущном. Он погибал, потерпев поражение в любви, и в глаза Раде не желал смотреть, будто она была во всём виноватой. Он подумал об этом и острая боль пронзила его сердце. Он сжался как давеча дочь в углу, стал некрасивым, жалким, похожим на изгнанного из дома мужчину.
Рада заметила его состояние, ведь она не переставала любить его, несмотря на приступ ненависти, когда готова была выцарапать глаза непутёвому мужу. Смогла бы и вправду выцарапать? О, если бы она ответила утвердительно, то... какая же это любовь? Рада старалась изменить характер Фёдора, вытравить из него память о другой женщине, подчинить его желания своим интересам, пробудить старые чувства к ней. И вдруг она растерялась, увидев, что муж не изменился, не согнулся, а будто сломался как сухая ветка под сапогом. К ней пришло запоздалое раскаяние, стало вдруг больно за него, захотелось заживить старую кровоточащую рану.
"Мне кажется, - разволновалась она, - пришло время поговорить серьезно. Ты прячешься от людей, не замечаешь меня..."
"Ты... меня..." - начало не с того конца. Могло показаться, что упрекая его, она не переставала жалеть только себя и никакого раскаяния с ее стороны не было. Но как выразить себя? Что сказать?..
Между ними еще оставалось какое-то взаимопонимание. Как бы там ни было, а Фёдор вдруг шумно вздохнул, согласившись, что конец мукам положит только откровенный разговор. Уединение затягивало в пропасть небытия и проблемы не решало.
"Но уж если объясняться, то с одним условием..." - он смотрел на Раду с ожиданием.
"С каким условием?.." - спросила она разглядывая его с ущемлённым сердцем.
"Не смеяться..."
Нет, он не позволит марать воспоминания о любви к той, которая страдает вдали от него. Бог есть Любовь, а любовь - самое божественное, самое чистое чувство, над которым грех смеяться, думая, что ты и только ты заслуживаешь её, потому что ты само превосходство, а все другие хуже тебя, поэтому им нечего делать под божественным венцом. Единственное решение, которое может принять третий в треугольнике любви - это либо совершенствовать себя, чтобы превзойти соперницу или соперника, либо смириться с потерей, уйти, не дать волю оскорбленному чувству...
"Давай поговорим, - согласился Фёдор. - Пора и в самом деле ставить точку, начинать жить иначе..."
"Нет, зачем?.. - ей показалось, что он решил уйти. Уйти навсегда. - Я тебя никому не отдам!.."
Далеко не все с переломанными хребтами мужчины превращаются в мужей с парализованной волей, с которыми властолюбивые жёны могут делать всё, что им заблагорассудится. Фёдор смотрел на Раду с осуждением.
"Я не имел в виду развод, - сказал он. - Разбежаться и забыть проще простого. Мы должны поставить точку всему этому... - интонационно выделил последнее слово. - Ты понимаешь, о чём я говорю?"
Она не понимала. Не понимала, но кивнула, так как за предстоящим разговором таилось что-то страшное, бесповоротное, неизбежное, ужасно знакомое, но подзабытое, - то, что знать было необходимо.
"До чего бы мы ни договорились, мне всё равно..." - холодно и как-то отрешённо продолжал он.
Она это уже слышала, это уже было когда-то... Подумалось Раде, что в его голове наподобие злокачественной опухоли воспалялся план быстрого и лёгкого решения, решения неразумного, мстительного, едкого... Уж не решил ли он покончить счёты с жизнью?!.
"Где ковш? В горле что-то пересохло... Рада, ты меня слышишь?..."
Она подала ему ковш. Он зачерпнул холодной воды из ведра, напился, загасив огонь в душе, расправил плечи, поднял голову.
Рада наблюдала за ним, пытаясь постичь ход его мыслей, пытаясь уловить малейшие изменения настроения, чтобы одним своим дыханием согреть то, что еще соединяло его с жизнью. Она содрогнулась от ужаса, представив себя причиной самоубийства Федора. "Ну и стерва же я!.. - стеганула себя как плетью. - Нет, чтобы отпустить мужика с миром!.. Хотя... мы еще можем всё исправить. Надо прямо спросить, как нам жить дальше?.. Дура, он тебе всё сказал, чего тебе ещё надо?!."
Осушив слёзы, начала издалека, а по сути - о главном, что мучило обоих:
"Знаешь, Феденька, мне часто снятся Нападены. Я всё брожу по улицам, захожу в дома, ищу тебя, но тебя нигде нет!.. - улыбнулась сдержанно, хотя легче было зареветь белугой. - Я и подумала, а не уехать ли нам отсюда?.. Уедем, а? Всё забудется!.."
"Забудется, как ты забывала меня?.." - чёрт дёрнул его съязвить.
Это был удар хлеще пощёчины. Удар в сердце. Рада скорчилась от боли. Выдержала, нашла силы возразить:
"Я тебя не забывала. Тебя нельзя забыть."
"Но на танцульки бегала. В чужих объятиях легче вспоминалось?"
"Ах, вон оно что! - с горечью запоздалой догадки воскликнула Рада. - Всё не можешь успокоиться? Что же, по-твоему, я должна была сидеть в четырёх стенах, маяться от скуки, только бы никто не сказал обо мне плохого?"
"Ты обещала ждать!" - прижимая притихшую Иленуцу твёрдо сказал Фёдор.
Девочка уловила момент отцовской нежности, провела ручонкой по небритой щеке угрюмого доброго страшилы, позвала поиграть:
"Ты ёзик!"
"Ёжик?" - он будто прощался с нею.
"Колюций!" - радостно изогнулась она.
Тут бы поддержать, развеселить малышку, стереть из её памяти недавнюю невольную агрессивность матери, компенсировать свою угрюмость, но...
Ощитинилась Рада, зашипела:
"А я не ждала, да?.. Ждала, да только ты сам... Ты сам-то хоть помнишь, что ты сказал мне позавчера, когда приезжал капитан Рябченко, чтобы вытащить тебя на работу?.. Ты сказал, что я бегала в городской парк на танцы, что меня тискали там, в кусты таскали!.. Разве не правда? Что же ты в глаза не смотришь? Не нравится, да? Выдумал тоже!.."
Федор усиленно искал, за что бы зацепиться, чтобы выдержать натиск Рады и не находил, страдая всё сильнее. Он понимал, что ревность имеет зыбкую почву, что Рада права в своём гневе, что надо бы найти повод к примирению, раз уж к ней вернулся, но не мог отыскать в растерянной памяти ни повода, ни средств. Смотрел на Раду с мольбой и отчаянием: "Я совершенно запутался в чувствах, мои мысли противоречивы, действия неконтролируемы, почему же ты не хочешь понять меня, почему добиваешь, сталкиваешь в пропасть, на краю которой я стою и завороженно смотрю вниз?"
Рада не могла остановиться - обида выплескивалась горным водопадом:
"Все это ты придумал сам, потому что ничего этого не было и быть не могло! Да, я ходила на "потанцы" - Маргарита писала тебе. Поддалась, дура, на её уговоры! "Пойдем, Радочка, а то я одна боюсь. Боюсь, а хочется! Я сама всё объясню Фёдору, не думай!.." Я ни с кем не танцевала, хочешь верь, хочешь не верь, - она лгала и он это видел. - Это Маргарита танцевала и развлекалась со всеми подряд, а я сидела у входа с тетей Клавой, билетёршей. Вчера только она долдонила тебе: "Не верь, сынок, наговорам!.." И Маргарита... Но ты не хочешь верить, тебе нужен повод для развода... - нервное возбуждение Рады понемногу укладывалось в прежнее русло, теперь она более обдуманно подбирала аргументы, стараясь доказать прежде всего свою невиновность перед мужем. - Знаю, ты намеренно разжигаешь обиду и ревность. Хочешь оправдаться, выставить себя оскорблённым... А сам завёл любовницу..."
"Рада!" - одернул её Фёдор. Ему по-прежнему не хотелось осквернять память о возлюбленной. Воспоминания о ней были чисты как лесной воздух, благоухающий запахом хвои, диких растений, свежего ветерка в полуденный зной. Он жил ими будоража сознание. Он тосковал о ней, глотая горькую. Его не поняли, его не простили, ему не посочувствовали, не помогли... Оторвали от неё как листик от дерева, смяли и швырнули наземь, напомнив о долге отца. Им и этого показалось мало. Они хотят еще влезть в душу и выжечь каленым железом память о счастливых днях! Вернуть к жизни умершую любовь невозможно! Он честно сказал, что любит другую, а его обвинили в чудовищном преступлении!
"Да! - напирала Рада, лишая возможности возразить. - Ревность твоя - только прикрытие! Ты обвиняешь меня в измене, а на самом деле не я - ты первым изменил нашей любви - встречался с другой, целовался с ней, занимался любовью!.."
"Ты можешь выслушать не перебивая?"
Она постаралась успокоиться. В тёмных, глубинных, преисполненных любовного желания глазах мелькнул живой интерес, как это у него было с другой женщиной, чем она его привлекла, чем одурманила, что ходит он до сих пор как завороженный?
"Только врать не надо, - сказала она соглашаясь. - Ты не умеешь врать. Тебя видно насквозь."
"И не собираюсь. Мне это ни к чему. - Фёдор опустил Иленуцу на пол. - Иди, маленькая, поиграй на кроватке..."
"А мне казалось, ты должен просить прощения..."
"За что? Я стал встречаться с Людмилой через три месяца после того, как Вовка Шталь написал о твоих похождениях. Маргарита не при чём..."
Рада задохнулась от возмущения:
"Похождениях?!. Ну, Шталь!.. Вот кому я обязана своим несчастьем!"
"Друзья становятся врагами."
"Будто мне от этого легче!"
"Во-вторых, между нами ничего такого не было. Нравственность Людмилы выдержала солдатскую осаду."
Раду покорежило последнее замечание мужа, ведь она сдалась в первый же вечер! Она знала, что половая близость отрезвила Фёдора и он едва не бросил её ещё перед армией. Не удержалась:
"Платоническая любовь?"
"Чем она хуже постельной? Твоей, например..."
"О, да, она лучше моей, недаром ты носишься с ней как муравей с яйцом! Знает, подлая, как держать мужика на поводке! Лучше бы ты переспал с ней, переспал и забыл!.."
"В следующий раз буду иметь в виду, - столь низменный разговор был ему неприятен. - Не мути воду, Рада. Зачем просила остаться? Чтобы рану солью посыпать? Я надеялся, что ты поймешь и поможешь... Опять ошибся."
"А что же ты остался? Не уехал к той, как её там... Зачем вообще вернулся? Я, может, не так переживала бы... Честно говоря, я была готова к любой неожиданности: три года - срок немалый."
"Я не мог поступить иначе. Так получилось, понимаешь?"
"Я ждала, а ты в самоволки бегал. Совесть не мучила?"
"Кто знал, что это обман? Это письмо..."
"И ни слова мне не написал, не выяснил, так ли это!.. Шталю поверил, а мне - нет!.."
"Гордость заела... А потом... Мы с тобой муж и жена..."
"Муж должен быть опорой и защитником семьи, её кормильцем, а у тебя дочь от голода воет..."
"Мы оба совершили ошибки, теперь расплачиваемся. Мы оба виноваты, понимаешь?"
"Понять несложно: мы слишком мало были вместе и слишком много врозь, теперь надо всё начинать сначала, но прежде надо забыть всё, что было и чего не было. Иначе не получится. Можно начать с переезда. Уехать в Молдавию, в Нападены, ко мне на родину. Здесь всё опошлено воспоминаниями и скандалами."
"Мне кажется, от себя не убежишь. Здесь обещают дать квартиру, а там... Где мы там будем жить?"
"У родителей места хватит. Отец поможет выстроить дом. Его обещание значит для меня больше, чем обещание твоего командования."
Фёдор задумался. Собственно говоря, он уже потерял работу - основу жизни. И здесь он уже почти потерял семью - саму жизнь. Дома своего у него нет и не будет. Мало ли что обещал тесть. Мать вмешивается... Что-то сдерживало Фёдора дать согласие Раде. Покусывая губы он нерешительно спросил:
"Петрован, твоя первая любовь, не женился ещё?"
Рада посмотрела на него удивленными глазами:
"Откуда мне знать?"
"Но ведь он писал тебе письма, с праздниками, с днём рождения поздравлял, хотя и знал, что ты вышла замуж..."
Она покраснела, будто уличённая в воровстве, взгляд её переметнулся на пол, остановился на тёмном глянце ледяной воды в ведре.
"Я не отвечала и он перестал писать. Женился или нет, не знаю."
"А я знаю, что он приезжал к тебе, когда я был в армии. Ты много чего скрываешь, думаешь, что я простак, что меня и в самом деле можно вокруг пальца обвести. Если бы я не знал, что твоя любовь ко мне несколько больше, чем к другим, я бы не вернулся. Было такое желание..." - Фёдор катал желваки на скулах.
"Ты очень ревнивый. Столько времени прошло... - она не знала, как оправдать дурака Петрована, которого знала с детства и к которому питала дружеские чувства. - Он как приехал, так и уехал, и ничего такого..."
А ему уже мнилось, что Рада рвалась в родные края вовсе не потому, что искала забвения в сельской глуши, искала тихой семейной жизни с домашними постряпушками и чаем из пузатого самовара, не потому, что любила холмы и туманы, увитые плющом и виноградом террасы, а потому лишь, что там остался смуглолицый жизнерадостный Петрован, о котором она ему все уши прожужжала. Федор не думал о первой любви Рады как о дружеской привязанности, прихоти девичьего сердца, невинной шалости взрослеющего человека или как о первом захватывающем дух сексуальном опыте. К ее словам он отнесся весьма настороженно. "С чего бы ты так краснела, дорогая?" - ревниво думал он. Сомнение в верности жены заглушило намерение положить конец затянувшемуся конфликту. И чем внимательнее всматривался он в неё, тем больше замечал неуловимых поверхностному взгляду признаков, подтверждавших, как ему казалось, скрытность и двойственность характера Рады, её неискренность, которые раньше он и не подозревал в ней, отчего теперешнее подозрение в неверности крепло в возмущающейся душе со скоростью схватывающегося в бесформенную глыбу подмоченного гипса. Опухший от водки, папирос, дурных мыслей и случайных предположений, чувствовавший тошноту в голодном желудке, раздраженный и злой на весь белый свет, он и не ведал сейчас, что снова ошибался, что новые приметы, обнаруженные в поведении жены, скользнувшие испуганной тенью по её лицу, упрятавшиеся в опущенных долу глазах - всего лишь безобидное воспоминание о канувшем в прошлое. Лёгкое как пушиночка и радостное как солнечный лучик воспоминание, порхнувшее к ней из времени и сразу пропавшее, спугнутое злополучным моментом ссоры.
Но жизнь не замирает в отдельных моментах, она разворачивает всё новые действия, сводит и разводит актёров на вечной сцене бытия. Рада вдруг преобразилась, радуясь внезапному открытию, озарившему сознание. Тая эту радость, боясь спугнуть её или обмануться, проверяя спросила:
"Ты... Ты ревнуешь меня?"
"Какое это имеет значение теперь?" - гордо отвернулся Фёдор.
Рада обманулась, приняв вопрос за положительный ответ, позволила чуточку улыбнуться:
"Значит любишь. Я рада."
Ах, молодо-зелено! Ему лишь казалось, что он видит её насквозь! Занятый подозрением и ревностью, он не заметил радости в её глазах, не услышал облегченного вздоха, не отозвался встречным желанием на томно и призывно разверзшуюся черноту её глаз. В этот момент, в этот решаюший момент он был поглощен своим страданием, жалел, что не поступил согласно велению сердца, не остался там, где проходил действительную военную службу, на скалистом неприветливом острове Сахалин, где всё складывалось для него как нельзя лучше: командир дивизии противовоздушной обороны генерал-майор Снегирёв предлагал должность заведующего продовольственным складом, высокий оклад с премиальными, дом с полной усадьбой. В тот дом он мог гордясь собой ввести очаровательную Людмилу хозяйкой.
Отец Людмилы полковник Рогожин Сергей Максимович занимал должность заместителя начальника штаба дивизии и успешно спутал все карты. Противясь дружбе единственной дочери с солдатом срочной службы, вначале он не сумел возразить ей, ответившей на ссылку Фёдора на гауптвахту коротко и круто, как отвечали многие дочери офицеров, выходя замуж по либви за рядовых: "Занимайся воспитанием офицеров и прапорщиков, мой милый папа, а Фёдора оставь в покое, в противном случае каждый вечер я буду гладить разные погоны..."
Рогожин знал, что Людмила по рукам неженатых офицеров лётного истребительного полка, квартировавших в одном с ними военном городке, не пойдёт. Ей восемнадцать лет, а это значит, что уедет она с Фёдором с одного края света на другой. Он, Фёдор, стервец молодой, красивый, чувствительный, за словом в карман не лезет - комплименты осыпают Людмилу как листья осеннюю землю в густом саду. Неудивительно, что с ним она забыла отца и мать, не помнит, как её саму зовут, не то, чтобы оглядеться вокруг, подумать, в какую нищету он её тащит. Это ведь только в сказках Вани превращаются в умных молодцев и получают царства.
Посрамлённый вояка не перестал строить наполеоновские планы. За три дня до увольнения Фёдора со службы, когда тот нёс рапорт комдиву с просьбой оставить на сверхсрочную, полковник зажал "зятя" в углу штабного коридора и взял с него слово сперва съездить на родину, повидать мать, сестёр и брата, выяснить до конца отношения с женой и лишь после, когда на руках появится свидетельство о расторжении брака, он, Рогожин, будет считать Фёдора порядочным человеком и не станет возражать против брака с Людмилой.
С тем Фёдор и уехал. Дома всё как есть рассказал матери. Зинаида накричала на него, посоветовала держать язык за зубами и идти к Раде и Иленуце. "Что ты делаешь, сынок! - кричала она, будто Фёдор бросал семью из мстительных чувств. - Ты подумай, что станет с твоей дочерью! Рада ждала тебя, мало ли что люди болтают!.."
Он слушал мать, а перед глазами из тумана ревности и обиды возникал образ извивающейся в чужих мужских руках в экстазе любви и танца темпераментной молдаванки Рады. Его всё время перебивал печальный образ тоскующей на скалистом берегу холодного моря Людмилы...
Он был как во сне. Так, во сне, и пошёл к Раде, жившей на квартире у школьной подруги. Вообще-то она все три года жила у Штейнгауэров, но перед возвращением Фёдора ушла. Он надеялся на понимание, хотел посмотреть Иляночку, шёл с прощением и за прощением. Он пришёл и произошло то, к чему не был готов - Рада обрадовалась неописуемо, ни о чём не спросила, ни в чём не упрекнула, и он не ответил отказом на близость... Разговоры начались потом, в них присутствовала фальш... А путь к отступлению был уже отрезан - поддавшись первому горячему натиску Рады, он сам же написал Людмиле короткое покаяние, попросил понять пылкое заблуждение солдата, простить за то, что не может бросить маленькую дочь... Потом он нашел эту землянку...
"Ведь ты любишь меня?" - вкрадчиво вопрошала Рада, надеясь услышать желанное: "Да, моя радость, да, моё солнышко, я люблю тебя!" И пусть это будет сказано с непокидающим его раздражением, пусть будет фальшью, она не придаст значения интонации, не будет думать о скрытом подтексте. Она услышит желанные слова и простит ему всё-всё! Рада напряглась в ожидании, подалась вперёд, чтобы кинуться ему на шею, прижаться к груди, слить свои нетерпеливые губы с его сладкими губами в долгом страстном поцелуе. Быть может, этот порыв и этот поцелуй взволнуют сердца пылкой любовью, они засмеются в блаженном раскрепощении, забудут обо всём, скинут одежду, заберутся в кровать, накроются одеялом и согреют закоченевшие души ласками - такими забытыми, одичавшими, всепрощающими, как после той разлуки, ласками. Насытившись, она будет лежать на его мускулистом плече, гладить разгорячённую грудь и шею с пульсирующей жилой, а он будет курить, пуская в потолок колечки голубого дыма. Они будут долго молчать, понимая, что слова не нужны, ведь сердца стучат в такт, они близки как никогда и что это - навсегда.
Но Фёдор словно окаменел!
"Чему ты радуешься, дура? - озлобленно думал он. - Чего от меня ждёшь? Неужели ты думаешь, что разбитое сердце можно склеить как зеркало? Но ведь и в склеенном зеркале виден излом!.. Ах, если бы не письма Шталя!.. Хотя... Разве он солгал? Разве я не получил письмо с фотографиями счастливой Рады в объятиях какого-то залётного командированного? Почему я опять не говорю себе правду? Хочу простить и забыть? Но как верить после этого женщинам и друзьям? Бежать бы в глухую тайгу, чтобы на сотни километров вокруг нё было ни одной предательской души!.."
Да, ему не за что было бы обижаться на Раду, на судьбу, он не встретил бы Людмилу, был бы счастлив с верной женой и славной дочерью, если бы не призыв в армию, уклониться от которого нельзя. Но он женился перед трёхлетней разлукой, понадеявшись на слово молодой темпераментной женщины, и это была его самая большая ошибка. Потом последовали полные насмешек письма Вовки Шталя, с которым накануне призыва в армию в шутку поспорил о том, что юная красавица Рада в отсутствии Фёдора не станет вертихвосткой и честно дождётся мужа. Вовка утверждал обратное. Из вредности - он всегда противоречил. Не думал Фёдор, что природа очень быстро подавляет здравый смысл женщины и требует своего...
И вот теперь он обманулся сам, обманул ожидания двух молодых женщин, обманул дочь, пал в глазах матери, Рогожина, стал ничтожеством перед знакомыми. И что всего хуже, от него требуют любви, его готовы любить, если он принесет в жертву себя, свою нежданную любовь, но понять... Нет, его вроде бы и понимали, но каждый - с предоплатой: "Я тебя понимаю, поэтому ты должен сделать так..."
И в первую очередь на рынке претензий он видел полковника Рогожина.
"Ну не молчи, скажи... Ты ведь любишь меня, правда?.."
Она предлагала согласие.
А на скалистом утёсе ждала печальная Людмила.
Тянула посиневшие ручонки к отцу заплаканная Иляна.
"Проклятый Рогожин знал, что мне отсюда не вырватся! Я слаб, я не могу отказать людям, поэтому каждому делаю больно. Заботясь о материальном благополучии дочери, о ее будущем, Рогожин наплевал на любовь и не пожелал видеть в зятьях солдата, которому никогда не стать генералом: разведенцу и сыну репрессированного немца пробиться в военное училище и затем в Академию Генерального Штаба практически невозможно... Все преследуют собственные интересы! Но подмяв под себя мою волю, господа, вы получите не меня - моё презрение и ненависть вы получите! Вы не посчитались со мной, почему же я должен считаться с вами? Ах, вам так хочется? Вы думаете, я должен ваши сопли вытирать? Ошибаетесь, господа эгоисты! Шиш вы получите от меня, понятно?"
"Нет, Рада, я не люблю тебя, - жёстко сказал он. - Не требуй невозможного. Больше я не буду винить тебя, ревновать... Прости и ты меня... - окинул быстрым взглядом гнетущую обстановку землянки, нагнулся, поцеловал в лоб Иленуцу, извиняясь и прощаясь провел ладонью по спутанным волосам Рады и шагнул за порог, будто выгнал себя из дому.
Рада осталась сидеть как парализованная.
Пройдя тёмные, похожие на подземный ход сени, Фёдор, пригнув голову, уверенно прошёл через дверной проём в прилепленный к землянке пустой сарай. Деревянные перегородки изрубили на дрова ещё до Федора, стены и потолок пообвалились, слепой рассеянный свет попадал сюда из большого сквозного пролома в крыше.
Справив нужду в ближайший угол, Фёдор остановил блуждающий воспалённый взгляд на мотке старой, забытой кем-то, верёвки. Скоропалительный план, возникший в воспалённом мозгу, тронул губы злорадной усмешкой: "Вы крупно пожалеете!.. Вы у меня пожалеете!.."
Кто пожалеет и о чём, он не думал, как не думал о том, что делает. Мстительное чувство глубоко обиженного человека возбудило тёмные силы и затмило сознание. Трясущимися руками он привязал один конец веревки к потолочной балке, на другой изладил петлю. Испытал на скольжение и остался доволен. Остальное - сущие пустяки: пару саманных кирпичей под петлю, сам - на кирпичи, петлю на шею, и всё - споро, без суеты, со сладким и радостным томлением мести.
"Концерт окончен, дорогие мои! Концерт окончен! - радовался он, представляя, как, раскаиваясь, будут рыдать над ним, мёртвым, Рада, мать, сёстры, дядя Вилли, другие родственники и знакомые. - Ну, а теперь - прыжок без парашюта, без прощальных слов. Раз, два, три - пошёл!.."
Правда отвратительна. Фёдор отказался смотреть ей в глаза. Вероятно поэтому прыжок в никуда стал поучительным прыжком в... дерьмо, в эстетическом безобразии смёрзшемся на полу - верёвка не выдержала тяжести человеческого греха!
Падение в дерьмо произвело на Фёдора отрезвляющее действие: поднимаясь и стаскивая с шеи колючий галстук, ему вдруг показалось, что через пролом за ним кто-то наблюдал и теперь смеялся его позору! Он воровато и пристыженно заозирался.
"Ну и поделом дураку! - обругал он себя тут же. - Сам виноват! Нет, ну вы посмотрите, посмотрите на него! Трудно было признаться, что заблудился в трёх соснах? В петлю полез, чтобы только пожалели бедненького! Лучшей жизни хотел! Как же, или Рада с ребёнком в землянке, или дочь полковника с богатым домом! Хотел, чтобы тебя любили, ковры перед тобой стелили, в струнку перед тобой тянулись и со всех ног кидались исполнять приказы!.. Хорошую жизнь за чужой счёт не купишь. Её надо строить самому и чистыми руками. Наказал тебя Бог: не зарывайся, не лги! Ты дерьмо, как и всё вокруг! Кому ты нужен такой? Людмиле? Раде? Или матери, которая выгнала тебя из дома? Топай теперь, проси Раду простить. Да, да, её, ведь она была первой, кого ты обманул, настаивая на скорой женитьбе, на женитьбе без гарантии вашей прочности! В ногах валяйся, руки целуй, но сделай её счастливой, сделай счастливой свою дочь, тогда и сам будешь счастлив, получишь право на гордость. Ты посмотри, подлец, куда ты загнал обманутых тобою людей! Какую судьбу ты уготовил дочери? Жить в нищете? Разве не прав был Рогожин? Разве не воротят люди нос от тебя и твоих родных, разве не плюют тебе вслед? Кто тебе простит это? Какой Бог? Да если ты пойдёшь и украдёшь, только бы они не голодали, не заболели и не умерли, тебя любой простит. Но ты ведь здоровый мужик, ты можешь работать! Зачем тебе воровать? Письма Шталя - оправдание твоего свинства. Права была Рада, когда сказала, что ты выдумал ревность, чтобы оправдать свою ложь... Людмила - это... Она простит... Но если и не простит, это всё же меньший грех, чем бросить в нужде жену и дочь!.."
Пристыженный тысячами заблуждений, Федор поплёлся обратно.
Глава девятая
Захолонуло сердце Зины перед низкой дощатой дверью с железной клямкавшей щеколдой. "Как они тут?.." - с горечью думала она, не желавшая сыну худа, но не имевшая сил помочь ему.
Маргарита была настроена на смертный бой: лицо её было сердитым, глаза суженными, колючими, кулачки сжатыми. Всё её маленькое существо восстало против вялой позиции старшего брата. "И вообще, - кипела она, - я землю бы грызла, всех на уши бы поставила, но жить, как ты живёшь, меня никто бы не заставил! Надо же, наверное, хоть немного уважать себя! Залез в берлогу и сопли на кулак мотаешь! Будто все кругом виноваты!.."
Они вошли.
Рада замедленно обернулась, полагая, что вернулся Фёдор. Она почти точно знала, куда и зачем он ушёл, но пребывала в тяжёлом полусне, сознание её было заторможено, она боялась не то что пошевелиться - подумать боялась, так как всё, о чем бы она ни думала, оборачивалось против неё.
Попав с яркого дневного света в тёмное затхлое помещение, в это страшное подземелье, Зина с Маргаритой не заметили угнетения Рады, её разочарования при виде нежеланных гостей. Не заметили они и радости, поэтому поздоровались тихо, вкрадчиво, прощупывая почву. Рада подумала, что так здороваются с хозяйкой, когда в доме в дальней комнате в гробу лежит покойник. Она встрепенулась протестуя против наваждения, поднялась, отвернулась, смахнула слёзы быстрым, почти неуловимым движением.
"Проходите..." - и больше ничего не добавила.
Зина кожей почувствовала отсутствие мира в землянке. "Вот и оставь их в покое!.." - как бы ответила на совет дяди Вилли, невольно оглядываясь и прислушиваясь - дома ли Фёдор.
"Баба, исти хоцю!.." - бросилась навстречу ей Иленуца.
"Ах, ты, голубушка, сейчас, сейчас я тебя накормлю!.." - подхватив внучку на руки и бурно целуя её, дрогнувшим от внезапной слабости голосом запричитала Зина, бросая пытливые взгляды на растерянную подурневшую невестку. - Рада, подай мне тот сверток... Смотри, маленькая, что тебе зайчик передал... - гостинцы Вильгельма Штейнгауэра высыпались на стол. - Ты ждала меня?"
"Да, - строго и осуждающе поджала губки внучка, - поцему не плиходила? Я плакала, плакала..." - она хотела взять самое большое и самое румяное яблоко, но оно выскользнуло из бледно-голубых пальчиков и покатилось по столу на пол.
Маргарита поймала его, подала племяннице:
"Держи крепче, обеими руками."
"А Федор... где он?" - затаив дыхание, бесцветно, как бы между прочим, оттого еще более напряженно и взволнованно спросила Зина.
Раде было стыдно смотреть, как жадно ела дочь, хватая и откусывая поочередно то яблоко, то блин, то котлету, сдержать аппетит окриком не смела. Она бы и сама не отстала от неё, если бы не присутствие свекрови... Она вдруг забеспокоилась за Фёдора, который всё не возвращался. Вопрос свекрови усилил беспокойство. Ответила неуверенно:
"Вышел. Скоро должен вернуться."
Маргарита помалкивала, решив, что Раде и без неё не сладко, а вот Фёдору она не спустит, пусть только заикнётся. Она не сердобольная мать, жалеть не станет - сколько можно?
Зина потрогала холодный бок печки, занимавшей добрую треть маленькой кухоньки.
"Давно топили?"
"Вчера", - неохотно откликнулась Рада.
"То-то, я чую, холодно... Уголь кончился?"
"Стопили..."
"Что же не приходите? Я бы дала... Иляночка вон сопливит уже... Самой мне некогда было... Алька в сознание не приходит..."
Свекровь любила Раду и Рада это знала. Между ними установилось полное взаимопонимание. В Раде Зина видела многое из того, чего не было в сыне. Надеялась, что они прекрасно дополнят друг друга. Но сегодняшний несвоевременный приход свекрови раздражил Раду - разговор с Федором о переезде в Молдавию отпадал и в будущем не мог привести к желаемому результату. Дело, конечно же, было не в родных Нападенах и не в надежде на помощь отца. Рада готова была вырыть в сугробе пещеру и жить там, только бы поменять место и остаться с Федором.
"Не всё ли равно, в тепле или в холоде жить? Главное - вместе..."
"Оставить в покое - всё равно, что бросить на произвол судьбы, - утверждалась в мыслях Зина. - Они молоды и глупы, без моей помощи им совсем туго придется. Они как слепые котята не знают, куда сунуться. За помощь спасибо потом скажут. А не скажут, ну и не надо..."
Наконец вошел Фёдор, увидел мать и Маргариту, вместо приветствия спросил удивленно:
"Мамаша? Марго?.. Какими судьбами?.."
Недружелюбный тон сына напомнил матери бабу Нюру.
"Чем я тебе не угодила, сынок? Я ведь не денег просить пришла - картошку привезла да уголь с дровами, чтобы вы здесь ноги не протянули. Чего ты так-то встречаешь?.."
"И не Марго, а Маргарита!" - вставила своё слово Маргарита.
Фёдор на неё даже не посмотрел. А мать... Мать он невзлюбил за то, что она почти всегда была права. Это ущемляло его достоинство и он старался держаться от неё подальше. И в эту берлогу он залез только потому, что не хотел слушать материнские советы. А ведь мог снять нормальную комнату у одиноких стариков или дождаться свободной комнаты в общежитии военного городка. Нет... В глазах его сверкал непримиримый свет.
"Не заводись, - нагловато сказал он матери. - Не надо. Мне твои нотации поперек горла стоят... Уголь привезла? Ай да молодец! Спасибо! - остановить свое ерничанье он уже не мог. - Без угля в сосульки превратились. Теперь заживём: протопим печечку, сварим, покушаем и спать завалимся. А что, думаешь, на работу пойду? Зачем? Меня мамаша согреет и накормит!.. и уж совсем сатанея пообещал: - За растрату не переживай, как-нибудь сочтёмся, не будь я Штейнгауэр!.."
Да, приходит время и родители вступают в противоречие со своими повзрослевшими детьми. Какими бы крепкими ни были отношения между ними, какое бы социальное положение в обществе они не занимали, такой конфликт неизбежен. Используя конфликт, дети освобождаются от родительской опёки и становятся самостоятельными. Иногда такие семейные конфликты ведут к разрыву отношений на долгие годы. Унижая родителей, дети, как им кажется, получают всеобщее одобрение. Это нужно понимать и принимать как неизбежное. Как правило, в тех семьях, где находят компромиссное решение, главным ключом является понимание происходящего. Зина была поражена циничным нападением сына. Было такое чувство, будто от её сердца оторвали одну из долей. Она не знала, что ему сказать...
"Зачем ты так?.." - пришла на помощь Рада. Страх за него прошел, едва Фёдор вернулся. Ей было неловко перед свекровью, принимавшей участие в их нелегкой судьбе.
Характера детям Зины у соседей не занимать: не в оранжерее росли. Марагарита опасалась брата, однако осталась верна слову - осадила его:
"Поосторожнее в выражениях, не то!.."
Он не обратил на предупреждение ни малейшего внимания. Здесь вообще уже никто никого не слышал и не понимал: каждый цеплялся за ключевые обидные фразы и спешил унизить обидчика, поставить на место, выплескивая с водой ребенка.
"Сочтёмся? - подхватила Зина оброненное сыном слово. - Мне от тебя ничего не нужно. Ты о семье позаботься: в доме нетоплено, сами голодные... На дочь посмотри - объедки собирает!.. Цирк устраиваешь, позоришь себя!.. Я одна вас всех поднимала, защищала как могла, а ты!.. Как бы ты в глаза отцу сейчас смотрел?!."
"Не лезь не в своё дело! - не уступал Фёдор. - Не лезь! Без тебя разберёмся! Муж и жена - одна сатана, а ты - третий лишний!.. Полвека, считай, прожила, а ума не нажила!.. - Заметив переживания Рады, он умерил боевой пыл, но признать себя виновным не пожелал.
В какое-то мгновение Маргарите вдруг показалось, что Фёдор не настолько уж и твёрд, более того, он был похож на огонёк стеариновой свечи в тёмной мрачной комнате - колебался, ярко вспыхивал или угасал, сжимался, копя силы для новой вспышки.
Вместе с тем слабый Фёдор быстро довел мать до грани нервного срыва.
"Сынок..." - она пыталась овладеть растерзанными чувствами.
"Что - сынок? Ну что - сынок? - несло Фёдора. - Сынок пьёт? На работу не ходит? Семью не кормит? Ну что ты на меня так смотришь? Чем я перед тобой провинился? Шапку не ломаю? Говорю неуважительно? Так это ты меня таким сделала! Сколько живу, ни одного доброго слова не услышал, одни попрёки: туда не ходи, с тем не водись!.. Спасибо, теперь знаю, куда идти и с кем!.. - с этими словами он вдруг повернулся к Раде и неожиданно тихо, спокойно, мягко сказал ей, готовой провалиться сквозь землю от неудобства перед свекровью, столько для неё и Иленуцы сделавшей: - Рада, собирай вещи, едем!.."
Рада смотрела на мужа и не верила тому, о чём мечтала в последнее время. Но он сиял как алмаз и как алмаз был твёрд. Видеть его таким было приятно. Оставалась одна червоточина: это он назло матери!..
"Я... Я не знаю... - заговорила Рада, остужая ладонями пылающее лицо. - Ты должен сперва уволиться, документы собрать... Билеты на поезд... Ты не шутишь? Мы правда поедем?.. Фёдор?.."
"Правда. Мы едем. Теперь у нас всё будет как надо. Всё плохое останется здесь, в этой землянке, а чтобы после нас здесь никто больше не страдал, я сровняю её с землей... Подгоню бульдозер и сравняю. К худому и прошлому возврата быть не должно..."
"Куда собрались? - насторожилась мать. - Опять наскоро, с бухты-барахты?.."
"На кудыкину гору собирать помидоры! - мстительно-весело отрезал сын, бросив на неё мимолетный уничтожающе-презрительный взгляд, в то же время утверждая Раду в необходимости перестраиваться на радостные хлопоты. - Ты не волнуйся, - сказал он ей, - завтра к вечеру всё будет готово: и документы, и билеты, и... бульдозер. Собирайся и кончим на этом."
Рада всхлипнула от радости и с мольбой о прощении посмотрела на свекровь, которой казалось, что сын придумал Бог весть что, лишь бы перебраться на Сахалин, к зазнобе. "А Рада? Почему она соглашается?.." О Молдавии Зина просто забыла.
"Фёдор, говори, что надумал?" - требовательно подступила она к нему.
"Пусть чешет, мама! - подстегнула догадавшаяся Маргарита. Она горела праведным гневом и прощать Фёдора не собиралась. - Пусть катится на все четыре стороны, нам легче будет!.."
"Тебя никто не спрашивает, - блеснул сердитым взором Фёдор. Помолчав, с грустью сказал матери: - Я хочу жить, мама. Пожалуйста, не мешай мне..."
Ей бы уловить задушевный тон, понять, чего он хочет, но она принимала всё за коварную игру, поэтому вскинулась, желая предостеречь, образумить, остановить:
"Да разве ж можно так жить, Федор? Ведь не по-людски это!.."
Фёдор разозлился. Разозлился всерьёз:
"Тебе бы всё поучать: не по-людски!.. Отца не уберегла, Альку проворонила, теперь за меня принялась?.. Всё тебе мало?.. Но со мной этот номер не пройдёт: я сам с усам!.."
Благие намерения выходили Зине боком. По-матерински она хотела сыну добра, но... Она схватилась за грудь - сдавило сердце несправедливое обвинение.
"Сынок!.." - простонала невысказанной болью.
"Что ты себе позволяешь, пьянь! - сжав кулачки, Маргарита бросилась на брата. - Мать хочет как лучше, а ты!.. По больному месту, сволочь! И ведь знаешь, что неправ!.."
Фёдор легко уворачивался от неё, потом поймал её руки, развернул и так поддал под зад коленом, что она вылетела за порог, распахнув дверь головой.
"Вон из моего дома, сопля зелёная! - крикнул вслед, ярясь как злой дворовый пёс. - Чтобы духу твоего здесь больше не было, шмакадявка!.. Ишь, развоевалась! Молоко на губах не просохло, а туда же - учить! Учителя, мать вашу!.."
Разгневанная Маргарита хлопнула дверью и ругаясь полетела домой.
Загородив Иленуцу плечом, Рада в страхе забилась с ней в угол кухоньки.
"Нельзя так, сынок, нельзя..." - растерянно проронила мать.
Фёдор обернулся к ней.
"Нельзя? А тебе, значит, можно? Родного сына понять не можешь!.. "Куда ты, Федор!.." От тебя подальше, поняла?.. Голым ты меня родила, голым от тебя и ушёл, ни ты мне, ни я тебе!.."
Смертельная обида застлала взор матери. Она поняла, что сын уходит от неё, уходит навсегда. Он, глупый, не знал, что она ни в чём не виновата, что причиной всех бед является нищета, которую чёрной вдове в одиночку не одолеть. Потеряв мужа, она надеялась на помощь старшего сына, который, по её понятиям, избрал военную стезю потому, что был крепче других, она думала, что он станет ей опорой...
"Опомнись, Фёдор!.." - и ничего другого вымолвить не смогла.
И вдруг в его глазах она увидела заметавшиеся блики чистого сознания и совести. Он опустил мгновенно потяжелевшую голову, враз обмяк, замолчал, но возмущение стылой жизнью быстро заполнило его до краёв и он добил мать словами: "Я-то опомнился, а вы, похоже, пока нет. Ну да у вас будет время, а сейчас... в небе Бог, мамаша, а под ногами порог - скатертью дорожка... Мы перестали понимать друг друга. Если вообще понимали когда-нибудь. Мы чужие... А барахло можете забрать - наживём своё..." - и чуть ли не взашей выпроводил мать за порог.
Дверь за ним захлопнулась, завершающим аккордом прогремел железный засов.
Глава десятая.
"Не вовремя пришли..." - сожалея о случившемся сказала Зина поджидавшей в дальнем переулке Маргарите.
"Не убивайся, мама, на тебе и так лица нет, - ответила Маргарита, потирая ушибленную коленку. И вдруг рассмеялась, отходя от нервного возбуждения: - Дверь вышибла головой, а болит коленка, помрёшь со смеху!.."
Дай ей волю, она с большим удовольствием вышибла бы дверь Фёдора по-настоящему. Получив известие о вражеских намерениях противоборствующей стороны, древние амазонки без промедления седлали боевых коней, одевали доспехи воинов, вооружались и в бою рассеивали напуганных женской особой жестокостью мужчин по полям. И пока мать теребила лён прошедшей ссоры, Маргарита припомнила случай из собственной жизни, связанный с одним прижимистым дедком, жившем неподалёку от совхозной мельницы на Советской улице. Вообще-то дедок был как дедок, это они - молодые были занозистыми да гордыми. Они и сейчас такие... Это было прошлой весной. Гуляя тёмным вечером с друзьями по Христианинбургу, забрались они, человек пять, в палисадник деда за сиренью. То была чудесная белая благоухавшая до одури сирень, которую дед никому не разрешал рвать. Незаметно подкравшись, дед по очереди отстегал жгучей крапивой сразу троих, Маргариту в том числе. На следующую ночь в отместку деду они принесли с кладбища старый деревянный крест, насыпали под окном спальни могильный холмик, водрузили крест, постучали... Наутро перепуганный дед срезал всю сирень и роздал ребятишкам... Позже Маргарита поняла, что случай тот был не из весёлых, и тем более не из доблестных, не из честных, так как они совершили минимум три преступления: осквернили чужую могилу, посягнули на чужую собственность и запугали стариков...
Маргарита научилась показывать твёрдость своего характера и не прощать.
"Не мешало бы и Фёдора проучить, чтобы по гроб жизни помнил, как обижать мать. Справедливость на моей стороне, за грехи надо платить, поэтому я имею право..." - рассуждала она, рассеянно слушая, о чём говорила мать.
"Мы и вчера были бы не ко времени, - мимоходом заметила Маргарита. - Видела, сколько пустых бутылок валяется? Ты меня извини, но я к нему больше ни ногой... И тебе не советую, пусть сами разбираются. Правильно дядя Вилли сказал... А то нашкодничал, а мама виновата. Не наше это дело, вот что я тебе скажу. После смерти отца Фёдор совсем с ума сошел. Интересно, что бы он пел, пройдя, как другие немцы, Колыму или Нарым? Поди в ноги тебе упал бы и благодарил, что дождалась и видишь в нём человека, а не „изменника Родины”. Смерть отца подорвала Фёдора. Остальное всё надуманное..."
Зина обиделась на сына. Обиделась смертельно. Обиделась не за то, что выставил за дверь, а за то, что по-волчьи разодрал душу в кровь и садистски посыпал рану солью! Она обиделась, но проклясть сына, отказаться от него не смогла.
"Это я во всем виновата! - сокрушалась она, глотая горькие слёзы вселенской боли. - И зачем пошла к ним именно сегодня? Почему все несчастья выпадают на один день?.."
"Ему работать надо, а не водку пить! - стояла на своём Маргарита. - Ну ничего, после школы я сюда еще вернусь!"
"Зачем? Сама же только что говорила..."
"Дядя Вилли что сказал? Чтобы Фёдор пришел резать кабанчика, так?"
"И что?"
"Вот я и передам, ты ведь забыла... От свежины да рюмочки не откажется..."
"Что-то я тебя не понимаю, какая рюмочка? То ему водку пить нельзя, а то - рюмочка?.."
"Ой, мама, брось прикидываться, у тебя же есть, я знаю!" - хитрила Маргарита.
"Есть, да не про его честь."
"Просто я хочу посмотреть, выпьет он с тобой мировую перед отъездом или нет", - закашляла, камуфлируя ложь, Маргарита.
"Он не придёт."
"Придёт."
Все было отработано на Вовке Шталь, предлагавшем "свободную любовь". План Маргариты был на удивление прост, надо было только, чтобы жертва знала о водке, оставшейся после гулянки у Штейнгауэров. Когда гости разойдутся, она откроет погреб в большой комнате, застелит огромный лаз половиком, нальет в рюмку простую воду, предложит Федору, будто специально, ради примирения припрятала для него. Он выпьет, а потом погонится за ней, чтобы дать по шее и угодит в ловушку как мамонт. Погреб наполовину засыпан картошкой - не разобьётся. А пока брат, матерясь, выберется, она скажет ему всё, что о нём думает, и смоется из дома к Верке Мельник, подруге.
Идти в больницу к Альке с Катюшей Маргарита отказалась - времени до школы оставалось в обрез. Она забрала у матери пустые сани и они разошлись в разные стороны у поста ГАИ.
Двухэтажную башенку поста местное хулиганьё регулярно брало штурмом: крушили стёкла окон, выламывали двери, срезали автогеном железную винтовую лестницу, выдирали электропроводку, расписывали непристойностями стены. Молодые антигерои были из тех, кто расправлялся подобным образом со всем, что окружало их в жизни: с телефонными будками, скамейками в скверах парков, залами кинотеатров, салонами автобусов... Поганили втихушку, трусливо, под покровом темноты, толпой, где крайнего нет. Они будто загодя учились волчьим законам ограбляемой страны. Остановить их было уже некому. Перед уборкой урожая башенку терпеливо ремонтировали: в райсельхозотделе наивно думали, что гаишники нагонят страху на воровавших зерно водителей. И те нагоняли, взимая дань с воров зерном и прикрывая их от искателей правды и справедливости.
У поста ГАИ начиналась улица Декабристов. Она пересекала улицы Розы Люксембург, Герцена, Огарёва, Ленина, Дзержинского и за магазинами на площади Советов, где по воскресным дням гомонили базары, переходила в городские кварталы. Там она переименовывалась в Октябрьскую.
В первом же квартале Христианинбурга за высоким бетонным забором располагался больничный городок.
Идя навстречу неизвестности, Зина старалась отвлечься от невесёлых дум. Чаще всего она выбирала дорогу по-над берегом закованного в ледяной панцирь озера, заросшего камышом как мужик бородой. Она слушала тогда сухой шелест высоких зарослей, издали рассматривала Христианинбург. Чтобы не думать о печальном, вспоминала всё, что было хорошего в её жизни. Оно было связано с Генрихом. А после него... Так она непременно возвращалась к кошмарному настоящему. Мрачное настроение преследовало Зину по пятам, назойливо напоминало о своей доминирующей роли.
Сегодня Зина шла по краю заметённого снегом грунтового шоссе, сооруженного посередине широкой прямой улицы двумя бульдозерами в шестидесятом году. Вокруг текла обыденная, ничем не примечательная сельская жизнь. Вот из комбикормового склада на ферму поехал грузовик с мешками дерти. Приветствуя Зину, Палладин нажал на клаксон и помахал рукой, а припудренные мучной пылью грузчики Аркадий Иванов и Володя Пахомов крикнули сверху: "Зина, привет! Как дети? Когда на работу?.."
Они проехали мимо, а их слова остались, согревая окоченевшее сердце. Она поздно обернулась им вслед, не махнула, а скорее отмахнулась: "Не знаю. Я вообще ничего не знаю..."
Они были уже далеко, но её настроение поняли без труда - здесь понимали друг друга с первого взгляда, с полуслова, сроднившимися душами.
Помимо воли ноги сами занесли её в чайную, куда Генрих часто забегал после работы выпить кружку пива. Пиво Зина не любила, оно было горьким как полынь и пахло кислой брагой, но Генриху оно почему-то нравилось, он становился мягче и добрее. Двери здесь и сегодня почти не закрываются, выстуживая большой зал - приезжий и свой народ либо завтрак наспех догоняет, либо похмеляется, гомоня за широкими деревянными столами.
Генриха тут не было. Она забыла, что она его уже нигде и никогда не найдет.
Одна на стылой улице.
В больницу...
А это чей пострел - везде поспел? Бежит по улице из школы домой мальчуган без пальто и шапки, бежит не чуя ног - не иначе строгая классная руководительница потребовала дневник, а он забыл его дома или не дал на подпись родителям... Промерз, сорванец!.. Совсем как Алька! Добегается...
- Эй, погодь-ка, да не Сашка ли ты Симон, не Анны ли, бухгалтерши совхозной, сынок?.. Точно ведь, её!.. А я вот матери скажу, она тебе задаст, негодник, чтобы впредь раздетым не бегал! Ишь, удумал!.. - нашумела на прошмыгнувшего мимо мальчишку.
И навалился, сдавил сердце, перехватил горло страх за своего младшего сына. Кто не знает этой боли, пусть никогда её не узнает!..
Она продолжала идти дальше, понимая, что не имеет права дать себе поблажку, слечь на больничную койку. Когда-нибудь, когда-нибудь...
Она шла и думала, что скоро, вот-вот покажется круглое здание часовни, куда свозили умерших.
Морг!..
Там она видела бездыханного Генриха...
Неказистый домик - нижняя часть домашней церкви купца Воронина (крытую железом луковичку купола с медным до золотого блеска начищенным крестом сняли антихристы-большевики) - этот домик в одночасье стал воплощением всех бед, какие только бывают на земле, пристанищем мрака, ночлежкой для покойников. Она не верила в существование Бога в небесах, дьявола в преисподней, но суеверие коренилось в её подсознании прочно, как у большинства людей её времени. Бедняжка боялась найти сына в чреве холодного, до нервного озноба, морга. Возле него она всегда замедляла шаг, подчиняясь неведомой притягивающей силе, стараясь унять противную мелкую дрожь в ногах. Появлялось желание войти, спросить вечно пьяного полусумасшедшего служителя часовенки старика Крахнау, который, рассказывали, обедал в покойницкой, разговаривал с трупами как с живыми людьми. Хотелось спросить его, рассеять опасения. Гудел набат в её груди, мутился рассудок, она беззвучно, как выброшенная на берег рыба хватала ртом воздух и с трудом передвигала налитые тяжестью ноги, но не к часовенке, а к больнице, и в каждый такой момент её вдруг останавливало, пригвождало к месту одно и то же видение холодного желтого трупа Генриха с вспоротым и небрежно зашитым животом. Это видение тянуло в сторону морга, потом также вдруг отталкивало, отталкивало с непонятной силой, будто сам Генрих отталкивал, не пускал, помогая ей превозмочь тёмные колдовские чары Смерти войти внутрь морга, где, если бы она вошла, непременно оказался бы Алька. В полном изнеможении тащилась она к тому заветному окошку, за которым хотела видеть сына живым.
И она видела его. Видела до сегодняшнего дня. Прижав ладони к мерзлому стеклу, сама заледеневшая как тысяча озёр сибирского края, дрожавшая от ужасных предположений, затаив дыхание, подолгу всматривалась в глубь палаты, куда не пускали по жёстким условиям карантина. Там, у противоположной стены стояла кровать, в которой лежал сын. Лежал много дней. Больше мертвый, чем живой. Тонкая медицинская змейка заменила ему мать, теперь она кормила и поила его, помогала бороться со смертью. Сколько раз она, сходящая с ума, вдруг превращалась в эту змейку и кормила сына, а потом, опустошенная и успокоенная возвращалась туда, где стало меньше детской возни, детских веселых голосов, где ждали другие дети, ждали с нетерпением и даже ревностью!..
Сегодня Зине предстояло снова побороть искушение Смерти у страшных ворот морга. И почему-то именно сегодня это наиболее гнетущее, трудное испытание на стойкость, на веру выросло перед нею средневековой каменной крепостью.
"Но ты не думай, сынок, - мысленно заговорила она с сыном, - ты не думай, я не пойду туда. Если я зайду, ты будешь ждать меня там, а я не хочу, чтобы ты ждал меня в этом страшном месте. Там неуютно, там плохо, сынок! Ты должен ждать меня среди живых, а не среди мертвых. Ты должен жить, слышишь? Не думай, что без тебя мне будет легче. Мне не будет легче. Мне будет хорошо с вами, со всеми вместе: с тобой, Аленкой, Катюшей, Маргаритой и Фёдором, с Радой и Иляной. Не думай так, сынок! Ты должен жить, потому что ты нужен людям, ты нужен мне. Когда ты вырастешь и станешь взрослым, а я буду старой и больной, вот тогда ты поймёшь, как я была права!.."
С трудом повернув тяжёлую гудящую от смертельной боли голову, Алька увидел возле себя много людей в белых халатах. Они толпились возле него, лежавшего на кровати. Вид у них был такой, будто они только что удрали от сорвавшейся с цепи собаки. Молодая красивая женщина с влажно поблескивавшими изумрудными глазами и льняными выбившимися из-под белой косынки волосами показалась знакомой... "Где я её видел? - подумал Алька. - Где-то же я её видел!.. Она так похожа на фею... Но где я? Кто эти люди? Почему они все столпились возле кровати и как-то чудно смотрят на меня? Чему они радуются?.. Да ведь это же!.. Бог ты мой, ведь я же в больнице, я болен, а эти люди - врачи и медсестры!.. А мир по ту сторону жизни, оказывается, есть, мир фантастический, волшебный, и там, я думаю, живёт тот, кто вернул меня обратно, вернул потому, что я нужен здесь..."
Огромный крепкий дед с неунывающим лицом о чём-то распорядился и все, кроме феи, одарив Альку улыбками, вышли из палаты. Проводив их взглядом, рядом с дверью, куда они вышли, он увидел Катюшу. Она беспардонно показывала на него пальцем и, беззаботно смеясь, что-то говорила, обращаясь к фее. Алька ничего не слышал, но понять, почему, пока не мог. Одно время ему показалось, что от здешнего мира его по-прежнему отделяет какая-то прозрачная плотная стена.
А между тем Катюша верезжала от радости:
"Смотрите, смотрите, он меня видит! Он моргает ресницами! Он всё понимает! Он поправится, я знаю!.."
Мария Алексеенко сдерживала вулканическую радость - опасность кризиса не миновала. Но болезнь выдохлась, сделала шаг назад - это было несомненно.
"Теперь наш герой непременно поправится!" - сказала она довольному Изотову.
"Я в тебя верил, Маша, и ты порадовала нас всех, - прогудел тот, - осталось немного..."
Он ушёл, чтобы не сказать лишнего.
Мария наклонилась над Алькой.
"Повезло тебе, Альберт Генрихович, в рубашке видать родился... Знаю, ты меня не слышишь, но это ничего, это пройдет, дай только время... - улыбнулась, пригладила ему волосы. - Вот мать-то обрадуется, когда узнает, что ты вернулся с того света!.."
Алька пристально смотрел на шевелившиеся и не издававшие ни одного звука губы феи и мучительно пытался понять, что она говорит и почему он ничего не слышит. И чем больше усилий он прилагал, тем быстрее впадал в панику: с ним произошло что-то очень страшное!..
"Ма-ма..." - двумя легкими выдохами позвал он ту, кто был ему роднее. Только теперь он по-настоящему понял, где он, что с ним и кто эта фея в белом одеянии. Он искал глазами мать...
И в этот момент освещенное зимним солнцем окно закрыла тень. Алька увидел прижатые к стеклу знакомые натруженные ладони и в них, как в колыбели, - скованное страхом материнское лицо. Их взгляды встретились. Он улыбнулся. Она разрыдалась.
Почти тотчас он уснул. Утомленный тяжелой и долгой борьбой со смертью, он впервые спал глубоким, восстанавливающим энергию тела и духа сном. Он не видел, как ожила мать, как сиявшая от счастья Мария Александровна разговаривала с ней через наглухо запечатанные двойные рамы окна, жестикулировала, помогала мимикой, потом вытаяла пальцами на стекле: "Он будет жить!!!"
Не знала Зина, что сына к жизни вернула её любовь, любовь матери и любовь того, кто всегда был с нею, к кому она обращалась с мольбой о помощи, кому верила безоглядно, не задумываясь. Не думала она о таких вещах.
"Он будет жить!" - ликовало всё её существо.
Смеясь сквозь облегчающее рыдание, она вдруг повернулась и скорым шагом пошла к часовне, подняла с дороги булыжник и с ненавистью бросила пролетарскую гранату в слепую амбразуру окна. Звон расколотого и осыпающегося в сугроб стекла взлетел под небеса нотой победного гимна.
"Вот тебе, косоглазая! - с чувством сказала она прибежищу смерти. - Он будет жить!"
"Он будет жить!.." - крикнула она выскочившему из часовни старику Крахнау.
Глава одиннадцатая
Проснулся Альберт в шесть часов утра. Скарлатина оставила память на всю жизнь - он был глух на левое ухо как тетерев в брачный период. Будильник прозвенел, но он и бровью не повел - спал как убитый.
Рената вынуждена была караулить благоверного, чтобы не просыпал. Заслышав пронзительный звонок, она непременно пугалась, подскакивала в постели, чертыхалась, усмиряя бесноватый механизм и переполошившееся сердце, потом принималась будить непрошибаемого мужа, утреннее спокойствие которого и манера полежать в кровати лишние пять-десять минут раздражали сверх меры.
Так было и на этот раз - справившись с испугом, она прилегла, тронула его за плечо:
- Аля, вставай, пора на работу... Ты слышишь? Вставай!..
Альберт мыкнул в ответ, но продолжал лежать, борясь со сном, а через несколько минут и вовсе всхрапнул.
Ренате подниматься через полчаса, хотя на работу ей не к восьми, как ему, а только к девяти. Она никогда не выходила из дома неопрятной - каждое утро выстаивала перед зеркалом, создавая искусным макияжем образ современной женщины, счастливой семейной жизнью. Отчасти так оно и было. В остальном всё тонуло в иллюзорных представлениях. И всё же она и одевалась со вкусом, предпочитая классический стиль, где мешковатость и бесформенность исключены напрочь. Всё это, конечно же, в пределах возможного. Она ведь не жена миллионера. Альберту нравилось видеть её красивой, элегантной и строгой дамой. Большинство мужчин предпочитает любить раскованных женщин, а жить - с консервативными. Красивых им подавай всегда. С утра до вечера двойными порциями. Рената изо всех сил старалась расширить рамки стиля, чтобы подчеркнуть женственность и красоту фигуры, получить удовольствие, поскольку внимание мужа не рассеивалось по сторонам, особенно когда они шли по улице, наводнённой шнырявшими по магазинам расфуфыренными красотками, его внимание было приковано к ней, оно льстило ей, открывало свободу духа, питало уверенность, выводило на простор творчества - какая идиотка откажется от такой благости? Благодаря вниманию мужа Рената быстро научилась кроить, шить и вязать, используя новейшие журналы мод как музыкант ноты. Подруги быстро раскусили, откуда она брала изумительные модели. Но Рената вынуждена была огорчить их - не гналась она ни за славой, ни за длинным рублём, да и плодить ширпотреб желания у неё тоже не возникало. Было желание творить себя и только себя, кому непонятно - не её проблемы.
Подруги обижались. Пробовали подъехать с разных сторон - бесполезно. Пытались сами научиться - руки не отттуда выросли. Дули губы и шныряли по рынку залежалого товара.
Да, Рената заботилась о поддержании имиджа светской дамы, посвящая ему свободные от неотложных домашних дел вечера, выходные и даже отпуска. Чаще всего, правда, бросала всё к чёртовой матери, раскладывала по гостиной газетные вырезки, календарные листочки, журналы, выкройки, принималась выбирать, комбинировать, выдумывать, колдовать. На вопросы Альберта, думает ли она прерваться хотя бы на час, чтобы приготовить семье что-нибудь вкусненькое, отвечала раздражённо, как всякий творческий индивидуум, которого сбивают с мысли по пустякам: "Отстань, чего пристал? Сам ничего не делаешь и мне мешаешь. Хочешь, чтобы всё это я покупала в магазинах? А деньги у тебя есть?.."
Иногда Альберт был даже не рад тому, что из нормальных человеческих соображений и естественных супружеских побуждений отметал все доводы для скандала и смиренно брался мыть посуду, готовить обед, летом каждый вечер ездил на дачу поливать сохнувшую под палящим солнцем рассаду... И вообще придерживался мнения, что легче сделать всё самому, чем скандалить с женой. В этом отношении он чувствовал себя сильнее, терпимее, выдержаннее, но иногда Рената начинала, попросту говоря, наглеть, принимая его воловье терпение за слабость подкаблучника, начинала повышать голос, отдавала резкие приказы, у нее появлялось желание еще более унизить его, подчинить своей воле, и только тогда он показывал ей характер. Это было всегда вдруг, это было всегда неожиданно, когда она не была готова.
А через время всё повторялось в том же порядке.
Она сильно лукавила, говоря о покупках в магазинах. Сколько раз он предлагал ей купить то кофточку, то блузку или платье, в которых, как ему казалось, она бы ему нравилась. Нет, морщилась: "Чем такое покупать, лучше я сама сошью! Что в этом особенного? Смотри, швы кривые, обмётано отвратительно, одна пола короче другой!.." И была права. А он усмехался в усы, зная, что жена превзошла многих модельеров советских швейных фабрик и ателье мод, поэтому только в исключительных случаях снизойдет до безвкусицы. Но к ней тогда лучше не подходить!..
Но в начале пресных будней не это было главным. Главная проблема - поднять, одеть и отвести в детский сад мальчишек. Названный в честь отца Альберта шестилетний Генрих, которого все на русский лад звали Андрейкой, одевался сам, но если за ним не проследить, рубашку или свитер одевал наизнанку, сапожки - слева направо. Трёхлетний Сашок без посторонней помощи вовсе не обходился, попробуй, напяль на него колготки, чтобы он не разревелся!.. Оксанка, слава Богу, подросла, второклассница, человек не самостоятельный, но всё же... Альберт хуже ребёнка - ему на работу, а он лежит!..
- Если ты сейчас не встанешь, будить больше не буду! - сердито пообещала Рената.
- Встаю, лапонька, встаю!.. - повернулся он к ней лицом. Когда голова его еще не варила, а тело просыпалось, тянуло на подвиги. Рука его проникла под ночнушку Ренаты, нашла и ощупала грудь, скользнула по дернувшемуся животу вниз...
Вначале она хотела убрать руку, отстраниться. В ней даже соответствующее моменту раздражение поднялось. Так в жаркий летний день, когда всё вокруг недвижно, сонно и равнодушно, вдруг ниоткуда, из ничего закручивается в сумасшедшем кружении и тянется высоко в небо смерч. Но смерчь в душе Ренаты так же неожиданно и быстро осел, растворился - она прислушалась к мнущей грудь руке, к неровному дыханию мужа, быстродействующее возбуждение затуманило ей голову, вздыбило соски, дрогнув, она потянулась к нему с поцелуем.
Радуясь согласию, он обнял её и в порыве нежности крепко притянул к себе.
Это было началом любовной игры, которую они продолжили бы до полного изнеможения, если бы не ужасная зависимость от других людей, не дефицит времени.
- Может, не пойдешь? - хотела шутливо, а получилось - с сожалением напомнила она о пресной прозе жизни.
- Не пойду... - сожаления в нём оказалось больше. После тяжёлой-то ночи, волнений... Говорят, семьдесят процентов мужчин сексуально неактивны. Пренеприятнейшая штука! Бедные женщины!.. А Рената не горевала - от Альберта хоть бегством спасайся. Вопрос отрезвил его. Он расслабился и сказал: - Останусь дома. С тобой. Ты не против?..
Нет, он решительно спятил, гуляя по квартире ночами как ушибленный оглоблей лунатик. Ей не хотелось, чтобы он ушел неудовлетворенным и страдал целый день, поэтому как можно мягче, проникновеннее снова выразила если не сожаление, то разочарование:
- Я-то не против...
- Да-а... - обреченно вздохнул Альберт. - Хочешь не хочешь, а идти надо. Но я доволен пополнением золотого запаса...
- Пополнением чего? - уставилась на него ничего не понявшая Рената.
- Пополнением золотого запаса. Не слышала? Ну, это когда любящий одаривает любимую не только и не столько кольцами-браслетами, тряпками-шмутками, сколько знаками повышенного внимания: строит глазки, говорит комплименты, ласкает... Чем больше такого внимания, тем меньше вероятность развода. На размолвки, непонимание, скандалы может уйти всё в течение одной минуты, всё, что копилось несколько, быть может, лет, понимаешь? Поэтому люди должны постоянно заботиться о пополнении сундучка любви. Лучше, конечно, когда делают они это непроизвольно, от души, не из корысти. Что до меня, так я хотел бы умереть на сундуке, полном этого сокровища. Примитивная, но верная схема жизни, а?
Она заткнула ему рот поцелуем.
- А вообще, в голове моей как в кладовке голодающего Поволжья, - сказал он минуту спустя. - Не соображу, с чего начать день, который ничего хорошего не предвещает.
- Совсем? - отрешённо спросила она, плывя в сонном томлении.
- Что - совсем?
- Совсем пусто?
- А-а... Совсем. Лег в три часа и, кажется, не спал всю ночь, хотя сон приснился, и какой!.. Таких снов я давно не видел. Даже сейчас всё ещё стоит перед глазами...
- Ты лег и сразу захрапел, а говоришь, не спал.
- Может, храпел, только голова продолжала работать, а сейчас...
- Не знаю, - не верила она, - если я сплю, то сплю. И вообще, кто тебе виноват, надо было ложиться вовремя и спать, а не шарахаться допоздна.
- Да вот... Лезет всякое, покоя не даёт... Ладно, понежься ещё, а я встаю, а то и вправду опаздаю... Не люблю опаздывать.
Армия приучила Альберта уважать дисциплину. Она хоть и советская, с дедовщиной армия, но армия, не школа танцев. Правда, не каждый там понимал, что в условиях дисциплины и порядка больше, больше полезного можно сделать. Диктатуру Альберт не выносил, палочному воспитанию, дедовщине, тупым армейским дуроломам противился, был первым бунтарём. "Дисциплина - это порядок, а диктатура - это беспредел", - повторял он. Бездумного исполнительного солдата из него так и не сделали. Пришлось ему, правда, и носом весеннюю грязь пахать, и приседать до трёхсот раз, и по нескольку часов кряду приказ сержанта Попова "отбой-подъем" исполнять, и бегать по сопкам, утопая в снегу по пояс.
- Поспишь тут, - отозвалась Рената. Ей хотелось упрекнуть его за отнятые полчаса сладкого утреннего сна и жалко было, что он уходит, и понимала, что не может она ни упрекнуть, ни задержать, ни обидеться. Глядя, как он одевался, рассеянно ища то, что лежало на виду, под рукой, не удержалась, спросила:
- О чем ты думал всю ночь? Что тебе покоя не даёт? У тебя неприятности?
- Если это можно назвать неприятностями...
- Похоже, они у тебя будут и очень скоро...
- Со стороны виднее.
Нельзя сказать, что он никогда ничего от неё не скрывал - у каждого человека есть своя, сугубо личная жизнь. У одного она насыщена любовными приключениями, у другого - преступным прошлым, у третьего - серым одиночеством, неотвязной памятью о важном событии, которого другие давно уже не помнят... И только простой как верстовой столб человек не имеет за душой ничего, что ему самому показалось бы интересным. И эта дубина утверждает, что только плохие люди живут двойной жизнью, что хорошим людям скрывать нечего. Какая чушь! Выходит, чтобы выглядеть в его глазах хорошим человеком, надо принародно вывернуться наизнанку, показать, что не держишь камня за пазухой?
Он не относил эти мысли к Ренате.
- Не о себе я думаю.
- О ком же? - голова её оторвалась от подушки.
Альберт уловил пробившийся в голосе жены отвратительный тон скрытой ревности, эгоизма и ненависти и догадался, о чём она подумала.
- Да уж не о женщине, естественно! Стал бы я говорить! - усмехнулся он. - В цехе пьют, понимаешь? Пьют, воруют... Потом расскажу, если тебе интересно.
Он чувствовал, что ей это абсолютно неинтересно.
- То-ли я этого не знаю! - она притворно зевнула, скрыв вздох облегчения - мужчине всё можно простить, даже измену, но лучше бы той измены не было.
Она не знала, что мужская неверность прорастает там, где одной женщине скучно, а другие женщины проявляют просто дикий интерес.
Он был уже в ванной и открыл воду, когда она, успокоенная, буркнула себе под нос:
- Мне это неинтересно - все пьют, все воруют...
Из-за шума шкворчавшей как сало на сковороде воды Альберт не расслышал и переспросил. Рената повторила. Он тут же не согласился:
- Не надо обобщать, я ведь не пью и не ворую!
- Ну и зря! Крутые мэны на машинах ездят, а ты пешком ходишь! Надо же себя хотя бы немножко уважать! - недовольно отозвалась она из спальни.
- Настоящая крутизна - это честность и порядочность, а не умение крутиться, то есть воровать и обманывать. Ты хочешь, чтобы я начал пить и воровать? Потом меня посадят, а ты поедешь к морю с другим? Смотри, а то ведь я тоже могу показать свой черный характер!
- Ты всё можешь! - не обиделась Рената, угадав его настроение. - У Ирины, когда её новорожденного сына обмывали, так накушался, что хлопцы - спасибо им, - еле домой приволокли. Инженер по технике безопасности рассказывала, как Штейнгауэр один двоих домой тащил!.. Никому и в голову не пришло, что ты мог дойти до такого состояния...
- И на старуху бывает проруха! - фыркнул Альберт. - Я не стою за тотальную трезвость. Что было, то было. Гуляли после ночной смены, у меня в ту ночь во рту маковой росинки не было, не рассчитал... Только я не оправдываюсь, между нами говоря, я не люблю золочёных положительных героев... Я о чём думаю: чтобы на работе не пили, понимаешь? Ведь если взлетим на воздух, потравим всех!.. Мало не покажется... Никто об этом не заботится. Не вижу, чтобы заботились. Когда гром грянет, креститься будет поздно.
- Думай - не думай - горбатого могила исправит. Ничем ты им не поможешь, только себе навредишь. Им на роду написано жить так, не иначе.
В своё фатальное предназначение Альберт верил безоглядно. Рождённому любовью матери дважды цель жизни была ясна. Дискутировать, кому что на роду написано, не стал. Ренате всё "до лампочки", а он ещё не так твёрд, чтобы лампочку эту зажечь.
Водный моцион освежил, разогнал сон, дал возможность пойти в размышлениях дальше. Вытираясь махровым в жёлтых цветах полотенцем, Альберт внезапно почувствовал, как остро ёкнуло, больно и быстро забилось сердце, едва промелькнула мысль о том, какую бурю страстей вызовет выступление в стенгазете.
"Еще не было такого, чтобы беззвестный рабочий корреспондент вместо предпраздничного победного рапорта написал и добился публикации, пусть не в столичной газете, - в производственной, что, собственно говоря, еще сложнее, - статьи, подрывающей авторитет администрации, партийной и профсоюзной организаций. О комсомоле речи нет - заводские недоросли на трудовой субботник собраться не могут, не говоря о прочих делах. Но нарываться на грубость за здорово живёшь тоже нельзя. Драный в моём сне предупреждал не напрасно. Надо обмозговать всё как следует, иначе затея выеденного яйца стоить не будет. А если пойти ва-банк? Чтобы до пяток продрало, а? Убьют? Кишка тонка! После статьи не посмеют!.. Да и почему, за что меня должны убивать, кто?.. Откуда эта мысль? Интуиция подсказывает и предупреждает? Или трусость тормозит? Хотя опасность существует, кто знает, кто стоит за Валькой Кудряшом. Я почему-то всё чаще думаю о нём. Играет он по-крупному, что ли... Статья спугнёт стервятников, тогда и посмотрим. Они, если они есть, не простят. Попытаются убрать меня с воровской дорожки. При всём при том я смогу убедиться в бессмертности организованной преступности. Когда я это узнаю, меня наверняка не станет... Идти в милицию? А кто даст гарантию, что милиция не связана с мафией? Если мафия существует, она обязательно имеет информаторов и в милиции. Да и кем я буду в глазах криминального коллектива цеха, криминального населения посёлка после обращения за помощью в милицию? Грязным стукачём, доносчиком, предателем?.. В таком обществе таких не называют героями. "Все воруют, все пьют..." - Рената повторяет чужие слова. Но вы не на того напали, товарищи кенты! Я сам, без чуткого руководства продажных тварей выведу вас на чистую воду! Выведу с хитростью Ивана Сусанина, и вы своей тупостью мне поможете. Мафия бессмертна? Мы тоже... И начало статьи не должно быть растянутым, она вся должна быть острой и бескомпромиссной, зубы надо показывать сразу."
Завтракать Альберт не захотел - выпил холодного кофе, одел любимую штормовку и без четверти семь вышел из квартиры. Запирая за ним дверь, Рената наказала:
- Сегодня мясо давать будут, так ты не забудь: баранину не брать, говядину - не больше трёх килограммов, а если свинина будет, то бери все пять и с салом - в магазинах жиров нет... Запомнил?..
Она всё больше и больше опекала его, сужала рамки свободы...
- Не маленький, - отозвался он, спускаясь по лестнице и думая, не пора ли шагнуть в сторону, чтобы не запутаться в расставляемых женой сетях. Поддаваясь контролю, он часто полагался на память Ренаты. Она была для него чем-то вроде записного календаря, напоминавшем о текущих делах. По своему характеру она была напористее и наглее его, а он всё уступал и уступал... Так, задумавшись, он вдруг вспомнил о важном, забытом под влиянием внешних обстоятельств, вернулся, постучал в дверь. - Подожди, не закрывай, - сказал он встретившей с показным превосходством жене, - я сейчас... - и прошёл в гостиную к шкафу.
- Ты чего? - спросила она, прекрасно понимая, что он опять что-то забыл.
- Да, - отмахнулся он с досадой, - сигареты, будь они неладны...
- Я так и думала. Вообще-то возвращаться нельзя - не повезёт.
- Глупая примета. Не повезёт, если не вернусь. Не стрелять же сигареты целый день... Ладно, я пошёл...
Он был выбит из колеи и потому нервничал.
Рената щёлкнула дверным замком и замерла возле, прислушиваясь, как он спускался, торопливо перескакивая через ступеньки. Площадкой ниже тяжелый гул шагов изменился - драгоценный возвращался.
- А теперь что? - опередила стук в дверь Рената. На десятом году совместной жизни другая женщина на её месте отпустила бы пару ядовитых замечаний или разоралась бы на весь дом, но Альберт никогда бы не простил ей такой низости. Рената лишь сдержанно, но всё с тем же превосходством улыбнулась.
- Деньги на автобус! У меня опять ни копейки нет!
Она раньше его усвоила непреложную истину: власть - это деньги. Сумочка с деньгами лежала в платяном шкафу прихожей. Рената высыпала из кошелька в ладошку мелочь, отсчитала себе, остальное отдала ему:
- Тут больше, чем нужно.
- Ты так считаешь?
- Зачем тебе деньги?
Деньги он ненавидел. Ненавидел потому, что их у него не было. Он отдавал их той, которая их тратила и жаловалась, что их мало. Денег у него не было вообще, он привык обходиться мелочью на автобус и сигареты, иногда покупал книги, подписывался на газеты...
Он знал, что если он отнимет у неё кошелёк, она станет такой же, как он сейчас - униженной, оскорблённой, рассеянной и злой. Но ему нужна была не рабыня Изаура, ему нужна была просто Мария - избранница успеха, баловница судьбы. А ведь если подумать, то никакой он не униженный, никакой он не оскорбленный, он просто выглядит так. Уступив атрибуты власти, он стал Серым Кардиналом и свое превосходство сохранял. А может, он просто успокаивал себя, тешил самолюбие, чтобы действительно не стать униженным и оскорбленным?
"Удивляюсь, - ясно говорил её взгляд, - что касается политики, людей, тут ты любознателен и памятлив, а в вопросах быта рассеян до невозможного: носки ищешь в холодильнике, хлеб - в книжном шкафу!.."
"Память каждого человека избирательна, - мысленно возражал он ей. - Ты, например, запросто вяжешь узлы и петли, но не знаешь, что у каждого человека есть свои интересы, и когда они не совпадают с твоими, ты плывешь в недоумении..."
"Что тебе от меня надо?.." - взгляд ее был уже сердитым и требовательным.
Он не ответил.
- Теперь, надеюсь, всё взял? Ничего не забыл? Ключи, часы, зонт...
- Всё. Зонт ни к чему - ночью гроза была, сейчас небо чистое...
- Не забудь про мясо!
- Постараюсь.
"Боже, что стало бы со мной, не имей я подвала с кованными сундуками злата!.." - подумал он, выходя из подъезда на улицу.
А за порогом квартиры Альберт ни о чем не забывал, был собран и деловит. Он, казалось, знал, что происходит в душе каждого встречного. Сторонние мысли посещали его и тут, но внутренняя настороженность, готовность к действию оставались в нём даже в моменты расслабления.
Глава двенадцатая
Вечерние сумерки сгустились в тёмно-синюю ночь. В мокром от дождя стекле огни посёлка горели мерцающими китайскими фонариками.
Ольга задернула розовые шёлково-романтические шторы, зажгла свечу в искусно отлитом бронзовом подсвечнике - три обнявшиеся купальщицы держали над головами увитую виноградом чашу, погасила свет хрустальной с золотом люстры, оставив гореть старомодный торшер и настольную лампу в углу. Сказочно богатую гостиную четырёхкомнатной квартиры ленинградского улучшенного проекта на шестом этаже девятиэтажного нового дома заполнил уютный интим.
- Нравится? - с некоторым беспокойством спросила она мужчину в великолепном оранжевом костюме, чёрной сорочке и бордовом модном галстуке.
Ему было за сорок. Беспокойный образ жизни наложил на него печать раннего увядания: лицо избороздили глубокие задумчивые морщины, под глазами набрякли болезненные мешки бессонных разгульных или разбойных ночей. Он вальяжно, по-хозяйски возлежал в самом центре мягкого углового набора диванов и кресел и похотливо разглядывал её ладную фигурку - специально для него Ольга надела короткое красное облегавшее стройное тело платье с выразительным декольте и открытой спиной, так что белоснежные полусферы грудей с притягивавшей взгляд ложбинкой между ними сводили его с ума. К тому же ей были к лицу агатовые серьги, браслет и подвеска, подаренные им сегодня. По нему было видно, что о женских прелестях он думал непрестанно, каждую незнакомку взгляд его раздевал не колеблясь, что женщин у него в общем-то много, но чувственного наслаждения разделенной любви они ему не давали, ему нужна была эта - потрясающая Ольга Белова, респектабельная умная дама, с которой приятно выйти в свет, блеснуть живым состоянием, подавить завистников насмешливым высокомерным взглядом. При первом знакомстве с нею никто бы не подумал, что она работала сменной лаборанткой в химическом цехе. И если бы выход в свет состоялся, если бы такое вдруг произошло, честь мужчины в оранжевом костюме пала бы ниже подошвы его новых остроносых чёрных итальянской ручной работы полуботинок. Уже одно то, что она "работала", бросало резкую тень на оранжевый костюм, а полуботинки казались заношенными, раскисшими и грязными.
Однако он терпел.
Он ждал.
- Нравится ли мне? Ты только скажи, что тебе нужно и я всё достану, - после небольшой паузы, в течение которой он, казалось, думал о своей чести, в добром, однако, расположении ответил он. Хорошо поставленный бархатный баритон уверенного в незыблемости мира капитала и в себе человека едва зазвучав стёр, казалось, половину морщин с его лица, заставив сомневаться в его сорокалетнем возрасте и многодневной усталости. С таким человеком приятно неторопливо беседовать о политике, обсуждать планы краевой власти на ближайшее пятилетие, незлобно ругать бюрократов, потягивать немецкое пиво и осторожно передвигать резные молчаливые шахматные фигуры по клетчатой лакированной доске, в любой момент ожидая объявления неисправимой матовой ситуации.
Ольга грациозно утонула в мягком кресле напротив, закинула ногу на ногу, словно предлагала оценить их точеную красоту в ажурных чёрных французских колготках, при этом кротко и очень мило улыбнулась той очаровательной улыбкой, которую мужчины в женщине не понимают: то ли она готова отдаться ему немедленно, то ли прямо сейчас выцарапает глаза длинными ухоженными ногтями. Скользнув равнодушным взглядом по набору мягкой мебели кофейного пан-бархата, германской стенке из карельской березы, огромному жёлто-коричневому туркменскому ворсистому ковру под ногами, хрусталю на полках, видеотехнике "Панасоник" в углу, сотням томов всемирной библиотеки классики, любовных романов и детективов в шкафах, всяким дорогим безделицам вокруг и столику с подобавшей случаю сервировкой, певуче ответила:
- Ты заботишься обо мне и я тебе благодарна. Но мне ничего не нужно. Всё это здесь потому, что я не хотела обидеть тебя. Ты ведь знаешь: материальное благосостояние меня не интересует - духовный мир богаче. Мне грустно оттого, что я одна, понимаешь?
Рядом с ней он становился обыкновенным человеком.
- Как это - одна, а я?
Она замялась - он не хотел её понять.
- Я нужна тебе, только и всего. Нужна для утоления твоего сладострастия, - ей очень хотелось нагрубить ему, но она сдержалась, умолкла.
Ему очень не хотелось завязнуть в дрязгах полусемейной разборки по уши и этим испортить многообещавший вечер. Возвращаться восвояси в дождливую погоду даже на машине неприятно. Он кисло поморщился, усилием воли вернул сбежавшую, располагавшую к примирению улыбку, улыбку вожделения и похоти, произнес:
- Ты ошибаешься, дорогая. Я даже не хочу говорить на эту тему. В конце концов, что это за манера - потрошить душу, ничего не давая взамен?
- Прости, - сказала она, опуская ногу и натягивая короткий подол платья, - прости, я не хотела...
- Иди ко мне, - рокотнул он прощая и боясь, чтобы вслед за подолом платья она не воздвигла перед ним более неприступную крепость.
Ольга боялась гнева этого человека. У неё заметно отлегло от сердца, когда она услышала в его голосе ещё и просительную ноту.
- Ты спешишь? - спросила она, как ни в чём не бывало возвращая ногу в прежнее завлекающее положение.
Блудный взгляд мужчины просил прекратить прелюдию и немедленно раздвинуть ноги.
- Я хочу тебя. Спешить мне некуда.
Ольга возбуждала вечной игрой в женскую неприступность, но он, как ему казалось, волнения не показывал. Судя по их отношению друг к другу, она знала его давно и её трудно было провести.
- Я не могу так сразу! - воспротивилась она.
- Ты ждала меня?
- А как ты думаешь?
- Как тебе хочется, так и думаю.
- Ах, оставь, пожалуйста, дешёвые комплименты своим девочкам! - она не любила его, поэтому была той прекрасной нежной розой, что под каждым листочком прячет колючее жало шипа.
- Они тебе не нравятся? Ты ревнуешь? Неужели я дожил до светлого дня? - он больше издевался, чем говорил правду.
- Мне не всё равно, с кем ты был до меня!
- Брось, дорогая, не к лицу выяснять отношения с холостяком. Мне надоело...
- А мне? - перебила она. - Разве мне не надоело? Сколько ещё я должна терпеть такую жизнь? - на её глазах навернулись слёзы, вскочив с кресла, она бросилась в ванную.
Мужчина поднялся и пошёл следом. Внешне он был невозмутим, и только дважды нервно дернувшаяся щека выдала истинное его переживание.
- Какую, позволь спросить?
- Наложницы!.. Наложницы криминального дельца Коли Коньяка!.. В тебе ведь ничего порядочного нет!..
Могло показаться, что условия встречи диктовала она. На самом деле он лишь позволял ей высказаться, раз уж появилась такая возможность - заглянуть ей в душу, узнать настоящие мысли.
- Так ты против?
Тон был угрожающим как рык льва. Ольга опустила голову, прошла мимо него в гостиную.
- Я к тебе со всей душой, а ты... - продолжал он, чуть поотстав, чтобы она не думала, что он будет бегать за ней по всей квартире. - Может, напомнить, чем ты мне обязана?
Старый жжёный сутенёр предъявил счёт. Это должно было случиться. Ольга забралась в кресло, поджала под себя ноги, закрыла лицо рукой, задумалась. Было желание защититься, пойти против него, но не сейчас, потом, сейчас важно было принять решение и не выдать его.
Думала и сидела она так очень долго.
Коля Коньяк терпеливо ждал.
Наконец она опустила прикрывавшую лицо руку.
- Коля, я хочу, чтобы ты выслушал меня.
Он видел, что ей нужна разрядка. И понимал, что разрядись она, и принятое ею решение скатится с него как с гуся вода. Что она сделает против него?.. Он сел на диван, взял с подставки фарфоровую фигурку толстенького китайца в старинном кимоно, с косичкой волос на голове, со свитком папируса и кисточкой для рисования иероглифов в руках, стал разглядывать, словно хотел понять загадочную улыбку старинной миниатюры, будто ничего более значительного в этом мире в данную минуту не существовало. После продолжительной паузы, доставившей Ольге много волнения, нахмурившись, так как погружаться в исповедь любого человека приятного мало, обронил:
- Я слушаю, говори.
Проглотив обиду как горькую пилюлю, она с трудом заговорила:
- Знаешь, Коля, я росла... Я росла замкнутой, молчаливой, одинокой... Из меня, бывало, за неделю двух слов не вытянешь. Друзей и подруг не было - меня чурались, избегали моей замкнутости. А ещё - в каждом человеке я видела его убожество, мне не о чем было с ним говорить. Отец сердился, прямо из себя выходил. Считал, что я и с ним не желаю разговаривать, презираю его. Но я не презирала его. Это было не так. Всё получалось как-то само собой. Ему очень хотелось, чтобы я делилась с ним своими мыслями, советовалась, просто общалась, только не молчала... Но во мне словно бес какой-то сидел - чем больше отец пытался войти в мою жизнь, понять меня, мои желания, тем больше я упиралась... Сейчас мне кажется, что я была тупа как валенок и упряма как тысяча ослов... Однажды летом, после окончания школы, за мной увязался отслуживший армию парень. Где-то на третью встречу вместо него пришёл уже не он, а его знакомый, пришёл прямо домой, когда родители были дома... Пока я одевалась, не соображая, что же я делаю, собираясь идти куда он поведёт, отец очень жёстко взял парня в оборот и выяснил, что мой новый обожатель в свои двадцать пять лет семь лет отсидел в тюрьмах за хранение, ношение и применение огнестрельного оружия. Другими словами, бандит. Пришел он выпившим, хотя по нему этого и не было заметно. Жил он в общежитии, не имел за душой ни гроша, ни добрых намерений. Отец предупредил меня об этом в коридоре, когда мы были один на один. Но я рассмеялась ему в лицо!.. С ним чуть удар не случился от изумления!.. Но я была беспечна и неосторожна. И я отправилась с этим проходимцем из дому!.. Всё, что узнал о нём отец за пять минут, я не знала в течение месяца, хотя при желании могла узнать всё... Мы расстались через пятнадцать минут. А как вляпалась, дура... Отец понял и ни слова больше не сказал, но я чувствую себя перед ним идиоткой, которую учили уму-разуму, а она взбрыкивала как тёлка в стаде, чувствуя приближение быка...
- Не волнуйся, я разыщу его. Дни его сочтены... И первого тоже...
- Ты что?!
- Это вопрос моей чести.
- Но ведь я сама дала им повод!
- А вот об этом я бы на твоём месте совсем не заикался.
- Какой ты!..
- Кто были твои родители?
- А ты не знаешь?
- Не было нужды.
- Тут тебе не повезло, Коля. Я из простой крестьянской семьи.
- Я думал, твой отец важная фигура.
- Он не дурак, вот и всё. Думаю, этого не так мало для жизни.
- Не улавливаю связи... К чему ты клонишь?
- К чему клоню? Пытаюсь хотя бы вкратце обрисовать, кто я...
- Все, что мне нужно знать о тебе, я знаю, остальное бред, никому ненужный бред, извини...
- Я живу в этом бреду, Коля! Неужели тебе не хочется знать, почему я стала наложницей фрайера?.. Неужели не хочешь знать, почему это случилось?..
Коля Коньяк упрятал надменную усмешку в лице.
- Я знаю, как... И почему - тоже... Ты мне была нужна, я тебя и получил... Но не зови ты меня фрайером - пошло, не люблю!.. А в общем, в жизни всё просто.
- Ещё бы! Разве трудно подобрать на улице несостоявшуюся студентку, которой после провала на госэкзаменах в институт стыдно показаться на глаза родителям? Немного чуткости, внимания, устройство на работу, квартира, постель... Ты ловко втянул меня в свои грязные дела, Коля!..
Он был терпим к ней.
Ольга не знала, с каким чудовищем связалась. Теперь-то знала, но было слишком поздно: её как соучастницу преступлений, организованных козырным фрайером Колей Коньяком, упекут за решётку лет на пять-шесть как минимум! Она и года бы не вынесла там!.. Теперь она вынуждена была молчать и терпеть, терпеть и... Но она заговорила. Она совершила переворот в своей душе и заговорила. Чем это закончится для неё, было так ясно, а всё же была надежда...
Она смотрела на него, и в её взгляде не было мольбы о пощаде. Просить бесполезно - она его вещь: если бы он хотел, он бы продал её другому или обменял на другую, а рассердившись - убил бы. Коля Коньяк также беспощаден, как щедр. Он имел большое влияние практически на всех в этом тихом, заброшенном властями, проданном дьяволу уголке земли. Система наживы и управления людьми Коли Коньяка ладила внутри коррумпированной КПСС с теми, кто стоял у руля города и района. Раздвинуть свои владения Коля Коньяк по своему желанию не мог, натыкаясь на могущественного вора в законе Дракулу, которому он исправно платил дань последние шесть лет - со дня получения ксивы. И был у Коли Коньяка верный человек. Свой человек. Все эти Колины подпольные цеховики, личная охрана, юристы-консультанты, десятки осведомителей, головорезы-боевики, они же - "борзые" - исполнители приговоров воровской сходки или Колиных приказов - все они беспрекословно подчинялись уголовнику с двенадцатилетним стажем отсидки Азиату - настоящих имён этих людей здесь никто не называл. Сам Коля Коньяк руки кровью не пачкал - Азиат, верный пёс, без слов понимал желания хозяина и хотя бывал жестоко бит, зубы не скалил и служил преданно. Чем он был так обязан Коле Коньяку, было похоронено меж ними. Еще ни одному следователю прокуратуры не удавалось развязать язык Азиату. Впрочем, в последние годы никто и не пытался это сделать. Азиата выпускали из камеры предварительного заключения или из следственного изолятора к утру следующего после задержания дня. Распоряжение на этот счет всегда поступало сверху, если не от межрайонного прокурора, то ещё свыше.
Ольга смотрела на Колю Коньяка и думала о том, что она вынуждена играть в его театре отвратительную роль подстилки на час. Если она сфальшивит, немедленно получит другую - роль подстилки для всей "братвы". Первым будет Азиат...
Коля Коньяк любил лесть и гневался, когда ему противоречили. Тогда он становился агрессивным. Такова природа власть предержащих, возражений не терпящих. Ольга смирилась с эгоцентризмом подонка с год назад, когда все её попытки освободиться из его лап разлетелись в прах - слишком умён и коварен оказался он и недостаточно изворотливой она. Заметила она и то, что Коля Коньяк любил со вкусом одеваться, быть в центре внимания, всегда находил повод блеснуть эрудицией, принижая умственные способности окружавших, - как-никак, за его плечами был философский факультет МГУ и кафедра философии зауральского, захребетного провинциального университета. Ему нравилось иметь успех во всём, особенно у женщин. Но при этом ему нравилось быть любимым всё равно кем, дарить подарки всё равно кому, лишь бы блистать. Изучая в университете политическую экономию, он, еще тогда получивший кличку за коллекционирование вин и коньяков, на всю жизнь запомнил выражение Карла Маркса из "Критики Готской программы": "...Человек, не обладающий никакой другой собственностью, кроме своей рабочей силы, во всяком общественном и культурном состоянии вынужден быть рабом других людей, завладевших материальными условиями труда. Только с их разрешения может он работать, стало быть, только с их разрешения - жить..." Он выписал эти слова в записную книжечку и они стали для него своеобразным предупреждением: хочешь разрешать жить - завладей всем, чем можешь! Прошло время и преступный мир принял его в свою среду, назвал козырным фрайером. Назвал в виде исключения из существовавших правил, поддерживаемых ворами в законе с ретроградскими взглядами. Суть в том, что Коля Коньяк никогда не сидел в тюрьме и не проходил там, в уголовной школе, ни теоретические, ни практические курсы уголовных наук. Коля Коньяк стал преступником новой формации - воровские законы и правила усвоил на воле. Благодаря природной сметке и высшему образованию, нахальству и выверенной воровской системе сумел развернуть дело, приносившее десятки тысяч рублей в месяц. Этого было более чем достаточно, чтобы содержать свое маленькое подпольное, но очень сильное и влиятельное государство. Говоря о государственном устройстве Советского Союза, Коля Коньяк критически усмехался и переводил разговор на Ватикан.
Хвастун от рождения, он как-то проговорился ей, что уважение братвы и ксиву, подтверждавшие полномочия на закрепленной территории, он и не пытался заслужить многолетним сидением в колониях строгого режима.
"Это же глупо! Зачем терять свободу, независимость и лучшие годы жизни?" - говорил он.
Он их просто купил, отстегнув в общаковую кассу Дракулы приличную сумму денег, позаимствованных им, как считала Ольга, в одной из молодых развивающихся по социалистическому пути после кровавого путча африканских стран, куда Колю Коньяка случайно забросила университетская судьба.
"Я могла бы подчинить его волю своим маленьким женским интересам, играя на его слабостях, как это делают жёны президентов и генеральных секретарей, управляющие не только мужьями, но и их министрами, запросто наставляя лопухам ветвистые рога и влияя на ситуацию в любом регионе земного шара. Я могла бы, но как? Коля Коньяк не лопух, а я такая трусиха! Попробуй его не бойся - малейшая ошибка взбесит фрайера и тогда... О, Боже, что тогда будет!.."
Фрайерами просто так не становятся. Коля Коньяк знал психологию и опережал запретные удары ниже пояса. И если разобраться, крыша Дракулы нужна была Коле Коньяку для наращивания мускулов. Какой солдат не мечтает стать генералом, какой делец не мечтает править миром...
- Выбрось из головы мышиные планы, ничего у тебя не выйдет, - с проницательной усмешкой вдруг произнес он, в упор рассматривая Ольгу.
- Я ни о чём и не помышляю!.. - очнулась она. - Давай лучше выпьем - мне нравится итальянское шампанское.
- Давай! - он неожиданно легко и сильно поднялся с дивана, выбил возле ковра на островке паркета замысловатую чечётку, повеселел. Успевшее нагреться шампанское открылось с сильным хлопком. Наполнив хрустальные фужеры пенным напитком темпераментных южан, один подал ей, другой поднял в тосте:
- Блез Паскаль, французский моралист, имел неосторожность сказать, что величие человека в его способности мыслить. Теперь это знают все, хотя раньше не были способны сказать нечто подобное. Ты мыслящий тростник, Оленька, и я люблю тебя за это. Красивая женщина без извилин в голове напоминает резиновую куклу из лавки под красным фонарём. Я рад, что ты не игрушка. За тебя, дорогая!
- Твой комплимент повергает в шок. Я тоже рада, что в твоём магазине игрушек места мне не нашлось. Надеюсь, его долго не будет и в морге... - довольная ответом, она рассмеялась, вызвав ответную понимающую улыбку Коли Коньяка. - Но давай выпьем не за меня, давай выпьем за огонёк этой свечи: он слаб, но может и дом спалить.
- Намек понял! - эмоционально воскликнул он, приглашая закрепить дружбу звоном хрусталя. - Чокнемся, то есть сойдем с ума, натворим шальных дел! Огонёк свечи... Он слаб, но может и спалить... Как здорово!.. За тебя я готов и в огонь, и в воду!
- Забыл про медные трубы?
- Нет уж, уволь, я прирождённый холостяк!
- Ты волк-одиночка, медведь-шатун, а не холостяк.
- А ты?
- Я предложила тост, - уклонилась Ольга, не спрашивая, отпустит ли он её к другому.
- Хороший тост.
Он выпил фужер до дна. Ольга сделала три глотка - шампанское ей не нравилось.
- У меня сигареты кончились... - посмотрела на него с надеждой.
Он рассмеялся, вспомнив её слова о том, что материальное благополучие ничто в сравнении с духовностью, протянул пачку "Мальборо", неуловимым движением выбив из неё кончик сигареты.
- А вообще, - тут же сказал он, - оставь себе. Завтра пришлю десяток блоков.
Нет, она согласна жить тихо, мирно, не жгло бы сердце сознание обманутой.
"И все же я твоя игрушка, что бы ты ни говорил. Любимая игрушка. Завтра я тебе надоем и ты выбросишь меня на свалку. Скольких ты, Коля, отправил на тот свет руками недоразвитого дебила? Скольких ты ещё отправишь?.."
- Эх, где наша не пропадала! - отчаянно воскликнула она, будто ей и в самом деле осталось жить до рассвета. - Давай кутить, Коля, как мы кутили с тобой, когда я была глупа как овечка и влюблена в тебя как... А, все равно!.. Давай кутить, Коля, теперь мне всё равно!.."
Она поставила Джо Дассена. Француз он или англичанин, для неё это не имело значения. Важнее было видеть оттаявшего Колю Коньяка. Он не должен уйти с занозой в сердце.
Танцевали танго - старое доброе танго в сонном кружении. Танцевали и курили одну сигарету на двоих - это был придуманный ею поцелуй. Потом снова пили шампанское и снова танцевали. Ольга лежала на его широком плече, а он, изображая галантного кавалера, что вполне соответствовало светлой стороне его характера, бережно и нежно прижимал её к себе. Она чувствовала, что Коля Коньяк забыл обо всём на свете, сосредоточившись на почти неуловимых прикасаниях её груди и твёрдых в вожделении сосков, норовивших продырявить его грудь насквозь. Она знала, что ничто не действует на мужчин так благотворно, умиротворяюще, как женская грудь в сексапильном декольте.
- Чёрт побери, ты превосходный партнёр! - поджарила она его добреющую как тесто на дрожжах душу, вкладывая в интонацию голоса, в поведение всю искренность женского лукавого обаяния.
- И не только в танце! - купился он.
Она выскользнула из объятий.
- Что-то мне уж очень хорошо, ты не знаешь, к чему бы это, а?
Он был польщен, но принял слова как комплимент и как плату за пустячную услугу.
- Это еще не все, на что я способен. Если не веришь, я готов доказать прямо сейчас.
- Это мы ещё поглядим, но только не сейчас, - завлекая, ускользала она из ловящих рук.
Ему нравилось, когда она, дразня, ставила всевозможные заслоны. Брать её штурмом как неприступную крепость - последнее мужицкое дело. Он применял иную тактику, пуская в ход всё своё обаяние, интеллект и ласку, получая наивысшее наслаждение от победы, когда Ольга сдавалась и впускала в свои ворота. Впускала охотно, втягивая его, если он медлил.
Так происходило всегда и каждый раз внове - козырный фрайер был неистощим на выдумки, терпелив и вынослив.
- Что это? - изумился он, услышав незнакомую музыку - Ольга поменяла диск.
- Из Германии привезли.
- Вот как? И кто?
- Подруга с работы, кто-то у неё там живет, - придирчиво заглянула ему в глаза. - А ты уже ревнуешь?
- Вот ещё!
- Смотри мне!
- Ого! - хохотнул он, забавляясь угрозой.
Ну когда, в какой момент вечера потеряла она сдерживавший стержень души? Она играла свою роль, играла превосходно, просто великолепно, а сейчас, расплескав всю себя, вдруг стала той, которая нужна этому дьяволу со светскими манерами - по уши влюблённой женщиной, женщиной без памяти. Она захмелела. Захмелела от вина, музыки и старого танго, от того, что Коля Коньяк - этот жёсткий, всемогущий подлец, которого невозможно любить, но и ненавидеть невозможно, рядом с которым чувствуешь себя безопасно и в смертельной опасности одновременно, как на каменном плато, на краю пропасти, где стоишь прочно, но можешь свалиться вниз, на камни, если потеряешь контроль над собой, - этот Коля сегодня необычайно покладист. Она закружилась перед ним, часто-часто перебирая ногами, так, что он, боясь, что она упадёт, вынужден был схватить её обеими руками.
- А, ты так! - воскликнула она, балуясь. - Сейчас я устрою тебе бал-маскарад! Нет, ты не держи, ты отпусти меня!.. Так, а теперь - марш на диван! И отвернись! Я скажу, когда можно будет смотреть!
Если верить звезде эротических фильмов Сильвии Бурдон, наделенные властью мужчины, попадая в постель к женщине, предпочитают сложить командование к её ногам. Довольный тем, что Ольга раскрепостилась, ожидая приятного сюрприза подчинился и Коля Коньяк.
- Я пришёл получить наслаждение, - на всякий случай напомнил он отворачиваясь и как послушный мальчик закрывая ладонями глаза.
- Ты его получишь! - заверила Ольга со смехом.
О, это была уже не она! Она превратилась в древнегреческую гетеру, в знаменитую искусную обольстительницу Таис Афинскую! - платье и туфли отлетели прочь, аксессуары тоже.
- Дансандо ламбада! - весело и звонко объявила фрайеру обнаженная смелая и раскованная женщина.
Коля Коньяк обернулся и обомлел от восторга - дрожавший свет торчавшей фаллосом свечи ласково обнимал великолепное тело молодой красивой твари, которая не столько была различима в полутьме, сколько угадывалась распалявшимся воображением и оттого становилась еще прекраснее, еще желаннее.
- С ума сойти! - завороженно прошептал не ожидавший такой крутизны, такой прыти Коля Коньяк.
А тут ещё зелёные кошачьи огоньки музыкального центра неожиданно, словно по волшебству, вспыхнули, замигали в ритме сладострастия - в акустических системах гулко, взволнованно, во всю мощь забились сердца барабанов, вторя омолодившемуся сердцу фрайера. Неподвижная куртизанка дрогнула бедром, плечом, и не успел несчастный мафиози сглотнуть слюну, карнавальный танец в сверкающем потоке ритма увлек бьющуюся в экстазе женщину к берегам её мечты.
"Что, подлец, теперь ты видишь, какая я!.. - жила мыслью Ольга. - Я свободна, Коля! Я свободна!.."
- Доконала, чертовка! - влюблённо вскричал он и начал сдирать с себя одежду.
Ни Ольга, ни Коля Коньяк не заметили, когда и как на пороге гостиной появился угловатый лобастый мрачный человек в тёмных заношенных джинсах и коричневой куртке из толстой воловьей кожи в металлических заклёпках средневекового крестоносца. От него веяло закалённым здоровьем и скрытой пугающей силой. Лицо его было каменным, угрюмым, глаза - пронзавшими, губы - твёрдыми, плотно сжатыми.
Это был Азиат. Он стоял в дверях, курил сигарету и терпеливо ждал, когда Коля Коньяк заметит его. Вид дёргавшейся в конвульсиях танцевального экспромта Ольги разбудил в нём древнейший инстинкт самца - дублёное солнцем и непогодой лицо багровело и багровело, ноздри хищно раздулись, рот исказился в зловещей полуухмылке, глаза блестели вожделением, широкая грудь то вздымалась отрезвлявшим вздохом, то опускалась и замирала без признаков дыхания, когда он ловил наиболее впечатлявшие моменты движения гибкого женского тела.
Опасную близость зверя человек чувствует нутром. Ольга никогда в жизни не пугалась так, как сейчас, интуитивно оглянувшись и увидев небритого уголовника, который, казалось, готов был проглотить её целиком. Она сдавленно вскрикнула, на долю секунды застыла в оцепенении под сатанинским взглядом, затем рванула с места и спряталась за спину своего покровителя.
В этот момент влюблённый пижонистый фрайер был смешон как Олег Попов на клоунской буффонаде: без пиджака, сорочка "сикось-накось-выкусь", то есть наполовину выпущена, и не из брюк - они спали до колен, а из огромных "семейных" трусов с пёстрыми петухами на зеленой травке. Одним словом, курятник...
Если кому-нибудь доводилось видеть, как взбешенный начальник стучал кулаком по столу и с пеной у рта снова и снова кричал помертвевшему от страха и унижения подчинённому всего лишь одно слово - "Почему?!." - не надо думать, что теперь вы знаете о тайне рождения мракобесия. Коля Коньяк повел себя иначе. Хотя вначале и он взревел быком, блеснул белками глаз в поисках чего-нибудь такого, чем можно было бы запустить в голову непрошенного вторженца, но потом вдруг расхохотался. После причалившего к берегу старины Ноя вряд ли кто смеялся веселее.
- Не бойся его! - надевая штаны, сказал он ошалевшей Ольге. - Не бойся, он у меня ручной, домашний, не кусается! Ну, чего ты? Брось!..
Дьявольская ухмылка не сходила с лица Азиата. Она словно цедила сквозь зубы: "Я таких, как ты, - полгорода!.."
Ольга нервно засмеялась. В конце-концов, она и сама знала, что Азиат не тронет, пока Коля Коньяк не рявкнет: "Ату её!.." Когда это случится? Ведь рано или поздно, так будет! Защищаясь, она закачалась потревоженной коброй, атаковала первой:
- Как ты вошёл сюда, дрянь?! Кто позволил?! Дверь была заперта! Откуда у тебя ключи от замков? Самовольничаешь, да? Шпионишь? Выметайся вон, тварь! Чего пялишься? Вон, я сказала!
Азиат и бровью не повёл. Было ясно, что пришел он в неурочный час неспроста: шеф был ему нужен. Он смотрел в лицо ему и невозмутимо ждал... Но чего? Да уж конечно не Всемирного потопа.
- Что ты ему позволяешь?! - обрушилась Ольга на посмеивавшегося Колю Коньяка. - Групповуху решили устроить? Я вам устрою - родную мать не вспомните! - и толкнула фрайера.
Он крепок в кости, но пошатнулся. Побагровел, заметив промелькнувшую искорку в глазах помощника. Развернулся и наотмашь ударил Ольгу.
- Заткнись, стерва!
Смертельная обида свалила женщину на диван. Она не зарыдала, не закричала, ничем не прикрылась, упала и осталась лежать ничком, отвернув голову к спинке, вперив распахнутые болью глаза в пространство.
Коля Коньяк зыркнул на Азиата, сощурился зло, будто приценивался или смотрел против света.
- Хороша?
Ольге было все равно. Она даже готова была принять Азиата на глазах фрайера, чтобы Коля Коньяк не радовался её подавленности и унижению, чтобы взяло его разочарование, а не удовлетворение местью.
- Хороша, - моргнул командир "борзых".
- Хочешь?
Азиат сразу озяб, его пламенный взор потух, он опустил голову.
- Как скажешь, шеф.
- А что бы ты хотел услышать?
На широком лбу Азиата выступил бисер холодного пота. Он не знал, что хотел бы услышать Коля Коньяк, поэтому растерялся ещё больше, молчал, не находя ответа.
- Бери, она твоя! - резко бросил Коля Коньяк.
Они переглянулись, проверяя, правильно ли понимают друг друга.
Фрайер смотрел не мигая.
Расстегивая на ходу куртку, уголовник пошёл к Ольге.
Она лежала как мёртвая.
Коля Коньяк следил за ней, не сводя глаз с Азиата.
А тот был решительным малым - скинул куртку и джинсы, обнажив волосатые татуированные ноги, его сильные тяжёлые руки потянулись к Ольге и сам он уже нагнулся над ней, собираясь заграбастать, подмять её - безвольную, беззащитную, не сопротивлявшуюся.
- Руки! - рявкнул фрайер в самый последний момент, когда Азиат должен был вот-вот прикоснуться к ней.
Азиат отпрянул от тела женщины, тонкий запах которого успел уловить обострившимся обонянием, отпрянул как выдрессированный пёс, обескураженно оглянулся, хотел что-то сказать, но застыл как вкопанный - в лицо уставилось отливавшее чёрной сталью дуло пистолета. Это был пистолет Макарова - надежное оружие ментов. Изготовленный на заводе подпольно, нигде не зарегистрированный, чистый пистолет.
- Одевайся! - спокойно, будто ничего не произошло, сказал фрайер, пряча оружие подмышку в наплечную кобуру.
Верный псина облегчённо вздохнул и быстро оделся. У него отняли лакомый кусочек - это плохо, просто отвратительно, но зато не убили - это лучше, просто замечательно. Хозяин хороший артист, и хотя не убивал, убить может - это смотря кого он в данный момент играл - Ивана Грозного или Красную Шапочку. Смерти Азиат не боялся. Она щекотала нервы и забавляла ощущением единственной опасности, которая держала в форме бойца, не давала расслабиться, обмякнуть, заплыть жиром лени.
Несмотря на внешнее спокойствие, Коля Коньяк выходил из себя от бешенства: девчонка смела оттолкнуть его как деревенского простофилю! Его - умного и красивого, богатого и обходительного, перед которым менялись в лице птички с громкими именами и восхитительным оперением! Расправиться с нею труда не составит, но ведь тогда он будет побеждён! Все увидят, что он не всемогущ, что от него можно уйти героем, смертью смерть поправ. Все увидят, что он не подчинил волю и желания Ольги, волю и желания женщины, он лишь парализовал её как паук муху, и как пауку ему достался всего лишь труп... Как расположить Ольгу к себе? Что ей надо? Что она выкинет в следующий раз? Чем больше она сопротивляется, тем привлекательнее становится, тем больше подогревает мужское самолюбие. Выходит так, что не он оказывает влияние на неё, не он покровительствует ей, а она - на него, она - ему. Но это еще как сказать! Ольга не из слабых, и между ними, сильными натурами, идет борьба за... Хотя стоп, нет!.. Она хочет освободиться от него, только и всего, зачем выдумывать чего нет. Что касается его, то он пытается подчинить её своим желаниям, как поступал со всеми, кто был ему нужен. Если он признает её права, если предоставит полную свободу, но через признание в любви к ней, она помечется-помечется да и вернется к нему - женщины верят в любовь, брошенки возвращаются...
- Прости, я не хотел... - Коля Коньяк опустился на колени перед униженной Ольгой, обнял её, положил голову на горячее плечо, полежал, гладя шелковистую кожу, полежал ровно столько, сколько было нужно, чтобы слова вошли в её сознание и были повторены в уме осмысленно. - Прости, я не хотел... Я люблю тебя... Но ты меня не любишь, поэтому я должен уйти... Поступай как знаешь... Прощай!..
Подлец знал, что делал: жизнь стремительно возвращалась к распластанной Ольге - запульсировала голубенькая жилка на точёной шейке, задышала грудь, равнодушие в глазах сменилось тревогой: "Лжёт, сволочь! Опять лжёт!.." - затем беспокойством: "А вдруг и правда?.. И если правда, что тогда?.. О нём ли мечтаю? Его ли жду?.."
Она мало чем отличалась от сотен миллионов других женщин, большинство из которых десятилетиями живут в предвкушении, в ожидании призрачного счастья, живут в полном одиночестве или с опостылевшим мужем, живут безрадостно, обречённо, нервно, рожают детей, плодят новые несчастья... Им бы поверить в себя, в свои силы, изменить жизнь, но они всё верят старым обещаниям, всё надеются...
А жизнь проходит.
И ложится тяжесть собственной глупости на плечи других.
"А вдруг и правда любит?.. Коля ни перед кем на колени не встанет!.."
Азиат удалился на кухню, открыл холодильник, достал баночку голландского пива, кусочек голландского же сыра. Откусив ноздреватого хлеба древних скотоводов, он начал размеренно пережевывать его, время от времени запивая чистым напитком. Он задумчиво смотрел в окно, за которым мимо соседнего дома шла, осторожно обходя тёмные лужи, старуха. Он презирал всё, что видел в этом мире, мелодрам не выносил. О чем он думал? И думал ли? Скорее всего, думал, и перед его взором проносилась вся его бессмысленная, раздражающая нутро жизнь, которую как ржа железо разъели сиротский дом, шулера, хазы, продажные адвокаты, въедливые следователи, прокуроры и судьи, тюрьмы, зоны, служба у Коли Коньяка...
Послышался звук шагов. Азиат обернулся. В кухню вошёл Коля Коньяк. Выражение шефа было хмурым как смотровое окошечко скособоченного нужника в тюремном дворе.
- Идем! - позвал он.
На лестничной площадке второго этажа - они спускались с шестого - Коля Коньяк остановился.
- Дай закурить, - буркнул недовольно он.
Азиат молча достал пачку "Бонда" - агент 007 был всегда при нём.
- Присмотри за ней, - кивнул фрайер, имея в виду Ольгу Белову. - Да без глупостей, понял?
- Угу, - ответил немногословный командир "борзых".
У подъезда девятиэтажного белого дома поджидала отливавшая чёрным лаком "Волга". Аналогичные машины имели в Христианинбурге первый секретарь горкома партии, директора крупных промышленных предприятий и управляющая Сберегательным банком. Межрайонный прокурор перебивался стареньким "Москвичём-412". Несмотря на редкостную известность, личность фрайера во дворе девятиэтажки косые взгляды не вызывала: наезжал он сюда нечасто, Ольгу Белову считали племянницей преуспевавшего дяди - начальника Христианинбургского строительного треста, члена бюро горкома партии, человека заслуженного и уважаемого...
При их появлении из "Волги" вылез меченый шрамами водитель - широкоплечий спортивный парень лет двадцати пяти в джинсовой паре фирмы "Монтана" и без шапки - коротко стриженные волосы дыбились ровным ёжиком. Держался парень независимо: распахнув перед шефом заднюю дверцу, - Коля Коньяк предпочитал ездить на западный манер, - головы не склонил.
Азиат уселся рядом с парнем. Сел и сразу повернулся к шефу.
- Ну? - хмуро произнес Коля Коньяк.
- Нашли, - кивнул Азиат. - Пять двухсотпятидесятилитровых бочки нашли. В гараже два погреба: один - под картошку, второй - тайник. Электротельфером вниз опускал, там по стеклянным бутылям, по разной другой таре разливал, бочки увозил на свалку. Вход в тайник сделал через дно смотровой ямы. А я-то думал, зачем яма, если нет машины?..
Парень в джинсе вставил ключ в замок зажигания, повернул, включил первую скорость, слегка дал газу - машина плавно тронулась.
Коля Коньяк заметил перебинтованную ладонь водителя.
- Кровью след метишь?
- Брыкался, - пожал плечом парень.
- Кабул, ты меня достанешь! - пригрозил фрайер. - С Цыганом не мог справиться? Что ты тогда можешь? Командир, в чем дело?..
- Все о`кей, шеф, это он на гвоздь напоролся. Споткнулся в темноте. - Азиат сурово посмотрел на Кабула, процедил сквозь зубы: - Кляча гортоповская!..
Коля Коньяк понемногу отходил. Ему было всё равно, что бы там ни случилось с Кабулом, Цыганом или ещё с кем. Из головы не шла Ольга.
- Дело говори! - кинул он уголовнику.
Азиат, казалось, только и ждал, когда его одернут, чтобы высказать суть дела, ради которого он потревожил шефа.
- Кабул, как и договаривались, клёво сыграл мента. Ну, позалупался Цыган - пацан он борзой, хотя и лопух. Составили протокол обыска. "Понятых" пригласили - наши мужики были. Всё чин-чинарём. Ну и конфисковали всё подчистую. Вот, Цыган три тысячи всучил - откупиться хотел... - он передал Коле Коньяку три пачки красных десятирублёвок с изображением гордого вождя мирового пролетариата.
Фрайер взбеленился:
- Ты, харя неумытая, разве об этом я тебя просил? Об этом? Что ты должен был сделать? Ты должен был сделать из Цыгана постоянного поставщика спирта! Постоянного! А ты?!. - ему нужно было согнать на ком-нибудь кипевшее зло: директор химзавода в Боровом не шёл на сделку, наладив где-то в Горном Алтае выпуск собственного подпольного коньяка. Наверняка он подчинялся Дракуле, территория, откуда тащил директор сырьё, была подконтрольна вору в законе, но и Коля Коньяк был на этой территории - почему его обошли? - Конфисковали!.. Ментами нарядились! Маскарад затеяли! Хотите, чтобы завтра Цыган поехал к начальнику горрайотдела милиции просить литров двадцать взаймы, чтобы расплатиться за какую-нибудь погрузку-выгрузку ёлок-палок, поскольку взятку он все-таки всучил?.. Думаешь, мне легко поддерживать приятельские отношения с отделом? Менты только и ждут, когда я в свете костра появлюсь, чтобы взять тёпленьким. Цыган ближе им, чем все мы вместе взятые. Ввязаться в разборку с директором мне тоже пока не хочется - рано...
Азиат спокойно переждал лавину гнева, закурил, после нескольких глубоких затяжек ровно, как ни в чём не бывало стал объяснять:
- Дело, в общем, было так... Когда Цыган смекитил, что погорел и ему светит параша в камере, он согласился на всё. Тут Кабул и объяснил, чего мы от него хотим.
- Мы - это кто?
- Пока никто - вольные казэки...
- Он не человек директора?
- Не похоже. Но теперь он наш человек. Мы не наглели, шеф. Он сам предложил доставлять нам по три бочки ежемесячно...
Коля Коньяк задумался: три бочки в месяц - 750 литров спирта - две тысячи сто... нет, 4500 бутылок самопального коньяка по 30 рублей штука - 135 тысяч рублей в месяц с одного Цыгана - в принципе, неплохо, особенно сейчас, когда подпольный цех розлива спиртных напитков не готов переработать большую партию сырья. Директор ничего не знает, его ждёт невеселая участь...
- Неплохо, мальчик мой! - подобрел он. Но тут же насторожился: - А не подведет этот ваш... борзой пацан? Не ментовская, не директорская подсадка?..
- Не думаю, - опять отозвался Азиат.
Коля Коньяк знал, что за этим "не думаю" крылось - командир наверняка перетряс души платных осведомителей. Фрайер удивлялся, получая сведения от надёжного человека о том, что Азиат, который был не только командиром отпетых бандитов, но и шефом "тайной канцелярии" криминальной группировки, что он частенько платил братве из своего собственного кармана, причем, выгребая иногда всё до табачной крошки. Если бы не преданность Азиата фрайеру и общему с ним делу, Колю Коньяка давно бы взяли под жабры жестокие конкуренты.
- Шеф! - подал голос молчавший в нетерпении афганец. - Мой папаша, ветеран завода, работает в охране...
- Ну и что? - поморщился фамильярности шофера Коля Коньяк. - Какое это имеет отношение к делу?
- Он навел нас на Цыгана, теперь, я думаю, пора и мне устраиваться на завод - составить компанию Цыгану.
- Кем, Кисой Воробьяниновым? Директор сразу всё поймёт.
- Не поймёт: небольшая автомобильная катастрофа, лишение водительских прав, ваше ко мне недоверие... Пойду учеником аппаратчика, к Цыгану в смену. Или водителем в охранку - туда и без прав возьмут.
Коля Коньяк ненадолго задумался.
- Все оригинальное просто, - заговорил он, - завтра получишь расчёт и трудовую книжку с увольнением в связи с переводом водителем в охрану завода - я всё утрясу. Это будет сверх наглости, директор опомниться не успеет, а когда начнёт проверять... Ну, да это уже не моё - это ваше дело, мальчики. А я за него спрошу... Цыгану передашь, чтобы затаривал бочки в твою смену: если кто-то донесёт на него, ты либо предупредишь его, либо перевернёшь машину вместе с легавыми, понял? В цех на подмогу Цыгану пойдет этот, как его?.. - он обратился к Азиату за подсказкой.
- Дуля?..
- Да, вот он и пойдёт. Ну и прозвище... Деньги Цыгана поделите между собой... - вернул Азиату деньги. - Говоришь, Цыган дом строит?..
- Строит, - отозвался Азиат, пряча деньги в карман кожанки.
- Завтра зайдёшь ко мне, возьмёшь, если меня не будет, в старом саквояже десять штук и отвезёшь ему.
- Но ведь он сам...
- Помолчи! - опять поморщился Коля Коньяк. - Повторяю: отвезёшь десять тысяч Цыгану, понял?
- Понял, - ответил Азиат не раздумывая больше.
- И настучи ему по башке, чтобы запомнил: ни в какие аферы не влезать, спиртом по деревням не торговать, ни дома, ни в гараже, ни у дяди, ни у тёти ни капли не держать, жить тихо, мирно, как заповедал Иисус, рождённый Марией от голубя... Ты понял меня, Азиат?
- Да, я всё понял, шеф.
- Шаг вправо, шаг влево - гулять Цыгану на небесах в белых тапочках! Я не хочу, чтобы он пачкал облака кирзовыми сапогами - когда-нибудь они будут принадлежать мне...
Смех прозвучал сатанинский.
Глава тринадцатая
На следующий после этого события день, в четверг, Альберт работал в смену с 12 до 18 часов.
20-й был полон народу: меняли вакуумные насосы слесари, красили оборудование дневные аппаратчики, грохотали отбойными молотками строители, в щитовой сосредоточенно копошились в приборах киповцы, шастало чистенькое начальство, пробегали пожарники, ходили лаборантки центральной заводской лаборатории. Кругом, куда ни ткнись, - грязь, вонь, шум, сутолока, перебранка и отборная ругань.
За три часа смены Альберт устал больше, чем за весь предыдущий круг. Послав всех подальше, он занялся отладкой режима работы технологических систем. Для этого появились более чем веские основания - параметры удельных весов эфира-сырца на стадии десорбции превысили норму - ушедшей на отдых смене досталась аналогичная нервотрёпка.
Через час Альберт вошёл, что называется, во вкус, получив от Ольги положительные результаты повторных анализов полупродукта. Оставалось закрепить их и смело готовиться к сдаче смены.
Судьбе угодно было распорядиться иначе. Она почему-то никогда никого ни о чем не спрашивала, поступала как ей заблагорассудится. Ее указующим перстом явился по-воробьиному взъерошенный Петрович.
- Альберт, - переводя дух и приглаживая "перышки", сходу наскочил он на Штейнгауэра, - ты, бляха-муха, член редколлегии производства или кто?
- Или кто... а что?
- Мне продолжать или сам догадаешься?
- Да что тут догадываться?..
Приближалось Первое мая - День международной солидарности трудящихся и Альберт, хотел он того или не хотел, должен был написать заметку и отнести её редактору Дорогову, начинавшему рисовать стенгазету за две-три недели до праздников. Разумеется, от рабочего корреспондента Штейнгауэра ждали очередного предпраздничного рапорта о трудовых свершениях дружного коллектива двадцатого цеха, которому любые задачи партии и советского правительства по плечу. Таких произведений мирового искусства Альберт в своей жизни написал немало, но известность они ему не обеспечили, лауреатом Нобелевской премии он не стал. Теперь ему было стыдно об этом вспоминать, хотя, если рассудить здраво, вреда его шедевры никому не принесли, равно как и пользы.
"Мой час пробил!" - взволновался он, будто получил одобрение некоего подпольного комитета. Петровича предупредил:
- Вы меня достали. Напишу - не вырубишь!..
- Да ладно тебе! - отмахнулся Петрович, зная покладистость Штейнгауэра и надёжность Дорогова. - Не вырубишь!.. Садись, давай, и пиши, а то мне опять влетит от Рукавишникова.
- Влетит в любом случае, - пообещал Альберт. - Но у тебя есть время подумать.
- Садись!..
- Куда? И что - прямо сейчас?
- Прямо сейчас, бляха-муха! На стадии тебя заменит Гехт, я сам ему скажу. Не тяни резину, Штейнгауэр, не нервируй меня - твоя премия прямо зависит от моего настроения. Короче - пиши. Все как есть: о задачах и свершениях, о солидарности и так далее.
Подобное в цехе, как, впрочем, и везде, повторялось регулярно: тех, кто умел сносно петь, танцевать, рисовать или писать, начальник освобождал от работы, чтобы они проявляли себя в многочисленных репетициях, тренировках, собраниях, спевках, концертах, сочинениях заметок, различных культурных конференциях... "Творческие" заводские работники составляли своеобразную прослойку между бесталанными пролетариями и технической интеллигенцией - высокомерную, полуобразованную пенку, которая могла тратить на воплощение коммунистического замысла партийных вождей вместо одного дня - два, вместо недели - три. А в то время, когда они драли глотки на спевках, готовясь, к примеру, к смотру художественной самодеятельности в честь профессионального праздника, вместо них в газовки шло безвольное, бездумное, тихо ропщущее российское, однако - всё то же молчаливое большинство. Шло изо дня в день, из смены в смену. Шло, чтобы горластое меньшинство с большевистским партбилетом получало награды за "труд".
Альберту было стыдно и за это.
Он вернулся в щитовую, сел за стол и сразу начал писать. Минут через двадцать, когда было дописано последнее предложение, пришёл Борис Гехт. С год назад Борис перенёс болезнь Боткина - желтуху, его нашпиговали гормональными препаратами как рождественского гуся яблоками, вследствие чего из худого высокого парня он превратился в эдакую дружелюбную гориллу, вечно просящуюся на ручки.
- Всё пишешь! - насмешливо бросил он, подходя к столу Альберта.
Альберт испытал неловкость, будто обидел ребёнка. Но стеснение быстро прошло, он насмешливо ответил:
- На этот раз всё не так, как ты думаешь.
На Бориса накатила волна дружеской привязанности, он облапил Штейнгауэра своими ручищами и прижал к широкой груди так, что у бедного рабкора потемнело в глазах.
- Обо мне опять забыл? - давил он. - В прошлый раз ни словом не обмолвился! Совесть у тебя есть?
- Пусти, больно! - у Альберта опять заболела грудь и плетью повисла левая рука. - Где совесть была, давно пепелище!..
Вот уж кто-кто, а Борис Гехт, прозванный Горой, знал Альберта как облупленного: у обоих матери были русскими крестьянками, уроженками кондовой Сибири, отцы - депортированными в Сибирь поволжскими немцами, умершими после таёжного и шахтёрского лагерного счастья от превосходных болезней раньше срока, по привычке перевыполнив чей-то пятилетний план, оба в детстве жили в селе Христианинбургское, ходили в одну и ту же школу, в одно и то же ПТУ, три с половиной года работали в одной смене, помогали друг другу сносить газовки, ночные авралы, лютые морозы на продуваемой этажерке... Они стали почти братьями, но в последнее время стало происходить что-то из ряда вон выходящее, Борис, который, к слову сказать, был младше Альберта на четыре года, всё чаще слышал от него слово "перестройка", но никак не мог понять, зачем она ему, разве можно изменить сознание людей по чьей-то прихоти?
Альберт протянул исписанный ровным уверенным почерком лист бумаги.
- На, читай, это для тебя.
- Для меня?
- И для других тоже.
Борис углубился в чтение.
- Ну, Алька, ты и врезал! - восхитился где-то на пятой строке.
Сердце Альберта норовило выпрыгнуть из груди и ускакать под стол - разволновалось ничтоже сумняшеся.
"С кем пойдёшь, чью сторону возьмёшь ты, Бориска?.. "
- Нравится? - спросил он постоянно менявшегося в лице Гехта.
- Еще бы, всё как есть!..
- Всё - это что?
- А то, что назвал всех поимённо, будто на мемориальную доску приготовил занести!.. Не боишься?!
- Нет.
- Почему?
- Потому что это сущая правда, разве нет?
- Но это действительно правда! Потому и спрашиваю: не боишься?..
- Не боюсь.
- А ты... куда написал-то? - Гехт стал до противного подозрительным.
- Да уж не в Организацию Объединенных Наций, в стенгазету.
- Зачем?
- Чтобы вы прочитали и задумались. Как видишь, это не донос, не шпионское донесение. Это ведь тебя сейчас волнует?
- Да, я знаю, ты не из тех, кто... Но ты своей смертью не помрёшь, Правдоха, это я тебе точно говорю.
- Это почему же? Моё рождение и смерть Нострадамус не предвещал. Хотя... простые люди тоже видят вещие сны. С субботы на воскресенье особенно.
- На рожон прёшь вне очереди - вот тебе и всё предсказание.
- Не понимаю.
- Это я тебя не понимаю! - заорал Борис. - Ты бы лучше в "Труд" написал, чем в нашу паршивую газетёнку!
- В "Труд"? Сами бороться будем.
- Сами? - Борис дышал тяжелым пессимизмом. - Извини, друже, но помочь тебе я не смогу. И не буду я тебе помогать! Тебе никто не поможет, понял? На кого бочку катишь? Это ведь алкаши, бандиты, от которых кирпича на голову легче дождаться, чем работы ума!..
Хорошо было сказано, от души. Альберт задумался. Хотелось сказать Гехту так, чтобы он понял раз и навсегда.
- Понимаешь, Боря, перестройка - та же революция. Без жертв не обойдётся. В России не знают другого пути, кроме кровавого...
- У нас ты будешь первым, - пробурчал Борис - обиделся, что Альберт глух к его советам.
- Ну и ладно. Не всегда же плестись позади.
Борис обошел стол, стал спереди, начал всматриваться в лицо Альберта, будто хотел смутить, вселить неуверенность, отговорить от опрометчивого шага.
- Послушай, пророк отечества, - зазвучали его саркастические нотки, - ты удивляешь своей бестолковкой: какая революция? Где? Кому она нужна?..
- Тебе и мне.
- Мне она "до фени". Бить ниже пояса - натуральное свинство!
- Ты обо мне?
- А то о ком же!
- И что предлагаешь? - вскипел Альберт. - Гладить пьяниц по головам, уговаривать: не пей, Иванушка, козлёночком станешь?
- Это ты козлом будешь, если дашь ход статье. Козлом отпущения чужих грехов! Как другу советую, если ты еще друг: порви, пока не поздно! На меня можешь положиться: буду нем как рыба.
- Получается, чтобы оставаться в ваших глазах хорошим человеком, нужно забыть о страданиях Вадима, Спящего Ковбоя, Вальки Кудряша, Драного?.. О чём ты говоришь? Они отворачиваются от зеркала, чтобы не думать, не знать, не видеть правды, но ты, Борис, почему ты, Гора - нормальный человек, останавливаешь меня? Чего боишься ты? Ведь помочь им хочу я, ты здесь не при чём, даже сбоку без припёка. Нет, Боря, нет, нет и еще раз нет! Я сделаю это! Слишком долго я ждал, что не сегодня - завтра появится более сильный, чем я, человек, который назовёт вещи своими именами. Где он, этот человек? Нет его!..
- И ты решил, что им должен стать ты?
- Если не я, то кто же?
- А зачем он вообще нужен? Зачем возмущать покой устоявшейся жизни? Она меня устраивает... - Борис мрачнел - видел, что несёт ерунду, но сдержать себя не был в состоянии и оттого мрачнел ещё больше. Перемен хотелось, не хотелось напрягаться. - Люди сами усложняют себе жизнь, - продолжал он спустя некоторое время. - В ней всё должно быть просто и ясно, как в рамочке с фотографией - ничего лишнего.
Альберт заметил перемену его настроения.
- Ладно, не будем спорить, - сказал он. - Ты присмотри за системами, а я скоро вернусь. Трогать ничего не нужно - тут всё о`кей.
- Куда ты?
- К Рукавишникову. Рыба тухнет с головы.
- К Рукавишникову?
- А что?
- Но ведь он не редактор стенгазеты!
- Ну и что? Дорогов всё равно поставит его в известность - так было всегда. Вот если бы средства массовой информации в нашей стране были независимы, я бы к Рукавишникову не пошёл - сразу к редактору.
- А, понимаю - цензура!.. Рукавишников заставит тебя переписать статью. Еще и обругает.
- Ничего я переписывать не буду, а обругает... за что, собственно?
- А чтобы не высовывался, не множил неприятности, не будоражил народ. Рукавишникова не зря Ежовым прозвали, он всех держит в ежовых рукавицах.
- Посмотрим.
Борис предпринял последнюю попытку остановить упрямого Альберта:
- Думаешь, на конфетной фабрике не едят конфет?
Альберт не ответил. Он вышел, оставив товарища наедине с его заячьей осторожностью.
Но Борис Гехт, он же Гора, не занялся самокопанием души, он превзошёл самого себя - понёс по цеху новость, с каждым разом всё более сгущая краски и повторяя:
- Ребята, я вас предупредил, а вы как знаете. На меня можете положиться - буду нем как рыба!..
Глава четырнадцатая
Если бы Альберт пришёл к начальнику производства подписать заявление на отпуск, в кабинете никого бы не оказалось - ему часто не везло в решении личных проблем. Но Альберт был озабочен проблемами общества и Рукавишников будто его одного и ждал, причём с раннего утра, даже утомился бедняга - встретил у порога, пригласил войти, предложил кресло за журнальным столиком, сам с улыбкой вмялся в другое напротив.
Штейнгауэр вошел, пожал протянутую руку, сел.
Когда человеку что-то между тридцатью пятью и сорока пятью лет, его лицо приобретает своеобразный оттенок, по которому можно безошибочно определить основной род его занятий, привычки, главные черты характера. У Рукавишникова лицо светилось желтовато-болезненным цветом интеллигента-производственника с широко распространёнными вредными привычками пить до последней рюмки, курить одну сигарету за другой, не спать ночами, пожирать недоброжелателей, плодить несчётное количество друзей и прятаться от них; он обладал твёрдым, жёстким, невыносимо жёстким и хитрым характером - тем балансиром, при помощи которого удавалось ходить по натянутому над пропастью заводской жизни канату.
- Слушаю вас, Альберт Генрихович, - смотрел он спокойно, прямо и немигая.
Такого приёма Альберт не ожидал. Он знал другого Рукавишникова, направляясь сюда, готовился к тому, что начальник закричит как последний психопат, затопает ногами, выгонит вон. Альберт был уверен, что в детстве Рукавишников добивался своего, падая на пол и дрыгая ногами в истерике, бил чем ни попадя мать и бегал за защитой к недотёпе отцу, которого впоследствии сам же и обокрал.
Тыльной стороной ладони Альберт вытер вспотевший лоб. Мысли вспорхнули стайкой перепуганных птиц и улетели прочь. Он не мог вспомнить, зачем пришёл сюда, что хотел сказать этому рабовладельцу с благородной сединой в тёмных, некогда чёрных волосах. Здесь он чувствовал себя наделенным властью, здесь он мог позволить себе быть таким вот добрым, упредительным, внимательным, мог закричать и не испугаться собственного крика. Судя по величавому спокойствию, у директора химзавода он был в фаворе. Да и тонкость в одежде не позволяла ошибиться: воротничок голубенькой сорочки накрахмален, ярко-красный галстук аккуратно пришпилен зажимчиком с лунным камнем в золочёной оправе, прекрасный костюм из серого бостона хоть и обошёлся в копеечку, а все же сшит по индивидуальному заказу - как сидит, стервец!.. Перед таким начальником поневоле оробеешь!
- Сергей Николаевич, - едва не заплакал новоиспечённый революционер, не зная, с какой стороны к нему подступиться, с чего начать разговор, исход которого мог решить всё его будущее, ведь Альберт, по сути, утверждал в жизни прежде всего себя, всё остальное шло как бы вторым планом, но проблема как раз и заключалась в том, что без этого второго плана не было бы ничего.
- Что случилось? - пришёл на помощь Рукавишников, которому ежедневно приходилось иметь дело с людьми и их проблемами. К счастью Альберта, он не придал особого значения минутной робости посетителя - привык видеть согбенные спины.
Альберт вспомнил.
- Я принес вам свою статью, Сергей Николаевич, - постарался он быть тверже.
- Принёс заметку про вашего мальчика... - в яблочко попал Рукавишников. - Давай, коли принёс. А почему смурной такой? Заболел? На тебе лица нет. Гляди веселее!
"Заметил мою слабость, черт полосатый!" - ругнулся в сердцах Альберт и невольно дёрнулся в кресле, уходя от цепкого, прощупывающего взгляда.
- Да я ничего... Вы читайте... Понравится - в газету, а нет - в корзину...
- В корзину? Зачем же в корзину? Написать хорошую заметку трудно, а ты, я знаю, всегда неплохо писал.
- Писал, может быть, и неплохо, но сейчас и того хуже...
Альберт вдруг подумал, что сейчас ему больше всего хотелось испытать Рукавишникова этой статьей - как он поведет себя? Что он за человек? Поддержит ли? Что он вообще думает обо всём этом?..
Бессознательная речь и странное поведение Штейнгауэра насторожили Рукавишникова. Он понял, что ответ нужно искать в тексте.
- А есть ли коллектив? - прочитал он вслух не совсем обычный заголовок и, догадавшись о критическом содержании статьи, с интересом взглянул на настороженно наблюдавшего за ним автора. - Та-ак, задиристо! Считаешь, что у нас нет коллектива? А что же у нас есть? Стадо питекантропов? Это я и сам знаю!.. - он рассмеялся свободно и забористо. - Ну-ну, о чём тут у нас дальше?.. - и предвкушал занятную игру с участием профсоюза, партии, комсомола, администрации и коллектива производства, главным действующим лицом которой решил стать безобидный робкий мотылёк. И не только главным действующим лицом, но и, похоже, автором сценария и главным режиссёром! Рукавишников чуть было не спросил, какую же роль он отводит в своей пьесе ему - начальнику производства, царю этого зверинца, но сдержался - разговоров и так ходило достаточно.
Единственное, чего Альберт опасался, глядя на углубившегося в чтение Рукавишникова, так это того, чтобы он не принял рабкора за подхалима, а написанное - за подленький донос. На подлость Штейнгауэр не был способен, но люди часто путают чёрное с белым, желая видеть только чёрное в чужой судьбе, черня и свою судьбу из корысти - авось чего-нибудь да обломится, авось кто-нибудь обломит более удачливого, дорогу перешедшего.
"Ах, стервец, ах, сукин сын! - восторженно орал между тем про себя Рукавишников, имея в виду смелость Штейнгауэра и водоворот грядущих событий. - Как зацепил, подлец! - и огорчался: - Начитался парень, перемен захотел. Сам, своим умом он вряд ли до такого бы додумался. Впрочем, какая теперь разница? С этим надо что-то делать. Не одобришь - Штейнгауэр в партком пойдёт, а одобришь - партком придёт ко мне. Дойдёт до директора, а тот спросит: "Что, Сергей Николаевич, на политику потянуло, диссидентов плодишь? А на должность начальника смены тебя не тянет? Ты когда в последний раз противогаз одевал? Не помнишь? Не пора ли стажировочку пройти, а?.." - Интуиция подсказала выход: "Не мешай ты ему, товарищ Ежов, то бишь Рукавишников, и не помогай: победит Штейнгауэр - твоя победа, проиграет - вопросов нет - ты так устроил. Пусть сразится с коллективом, умник, а там - что получится. Глядишь, что-то изменится, ведь что ни делается в этом мире - всё к лучшему. А если подумать о стопроцентной безопасности, надо поставить в известность компетентные органы, они на то и компетентные, чтобы решать сложные для меня вопросы..."
Сергей Николаевич поднял потеплевший взгляд на томившегося в ожидании Штейнгауэра и без промедления сказал:
- Прекрасно, Альберт Генрихович, несите Дорогову. И впредь ко мне можете не заглядывать - мы вступили в эпоху гласности и демократии, цензура отменяется, каждый волен свободно излагать своё личное мнение, не оскорбляющее честь и достоинство других членов нашего общества.
Альберт был в недоумении.
- Это всё, что вы можете мне сказать?
- Вам этого мало?
- Я боялся, что вы...
Рукавишников рассмеялся, потом, вдруг оборвав себя, серьезно заметил:
- Альберт Генрихович, всё это в прошлом, теперь мы должны доверять друг другу, понимаете? Ведь то, о чём вы написали, к чему призвали людей - это и моя цель, кресло начальника, если хотите, обязывает...
Альберту очень хотелось поговорить о деле серьёзно, без обиняков - тут Рукавишников попал в десятку.
- Мне бы хотелось услышать конкретные предложения на этот счет, - дерзко заявил Альберт.
- Конкретные предложения? Мне кажется, это ваша преррогатива, - увернулся Рукавишников. - Мне рано делать выводы - это преждевременно и бессмысленно.
Обиделся Альберт, поняв, что с ним играют в "кошки-мышки", поднялся, направился к выходу, хотел вздохнуть как сделавший трудный выбор человек, но что-то навалилось на плечи, сдавило сердце - не смог он.
- До свидания, Альберт Генрихович! - хлыстом по спине ударил весёлый голос начальника.
Альберт обернулся, заметил на полу грязные следы сапог. Резкий контраст следов с великолепным костюмом преуспевавшего дельца вызвал неприятное ощущение своей убогости, нищеты и никчемности, будто ему на роду было написано копошиться в грязи и топтать ковры власть имущих, которым ничего не стоит купить новый ковёр или продать ненужного человека, особенно такого опасного, как просветлевший разумом Альберт Штейнгауэр.
Альберт заставил себя улыбнуться, чтобы Рукавишников поверил в то, что он лишь на мгновение блеснул разумом и тут же угас, задремал в болотной тине, обронил почти беззвучно, безнадёжно:
- До свидания, Сергей Николаевич.
- Заходите, если что не так.
- Непременно. Приятно, знаете ли, поговорить с умным человеком.
"Не такой уж я идиот, чтобы не понять: ты враг мне, Сергей Николаевич! Ты враг всем, кто у тебя работает!.. Ну да умный поймёт глупость, глупый не заметит ума..."
Закрывая дверь кабинета, он услышал характерный щелчок тумблера переговорного устройства и властный, нагонявший дрожь голос Рукавишникова:
- Степан Иванович, к тебе поднимается Штейнгауэр, так ты с ним не спорь, понял?.. Всё! Исполняй, партия!.."
"Что написано пером!.." - воспрял духом Альберт и размашисто зашагал по коридору административного отсека к лестничному переходу наверх, к редактору стенгазеты Дорогову. Вообще-то Дорогов числился в штатном расписании производства слесарем шестого разряда, но исполнял обязанности художника-оформителя и секретаря партийной организации. Сидел он сейчас в оформительской, малевал плакаты к праздничной демонстрации пролетарской солидарности, а когда увидит его, поднимется от стола, передёрнет плечами, будто сползающий пиджак поправит, двинется навстречу морской походочкой-качкой и, щуря близорукие карие глаза на расплывшемся от радости русском лице, с юморком рокотнёт: "Привет, баламут! Чаво надыть?.." Альберт расскажет ему всё, предупреждая домыслы, - это во-первых; во-вторых, они вроде как друзья; ну, и в-третьих, Дорогов и сам обо всём догадается, когда статью прочитает.
- Ты баламут, каких свет не видывал! - сердито кинул статью на стол Дорогов. - Вечно в историю влезешь! Ты знаешь, кто мне сейчас звонил?!
Альберту был по сердцу гнев старого друга, который звучал как наивысшая похвала глупости - как это здорово смотреть на летящую с горы телегу, гружёную старыми черепками вместо новых горшков!
- Заканчиваешь? - вместо ответа кивнул Альберт на расстеленную на большом наклонном столе стенгазету.
- Знал бы - не корпел!..
- Ты недоволен своим корреспондентом?
- Из-за тебя и мне достанется! А ведь говорено было: уймись!.. Чего ты добиваешься, Алька фон Генри? - у Дорогова были в ходу свои прозвища. - Хочешь, чтобы тебе сладкую жизнь устроили?
- Ага!
- Эх, если бы я не знал тебя, сказал бы, что ты сумасшедший. Но сумасшедшему не вправишь мозги, для кретинов психушки зарезервированы... Думаешь, получится?
- Думаю, получится.
- Не понял?
- Хочу посмотреть, чего вы стоите.
- Эксперимент над живыми людьми?
- Это у вас эксперименты - соцсоревнование, бригадный подряд, аренда, перестройка в ряд, потом ещё что-нибудь придумаете, и чтобы в срок, день в день, лишь бы заставить людей вкалывать за трудодни, за талоны на прошлогодние апельсины... Я хочу, чтобы люди начали думать. Думать, понимаешь?
- Они думают, только каждый сам о себе.
- О себе-то они как раз меньше всего и думают.
- Кто тебя этому учит?
- А ты догадайся! - рассмеялся Альберт.
Примерно через час после его ухода в оформительскую вошел незнакомый человек обыкновенной внешности, из чего можно было заключить - неприметный человек уже бывал здесь и, что вполне возможно, Дорогов его ждал. Ничего странного в этом не наблюдалось, даже в том, что человеком этим была женщина. Ничего больше сказать о ней было невозможно, поскольку вошла она незаметно для сторонних глаз и сама по сторонам не смотрела.
Стоявшего в коридоре за колонной Штейнгауэра охватило нехорошее предчувствие, ощущение близкой опасности погнало его прочь от этого места.
Глава пятнадцатая
Какую несуразицу рассказывал Борис о нём в производстве, Штейнгауэр не знал: никто ничего не сказал, никто ни о чём его не расспрашивал - отшатнулись как от чумного и всё. Альберт понял, что единственное зёрнышко правды упадёт в неподготовленную землю.
19 апреля, в пятницу, на смену Альберт не вышел - простудился. В больницу не попал - лежал дома на диване в температуре и третий день подряд только и делал, что пил чай с мёдом, с малиновым вареньем, глотал таблетки, грелся под тёплым верблюжьем одеялом и тупо смотрел телевизор. Ну и спал конечно. Спал очень много. На остальное его просто не хватало. Чтобы говорить с Ренатой, нужно было хотя бы немного пошевелить мозгами, они же, казалось, расплавились в горячем тумане болезненной истомы и лени. И в этом душном мареве сидел кто-то маленький и упрямо, не переставая, стучал и стучал молоточком по наковаленке.
В большой гостиной Альберт был не один. Неподалёку в мягком кресле с вязанием в руках уютно расположилась Рената. Её карие осенние глаза прятались в тени ресниц. Пёстро-жёлтый байковый халат и лёгкие вельветовые шлёпки одомашнили её настолько, что, казалось, от неё прямо-таки веяло уютом и пирогами с любимой начинкой. Рената вязала пуловер, поглядывала на экран и, украдкой, на мужа. Несколько минут назад она дала ему таблетку аспирина и теперь ждала, когда температура спадёт и он взглянет на неё осмысленно.
На полу, на песчано-коричневом настиле играли в шахматы сын Генрих и дочь Оксана. Мальчуган разлёгся, положив подбородок на согнутые в локтях руки. Лицо у него было круглое и в веснушках, сам - крепок как молодой дубок. Он лежал и стонал от нетерпения:
- Оксана, ходи! Сколько можно ждать?..
Девочка-подросток находилась в позе роденовского мыслителя и было видно, что принять какое-либо решение самостоятельно она опасалась, а спросить совета - язык не поворачивался. Она была темноглаза как мать, но очень уж худа. Подумав ещё, она передвинула фигурку короля, которую перед этим несколько раз брала щепоткой длинных бледно-голубеньких пальчиков.
- Ого, мама! - сразу же запротестовал Генрих. - Посмотри, как она королём походила - на три клетки вперёд!
Рената поймала виновато-настырный взгляд дочери.
- Король ходит только на одну клетку в любую сторону, - сказала Рената.
- Но ведь он король! - упрямилась Оксана. - Он может делать всё, что захочет!
- В сказках он всё может, а в шахматной игре - нет, - подтвердила истину Рената.
- Оксана, ходи! - изнывал Генрих, имевший значительное превосходство на поле боя. - Ходи сюда!.. Или сюда!..
- Ага, Генри, срубить меня хочешь?.. Я лучше сюда пойду! - передвинула она короля, после чего сделала брату рожицу, смешно передразнив: - Бе-е!..
Не обращая на гримасы сестры ровным счетом никакого внимания, Генри атаковал слоном заблудившегося короля.
- А так?
Оксана вздохнула и задумалась.
Из детской неслись приглушённые прикрытой дверью звуки, напоминавшие удары чего-то, не очень твёрдого, по жестянке. В них слышался ритм.
У трёхлетнего Саши шло музыкальное занятие. Очарованный в детском саду волшебными звуками фортепиано, он стал подражать пианистке - ставил кузов игрушечной грузовой машины на ребро и стучал по нему тоненькими пальчиками, извлекая из необычного инструмента одному ему известную мелодию. Ничего хорошего из этого получиться не могло, так считали Альберт и Рената, но Саша слушать их не желал...
Яркое весеннее солнце пробило низкую тяжелую облачность и рыжим раздражающим пятном отразилось в телевизоре. Как обычно по воскресениям первый канал центрального телевидения передавал эстрадную программу "Утренняя почта". Пела Тамара Гвиардцители. Она навеяла на Ренату сумасшедшую грусть и тоску. Это чувство было сродни наркотику - хотелось больше и больше.
Рената поднялась, подошла к окну, из которого лились потоки солнечных лучей, хотела задёрнуть золотистые шёлковые шторы, чтобы хорошенько разглядеть выражение лица страдавшей, как и она, женщины, и невольно засмотрелась, выглянув на улицу.
Там было холодно, неуютно, ветрено. Из-под крыши срывались капли моросившего всё утро нудного дождя и громко ударяли в стекло. Подрожав, капли-слёзы сбегали вниз, оставляя на голубом стекле светлые расплывавшиеся дорожки.
Грустно, хоть плачь. А песня... Рвёт душу на части:
..."Мне кто-то позвонил и голос незнакомый
Сказал, как хорошо, что вы сегодня дома,
Я вас люблю, простить меня прошу..."
И закипела непрошенная слеза, и покатилась по крутой щеке... Грустно Ренате... В квартире как в склепе - сторона северная и вида никакого - лоджия закрывает. Только дом напротив да кусочек светлого неба над ним. Но Рената знает: спрячется солнце и останутся во дворе пронизывающий холодный ветер, слякоть на тротуарах и ни одной живой души во всём мире... Катится слеза по крутой щеке... Катится слеза... Рената произносит вслух:
- Сырая нынче весна, скучная...
Тягостное молчание наскучило ей до смерти. С Альбертом, будь он здоров, не поговоришь - он слушал, но думал всегда о своём. Она всё больше склонялась к мысли, что он выше её по интеллекту, его психическая организация сложнее и тоньше, ранимее, повседневные проблемы его не занимают, он видит всё сразу, органично, масштабно... Им всё труднее понять друг друга...
А может, все это она придумала? Его мысли переполнены идеями, которые на беглый взгляд кажутся смешными, несбыточными, фантастическими, никому ненужными, но если их рассмотреть внимательно - реальными и полезными. Беда его заключалась в том, что он сам брался за воплощение идей в жизнь. Он не был практиком, организаторского таланта не имел, поэтому все его начинания быстро рассыпались в прах, рассыпались потому, что у некоторых людей недоставало ума понять, чего хочет "фантазер", а он уходил посмеиваясь... У тех, кто его не знал, появлялось стойкое убеждение в том, что Альберт Штейнгауэр просто не знал жизни.
- Тоска зелёная!.. - в отчаянии сказала Рената, не выносившая одиночества.
Альберт повернул голову на голос. Ощущая горячей щекой прохладу подушки, остановил долгий взгляд на жене. Ренате должно было исполниться тридцать, в светлом проёме окна выглядела она восемнадцатилетней. Родив троих детей, она не обабилась, не запустила себя. Чего ей это стоило, вспоминать она не хотела. Многие женщины знают, как трудно ежедневно, ежечасно сдерживать дряхление тела, когда оно начинает увядать как лепестки нежной розы. И как у большинства женщин, у Ренаты была своя тайная мечта - груди иметь чуть побольше и ноги покруглей.
Трудно сказать, удовлетворило ли Альберта созерцание собственной жены, одно лишь не оставляло сомнений: температура начала спадать и к нему возвращалась способность думать о вещах его занимавших. В этом состоянии появилось ощущение некоего дробления сознания. Вдруг показалось, будто не он это вовсе смотрел сейчас на Ренату, а кто-то другой из него самого.
"Это всё из-за ритмичных ударов тоненьких пальчиков по грубой жестянке", - подумал он.
- Сломаются того и гляди, - изменившимся от долгого молчания и простуды голосом недовольно сказал он.
Рената вздрогнула, услышав незнакомый голос, смахнула застоявшиеся слёзы, повернулась.
- Ты что-то сказал? - спросила неуверенно.
Она стояла против света и он не заметил, что осень в её глазах не золотая - ненастная осень.
- Сашка... стучит и стучит - в висках больно.
Он не привык жаловаться, это было простое предупреждение о том, что на линии горизонта появилось тёмное пятнышко грозового облака.
"Ожил!.." - обрадовалась Рената. Ей сразу показалось, что в гостиной добавилось света. Грозовые облака она привыкла отводить. Она улыбнулась, заметив, как смешон всклокоченный, небритый, с красными воспалёнными глазами любимый в роли древнеримского тирана.
- Подожди, я сейчас! - она зашторила окно и пошла в детскую усмирять малыша.
В первые дни Сашиных "музыкальных" занятий Альберт отбирал кузов и прятал. Малыш ставил перед собой кухонный табурет и продолжал стучать, глядя на отца и мать чистыми озёрами голубых глаз. Альберт сердился, но гнев свой обуздывал, объяснял сыну, что стул не фортепиано, что вокруг живут люди, которым нужен покой... Впустую - Саша удваивал энергию.
Стук в детской прекратился. Рената вернулась в гостиную, улыбнулась:
- Надолго ли?
- Чему ты улыбаешься? - спросил Альберт, посчитав выражение её лица загадочным.
- Смотришь букой, - ответила она.
- Сплю, сплю и спать хочу, - устало сказал он и смежил веки.
Рената вздохнула, села в кресло и, поглядев на обессиленно уснувшего мужа, взялась за вязание.
И Альберт и Рената привыкли было к стуку маленького музыканта, смирились. Но однажды, после Рождества, когда величайший семейный христианский праздник засыпали календарные листки текущих дней, Саша вдруг запел. Под жестяной аккомпанемент зазвучал лёгкий детский голосок:
...За окном волобыски
Запевают весело,
Патамуста мамацке
Мы запели песенку...
Малыш смешно и трогательно двигал губками, стараясь правильно вытягивать гласные, как учила в садике воспитательница:
...Песенку такую:
- Ля-ля-ля,
Песенку пластую:
- Ля-ля-ля...
Рената задумалась, вспоминая, спицы в её руках продолжали нанизывать петлю за петлей, вот уже лыко, как говорится, было не в строку - нарушилась гармония узора, а она...
Прошла неделя, прошла вторая, Саша стучал и пел. Прошел месяц, за ним второй и третий , что за упорство - Саша стучал и пел!..
Всё это время Альберт - "Ну всё-то он видит!.." - наблюдал за сыном и терпеливо ждал, когда тот найдёт себе другое занятие, как это было с другими детьми.
Но Саша стучал и пел.
Запела песенку про "волобыска" Рената, Генрих - он же Андрейка, с Оксанкой спопугайничали, залялякал и Альберт, благо песенка и вправду была хороша.
"Ну и репертуар - с утра до вечера бедную птичку гоняем, может, попросим хлопцев коней запрячь или в очи чёрные заглянем?.." - засопротивлялся Альберт, морщась от оскомины.
Рената отмахнулась - нужно было скроить и сшить три поварских фартука для детского сада, а времени - один вечер. Пришлось Альберту звать Сашу и разучивать с ним легендарную "Катюшу".
Вспомнив всё это, Рената перестала грустить. А тут ещё весёлым жеребёночком прискакал неугомонный музыкант. Рената обрадовалась, посадила его на свои колени, поцеловала.
- Сашенька, помнишь, вы с папой песенку учили?
- Да!
- Сперва "Катюшу", а потом...
- "Кузнецика", - подсказал с ироничным передразниванием младшего брата Андрейка, чуравшийся принародной материнской ласки и с раннего возраста воспринимавший жизнь без легкомысленных улыбок.
- "Кузнецика"!.. - подпрыгнул Саша.
- Споём? - спросила мать.
- Ты певая! - ему хотелось вспомнить слова и освежить в памяти мелодию.
Рената запела. Саша стал подтягивать. В том месте, когда пришла лягушка - прожорливое брюшко и съела кузнеца, представьте себе, в глазах сына Рената увидела слёзы большой жалости и сострадания.
- Залко кузнецика!.. - губки и подбородок дрожали. - А талакан плохой!..
- Не талакан, а лягушка, - поправил Андрейка.
- Нет, ты посмотри на своего сына! - воскликнула Рената.
Альберт с неохотой открыл воспаленные глаза.
- Ну?
- Ты видишь?
- Вижу. И тогда видел.
От полноты чувства Рената едва не задушила ребёнка в объятиях.
- Боже, какой ты чувствительный, я и не подозревала! Тебе надо учиться музыке, пению по-настоящему, в музыкальной школе, у хорошего преподавателя!
- Я тоже хочу учиться! - бросил шахматы Андрейка, обиженный чудовищным невниманием родителей к его персоне.
- И я! - оживилась Оксана, пряча в кулачке вражескую пешку.
Альберт приподнялся над подушкой, поморщился от головной боли и детского крика.
- Как ты собираешься его учить? - взглянул озабоченно на проявившего талант сына. - И кто возьмется за это дело? Он читать не умеет...
- Металлофон купим! - обрадовался Андрейка.
- Дурак! - осадила его прыть Оксанка. - При чём тут металлофон? Это ведь не пианино!..
- Ну и что? - не сдался Андрейка. - Зато стучит!
Определяют ли звёзды жизненный путь человека? Вероятно да, определяют. Несомненно другое: отправляя в путь своего ребёнка, родители должны позаботиться о том, чтобы он был готов к испытаниям. В семье Штейнгауэров девятилетняя Оксана запросто могла зажечь газ, поджарить картошку, яйца, колбасу, заварить чай. Андрейка - тот, кого называют "пострел везде поспел" : не дурак сладенько поесть, он в два приёма освоил всё, что умела Оксана и сверх того ещё немножко, заводил, к примеру, тесто и пёк блины, смазывая их мёдом или вареньем.
Два с половиной года назад, когда Андрейке было всего-то ничего, Альберт попросил: "Сынок, что-то мне нездоровится, не мог бы ты сходить в продуктовый магазин и купить булку хлеба, а то к ужину у нас ничего нет. Деньги я тебе дам..." - "Могу", - уверенно ответил малыш, будто ходить за покупками было для него обыденным делом. Конечно, в магазинах он бывал с родителями, но ведь лет-то ему было сколько! Не мудрено, что Рената воспротивилась, боясь отпустить сына одного на улицу, но Альберт задумал проверку на прочность, вручил ему двадцать копеек, сколько стоила булка, еще раз объяснил, как делается покупка и проводил его за дверь, забыв дать ему ещё и хозяйственную сумку или пластиковый пакет. Рената была в ярости от спонтанного эксперимента, но Альберт, посмеиваясь в усы, быстро оделся - дело было весной - и отправился следом. Оставлять без присмотра малыша он и не думал, наоборот, ему хотелось самому увидеть, как тот сориентируется, не растеряется ли в случае непредвиденной ситуации, на которую жизнь не предоставила опыта. До магазина Андрейка дотопал ни разу не оглянувшись. В торговом зале Альберт прятался за спины покупателей, за прилавки и колонны. Сын сделал всё как надо. Не сплоховал и на обратном пути. В руках нёс рукавички и чек кассовой машины, под мышкой - хлеб. Но ручки быстро замёрзли. Одеть рукавички мешали хлеб и чек. Андрейка не стал ждать, когда пальцы окоченеют совсем, поставил хлеб на грязный снег, сверху положил чек, одел рукавички, поднял чек и хлеб и спокойно пошел домой. Если бы он хоть раз посмотрел по сторонам, то буквально в пяти шагах увидел бы беззвучно хохотавшего отца. С той поры Андрейка заслуженно пользовался уважением семьи. По крайней мере Альберт был уверен, что в экстренном случае сын не откажется помочь отцу.
- Вообще-то в нашем посёлке есть музыкальная школа, - подала мысль Рената. - Недавно в газетах писали о преподавателе класса фортепиано Малышевой, женщина она молодая, но очень одарённая, дети прямо-таки заряжаются её талантом.
- Рано ему в музыкальную школу, - опять посмотрел на Сашу Альберт. - Всё устроим позже, если тяга останется.
- Тогда, быть может...
- Конечно, купи, у него звуки приятнее кузова машины.
- Металлофон! - загорелся догадливый Андрейка. - Мы купим металлофон! Чур, я первый!..
- А я умею играть, вот-такушки! - скорчила рожицу Оксанка. - Это тебе не шахматы!
Они завели свою ежедневную перебранку, не обращая внимания на всклокоченного, с красными влажно поблескивавшими глазами, нахохлившегося отца, походившего на смешного лешего из мосфильмовских сказок.
Семейную идиллию нарушил резкий звонок в дверь.
Глава шестнадцатая
Штейнгауэры переглянулись, почувствовали тревогу.
Звонок повторился длиннее, настойчивее.
- Ждешь кого? - спросил Альберт Ренату, к которой часто и без предупреждения забегали подруги.
- Нет, - быстро ответила она, - а ты?
- Я - тем более. Но, быть может, это с работы... - подумал о статье он, - или с арестом...
- У тебя и шуточки! - Рената подхватилась и побежала в спальню.
- Ты чего? - удивился он, нехотя поднимаясь с дивана и следуя за нею.
- Да ну! - оттянула полы халата. - Клуня клуней! Подожди, не открывай... Или нет, открой, я потом выйду... Неудобно...
- Тю! - усмехнулся Альберт, поворачиваясь к входной двери. - Неудобно штаны через голову снимать.
Пока Андрейка воевал с Оксанкой, Сашок справился с замком.
- Гости! - закричал он, оповещая мать.
На пороге стояла Маргарита.
Альберт вспомнил недавний сон, отметил, что сестра всё так же хороша собой, разве что сдержаннее, холоднее смотрели её глаза, из которых пропали, канули в прошлое небесная голубизна и живость беспечной молодости. Обострившиеся черты носа и губ, тени под глазами, скулы ещё и ещё раз повторяли пришедшую на ум мысль: "Ты изменилась, сестра! Ты сильно изменилась!.." Маргарита и сама это знала, поэтому он попридержал язык.
Ей было от чего постареть. Жизнь Маргариты сложилась из черных и белых полос везения и невезения, это был уходивший за горизонт частокол заострённых брёвен различных событий, сквозь который пробивалось улыбавшееся миллиардами позитивных эмоциональных всплесков равное ко всем солнце. Порой она не могла даже определить, в какую полосу вступала, к чему следовало быть готовой - к краткому мгновению счастья или к выматывавшему несчастью. Просыпаясь по утрам, она взяла себе привычку начинать день с молитвы: "Боже, дай мне и моим близким здоровья, остальное само приложится!.."
Начиналось всё не так уж и плохо. Ну и что с того, что вместо математического факультета педагогического института закончила заочное отделение техникума экономики и бухгалтерского учёта? Не на ферму коровам хвосты крутить пошла - работала экономистом в отделе труда и заработной платы химического завода в Боровом. Незаурядные способности, исполнительность и, что самое главное - желание работать во всю мощь не понравились начальнику отдела, который, боясь молодой симпатичной конкурентки, вынудил её перевестись в строительное управление и начать всё с начала. Лиха ли беда - начало в такие годы! Годы, которые так быстро летели... Замуж она вышла, когда возраст подошел к тридцати, когда одиночество вытравило душу, когда угроза остаться старой девой стала пугающей реальностью. Корней Михайлович Лебеда - механик автотранспортного предприятия был старше её на семь лет. Повезло ли ей с ним? Чувствовала ли она себя за его спиной спокойно? И да, и нет. Он оказался ужасно скаредным, привередливым, мелкопакостным и изворотливым слизняком. Любил её, тащил всё в дом, и в то же время много чего не разрешал, цеплялся за каждую женскую юбку. Рената жаловалась, что "старый пень" не давал ей проходу, вертелся вокруг неё, противно сюсюкал... Он и был такой: невысокий, худой, с рыжеватыми залысинами, с ускользавшими маслеными глазками, нос... у него был огромный шнобель, на кончике которого, особенно в ненастные дни, часто светилась отвратительная капля... И этот нос после знакомства с кулаком Альберта заживал недели полторы, напоминая о существовании запретных зон в родственном кругу. В день помолвки с Маргаритой кто-то из соседей дал ему прозвище Ворона, так он ею и остался, и лишь Альберт звал его по-своему - Корень. Но нет такого Квазимодо, который не считал бы себя достойным красавицы. Уверенность в собственной неотразимости укрепилась в Корне после женитьбы на расцветшей Маргарите. Однако мужской силы у него недоставало, Маргарита несколько лет не могла забеременеть, а забеременев, родила недоношенного больного ребёнка, умершего сразу после родов. Она заболела и сама, долго моталась по лечебницам, трижды побывала на операционном столе, потом, лет через пять, пришла долгожданная удача: она счастливо разродилась сразу двумя "воронятами" - мальчиком и девочкой. Виктория и Женя были ровесницами Оксаны.
- Не ждали? - спросила она, не слыша приветствия брата и приглашения войти.
Альберт действительно был в некотором замешательстве, видя Маргариту, редко его навещавшую, хотя жили они дом к дому. Очевидно ей было стыдно за мужа, глотавшего голодные слюнки при виде хорошенькой Ренаты, боялась, что терпение Альберта лопнет и он подрежет чёрные вороньи крылья.
- Кого я вижу! - Альберт обрадовался родной душе, которую искренне жалел, шагнул навстречу. - Заходи, Маргарита, чего ты на пороге-то застряла?.. Андрейка, включи свет, темно... Как там на улице?.. Что у тебя нового?.. С тобой всё в порядке?..
Маргарита вошла, но пройти в гостиную отказалась.
- Напугала ты меня, - подошла Рената. - Я-то думала, чужой кто.
Маргарита вела себя странно, ни слова не произносила, будто таила что-то до времени. Лицо ее показалось заплаканным, измученным, таким, словно она всю ночь скандалила с мужем.
Ребятня табунилась в прихожей, ждала новостей. Даже они поняли: в мире опять что-то произошло.
Рената первая взяла серьезный тон:
- Вижу, что-то случилось. Не молчи. Прошу тебя, скажи, что?..
Маргарита расплакалась.
- Аля, - заговорила она сквозь рыдания, - маме плохо!..
- То есть? - не понял Альберт. Глядя на сестру, он подумал о том, что плачет она совсем как мать.
- До него как до жирафа - пока дойдет! - напомнила о последствии скарлатины Рената, подумав, что Альберт не расслышал. - Опять на больничном... - Однако Рената и сама не понимала, что имела в виду Маргарита.
В прихожей совсем стихло, стало слышно, как за стеной бубнил сосед.
- Никогда не болела, а тут... - Маргарита промокнула платочком уголки покрасневших глаз, судорожно вздохнула, заговорила опять: - Опухоль обнаружили... Нина Ивановна, хирург, говорит, злокачественная по всем параметрам...
- Рак? - ахнули в два голоса Штейнгауэры.
- Да! - захлебнулась плачем Маргарита.
Альберт качнулся от спазма сердечной мышцы. Глубоко и сильно вздохнул, выпрямился во весь рост, открыто и страшно оглядел всех и молча скрылся в спальне. В своей жизни он не раз испытал боль, видел страдания других людей, поэтому лучше кого бы то ни было соизмерил опасную угрозу, нависшую над матерью.
- Куда ты? - встревожилась Рената, готовая заплакать вслед за золовкой. Она и заплакала бы, если бы не Альберт...
- Одеваться!.. - сказал он, отсекая любую попытку остановить его.
Все, за исключением, может быть, малышей поняли, что он собирается в Христианинбург к матери.
- Но ты болен! - крикнула Рената, не находя поддержки у Маргариты.
В спальне скрипнули створки платяного шкафа.
- Вот и поговори с ним! - заплакала от бессилия Рената. - И ведь не остановишь!
Остановить Альберта, когда он на что-то решался, было практически невозможно. Своим бычьим упрямством он прошибал любые стены.
Лишенная понимания, оскорблённая неповиновением больного, которому желала только добра, Рената на некоторое время отключилась от происходящего в квартире, занятая жалостью к самой себе. В её жизнь в определенном смысле слова вошла женщина-соперница - мать Альберта. Рената ревновала. Эгоистической натуре хотелось иметь всю полноту чувств мужа, делиться с кем-то она была против. Она вспомнила возникший между своими родителями и будущей свекровью острый конфликт на их свадьбе. При поддержке родственников той и другой стороны он грозил перерасти в драку с поножовщиной - крайне редкое явление в немецкой деревне. В нём проявились все признаки классического конфликта Монтекки - Капулетти трагедии Уильяма Шекспира "Ромео и Джульетта". Отличие заключалось в другом времени действия и более осторожном слое человеческого сообщества. Альберт сумел тогда найти ключ и всё закончилось благополучно. Относительно благополучно...
...Восемнадцатилетнюю Ренату Альберт сосватал за месяц до свадьбы. И в течении всего месяца родители жениха и невесты не смогли договориться о порядке проведения торжества. Многочисленные родственники Альберта жили в Христианинбурге и не могли "всем гамбузом", как говорила Зинаида, поехать в Лесную Опушку гулять целых два дня - субботу и воскресенье. А жители Лесной Опушки ни за какие коврижки не поехали бы в Христианинбург даже на полдня. У каждого были веские причины для отказа: личное подсобное хозяйство, работа на ферме или заводе, малые дети, престарелые родители... Учитывая это, было решено первый день гулять в Лесной Опушке, а второй - в Христианинбурге. Но тут встал вопрос, где проведут первую брачную ночь молодые. Эмма Карловна и Зина изо всех сил старались перетянуть их каждая в свой дом и никуда более. Раздражая друг друга с каждым днём всё сильнее, с пеной у рта матери приводили десятки аргументов в пользу жениха и невесты, вспоминали русские и немецкие свадебные обряды, всячески критиковали доводы противной стороны.
Эмма Карловна, натура властная, деспотичная, консервативная и ужасно хитрая, годами сидела в деревне безвылазно и не знала, что русские старинные свадебные обряды претерпели большие изменения и мало чем отличались от упростившихся немецких свадеб. Так, она боялась, что уж если Зина русская, то по русскому старинному обычаю после брачной ночи сваты развернут перед гостями простынь, на которой переспали бы молодые. Эмму Карловну не устраивал не сам обычай, всё же сохранившийся, кстати, в глухих русских деревнях Сибири, а то, что в процессе церемонии были бы опорочены они - несберёгшие целомудрие дочери родители. А уж если в Христианинбург попадёт кто-нибудь из Лесной Опушки, позора в деревне не избежать...
Добиваясь согласия родителей на брак, Рената солгала, сказав, что замуж идёт по любви и необходимости.
"Это по какой-такой необходимости ты собралась замуж? - в который раз приставала к дочери, готовая прибить её, не находившая покоя Эмма Карловна. - Ты замуж хочешь или тебе замуж надо?"
Ни Рената, ни Эмма Карловна не умели говорить друг с другом о половых отношениях мужчины и женщины прямо, без дурацких намёков, оскорблявших достоинство.
"Мне надо..." - отвечала бледная от страха и глубоких душевных страданий Рената, зная точно, что мать действительно может вцепиться в волосы, как прошлым летом, когда Альберт приехал в Лесную Опушку впервые. На радостях он так кружил свою возлюбленную, что она потеряла зажим для волос, а утром раздираемая подозрениями мать как старая ищейка исследовала примятую траву и нашла его. Боже, как орала она и как плакала Рената!..
Знала бы Эмма Карловна, что Рената родит Оксанку ровно через девять месяцев после свадьбы, ни за что бы не отдала дочь голодранцу, который сам толком ничего не умел и к тому же не знал, то ли он немец, то ли чалдон. Из такого, считала она, путный муж выйти не может.
Зина взбудоражила сына, пробудила в нём упрямство и гордость бедняка, повторяя изо дня в день: "Сынок, они хоть и богаче нас, но идти парню в примаки негоже. У тебя нет своего дома, где ты был бы хозяином, но у тебя есть отцовский дом, куда ты можешь привести жену. Если не сделаешь так, будешь мыкаться по чужим углам всю жизнь. Ты беден, но это не самое важное. Помни, что твои предки были богатыми и грамотными колонистами, а твой русский прадед приехал в Сибирь раньше всех и основал доходную ямщину. Когда-нибудь и ты поднимешься и будешь гордиться своим происхождением..."
Мотаясь из Христианинбурга в Лесную Опушку и обратно, где на автобусах, а где и пешком, Альберт пытался убедить Эмму Карловну в том, что свадьба в доме матери будет проходить по немецким обычаям, ведь он унаследовал от отца не только фамилию. Он говорил, что в Христианинбурге даже коренные русские простынями не хвастают, белые или красные флаги на конек крыши не прибивают - всё это в прошлом. Но Эмма Карловна ему не верила, считала, что с неё хватит одного обмана - соблазнения дочери.
Примирить матерей не удалось. Обострять отношения с ними перед свадьбой тоже не хотелось - вместо праздника они устроили бы ему поминки любви. И тогда он решил поступить по-своему, как подскажут обстоятельства. Главное - не потерять Ренату, остальное не смертельно.
Свадьба грянула в назначенный день. В доме Бауэров собралась вся Лесная Опушка. Ждали жениха. В сопровождении родных и друзей Альберт приехал с небольшим опазданием - плохо рассчитали время на дорогу, сваты долго "запрягали коней"... Это ли беда? Через полчаса об этом никто уже и не вспоминал. Напряжение месяца разрядилось через два с половиной часа, в самый разгар веселья, когда гости еще сидели на дорогих подарках - деревенька славилась щедростью. Кто-то из подвыпивших христианинбуржцев вдруг крикнул: "Алька, долго ли сидеть будем? Забирай невесту и айда домой!.."
Его поддержал другой: "Пора уж, вечер на дворе!.."
Следом - зловещее молчание, разорванное воплем взбешенной Эммы Карловны: "Как это - айда?! Не пущу! Обманщики! Приехали и грабите!.."
Гости повскакали с мест, кто-то вспрыгнул на стол, призывая своих кучковаться, задать трепака чужакам, споить их и до утра никуда не отпускать. Христианинбуржцы приготовились дать достойный отпор. Их было мало и они понимали, что вырваться смогут только ценой большой крови, которой жаждала орущая Эмма Карловна.
И тут Альберт показал себя. Он встал и, сдерживая ярость, взвешивая каждое слово, в мгновенно наступившей тишине произнес короткую речь: "Уважаемые гости! Я приехал сюда за невестой, которая меня любит и которую люблю я. И я увезу её, потому что так хотим не только мы, жених и невеста, но также и вы, иначе вы не пришли бы сюда. Я прошу вас забыть обиды и недоразумения, проводить нас достойно, как это принято в Лесной Опушке. Пожелайте нам счастливого пути не только до дома, но и по жизни..."
Крик новоиспечённой тёщи "Не пущу!!!" потонул в восторженном рёве гостей, через несколько секунд этот рёв оформился в скандирующее: "Горько! Горько! Горько!.."
Рената взрыднула, моля мать не гневаться, простить ни в чем не виноватого Альберта, но Эмма Карловна упрямо мотала головой и Альберт по губам её читал: "Nein, nein! Er ist Schwein! Er ist dicke russische Schwein!.."
Альберт не терпел оскорблений, самолюбие его взыграло, взыграла гордость великоросса.
"Если ты, Рената, - сказал он, смерив Эмму Карловну уничтожавшим взглядом, - если ты собираешься всю жизнь исполнять волю своей матери, то пожалуйста - оставайся с ней, а я поеду поминать вас. Если же ты любишь меня - едем со мной немедля. Решай, сейчас всё в твоих руках, через минуту будет поздно!.."
Поступить иначе он не мог.
Это поняли многие. Все ждали, что ответит Рената. Откажи она ему, и полилась бы кровь.
Она шатнулась в его подоспевшие объятия: "Я с тобой!.."
Он схватил её на руки, протаранил столы и в сопровождении восторженно оравших гостей вынес её из дома, посадил в поджидавшую машину. Несколько враждебно настроенных подвыпивших деревенских баб распластались перед машиной, а одна засунула свой толстый зад под самые колёса.
Подозвав друзей и свата, Альберт распорядился: "Откройте всё шампанское, вино и водку, высыпьте на снег все деньги, что привезли с собой, и пока они будут веселиться, мы вырвемся отсюда. Вы догоните нас за деревней. Действуйте быстро, не дайте опомниться!.."
Три разукрашенных автомобиля и один автобус под крики довольной зрелищем толпы умчали их в Христианинбург.
Из Лесной Опушки в Христианинбург поехала сестра Ренаты Регина и несколько её подружек.
Молодые остались без богатых подарков, но впереди их ждала долгая совместная жизнь...
- Его не остановишь! - кусала в слезах губы Рената.
Маргарита обняла её, хотела утешить, но почувствовала, что Рената и жалеет Альберта, и гордится им. Не найдя подходящих случаю слов, она несколько раз повторила одно и то же:
- Успокойся, Рената, с ним всё будет в порядке...
Появился Альберт. Так быстро он давно не одевался. Его вид являл собою если не фанатично настроенного, то хотя бы очень убежденного, уверенного в правильности действий человека. Преграды такого только укрепляют.
Маргарита шагнула навстречу:
- Аля, я хотела сказать, что...
- Я понял, идём!.. - сказал он.
- Нет, ты не понял... Её нужно везти в Барнаул, в краевой онкологический диспансер. Катюша в больнице, ты ведь знаешь, а у меня работа... Мы подумали, может, ты...
Ренате стало дурно - человек еле держится на ногах!..
- Какой разговор, конечно я поеду! - сердито вскричал он, поскольку ему претила торговля в данном случае. Ему не хотелось копаться в причинах занятости каждого, когда мать взывала о помощи. Не давал он слова и Ренате. Обезумел будто...
Рената и сама понимала, что не мог он поступить иначе и теперь. Он любил мать. Она значила для него больше, чем его собственное здоровье, чем какая-то работа. Он много раз рассказывал, что если бы не мать, он умер бы еще в детстве. Теперь она молила о помощи, и он бросит всё, прибежит, приползёт на четвереньках, скажет только ей: "Я с тобой, старенькая, забудь обо всём!.."
- Когда поезд? - подумала о сборах Рената.
- В шестом часу вечера, - вздохнула Маргарита.
- Сегодня? - в лице Ренаты отразился ужас.
- Да.
- А билеты? - встрял Альберт. - Билеты заказали? В день отправления поезда с ними всегда проблемы.
- Заказали по телефону. Сейчас заедем на вокзал и выкупим.
- Что же вы раньше-то ничего не говорили? - упрекнула Маргариту Рената.
- До вчерашнего дня мы сами ничего не знали, мать такая скрытная, никогда ничего не скажет, пока наружу не выйдет. Слишком часто и много её обсуждали... А насчет денег не беспокойтесь, у меня есть...
Альберт выразительно посмотрел на Ренату, которая сразу же покорно пошла к серванту. Денег было немного, едва хватало до конца месяца. Рената с сожалением подумала о том, что не она сегодня главная распорядительница тощего кошелька, не Альберт и не Маргарита, и даже не больная свекровь, а кто-то другой, кто выше их всех и сильнее, кому повинуются безоглядно. Потому что иначе нельзя. И понять это до конца невозможно, как невозможно предугадать, где, на какой стадии жизни застигнет тебя длительный или скоропостижный процесс умирания, чьи деньги он возьмёт, чтобы закрыть твои глаза. Быть может, рядом будет кто-то из самых близких, дорогих людей, а может, в последнее мгновение ты ясно увидишь склонившийся над тобой лик одинокой и безучасной луны... Ужасное предзнаменование! Рената случайно открыла то отделение кошелька, откуда с готовностью выкатились два медных пятака!..
Небритый и страшный Альберт сунул деньги в карман не считая. Знал - Рената лишнего не даст. Было время, когда он обижался, ведь не был пустым транжирой, а в отъезде, бывало, попадались до зарезу нужные дефицитные вещи, от которых не отказалась бы сама Рената.
- Паспорт не забыл? - спросила Рената.
- Не забыл.
- Возьми портфель, я пару бутербродов положу.
Подозревая, что это, быть может, последний кусок от детей, Маргарита поспешно возразила:
- Брать с собой ничего не надо - всё приготовлено, всё есть.
- Тогда и я готов! - Обнял и поцеловал Ренату. - Извини, видишь, так надо.
- Вижу, не слепая, - глаза её опять помокрели. - Но и ты... Я волноваться буду, ты ведь знаешь... Подожди... - пошла в гостиную, достала несколько выписанных врачом стандартов различных таблеток, принесла ему, - на, возьми с собой, принимай как указано, а то совсем свалишься. Господи, и почему - ты?..
- Так надо, - ещё раз с теплотой отозвался он, прижал крепче, поцеловал, не обращая внимания на радовавшуюся за их любовь Маргариту. Та, впрочем, не только радовалась, но и откровенно завидовала такому вот согласию и пониманию. - Будь умницей, - говорил Ренате Альберт. - За меня не волнуйся. Эй, ребятня, маму не обижайте, ладно? Андрей, остаёшься за старшего в доме. Вопросы есть?..
Вопросов ни у кого не было.
Выйдя с Маргаритой во двор, где дул сырой холодный ветер, Альберт почувствовал, как температура тела с каждой секундой стала подниматься на десятую долю градуса, приближаясь к тридцати девяти. Зябнуть он начал ещё на лестнице, а теперь, когда вышли из подъезда, волосы поднялись вместе с шапкой, его всего затрясло как в лихорадке.
- Ч-черт! - запахнулся штормовкой он. - Зуб на зуб не попадай-ет!..
- Ты вправду болен? - недоверчиво посмотрела на него Маргарита.
- Нет, это от... от волнения.
Она промолчала.
У подъезда стоял стареющий "Опель-Кадет" белого цвета. Корней Михайлович не стригся месяцев шесть, редкие жирные волосы висели сосульками, безобразили опустившегося мужика. Он стоял возле машины и разговаривал с кем-то, кто стоял в верхней лоджии дома. Приметив их, пошел открывать заднюю дверцу машины, боясь, как бы она не заскрипела в чужих руках. В меховой куртке военного лётчика и за рулем иномарки он выглядел когда-то крутоватым парнем.
- Привет, Корень, - поздоровался Альберт, небрежно взмахнув рукой.
- Привет, писатель, - усмехнулся наслышанный дерзостью Альберта Лебеда.
- Не одобряешь?
- Не моё дело. Ты едешь?
- А ты не видишь? - показал портфель Альберт.
- Я так и думал, что поедешь.
- Смотри ты, он думал! - фыркнула Маргарита.
- Садись! - отмахнулся тот.
Сели. Альберт вжался в сиденье. Дрожь колотила всё сильнее, в ней действительно было что-то нервное, неспокойное. Он нащупал в кармане таблетки, выковырял две, проглотил как витаминное драже.
- Опять ангина? - Корень смотрел в зеркало заднего вида.
- Дважды в год: весной и осенью, стабильно, как восход солнца. Мне не привыкать.
- Брось химию, зачем она тебе? - Маргарита пихнула мужа в бок. - Гляди, какой здоровый! В стройтрест перешёл. Коля Коньяк только таких и берёт. На стройке, говорит, быки дохнут, а клячи годами постромки тянут!..
Рената никогда не позволяла себе смеяться над мужем, вероятно поэтому авторитет Альберта среди родственников и знакомых от этого всегда повышался. Да он и не стерпел бы насмешки.
- Я Телец по гороскопу, на стройке мне делать нечего. Хотя, насколько мне известно, начальник стройтреста тоже Телец...
- Стройтрест большой, можешь ко мне в автомастерскую слесарем. А что, давай?..
- Альберт хмыкнул: если бы автослесарь хоть чем-то отличался от аппаратчика химического производства!
- Ладно, как-нибудь.
Выехали со двора, обогнули девятиэтажку, где жила Ольга Белова, лаборантка смены, в которой работал Альберт. Ольга была ему симпатична. Вот уже два года и семь месяцев они работали вместе. Он просто не мог не замечать милую прелестницу с живым бойким темпераментом. Отзывчивая на его боль, с душевным тактом женщина... Ему оставалось лишь сожалеть, что она всё еще оставалась незамужней, менять Ренату даже на такую прелесть ему всё же не хотелось.
На прямой как стрела улице Корень ехал с той же прижимистой осторожностью. И только на выезде из Борового чуть увеличил скорость.
В окно Альберт не смотрел. Попросил Маргариту рассказать всё, что было известно о болезни матери.
- Случилось то, что должно было случиться, - охотно заговорила Маргарита. - Скрытная, она полгода таилась, хотела спрятаться от самой себя. Простая опухоль перешла в злокачественную... Если бы я знала!..
- Где опухоль-то?
- Как тебе сказать?.. - замялась Маргарита.
- Как есть, так и скажи.
- По женски... рак матки. Нина Ивановна сказала, что уже слишком поздно - всё запущено... Сколько лет без мужика, шутка ли?.. - она всхлипнула, вспомнив свои мытарства по больницам.
Альберт тупо смотрел перед собой.
- Да-а... Мне - это понятно, она сказать не могла, но тебе!.. Почему она тебе ничего не сказала?
- У стариков своё понятие стыдливости...
Альберту показалось, что Маргарита плачет жалея себя, страдания матери ей хорошо знакомы, она трепещет от страха, представляя себя на её месте. Слабосильный Корень мало о ней заботился, гоняясь за короткими юбчонками длинноногих девчонок.
- Полтора месяца назад молчком собралась и уехала к Алёнке на Камчатку... Приезжаю, а дом на замке, тетка Таисья руками разводит... До сих пор ничего не пойму, - сказал Альберт.
- Так ты и правда ничего не знаешь? - всплеснула руками Маргарита, этим всплеском напомнив ту же тетку Таисью.
- А что я должен знать? - насторожился Альберт. - Я всегда всё узнаю последним.
- У тебя нет машины... - бросил через плечо Корень. - И телефона нет... Между прочим, люди чаще в церковь ходят, чем ты, дорогая, к брату. Тебя ведь просили зайти и всё рассказать.
- А ты не мог, да? - вспылила Маргарита. - Знаешь ведь, как я устаю!
Корень в замешательстве почесал вороний шнобель, буркнул:
- Меня неправильно понимают...
Альберт старался не шевелиться - каждое движение вызывало новую волну озноба. Болезнь мешала держать нить разговора, он вяло думал, что старшего брата, Фёдора, он знает меньше, чем соседа Костю, Маргариту видит нечасто, Катюшу и того меньше, а малышку Алёнку вообще стал забывать, хотя любил больше всех - она росла на его глазах, доверяла свои девичьи тайны... Что же у неё стряслось, что мать в одиночку бросилась за пять тысяч верст в то время, когда самой надо было ложиться на операционный стол?
- Так что же стряслось? - с тревогой повторил он.
- Восьмого марта мы взяли бутылку вина и поехали к матери, Сёмка с Катей были, дядя Вилли с тётей Нелей... И вдруг телеграмма...
- Срочная притом, - вставил Корень.
- На дорогу смотри, а то в столб врежешься. В праздники простые телеграммы не разносят, - с ехидцей заметила Маргарита.
Корень нажал педаль газа и пошел на обгон шедшего впереди тяжёлого транспорта, чадившего черным вонючим дымом выхлопной трубы, торчавшей над кабиной.
- Володя в тяжёлом состоянии, срочно приезжай, - было в телеграмме. Она и поехала... - Маргарита опять всхлипнула.
Альберта душила злость на то, что его опять оставили в неведении, он был уверен, что Алёнка ждала вместе с матерью и его.
- Что с ним? - ровно спросил он.
- Обгорел...
- Дома?
Маргарита знала, что ему было небезразлично, и не понимала, зачем он складывал в душе тяжеленные кирпичи переживаний.
- На работе. Из Елизово переехали на новую квартиру в Петропавловск-Камчатский, Володя устроился на рыболовецкий траулер механиком - подзаработать в путину. Пятого вышли в море, а шестого налетел шторм, траулер загорелся...
- Машина не выдержала нагрузки, - пояснил Корень.
- Думали не выживет: лицо, грудь, руки - всё обгорело. Алёнка была в панике, от него ни на шаг не отходила.
- Дома лежал?
- В ожоговом центре. За маленьким Алькой мать присматривала...
Альберт почувствовал, как тепло воспоминаний о племяннике, названном в его честь, на время растопило озноб.
- Ему пять лет, - сказал в зеркало Корень.
- Как он?
- Володя? - уточнила Маргарита.
- Да.
- Выписался, дали отпуск, набирается сил дома. Мать говорит, весь в лиловых рубцах, смотреть страшно. Алёнка отошла, смеётся: муж стал настоящим морским волком! - Маргарита покосилась на Корня и, тая застарелую обиду, продолжая извечный супружеский спор, поддержала мнение Алёнки колючим аргументом: - Шрамы мужчины украшают его женщину...
- Странная логика! - тут же не согласился Корень. - То муж не должен быть красивше обезьяны, то эти шрамы!.. Не мечтаешь ли ты о таком украшении?
- Нет, не мечтаю! - жестко бросила ему Маргарита. - На тебя и так без слёз не взглянешь.
- И на том спасибо, - вздохнул Корень.
Альберту дела не было до их препирательства. Если бы ругались, а то тешутся для поднятия тонуса, словно в будний день кофе на террасе пьют и соседей обсуждают. Гудение мотора, шелест шин и однообразный знакомый пейзаж погрузили в размышления: "Получив телеграмму, она забыла о себе, собралась и поехала. Смысл жизни матери в нас, детях. Она не смогла поступить иначе..."
"Ты должен жить, слышишь? - вспомнил он давнишнее посмертное видение спешащей в больницу к детям матери. - Не думай, что без тебя мне будет легче. Мне хорошо со всеми... Когда вырастешь и станешь взрослым, я буду старой и больной, вот тогда ты поймешь, как я была права..."
- Эй, ты что, заснул? - сквозь толщу грёз пробился голос Корня.
- Задумался...
- В третий раз зову. Ты вот что: приедете в Барнаул, сними номер в гостинице. Сам хоть на вокзале ночуй, а мать устрой как положено.
Альберт чуть было не ответил гадостью. Можно подумать, он не знает, что надо делать! Да он в лепешку расшибётся!.. Но промолчал.
- После окончания училища он жил и работал в этом городе, не потеряется, - заступилась Маргарита. - Рената попала туда по распределению, а он получил аттестат с отличием и имел право выбора. Альберт у нас не из глупых и робких, не смотри, что не лается как собака.
- Вы заказали номер в гостинице? - перебил её Альберт. Вопрос поставил Маргариту и Корня в тупик. Видя это, он безнадежно сказал: - Без брони и на час не пустят.
- В Барнауле живёт Сёмкин брат, - вспомнила Маргарита. - На одну ночь пустит.
Альберт с удивлением обнаружил, что Катерина давно замужем, есть дети, а он как бы вычеркнул её из памяти: была сестра и вдруг её не стало. Нет, он знал о ней почти всё, знал, когда она бросала Сёмку и на недельку-две сходилась с каким-нибудь мужиком, "фестивалила" до изнеможения, потом возвращалась, мирилась с туповатым Сёмкой, иногда бывала бита так, что попадала в больницу, а после больницы находила Сёмку под следствием прокуратуры. Сёмкин брат заметно отличался от Сёмки, родственников Катерины он чурался.
Учти, мать не знает, что у неё рак, - предупредил Корень.
- Что вы меня всё поучаете, я что, на идиота похож? Разберусь как-нибудь!.. - не выдержал Альберт.
"Ну да, потом пойдёт писать деревня, как просили меня поехать с матерью, уговаривали-умоляли, как Рената не пускала, а сколько денег мне дали, билеты на поезд купили, проводили, посадили, а я, который вечно на отшибе, на этот раз сделал наконец то, что они делают почти ежедневно... Интересно, кто первым ринется прибирать к рукам материнский дом? Кто первым предаст память о трудном прошлом Штейнгауэров?.. "
- Ладно тебе, не горячись! - сухо бросил Корень.
- Мы ведь старше тебя, - сказала Маргарита, зябко втягивая шею в песцовый воротник пальто.
Странным образом Альберт остыл так же быстро: если не в данном случае, то во многих других Маргарита поддерживала его семью. Получалось это у неё легко, как бы мимоходом, так, что не было у него возможности отказаться от помощи, что, собственно говоря, и выводило потом его из себя, поскольку совесть обрастала непомерно тяжелыми неоплаченными долгами. Маргарита не требовала оплаты, но это мало что меняло. Другой сказал бы, дескать, мало, сестрёнка, помогаешь, а этот - нет...
Он продолжал бычиться и противоречить:
- Мне скоро тридцать, мне надоели нравоучения! Это когда мне было вполовину меньше, ты могла ударить меня скрученным полотенцем или поленом, чтобы я сделал то, чего не хотела делать ты. Помнишь?..
- Она не должна знать о раке! - повысила голос Маргарита, провалами памяти не страдавшая.
- Легко сказать!.. Рак - это... - он безнадежно махнул рукой и замолчал, не в состоянии объяснить того, что вспышку света в тёмном помещении скрыть невозможно. Конечно, он будет молчать, но сколько? Ведь рано или поздно, мать спросит...
Лицо Маргариты покрыла тень невесёлой мысли.
- Беда нашей семьи в том, - проговорила она, глядя куда-то в сторону, - что мы, разные по возрасту и полу, росли каждый сам по себе, поэтому сейчас мало понимаем друг друга...
Альберт думал об этом совсем недавно.
- Ты права, - пробормотал он. - Ты права... Почти права - серой безотцовщине винить некого...
- Всему виной была наша бедность, - моментально отозвалась Маргарита, которой трудно было избавиться от вошедшего в кровь и мозг комплекса превосходства в оценке тех или иных поворотов жизни, на любой вопрос она могла дать ответ не задумываясь, не задумываясь о том, что люди сбивают ноги каждый на своей тропе.
"Ты можешь говорить о бедности в прошедшем времени, - разглядывал убогие кварталы Христианинбурга Альберт. - Ты можешь, а я - нет. Потому что мне противно "крутиться". Корень вот не уступил Цыгану... Мне завидно? Нет, меня злость душит! За то, что моторизованные Корни перекрутили мир с ног на голову. Ах, не они? Нет уж, хитрить изволите - это они, гниль поганая!.."
Да, если бы люди не умели управлять своими чувствами, говорили бы первое, что взбредало в голову, войн на Земле было бы в несколько раз больше, чем сегодня. Альберт быстро возвращался в своё прежнее сдержанно-молчаливое состояние. Равновесие восстановилось, когда невзрачный город с его звуками и запахами, суетой и грязью растворился в сельском покое окраины.
Сколько ни бывал здесь Альберт, он не уставал вглядываться в родное село, всякий раз отмечая что-то новое в его облике. Стоило, например, вот этому дому запестреть веселым деревянным узором на фасаде, как его тут же ухватили острые глаза соседа, чуть разнообразили, внесли своё, и вот, пожалуйста, - не дома - загляденье! Лет десять назад на этом месте слепо щурились на дорогу убогие землянки пионеров, а теперь... Почувствовал народ вкус жизни? О нет, что за поспешные выводы? Оно бы всем так жить, ан нет - едва ли треть села сводит концы с концами: в том доме куча ребятишек и нет хозяина, а там и хозяин есть, и детей-то всего двое, а не ладится всё - мужик то-ли хворает, то-ли пьёт, кто знает, только счастья там тоже нет...
Чем ближе приближались они к дому Штейнгауэров, тем чаще мелькали перед глазами Альберта знакомые картины детства, наслаивались одна на другую, вызывали щемящую ностальгию по босоногому детству: по этой дороге бегал в школу... в этой больнице лежал рядом с дядей Матвеем, протащившем тяжелую противотанковую пушку до Берлина и вернувшемся оттуда без ног "подрубленным бревнышком"... в этом саду играл с друзьями в индейцев... с этого мостка в глубокий весенний водоворот сорвался Серёга Смирнов, с тех пор заикается... в том переулке, на углу, жила Шурочка Терехова, первая любовь... Боже, сколько острых воспоминаний, добрых людей, счастливых дней оставлено на родной земле!..
Сердце родины - родительский дом. У дома Штейнгауэров своя история. Построен совхозом сразу после войны, дал кров ссыльным москвичам, с середины пятидесятых - большой семье старых Штейнгауэров - снятых с вечного поселения поволжских немцев. Живет теперь здесь одна добрейшая русская крестьянка... Она ждёт сына, который ушёл от неё, ушел также, как ушли все...
Машина остановилась у покосившихся ворот. Альберт ступил на землю, где каждая песчинка была знакома до боли. Переполненный ею, он зашатался. Потеплевший ветер принес слабый аромат весны и обрывки знакомой песни, от которых хмельно закружилась голова.
С колотившимся от волнения сердцем он поднялся на скрипучее крыльцо и вслед за Маргаритой и Корнем вошёл в дом, где не был, казалось, тысячу лет.
Глава семнадцатая
Дом был полон родни. Этого Альберт никак не ожидал. Забыл традиционное объединение людей против грозящей кому-то одному или всем смертельной опасности. Конечно, здесь, в степной сибирской глуши земляки собирались вместе и для того, чтобы помочь брату или соседу в тяжёлых строительных работах, отметить день рождения или "обмыть" новые ворота - причины находились разные, важные или случайные. Готовясь к встрече с матерью, Альберт тщательно взвешивал каждое слово, продумывал поведение, чтобы согреть её сердце, а тут... Войдя, он расстроился, - всё получалось не так, как он предполагал. Родственники и соседи пришли поддержать Зинаиду перед отъездом, в этом просматривалось особое к ней отношение, это было очень хорошо, но Альберт внутренне настроился против, эти проводы напомнили ему проводы отца в его последний путь: та же натянуто-траурная печать на лицах, те же сдержанно-тихие шепотки, ускользавшие взгляды, полуфальшивое сочувствие...
Она стояла в большой комнате в окружении дяди Вилли, тёти Нелли, бабы Нюры, тёти Таси, других соседей, тут же крутились чьи-то ребятишки. Разговор, как водится, шёл о болезнях, центр внимания притягивала к себе баба Нюра, делившаяся собственным горьким больничным опытом.
Зина заметила сына, тихо извинилась и бочком, словно была не у себя дома, а в приёмной врача, пошла навстречу, светясь материнской радостью:
- Приехал, сынок! Как я по тебе соскучилась! Как Рената, как дети? У вас всё в порядке?..
- Ну конечно, мама!.. - ему хотелось ответить громко, раскованно, как в прежние встречи, чтобы она видела, сколько в нём жизнерадостной силы, но голос предательски сорвался и он, вроде только сейчас заметив столько гостей, удивлённо произнёс: - Господи, по какому случаю? И почему не накрыты столы? Опять чья-то корова отелилась двумя ослятами, а я ничего не знаю?
Кто помоложе улыбнулся, а баба Нюра ожгла сердитым осуждающим взглядом.
- Тебе Маргарита ничего не сказала? - спросила Зинаида.
- А что она должна была мне сказать? - притворился непонимающим он.
- Что меня направляют в краевую клинику?..
- Да, конечно, и я еду с тобой, чтобы тебе не было скучно.
Вокруг сгрудились любопытные родственники. Дядя Вилли одобрительно похлопал племянника по плечу.
- В отца! Рад слышать, что не заелся в городе, - с теплотой заговорил он, посматривая то на возмужавшего Альберта, то на постаревшую Зину.
Альберт пожал плечами и не ответил. Он не сводил взгляда с матери, с болью находя на некогда загорелом, спокойном лице густую сеть морщин, болезненный блеск глубоко запавших глаз, обозначившиеся скулы, землистые впадины под ними, седые калмыцкие усики над страдальчески скошенным, крепко сомкнутым ртом. Было в ней ещё что-то такое, что перехватывало его дыхание, сдавливало сердце. В это время она отступила в сторону, пропуская Маргариту с утюгом в руках, и он увидел, что мать прихрамывала, прихрамывала от злополучной опухоли внутри её, делавшей шажки осторожными, робкими. Показавшийся вначале свет материнской радости теперь казался растерянным, ошеломленным взглядом человека, чувствовавшего приближение смерти.
"Нет, только не это!" - похолодел он и помотал головой, отгоняя дурное наваждение.
В какое-то мгновение он вспомнил Цыгана, вспомнил Драного и Садиста, вспомнил идиотский разговор с Рукавишниковым, вспомнил и ужаснулся, поняв, что идея борьбы со злом, которой он заболел, абсолютно ничего не значит в сравнении с тем, что он увидел сейчас.
- Есть хочешь? - спросила Зина.
Вопрос застал Альберта врасплох. О чем она думает? Хочет ли он есть? Разве это так важно сейчас? Но нет - это очень важно, оказывается, она и в эту минуту оставалась самой собой!
- Не хочу, - ему хотелось спрятаться за кого-нибудь, чтобы не быть в центре внимания, того внимания, в котором, наверное, нуждалась она.
Но Зина уже позвала Маргариту.
- Поешь, - сказала Маргарита с ноткой строгости в заботливом голосе, - придётся ли поесть горячего супа в дороге? Ты ведь любишь супы.
- Наливай, - согласился он.
Хлебая на кухне суп с чёрной фасолью и куриным мясом, он постепенно растворился в общей толкотне и вскоре заметил, что толкотня в доме была упорядоченной, экономной и ускоряемой по мере того, как подходило время отъезда на вокзал к поезду. Ускорение задавала кипучая энергия Маргариты, которая помогала матери собраться, шуршала обёрточной бумагой, заворачивая в неё что-то в дорогу, покрикивала на путавшихся, как всегда, под ногами ребятишек, вдруг обрушилась на стоявшего "столбом" Корня, досталось мимоходом и дяде Вилли, чья шляпа почему-то упала с гвоздя на пол и закатилась под стол, за которым обедал Альберт. И всё было бы ничего, но Маргарита раздобыла где-то градусник и силком сунула Альберту под мышку, а через пять минут всполошила всех:
- Тридцать восемь и две! Ты и впрямь болен! Рената была права, ты не можешь ехать! Я думала, она просто не хотела тебя отпускать, а тут!..
Альберт в сердцах бросил на стол ложку, сердито огрызнулся:
- Ну температура, ну болен, что из того? Обычная простуда!..
Он боялся, что мать откажется от его помощи. Но случилось невероятное, она вдруг согласилась.
- Мы поедем, - сказала она ему, - здоровые останутся дома.
- Пусть работают! - рассмеялся сразу повеселевший Альберт. - Люблю путешествовать!
Быстро решённый вопрос обрадовал всех. Маргарита принесла целый ворох таблеток, рассовала по карманам брата. Копируя Ренату, пресекла возражения:
- Пригодятся!
У него была отличная сестра.
У него были прекрасные родственники.
Но мать для него была дороже всех.
Об этом знали многие, но мало кто знал, что он видел и слышал за порогом жизни и кто вернул его обратно в этот мир, в мир, где столько боли.
Глава восемнадцатая
Поезд тронулся без рывка.
Уцепившись за рукав Корня, Маргарита махала им на прощание. Они шли по обезлюдевшему перрону за медленно удалявшимся вагоном и смотрели им вслед, ободряя перед скорой встречей с неизвестностью.
Зина сидела в купе за столиком и осторожно, насколько могла согнуться, выглядывала в окно, придерживая край заслонявшей обзор белой занавески. Но вот всё уплыло назад, а она всё смотрела, скрывая навернувшиеся слёзы, прощаясь, как ей со страхом казалось, навсегда. Она не знала, что ожидало её за экватором близкой ночи. Она гнала страх, находясь в стенах своего дома, но здесь, в пустом скучном вагоне с угольной пылью на полках страх проник в сердце и оно дрожало овечьим хвостиком.
"Как там, в больнице, сложится? Вернусь ли обратно? - панически спрашивала она себя, боясь оторваться от окна, боясь отсечь невидимую пуповину, связывавшую с Христианинбургом, где она прожила важную часть своей жизни. - Операция ждёт нешуточная, а мне перевалило за шестьдесят. Это они - молодые могут ещё цепляться за жизнь, а мне в ней вроде бы уже и нечего делать... Конечно, хотелось бы посмотреть, на кого будут похожими внуки, чьи характеры переймут, чем прославятся смолоду, кто поднимет забытое имя Штейнгауэров... "
Беспокоилась и о себе. Не могла не беспокоиться, ведь нутром чувствовала: болит, ох, как болит!..
"Господи! - взывала к небесам. - За что такие мучения человеку? Не убивица ведь, не разводница, работала как вол и всё детям отдавала, счастлива только ими и была, нет же - всё мне мало, не настрадалась!.."
"Так тебе, так тебе!.." - слышалось злорадное в стуке колёс.
Альберт сидел напротив матери и пытался понять, о чём она думала. В купе никого не было, никто их не отвлекал и вскоре его обеспокоенная душа нашла её блуждавшую перепуганную душу. Он решил подготовить её к неизбежному. Не в лоб, не клином, не шокирующим представлением смерти как неизбежности, а простым сыновьим участием в решении мучавших вопросов. Лучшего средства, чем простой задушевный разговор, он не нашёл.
- О чем задумалась? - позвал он своим обычным голосом, стараясь не смягчать его, чтобы она не уловила жалость и любовь, чтобы не разревелась, держала себя в руках.
Слёзы, говорят, облегчают женщине жизнь, но лучше бы не было для них повода, ведь когда женщина плачет, значит есть от чего... В данном случае Зину поджидала предсмертная апатия, способная превратить живого человека в серую бесчувственную тень.
И мать ответила сыну точно так же, начиная разговор как бы издалека, не касаясь вопросов жизни и смерти, лишь косвенно указывая направление:
- Давно не была в Барнауле, - сказала она, опуская край занавески. - Найдем ли там клинику?
- Доверься мне, - Альберт придержал падавшую сумку с продуктами. - Я знаю город. Сейчас шесть часов вечера, поезд прибывает в пятом часу утра. Если не удастся устроиться в комнате отдыха на вокзале, возьмём такси, поедем по гостиницам искать приют.
- Чтобы попасть в гостиницу, нужна, говорят, бронь, - заметила она.
- Бронь или деньги.
- Маргарита дала адрес Сёмкиного брата, мы можем остановиться у него. Всё-равно больше двух дней обследовать меня не будут.
- Вот видишь, нам не о чем беспокоиться, - засмеялся он, хорошо понимая, какими несбыточными окажутся их мечтания: в комнаты отдыха вокзала пускали только транзитных пассажиров, в гостиницы - по брони, а Сёмкин брат, которому они совершенно чужие, просто не пустит на порог.
- В больницу надо прийти пораньше, чтобы не стоять потом в очередях. Выстоять целый день на ногах я не смогу... - сказала она.
- На такси мы всюду успеем.
- Дорого...
- Мы не богаты, чтобы экономить, да ещё на собственном здоровье...
- Которого нет, - не в силах махнуть рукой, нервно дернула пальцами.
Подспудно Альберт думал о том, что по билетам им достались верхние полки при незанятых нижних, как быть? Он-то перебьется, а мать?.. Надо бы уложить её на нижнюю полку, а когда появится законный пассажир, попробовать с ним договориться... С этой мыслью Альберт встал, поднял крышку спальной лежанки, чтобы составить в багажный отсек лишние вещи и... присвистнул от удивления - там уже были уютно пристроены чьи-то чемодан и спортивная сумка.
- Странно! Мы тут не одни... А кто же наш попутчик? Или попутчица? Или их вообще двое? Тогда где же они? Отстали от поезда? Ушли в другое купе играть в карты?..
- Закрой, - всполошилась Зина, - зайдут, подумают Бог весть что!.. То я и думала: с билетами трудновато, свободных мест быть не должно...
Альберт улыбнулся, опустил крышку и сел на место.
- Будь на нашем месте кто другой, давно бы спёр, - сказал он. - Встречаются же доверчивые люди. Не понимаю...
И тут дверь купе с грохотом отъехала в сторону и перед заинтересованными и смущёнными Штейнгауэрами предстал невысокий подвижный и добродушный молодой человек лет двадцати пяти в тёмносером пальто и черной фетрофой шляпе. Респектабельность и молодость пассажира внесли растерянность и неловкость в поведение Штейнгауэров, не ожидавших такого соседства, они довольно-таки глуповато уставились в белые накрахмаленные уголки сорочки и вишневый галстук, выглядывавшие из-под мохерового красного с коричневыми полосами пушистого кашне - строго по моде и переменчивой погоде.
- Добрый день! - приветливо улыбнулся пассажир. - Пришлось, понимаете, задержаться... Извините, я, быть может, помешаю... - Учитывая оправдания, он свободно вписывался в маленькое семейное общество и не грозил доставить неприятные часы вынужденного терпения. Ему достаточно было беглого взгляда, чтобы понять, что случайными соседями в купе оказались простые, воспитанные люди. Не скрывая своего удовлетворения, он сел на лавку, положил шляпу, пригладил аккуратно подстриженные тёмные волосы. Чувствовалось, что в поездах дальнего следования он не впервые. По крайней мере он не собирался тратить многие часы на пустое созерцание заоконного вращавшегося ландшафта. Ещё раз окинув Штейнгауэров добродушно-весёлым взглядом преуспевавшего человека, он снял и повешал на крючок пальто, достал из кармана свёрнутую газету, затем, обращаясь больше к почтенному возрасту женщины, нежели к заинтересованному его персоной сверстнику сказал: - Постараюсь вас слишком не разочаровывать, ехать нам вместе и, наверное, далеко и долго...
- Мы едем до самого конца, до Барнаула, и ехать нам всю ночь, - отозвался Альберт, слегка смущенный тем, что проницательность молодого человека вполне соответствовала блеску воротничка его сорочки.
- И мне так же, - с лёгким радостным удивлением угаданного совпадения сказал молодой человек.
Ничего настораживавшего, малоприятного или лишнего в нём Штейнгауэры не заметили. По их определению, он относился к разряду людей, которые завоевывают сердца сразу и навсегда.
- Меня зовут Альберт, - кивком головы засвидетельствовал своё расположение к нему Альберт. - Альберт Штейнгауэр, аппаратчик химического производства, мне двадцать восемь лет, женат, трое детей, не был, не имел, не состоял, не привлекался... Зинаида Никитична - моя мама...
- Рад познакомиться, - с сердечной благодарностью прижал руку к груди попутчик, - меня зовут Виктор. Виктор Краузе...
Жестокая головная боль напомнила Альберту о неприятном. Превозмогая резкую смену настроения и эту боль, он дружески улыбнулся Виктору и сделал широкий приглашающий жест:
- Располагайтесь... Если хотите, поговорим...
- Вот и ладненько, - успокоенно вздохнула до сих пор молчавшая Зина. - Так и поедем...
Проезжали большое село Табуны. Загляделись в окно. Альберт первым не вынес затянувшейся паузы, достал сигареты.
- Виктор, вы курите?
- Нет, я не курю. Но компанию составлю.
Мать посмотрела на сына с немым укором. Тот пожал плечами:
- Надо же, мама, чем-то заняться, пока проводник пройдёт по вагону и соберет билеты. Мы скоро вернёмся.
- Куртку одень.
- Угу... - он взял штормовку, свою любимую штормовку, а сам, наблюдая за одевавшимся Виктором, подумал, почему одни люди предпочитают носить строгие классические костюмы и пальто, а другие, как, например, он сам, чувствовали бы себя в классической одежде превосходно, однако всё время почему-то покупают свитера и куртки и страдают от зависти, но перебороть себя не имеют сил.
Они прошли в холодный тамбур. Альберт закурил.
- В Европе, говорят, в каждом поезде есть вагоны для курящих, а у нас... - он с издёвкой кивнул на прицепленную на дверь консервную банку вместо пепельницы.
- Впереди Европы всей... - поежился Виктор, которому противно было находиться в обществе с заплеванной банкой в грязном от угольной пыли тамбуре.
Альберт внимательно всмотрелся в светлые, обиженно заморгавшие глаза.
- Извини, что вытащил сюда... - изменившимся вдруг голосом проговорил Альберт и замолчал, подбирая нужные слова.
- Нет, ничего, везде одно и то же...
- Я не о том... - замялся Альберт.
- О чём же? Что-нибудь не так? - насторожился Виктор.
- Даже не знаю, с чего начать... Только познакомились... Понимаешь, дело такое: не мог бы ты... Не могли бы вы уступить матери нижнюю полку? Ей трудно забраться наверх...
- Отчего же нет? Конечно!..
- Извини, неловко как-то...
- Очень я был бы хорош, не уступив женщине место!
- Нижних не было, - оправдывался Альберт. - Есть, правда, ещё одно, но мы не знаем, чьё.
- Господи, о чём речь! - хохотнул от скромности Штейнгауэров Виктор Краузе. - Вы можете смело занять оба нижних места, потому что коллега, с которым я должен был ехать в командировку и которого ждал до последнего момента, не явился. Ему ещё вчера нездоровилось - грипп. Так что не стесняйтесь!..
- Спасибо. Ты человек что надо. Тем не менее я лично полезу наверх.
О том, что мать смертельно больна, он не обмолвился ни словом. О своем состоянии тоже промолчал. Решил, что Виктор не должен смотреть на них круглыми от ужаса глазами.
Вернулись в купе не задерживаясь. Альберт продрог, поднявшаяся вновь температура взялась корежить его как лесной пожар сухое дерево. Прячась от матери и Виктора, он сходил к проводнику, купил три комплекта постельного белья, заказал чай с конфетами "Парус". Застилая матрац влажной простыней, он приговаривал:
- На новом месте приснись жених невесте!.. Здесь тебе будет удобно и хорошо, выспишься лучше, чем дома. В вагоне, кстати, убаюкивает прекрасно.
- Это ты мне стелешь? - тихо спросила, не поверив, Зина.
- А то кому же? Конечно тебе.
- Но это же...
- Не волнуйтесь, - поспешил успокоить её Виктор, - это место будет свободным до самого конца пути - мой коллега остался дома...
- Я ему очень признательна, - засмеялась Зина. - Но вам - в первую очередь.
Внезапный сильный кашель скрутил Альберта пополам. Голова разболелась ещё сильнее. Температура полезла прямо вверх. Болезнь, как всегда, обострилась к ночи. Откашлявшись и отшутившись, он не выказал усталости, не пожаловался, устроил мать, почаевничал с нею и Виктором, сходил в тамбур, курить не стал - наковырял таблеток, проглотил их и сразу же вернулся в купе. Сделав всё, что считал необходимым сделать, он извинился, залез на полку, радуясь, что Виктор затеял беседу с матерью. Забившись под одеяло с головой, он, одетый, дрожал в жестокой лихорадке и долго не чаял согреться. Утешал себя тем, что рано или поздно лекарство начнёт своё действие и болезнь отступит.
"Матери хуже, чем мне, но она держится, - упрекал он себя. - Мне тоже раскисать нельзя - завтра тяжёлый день. Я не могу стать ей обузой... Вот если бы... А так нет, нельзя..."
- Трах-тах-тах, трах-тах-тах... - стучали колёса.
- Так-так-так, так-так-так... - пульсирующей болью отдавалось в висках Альберта.
- Так тебе, так тебе... - слышалось Зине. Заботливо укрытая простыней и одеялом, она лежала на боку и ей не было так больно, как думал Альберт. Он вообще всё преувеличивал и драматизировал. Боль была, но тупая, терпеливая. Что будет потом, после операции, одному Богу было известно. И уж коли пришла пора помирать, думала она, так тому и быть. В принципе, люди боятся не самой смерти, а предсмертной агонии, того, что рядом может не оказаться родных, которые могли бы облегчить страдания; каждого умирающего подавляет ещё и сознание абсолютной беспомощности, ничтожности... Полная смерть - это когда забывают... Ужаснее ничего быть не может.
В дороге люди охотно открывают душу случайному попутчику, а уж если тот малый добрый и собеседник чуткий, который хочет расширить свой кругозор и ищет что-то в воспоминаниях стариков, такому тем более рассказывают самое дорогое.
- Сколько же вам было тогда лет? - с интересом расспрашивал Зинаиду Виктор Краузе.
Она на миг задумалась.
- В феврале сорок пятого мне было... девятнадцать. Да, мы жили под Новосибирском, Варламово, может, знаете?..
Виктор отрицательно качнул головой.
- Ну, да это не важно. Просто я не могла даже подумать, что мне всё же придётся взять в руки ружьё...
- Как это?
- Учиться стрелять, готовиться к отправке на войну, - просто ответила она.
- Вы хотели попасть на фронт?
- Нет, избави Боже! Не хотела и не успела. Но курсы снайперов, куда отправил военкомат, прошла.
- Как же это могло такое случиться, ведь в феврале сорок пятого ждали окончания войны?..
- Не знаю, как там было, но я попала "под ружьё". Тогда нас, девчат, выловили, как говорится, в тайге и мобилизовали в армию.
- К войне с Японией готовились, - решил Виктор.
- Может быть, не знаю, врать не буду. Нас как забрали... Меня и еще одну девчонку посылали на лесозаготовки. Мы с осени рубили лес, свозили его в леспромхоз - зима не лето, по реке не сплавишь. Тут соскучились по дому, оголодали, обносились... С нами был бригадир без руки, пошёл он домой и нас с собой прихватил. Сами-то мы заблукали бы в тайге. А тут пошли. Идём, а кругом тайга, тайга... Помню, озябшие, перепуганные заночевали в охотничьем зимовье, к утру, ничего, отошли. Ближе к обеду забрели в кержацкую деревеньку, стучимся в одни ворота - не пускают, в другие - тоже. Обошли всю деревню - везде одно и то же! А есть охота - спасу нет!
Поезд дернулся, сбавляя ход перед очередной станцией. Зина поморщилась, но продолжила рассказ, увлечённая воспоминаниями и располагавшей обстановкой:
- То ли в пятом, то ли в шестом доме, когда мы пошли уже по второму кругу, нас всё же впустили. Попросить краюху хлеба или чугунок картошки мы не решились. Бедно люди жили, ребят - штук десять, кабы не больше... Ну вот, пошла это я по деревне опять. А что делать? Помирать-то неохота! Всю обошла, а доброго человека нашла - одна женщина набрала в мою корзину картошки, по нынешним мерам больше ведра.
- Здорово! - согласился Виктор. - Могли ведь и не дать.
- Могли, - сказала она. - Беженцев много было... Ну вот, сварили мы картошку, как есть, в "мундире", сели в кружок. У кого-то из девчат хлеб нашёлся, а у того бригадира сало припасено было. Ха-ароший ломоть копчёного сала! И как он только умудрился не съесть его раньше? Думали, сейчас поделится, картошка с хлебом и салом - это ведь в самый раз! С травяным чаем проблем не знали... А он не дал...
- А картошку ел? - изумился Виктор.
- Ел.
- Пожадничал?
Зина улыбнулась.
- Вот и мы думали, что пожадничал, а он семье, где мы остановились, отдал. Вот как бывало... А вы немец?
Вопрос был неожиданным, задала его Зина без коварного умысла, тем не менее Виктор почувствовал себя беззащитным.
- Немец, а что?
- Акцент...
- А вы русская?
- Русская, за немцем замужем была. Умер он.
- Откуда был родом?
- С Волги, из Марксштадта.
- После депортации немцев в Сибирь город стали называть просто Маркс... Мои родители тоже с Волги, Бальцерский кантон. Раньше районы кантонами называли...
- Живы родители?
- Мать жива, а отец... Умер от истощения и болезней. В трудармии был шахтёром, после трудармии нашел семью тут, под Славгородом, в месте ссылки - всех закрепили на спецпоселении, на Волгу вернуться не разрешили.
- Мой Генрих тоже шахтёром в трудармии был. В Анжеро-Судженске Кемеровской области. В шестьдесят втором году умер от чахотки...
- Да-а, - тяжело вздохнул Виктор, - досталось им... И вам тоже... По-немецки говорите?..
- Научилась: дер трактор дер пашет дер землю дер нашу... - Зина рассмеялась, но тут же прикусила язык. - Не обижайтесь, прошу вас, ладно? Это не я - это наши соседи немцы придумали.
- А чего обижаться? - хмыкнул Виктор. - Устный народный фольклор... А дети язык знают?
- Нет, к сожалению. Они такие же немцы, как и я. Хотя нет, в память об отце трое записались немцами. Трое из пяти. Генрих не хотел, чтобы дети взяли его национальность, не хотел, чтобы их притесняли. Время такое было, понимаете?..
Виктор кивнул. Был он серьёзным, сосредоточенным, жестковатым, присущего людям его поколения эмоционального всплеска в нём не замечалось.
- В нашей деревне, - заговорил он чуть погодя, - четырнадцать семей в Германию собираются. От хорошей жизни не бегут....
- Неужто насовсем едут?
- Наверное. Но пока сидят, размышляют, переживают, ждут разрешения на выезд... Трудно принять решение в тот момент, когда в стране произошла смена главы государства, который сразу же объявил о начале перестройки и заговорил об ошибках ЦК КПСС.
- Вы сами-то куда путь держите?
Виктор Краузе смутился в который раз.
- Я журналист газеты на немецком языке "Deutscher Ring" в Христианинбурге, еду в Барнаульский пединститут, хочу встретиться со студентами факультета иностранных языков. Мне нужно было сразу представиться, извините.
- О газете у меня смутное представление, ведь я не читаю по-немецки, но знаю такую, ведь это в нашем городе. Я сразу поняла: вы человек очень грамотный, непростой...
- Ваш рассказ... Вы не могли бы продолжить его? Очень интересно...
- Ах, да!.. - спохватилась Зина. - Отвлеклась старая. Совсем забыла, что хотела сказать... Так вот, пришла это я, значит, домой, а мачеха, увидев меня, как закричит: "Чего ты, дура, припёрлась, кто тебя звал? Иди откуда пришла!.." Я растерялась, заплакала, сама стою, понять ничего не могу: пришла домой, а меня из дома гонят. А она знай кричит: "Не сиделось тебе в лесу, домой захотелось, теперь на, читай!.." - и тычет мне в лицо повесткой военкомата. Делать нечего, поехала. Там роту таких как я собрали, в форму одели, на довольствие поставили, стали учить ходить строем, бегать, стрелять, окопы рыть, маскироваться... Смеху было!.. Не обошлось и без слёз - одной женщине пуля раздробила ногу - неправильно ружьё перезаряжала.
- Вы сказали, что на фронт попасть не успели. Почему?
- Потому что война, к счастью, закончилась. Нас уже было на станцию привезли, хотели куда-то отправить, а тут приказ: "Всех домой!" Помню, старшина всех перецеловал и так это душевно сказал: "Идите, девки, с Богом, мужики вернутся, тогда и повоюете!.."
Виктор кинул беглый взгляд на часы.
- Вам вообще-то отдыхать пора, заговорил я вас...
Зина с ужасом вспомнила своё нынешнее положение, враз побледнела, с губ ее невольно сорвалось:
- Мне скоро в гроб ложиться, не то что это...
Взглянув на неё, Виктор понял, что не ради красного словца, не впечатления ради сказала она так, а что мучила её невысказанная боль и что забота сына о матери, которую Альберт невольно выказал - лишнее тому подтверждение. Виктор слышал рассказы людей о том, что предчувствие смерти отражается на лицах, и показалось ему, будто это предчувствие было написано и на её лице.
- Ну что вы!.. - возразил он, желая изгнать из её души страшное наваждение, и едва произнеся эти слова, он и сам уже не верил в то, что у него может хотя бы что-то получиться.
Виктор и Зина встретились в этом поезде совершенно случайно, они ничем не были обязаны друг другу, их ничто и никогда не связывало вместе, и то, о чём они сегодня говорили, прошло бы мимо и забылось с течением времени, как забываются многие другие мимолётные встречи и разговоры с незнакомыми людьми. Но было, было что-то необычное в жизни Зинаиды, что так заинтересовало журналиста. Ему хотелось понять, что именно?
Да, все могло пройти мимо, если бы сын не внимал матери из болезненно-напряженного забытья, из утомительного провала жизни без привычных ориентиров, где вспыхивали многоцветные фейерверки отрывочных воспоминаний, заполошных и страшных фантастических явлений и снов. Когда он услышал её последние слова и они достигли его расплавленного сознания, неведомые силы вернули его в земное измерение и он, превозмогая слабость, жар и головную боль, с глухим мычанием слез с полки, сел рядом с нею, заговорил как с маленьким ребенком, отказавшемся понимать взрослых:
- Ну зачем ты так говоришь, мама? Мы с тобой ещё вернемся домой, вот посмотришь! В Барнауле дадут лекарства и отправят домой. Что тебе там делать? Ты как маленькая, ей Богу! - не давая ей возможности возразить, он повернулся к Виктору за поддержкой. - Всю жизнь, понимаешь, всю жизнь она не болела - некогда было, все недуги переносила на ногах, а тут вышла на пенсию, времени стало много, прижало и - расписалась... - И не ожидая ответа Виктора, который пребывал в замешательстве, не зная, чем всё-таки страдает Зинаида Никитична и чего добивается Альберт, опять повернулся к ней: - Мы вернемся, поверь! Я столько времени провел в больницах, такого насмотрелся, что тебе и не снилось. Мы вернемся, я это знаю, я это вижу, понимаешь?..
И Виктор поддержал:
- Я человек посторонний и могу, наверное, сказать, что вы не так плохо выглядите, чтобы впадать в отчаяние; во-вторых, современная медицина, в особенности краевая, где работают опытные доктора, творит чудеса; вы просто перенервничали, устали, вам надо отдохнуть, расслабиться.
Во взгляде Альберта, брошенном в сторону Виктора, было столько благодарности, что бедному журналисту показалось, будто молодой Штейнгауэр уже душит его в своих объятиях.
- Я пошутила, - пошла напопятную Зина, которой хотелось верить в положительный исход операции, а лучше, что будет достаточно одной терапии.
- Это хорошо, что ты шутишь, - держал себя в руках Альберт. Он видел, что она лгала. Это понимали все, в том числе и она. Если бы так лгал кто-нибудь другой, он разразился бы тирадой вразумления, чем навсегда отбил бы охоту подходить к краю пессимизма. Обрушить лавину гнева на мать? Он же не сумасшедший.
Он был ее сыном и она знала всё, что он хотел сказать, но не сказал.
- Ладно, сынок, я больше не буду. Ты бы поспал, а то завтра рано вставать, - глаза её светились заботой.
Тема была сменена и он немного успокоился, завязав в душе узелок на будущее, если вдруг на нее опять накатит предсмертная тоска.
- Обо мне ты, пожалуйста, не беспокойся, - улыбнулся он, - я каждую пятую ночь работаю, в армии по трое суток боевое дежурство нёс, мне не привыкать. А тебе, я думаю, было бы неплохо отдохнуть как следует, так что конец всем разговорам и - на боковую.
- Простите, это я виноват, - Виктору было неловко, ему казалось, что это он отобрал у больной женщины драгоценные минуты отдыха.
А Зине и сон был не в сон, и лучшего отдыха, чем разговоры на отвлечённые темы, для неё просто не существовало. Ей хотелось обычной жизни и - ни слова о болезнях!
- Ну хорошо, давайте спать, - согласилась она. - Может, я и вправду засну.
Они улеглись тотчас же.
Зина и Виктор не спали. В каждом осталось тревожное ощущение друг друга. И это мучение растянулось бы на весь остаток ночи, если бы она не встретилась с его задумчивым взглядом.
- Не спится, - виновато оправдываясь, тихо сказала она. Сверху слышалось тяжелое дыхание бредущего под палящими лучами южного солнца по раскаленному песку выжженой пустыни Альберта. Она с жалостью поделилась: - Ему сейчас труднее, чем мне.
- Я заметил, - также тихо отозвался он. - Он парень что надо. А другие дети от вас далеко?
- Трое живут почти рядом. Ему только скажи - отдаст последнее. Его отец был таким же.
- А мне показалось, у него ваш характер.
- Не знаю, со стороны виднее. А вы... о чём вы больше всего в своей жизни заботитесь?
- У меня другие проблемы. Моя мечта - написать историю советских немцев...
- Значит вы думаете о большом и важном. У вас получится.
- Это очень трудно: в архивы не пускают, смотрят косо, мало опыта, я не умею писать художественно...
- Но вы хотите, значит научитесь.
- В какую клинику вы едете? - осмелился спросить он.
Зина думала в это время о каждом своём выросшем ребёнке, перебирала их способности и дарования, представляла, кем они могли бы стать, получив высшее образование. Вопрос Виктора был удачным по времени, был скользящим и не задел её сердца. Она ответила не задумываясь:
- В онкологию...
Он ожидал этого ответа и сразу же вернулся в прежнюю колею:
- Люди хотят знать свою историю уже сегодня. На учебу мало времени, а без неё ничего путного не сделаешь...
- Вы не учились в институте?
- Я дипломированный историк, работаю в газете, но этого так мало!..
Поговорив еще минут десять, они затихли совсем. Виктор уснул так крепко, как мог спать человек, уверенный в завершении сложного, в высшей степени гуманного дела.
В отличие от него Зина погрузилась в глубину воспоминаний. Навевая возвышенную грусть, где-то рядом кружилась незабываемая, любимая каждой матерью песня, и голос был глубокий, искренний, голос Людмилы Зыкиной:
В этот вьюжный неласковый вечер,
Когда снежная мгла вдоль дорог,
Ты накинь, дорогая, на плечи
Оренбургский пуховый платок...
Однажды, когда Генрих был ещё в силе, осенью они ездили в Славгород на большую сельскую ярмарку, было холодно, она замерзла, а он вдруг накинул на её плечи пуховый платок, отдав за него все деньги, которые хотел потратить на новый полушубок...
Я его вечерами вязала
Для тебя, моя добрая мать.
Я готова тебе, дорогая
Не платок, даже сердце отдать...
Грусть переросла в тоску, которая заполнила сжавшееся поле души, выплеснулась слезами жалости к себе - одинокой, несчастной, смертельно больной. Она отвернулась к стене, зарылась в подушку, наревелась вдоволь, потом притихла в напряжённой дрёме, забылась думами о прошлом. Из дали лет, сквозь зыбкий туман былого донёсся слабый протяжный зов:
"Зи-и-на-а!.. Зина-Зинаи-и-да-а!.."
Она встрепенулась, узнав голос, узнала и согрелась забытым теплом: "Мама!.."
Такой близкий, родной голос звонко раздавался над густыми кронами тонкоствольных белых берёз, над светлозелёной опушкой, летел над косогором, возносясь к безмятежно плывшим в бездонном поднебесьи лебяжьим облакам.
"Я здесь, мама!.." - это уже она - босоногая смешливая девчонка со всех ног бежала на голос матери. Берёзовый околок-шатёр - величественное зелёно-белое царство, где она пасла гусят, осталось позади. На голове шустрой Зинки красивый венок из желтых одуванчиков. Их много тут. Она собрала их для себя, для матери и отца. Она была рада цветам как близким людям. Только что она гладила пышные метёлочки медуницы, ласково расправляла бальные платьица ромашек, качала стебельки колокольчиков, слушала, как они звенят...
Они встретились возле выкорчеванного пня. Большой и страшный, он тянул к ним костлявую руку-ветку, норовя ухватить за платьице, покорябать лицо, уволочь в болото. Тинка прозвала пень бабкой-кочерыжкой. Он напоминал злую старуху с крючковатым носом и растрёпанными волосами- корневищами. В деревне много рассказывали сказок. Рядом с мамой Зине было не страшно.
"Доченька, сбегай к отцу в кузню, снеси обед. Скажи, чтобы пораньше вернулся. Сегодня суббота, я баньку истоплю. Не забудешь, лапоток?.."
"Не забуду. А кто присмотрит за гусятами?"
"Что с ними станется за час-два? Беги."
"Ладно, я мигом!.."
Зинаида хотела вспомнить лицо матери и не смогла, видела лишь размытое временем и слезами светлое пятно.
...Зина побежала по извивавшейся среди деревьев и кустов тропинке. Оглянулась, помахала ручкой матери, побежала дальше. Как быстро она умела бегать!
Такие разные, непохожие друг на друга дети зимними вечерами часто рассаживались возле жарко топившейся печки и пели эту замечательную, трогательнейшую песню:
"Я его вечерами вязала
Для тебя, моя добрая мать..."
Нежные слова о самом дорогом...
Отец - вот кто был рядом с нею, чьё лицо забыть она не могла.
Отец Никиты Сергеевича Шелковникова до большевистского переворота был крепким старовером, держал работников, большой конюшенный двор, гонял ямщину от Томска до Кемерова, ругал слабевшее царское самодержавие. После отречения Николая Второго от престола и прихода преступника Ульянова с кличкой Ленин к "всенародной" власти русский предприниматель свернул своё дело, перебрался под Новосибирск, взял себе фамилию Важов, стал кузнецом. Однажды, когда в деревеньке стоял конный полк атамана Анненкова, вызвали Важова ковать подковы лошадям белых. Через три дня полк ушел. В село вошли красные. И первым делом изрубили шашками кузнеца, с лёгкой руки которого, дескать, белая армия стала сильнее... Выучился горячему кузнечному делу и Никита, записавшийся в паспорте Шелковниковым. Вставал с первыми петухами, умывался в палисаднике холодной как утренняя роса водой из бочки, степенно завтракал и уходил работать. В прокопчённом полумраке кузницы пропадал до вечерней зари, до первых звёзд на темневшем небе. Это было время всенародного энтузиазма, трудовых свершений и побед после революционной разрухи и гражданской войны. С опозданием в две-три недели газеты приносили новости страны в заброшенный сибирский край. Ими-то и жил кузнец Никита. Поначалу они его радовали, потом... Потом он начал забываться в работе: то лобогрейку подновит, то лопнувший обод колеса сеялки починит. Не выносил он душевных терзаний, начинавших своё губительное действие, когда выпадало ленивое время зимнего безделья.
Нет, это было просто чудо - отцовская кузница! Мерцавшие малиновые огоньки в горниле как драгоценные каменья в шкатулке матери - не наглядеться! А подойдет отец - сильный, добрый, надёжный, раздует огонь похожими на гармошку дяди Филиппа мехами, раскалит в нём железку, положит её щипцами на наковальню, поднимет тяжеленный молот и начнет бухать так, что дух у Зинки захватит.
Его сильные руки легко поднимали и её - "Зину-Зинаиду - сибирскую красу"...
Кузница стояла за деревней. Чтобы добраться до неё, нужно было пройти по узкой гати через Сергеевское болото. Давным-давно, когда Зинки и на свете-то ещё не было, утонул в нём богомолец Сергей. В деревне его считали меченым Богом, святым. За то, вероятно, что тридцать лет прожил на болоте в рублёной избушке отшельником. Правда то была, нет ли, кто теперь знает? Только назвали болото не Чёртовым, не Безымянным, а Сергеевским, окружив его таинственными преданиями. Поговаривали, например, будто в лунные ночи над бездонным оконцем болота поднимался белый призрак святого Сергея, он молился и звал людей, чтобы помогли ему выбраться из вязкой трясины.
Зина одним духом пролетела коварное место и по крутому косогору поднялась к кузнице. Отец вышел навстречу.
"А-а, Зина-Зинаида! Чего эт-ты запыхалась так?"
"Я бежала..."
"Бежала? Ну, это ничего!.. А что нам мама прислала? Давай-ка поглядим... О, да мы с тобой по-прежнему буржуи - сколько всего!.."
Развязав узелок и расправив края платочка, он разложил перед нею плоды крестьянского труда: сало, репчатый лук, свежие пупырчатые огурчики, соль, большую краюху хлеба, пяток картошин, бутылку козьего молока.
"Ешь, дочка! Один-то я не осилю!.." - радушно сказал он.
"Осилишь, - засмеялась Зинка, - вон ты какой!.."
"Какой?"
"Силистый!"
"А, понимаю: сильный и жилистый?"
"Да."
И тут во двор кузницы влетела перепуганная насмерть соседка и выпалила роковое известие:
"Никита! Дарья померла!.."
Отец вскочил на ноги и вдруг с глухим тяжёлым стоном зашатался как подрубленный под корень могучий дуб.
Тяжёлые воспоминания надсаживают сердце. И вырваться из их плена трудно.
После смерти матери жизнь пошла под откос. Отец привёл Зине другую женщину, сказал, что тётя Нина будет делать в доме всё, что делала раньше мама, что без тёти Нины они пропадут. Нина Ивановна не стала Зинке родной, остались чужими и сводные сёстры и брат. Вскоре ей самой пришлось идти в люди, чтобы не быть обузой для новой семьи. С девяти лет она была в изнурительном деревенском труде: нянька, прислужница, пастушка за трудодни... А третьего сентября сорок первого года по стариковски сгорбленный пятидесятилетний отец виновато попрощался и ушёл на войну, где и пропал без вести. Случилось это под Москвой, откуда пришёл солдатский треугольничек письма с единственной торопливо написанной карандашом строчкой: "Едем на фронт."
И вроде не было человека на свете.
Только откуда у Зинки думы и слёзы о нём?
Зинаида Штейнгауэр судорожно вздохнула.
Поезд с грохотом нёсся по спящей земле, прорезая ночную тьму острым лучом прожектора, высвечивая тонкие стальные линии железной дороги и обступавший её хвойный таинственный лес.
Часть вторая
*
Отверженный
В лесу Бог лесу не уравнял, в народстве - людей.
В.Даль, "Пословицы и поговорки русского народа"
*
Глава первая
Поезд медленно подходил к ночному городу. Барнаул открылся огромным скоплением огней, словно там, на угадываемых холмах, горели костры древнего многотысячного войска. Вблизи картина изменилась: из сонной тьмы выступили освещённые уличными фонарями и неоновыми рекламными вывесками пустынные в этот час площади, проспекты, высотные дома густонаселённого краевого центра. Через несколько томительных минут ожидания Штейнгауэры вышли из вагона на грязный перрон. Было невероятно холодно, они мгновенно продрогли. Вдобавок ко всему Альберта бил температурный озноб, а Зинаиду - озноб страха. Они кое-как попрощались с Виктором Краузе.
- Сейчас определимся, куда нам лучше всего пойти, - с напускной бодростью сказал Альберт матери, когда они, следуя за толпой пассажиров, подземным переходом прошли в переполненное здание вокзала.
- Что ты собираешься делать? - озиралась она в поисках свободного уголка, где их не толкали бы бродившие взад-вперёд люди.
- Хочу уложить тебя в постель на оставшиеся два часа, - ответил он. - Или ты против?
- До утра не так много времени, - неуверенно возразила она. - Поедем сразу в больницу.
- Поликлиника ещё закрыта, на холоде не выстоим. Подожди тут, возле киоска, я сбегаю в комнату отдыха, узнаю, найдётся ли свободное местечко.
- А может, к Сёмкиному брату поедем?
- Если в комнату отдыха не пустят, поедем. Хотя вряд ли он нам обрадуется.
- Ты думаешь?
- Незваные гости хуже разбойников. Жители краевых центров отличаются от провинциальных.
- И то правда. Ну иди, я подожду.
Ни в комнате отдыха, ни у Сёмкиного брата Штейнгауэров даже на порог не пустили. Он знал, что так получится, поэтому возил мать по улицам ещё пару часов в такси - она и город посмотрела, и на ногах не стояла. К утру, когда в городе возобновилось движение, вернулись в полупустое здание вокзала.
- Отдохнем с часок и отправимся в поликлинику, - предложил Альберт, ненавидя чужой неприветливый город.
Она была терпимее к окружающим. Ей, правда, было неловко от того, что больной нервничающий сын опекал её как ребенка: чуть не подрался с пьяным мужиком из-за такси, таскал вещи, поддерживал её и ни разу не пожаловался на недомогание, хотя еле держался на ногах.
- Хороший ты у меня, - благодарно припала она к его плечу, когда они устало опустились на скамью в зале ожидания. - Молодые наверное все такие.
- Ничего путного я еще не сделал, - не согласился он, однако не шевельнулся, чтобы её голова продолжала покоиться на его плече.
- Смешной ты...
- Вот это про меня. Я просто клоун.
- Сердишься?
- Только не на тебя.
- Люди не знают, как нам тяжело.
- А если бы знали?
- Помогли бы.
- Они не желают знать. Если бы хотели, здесь давно были бы комнаты для таких, как мы. И буфет. И медпункт. Вместо них, вон там, видишь - "Комната депутата". Мандатная жизнь начинается с вокзала. Больше никогда не пойду на выборы.
Пока мотались по городу, Альберт был ещё в состоянии думать, решать, что-то делать, но в тёплом помещении с впитавшимся в стены затхлым воздухом болезнь начала одолевать, он понял, что теряет контроль над собой, несёт всякую чушь.
- Схожу умоюсь, - с трудом поднявшись сказал он и тяжёлой поступью направился в общественный туалет.
Мать проводила его жалостливым взглядом, в котором давно сквозило раскаяние за то, что согласилась на помощь больного сына.
В туалете он подошел к раковине, открыл холодную воду, долго студил ею пылавшее лицо. Затем поднял глаза, посмотрел в мутное старое зеркало на своё отражение. Вне всякого сомнения перед ним был человек, которого все звали Альбертом Штейнгауэром. Но он не узнавал себя! Моля воспаленным взором о сострадании и пощаде, на него уставился болезненный, измождённый, небритый, с мокрыми всклокоченными волосами какой-то бродяга, и это был он, Альберт Штейнгауэр, с которым он сам не стал бы разговаривать, считая, что уважающий себя человек не может опуститься до такого состояния. Другими словами, он никогда не видел себя таким.
- Чего зенки пялишь, обормот? Домой захотел, в постельку? А это видел? - свернул кукиш.
В голосе звучало столько презрения, ненависти и угрозы, что вошедший было в туалет мужчина в страхе ретировался за дверь.
Альберт усмехнулся тому, в зеркале:
- Ну ты и пугало!
В нем завязалась новая борьба с трусливым, слабым "я", не желавшем пропасть в чужом городе за понюшку табаку. Схватка вышла недолгой - в зале ждала мать. Приведя себя в пристойный вид, он проглотил очередную порцию таблеток, бросил насмешливый взгляд в зеркало и решительно зашагал к матери.
С гордостью за сына Зина заметила перемену в нём. Хорошо, что не лезла к нему со словами утешения, а то бы расквасился как последняя размазня. Впрочем, он никогда не квасился. Старшие хотели управлять им, да не по ноге сапог шили - умел постоять за себя.
В краевой онкологический центр приехали за час до открытия. Знали, что окажутся в очереди, и не ошиблись: в холодном мрачном тамбуре-склепе уже стояли прибывшие из районов люди. Зина с немым ужасом всмотрелась в искажённые болью и страхом дряхлые жёлтые лица, беззубые морщинистые рты, слезившиеся белесые глаза косых и кривых, опиравшихся на клюки стариков и старух без возраста. Показалось, что её обступили выходцы с того света. Это шокировало её, у неё вдруг подогнулись колени и она упала бы на пол, под ноги толпе, если бы не сын, успевший поддержать её.
"Очередь за смертью!.." - пронзило и его.
Избегая сочувствующие взгляды, они пробрались в угол.
Гнетущая тишина ожидания остановила время. Говорить о чём-либо было неуместно. Казалось, проговоришься о беде - накликаешь горе.
Начало дня как недоброе предзнаменование. Изменить его Зина не могла. Она уже видела себя лежавшей без сил на холодном бетоннном полу в окружении зловещих теней. Спасибо Альберту: как ангел жизни он поднял её и вынес на солнце. Но и он не в состоянии помочь ей. На что она еще надеется? Надо набраться терпения и ждать приговора судьбы.
"Сегодня или завтра? Боль такая, что хоть сейчас ложись на операционный стол! Угораздило же под старость лет! Сколько придётся мучиться? Только не год - устала... Оперировать будут... Себя не обманешь..."
Звякнул металлический засов, половина двустворчатой двери открылась. Служащая в белом отступила в сторону, пропуская устремившихся к окошечку регистратуры продрогших людей. Зина оказалась третьей в начале длинной волновавшейся очереди.
Функции сопровождавшего вдруг свелись к минимуму, можно было расслабиться. Подумав об этом, Альберт почувствовал, как тепло помещения тугими волнами накатило на озябшее тело. От этого тепла озяб еще больше. Проникая в лёгкие, тёплый воздух раздражал горло и бронхи, вызывал неудержимые приступы кашля. По жалостливым взглядам людей он понял, что его приняли за одного из пациентов. Температурный озноб смешался в нём с нервной дрожью. Он опустил глаза, собрал остатки воли в кулак, напустил на себя побольше независимости и под сочувствующие взгляды проглотил новую порцию таблеток, закрыл глаза, притворился дремлющим. Он так устал, что особого актёрского дара не потребовалось, чтобы те, кто на него смотрел, поверили. Подняв через некоторое время тяжёлые веки, он с удовлетворением отметил, что каждый человек вспомнил собственные проблемы.
Он отыскал в очереди мать. Она стояла к окошку второй, прислушивалась, о чём говорили пожилой пациент и регистраторша. По бледному лицу матери Альберт догадался, как трепетало её сердце, какие мысли одолевали её.
"По-моему, она до сих пор не знает, что означает слово "онкология", не знает, что это за поликлиника. Она бы не перенесла убийственного известия. Или я ошибаюсь? Может, она держится, надеется... Боже, как тяжело человеку знать о приближающейся смерти, когда он ещё полон сил и желаний!.. Как несправедливо устроена жизнь!.."
Получив направление в кабинет номер 17 к пульмонологу, Зина перешла из одной очереди в другую. Возле кабинета стояли стулья, она устало, бочком села на один из них. Альберт присел рядом, поставил сумки у ног.
Она не могла молчать. Ей хотелось плакать и жаловаться. Но вокруг были такие же, как она, поэтому она не смела распустить нюни, чтобы не заголосили все.
- Но ты еще не ел! - вспомнила вдруг она.
- Ты тоже, - эхом откликнулся он, продолжая потихоньку приглядываться к матери.
- Поешь, - кивнула она на сумку с продуктами.
- Не хочу. Подожду тебя.
- Мне нельзя: должны взять кровь на анализ.
- Я подожду.
- Стесняешься?
- Кого?
Ее вызвали вне очереди.
- Ну вот, - сказала она удивленно, - началась и моя мандатная жизнь - больше никаких очередей!..
Альберт уловил настроение. Помог подняться, проводил до двери.
- Видела? Старичок принимает. Собаку съел, сидя тут...
- И меня съест.
Судя по-всему, она могла пробыть на приёме минут десять как минимум. Альберт давно не курил, под ложечкой сосало. Однако он не ушёл, подумав, что может понадобиться в любую минуту.
Так и случилось: из кабинета вышла, как он решил, студентка-практикантка, кокетничая обратилась к нему, торопливо поднявшемуся навстречу:
- Альберт Штейнгауэр - это вы?
- Я.
- Ах, какие вы...
- Не понял?
- Предупредительные.
- Вы хотели сообщить мне что-то важное?
- Отнесите в лабораторию, - надула губки девица, сунув ему в руку пробирку с кровяным лоскутком злополучной материнской опухоли. - Она во дворе, в доме с высоким крыльцом.
- Да, конечно, я понял.
Выскочив во двор, он едва сдержался от искушения смешать с грязью и снегом то, что держал в дрожавшей руке, словно это могло избавить мать от страданий.
- Так она ваша мать? - закончив исследование лоскута, осторожно спросила лаборантка - женщина лет пятидесяти пяти.
Альберт судорожно проглотил подступивший к горлу ком страшной догадки.
- Да... А что вы там нашли?
Она устала приговаривать людей к смерти. Потерла ладонями лицо, тяжело вздохнула и проронила:
- Мне очень жаль...
- Не понимаю...
- Мне очень жаль, - повторила женщина, заполняя бланк. - Недоброкачественное новообразование... Попросту говоря, рак...
- Но как же так?! - возмутился Альберт. - Вы что-то напутали!
- Напутала? Извините... Мне очень жаль, - в третий раз сказала она, протягивая бланк, заполненный быстрым неразборчивым почерком, - от меня тут ничего не зависит.
Альберт повертел в руках бумажку, спросил:
- Это поддаётся лечению?
- Первые признаки болезни когда проявились ?
- Полгода назад...
- Чего же вы ждали полгода? И чего теперь хотите от меня?
Альберт молча проглотил обвинение.
Женщина отвернулась, помолчала, сердито продолжила:
- Идите к врачу, он вам всё объяснит. Я на это права не имею.
Врачи с пациентами о смерти не говорят. Но Альберт много слышал о врачах-циниках, врачах-садистах, получавших удовольствие, истязая людей пытками моральной и физической боли. Некоторые выколачивали колоссальные суммы, припрятывая и затем вдесятеро дороже продавая дефицитные лекарства. Некоторые, добившись подписи под завещанием на своё имя, убивали стариков. И если бы об этом не рассказывали по телевидению сами криминалисты, можно было бы подумать, что у бедных россиян от нищеты "крыша поехала".
С этой мыслью как с занозой в мозгу он в волнении постучал к пульмонологу. Матери в кабинете уже не было. Он протянул отчет лаборантки.
- Мда-а... - протянул пульмонолог. - Придётся остаться у нас. Будем оперировать. Полную информацию, если хотите, получите завтра, когда мы, врачи разных направлений, придём к единому мнению.
- Ну хоть какая-то надежда есть? - взмолился Альберт, тотчас затаив дыхание, боясь не услышать ответа.
- Ну конечно есть! - воодушевился дремучим невежеством посетителя пульмонолог. - В Советском Союзе больше двух миллионов человек с запущенными формами недоброкачественных новообразований излечено - треть общего числа пациентов онкологии! Второй трети мы продлеваем жизнь на пять-десять лет!..
- Почему же говорят, что рак неизлечим? - пытливо и недоверчиво всматривался в старичка Альберт.
- Потому что на бытовом уровне люди пользуются слухами, а не подлинной информацией, - с лёгким насмешливым укором отвечал пульмонолог, зачем-то подвинув к Альберту лежавшие на столе бумаги. - Смерть всегда шокирует, потрясает, удивляет. Что испытали вы, когда пришли в наш диспансер?
- Что испытал?
- Да, каким было ваше впечатление, что вы почувствовали, когда пришли сюда?
- Страх. Он до сих пор преследует меня.
- Вот видите! - обрадовался старичок. - И он гнетёт вас, он будет угнетать вас ещё долго, потому что вы, наверное, не знаете ни одного случая выздоровления онкологических больных, так?
- Так. Обычно говорят, что по счастливой случайности опухоль была доброкачественной. Да и не сталкивался я с такими людьми.
- Незнание рождает страх. Попадая в диспансер, человек думает, что жизнь кончена. Ведь он имел ту же информацию, что и вы - широкораспространённое мнение о неизлечимости болезни. Страх убивает защитные клетки организма, человек перестаёт сопротивляться и погибает, понимаете?
- Да, - не зная, верить или нет, ответил Альберт.
- И бросьте сомнения! - разогрелся вниманием посетителя старичок. - А я вот хочу вас спросить, с какой целью отправились в дорогу с матерью вы лично? - он перегнулся через стол и заглянул в лицо задумавшегося Альберта. Взгляд был проницательный и дружелюбный. Было видно, что старичок знал ответы на все вопросы. Для чего тогда весь этот спектакль?
- Поддержать хочу...
- Поддержать!..
- Ей ведь тяжело одной! - обиделся Альберт. - Сытый голодного не разумеет, а я столько переболел, столько по больницам повалялся, такое видел, что... В общем, знаю, как оно бывает.
- Стало быть, вы знаете, что она переживает.
- Знаю. Она подавлена, но, слава Богу, крепится ещё.
- Поддерживая, зная, вы помогли ей быть крепкой.
- Собственно говоря, я опоздал - прошло полгода...
- Полгода - срок немалый, хотя... Сейчас наиболее важный период... Я поговорил с ней и понял, что все, кто её окружал, и в особенности вы в течении последних суток - вы способствовали нормализации ее психоэмоционального состояния, а это, по нашим наблюдениям, увеличивает продолжительность жизни.
- Она не знает, что у неё. Она, по-моему, вообще не знает, куда попала. Если вы не проговорились...
- Будет лучше, если она всё узнает от врача, которому доверится.
- Да вы что, опупели?! - вырвалось деревенское просторечие Альберта. - Разве можно говорить такое?!.
- Минуточку терпения, молодой человек! - построжел старичок, в статистический набор которого провинциальное хамство не входило. - Обманывать - это негуманно, скажу я вам! Если вы скажете правду, убедите мать в способности бороться, когда она своими глазами увидит в коридорах диспансера выздоравливающих, она поверит и дольше проживёт. Без надежды в сердце она погаснет как свечка без свежего воздуха, понимаете?
- Ей шестьдесят лет, и если она вбила себе в голову... В её понятии рак неизлечим. Мне нет и тридцати, но я думаю также. Чего вы от нас хотите?
Выскочив из-за стола и побегав по кабинету, упрямый старичок плюхнулся обратно в кресло, сцепил пальцы рук в замок, помял их, расцепил и поднял ладошки кверху, собираясь сказать правду и только правду и ничего кроме правды:
- Скрыть диагноз в нашем заведении невозможно - все разговоры вертятся вокруг одного... Если родственники отказываются помочь, мы вынуждены делать это сами. Подумайте, пока есть время. А сейчас извините, меня ждут.
"Повернутый какой-то! - подумал о пульмонологе, выходя в коридор, Альберт. - Ну и положеньице! И что теперь делать? Как уберечь её от свихнутых докторов?.."
Она была на приеме у гинеколога. Дожидаясь, Альберт понемногу остыл, а остыв подумал, что пульмонолог прав: народ у нас ужасно прост и болтлив, широтой своей души он часто глушит слабые надежды доверчивых и неграмотных людей, какой была его мать, Зинаида Никитична Штейнгауэр.
После четырех часов пополудни Штейнгауэры исколесили на такси полгорода в поисках ночлега и лишь в конце дня относительно неплохо устроились в скромной гостинице на ВДНХ. Суточное проживание стоило семьдесят копеек на человека, если не считать двадцати рублей администраторской взятки, против которой уставший и разбитый Альберт не возражал, как не возражал и против того, что его разлучили с матерью, разведя по разным этажам и комнатам. Он просто и быстро нашел её, услышав за одной из дверей знакомый голос.
Перекусив, Зина прилегла на кровать и уснула.
Альберт долго стоял над ней, смотрел, запоминал дорогие черты, борясь со слезами отчаяния, потом осторожно поцеловал пульсировавшую на седом виске жилку и ушёл в шестиместный номер, где для него было определено место и где шумела подвыпившая компания "грачей" - строителей из Грузии, Армении или Азербайджана.
Ночь ввергла Штейнгауэра в жесточайшую лихорадку. Он стучал зубами в постели под тонким стёганным одеялом, куда забрался не раздеваясь, прислушивался к вою разыгравшейся за окнами непогоды и с убийственным хладнокровием думал о том, что был очень самонадеян, положившись на собственные силы, не вняв предупреждению Ренаты.
"Что будет, если утром не поднимусь?.." - снова и снова накатывала запоздалая тревога.
К утру ураган стих, теплые весенние лучи оранжево-красного солнца пробили лёгкий туман и запотевшее оконное стекло, согрели Альберта. Он заснул и к половине одиннадцатого был готов к новым испытаниям.
Первое, что решил - не рассказывать матери о разговоре с врачом. Она, по его мнению, не была готова принять ошеломляющую новость. Она ждала её, но готова не была. Она должна была вжиться в неё постепенно. Хотя времени не оставалось - уже сегодня ей предстояло одеть больничное платье и занять место в предоперационной палате среди таких же, как она, перепуганных насмерть женщин. Они наверняка разговорятся, постараются утешить друг друга, поделятся привезённой из дому нехитрой снедью, сроднятся...
Но кто знает, как она отнесётся к тому, что увидит и услышит? Она ведь ни разу ни в одной больнице не лежала, а тут сразу попала в онкологию! В детстве Альберт лежал в одной палате с обморозившим ноги плотником Кузиным, видел распухшие после ампутации култышки и свое "психоэмоциональное состояние" запомнил на всю жизнь. Каким оно будет у матери среди людей, часть которых отправят потом домой доживать, а часть - умирать? Что станет с ней, если он скажет, что её причислили к умирающим? Срубит как топор березу!.. Нет, он будет молчать.
К двум часам они уже сидели возле двери пульмонолога, ждали вызова.
Зина дрожала и говорить не могла. Молчал и Альберт. Всё, что приходило в голову, казалось пустым.
Коридор был заполнен посетителями, в контакт не вступавшими.
В бледных лицах плескался страх приговора смерти.
Вопросы жизни и смерти владели умами людей, бросавших частые настороженные взгляды на двери кабинетов врачей.
Альберт слышал взволнованное биение десятков сердец.
Страх, извиваясь серым туманом, полз по длинному коридору, возле выхода на улицу закручивался спиралью и когда дверь открывалась, рвался вон и где-то там, во дворе, уносился в тихое розовое морозное небо.
И вдруг дверь кабинета распахнулась. Улыбаясь сквозь слёзы, оттуда вышел возбужденный радостью мужчина лет шестидесяти пяти. Поношенный серый костюм, начищенные ваксой яловые сапоги - человек из глубинки. Он взял брошенный на стул овчиный полушубок и натягивая его на свои плечи ненароком задел подпиравшего стену Альберта.
- Ой, извините, - гася счастливые искры в помолодевших глазах торопливо сказал мужчина. Затем, не видя причины сдерживаться, заговорил, желая всем того же: - Домой! Домой!.. Делать здесь нечего! Возьму сейчас бутылку и - домой!.. Всю выпью, до последней капли, прямо по дороге, а дома ещё одну возьму!.. - махнул рукой и пошел по коридору, разгоняя серый ползучий страх, у выхода обернулся, осенил себя крестом и клятвенно пообещал: - Соседу корову отдам, чтобы больше не завидовал, пусть забирает, пусть подавится, мне не жалко! Он у меня завистливый, да, но я ещё десять выращу - то-то глазки повылазят!.. - и исчез, закрученный рванувшимся внутрь помещения свежим морозным страхом.
- Коровы у меня нет, а то бы я тоже отдала, Таисья бы не отказалась, - молвила Зина.
Когда человек покоряется судьбе, он, бывает, смеётся над собой. Альберт вздрогнул, узнав знакомый чёрный юмор тяжелобольных. Чёрный юмор - последний энергетический ресурс человека.
- Я куплю тебе корову, - пообещал он, готовый пойти на всё.
Ответить она не успела - практикантка пригласила в кабинет. Пульмонолог поднимался навстречу.
Альберту велено было подождать за дверью.
Ничего нового беседа с пульмонологом не дала. Альберт понял это по лицу вышедшей вскоре матери.
- Что он сказал? - всё же спросил он.
- Сказал, что я ему нравлюсь и он меня не отпустит - положит в весёлую палату и будет навещать каждый день, пока не дам согласие на брак.
Хирургу нужно время для подготовки больной к операции, догадался Альберт.
- Приданое его устраивает?
- Всё, кроме сердца.
- Его что же, подкрасить надо?
- Нет, утюгом неделю гладить, чтобы ни одной морщинки не осталось.
- Неделю?
- Неделю.
- А потом вы поженитесь?
- Да.
- Я приеду на свадьбу с букетом роз. Ты какие любишь: красные или розовые?
- Любить цветы мне было недосуг. Да и гостей будет столько, что я не увижу тебя. Приезжай позже, когда до меня никому дела не будет, я встречу.
- Согласен.
Они смотрели в глаза друг другу, от обоих исходило тепло. Зине понравилось, что сын понимал её с полуслова.
- Пойдём, я выберу подвенечное платье.
В том же коридоре, у двери с табличкой "Санпропускник" она сунула ему свою хозяйственную сумку:
- Подожди меня здесь, переоденусь - позову.
Он ждал минут десять. Гадал, отложатся ли в памяти эти идиотские раздражавшие панели под светлый орех или он забудет их как всё, что видел сейчас.
- Войдите! - услышал чей-то крик.
Сестра-хозяйка сидела за столом, предложила сесть и ему, раскрыла журнал:
- Скажите мне вашу фамилию, имя, отчество, степень родства по отношению к больной, домашний адрес и телефон.
Он понял, он всё прекрасно понял, но спросил, оттягивая наступление какого-то момента, к которому, как ему показалось, не были готовы ни он, ни мать, ни эта женщина:
- Зачем?..
Женщина вскинула голову, оглянулась на ширму, где, как он догадался, переодевалась мать и, понизив голос до шепота, с упрёком пояснила:
- Нам может понадобиться ваша помощь, неужели непонятно?..
- Понятно.
- Тогда чего же вы?..
Он передавал родного человека людям, которых не знал. Другого выхода не было. Чего же он, в самом-то деле?
Появилась Зина. Она торопилась, из провинциальной предосторожности не желая, чтобы с первого дня пребывания в стационаре о ней отозвались с пренебрежением, дескать, смотрите, копуша какая.
Альберт смотрел на мать широко раскрытыми глазами - давно не видел в простеньком ситцевом платье. В памяти были чёрные рабочие халаты, старые фуфайки, резиновые сапоги. Сюда она приехала в какой-то юбке и кофте.
- Ну как? - повернулась она. - Нравится?
- Еще бы! - ему хотелось сказать что-то важное, подходящее, чтобы она забыла все неприятности, не трепетала от страха, чувствовала себя здесь как дома, дышала легко, но в голову лезла всякая ерунда и он, промычав что-то нечленораздельное, лишь одобрительно покачал головой.
- Знаешь, - вспомнила вдруг она, - а мы ведь забыли купить тапочки. Мне вот дали на время... - шаркнула ногой, показывая огромного размера мужские шлёпанцы. Обронила со смешком: - Спадают!..
- Через пару часов я привезу.
- Кожаные!..
- Кожаные. Что еще? Полотенце? Зубную щетку?
- Только тапочки.
- Хорошо, только тапочки.
- Ну иди, намаялся...
- Будь умницей, старенькая!.. - сказал единственное, что говорили они ей в минуты откровений, признаний, обещаний. Ей было приятно слышать вложенный в это слово смысл.
- Иди, я постараюсь.
- Смотри мне!..
- Смотрю...
- Тогда я пошёл.
Он вышел на улицу совершенно одиноким.
Вскочил в автобус и... нос к носу столкнулся с Полинкой.
- О, узнаю бесстрашного кавалера: к Ренате в комнату через форточку влезал, в автобус прыгаешь на ходу?!
- А ты откуда?
- То есть? Я работаю в онкодиспансере.
- Тут? В каком отделении? Кем?
- В терапии медсестрой, а что случилось? Ты вовсе не такой, как мне вначале показалось. Загнанный какой-то...
Альберт коротко рассказал о беде.
- Вот тебе мой адрес, - торопливо записал на трамвайном билете, - звони в хирургию каждый день, когда сделают операцию, дай мне телеграмму.
- А ты...
- У меня нет телефона, понимаешь?
- Алька, я сделаю всё как надо, - она искала в нём прежнего романтика и не находила, натыкаясь на жёсткие прямые углы нового характера. Наметанным взглядом определила, что всё это в нём временное, чужое.
- На вот... - сунул в её руку смятую трёшку.
- Ты что делаешь?! - обиделась Полинка.
- Извини! - крикнул он, спрыгивая с подножки.
Найти кожаные тапочки в краевом центре оказалось непросто. В обувных магазинах навалом лежали войлочные, замшевые и даже шерстяные, а кожаных не было нигде. Удача улыбнулась на Солнечной поляне.
Он примчался в диспансер, нашел мать.
- Носи до дыр, - сказал он и сам одел тапочки на её заскорузлые ноги.
Она их не сняла, а через секунду и вовсе забыла, затосковала, решилась на последний серьёзный разговор:
- Если во время операции или после со мной что-нибудь случится, ты должен знать, что...
- Я ничего не хочу знать, - напрягся он. - В крайнем случае сейчас...
- Нет, ты послушай! - настойчиво сказала она. - Чтоб знал потом... Дом не продавайте. Поживите в нём хотя бы с год. Ну хоть кто-нибудь!.. Потом продайте, если захотите. Деньги разделите на всех. Поровну. И не ссорьтесь из-за копейки - наследство не ахти какое...
Альберт понял, что для неё ничего более важного сейчас быть не могло.
- Я буду иметь это в виду. А что касается дома, то его лучше не продавать. Жалко терять дом, в котором вырос. Пусть бы Катюша жила, я не против. Лишь бы не опоганила святое...
- Пусть...
- Ты бы Маргарите лучше наказала, чем мне. Она старшая.
- Уже наказала. Все должны знать. Ты тоже.
- Рано делать завещание.
- Это чтобы не было поздно. Честно говоря, я не знаю, как всё повернётся. Если даже и вернусь, не смогу жить одна, смотреть за домом, огородом, сама себе не смогу помочь.
Он думал об этом.
- А я? - сказал он ревниво. - Ты думаешь, я тебя брошу? У нас никто тебя не бросит, если на то пошло.
- Нет, нет, ты не понял! Я не про то! Понимаю, без меня дом не пропадёт, и всё же... - и заплакала, осушая слёзы жёсткими пальцами с твёрдыми потрескавшимися ногтями. - Маргарита зовёт к себе, как ты на это смотришь? Не знаю, примет ли Корней?..
- Корень? Да он вроде ничего... Молодец Маргарита, что зовёт. А то давай ко мне? Чуть победнее, зато надёжнее. Рената...
- Нет, нет, что ты! - запротестовала Зина. - Я не могу к тебе!..
- Почему?
- Не могу.
- Знаю, чего ты боишься. И напрасно. Ну, да ладно, будь я на твоём месте... я бы тоже ко мне не пошёл - Маргарита всё же дочь, не сын...
- Не обижайся, прошу тебя!
- Вот ещё!
- Передай Маргарите: я согласна жить у неё. Не то чтобы согласна, а...
- Я знаю, ты должна выбрать - это ясно, мама. Я передам. Передам обязательно. Тебе повезло с детьми. Надеюсь, мои дети будут не хуже.
- Твои дети будут лучше тебя.
- Да?
- Да.
- Почему?
- Им есть чему учиться.
- Дай-то Бог...
- А теперь поезжай... - притянула к себе, поцеловала, благодаря небо за всё, что сделал для неё сын. - Таблетки пьёшь?
- Пью.
- Вечером по городу не броди. Посиди на вокзале, отдохни, времени у тебя много.
- Да, я, пожалуй, пойду. Тебе тоже отдохнуть надо. Я приеду...
- Я буду ждать.
В полночь скорый поезд № 35 "Алтай", следовавший из Барнаула в Москву через Христианинбург, увез метавшегося в горячечном бреду Альберта Штейнгауэра, а первого мая утром Корней Иванович снял его, обессиленного, с подножки вагона и отвёз домой, а еще через полчаса у соседей Рената набрала телефонный номер.
- Алло, "Скорая помощь"?..
Глава вторая
Рената задержала Альберта в прихожей, когда он собрался идти на работу в ночную смену. Горели хрустальные светильники, за окнами кухни таилась темень, настенные часы в гостиной показывали без пятнадцати минут одиннадцать. На ней был белоснежный лёгкий пеньюар - подарок мужа ко дню рождения.
- Что тебе пожелать? - она знала, о чем он думал.
- А пошли меня к чёрту, - неопределенно хмыкнул он, не выходя из заколдованного круга бесконечных дум.
- Не пошлю. - Ей хотелось прорваться внутрь этого круга, расшевелить Альберта, вернуть интерес к обыкновенной, простой, без затей жизни. Она обвила его шею, прижалась к груди. - Десять дней отлежал в больнице, я соскучилась!..
- Без внимания я тебя не оставлял, разве нет?
- Было бы лучше, чтобы ты не убегал из больниц, а всегда был дома.
- А кто работать будет?
- Почему ты сердишься? Я ведь люблю тебя.
Он приподнял и закружил её, потом осторожно поставил.
- Ты придаёшь мне силы. Без тебя я ни на что бы не осмелился.
- Не понимаю, зачем вообще на что-то осмеливаться? Зачем тебе проблемы?
- Мне надо идти, а то на автобус опоздаю, придётся пешком топать.
- Ты меня так и не поцелуешь? - приставила к зовущим губам указательный пальчик, изображая обиженного ребёнка.
Мысли его по-прежнему концентрировались вокруг чего-то важного, вероятно, он уже был в цехе, где должна была висеть стенгазета с его первым смелым выступлением. И не хотелось оставить Ренату несчастной. Она очень надёжная, умная женщина...
Она отвела душу в длительном поцелуе.
- Я, наверное, останусь, - засмеялся он.
- Нет, - перевела дух она, - теперь ты можешь идти.
Он быстро отрезвел, вспомнил невысказанное:
- Завтра поеду на вокзал за билетами в Барнаул, к матери.
- Я могу поехать с тобой.
- На вокзал?
- И на вокзал тоже. Завтра суббота, и вообще мы отдыхаем три дня - День Победы... В Барнауле прошвырнусь по магазинам, кое-что подкуплю.
- Скучно мне не будет.
- Не знаю, почему ты не любишь ходить по магазинам?
- Устаю в очередях.
- Ладно, иди... Не забудь пакет с пирожками.
На улице было сумрачно, неуютно: весь вечер сеял нудный холодный дождь, сплошная серо-свинцовая облачность улеглась бы толстым сырым одеялом на землю, если бы не тёмные от воды многоэтажные коробки домов. На автобусной остановке ёжились под зонтами нелепые фигуры людей. Раскаиваясь за непредусмотрительность, Альберт поднял воротник куртки. Своих коллег он не встретил, порадовался маленькому везению - было о чём подумать в одиночестве.
Минуту спустя подошёл заляпанный грязью полупустой служебный автобус. Поругивая небесную канцелярию за прерванные на личных садовых участках весенние работы, химики заполнили прогретый салон. Покачиваясь, автобус резво покатил по улице в освещённую придорожными фонарями вуаль дождя.
"Время - крылатая птица, - думал Альберт, машинально разглядывая заводскую смену и улавливая общее спокойное настроение. - Время летит, летит, проносится стремительно мимо. Как стриж. Смотришь, вот он, лови, но нет - он уже далеко!.. И появляется в сердце... пустота. Ведь ты неуклюж, неповоротлив, ты отстал от времени, не можешь ни догнать его, ни удержать. Кто-то другой вместо тебя увидит прочертившего небо стрижа, засмеется и скажет... Как пессимистично! Время неподвластно человеку? Неправда! Его можно заснять на киноплёнку. Перенести в книгу. Во всём многообразии звуков и красок, желаний и поступков... Нет, не то, всё не то!.. Со временем надо шагать в ногу, быть там, где есть приложение уму, характеру, желаниям. В этом ты... В этом я должен быть со временем на "ты"..."
Щадя пассажиров, водитель подрулил прямо ко входу в одноэтажное здание проходной. Получив пропуска от заспанной кабинщицы, смена прошла "вертушку" и разбежалась по цехам, подгоняемая хлёсткими струями дождя.
Альберт не спешил. Исключение из правил, он был рад освежавшей благодати. Кроме того, он все оттягивал, оттягивал встречу... Хотелось подольше побыть наедине, обдумать каждый свой шаг, жест, слово накануне скорой встречи с товарищами по работе. С товарищами, которых раньше считал своими друзьями... Газета наверняка вышла и разговора не миновать.
"Хорош буду, если вдруг закомплексую, не смогу сказать, чего хочу!.." - медленно брёл под дождем он.
Он забыл, что в статье было всё сказано. Каждый знак препинания получил там своё слово, высказался и слово своё продолжал держать крепко.
В его голове вдруг стеснилось столько разных мыслей, мыслей одухотворённых, живых, похожих на людей с диаметрально противоположными мнениями, каждая из которых чем-то напоминала ему кого-то из коллег, и как коллеги требовала прислушаться к ней, поступить соответственно её совету. Альберт растерялся, ему стало страшно, особенно когда одна наиболее истеричная мыслёнка визгливо перебив другие, степенные мысли, посоветовала плюнуть на всё и на всех с высокой колокольни, вернуться домой, выспаться, а утром пойти в отдел кадров, получить полный расчет "по собственному желанию..." Представив себя уходящим, он подумал о трусости, о дезертирстве... нет, не солдата, не отца семейства, а... "А не всё ли равно? Я ведь о себе думаю, это моя трусость прёт из щелей поджаренной души!.." Презрев мимолетную слабость, остановившийся было Альберт упрямо наклонил голову и пошёл вперёд, всё ускоряя ход.
"Чего бояться?! Ведь ещё там, в больнице, я продумал план действий, приняв во внимание непредсказуемость поведения противника! Да, да, противника! Садист, Цыган, Дуля, Драный, Пиня, даже Спящий Ковбой, не забыть и Рукавишникова, - о! - эти ребята способны на пакости! В отличие от тебя, Штейнгауэр, страдающего народной совестью интеллигентика без фундаментальных знаний и воспитания, боящегося ненароком зацепить честь и достоинство хороших людей, они, твои противники, непременно объединят усилия, будут действовать против тебя. На свою сторону ты не записал никого. Ренату твоя борьба не интересует, Оксану ты отвергаешь, а больше тебе довериться некому. Реакция Бориса Гехта на статью показала, что ты останешься один. Они очень постараются заткнуть рабкору рот. Один ты. Один. Но ты знаешь это и тебя никто не предаст, не подставит, никто, кроме них. Кроме них и тебя самого!.. Ты продолжаешь своё дело? Но почему?.. Потому что твёрдо знаешь: пролетит стриж мимо, черканёт небосклон, оглянется "молчаливое большинство" на птицу и поймёт, что первый в начале всегда один..."
Так он шёл и думал о себе прямо и как бы со стороны, шёл и думал намного увереннее, чем раньше. Расставив всё по своим местам, он почувствовал возврат сил, настроение поднялось.
Поднялось и упало - вспомнил о матери.
"Дела её плохи. Полинка, добрейшая подруга, отбила телеграмму: "30 апреля маме сделали операцию тчк Надо надеяться зпт что всё будет хорошо". Надо надеяться..."
Лёжа в больнице, он решил написать настоящее литературное произведение, в котором должны были сойтись любовь к матери и Родине, тема становления человека. При этом он не спрашивал себя, сможет ли осилить титанический труд литератора, не имевшего понятия, чем отличаются друг от друга роман, повесть, рассказ, новелла. Сильнейшее психическое потрясение, вызванное болезнью дорогого человека, электрическим разрядом озарило мозг идеей, выжгло всё остальное, дало толчок к активному поиску в данном направлении. Ранее начатая борьба за очищение душ окружавших его людей тоже не прошла даром.
"Фабула жизни проходит через моё сердце - тут я должен искать ответы на все вопросы. Всё смыкается на мне, с меня и начинать. "
Теперь он понимал, почему выучился читать в раннем возрасте, для чего "проглотил" сотни книг, что не случайно, подчиняясь внутреннему расписанию увлекался стихосложением, работал над точностью определений, смысловой и художественной нагрузкой слова - он шёл стезёй литератора, не сознавая того сам!
Обнесённый бетонным забором с колючей проволокой двор цеха был залит светом установленных по углам на вышках прожекторов.
"Михаил Татарников, наставник, назвал завод концентрационным лагерем, а двадцатый цех с его "первоклассной" вредностью - крематорием. Жутко назвал, с перебором, но с веским оправдательным аргументом: на кладбище Христианинбурга, равно как и Борового средний возраст похороненных не превышал пятидесяти лет... К добру ли о покойниках?.."
Он вошел в вестибюль, на минуту задержался у доски объявлений, ничего интересного не вычитал, прошёл в раздевалку. И опять никого не встретил! Не встретил и разволновался.
Шкаф для спецодежды был взломан. Кроме обшарпанной каски и заскорузлых негодных резиновых сапог в нём вот уже несколько дней жила обиженно-тоскливая серая пыль. Пропали не только ношеные вещи, которые он не успел сдать в стирку, но и абсолютно новый комплект одежды, приготовленный к последнему воскресенью мая, ко Дню химика.
"Предупреждают покойнички дурака. Газета вышла и взбудоражила всех. Спецодежду спрятали или выбросили в телегу с мусором. Новый комплект свистнули домой. Сапоги и каску оставили: топай отсюда, друг ситный, пока голова цела. Провоцируют, думают, полезу по шкафам искать! Как бы не так, любезные!.." - и повеселел от мысли, что противник начал мелкие пакостные действия, на большее их, очевидно, не хватило.
Позвонил в другой корпус производства заступившему начальнику смены Ивану Павловичу Самойленко. Тот сразу смекнул, чего требовал непреклонный Штейнгауэр.
- Я пришлю тебе сейчас полный комплект, - покатил на мирные рельсы начальник. - Есть тут у нас специальный шкафчик...
Вместо дутой нейлоновой куртки Цыгана на вешалке в гардеробной одиноко висело серое демисезонное пальто и коричневая кожаная кепка Драного.
- Подменились, - вяло подтвердил Драный. Он развалился за столом в курилке, сосал сигарету, не выпуская её из перекошенного рта. Грубо отёсанное бледно-серое лицо и ускользавший затравленный взгляд выдавали следы пережитого стресса. Альберт было решил, что Драный маялся предстоявшей встречей с автором статьи, из-за которой появились определённые трудности. Но это предположение было верным лишь отчасти. Нарезанные прокладки, части запорной арматуры, слесарный инструмент, грязные перчатки, ржавые болты, гайки, вентиль на пятьдесят с обломанным ухом и съеденными кислотой кольцами - всё наваленное на стол говорило о суматошной авральной работе в цехе.
- Газовка? - спросил Альберт.
Драный всего лишь на одно мгновение посмотрел ему в глаза, после чего обиженно засопел и отвернулся:
- Ничего страшного...
"Пьян как всегда", - с неприязнью отметил Альберт.
- А всё же?
Драный опять засопел, взял нож, мембрану вентиля, начал скрести твёрдую корку гели.
- Горел я!..
- Горел?.. Ты?..
- Ну не я - спирт...
- Как это случилось?
Драный дососал окурок, громко икнул, матюгнулся, шумно вздохнул, стал рассказывать:
- Я это... слышь, ик... никто не пострадал!.. Короче, сто второй... это, накрылся... Скол эмали... Я его, понимаешь ты, мыть, а он, зараза, бух! - как свечка!..
Днем слесари вместе с приданым для усиления Драным по распоряжению Петровича вскрыли ёмкость первой десорбции и обнаружили скол эмали на внутренней стенке, ниже верхнего венца. Экономика должна быть экономной - скупое руководство решило заплатить дважды - дорогостоящее оборудование не демонтировать, поставить фторопластовую пробку. Пока останавливали систему, сливали полупродукт, отглушали переливные линии и газовый коллектор, вскрывали ёмкость, день закончился. Пробку решили ставить утром следующего дня. К тому времени сменные аппаратчики должны были почистить ёмкость, прополоскать её спиртом и продуть воздухом.
Цыган на смену не вышел и Драный остался сверхурочно. Еще днем он пропустил несколько стаканчиков "зюзи", а приняв смену, подкрепился ещё. Ёмкость была почти чистой и он, настроив гибкий шланг, ополоснул стенки тугой струёй спирта. Дивясь силе нагнетавшего насоса, попытался хотя бы приблизительно прикинуть в уме, сколько литров вылил он в канализацию и сколько это стоило бы денег, если спирт перевести в водку. Когда счёт пошёл на сотни рублей, он закрыл вентиль и удовлетворённо хмыкнул: смена только начиналась, а он уже выполнил допзадание.
Он находился в безопасном отдалении, когда позади туго рвануло воздух и оранжево-синее пламя стеной побежало к нему. Отрезанный от выхода, пропитанный спиртовыми парами Драный остолбенел. Инстинкт самосохранения бросил его к пожарному гидранту.
Рассказывая, Драный переживал всё заново и трезвел на глазах.
- Девки перепугались, в другой корпус драпанули, пожарных вызвали, газоспасателей, начальство... - мусолил новую сигарету. - Пока те расчухались, я всё водой залил.
- Хорошо, что так...
- Думаешь, не струсил? Руки вон трясутся...
- Причину установили?
- Канализация прохудилась.
- А она-то тут при чём?
- При том, что рядом поврежденный электрический кабель проходил! Голимый спирт попал на провода, коротнуло и...
- Понятно. Особые распоряжения начальства есть?
- Есть. Рукавишников в бешенстве. Ты, говорит, пьян, так что молчи, радуйся, что акт на тебя не составили, а то загремишь в тюрьму!.. Я производство и людей спас, а он!..
Да, преступную экономическую и техническую недальновидность, проще говоря, безалаберность руководство могло списать на пьяного мужика.
- Почему тебя не заменили?
Драный и сам удивился, почесал затылок:
- Не знаю!..
Он вдруг вспомнил, кто перед ним сидит, кольнул взглядом и обидой:
- Твоя статья в газете вышла. Вовремя подоспел, ничего не скажешь! Теперь затуркают.
Альберт нахмурился:
- Не подоспел - опоздал я. Раньше надо было написать. Я бы вообще это производство закрыл, чтобы сделали капитальный ремонт и технически переоснастили.
- Не ожидал я...
- Чего?
- Подлости!
- А пить на работе - не подлость? Забыл где работаешь? Ты ведь знал о неисправной канализации...
- Откуда?!
- Я лично несколько раз в журнал неполадок слесарям записывал, по смене передавал, начальству докладывал, в курилке об этом сколько говорили.
- Не слышал, - скользнул в сторону взгляд Драного.
- Ладно, корчишь невинного младенца. Я бы таких, как ты, к заводу на пушечный выстрел не подпускал! Если бы рвануло, газовое облако...
- А, брось! Тошнит!..
- Мы ещё поговорим. Попозже. Ты, случаем, мою спецовку не видел?
- Нет.
- Значит видел.
- С чего ты взял?
- Ты сразу дал уверенный ответ и ни о чем не спросил.
- Это не я.
- Даром вам это не пройдёт - попомните моё слово.
- Тебе-то уж точно не пройдет! - процедил сквозь зубы Драный.
Альберт молча поднялся и пошёл в цех. Громыхнул отодвигаемым столом и Драный. Сошедшие на землю после длительного хождения по морям люди ступали увереннее его. Да и то сказать - устал, намаялся человек.
В вестибюле Альберт нарвался на вопли Татьяны Каланчевской:
- Ты где шляешься, хотела бы я знать?! Ты что себе позволяешь?! Смену у меня кто принимать будет? Я ночью в посёлок пешком идти должна, да? Одна?..
Шаркая сапогами мимо, Драный заржал:
- Танька, я провожу! До утра провожать буду!..
- Да пошёл ты! - зло ткнула она Драного.
Тот поспешил скрыться в раздевалке.
Альберт хранил спокойствие.
- Я приму у тебя смену ровно в двадцать четыре ноль-ноль, как и положено. Сейчас без пятнадцати, ты рано оставила рабочее место, рано принарядилась. - Улыбнувшись, заметил: - Может статься, не приму совсем, если не найду спецодежду.
Кто "подшутил" над ним, знали все - Альберт видел это по глазам каждого, с кем говорил.
- И ты решил отыграться на мне? - удивилась Татьяна, не узнавая прежнего человека в Штейнгауэре.
- Отыграться? Порядок приёма и сдачи смены расписан инструкцией, разве ты не помнишь?
Татьяна Каланчевская мгновенно превратилась в ласковую пушистую кошечку:
- Аленький, родненький, войди в моё положение! Ведь мой убьёт меня, если задержусь на полчаса!.. Ты не видел, какой дождина идёт? Приятного мало...
- Свинью подложили тебе, а не мне, Татьяна.
Она готова была зареветь, поняв, что угрозами и лаской Штейнгауэра не пронять. Понизив голос до шёпота, Альберт быстро спросил, обещая отпустить немедленно, если получит надлежащий ответ:
- Кто взломал мой шкаф?
- Валька Кудряш с Савелием. Только ты меня не выдавай! - также тихо и быстро сказала она.
- Ладно, чего уж там, иди, а то и вправду на автобус опоздаешь, - сказал он нормальным голосом. - И держись подальше от них.
Взвизгнув от радости, она чмокнула его в щёку и выскочила под дождь. Альберт удивленно хмыкнул, посмотрел на дверь, пожал плечами и вдруг со смехом воскликнул:
- От, бабы, что творят! Целуют одного, а летят к другому!
Он старался не думать о встрече с Зоей, Ириной и Ольгой, которые прочитали статью в газете и теперь сидели в щитовой, перемалывали его косточки, обсуждая, в чём он был прав, в чём виноват. Женщины так увлеклись его персоной, что не заметили, как появился он сам. Ещё на лестничной площадке он услышал громкий беспардонный голос Зои:
- Подстроено это всё обществом борьбы за трезвость, вы что, не видите? Если бы он всегда был таким, а то ...марионетка!.. Сам бы никогда не высунулся!
- Не выдумывай! - оборвала Зою Ольга. - Ты его мало знаешь. Просто у него не было повода для старта. Нам только кажется, что сильные люди - это те, кто скандалит ежедневно, в очереди за колбасой или за билетами в театр, с соседями или начальством - всё равно. Сильные люди - умные люди, люди тактичные, каждый их шаг обдуман и взвешен...
Ирина перебила пытавшуюся возразить Зою и недоговорившую Ольгу, начав скорострельную стрельбу заговорным словарным запасом:
- А я вам, подруженьки, вот что скажу, только чур - между нами!..
Что она хотела сообщить такое важное повернувшимся к ней женщинам, они так и не узнали - увидела улыбавшегося на пороге Штейнгауэра. Она осеклась на полуслове, густо покраснела, и тут же воскликнула, предупреждая всех:
- Альберт?!
Зоя с Ольгой живо обернулись. В глазах первой мелькнуло смешанное с удивлением недовольство. Ольга зарделась румянцем торжества: "Попались, заговорщицы! Теперь держитесь, задаст он вам!.."
- Привет, это я, - сказал он им буднично, по домашнему, как членам семьи. Прошёл к своему столу. Поймал мягкий влюблённый взгляд Ольги и смущённый - Ирины. За несколько лет совместной работы они стали для него родными сёстрами...
И тут он увидел на стене впечатляюще большую, профессионально оформленную газету. Нервная дрожь охотничьей собаки, идущей по следу зверя, заставила сердце колотиться сильнее.
"Вот-вот, иначе, как собакой, меня здесь, наверное, не называют!.."
Лоб покрылся холодной испариной внезапного страха:
"Сейчас не я - они меня затравят..."
Ему бы подойти к источнику своего страха, найти среди десятка заметок и статей свою, наполниться её силой, но он заскромничал, сел, взял в руки попавшийся на глаза журнал распоряжений, бессмысленно заскользил по чьим-то беглым строчкам, вроде читая. Ему нужно было время прийти в себя, понять обстановку, в которой никогда не бывал.
- Мы не ждали тебя, - уплотнила вакуум своей неприязни Зоя. - За тебя Борис Гехт работает.
- Я предупредил Петровича, что выйду в ночь, - сказал он. - А где Борис?
- Приедет последним автобусом, - влилась в разговор Ольга. - Ты-то как? Всё хорошо?
- Нормально, - пустым эхом отозвался он.
Будь они одни, он обязательно рассказал бы ей о болезни матери, о том, как сам, дрожа в температурном ознобе, вёз её в Барнаул, что видел и испытал там, о том, что неделю назад ей сделали операцию и что после смены вместе с Ренатой поедет узнавать...
Ольга смутно догадалась, что помимо обострившихся отношений с коллегами Альберта тревожила другая, более важная проблема: как он смотрел на неё, когда она спросила, всё ли у него хорошо, сколько беспокойства читалось в печальном взгляде, в скорбной складке сведённых бровей!
- Потом поговорим! - шёпотом пообещала она ему.
Альберт молча кивнул.
- Хватит трепаться! - вмешалась Зоя, завидуя такой вот быстрой договорённости, за которой виделась крепкая дружеская связь. - Работы выше головы!
- Нельзя ли повежливее? - сдержанно заметил Альберт. - Я не марионетка, на окрики не реагирую.
- Неужели? - вскинулась Зоя.
- Успокойтесь вы! - повысила голос Ирина.
- А я вот сейчас Ивану Павловичу позвоню, будешь мне тут мозги пудрить! - бросилась к телефону Зоя.
Но Самойленко вошёл в щитовую сам.
- Что за шум, а драки нет? - спокойно и строго поинтересовался он, оглядывая всех как бы свысока.
Иван Павлович был человеком лет сорока пяти, роста ниже среднего, щуплый, моложавый, манерный. Он мог бы с уверенностью сказать, что в двадцатом его недолюбливали. За то, например, что всего за четыре с небольшим года прошёл все ступени аппаратчика химического производства, без отрыва от него окончил Барнаульский химико-технологический техникум, поступил на заочное отделение политехнического института... Но это ли карьера в его возрасте? Однако здесь завидовали чужому успеху в любом варианте, выбившихся "из грязи в князи" ненавидели под любым соусом. И вместе с тем, что не вписывалось ни в какую концепцию зависти, ни в какие рамки ненависти, в двадцатом страшно гордились вышедшими из "грязи" директором завода Василием Фоминым, известным врачом-реаниматологом Владимиром Петуховым, прославленным полковником милиции Федором Эберт, журналистом с мировым именем Андреем Шелковым...
Зоя обрушила на его бедную голову поток брани, жалуясь на "пан-барона фон Штейнгауэра", который почему-то не желал подчиняться её воле, попросту говоря, всё время огрызался.
Иван Павлович незаметно подмигнул собрату по полу:
- Что же ты женщин обижаешь, Альберт?
- А вот! - развел руками Альберт. - Иногда даже не знаю, на каком языке с ними разговаривать, чтобы не сердились на мою невоспитанность.
Иван Павлович положил перед ним на стол свёрток с одеждой.
Ольге не понравилось поведение Зои и Ивана Павловича, она сердито фыркнула, поднялась идти в лабораторию, пригрозила, задержавшись на пороге:
- Если вы мне сегодня запоздаете с отбором проб на анализ или к чаю вовремя не поспеете - пеняйте на себя!
Дверь за ней хлопнула сильнее обычного.
Ирина долго смотрела на Альберта широко распахнутыми, удивленными глазами, потом вдруг в зрачках появилось восторженное выражение сногсшибательного открытия, она воскликнула, взрыднув коротким смехом:
- Невероятно! Она на тебя неровно дышит!
Позднее открытие. Кто только об этом не догадывался. Но слово - первое слово произнесла Ирина. Взгляды присутствовавших с любопытством скрестились на Альберте.
- Что ты мелешь? - рассердился он, отлично понимая, что начало сплетням положено.
- Ну точно! - подпрыгнула на лавке Ирина, не боясь прослыть дурочкой. - Меня-то не проведёшь!
Провести её в этом вопросе было чрезвычайно сложно. Заметив на себе похотливый блеск кого-нибудь из мужчин своего окружения, состоявшего из коллег, друзей и просто знакомых, она всяческими путями старалась этот блеск раздуть до размеров небольшого пожара. "Ну что за кума, что под кумом не была?" - говорила она даже в присутствии мужа, прозванного Оленеводом, собиравшем крепкие развесистые рога, которые теряли "кумовья".
- Ну хватит! - зло зыркнул он на неё.
- Пользуйся моментом, дурачок! - свободно и весело засмеялась Ирина. - Ты мужик хоть куда, а она женщина одинокая, свободная, с квартирой, чего тебе ещё? У нее всё при всём, не женщина - маков цвет! Не теряйся, не в прорубь - в постель зовут!..
- Ну вот, уже зовут! - улыбался Иван Павлович. - А почему меня никто никуда не зовёт?
- А вы статьи не пишете! - сексуальная тема превратила Зою в добрую фею с кислой улыбкой.
- Иван Павлович, нам лучше бежать отсюда - я их знаю: начнут - не остановишь!.. - Альберт потащил слабо сопротивлявшегося начальника смены к выходу.
- Что, мужички, крыть нечем? - похабно расхохоталась Зоя, показывая Ирине пальцем на "полшестого".
В раздевалке, куда "мужички" пришли встретить Бориса Гехта, Иван Павлович обрёл своё прежнее слегка высокомерное состояние, с сожалением и иронией пожаловался Альберту:
- Женщины стали беспардонными, грубыми, как портовые шлюхи, любить их не возникает желания. Ты-то какого мнения о них?
Альберт переодевался, ответил не раздумывая:
- Зоя не мой идеал. Ирина тоже.
- Зоя одинокая женщина, но в спальню к ней, говорят, никто из нормальных мужиков заглянуть не отваживается.
- Оттого и бесится.
- Да, крыть её некому.
В эту минуту появился мокрый от дождя Борис Гехт.
- Кого я вижу! - радостно заревел он, заключая в мощные объятия Альберта. - Живой!.. В смену или со смены?..
- В смену, - засмеялся Альберт, наступив громиле каблуком сапога на большой палец ноги в мягких кожаных туфлях.
- Ав-ва!.. Ты что делаешь?!. - заорал Борис, отпуская Альберта. - Сдурел, что ли?
- Это я от полноты чувств, - улыбался Штейнгауэр, на всякий случай отступая к двери.
Борис повернулся к начальнику смены, с полной серьезностью на лице сказал:
- А вас, Иван Палыч, я прошу задержаться - надо обсудить политический момент. Всякое промедление смерти подобно!..
Глава третья
Тревожные слухи о надвигающихся милицейских облавах, засадах и обысках с арестами расползлись по округе и надолго сжали сотни сердец страхом. Обеспокоенный ещё не вышедшей было в свет статьёй Альберта Штейнгауэра Валька Кудряш, то есть Цыган, поспешил нанести заблаговременный предупреждающий визит к редактору Степану Дорогову. Хотел узнать, о ком и о чём конкретно написал правдоискатель и не вложил ли он заодно с другими и его, Цыгана..
О себе Цыган думал как о невинном ягнёнке и был очень обижен поступком борзописца. После памятного знакомства с хладнокровным Азиатом и его дружками-волками он панически боялся краха задуманного преступниками предприятия. Ведь они убьют за бездействие! Цыгана не волновало, что сделает Азиат со Штейнгауэром.
Предлог для визита к Дорогову нашёлся подходящий - поздравить с Днём печати, отмечавшемся пятого мая, как раз в тот день.
Парторг с увлечением корпел в оформительской над пёстрым полотном стенгазеты. Воспользовавшись отсутствием посторонних, Цыган завёл виртуозный разговор ни о чём, однако очень ловко подпитывая тщеславие самодеятельного художника, цеплявшегося за эту мастерскую, дабы не слесарить в другой.
- Я слышал, - самозабвенно трепался Цыган, - в прошлогоднем конкурсе цеховых стенгазет мы заняли первое место и вы как редактор получили премию парткома и заводской многотиражки?..
- О да! - сиял Дорогов. - Была ещё бесплатная путёвка в сочинский санаторий!
- А в этом году, я смотрю, наша газета стала интереснее многотиражки, только и того, что не отпечатывается в типографии. Где вы этому научились?
- Да уж не в Сочи! - хохотал редактор. - Я охотно посещаю семинары редакторов стенгазет!
- Оно и видно: очередной номер вы еще только делаете, а уже столько шуму! Такое по плечу разве что смелому революционеру-демократу.
- А ты посмотри, какого я себе рабкора нашёл! В вашем, между прочем, цехе работает! - похвастался Дорогов и извлёк из стопки бумаг статью Штейнгауэра.
Проклятый Альберт не целясь попал в десятку и не оставлял шанса отыграться. Он так искусно использовал эзопов язык, рассказывая о воровстве, что придраться к нему с клеветничеством было практически невозможно, но все, в том числе и он, Цыган, угадывались безошибочно! Пьяницы были названы поимённо, Штейнгауэр знал, что алкоголики не в состоянии спрятать болезнь. На воре шапка горит - Цыган почувствовал, как под ним загорелась земля: отпетые бандиты не простят!
- Ну, пескарь премудрый, и не боится! - зло сорвалось с языка.
Ближе к вечеру встревоженный Цыган дозвонился до Кабула, а через него нашел и Азиата. Под покровом чёрной майской ночи они встретились в глухом переулке частного жилого сектора неподалеку от строительного участка Цыгана, там, где извилистая тропинка между строящимися домами убегала в кустарниковый бурелом вишни к разломам обрывистого берега озера. Кабул остался торчать под тополем в начале переулка, а тут, вдали от любого случайного прохожего Цыган возбужденно излагал Азиату критическую ситуацию их задумки. В разговоре он вдруг почему-то перешёл на чудовищный акцент:
- Панимаешь, дарагой, павлият на рэдактора, штобы нэ ставил статэйку в стэнгазэту нэвазможна! Нэ патаму, што он идэйный. Дэло в другом! В том, што...
Своего происхождения Азиат не помнил. Каждый уголок сознания был заполнен приёмниками-распределителями, детскими домами, колониями... И всюду почему-то встречались остервенелые нелюди. Они всегда играли роль заботливых отцов. А настоящие отцы и матери детей улицы пропали без вести в огне второй мировой войны, умерли от голода, холода и болезней во время ссылки в Сибирь, которая никому не отказывала в приёме. Это теперь он знает, что гонимые по национальному признаку народы огромного Союза теряли своих детей в жестоких условиях сталинских репрессий, что воспитателям хотелось, чтобы интернациональные дети обрусели, забыли родной язык и место рождения, священные традиции, стали верными бойцами коммунизма... Но - не получилось. В его случае не получилось: Азиат, как, впрочем, и тысячи других сирот впитал другую - преступную субкультуру. Нелепый акцент и кривляние Цыгана ударили Азиата в самое темечко. Если бы он, Азиат, умел так же хорошо говорить, как думал и чувствовал, он бы объяснил этому клоуну существенную разницу между ними. Качнувшись от глубинной незаживающей боли, он схватил Цыгана за грудки, поддёрнул к перекошенному обидой и злобой лицу, хрипло заревел:
- Ты, падло! Лагерного придурка корчишь?! - железный кулак смачно влип в лицо Цыгана как в тесто. Азиат поднял заскулившего парня левой рукой и тут же скрючил его новым ударом под дых правой. - Такой звон мою печенку жжёт! Говори как мамаша учила, не то я твоё ботало пёрышком выправлю! У-у, гнида!.. - замахнулся опять, но не ударил, отшвырнул на землю.
Оглушённый, растерянный, всхлипывающий Цыган в мгновение ока забыл акцент, а поднявшись на дрожавшие ноги стал сдабривать речь матом, который, по его соображению, должен был загладить вину перед Азиатом.
- О статье, - сказал он, ощупывая пылавшую скулу, - знают в парткоме. В духе горбачёвской перестройки они собираются организовать общество борьбы за трезвость, Штейнгауэр, похоже, будет там одним из первых...
Азиат молчал.
- В Крыму, говорят, вырубили винные сорта винограда, - не знал как оправдаться Цыган. - У нас так: уж если возьмутся... Пока не поздно, надо этому корреспонденту глотку заткнуть.
Азиат ненавидел стукачей-гиен, завербованных ментами, чекистами, ворами или партийными боссами - всё едино. И таких, как Цыган, предававших пусть и бывшего, но всё же товарища, лишь бы прикрыть свою задницу, он тоже невзлюбил. Он был близок к высшей касте преступного мира, где подобные штуки карались смертью. Никто, нигде и никогда не терпел обмана. А Цыган к правде подмешивал ложь: Альберт Штейнгауэр по-прежнему оставался один и своим упрямством вызывал восхищение. Проницательный командир уловил в Цыгане и эту ложь, и это восхищение.
Азиат не был паинькой. Он не только обманывал людей. Он находился с ними в состоянии войны. К тому же он был предан главарю банды и считал, что каждый человек должен стоять горой за человека своего круга. А внутри - тут у каждого свои интересы.
- Не подфартил? - спросил он.
Даже в темноте Цыгану показалось, что он заметил тяжёлый взгляд этого жуткого человека.
- Понимаешь, этот козёл добьётся, чтобы в цехе усилили охрану, поставили электронную сигнализацию, ввели строгий учёт расхода спирта. И тогда я не то что три бочки - три литра не смогу взять! Провалиться на месте!.. - для вящей убедительности Цыган осенил себя крестом.
Оборотней вроде Цыгана Азиат повидал достаточно, чтобы не верить их крестным знамениям. Но теперь Цыган явно не врал, он предупреждал. Азиат представил реакцию вспыльчивого Коли Коньяка и сжал кулаки, готовый избить Цыгана. Коля Коньяк задумал наладить подпольное производство спиртных напитков, у него, очевидно, что-то не заладилось с химзаводским начальством, иначе проблемы со спиртом не существовало бы, а тут... Не успели установить многообещавший контакт с хитрым Цыганом, как в это же время какой-то писаришка начинает рвать все нити! Кому это может понравиться?
Азиат сдержался. Дал волю словам:
- Проворонил, гад, теперь дрожишь? Не свети задом, заглохни, будто тебя закопали. Надо будет, я скажу, что делать. Усёк?
Цыган торопливо кивнул:
- Усек. А-а...
- Чего?
- А-а... когда скажешь?
- Завтра.
Полученную информацию Азиат, не дожидаясь утра, понёс Коле Коньяку. Рассчитывал, что тот ещё не спит.
Крестный отец вполне легально жил в роскошном особняке, купленном у еврея.
Лившиц долгое время работал бухгалтером нефтеперерабатывающего завода то ли в Западной Сибири, то ли в Азербайджане, - слухи ходили разные, - а выйдя на заслуженный отдых, переехал с женой в Христианинбург, в город ссыльной юности (в сентябре 1941 года отца его посчитали за немца и вместе с поволжскими немцами выселили в молодой Христианинбург, куда эвакуировали станкостроительный завод, где и работал в войну мальчишка Лившиц). Здесь, в Христианинбурге, Лившиц воплотил в жизнь свою давнюю мечту, отстроив по собственному проекту большой дом. Получив от набравшего солидный авторитет и силу заместителя начальника строительного управления Коли Коньяка, чье настоящее, мирское имя все давно забыли, 250 тысяч немецких марок наличными, пенсионер-космополит, как Лившиц назвал себя сам, выправил национальность страдальца отца, через него и свою и уехал с верной спутницей жизни в Западную Германию, в Штуттгарт, наладил торговлю российскими нефтепродуктами, стал королём окрестных бензоколонок. Теперь, говорят, ездит на Канары, в Италию и Швейцарию, греет на солнышке юга старые кости и не увлекается массажем, боясь посадить сердце.
Между стариком Лившицем и Колей Коньяком осталась прямая связь, то есть Коля Коньяк обеспечивал охрану железнодорожных составов с цистернами, катившимися на Запад, а Лившиц платил твёрдой "капустой". Таким образом Германия обогатилась не только за счёт дешёвой рабочей силы сотен тысяч российских немцев, раскручивающих экономику исторической родины. По некоторым данным, опубликованным в западногерманской прессе, около шести тысяч выходцев из России открыли там своё дело. Обеспокоенные местные немцы заговорили о крепнущей русской мафии, однако очень быстро умолкли, начав сбывать на Восток подержанные заводы и технологии, ржавые автомобили, старую мебель, электротовары, всё, чем были переполнены рынки и лавки. "Русаки", быть может, и взяли бы под контроль немецкий бизнес, если бы не испытывали известные трудности с языком исторической родины.
Азиат часто жалел, что не родился немцем.
Дом Коли Коньяка имел множество достоинств. Три его этажа как бы опирались на две боковые пристройки более позднего времени. Под всем домом - немецкий келлер-подвал. Электронные сенсоры замечали каждого, кто приближался к узорной железной ограде или воротам - во дворе мгновенно вспыхивали прожекторы, а в комнате дежурного охранника раздавался звуковой сигнал. Нарушителей спокойствия внимательно разглядывали телекамеры, передавая изображение на мониторы. Покой, правда, нарушался редко: несколько свирепых мастиф-эспаньолов, каждый весом до ста килограммов, взятых на вооружение итальянской мафией в качестве надёжной охраны, бившихся в древности на аренах Рима наравне с гладиаторами против пантер, тигров, львов и людей, отбили охоту местных жителей гулять под окнами, распалив любопытство ещё больше.
Таинство особняка в череде простых домов порождало страшные истории обывателей. Рассказывали, будто в подвалы этого дома привозили людей, вырезали у них органы, выкачивали кровь и продавали за границу, тела разделывали и продавали шашлыками на базарах... Чего только не выдумает человек с богатой фантазией!
Азиат знал, как войти в дом незамеченным. Сенсоров для него не существовало. Смекалка и ночь были союзниками. Особо не раздумывая, он вынул из кармана кожаной куртки электронный пульт управления, какие нынче широко применяются к телевизорам, видеомагнитофонам и автомобилям, нажал кнопку, отключая сигнализацию. Собаки услышали звук шагов и подняли возню. Азиат успокоил их, зашипев по змеиному.
Перепрыгнув ограду тренированным броском, он подошёл к дому с тыла, у самой стены пропал в кустах смородины. Там просунул руку за решётку подвального окна, что-то нажал, повернул и решётка вдруг ослабла, после чего быстро и бесшумно поднялась внутрь стены, а вместе с нею ушла и рама окна. Ровно через три секунды после того, как Азиат спустился в подвал, всё вернулось на своё место.
Он оказался в небольшом коридоре. Горело слабое ночное освещение. Двери вели в кладовую, мастерскую, гараж, дальше по коридору и наверх. Миниатюрных телекамер здесь уже не было.
Азиат прошел в мастерскую, где был заведён порядок европейского баумаркта - материалы, инструменты, станки и механизмы - всё, что нужно автомеханику, было учтено и занимало свои места. Азиат открыл другую дверь и заглянул в спортивный зал, общая площадь которого составляла около 160-ти квадратных метров - размер одной из пристроек дома. Судя по целевому назначению и внешнему виду спортивных снарядов здесь активно занимались кик-боксингом, тэйк-ван-до и другими боевыми видами спорта. Отнюдь не для защиты, принимая во внимание преступные замыслы обитатавшей здесь банды.
Дверь в сауну недавно покрасили. Толкнув её, Азиат поморщился, услышав треск отлипающей краски.
Дно бассейна выложено дорогой нежно-голубой керамической плиткой, стенки - светлой изумрудной, а бортики и стены сауны - превосходным ореховым деревом, каждую досточку которого обработал искусный резец талантливого художника-дизайнера. Центральная стена приняла на себя глубокий детальный барельеф прелестной Геры и могучего Нептуна, символизирующих неразрывный союз Земли и Воды, соблазнительницы-женщины и искусителя-мужчины. В левом углу устроен тропический оазис: в зарослях пальм и цветущих белыми и розовыми цветами вьющихся растений по замшелым камням бежал звонкий ручеек. Рядом из белого фарфора и розового мрамора стояли невысокие изящные фигурки обнажённых купальщиц. Их неподвижные игривые позы оживляли зеленые фонари на дне бассейна и свет будто живой воды.
Азиат подошёл, посмотрел на воду. Хотел раздеться, смыть дневную усталость, но передумал - не все дела были закончены.
Телохранитель и правая рука Коли Коньяка совершал ежедневный обход дома как некий священный ритуал, отменить который могли лишь очень важные обстоятельства.
Бросив запоминающий взгляд на воду, он вернулся в коридор. Наверх не пошёл - направился в гараж, где стояли готовые к выезду две "Волги" и три "девятки". Все машины воровского цвета - цвета чёрной ночи. В белокаменной и первопрестольной Москве, в краевых и областных центрах, в крупных городах братишки заводили иностранные джипы и лимузины, катались с комфортом и ветерком, но здесь, в провинции, приходилось считаться с мнением карательных органов ревностной власти. Впрочем, и это была уже роскошь.
Кабул любил её как женщин. Не роскошь, а технику, меняя машины очень редко, а женщин - регулярно. Те и другие отдавали ему всю свою мощь.
Переступив порог гаража, слева от себя Азиат услышал слабый шорох и боковым зрением заметил ствол направленного в его грудь пистолета. Этого было достаточно, чтобы пришла в действие двигательная система профессионального бойца. Быстрым движением руки он отбил пистолет и с разворотом тела локтем ударил неизвестного в живот. Послышался сдавленный вскрик. Нога Азиата уже описалывала скоростной полукруг, но вскрик человека был узнан и она ударила в стену, в нескольких миллиметрах от головы Коли Коньяка.
Несколько последующих минут главарь корчился от боли и не мог произнести ни слова.
- Кто знал, что это вы? - без покаяния хмуро сказал Азиат, помогая незадачливому шефу разогнуться, прийти в себя.
- Ничего!.. - кряхтя и постанывая, отвечал Коля Коньяк. - Ничего! Грех обижаться, забыл, что у тебя реакция быстрее мысли...
Если собака укусит своего хозяина, тот забьёт её или продаст. Избить Азиата - лишиться его реакции, лишиться защиты. Воры в законе конкурируют между собой, устраивают кровавые разборки, переделы сфер влияния, территорий, рынков сбыта наворованного и так далее. Ни один не упустит возможности воспользоваться слабостью позиций другого.
- Что вы здесь делаете? - поинтересовался Азиат.
- Решил проверить, не чужой ли кто бродит.
- А где... - Азиат хотел спросить, почему шеф не отправил на проверку кого-нибудь из охранников, дрыхнувших в дежурке, но тогда бы он поменялся с главарём руководящей ролью, что не понравилось бы Коле Коньяку, поэтому вовремя осёкся.
Потирая зашибленную печень, Коля Коньяк присел на табурет. Помолчав, спросил:
- Что нового?
По мере того, как Азиат пересказывал сообщение Цыгана, Коля Коньяк злобился. Не выдержав, ругнулся - стесняться было некого:
- Перестройщики, мать вашу!.. Знаешь, что надо сделать с этим корреспондентом?
Лоб Азиата избороздили три глубокие вопросительные морщины.
- Убрать! - прошипел мафиози. - Немедленно! - и задохнулся от злобы, завращал выпученными зенками.
Азиат в сомнении покачал головой, однако ничего говорить пока не стал.
- Не понял?! - ноздри Коли Коньяка хищно раздулись. - Или ты не можешь раздавить клопа? А может, ты брезгуешь? Поручи Косому. Пойми, командир, - подступал он к размышлявшему Азиату, - я не могу упустить прибыльное дело! Цыган прав: корреспондент всё испортит!
Им трудно было запомнить немецкую фамилию - Штейнгауэр. По делу появилось и закрепилось прозвище - Корреспондент.
- В самоубийство Корреспондента менты не поверят, - заговорил Азиат. - В дело замешана партия, мокруха поднимет ментов и чекистов. Тогда всему песец. Лучше переждать. Или обойти...
Главарь банды знал, что упрямство, бешенство и злоба, чем он всё чаще страдал, были плохими советниками. С большим трудом обуздав эти чувства, он, доверяя телохранителю, согласился:
- Ты, наверное, прав. Но припугнуть надо. Так, чтобы в штаны наложил. И он должен выйти из игры. Это что же получится, если мы начнём уступать дорогу каждой букашке? А Цыгану скажи, чтобы не зарывался.
Азиат, что было на него совсем не похоже, вдруг осклабился в довольной усмешке, впечатал в широкую ладонь большой кулак:
- Уже сказал. А Корреспондента убью и воскрешу лично!
- Не доверяешь пехоте?
- Сам разомнусь.
Азиат не стал повторять, что в этом деле нужна особая осторожность, особая тонкость, на которые "отмороженные" братки не способны. Быстро зверея, они всё чаще стали сообщать о преждевременной кончине воспитуемых.
"А чё, если гниль попадает?" - оправдывался Косой, пасший юную "борзоту" - молодых спортивных парней, зарабатывавших деньги на подобных мероприятиях. Азиат подозревал, что Косой специально "навешивал" нахрапистым парням труп за трупом, завязывая всех в тугой узел. Ментовка не копошилась, и он не предпринимал крутых разборок.
Остыв, Коля Коньяк буркнул:
- Ты тоже не переусердствуй.
Что бы он, интересно, сказал, если бы Азиат еще минуту назад бросился исполнять первую команду и действительно поднял на пику Штейнгауэра?
- Куда направлялся? - более миролюбиво спросил Коля Коньяк. Не получи он по печени, давно бы знал ответ.
- В люкс, к гостям пансионата.
Коля Коньяк подтянул тёплое спортивное трико - китайские халаты в домашней обстановке по примеру столичных боссов он не носил. Почесал затылок, решая, идти с командиром или подняться наверх, в спальню, где ждала очередная деваха, любительница недурно провести время.
- Одичали, поди, за неделю... Чем бы их пока озадачить? Что там у нас на подходе?
Азиат как личный секретарь напомнил:
- Надо бы рынок в Христианинбурге встряхнуть. К новому народному судье на огонек зайти. Так, мелочи одни.
Выбор принадлежал главарю, Азиат выжидательно опустил голову, рассматривая носки адидасовских кроссовок.
- Отправь к судье, пусть прощупают биографию, посмотрим, какого живца он заглотит. Что там ещё?
- Ничего.
- Скукота... Ладно, ты идёшь? - рука легла на электрический выключатель.
Рука Азиата скользнула в карман джинсов, достала связку ключей, выбрала один, внешне похожий на ключ зажигания иномарки.
- Иду.
Всё погрузилось во мрак, но его тут же прорезал тоненький луч крохотной лампочки-подсветки ключа. Привычным движением Азиат вставил блестящий бородок в неприметное отверстие в стене, повернул. По звуку - сработал центральный замок автомобиля, а получилось так, что стоявший плотно к стене шкаф вдруг стал дверью большого стального сейфа, изнутри которого пробился слабый свет.
Пригнув головы, они вошли, как оказалось, в другой подвал. Беглого взгляда было достаточно, чтобы понять: нижний подвал был не хуже верхнего - красные кирпичные стены высотой до двух метров, под сводчатым потолком в полихлорвиниловых трубах - кабели высокого напряжения, в нескольких сантиметрах от вымощенного плиткой пола, вдоль стены, - трубы парового отопления, слышался также звук работавшей где-то вентиляции. Здесь был свет, было сухо и достаточно тепло.
Вот только куда вёл туннель?
Десять крутых железобетонных ступенек вниз, поворот налево. Тяжёлая дверь позади автоматически закрылась. Поворот направо, три ступеньки вниз и - уходящий во тьму полутораметровой ширины коридор.
Что скрывалось впереди, с какой целью всё это было устроено - неизвестно. Ясно было одно: Коля Коньяк со своей бандой представлял реальную опасность обществу. Ему хватило сил втайне от людей, от местной исполнительной власти, органов надзора и контроля вынуть отсюда и вывезти сотни кубических метров грунта - податливой глины и песка, привезти сотни тысяч штук жжёного кирпича, бетон, устроить подземное сооружение. Такое по плечу только серьезной конспиративной организации. Тихая провинция - идеальное место для концентрации злой силы, для наращивания мускулов. Подчинить своему влиянию район с населением до ста тысяч человек легче, чем захватить Москву. А если - район за районом?..
Не об этом ли думал Коля Коньяк, продвигаясь вглубь туннеля? За ним, след в след, шёл верный Азиат. Сколько человек мог поставить он под ружьё?
При их приближении лампы загорались тусклым экономным светом, а когда проходили - гасли.
Узкие амбразуры то-ли бойниц, то-ли вентиляционных шахт заметить в стенах сразу было невозможно. Как невозможно было определить длину коридора, который вдруг упёрся в стену, повернул направо, потом налево, еще раз налево и снова направо. По такому принципу роют окопы. Кто знал этот лабиринт, тот мог легко оторваться от преследователей, стреляя из-за каждого угла.
Военное сооружение?
И тут, когда они в последний раз повернули направо, лампа над их головами не загорелась. Преступники растворились в темноте. Коридор уходил дальше, но там, чувствовалось, кроме пустоты и мрака ничего не было и быть не могло.
Никто бы не заметил замаскированную в стене потайную дверь, куда исчезли эти двое. Но они были уже здесь - в другом, более узком, коридоре, и беззвучно закрывшаяся за ними дверь была всё из той же, что и входная дверь в подземелье, толстой стали, окантованной резиновой полосой.
Коля Коньяк осветил карманным американским фонариком неглубокую нишу, вынул завёрнутый в промасленную тряпку пистолет с запасной обоймой патронов, покрутил в руках и положил обратно.
Метра через три они повернули направо. Коридор просматривался метров на пятнадцать, и там, впереди, опять поворачивал налево.
- Когда я попадаю сюда, - заговорил Коля Коньяк, оглянувшись на молчаливого телохранителя, - я не могу не восхищаться нашей изобретательностью.
- Хорошо сделано, - без лести отозвался Азиат.
- Хочешь сказать, Брестская крепость лучше? - хмыкнул главарь, и сам же ответил: - Она, разумеется, была крепче, но... мы же не собираемся стоять тут насмерть! Выигрыш во времени в несколько минут - вот что нужно в случае чего. А до этого - крутиться во всю мощь. Нет, что ни говори, а Цыган этот мне нравится. Как, ты говоришь, он сказал: "Не работать - крутиться надо"?..
- Так.
Коля Коньяк остановился и как бы самому себе сказал:
- Ну-ка, посмотрим, что тут у нас...
Азиат приготовился ждать.
Надавив на один из "кирпичей", Коля Коньяк открыл неглубокую осветившуюся изнутри нишу, на задней стенке которой была привинчена светлая алюминиевая панель, а на панели кроме крохотной черной головки микрофона и красной кнопки ничего больше не было.
- Это я! - сказал в микрофон главарь и нажал кнопку.
Большой квадрат стены выдвинулся вперёд, разделился вертикально на две равные половины и разъехался в стороны, открыв взору освещённый изнутри, набитый оружием и боеприпасами стальной несгораемый сейф. Электронная микросхема реагировала на записанное в память компьютера слово и этим шифром открывала тайник.
- Видишь, как всё просто, когда есть деньги! - Колю Коньяка распирала гордость.
- Завтра привезут сорок два "калаша" и три тысячи патронов к ним, - напомнил Азиат. - Пора готовить новый тайник.
- Не тайник - пора новую базу строить.
- Справимся?
- Когда закончим здесь, сразу же возьмёмся за строительство бункера на тысячу человек. За Христианинбургом по распоряжению городского Совета начнём рыть котлован водосбора - для орошения полей. Днём будем отрывать, ночью - зарывать готовые железобетонные блоки "П"-образной формы. Их будут доставлять из дальних районов Новосибирской области. По бумагам всё сойдется...
- Нужны люди. Много людей. И много техники. Чекисты быстро пронюхают, чем пахнет здешняя земля.
- Риск велик, надо подумать... - Вид оружия поднял настроение Коли Коньяка. Он взял в руки один из автоматов, покачал, пробуя на вес, поставил обратно в сейф. - В ближайшую субботу пристреляем новую партию оружия. Калаши должны бить в десятку... Мы еще походим во фраках, господа! - высокомерно заявил он вдруг кому-то, кого держал в уме, кто был, вероятно, сильнее его, кто мешал продвижению к высокой власти.
Азиат безоглядно верил ему. Знал, что без Коли Коньяка он пропадёт. Другие уважаемые люди давали работу своим боевым командирам. Уйдет немало времени, пока найдёшь свое место среди чужих, среди тех, кто не будет доверять так же, как доверяет Коля Коньяк. А ведь с каждым годом работать становилось всё труднее, планка требований к профессии всё поднималась и поднималась, простые вышибалы мозгов, как пишут газеты, настоящей команде нужны лишь на задворках большого предприятия, ей нужны даже не киллеры, а компьютерщики, микроэлектронщики, знатоки налоговой системы и бухгалтерского учета, мастера, профессионалы... Коля Коньяк пеной изо рта брызжет, добиваясь крутизны, предъявляемой к сотрудникам комитета государственной безопасности. А что может Азиат? Зарыться в землю? А дальше-то что?..
- Двигай дальше, командир, тут всё в ажуре, - будто прочитав его невеселые мысли, ткнул в бок Коля Коньяк.
Они двинулись дальше по коридору. Позади с тихим гудением трёхфазных моторов закрылись стальные створки. Пройдя несколько шагов и убедившись в полной сохранности хода, вернулись через потайную дверь обратно в большой коридор, напоминавший лабиринт архитектора "с приветом", то есть свихнувшегося на военную тропу Наполеона, которому нет места на острове Святой Елены, но в местах не столь отдаленных...
- А тут всё же прохладно, - поёжился Коля Коньяк.
- Зимние морозы в землю ушли. Грунт в этих местах на два метра промерзает, а мы на глубине четырёх.
- Это мне известно лучше тебя.
- Вам нужно было одеться...
- Не барышня, - отозвался Коля Коньяк. И без всякого перехода, осветив фонариком лицо напрягшегося Азиата, спросил: - Так, говоришь, мужики угорели?..
- Какие мужики? - прикинулся Азиат, определяя направленность мысли главаря.
- Которые всё это строили. Метростроевцы. Двенадцать человек. Ты с Кабулом нашёл их в Крестах. Не помнишь?..
Азиату не нравилось, когда Коля Коньяк поминал "жмуриков". Стены имеют уши, зачем свистеть почём зря?
- Почему не помню, помню... - с откровенной ленцой нехотя проронил Азиат. - Но то был несчастный случай: напились в гараже, завели машины погреться, уснули... Я-то причём?.. Пришлось вывозить в колхозный скотомогильник, в каустическую соду. Да их, думаю, никто и не искал, а скотомогильник обвалился, колхозники новый отрыли, рядышком...
Четверо усталых небритых мужчин склонились над расстеленным на журнальном столе строительным планом здания. Они сидели на приставленных друг к другу под прямым углом двухярусных деревянных кроватях, заправленных простым постельным бельем. Трое находились внизу, а четвёртый, лет двадцати пяти, чернявый, в серых глазах которого играл постоянный голодный блеск молодого россиянина, подобрав под себя худые ноги, нависал над ними сверху. В трусах и майке, он приготовился к длительному спокойному сну и большого интереса к общему делу не проявлял, очевидно решив заняться им на свежую голову. И хотя говорил он безостановочно, в голосе больше слышалось утомленного равнодушия, чем обычного в конце дня раздражения:
- Бросьте, братки, не всё ли вам равно, что делать? Условия договора выполняются, - это самое наипервейшее. Честно говоря, я уже и не чаял вырваться. Отупело во мне всё, смерзлось... Какая разница, кому и зачем мы понадобились? Главное, повторяю, - из колонии ушли... - тут он ласково погладил шелковистое чёрное блестящее спортивное трико с красной полосой на левой штанине, аккуратно повешенное на спинку кровати в ногах, - цивильную одежду получили, запас немецкой жратвы в кладовках - самое малое на год вперед. Живи - я те дам!.. А через полгода ударного труда этот... Как его?..
- Хозяин? - продолжая изучать план, подсказал похожий на поляка усатый, с большими залысинами светлых курчавых волос беглый каторжник.
- Коля Коньяк? - подал вслед за ним наводящий вопрос среднего телосложения бывший "забайкальский комсомолец" в роговых очках близорукого.
Третий сидевший внизу был тщедушен как недоразвитый подросток и казался сдавленным этими двумя по бокам и третьим сверху. Неудобства, однако, он не испытывал. То ли засыпая, то ли соглашаясь со всем, что слышал, то ли что-то прокручивая в уме, он часто-часто кивал нечесаной головой.
- Во - Коля Коньяк!.. - встрепенулся молодой россиянин с голодным блеском в глазах. - Обещал выпустить отсюда с новыми документами. Я верю ему. Такие не обманывают. Не обманывают таких, как я, - поправился он, оглядывая товарищей.
- А тебе ничего другого не остаётся, как верить! - подал голос из другого угла комнаты, где стояли точно такие же кровати и журнальный стол, за которым играли в карты ещё четверо беглых преступников, голый по пояс жилистый молодой зэк с рваным углом рта и вздёрнутым носом. - Заказываю четыре! - по ходу игры вызывающе сказал он партнёрам - трём суровым, неторопливо пережевывавшим подсоленный сыр и потягивавшим немецкий "Krombacher", непоколебимым дядям, коих производили на свет в соломенных скирдах в годы сталинской коллективизации вступавшие в колхозы ломовые крестьянские бабы.
- Сумел же он вытащить нас из камер! - продолжал своё молодой россиянин.
- И спрятать под землю! - показал в хохоте щелястые прокуренные зубы рваный рот.
- Через полгода на волю!.. - не обратил на него внимания размечтавшийся россиянин. Он устало откинулся на взбитую подушку и, улыбаясь давней своей мечте, вполголоса задумчиво произнёс тем, кто его слушал: - Уеду в Красноярск, уйду в тайгу, срублю избу и буду жить один, чтобы ни сраных колоний, ни собак, ни краснопогонников, ни предательства, только деревья вокруг, трава, ручьи и озёра, птицы и звери, солнце и ветер, а ночью - луна и звезды...
Усатый, похожий на поляка беглый внимал ему с тоскливым выражением забывающего настоящую жизнь человека.
- И будешь волком на луну выть, - насмешливо бросил рваный рот, тасуя карты. - А что, корешки, может, на жмурика скинемся?
- Я не мокрушник! - процедил сквозь зубы один из троих рожденных в коллективизацию.
- Хозяин узнает, ликвидирует как негодный элемент, - отодвинулся второй.
- А кто скажет? - настаивал рваный рот.
- Скажет плотник, он стучать охотник, - отказался и третий.
- Анна Герман пела, помните? - продолжал молодой россиянин, не обращая внимания на возникшую в углу нервозность. И затянул сердечной волчьей болью:
Светит незнакомая звезда,
Снова мы оторваны от дома,
Снова между нами города,
Взлётные огни аэродрома.
Надо только выучиться ждать,
Надо быть спокойным и упрямым,
Чтоб порой от жизни получать
Радости скупые телеграммы.
Надежда...
Настоящие мужчины тоже плачут. Молча, без слёз, каждый сам про себя. Кто сказал, что они не мужчины? Несколько лагерей и тюрем пройти и не окаменеть? Настоящие мужчины не каменные? А какие - железные? Или мягкие как воск? Кто сказал, какими они должны быть? И почему - должны?..
В долгой щемяще-угрюмой тишине каждый вспомнил незабываемое давнее прошлое: семью, дом, работу, родные места. И у каждого было страстное желание вернуться к ним не оборванцем, а гордым, богатым, мстительным графом Монте Кристо.
Судорожно вздохнув, тщедушный первым вырвался из плена воспоминаний и вернул к действительности товарищей:
- Сделаем это, - постучал он карандашом по плану, - вырвемся на волю. Шеф, если не забыли, кроме денег и документов обещал устроить каждого на хорошо оплачиваемую работу...
- Не нравится мне всё это! - скептически матюгнулся рваный рот. - Слишком много обещано.
- Чего же ты согласился? - не понял тщедушный.
- А кому охота баланду пожизненно хлебать? - заржал тот.
В своем гражданском прошлом, равно как и вчерашнем настоящем все они были профессиональными строителями, простыми мужиками, неполадившими в одночасье с Законом. Оправдывать их было не за что - в колониях строгого режима процент невиновных не велик. Да они, эти восьмеро, и не взывали к справедливости, не искали оправдания, радуясь внезапному освобождению как смертники - отмене приговора.
- Э-эх, заживу, едрёна корень! - мечтал молодой россиянин на втором ярусе кроватей.
Трое под ним одновременно склонились над планом строительства. Им очень хотелось ускорить приближение новой жизни.
- Вместо двух моторов мы можем установить один, - начал прерванный разговор "поляк". - Все равно они одной мощности и работают последовательно, друг после друга.
- Один? - недоверчиво переспросил "забайкальский комсомолец". - Но ведь один должен крутиться вправо, другой - влево...
- Эту функцию может выполнить один мотор, - повторил "поляк". - Поставим дополнительное реле, будем запускать мотор плавно, увеличивая скорость вращения вала, потом - постепенно останавливать, после полной остановки - в обратную сторону. Непонятно только, для какой машины или станка предназначаются эти моторы...
- Не знаю, я простой каменщик...
- Лучший каменщик Забайкалья, Колымы и Нарымского края, - с нескрываемым юмором поправил его тщедушный.
Несмотря на упорство, дело не шло. Сказывалась накопленная годами усталость. Коля Коньяк знал об этом. Уловил он тягучую заторможенность добровольных пленников подземелья и теперь, едва только вошел сюда.
- Так, мужики, - отечески просто заговорил он, подходя к столу с планом строительного объекта. - Просиживать над заданием до глубокой ночи мы не договаривались. Две недели пассивного отдыха, пусть с пивом и картами, усиленное питание, прогулки за городом, два раза в неделю - женщины... Чтобы построить это, вам понадобится много сил. На поверхности земли строительство не представляет такой сложности, как здесь.
- Нет ли у вас более подробного плана? - опустил глаза "забайкальский комсомолец".
- А чем вас не устраивает этот? Выполнен он, между прочим, специалистами с использованием компьютера и соответствующей дискеты - ни одной погрешности, - внимательно вгляделся в интересовавшегося зэка Коля Коньяк.
- Непонятно, что здесь будет, - поёжился тот, прячась за спину соседа.
- А вам и не нужно знать, дольше проживёте. Всё, что я от вас требую - это строительство производственного помещения общей площадью шестьсот квадратных метров. Полторы тысячи кубометров земли вынуть и только после этого - построить, понимаете?..
- Восемь человек маловато... - поскреб затылок один из рождённых в коллективизацию, отличавшийся от братков лишь бородавкой возле носа и отсутствием большого и указательного пальцев на левой руке - наверняка отхватил циркулярной пилой.
- Восемь человек многовато, - улыбнулся Коля Коньяк. - Не лопатами рыть будете.
Зэки оживились. И сразу же попритихли, заметив вошедшего Азиата. Не каждый палач имел такой жуткий взгляд.
А Коля Коньяк продолжал:
- Получите разобранные на узлы и детали два мини-трактора с навесными орудиями, будут вам транспортёры и самосвалы, бетон привезут готовый, только поворачивайтесь. Ни одного кирпичика на этот раз - всё из бетона, водонепроницаемого бетона. Пол, стены, перекрытие, колонны - всё из лучшего на свете бетона, понятно?.. Но предупреждаю: никаких контактов с поверхностью земли. Тех, кто на поверхности, не будет интересовать, откуда вынут грунт и куда подаётся бетон. Эту работу выполнят не связанные между собой шабашники, для видимости рядом будет рыться котлован под фундамент пятиэтажного дома, всё будет шито-крыто.
- Понятно! - раздались голоса. - С бетоном быстрее... Да и техника!.. За полгода, если без перебоев, без простоя, чего ж, можно!.. Свобода, коль рассудить здраво, стоит дороже...
Коля Коньяк развел руками:
- Как договаривались! Договор дороже денег. Обратно в зону я вас не сдам.
Все загоготали - новый шеф пришёлся по душе.
Главарь банды умел подыграть публике.
- Бригадира выберете себе сами, - сказал он с видом незнакомого с организационными вопросами человека, который, к тому же, боится сделать ложный выбор.
Картежники как по команде повернули головы в сторону изучавших план объекта зэков. Тщедушный был непрочь поруководить, но молодой зэк с верхнего яруса и "поляк" одновременно показали на "забайкальского комсомольца":
- Он...
- Хорошо, - утвердил Коля Коньяк. - Все вопросы будешь решать с моим человеком. Он придет сюда завтра. Всё ясно?
- Всё ясно, - за всех ответил бригадир.
- Рабочее время не ограничиваю, вкалывайте хоть сутки, хоть два часа, но график строительных мероприятий, который получите завтра, обязаны будете выполнять с точностью московских курантов. Взамен получите два выходных дня в неделю: субботу и воскресенье, а также - праздничные дни. Ну и - свободу через шесть месяцев. Предупреждаю в последний раз: больные будут изолированы за невыполнение договора, - он выразительно провел указательным пальцем по своему горлу и посмотрел на доброжелательно улыбнувшегося мужикам палача.
А те, вероятно, успели узнать цену этой улыбке - враз побледнели от животного страха перед близким лицом смерти. Вслед за этой реакцией последовала другая - мужики нервно возбудились, загомонили, показно одобряя договор - рискованное быть или не быть. Выбирать им действительно было не из чего.
- Ваше предложение, - сказал бригадир, объединяя общее мнение, - редкий, но счастливый случай для всех нас. Мы будем стараться.
Из жилого помещения своеобразной казармы Коля Коньяк в сопровождении Азиата и вновь избранного бригадира, которого, оказалось, звали Владимиром Ильичом, а в зоне и тут - Лениным, перешёл в кухню-столовую, не уступавшую европейскому стандарту пивных погребков, обследовал туалет и душ, заглянул в венткамеру, потом - в помещение с дизельным генератором, производившем электрический ток, далее - в склад дизельного топлива, в насосную, в отопительную с новейшей газовой системой. И везде давал короткие указания, делал замечания, не придираясь к мелочам, вел себя настоящим хозяином.
Собираясь уходить, Коля Коньяк вдруг придержал за плечо деятельного бригадира.
- Владимир Ильич, погоди...
Тот запунцовел от лестного обращения и замер во внимании.
- Ты знаешь, - сказал главарь, - я не буду звать тебя Лениным. Вождь мирового пролетариата хотел претворить в жизнь самую человечную идею, но она досталась параноику. Сейчас мы могли бы жить не хуже французов или итальянцев, поверь мне... Но мы вынуждены жить иначе, поэтому... тебе тоже нельзя носить твоё настоящее имя.
- Я вас понял, - смущенно сказал бригадир, в волнении приглаживая отрастающие волосы.
- Прекрасно. И в отличие от краснокожих индейцев и наших татуированных братков своё новое имя ты выберешь себе сам, сейчас... Так как, ты говоришь, тебя величать?
Владимир Ильич посмотрел в потолок и через долю секунды ответил:
- Могила. Зовите меня Могила.
- Ну почему вы подбираете себе такие мрачные, хотя и звучные прозвища? - засмеялся Коля Коньяк.
На этот раз опытный зэк даже не улыбнулся.
- А мы не из "Весёлых ребят". Прозвища отражают нашу внутреннюю суть. Ленин - не прижилось, Могила - продержится дольше.
Коля Коньяк поймал настороженный взгляд Азиата, который будто намекал на то, что бригадир не из простого теста, надо бы его ещё разочек проверить.
- Ну-ну, посмотрим. Времени у нас предостаточно, - отвечая Могиле, Коля Коньяк посмотрел в глаза Азиату.
Азиат понял его.
Когда Коля Коньяк и Азиат вышли в подземный коридор и дверь за ними плотно закрылась, главарь банды прямо спросил помощника:
- А с этими что сделаешь?
- Когда? - уточнил тот.
- Когда работу закончат. В скотомогильник?..
- Как прикажете.
- И отпустить нельзя...
- Не отпустим.
- Восемь человек!..
- Козявки.
- Ну да, руководители государств отправляют на пушечное мясо миллионы...
- И живут до старости лет без угрызений совести.
- Ты о Ленине?
- Нет, - пощадил шефа Азиат. - О Сталине, о Муссолини...
- На миллионы я не потяну, - отказался встать в один ряд с убийцами народов Коля Коньяк. - Для меня уже эти - предел.
Переступив однажды черту Закона, каждый из них понял, что возврата назад нет, а черта - всего лишь выдумка теоретиков, с которыми можно поспорить. Они жестоко ошибались, поэтому творили одно злодеяние за другим, оправдывая себя своей собственной теорией справедливости в жизни, и если их не остановить, счёт жертв их преступного сообщества, счёт жертв банды пойдет на сотни, потом на тысячи, на миллионы... И когда это, не приведи Господь, случится, обезумевший от обилия собственной крови народ назовёт Колю Коньяка революционером, национальным героем, отцом и защитником народов...
А между тем Коля Коньяк в сопровождении Азиата вошёл в другой жилой бокс, где дрались, выясняя лидерство, исколотые татуировками до синевы страшные в дикой злобе беглые зэки.
Азиат выхватил пистолет и застрелил ближайшего, кинувшегося бежать в открытую дверь парня.
Зэки узнали звук выстрела, отшатнулись к противоположной стене, оставив на полу несколько человек, из которых двое лежали в лужах крови и не подавали признаков жизни.
Коля Коньяк заматерел, забычился, выхватил кровенеющим взглядом здоровенного, оголенного по пояс зэка, крикнул, срываясь на психический фальцет:
- В чем дело, Гладиатор?!. Что за порядок?!.
Не уступавший крепостью Азиату Гладиатор смело выступил вперёд, нахально цвиркнул сквозь зубы на пол, в сторону, правда, от державшего его под прицелом Азиата:
- Суки среди нас. Разбирались.
- Разобрались?
- Разобрались. Это последний, - показал на пытавшегося сбежать парня.
Коля Коньяк совладал с собой, не глядя на трупы распорядился:
- Наведёшь порядок, звякни. Дело есть.
Глава четвертая
Седьмого мая, в десять часов вечера, когда Альберт Штейнгауэр собирался идти на работу в ночную смену и еще не знал, что его там ожидает, в двухкомнатной квартире, расположенной в пятиэтажном доме, в тесной кухоньке за обеденным столом сгрудились четверо: Азиат, Кабул, Цыган и хозяин квартиры, разведенец Дуля - Григорий Владимирович Дульников - плюгавенький мужичонка лет тридцати с жёлто-землистым лицом, сизыми мешками под мутно-серыми глазами, плешью на вытянутой к затылку голове и худыми вздрагивающими руками.
В посёлке химиков Дуля был известен как шахматист-перворазрядник и незаурядный художник-оформитель, работавший в заводском бюро технической эстетики. Великолепные чеканки по меди и серебру, искусные поделки из наростов березы - капа, декоративная резьба по дереву и инкрустации до сих пор украшают интерьеры квартир давних знакомых и бывших друзей этого странного человека. Человека, чьей всепоглощающей страстью были всё же шахматы. Наряду с занятиями в шахматном клубе посёлка Боровое большую часть свободного времени он посвящал тому, что вырезал из податливой липы или вытачивал из твердого бука фигурки воинов различных шахматных армий. Сколько их создал за свою небольшую жизнь, он и сам не помнил, но не раз говорил, что добрая половина чиновников министерства химической промышленности, наезжавших с комиссиями на завод, были счастливы, получив в подарок купленные завкомом шахматы. За каждый набор Дуля получал премию - десятку к зарплате.
К сожалению, советское общество редко берегло выдающихся людей. Творческий взлёт Григория Дульникова неожиданно сорвался в штопор депрессии. Подняться художнику и шахматисту никто не помог и он, обидевшись на весь мир, запил так, что в короткий срок - а если он что-то делал, то делал увлечённо, - превратился в никчемного человечишку с прозвищем вместо имени. Такой успех окрылил Дульникова, однако ненадолго. В прошлом году, очистив квартиру, от него в неизвестном направлении сбежала жена и увезла с собой одиннадцатилетнего сына Алёшку, начавшего месить гончарную глину.
- С завода меня уволили, - с глубокой обидой пьяно жаловался дружкам на судьбу Дуля. - Последние три месяца провёл в камере предварительного заключения, куда меня бросили по подозрению в преднамеренном убийстве с целью ограбления восемнадцатилетней Юлии Волковой - дочери состоятельных родителей - нефтяников из Сургута.
Кабул подтвердил его рассказ кивком головы и пояснил Цыгану - новому человеку в компании:
- Приехала к подруге встречать Новый год и исчезла. Через полмесяца заваленный снегом труп с пятью ножевыми ранениями нашли в парке пацаны. Мокрушник позарился на золотые украшения и меха. Девчонка хотела удивить подружку... Осталась в одном платье... Залётный фестивалил...
Дуля вздохнул, отодвинул пустую тарелку со следами тёмнокоричневой поджарки.
- В руке Юля сжимала сложенный вчетверо листочек из записной книжки с номером моего телефона, - продолжал он больную для него тему. - Она хотела купить у меня одну поделку... В память пребывания в гостях у подруги... Сентиментальная была девушка... Главное, я в глаза-то её не видел! Только по телефону говорил! Мой номер дал ей кто-то другой!..
- Спецом навели на тебя, - вставил Кабул. - Это как пить дать!
- Убил бы гада!.. - задохнулся от неистраченного негодования и жестокой несправедливости Дуля.
Из КПЗ его освободили, принесли извинения через местную газету, но он, как говорится, закусил удила: сидя в камере, на трезвую озлобленную голову решил, что если всё обойдется и он выйдет на волю, то не остановится ни перед чем, пойдёт на любое преступление, во что бы то ни стало разбогатеет, бросит пить, добьётся в обществе прежнего уважения и вернет жену с Алешкой-гончаром. По этой причине он и сошёлся с Азиатом, который, как ему казалось, знал, как делать деньги. Дуля поклялся командиру в верности и теперь со всех ног кидался выполнять любое поручение.
Устроиться учеником аппаратчика в двадцатый цех ему помог следователь прокуратуры, по ошибке которого Дуля претерпел большие неприятности и унижения.
Азиат изучал Цыгана. Жалобы Дули он слышал и они его мало волновали.
Кабул тоже не любил утирать чужие сопли.
- Цыган, ты должен помочь нам, - перешёл к делу Кабул.
А тот давно ждал поворота, был готов к нему - зря, что ли, позвали?
- Но чем? - взволнованно спросил он, глядя не на Кабула, а на Азиата, на старшего, от кого, догадывался он, исходила не просьба даже, а первое настоящее приобщение к делу.
Кабул неторопливо вытер рот салфеткой, бросил её в тарелку с обглоданными костями курицы.
- Подумай, как заткнуть рот рабкору. Ты подбросил эту идею, пальма первенства принадлежит тебе.
- Я подумаю.
- Не тугодумь, - произнес Азиат вполголоса. - У нас нет времени.
Дружки могли спуститься в расположенный на первом этаже ресторан "Октябрь" и прожечь вечер в компании хулиганистой братвы, но там были стены, имевшие большие уши и длинные языки. Азиат сгонял Дулю вниз за парой бутылок водки и приличной закусью. По первой они уже пропустили, за исключением Кабула, не рисковавшего пить за рулём, чтобы не ругал Коля Коньяк. Алкоголь поднял настроение и развязал языки. Принялись расспрашивать Цыгана о привычках Корреспондента. Подогретый подельник не заставил себя долго ждать и выложил всё, что знал, понимая, что спасение не в явке с повинной в милицию, а в добровольной помощи Азиату, у которого схвачено всё в этой округе. Созрел у него и план охоты на врага.
- Лучше всего подловить Штейнгауэра в цехе, - с выражением штабного служаки говорил он, - сегодня ночью.
Азиат сидел во главе стола. Было тепло и он разделся по пояс. Развитую мускулатуру тела покрывали притягивавшие взоры приниженных мужиков татуировки. Самыми значительными и безупречными по мастерству исполнения среди них были две: на всю грудь и живот красовался храм с двенадцатью куполами - по количеству лет отсидки в местах заключения и на левом предплечье - изображение гладиатора с разящим мечом в поднятой руке, символизирующее крутого хулигана-рецидивиста. Татуировки рассказывали об Азиате, его занятиях, внутреннем мире, стремлениях больше, чем мог рассказать о себе он сам. Сейчас они работали на устрашение привлечённых к делу шестёрок, давая им понять, что в преступном мире существуют жёсткие законы и своя иерархия, которым они обязаны подчиняться. После осторожных слов Цыгана Азиат взглянул на него из-под крутого лба, щелкнул зажигалкой, неспешно закурил, налил водку в синеватые рюмки. Все ждали, что он скажет. Но он молчал, наслаждался куревом, отрешённо глядя сквозь Цыгана вглубь своих мыслей.
Исполняя роль правой руки командира, Кабул стеганул хитрившего Цыгана нетерпеливым окриком:
- Ближе к телу, кореш, публика ждёт!
Цыган вздрогнул, облизал пересохшие от волнения и водки губы, поторопился с изложением плана, обраставшего деталями по ходу:
- Часа в три - половине четвёртого смена Корреспондента соберётся в лаборатории пить чай. В этой смене любят пожрать да поболтать. Просидят за столом полчаса как минимум. Начнут расходиться - проследим каждого. Корреспондента возьмем без шума: после чаепития он, как правило, шкрябает в щитовую проверить работу систем, а через пять-десять минут - в курилку. Это его постоянный маршрут.
- Шкрябает один? - спросил Дуля, пододвигая к себе наполненную до краёв рюмку и накалывая вилкой хвост селёдки пряного посола.
- Конечно. В смене больше никто не курит. Но может прийти начальник смены, тогда мы просто подождём, когда он уйдет.
Кабул наблюдал за руками Дули и гадал, прольёт тот водку на клеёнку стола или не прольёт. После первой выпитой рюмки руки Дули не дрожали и он благополучно опрокинул в рот всё до капли, а последнюю так и вовсе слизнул языком.
- А этот, как его... Ну который в смене с ним... - не мог вспомнить Дуля, застряв на полпути к хвосту селедки.
- Борис Гехт? - поджался Цыган, забыв о напарнике Штейнгауэра.
- О, точно - он!
- А что он? Он не помеха - обойдём.
- Не слишком ли много людей выпустил ты из внимания? Может, еще кого вспомнишь? - Кабул насмехался в открытую.
- Больше никого, честно.
- Как проникнуть на территорию? - в глазах Азиата просматривалось близкое решение.
- Это очень просто! - воскликнул Цыган, радуясь, что к нему прислушались. И тут же позволил себе повторить подвиг Дули, опрокинув в рот стопку водки целиком. Закусив шпротиной, засмеялся, словно припомнил забавный случай из воровской практики. Его веселья никто не разделил. Супились, будто обижались. - Через пролом в заборе, - сказал Цыган и положил вилку.
- Привет с Магадана! - поднял его на смех Дуля. - Повяжут как желторотиков! Забор просматривается днём и ночью! Ночью даже лучше, чем днём. Проще через проходную по пропуску...
- И чтобы все знали, что ты был ночью в цехе, - усмехнулся в усы Цыган. - Забор просматривается не везде. Со стороны субподрядных организаций ни одного поста на добрый километр. Местность холмистая, заброшенная, к забору чуть ли не вплотную подходят склады, бараки, стройматериалы штабелями, свалки... Проскользнуть - плёвое дело! Между прочим, я там под забором подкоп сделал! - выложил главный козырь Цыган. - Не подкоп - целый туннель! Холодильник собирался упереть...
- Клёво, братан, - похвалил Азиат. - А на засаду не напоремся? Знаю я ваши подкопы.
Цыган откинулся на спинку стула, отёр пот со лба, ослабил ворот рубахи.
- Бояться некого. Если и будет засада - это будут одни старики-инвалиды. Я пойду с вами. Без меня вам на завод не пройти: туннель не найдёте и в цех не попадёте. А если и пройдёте, вместо Корреспондента кого-нибудь другого укокошите. В засаду я не собираюсь - какой резон?
- Не врублюсь, - пожал плечами Кабул, - какого хрена в ночь и слякоть переться на завод, рисковать головой, когда можно преспокойненько обработать Корреспондента в его родном и любимом подъезде? И вообще, почему мы должны доверять тебе, а, Цыганок?
- Верить никому нельзя, - поддержал Дуля, увидев в Цыгане конкурента по службе.
Азиат изучал обоих.
Примитивизм мышления дружков напугал Цыгана до икоты. Он не понял, что трезвый как стеклышко Кабул сознательно подверг сомнению предложенный план, чтобы он, Цыган, раскрутился как пружина часов и выложил всё, что ему известно об охране завода.
- Что тут врубаться? - вскинулся он, смерив Кабула взглядом, от которого тот развеселился. - В посёлке ночью всё как на ладони. Корреспондент живёт в пятихатке, напротив - ещё одна, и справа, и слева. Обязательно кто-нибудь увидит и сдаст операм. А на заводе в это время ни одной живой души не встретишь! Оденем робы, капроновые чулки на головы... Роба лишняя у меня в гараже есть, чулки тоже... К туннелю можно подъехать на машине, там спрятать под навесом... Следы дождь смоет - вон, льёт и льёт...
Дуля представил себя в маске американского гангстера и заржал.
- Кино! Тебе, Цыган, в режиссёры податься - кино снимать! Миллионером станешь!.. Это же надо так придумать!..
- Ну и дурак же ты! - вскипел Цыган, которому надоело быть последним идиотом в этой компании.
- Чего?!. - кинулся на него с вилкой Дуля.
Кабул пихнул его на место:
- Цыть ты! Дай послушать!
Цыган посопел зло, а через пару секунд продолжал:
- Если мы отделаем Корреспондента в цехе, подозрение падёт на заводских, которые каждую ночь приходят за спиртом, особенно перед праздниками. Впереди День Победы... Когда менты станут разбираться, то решат, что борец за трезвость помешал кому-то из крутых затариться, за что и был избит. Мы под видом рабочих из другого цеха вломим ему как следует и предупредим, что если не уволится с завода, жалеть будет в гробу. Никому и в голову не придёт, что это сделал кто-то специально.
Азиат поднялся, хлопнул Кабула по плечу:
- Ты, кентуха, дуй с Цыганом за робой и чулками, в половине третьего ждите за углом ресторана. Возьми свою лайбу, а "волжанку" поставь на прикол. Цыгана не отпускай ни на шаг - мало ли... Канай шустренько.
- Понял! - по-военному быстро сорвался со стула Кабул.
Цыган не замедлил воспользоваться своим преимуществом и влепил крепкий подзатыльник потерявшему настроение Дуле:
- Чего расселся? Пошевеливайся!..
Рассерженный Дуля вскочил, хотел дать сдачи, но Азиат пригвоздил к месту:
- Ша!
Альберт Штейнгауэр, Иван Павлович Самойленко и Борис Гехт поднялись в щитовую. В новой спецодежде Альберт чувствовал себя учеником ремесленника. Разговор коллег о пожаре не поддерживал. К их приходу Ирина ушла на стадию вакуумной отгонки, Зоя переняла стадию этерификации, Борису досталась его "любимая" стадия десорбции хлористого водорода, а свободному Альберту выпало слесарное дело с предписанными Петровичем в журнале распоряжений дополнительными работами.
Войдя, Борис доброжелательно кивнул Альберту и показал на стенгазету:
- Ты бы видел, что тут творилось, когда Дорогов принес её! Вавилонское столпотворение!..
Иван Павлович прочитал статью дважды.
- Из тебя получился бы интересный журналист, - сказал он после недолгого раздумья. - Собственно говоря, еще не всё потеряно - Андрей Шелков начинал как и ты - со стенгазеты. Как ушёл, так ничего похожего я тут не читал.
Альберт боялся редакторской правки и фальшивого одобрения коллег. Он бегло просмотрел текст, дороговских финтифлюшек не нашёл, с облегчением вздохнул:
- На журналиста не потяну - образование не позволяет. А было бы неплохо...
Иван Павлович покачал головой:
- Образование!.. Образование получишь - всё говорит за то! Ты посмотри: стиль, тема, содержание - всё схватил точно, и ни одного лишнего слова! Если последующие статьи будут такими же, работать тебе в газете! Не веришь?
Насмешливый взгляд Бориса не менялся, казалось, со дня рождения, то есть лет двадцать пять.
- Ему за эту статью обещали морду набить, - известил он небрежно.
Альберт и бровью не повел, в то время как Иван Павлович в сердцах поломал карандаш - была у него такая привычка - что-нибудь в руках вертеть.
- Н-нда, забавно получается!..
- Забавно? - переспросил Борис удивлённо. - Будет забавно, когда кирпич на голову сбросят или глаза кислотой выжгут. Спецодежду спёрли? Пустяк по сравнению с тем, что его ожидает...
Борис предупреждал. Альберт не спрашивал, кто грозил расправой. Всё и так ясно. Но тут он вдруг подумал, что Борис может служить передаточной шестерёнкой, посредством которой кто-то хочет спровоцировать его, Штейнгауэра, на необдуманный поступок. Можно ведь сгоряча наговорить лишнего, кого-то незаслуженно оскорбить, и тогда... Нет, не такой он, чтобы дёшево купиться.
- Спецодежду спёрли, да, но я не отвечу глупостью на глупость, - как бы отвечая на вопросы Ивана Павловича и Бориса, сказал он.
- Нет, ну вы посмотрите, толстовское непротивление злу насилием! - радостно воскликнул Иван Павлович. - На такие вещи обычно реагируют матом и скандалом! Или я чего-то недопонимаю?
- Ничего у них не выйдет, - Альберту хотелось прекратить пустой разговор.
- Еще как выйдет! - на губах Бориса играла всё та же противная ухмылка. - Пока ты болел, я такого наслышался, чего ты и в страшном сне не видел. Они собираются мстить по-настоящему. Под тобой будет всё гореть, если не отступишь и не принесёшь извинения через газету. К этому всё будет идти...
- Ну, наверное, всё будет не так, как расписал ты, - усомнился Иван Павлович. - Если Альберт возьмёт свои слова обратно, тогда я не знаю... Все ведь знают, что он не солгал, что всё правильно... Нет, только не извинения!..
- Но на нервы они подействуют, - продолжал Борис, загораясь от лепета Ивана Павловича. - И будут действовать до тех пор, пока ты, Алька, не уйдёшь из нашего коллектива. Извини, это не я - они так говорят. Статья в газете - это как метастаз рака, инородное тело в организме, понимаешь?..
Альберт вздрогнул и покрылся холодным потом. Борис подумал, что повлиял на него, найдя подходящее сравнение.
- Понимаю, - помертвевшими губами произнёс Штейнгауэр, глядя куда-то сквозь Бориса.
- Статья в газете - приговор справедливый, но жёсткий, и к наказанию приговорён ты. Ты никуда не денешься - уйдешь отсюда, уйдешь, потому что ты здесь чужой, ты лишний, ты инородное тело в организме коллектива... Ладно, пусть мы плохие, один ты хороший, но это как раз и означает, что не мы - ты один среди нас чужой. Ты уйдешь, я это знаю. Ты уйдешь, а мы - те, за кого ты переживал, останемся. Мы останемся, Алька. Мы, плохие, останемся, а вы, хорошие, уходили от нас и будете уходить - это закон жизни. И когда ты уйдёшь, ты, как и все ушедшие до тебя, ничего тут не изменишь. Всё останется по-прежнему.
Борис констатировал факт. Альберт понимал это. Понимал он и то, что Борис встал под знамёна и лозунги противника, он пел их боевые песни.
- Ну вот, ты уже и обиделся, - помягчел бывший товарищ. - Пойми, я ведь не желаю тебе зла. Не веришь?.. Прочти доказательство, - ткнул пальцем в передовицу газеты. - Тут... Потом скажешь, кто с тобой, а кто против тебя...
В написанной Дороговым статье сообщалось, что в канун праздника Рукавишников подписал приказ о премировании отличившихся работников, в начале столбца фамилий Альберт споткнулся:
- Кудряш, Приходько, Драничников... невероятно!..
- Я подавал твою кандидатуру, но тебя вычеркнули, - отвел глаза Иван Павлович. - Ещё и обсмеяли...
Молодчина Дорогов, подлил масла в огонь, чтобы светлее стало, подумал Альберт. Ему не нужны были слава и деньги, хотелось справедливости. Но справедливости не было. Альберт в досаде кусал губы.
- Переживу как-нибудь и это, - только и сказал он, прекрасно понимая, что завтра Борис крутанёт шестеренку и на другой стороне передачи вылезет пережёванная зубцами информация о пережитом Штейнгауэром унижении.
Борису было всё едино.
- Когда Дорогов малевал газету, - сказал он, - Драный со товарищи и Рукавишниковым вечерком отправились на рыбалку, хлопнули зюзи да поговорили у костерка, там и участь твою решили.
Иван Павлович в задумчивости поскреб подбородок, произнес неуверенно:
- Я думаю, Рукавишников не видит причины для наказания парней.
- Да за кого вы меня принимаете? - всерьёз обиделся Альберт. - Я не требую наказания! Я хочу помочь людям понять, какой жизнью мы живем. Я не Иисус Христос, в международном масштабе не мыслю, с меня достаточно видеть вас и с вами говорить. Назовите меня больным, если хотите, но иначе я уже не могу.
В щитовую вошла Зоя, с порога выплеснула скопившуюся за полчаса желчь:
- Вы сегодня работать будете? Сколько можно трепаться об одном и том же? Треплются и треплются, как бабы, честное слово! То ли вам больше делать нечего?
- Да будем, будем мы сегодня работать, - с некоторым раздражением ответил Борис, сам, впрочем, никаких попыток оставить беседу не предпринимая.
- Зоя, - пошел в наступление Иван Павлович, чей авторитет ставился под угрозу вызова в ближайшие дни на ковер к Рукавишникову, - нам нужно уладить конфликт. Если мы с ним не справимся, - Самойленко имел в виду, конечно же, не кофликт, а самого Штейнгауэра, - он нанесёт вред производству. Мы ведём непрерывный технологический процесс, Штейнгауэр часто меняет Кудряша, Кудряш, по злобе, может подготовить выход некачественного продукта в нашей смене или что похлеще... Мы и так от него натерпелись. Вспомни, что только Кудряш нам не устраивал! А доказать мы ничего не смогли - химический процесс бывает непредсказуем!..
- Да ну вас! - фыркнула Зоя, отходя к приборам. - Это вы непредсказуемы...
- Ну хорошо, - завёл старую пластинку неугомонный Борис, обращаясь к Штейнгауэру, который не знал, куда себя девать, устав от бестолковости происходящего, - хорошо, ты хочешь изменить наш образ жизни, но как?
Штейнгауэр внезапно рассмеялся.
- Ты задаешь интересные вопросы, процесс пошёл!..
- Нет, всё это ерунда! - вскричал задетый за живое Борис. - Ты не остановишь традиционное воровство! Женщины, наши милые женщины, которые дома воюют с пьющими мужьями, идя с работы, суют по "фанфурику" в трусы! А посмотри, как вздымаются к небесам груди! Молоко, думаешь, прибыло? Чёрта с два!.. Да то ли ты сам не знаешь?
- Не знаю, не проверял, - отмахнулся Альберт. - Даже представить противно.
- Спроси Зою, она скажет, что по чём, - не отставал Борис.
Самойленко с интересом наблюдал за притихшей, прислушивавшейся Зое.
- Ну как же, разбежалась! - презрительно скривилась она, косясь на начальника смены. - Мало ли сплетен ходит, все не переслушаешь.
- Сплетен?! - изумился Борис, оглядываясь по сторонам в поисках того, кого можно было бы позвать в свидетели. - Вам что, очную ставку провести? С виду такие честные, хоть в партию принимай!
- Что ты хочешь этим сказать? - свирепо двинулась в его сторону Зоя.
- Ты тоже носишь, - утвердительно заключил Борис.
Зою подбросил взрыв бешенства. Лучше всего защищаться нападая, решила она, и вложенный ею в бросок к Борису заряд горючей смеси превысил требуемую случаем норму.
- Кто сказал?! Танька Каланчевская? Я ей язык вырву! И тебе, балбес здоровый! Чего треплешься, когда не знаешь?!. Сам развёл дружков, каждую смену у тебя затариваются, а на меня стучишь?..
Борис отступал, дурашливо и всерьёз отбиваясь от тяжёлых кулаков тучной, раскрасневшейся от энергичной работы и злости женщины, повторял со смехом:
- Зоя, остынь, я пошутил!.. Успокойся же!.. Ну сорвалось, чего ты?..
Альберт с трудом сдерживал нараставшее снежным комом с горы раздражение. Пройдут десятилетия, прежде чем эти люди поднимутся на более высокую ступень развития. Сперва они разворуют и пропьют Родину, потом обвинят в неудачах затеявшего перестройку Горбачёва, передерутся друг с другом, прольют кровавые слезы и...
- Поймёте ли вы? - спросил Альберт Ивана Павловича, человека с образованием, вращавшегося в студенческих кругах, коему не было безразлично будущее.
- Жалеешь, поди, что влез в историю? - вопросом на вопрос пытливо ответил тот.
- Нет, не жалею. Только вот одной статьи маловато. Я, наверное, и вправду стану журналистом, спасибо за совет... Иван Павлович, знаете, о чём я сейчас подумал? Мы все забыли о том, что в мире существует такое понятие, как чувство собственного достоинства человека. Мы забыли о правах человека. А где сплоченность людей? Кого защищают профессиональные союзы? Круговая порука, всеобщая ложь, право сильного бьют по нам прямой наводкой! Ничего человеческого в нас скоро не останется!.. Неужели и вы не поняли, что пришло время измениться, стать хоть немножечко лучше?.. Ну почему мы клоним головы перед хамами, и если о чём-то говорим, то не говорим, а "базарим", "по фене ботать" стараемся? Тенденция упрощения культуры нарастает, кому-то это нравится, мне - нет, мне противно. Противно, когда вдруг, невзначай, с языка срывается грубое матерное слово! Но я заметил: чем меньше я уважаю себя, тем чаще ругаюсь. Думаю, это происходит с каждым. Мы всё меньше вспоминаем о собственном достоинстве - плачевный итог абсолютного непротивления злу.
- Однажды я тоже пытался бороться за справедливость, - сокрушенно вздохнул Самойленко, - но у меня ничего не вышло.
- Теперь выйдет, - убежденно сказал Штейнгауэр.
- Теперь я не тот, что прежде... А ты, с тобой все в порядке?..
- Что вы имеете в виду?
- Не заболел? - подхихикнул Борис.
- Думаете, рехнулся? Нет, я в полном здравии, в том и беда, - подавленно отозвался Альберт, а сердце его вдруг несогласно рванулось, забилось голубем в клетке, потом опять сжалось тоскливо, до колющей боли под лопатками, хоть плачь.
- В самом деле, Альберт, ты побледнел как стена... - усугубила настроение по своему противному обыкновению Зоя.
Они отторгали его и он это видел. Стерпеть не смог - вышел из щитовой вон, не проронив ни слова. От всеподавляющей обиды сердце едва тукало, на глазах выступили слезы.
"А ты хотел, - потянулось за витым кнутом его самокритичное "я", - чтобы люди сразу всё поняли и строем, колоннами пошли за тобой? А терновый венок для начала одеть не желаешь?.."
Стало ещё горше. Лютый пресс самобичевания давил сердце как гроздь винограда. Оно кровоточило и умирало.
"Терпи, - сказал он ему, - ты должно быть крепким, сдаваться я не собираюсь, не подведи..."
Сердце было неуправляемым. Тупое равнодушие растеклось по телу, подавив мысли, чувства, волю, желания. Энергетических ресурсов хватило сидеть закрыв глаза и прислушиваться к губительному процессу. И показалось на мгновение, будто лежал он смертельно раненный у подножия извергавшего огненную лаву Толбачика, лежал под каменным градом и пеплопадом, лежал и видел, как горел камчатский лес, как рушилось всё вокруг, но сделать что-нибудь для собственного спасения не мог...
"Чего я добиваюсь? Кому это нужно? И нужно ли? Какое мне дело до того, как живёт Валька Кудряш, почему пьёт Драничников, о чём думает Борис, почему сник Иван Павлович?.. "Молчаливое большинство" абсолютно инертно, иной жизни не желает, боясь потерять привычное, размеренное житие-бытие, потому что не знает, не хочет знать ключевой, интересной, насыщенной, полной жизни. Побывав в Европе, просвещённый Пётр Первый собственноручно постриг нечесанных бояр и с той же весёлой злостью реформировал кондовую Русь. Откуда же я, смерд, могу знать рецепт снадобья против современной российской лени?.."
Это прохлада майской ночи возвращала жизненные силы Штейнгауэру. Открыв глаза, он увидел разлитый на мокром асфальте свет фонарей и прожекторов, тёмные островки земли с останками чахлой прошлогодней растительности, чернеющей у бетонной ограды, а над асфальтом, землёй, оградой и фонарями - тяжёлое беззвездное небо. Только сейчас он почувствовал, что продрог до самых костей.
"Надо идти и работать! - жёстко сказал он себе. - Хватит мямлить, хватит слёзы лить, жалеть изнеженную душу. Надо быть решительным, насмешливым. И учиться, учиться надо! Сколько можно торчать в этой дыре?.."
Штейнгауэр вернулся в щитовую. Перемены в нём никто не заметил - все были заняты делами: Зоя наблюдала за системами, Ирина высчитывала, сколько литров спирта добавить в отгонку, а мужики куда-то ушли.
- Любуются следами пожара. Работать сегодня никто не хочет, - ответила на молчаливый вопрос Штейнгауэра Зоя.
- Я приступаю, - похлопал по отвисшим карманам с ключами Альберт.
- Продуй воздухом сто второй, собери нижнюю обвязку, загрузи тракторный прицеп отходами производства. К утру должен управиться, иначе смена не доберет баллов соцсоревнования. Вести процесс ты не можешь - внимание рассеяно.
- Ты права. Я всё сделаю.
- Потребуется помощь, скажи, я подошлю Бориса.
- Справлюсь.
- Зря обижаешься, мы люди простые.
- Я не обижаюсь.
- В деле, которое ты заварил, никто тебе не поможет - все повязаны одной верёвочкой.
- Я развяжу.
- Ну-ну, посмотрим...
К трём часам с четвертью Штейнгауэр выполнил все предписания, проявив бычье упрямство и воловью работоспособность, заложенные с рождения и культивируемые годами тяжёлого ежедневного труда. Зоя подошла, когда он с неутомимостью марафонца догружал большой лопатой тракторный прицеп. С виду радостный, увлечённый работой, внутри он продолжал кипеть: предположения насчет одиночества в борьбе оправдались, к чему он, оказалось, не был готов, потому и распустил нюни как дитя, у которого отобрали соску.
"Мы часто принимаем за чистую монету то, что сами придумали, чего сильно хотели, реальность же не соответствует нашим мечтам... - итожил он свои ошибки. - Мы часто полагаемся на людей, которых не знаем..."
Зою переполняло удовлетворение результатом работы Штейнгауэра.
- Невероятно! - сказала она с удивлением и похвалой. - Ты скоро закончишь!.. Или Борис помог?
Альберт выпрямил натруженную спину. Вопрос развеселил его.
- Я же сказал, что справлюсь, - улыбнулся он.
- А ты жилистый.
- Да уж какой есть.
Она подумала, что он ещё сердится.
- Забудь всё, пойдём чаевничать.
- Сейчас прийду, только руки помою и покурю.
- Давай, мы ждём.
В половине четвертого он вошел в комнату лаборатории, где царило весёлое оживление: сыпал остротами Борис, смеялась Ирина, спорили за место во главе стола Иван Павлович и Зоя, разливала горячий чай по кружкам Ольга.
- О, Алька! - обрадовалась приходу последнего члена маленького общества хозяйка лаборатории и распорядительница стола. - Проходи сюда, садись. Ты где пропадал? Говорят, в больнице лежал?
Он с удивлением, пытаясь понять, взглянул ей в глаза. Ольга приходила к нему в палату, приносила яблоки и апельсины - дорогущее удовольствие в их краю. Значит, подумал он, об этом никто не должен знать. Конспиративное начало обещало привнести остроту в давние отношения. В его глазах мелькнули лукавые огоньки.
- Отдохнул маленько, - сказал он как бы между прочим.
- Я думала, зайдёшь, посидишь, расскажешь...
- Извини, некогда было.
- Вижу, не расположен к нашим посиделкам. Ну да ладно... Твоя позиция в газете мне понравилась. Говорят, у тебя в этой связи появились проблемы?
- Можно сказать и так. После расскажу.
В больнице он ничего не сказал ей о матери. Не хотел, чтобы она потом считала весь род Штейнгауэров вымирающим.
- Ладно, - согласилась она, - хоть я и страсть как любопытна...
В последние дни его настроение менялось как погода в апреле. Раньше такого не бывало. Только из ряда вон выходящий случай мог заставить его выйти из себя. Но и тогда он владел собою, критическую черту горячности не переходил. Находясь в кругу знакомых лиц, в обществе умной симпатичной Ольги, он вдруг опять почувствовал страшную усталость, безразличие, гораздо большие, чем в начале смены, когда подавленный, отрешённый, сидел на холодном крыльце под чёрным майским небом.
Душистый чай остывал.
Разговоры продолжались.
Альберт сидел прямо, слегка опустив голову, ни на кого не смотрел, что-то бессознательно, без аппетита жевал, боялся выдать своё настроение.
От него исходила тёмная давящая сила, уловленная настроенной на его волну Ольгой. Испытывавшая к нему симпатию молодая женщина внутренним чутьем догадалась о том, что надо бы во что бы то ни стало освободить его от тягостных раздумий, снять глубокую душевную боль, разрядить напряжение. Как это сделать, как вывести его из транса? Взгляд её упал на розетку с вареньем.
- Аля, - стараясь не привлекать внимания травивших пошлые анекдоты коллег, тихо и ласково позвала она.
Он поднял голову, устало вгляделся в неё.
- Попробуй моего варенья...
Мягкий голос Ольги достиг его сознания и потряс нескрываемой любовью. Обнажённая чувствительность прозревшего человека словно воды моря прорвали сдерживавшую их дамбу подавленности и хлынули по нервам, наполняя разум свежей силой ясновидения.
Он поднял блестящий пугающий взор и во внезапно наступившей тишине хрипло заговорил:
- Да, вы оказались правы: я подписал себе приговор и теперь должен уйти.
Иван Павлович смотрел на Штейнгауэра не мигая, ждал, а вдруг тот засмеётся и обернет всё в шутку, в привычный всем розыгрыш.
- Ты серьёзно? - первой спросила Ирина.
- Серьёзно.
- Напролом пошёл! - восхитился Борис. - Дирекция завода и партком получат ещё одно подтверждение невыносимым условиям работы в нашем коллективе. Могут констатировать преследование за критику и высказывание собственного мнения в газете. Отличный ход! Смены расформируют, нас разгонят по другим цехам...
Зоя также отказалась понять Штейнгауэра.
- Тебе ещё никто ничего плохого не сказал, а ты уже готов бежать. Подожди, может, всё ещё образуется. Москва не сразу строилась.
- Да помолчите вы! - завелась Ольга. - Альберт за вас переживает, а вы!.. Совести у вас нет! И ведь знаете, что он прав, так нет же!..
Ничего плохого в Альберте Ирина раньше не замечала, а теперь, приглядевшись, нашла в нём редкую привлекательность, в глаза не бросавшуюся, однако не менее ценную, чем известность чемпиона края по боксу или что-то в этом роде, и привлекательность эта, решила она, называлась интеллигентностью. Ирина позавидовала Ольге, которой Альберт доверял как себе. Ольга понимала его с полуслова. Очевидно Рената была какой-то особенной женщиной, которую мало интересовали дела мужа. Пожаловаться на своего Саню Ирина не рисковала. Муж работал на химзаводе электриком, подрабатывал по вечерам и выходным в окрестностях Борового, Христианинбурга и Славгорода, пел в районном академическом хоре, занимался спортивной стрельбой, имел всеобщий почёт и уважение. Но был он чересчур покладистым, исполнительным, непротиворечивым...
- Неужели уйдешь? - отказывалась не то чтобы поверить, а согласиться с крутым решением Альберта Ирина, которое она, если разобраться, всё же одобряла: ну что ему делать среди непонимавших его людей?
Ольга развернула его к себе и торопливо, только бы сбить с дурных мыслей, стала убеждать:
- Зачем ты торопишься? Ну мало ли в жизни неурядиц? От всех не сбежишь! Со временем они проходят и забываются как плохие сны. И после этой всё образуется, будешь вспоминать как... Ну не знаю, как что!.. Мы ведь привыкли к тебе, сработались, стали добрыми друзьями. Сколько раз мы делились с тобой своими бедами, облегчали душу исповедями, доверяли сокровенное... Мы ведь не чужие тебе, ну куда ты пойдешь? В другой цех? Начнешь все с начала? Но так не бывает: от себя не уйдёшь - всё своё мы носим с собой. Поделиться тебе будет не с кем, кому это будет интересно, кого это так взволнует, как интересует, как волнует нас? Там всё будет по-другому!..
Он слышал упрек: "Мы ведь с тобой, а ты!.. " А он не мог остаться! Энергия протеста не находила иного выхода.
- Мне надоело видеть пьяные рожи, понимаете? - яростно ответил он, не сворачивая с намеченного пути. - И уж коли им не суждено понять, чего я хочу, мне их дружба неинтересна! Хирурги не интересуются гражданской позицией пациента, лежащего на операционном столе с множественными переломами костей, они режут плоть и стыкуют всё, что надо состыковать, иначе - смерть человека. Я не вижу другого решения, кроме такого - жать до последнего! В противном случае мы потеряем и своих детей, которые возьмут пример с кого-нибудь из "крутых", ломающих пальцы! Если Драному, Пине, Спящему Ковбою, Садисту, Цыгану и другим "кентам" радостно на дне тёплого сырого ущелья, то мне нужна высота, мне нужен чистый воздух, и ничего с собой поделать я не могу! Мне нужна музыка Шостаковича, Рахманинова и Листа, меня тошнит от блатного воя! И я не желаю по любому поводу прятать голову в песок!..
- Из грязи двадцатого тебе не выбраться никогда, - поджала губы Зоя. - И вообще, чего ты выделываешься? Кого из себя корчишь? Чем ты лучше всех нас?
- То-то и плохо, что я такой же, как вы! А я не хочу быть таким! Не хочу!
Борис, казалось, прикидывал в уме, что стало бы, если бы на месте Штейнгауэра оказался он сам. Выходило, во-первых, что на это место он просто не подходил по качеству своего характера и взглядам на жизнь, во-вторых...
- И куда, действительно, бежать? Везде одно и то же!.. - разочарованно выдал он горькое умозаключение.
Иван Павлович понимал состояние Штейнгауэра как своё, однако и у него нашлись аргументы придержать ретивость реформатора.
- Нетерпеливый ты человек, Альберт, - заговорил он, когда увидел, что другие быстро исчерпали запасы доводов во имя блага ближнего. - Ты умный, но не в меру горячий, это тебе и вредит. Дело в том, что без твоего непосредственного участия здесь ничто не изменится. Твой благородный порыв обсудят и быстро забудут... Знаешь, что я сделал бы на твоем месте, будь у меня столько желания? Что бы ни случилось, добейся общего собрания, выступи, расшевели муравейник! Не может быть, чтобы не поняли, не поддержали - в стране начинаются большие перемены!
- Знаю я эту поддержку: днём голосуют за перемены, а ночью тащут наворованное... Человеческое сознание формируется в раннем возрасте, изменить мышление взрослого могут только личные наблюдения, личные конфликтные ситуации. Личный опыт может оказать и негативное влияние, потеряв голову, кое-кто кончает жизнь самоубийством. Тут надо быть очень осторожным. Я не хочу, чтобы из-за меня кто-то пострадал, поэтому, не добившись понимания, я должен уйти.
- Не уходи! - отчаянно воскликнула исчерпавшая терпение Ольга Белова, женщина скрытой судьбы.
Это восклицание кольнуло Штейнгауэра в самое сердце. Он увидел, что был неправ, решив, что его тут не понимают. Его понимали абсолютно все, с ним соглашались, но каждый из этих людей не прочувствовал своё собственное положение в обществе, каким бы оно ни было, так, как прочувствовал его он, Альберт Штейнгауэр, потомок русской крестьянки и изгнанника немца, человек двух близких культур, не раз противостоявших друг другу в катаклизмах мировых войн. Не потому ли он не находил тихого места в этом обществе, что сердце раскалывалось на острие пограничной межи? Межи между чем?.. И не выдумывал ли он какого бы то ни было разделения?..
- Обещать не могу, - более спокойно ответил он, глядя Ольге прямо в глаза, в которых стояли слёзы.
Она приняла его слова за обещание остаться.
Слёзы заметили. Борис развалился на стуле, хамски отрыгнул и сказал:
- Слёзы - очень тонкое, хитрое и острое оружие женщин, защищающих свои капризы. Женские слёзы приводят мужчин в бешенство.
- Дурак! - чуть не вцепилась ему в волосы всегда спокойная, уравновешенная Ирина.
- Ты хоть сам понимаешь, что говоришь? - вскинулся Иван Павлович.
- Трепло! - коротко отреагировала Зоя и полоснула идиотски улыбавшегося Бориса ненавистным взглядом феминистки.
Альберт не выносил женских слёз, ложившихся на сердце невыносимой тяжестью упрёка. Вид расстроенной Ольги вызвал знакомую смуту и он, сославшись на плохой аппетит, ушёл.
Внимание всех тотчас переключилось на очередную, по едкому высказыванию побитого Бориса, "демонстрацию интеллигентности" Штейнгауэра, на что Иван Павлович отреагировал резко и недвусмысленно:
- Он погибнет, если не уйдёт. И мы будем виноваты в его смерти. Давайте не будем лукавить, не будем удерживать человека! Он обязательно найдёт своё место в жизни.
Полемика вспыхнула с новой силой.
Глава пятая
Затмив огрызок луны и россыпи жарких звёзд, расползлись по земле хляби небесные. Злили они человеческое нутро хлюпью и грязью, прелым туманом и нескончаемой, надоевшей до чёртиков моросью.
В такую ночь кошки хоть и серы, но по дворам не бродят, друг за дружкой не гоняются. Человеку же всегда куда-то надо, ему и на трезвую голову море по колено, а уж если выпьет, вспомнит старые обиды...
"Жигули" непонятного цвета с выключенными фарами и работавшим на малых оборотах двигателем остановились под навесом. Кабул поставил машину между штабелями ветхих, тёмных от сырости деревянных ящиков. Отсюда можно было свободно вырваться на простор: огибая завод - к посёлку Боровое, прямо - в Христианинбург, круто направо - в поля за озером.
Стараясь не встревожить прятавшихся в административных зданиях и крупных складах строительного треста вахтёров, не выдать своего присутствия неосторожным стуком, кашлем или говором, опасаясь засады, четверо преступников в одежде рабочих выбрались из машины, осмотрелись, прислушались.
Метрах в пяти в лёгких нитях дождя тянулась тёмная стена заводской ограды. Подходы к ней загромождали штабеля брёвен, тёса, завалы панелей и блоков домостроения. Ближайший пост военизированной охраны находился в трёхстах метрах, откуда вряд ли можно было заметить движение посторонних в этом углу.
Сжимая в кармане куртки пистолет, Азиат отправил деловито настроенного Кабула и нервничавшего Дулю осмотреть близлежащие закоулки, чтобы действовать потом без оглядки.
Осторожность командира оказала на Цыгана странное для него действие: он даже рот раскрыл, чтобы лучше слышать и в случае опасности первым подать сигнал - чувствовал ответственность, прописанную недавно кулаками Азиата. И чем дольше вслушивался он в шорохи и всхлипы дождя, чем больше думал об этой ответственности, тем быстрее и громче колотилось в груди его сердце, тем явственнее слышались крадущиеся шаги ментов, их перешептывания, мерещились стремительно перебегавшие тени, и если бы не спокойствие Азиата, если бы не вера в его опыт, силу и надежность, если бы не ненависть к Штейнгауэру, если бы не проклятое тысячу раз строительство собственного дома, от невыносимой пытки он давно бы бросил банду и сбежал домой, в однокомнатную квартиру, к жене и детям.
Совершая воровские вылазки, Цыган разведывал местность днём, имел прощупывающие беседы с кентами из охраны накануне, а ночью, всегда в свою смену, ходил по проторенной дорожке до тех пор, пока пролазы не находил начальник охраны Артур Коробейников. Как-то летом Цыган угодил-таки в засаду. Схватил его сам Коробейников, получивший перед этим суровый нагоняй директора завода, не спавший несколько ночей, злой на хитрого ворюгу, на мокрую и холодную от обильной росы и дождей траву, на подгоревшие, источавшие чесночный резкий запах котлеты, коими снабдила ротозейка супруга. Проныра Цыган выкрутился, сказав, что ищет фторопластовый тройник для ремонта линии соляной кислоты.
"С чего это вдруг он тут валяется?" - недоверчиво спросил Коробейников, с наслаждением выкручивая руки Цыгану, о котором был порядком наслышан - слухами, слава Всевышнему, земля всегда полнилась.
"Откуда я знаю? Вчера видел!.." - оставался самим собой Цыган.
"А что ты здесь, в запретной зоне, делал?!."
"Наводил порядок! Территория за цехом закреплена!" - честно отвечал вор.
Не будучи полным идиотом, Цыган бросил тройник в траву загодя.
Тройники на кислотопроводе начальник охраны проверять отказался. Отпуская Цыгана, пообещал от всей души: "Попадёшься ещё раз, пристрелю!"
И пристрелил. Под пулю угодил Боярин - после отсидки у "комиков" - в зоне на территории земли Коми АССР - промышлял по цеховым гардеробам и кабинетам начальников.
Цыган круглил глаза от избытка адреналина в крови, глотал сухие комки страха в горле, но занятия своего не бросал...
Вернулись из разведки Кабул и Дуля. Афганец показал Азиату большой палец, тихо сказал:
- Всё тихо, командир, души живой нет.
Дуля не был приспособлен к ласкам природы, заскочил под навес, где, впрочем, сильно сквозило, хотя и не лило за шиворот лёгкой куртки. Похмельный синдром отбил у художника и шахматиста охоту к приключениям во имя семьи, которую по-прежнему хотелось вернуть, но только каким-нибудь другим способом.
Азиат молча кивнул Цыгану. Тот понял, что пришёл его черёд отличиться, пошёл к штабелю брёвен, пропал среди них из вида.
Кабул тотчас же отправил следом безрадостного Дулю. Незадачливый мужик сиганул через лужу и упал на той её стороне в раскисшую глину; выматерившись, он поднялся и также скрылся за брёвнами. Через продолжительное время появился в двух шагах от Кабула, позвал за собой.
Стаю волков всегда ведёт вожак. Азиат нырнул в подкоп первым.
Согласно уговору, Кабул остался в машине, Дуля схоронился в яме подкопа, а Цыган повёл Азиата через пустырь к цеху. Прячась в прошлогодней растительности и неровностях местности, они без труда добрались до железнодорожного полотна и под прикрытием цистерны с надписью "Соляная кислота" влезли на шестиметровой высоты эстакаду, по которой, преодолев неудобства, можно было попасть в любой цех завода.
Успешное начало окрылило Цыгана.
- Не оступиться бы! - весело блеснул зубами он. - В трапах встречаются дыры, придётся идти по трубам...
Азиат усмехнулся:
- Пройдем и по трубам, и по трупам, и по лезвию ножа... Интересный маршрут...
Цыгана распирала гордость.
Азиат посмотрел туда, где светился огнями двадцатый цех. Узнал его по описаниям провожатого.
- Да, это двадцатый, - подтвердил Цыган. - Вон то - медсанчасть, там - столовая, а там - другие производства. Раз как долбануло!..
- Это нам ни к чему, кучерявый, сворачивай трёп, время!..
Цыган полез по эстакаде вперёд, Азиат в точности повторял его путь. Возле цеха остановились оглядеться и отдышаться. Справа по ходу видна была проходная с тёмными окнами.
- Там кто-то есть, - предупредил Цыган, - я видел огонёк сигареты.
- Нас ему не видно, мы над ним и далеко в стороне, - шёпотом отозвался Азиат.
- Обратно будем уходить через ворота на заднем дворе, они всегда открыты.
- А чего же мы попёрли по ржавым трубам? - не понял Азиат.
- Потому что справа от ворот стоит насосная - любимый скрад Коробейникова! Там темно, а это значит, что аппаратчиков там нет, но может быть засада. Нам лучше не нарываться. Пока то да сё, я сбегаю, проверю! Я тут как дома. Если меня долго не будет, уходи сам. Начальник охраны не станет проверять, в смене я или нет, выкручусь!..
- А Корреспондент?
- У того своя теория, властям никого не сдаст, - тихо засмеялся Цыган, проявляя неожиданный либерализм по отношению к человеку, на которого сам же натравил зверя.
С эстакады через примитивную деревянную заслонку проникли прямо на второй этаж, в производственное помещение, где никого не было.
- Ну и вонизм! - поморщился Азиат. - Как вы тут еще не потравились?
- Это первое, о чем спрашивают, когда попадают сюда со стороны. Человек ко всему привыкает, работаем пока. В плавильнях горнозаводчика Демидова чаду было больше...
Азиат взглянул на часы.
- Сколько? - затаил дыхание разговорчивый подельник.
- Тридцать пять четвертого.
- После дела уйти можно за пять-семь минут, за это время охрана не расчухается, даже если её поднимут на ноги. Только бы не Коробейников!.. Смена наверняка наверху, в лаборатории. Мы должны сойти вниз, подождать Корреспондента возле курилки. Двери, пожалуйста, придерживай - хлопают. И на лестнице тише - этажом выше лаборатория...
Азиат ни о чём не спрашивал, знал, что там, в лаборатории, с глубокой печалью на сердце сидит среди весёлых граждан единственная на свете женщина, которую безумно любит Коля Коньяк. Уж он-то, Азиат, знал, что шефу хотелось, чтобы она всегда была рядом, особенно ночами, но упрямая женщина готова была жизнью заплатить за последнее прибежище свободы. Крутой мафиози ярился и не желал понять её, он настаивал, он требовал, он угрожал, обещал взорвать завод вместе с людьми и проклятой лабораторией, где делали простейшие анализы продуктов, он просил её перейти в его прекрасный дом, согреть его своей заботой, за что клялся платить горячей любовью и всем состоянием, но она сторонилась, отказывалась... Такой низости шефа перед женщиной Азиат не одобрял, особенно сейчас, чувствуя, что скоро обрастёт новыми завалами трупов. Командир борзых братков по многолетнему кровавому опыту знал, что от любви Коля Коньяк делал быстрый шаг к ненависти, и эту ненависть должен был поливать жертвенной кровью он - помощник и палач... Ему, безродному, не были известны чувства жалости, сострадания, сожаления и тем более раскания. В Ольге Беловой и других женщинах он видел только предмет удовлетворения плотских, сексуальных потребностей, наваливавшихся через определенные промежутки времени. Романтические бредни свихнувшихся от весенней распутицы мужиков он лично считал недостойными нормального человека. Да, его руки не успевали забывать тепло рукояток пистолета или ножа, но он признавал это трудной и обычной работой настоящего мужчины в мире жестокости и насилия. Хлипкие изнеженные существа в мужских костюмах, с роскошными усами и даже бородами, испуганно озирающиеся на окрик размалёванной, расфуфыренной мочалки Азиат презирал как бледных жирных мокриц, на которых и наступить-то противно...
Задумавшись, он едва не запнулся об оставленное кем-то в тёмном тамбуре пустое цинковое ведро. Придержав, чтобы не загремело, он хотел было отставить ведро в угол, чтобы не споткнуться ещё раз, если вдруг придётся срочно уходить этим же путём, как вдруг в голову ударила интересная мысль.
- Стой! - придержал он сразу взволновавшегося Цыгана. - Набери с полведра спирта, только живо!..
- Зачем? - посеревшими от страха губами удивленно спросил Цыган, не понимая, зачем, действительно, такому человеку технический спирт, когда он в состоянии пить отличное пиво, настоящую водку, бренди, виски или что он там хочет.
Но Азиат ещё не знал, зачем. Мысль была интересная, однако несформированная, ей требовалось подкрепление. Лакать спирт в цехе он, разумеется, не собирался, полведра не вылакает ни один алкаш, сгорит заживо... Сгорит заживо...
Цыган поразевал рот как онемевшая на сковороде рыба, однако подчинился тяжести выдержанной преступником паузы, притащил волновавший воображение любого выпивохи иссушающий продукт отечественной то ли лёгкой, то ли не совсем надорвавшей пуп промышленности. В последнее время учёные мужи научились выгонять спирт из отходов древесины: коры, щепы, хвои, опилок. Иногда Цыган давал спиртам свои названия: пихтовый, эвкалиптовый...
В то время, когда хмурый Азиат дожимал свою мысль, сверху, с третьего этажа вниз по лестнице посыпался ускоренный нервный звук шагов спускавшегося человека.
Цыган с ужасом узнал их. До сего момента в нём ещё теплилась боязливая надежда на то, что встреча отпетого уголовника с новорожденным борцом за ерунду не состоится, потом отложится, забудется и всё кончится миролюбивыми потешными воспоминаниями за вечерним, богатым выпивоном и закусью столом в его новом доме. Не получилось!.. И он уже видел недостроенного сироту в одном ряду с замороженными государственными объектами капитального безумства. Последнее обстоятельство обозлило Цыгана, дёрнуло за язык:
- Это он!..
- Точно? - смерил прокалывавшим взглядом едва слышно оравшего Цыгана Азиат.
- Он! - сдавленно, с откровенным злорадством и мстительным торжеством повторил негодяй.
Мысль Азиата созрела, с акульим аппетитом проглотив этот сдавленный крик.
- Канай отсюда, кучерявый! - посоветовал он, взвешивая в руке тяжесть ведра с запашистой жидкостью.
- Чего? - просипел Цыган осевшим голосом.
- Вали, говорю, отсюда! Жди в насосной или на подходе к ней! Я сам тебя найду!
Цыган ужом скользнул во двор. Азиат отступил в непроницаемо чёрный угол, затаился, вслушиваясь в приближавшиеся звуки несущегося человека, прозванного Корреспондентом за выдающиеся "заслуги" перед ворами. В понятии Азиата это был маленький, вредный человечишко, человечишко вонючий, вроде кучи коровьего помёта, и в то же время - человек громадной величины, человек сильный, действиями которого озаботился могущественный Коля Коньяк. Перед Азиатом на короткое мгновение появилось лицо взбешенного шефа, появилось и пропало, а в памяти всплыли собственные слова: "В самоубийство Корреспондента менты не поверят. В дело замешана партия, мокруха поднимет чекистов, тогда всему песец..." - "Но припугнуть надо, - услышал он слова Коли Коньяка. - Припугнуть так, чтобы в штаны наложил..." - "Убью и воскрешу!.." - мысленно повторил своё обещание Азиат. Вспомнив о болтавшемся на шее чулке, наспех обмотал им нижнюю часть лица.
Штейнгауэр обладал удивительной памятью. Она долго и прочно хранила однажды пережитое. Запоминал он, впрочем, лишь то, что взволновало, оцарапало душу, могло напомнить о себе болезненным уколом в жизненно важную минуту. Где-то, когда-то его взгляд выхватил и запомнил рассуждения безымянного автора в самиздатовской литературе о том, что отдельные эпизоды настоящей российской жизни бывают страшнее самых бурных фантазий писателя. Они возникают на стыках различных миров. Да, всё дело в этом: человеческое общество незримо разделено на множество, как внешне кажется, терпимых друг к другу миров. Один от другого они отличаются принадлежностью к той или иной национальности, религии, социальному или материальному положениям, полу, возрасту, другим признакам, дробящимся в себе на более мелкие составляющие. Каждый из этих миров рано или поздно начинает выделяться качественно, количественно, объёмно, начинает мнить себя великим и справедливым, гордиться высокой субкультурой, снисходительно относясь к другой субкультуре, терпя её до поры, пока неосторожным словом или поступком не заденет болевой кодекс чести сдержанно-антагонистического мира. И вспыхивает война... Война разрушительная, вероломная, жестокая... Война не во имя мира на земле. Война во имя глобальной власти.
Один из тайных и в то же время явных миров - мир преступный. Миру преступному противостоит мир стражей порядка. Не стоит говорить о коррумпированности отдельных "блюстителей закона" - они отнюдь не принадлежат к миру в милицейской форме, к миру, который при неимоверных нагрузках, в сложнейших и опаснейших условиях лицом к лицу стоит против готовых на последнюю крайность, на нижайшую подлость убийц, грабителей, хулиганов, воров, насильников, прочих негодяев. Оперативные службы всё чаще проводят массированные комплексные мероприятия по задержанию организованных банд преступников, изымают у них оружие, наркотики, деньги, дорогую утварь, драгоценности...
А преступность всё растёт. Растёт пропорционально падению уровня жизни простых людей и обогащению элиты. Сама по себе классовая вражда не является главным условием роста преступности. Элита умеет защищаться, используя крепкие дешёвые мускулы. Слабость правящего правительства - вот источник бед.
В странах зарождающейся демократии простые граждане участвуют в выборах чаще всего по наитию, а то и вообще продают голоса за кусок хлеба и пакет молока, пропуская к высшей государственной власти нечистых на руку или морально нечистоплотных людей. Но президенты приходят и уходят, а преступность остаётся. И вторгается в кухонную жизнь обывателя, в его сонный идеализм какой-нибудь Азиат...
Всё это общие рассуждения, но живёт в людях животный страх перед жестокостью, наглостью и мягким наказанием зверей в человеческом обличье.
Штейнгауэр обладал удивительной, но избирательной памятью. И он, к сожалению, не внял предостережению Бориса. У него и в мыслях не было, что наступить он мог на любимый мозоль организованной группы преступников! Группы?! Банды! Стаи отморозков, недоумков и фанатиков. И уж вовсе не думал он угодить в лапы рецидивиста.
Альберт не выносил женских слёз. Чувство вины перед Ольгой терзало его, гнало куда-то. Он летел вниз по лестнице и ни о чём другом думать не мог. Выскочив в тёмный тамбур первого этажа, он споткнулся обо что-то живое и, падая, на всём ходу врезался головой в косяк двери. Каска смягчила удар, перед глазами поплыли радужные круги, в голове раздался гул горного обвала, череп, казалось, раскололся на тысячу частей, причём каждый осколок впился в одну и ту же часть мозга, пробил насквозь. Мысль о том, что смерть будет квалифицирована как несчастный случай, поразила злорадной усмешкой. В то же мгновение его пропадающее сознание окатило что-то обжигающе холодное, пронзающее, пьянящее с каждым вдохом.
Оглушенный, но живой, Штейнгауэр начал подниматься. Заметив его поползновения, кто-то сбоку ударил ногой в живот. Он скрючился от пронзительной боли, выдавливая её из глотки вместе с полыхавшим огнём воздухом. Жизнь увидела лицо смерти. Штейнгауэра словно молнией ударило: "Нарвался на какую-то сволочь!.. А ведь спиртом окатил, гад!.." - и вспомнилось насмешливое лицо Бориса, его предупреждение: "Они будут мстить!.." - и забилась в центре мозга незабываемая просьба матери: "Ты должен жить, сынок!.." - и приставила ко рту своему пальчик Рената: "Ты меня так и не поцелуешь?.. - а ещё молча, без малейшего упрёка, с полными слёз глазами смотрела ему вслед Ольга Белова...
"Кто же это?.." - билась мысль, медленно, очень медленно, опасливо возвращая потерянное самообладание. Восстанавливая дыхание и приходя потихоньку в себя, он ждал нового, быть может, последнего удара, который нужно было опередить.
Он сделал прыжок в сторону от двери и тем обманул охранявшего дверь врага. Штейнгауэр увидел его: совсем рядом, в двух шагах, прочно расставив ноги, стоял зорко следивший за ним незнакомец с обмотанным чёрной тряпкой лицом. Твёрдый немигающий взгляд давил усмешкой превосходства. В руке он держал... зажжённую газовую зажигалку!.. Альберт с неожиданной ясностью понял: это оружие сейчас опаснее ножа! Маленькое остроязычное пламя остановило кровь в жилах Альберта, пригвоздило к стене.
- Вот и хорошо, вот и умница, - заговорил Азиат, делая полшага вперёд. - Дёргаться не надо. Не люблю, когда дёргаются... Ты когда-нибудь видел, как горят люди?
- Нет, - вопрос вернул дар речи. - Но я видел обожжённых.
- Понравилось?
- Не очень.
- Сгореть заживо, значит, ты не хочешь, я правильно понял?
- Правильно. Надо знать, за что горишь и кого благодарить за теплое к тебе участие, - Альберт стёр заливавшую глаза кровь. - Шкуру ты уже подпортил, в приёмный пункт не примут.
- Тебя как зовут, хохмач?
- А тебя?
- Весёлый ты парень, жаль только, время не ценишь. Корреспондент - это ты?
- Грех открещиваться от престижной профессии, - Альберт сдерживал бешено колотившееся сердце.
Цепкие холодные глаза под крутым тяжёлым лбом не отпускали. Враг изучал, на что способен в данной ситуации Штейнгауэр, как поступит потом, решал, что с ним делать.
"Закричать? Позвать на помощь? - лихорадочно соображал Альберт, воспользовавшись отпущенным ему временем. - Преступники, говорят, боятся крика жертвы, боятся привлечения чужого внимания. Но из страха же они и стараются нанести молниеносный смертельный удар, заткнуть рот человеку. В лаборатории услышат крик, но прибегут ли сразу? Вряд ли. Полыхну факелом. Этот подожжёт не раздумывая!.. Но чего он хочет?.. Запугать! Если бы хотел, поджёг бы сразу, не спрашивая, как зовут!.. Значит... Он искал меня... Разговоры разговаривает, гад, спрашивает, чтобы не ошибиться... А лицо замотал... Нет, не убивать пришёл - пугать... И не наш он, не заводской, хотя и в спецовке, уж я-то всех заводских знаю!.. Ну, парень, и всё-то ты верно рассчитал: и место, и время, и... Сухим из этой круговерти мне уже не выйти.
- Чего тебе от меня надо? - прямо спросил он.
- Азиат прищурился. Он видел, что страх в Штейнгауэре сидит, и когда он, профессиональный убийца, видавший разных по твердости духа, уйдёт, страх переполнит и этого, страх полезет из всех его щелей.
- Хочу заткнуть твой хлебальник - такое дело, братан, - доверительно поделился Азиат, поднося ближе огонь.
- Не понимаю... - похолодел Альберт, - я-то тебе что плохого сделал? И кто ты вообще такой?..
- Такой умный, воспитанный мальчик, статьи пишешь, а простых вещей не понимаешь, нехорошо!.. Нехорошо путаться у больших людей под ногами, должен своё место знать. Это говорю тебе я - Робин Гуд.
- И где, по-твоему, моё место? На кладбище, похоже, пока не заказано?..
- Дерзок - похвально. Только вот ведь беда - дерзким не место на заводе. Завод любит исполнительных, понимаешь?
- Пытаюсь.
- А не поймёшь - в ящик сыграешь.
- Но почему я должен...
- Поговори мне еще!.. - угрожающе вскинул руку с зажигалкой Азиат.
Отступать некуда - Альберт был зажат в угол. В опасной близости плясало пламя, слышно было тонкое шипение и легкое потрескивание прочеркивающих тьму искр. Он увидел и отпечатал в памяти руку незнакомца с грубыми жёсткими исколотыми пальцами, державшими блестящую никелем огнедышащую вещицу. На безымянном пальце отливало золотом кольцо-печатка с изображением Скорпиона - одного из двенадцати знаков Зодиакального круга созвездий, на большом пальце - татуировка женского имени Варя.
Гипнотизируя задыхавшегося спиртовыми испарениями Штейнгауэра острым язычком огня, Азиат продолжал пугать хриплым, зловещим, издевательски спокойным тоном, стараясь подбирать нормальные слова, чтобы не проколоться на воровском блатном жаргоне:
- Молчишь? Страшно стало? То-то же! Со мной, брат, шутки плохи - не люблю... Я бы таких, как ты, давил как гнид. Чтобы не корчили из себя правильных. Не учили жизни, которой не знают... А вякнешь - суток не проживёшь! Из-под земли достану. Понял?!. - голос его вдруг неузнаваемо изменился, стал угрожающим. Глаза преступника - Альберт это хорошо заметил, - не лгали, они посверкивали из темноты решительнее огня зажигалки. - Первыми пострадают жена и дети, сечёшь? Я тебе обещаю - Робин Гуд!
Нервы Штейнгауэра обострились, их обнажённые окончания, соприкасаясь друг с другом, казалось, искрили высоким напряжением. Скорпиону, как он мысленно окрестил незнакомца, хотелось большего: чтобы жертва сломалась, упала на колени, разрыдалась, прося пощады. Но Штейнгауэр скорее убил бы себя, надумай пасть так низко! Опыт жизни - превосходнейшая вещь, вещь незаменимая: было, было уже умирание в тяжёлой болезни, ловили и били его подростковой бандой, грозили обрезом... да много чего было!.. Призвав на помощь все силы, земные и небесные, Альберт постарался вернуть самообладание, подавить страх, взглянуть на ситуацию не изнутри, где всё цепенело, а извне, чтобы принять единственно правильное сейчас решение. Понимал, что рисковать близкими он не имеет права, понимал, что, даже рискуя собственной головой, переходит их желания, подвергает их чувства страданиям. И смириться он не мог, вот в чём проблема!..
Штейнгауэр тянул время.
Бандит начал стервенеть. Ему нужен был результат.
- Ну ты понял, нет?!. - он схватил Штейнгауэра за горло и чуть ли не к носу подвёл голодный огонёк.
- Чего же не понять? - Альберт всё больше приходил в себя.
- Что ты понял, поганец?!.
- Уволиться с завода...
- А почему?
- Мешаю...
- Верно! - с куражливым удивлением обрадовался Азиат, будто Альберт поставил свою подпись под договором. - Мы, заводские, не любим, когда нам мешают! - Азиат пропустил слово воровать. - А если кто-то бывает против... Ну ты понял, да?.. И не надо, не надо обременять милицию жалобами - хлопотно!..
- Я понял, с кем имею дело, - пряча злость сказал Штейнгауэр. Никакого обещания он, естественно, давать не собирался. То были слова, слова, игра слов и не более того.
Азиат дураком не был. Уловил он вёрткую клоунаду.
- Вертелись передо мной и не такие мудрецы, - сказал он, отступая, освобождая проход. - Короче, я предупредил, а ты как знаешь. Будешь трепыхаться, убью.
Штейнгауэр обошел преступника и молча потянул на себя дверь в производственное помещение.
- Привет родным! - с издёвкой бросил в спину Азиат.
Штейнгауэр не оглядываясь пересёк цех и прямиком прошёл в раздевалку.
"Вряд ли Корреспондент прикусит язык, - думал Азиат, отправляясь искать Цыгана. - Рисковый мужик, любит нервишки страхом пощекотать, на краю пропасти погулять. Ну кто просил высовываться? Придётся мочить, чтобы не создавал проблем. Нет, ну кто бы мог подумать, что он такой? Мокруха, чёрт, не катит - чекисты, подлый народ, за горло возьмут. В жилу он им сейчас... Разве что пальчики на жмурика подкинуть, сыскарям подсказочку сунуть - приехала Юля из Сургута, маньяка встретила, познакомилась, телефончик желанного в коченеющей ручке сберегла?.. И кто же она, эта Юлечка? Любимая женщина авторитетного человека? Сделать больно Коле Коньяку может только кто-то из сильных мира сего? Так ведь Корреспондент - наёмный убийца рубцовской группировки!.. Чем не версия?.. Менты рады будут сбыть с рук пару тухлых дел, сковырнуть рубцовский мозоль, повысить раскрываемость особо тяжких преступлений. Хватит мне мараться, хай они сами друг дружку мочат... Пора разворачиваться всерьёз..."
Цыган ждал в насосной, переживал, как бы свирепый командир не пристукнул несговорчивого Штейнгауэра. Не дай Бог, думал он, если видел кто, как мы шли сюда, загремлю я тогда в тюрягу вместе с уголовником! Ему-то, Азиату, не привыкать, да и терять, наверное, нечего, а у меня, у Вальки Кудряша, жизнь кувырком полетит: мало того, что придётся по зонам век доживать, баланду хлебать, так ещё жена по чужим рукам гулять пойдёт, Иришка с Максимкой без присмотра останутся, ещё большими негодяями вырастут, чем я сам... И надо же было с уголовниками связаться! Свой дом захотелось иметь! Да пропади он пропадом! Вот так горбатиться на него, гробиться, покоя не знать, променять на тюремную камеру?.. Но даже если и пронесёт, здоровье ни за какие деньги не купишь. Так за ради чего, за ради кого, спрашивается, стараться? За ради жены, которая задницей вертит? За ради детей, в которых воспитывается презрение ко мне? Кто потом объяснит Иришке с Максимкой, что я хотел им добра, что любил их, делал для них всё, что мог?.. Кто скажет им правду обо мне? Нет, они будут жить в построенном мною доме, откуда вдруг исчезнут мои фотографии, будут слушать наставления другого папаши, того, кто, быть может, перережет тормозной шланг в моей машине, кто ходит сейчас в друзьях семьи...
Послышались крадущиеся шаги. Из чернильной темноты насосной в светлой раме дверного проёма появилась знакомая фигура.
- Ну как? - мёртвым голосом спросил Цыган, шагнув навстречу. Он так испереживался, так расстроился, что на большее не хватило сил.
- Поговорили, - неопределенно отозвался Азиат, оглядывая углы насосной, в которых таилась непроницаемая настораживающая чернота. Очевидно по этой причине руку из кармана куртки он не вынимал.
- Где он, куда пошёл? - едва дыша от страшного предположения, поинтересовался Цыган, потихоньку принюхиваясь, не пахнет ли воздух жжёным порохом.
- В штаны наложил дожидаясь? - едко поддел уголовник, понимавший терзания Цыгана, но избавлять его от них не торопившийся, давая время для мучительного преодоления очередной слабости. - Там он, живой, и от страха, как ты, не помирает.
- Да я ничего, - подавил судорожный вздох радости Цыган, с притворной озабоченностью добавил: - Только бы молчал...
- Об этом теперь будешь заботиться ты, - зэковский ломкий выверт пальцев напомнил Цыгану о противостоянии Штейнгауэра цеховскому коллективу, он также дал хорошо понять, что Азиат почему-то уходит в сторону, выставляя впереди себя и всей группы его, покаявшегося на преступной дорожке Цыгана. Он увидел в этом первое подтверждение своим недавним мыслям. - Мочить его не будем, - продолжал Азиат, не столько приглядываясь, сколько прислушиваясь к неровному дыханию Цыгана, чувствуя его часто менявшееся настроение. - Всех не замочишь... Правдолюбцы только злее становятся и плодиться начинают со скоростью тараканов, прижившихся на коммунальной кухне. Если Корреспондент не уйдёт, натрави на него толпу, объяви бойкот, поставь в цейтнот, покажи всем его грязное бельё, выдумай историю с какой-нибудь прошмондовкой. Пусть думают, что сыр-бор из-за этого. Тебе лучше знать, как это сделать, здесь ты свой парень, тебе поверят. Дуля поможет. Не дайте ему опомниться, давите!.. Когда он уйдёт, другие не пикнут. Проверено. У тебя есть шанс достроить дом. Усёк?
- Усёк, - сказал Цыган.
Азиат уловил обречённость, встряхнул за плечи подельника, сурово заметил:
- Твоя душонка плесенью отдаёт, уйми вибрацию, сынок! Схаваешь Корреспондента, получишь ломовой кайф, обещаю!.. И не вздумай подмыть в края далёкие, не пройдёт.
- Да что ты! Я всё сделаю как надо! - вынужден был бравировать Цыган.
- Замётано! Но пора обрываться - скоро рассвет.
Через разбитое окно подавленный Цыган посмотрел на сереющее небо с тусклыми звёздами.
- Ветер разогнал тучи, скоро будет светло как днём, - встревожился он. - Пора убираться. Я пойду к воротам, посмотрю, подам знак - выходи, договорились? Не хочу, чтобы нас видели.
- Лады, кореш, проявляй инициативу.
Цыган скользнул к стене цеха, на мгновение слился с нею, потом, крадучись, стал пробираться к воротам.
Азиат наблюдал за его действиями и о чем-то размышлял.
Приняв к сведению информацию Кабула об изворотливом расхитителе государственной собственности Вальке Кудряше, Азиат профессионально подчинил незаурядные способности вора интересам Коли Коньяка, интересам братвы. Одного этого было недостаточно. Воровские нормы, нормы поведения преступной организации требовали привить "мужику" новую мораль, растолковать правила игры, обточить конспиративное мышление, объяснить понятия братства и справедливости, чтобы вчерашний Валька Кудряш, а сегодняшний Цыган напрочь забыл общечеловеческие ценности, с преступным миром завязать не помышлял, наоборот - пропагандировал бы привлекательный для стремящихся из-под родительской опеки к самостоятельности отчаянным и смелым подросткам образ веселой полуанархической вольницы. Азиат знал, сколько тысяч томов уголовных дел доказывали тяжелейшую ошибку молодости, сколько научных диссертаций отскочили от горячих пацанов как горох от стены. Трезвые холодные вьюноши пополняли отряды особого назначения милиции и армии, выполняли труднейшие задания высшего командования в интересах огромного Союза, напоминавшего Азиату Золотую Орду Чингиз-хана. Нынешняя Орда превзошла древнюю, телевидение и газеты придумало... Но молодые горячие головы телеков, как правило, не имеют, газеты не читают, комсомольские собрания не посещают и взносы не платят, слову родителей и учителей не внемлют, живут уличной жизнью. А тут он хозяин, Азиат. Коля Коньяк в дело воспитания подрастающего поколения носа не суёт, у него свои заботы...
Весёлый бесшабашный Валька Кудряш вырос в рабочих кварталах Христианинбурга и с малолетства иной жизни не знал. Коммунистическая партия трубила о победах пролетариата, чему Валька искренне верил, хотя в родном городе деградировавшие от пьянства и безысходности люди всё чаще рожали каких-то дебилов. Это, считал он, было недоразумение природы, просто не повезло с местностью и климатом, химзавод, опять же, вредную продукцию выпускает... Немудрено было попасть в расставленную преступниками сеть, освободиться из которой практически невозможно. Только кретин явится в милицию с жалобой на конфисковавшего спирт Азиата. Подрыгав конечностями, несчастный Цыган запутался окончательно, выдав преступникам Штейнгауэра и содействовав разбойному нападению с покушением на жизнь - уголовно наказуемые деяния!
Было о чем подумать нырнувшему за ворота Цыгану.
А Азиату уже ни ночь, ни слякоть, ни тем более терзания Цыгана - всё ему было уже нипочём. Не дожидаясь условного сигнала, он вышел из насосной и вскоре догнал напряжённо вглядывавшегося и вслушивавшегося в ночь провожатого.
Глава шестая
Неожиданное столкновение с Азиатом, которого Альберт прозвал Скорпионом, произвело на работягу сильное впечатление. Впервые в жизни Штейнгауэр попал в положение кролика, подчинившегося гипнотическому воздействию удава. Воля покинула Альберта, когда враг сунул под самый нос трепетный огонёк зажигалки.
Да, он всё понял. Понял и на сделку с преступником не пошёл. Это давало моральное право на продолжение борьбы. И тем не менее, войдя в раздевалку, остановившись перед старым круглым настенным зеркалом, он думал о себе как о последнем ничтожестве, подлом трусе, не сумевшем постоять за своё достоинство. Он презрительно сравнивал себя с пресмыкавшимся Пиней, которого сам же недавно так ругал. И хотя нравственного падения по глубинной его сути не случилось, его не за что было ни осудить, ни оправдать, ему от этого было стыдно не меньше, чем если бы он действительно предал самого себя. Вероломный преступник захватил врасплох, не дал времени опомниться, прийти в себя, собраться с духом, противопоставить угрозам продуманные ответы, твёрдость характера. Для принятия правильного решения ему требовалось время и уединение, решительные поступки он совершал, имея подготовленную стартовую площадку. Он понимал это прекрасно и не искал оправдания тому, что попал в руки Скорпиона как кур во щи.
"Ты самоуверен и занимаешься самолюбованием, - казнил он свое честолюбивое "я". - Думал, что у тебя есть характер, есть твёрдая воля, а у тебя их нет! Ты выдавал желаемое за действительное, то есть тебе хотелось быть похожим на Железного Дровосека, а оказалось, что ты как две капли воды похож на Соломенное Чучело! Характер выявляется в экстремальной ситуации, ситуация была, и что?.. Где характер? Нет характера. Человек с характером плюнул бы на огонёк и дал по рогам наглому хмырю..."
Штейнгауэр был слишком требователен к себе и не хотел понять, что поступил он правильно и совесть его должна успокоиться.
В зеркале он увидел рассечённое до кости, вспухшее лилово-багровым кровоподтёком правое надбровье, сочащаяся из раны кровь густела в волосках, веко набрякло, щуря глаз в опушке нервно дёргающихся ресниц.
- Ого! - с едкой насмешливостью воскликнул он. - Вот это врезался! Пора по лестницам пешком ходить. Пешком ходить и под ноги смотреть. - Пощупал шишку, вскрикнул: - Чёрт, больно!..
Его не заботил вопрос о том, как он объяснит случившееся коллегам, Ольге, дома Ренате и детям. Казалось, он начинал потихоньку радоваться столь крутому повороту событий, подтверждающих новыми фактами основные положения его выступления в стенгазете. Его не могло не радовать, что на передовой линии борьбы с преступлениями на заводе находится он, а не правоохранительные органы, не партком, не дирекция, не профсоюзные пустозвоны. Конечно, кичиться особо нечем и незачем, тем не менее ситуация вышла, как того и хотел Штейнгауэр, за рамки позорного доносительства. Он и только он один вышел навстречу преступникам!
Спирт испарялся с волос, превращая их в солому. Мокрая одежда доставляла отвратительные неудобства, специфический запах вызывал тошноту.
- Где я наберу столько одежды? - раздраженно выкрикнул он, услышав стук двери и голоса Ивана Павловича и Бориса.
Начальник смены отвечал за производственный травматизм и первым окружил нервно нарезающего круги Штейнгауэра заботливыми вопросами, на которые тот ответил всё с тем же раздражением, будто против воли вступал в нежелательные переговоры с посредником Скорпиона.
- Так что же произошло? - озирался по сторонам Иван Павлович, ничегошеньки не понимая. - Кто на тебя напал? Зачем? Почему?..
- Я сам ничего не понимаю! - огрызнулся Альберт, отказываясь говорить. - Ясно только одно: моя статья у кого-то поперёк горла застряла!..
Борис предложил ему свой старый комплект спецодежды. Газовки в цехе повторялись часто, тряпки истлевали очень быстро, их выменивали за спирт в других цехах завода, поэтому у каждого работника двадцатого цеха имелись свои запасы.
- А я предупреждал: они будут мстить! - ковырялся в шкафу Борис. - Радуйся, что каска череп спасла, а то бы твои умные мозги пришлось бы нам по всему тамбуру в ведро собирать! Не послушался!..
Альберт супился и молчал, понимая, что Борис со всей его прямотой отнюдь ему не враг.
- Теперь ты знаешь, почему я не хочу быть на твоей стороне, - плыл в течении мысли Штейнгауэра голос Бориса. - Это не просто неудобно, это очень опасно, в чем ты убедился сам. Вспомни сообщения по министерству химической промышленности, которые приносит с планёрок Петрович: трупы правдоискателей находят в самых невероятных местах, вплоть до цистерн с кислотой! Кому охота повторить подвиг идиотов, пусть повторяет, а мне моя жизнь дорога, я не собираюсь раньше времени с ней расстаться.
- Это правда, Альберт, - шмыгнул простуженным носом Иван Павлович, - нахрапом их не возьмёшь.
Тем временем Альберт разделся, зашёл в душ, открыл воду.
- Я подумаю, - сказал он, становясь под горячие струи и расслабленно закрывая глаза. Кровоточащий лоб кольнуло резкой болью, он поморщился, но из-под воды не вышел, перетерпел.
- Ты подумай, а мы поработаем, договорились? - Иван Павлович боялся, что Альберт обидится и уйдёт домой, а утром позвонит Рукавишникову, то есть сделает так, как сделал бы сам Самойленко. - Завтра я доложу руководству о происшествии, пусть принимают меры. Нет, в самом деле, это что же такое творится? Столько спирта и никакой охраны! К нам лезут все, кому не лень, и нас же избивают!.. Если на то пошло, ночные смены придётся отменить - некому будет работать!..
- Не отменят - мы ведем непрерывный химический процесс!.. - оспорил Борис.
Альберт замкнулся, ушел в себя. И они удалились, горячо обсуждая возможные действия руководства завода после пожара в смене Драного и через несколько часов - покушения на жизнь Альберта Штейнгауэра.
Альберт закрыл горячую воду и встал под ледяной душ. Несколько минут стоял под обжигающими струями, вернувшими скорость и ясность мышления, взбодрившими весь организм. Растерев тело насухо, до красноты, он вдруг понял, что на борьбу с ним стягиваются крупные силы. Он не знал, откуда это к нему пришло, но был уверен: люди, которых он просил задуматься, остановиться на краю пропасти, вместо благодарности оказали сопротивление. Впрочем, он хотел вызвать огонь на себя и он его вызвал!
Альберт Штейнгауэр относился к числу "мозговых" типов с сильно развитым интуитивным мышлением. Не имея высшего образования, не вращаясь в высокоинтеллектуальном обществе, он особенным чутьём угадывал опасные направления жизни, сверял их с основами полученных из разных источников знаний и по-крупному еще никогда не ошибался.
"Любой оперативник в расследовании преступления отталкивается от фактов, обозначенных в заявлении потерпевшего лица, затем, основываясь на опыте сыщика, на профессионализме, раскручивает доказательство, определяет того, кто это преступление совершил, - продолжал размышлять в курилке Альберт, наблюдая перистые облачка голубовато-сизого сигаретного дыма, выплывающие в открытую форточку и широко распахнутую в ночь дощатую дверь. - Заявление в милицию - наивернейший путь защиты от Скорпиона. Вычислить, кто он, наверное, не представит большого труда: дата рождения по Скорпиону, наколки на руке, разрез глаз, лоб, волосы, голос, рост, внешние данные - всё известно, и если он хоть раз в своей жизни имел привод в милицию, если он не в бегах, установить личность и местожительство нетрудно. Здесь инициатива перейдёт в руки правоохранительных органов и то дело, за которое я взялся, получит, вернее, уже получило дальнейшее развитие в более широком масштабе. Глупо выступать против "синих" в одиночку. Они прирежут особо не задумываясь. Скорпион выполняет заказ "заводских" - это уже серьёзно. "Заводские", быть может, и не опасные люди, опасен заказ, который они сделали, заключив договор с "синими". Уголовное дело по данному случаю будет заведено и без моего ведома, тут затронуты интересы завода, не только мои личные интересы, мои честь и достоинство. Дирекция и партком не стерпят наглости "синих".
По какому сценарию будут развиваться события завтра?
Теоретически произойдёт следующее: Скорпион будет пойман и привлечен к суду, на заводе пройдут общие собрания производственных коллективов... А несколько дней спустя корень зла выбросит новые ядовитые побеги. Стало быть, я должен сам добраться до этого корня. Легко сказать, но трудно сделать!.."
Некоторое время Альберт следил за ленивым течением облачков дыма без всякой мысли. Первое волнение улеглось, он, казалось, дремал, сдавшись приближению утра, когда людьми овладевает самый крепкий сон. Через минуту или две нервное возбуждение вернулось и отяготило душу новыми романтическими переживаниями, навеянными чарами обворожительной непрагматичной Венеры, взявшей верх над мрачным бурчалой Сатурном. С началом перестройки в советском обществе началось повальное увлечение гороскопами, Альберт не отставал от моды - чьи-то предсказания помогали ему раскрыть его собственный характер, его сильные и слабые стороны.
"Всё так, - с легкой улыбкой размышлял он. - Но надо еще раз подумать, а правильно ли я вообще всё представляю? Другими словами, пришла пора ответить на старый вопрос, а не дурак ли я?.. Ведь вместо дружеского, откровенного, с пониманием и прощением, с желанием позитивных перемен, вместо такого разговора с коллегами развязалась настоящая война. Да, война. И я всё чаще и чаще пользуюсь военной терминологией потому, что для них это война против меня, а я вынужден защищаться... Но я по-прежнему хочу смотреть на них как на близких мне людей, которые не знают, что творят. Они не виноваты. Виновато даже не время. Есть конкретные носители вины.... Какая разница, кто они?.. Мне с ними не совладать - не по зубам орешек... Кто послал Скорпиона? Кто сильнее этого монстра? Поверить в то, что он работает на заводе, я не могу - на заводе таких нет... Как бы там ни было, я должен растить в душе добро, не думать о коллегах как о врагах. Я должен помочь им осознать всё, что они творят, научить отличать поступки от проступков, чёрное от белого, отделять зёрна от плевел... Боже, что за пошлость я несу? Откуда во мне эти штампованные как солдатское бельё фразы? Неужели нельзя выражать мысли попроще?.. Не мстить, не требовать наказания, не жаждать крови должен я, - отвечать добром на зло, как учит мировая литература, Лев Толстой в частности - Иван Павлович заметил правильно. И пусть это кому-то не понравится, пусть назовут, если уже не назвали, сумасбродом, а мою борьбу - донкихотством, пусть обвинят в том, что у меня, дескать, просто скверный, неуживчивый, сварливый характер, что я намного хуже их - переступил через поверженных, ославленных товарищей как Родион Раскольников - через труп старухи ростовщицы, через "никчемного" человека, пусть скажут, что именно за всё это били мне морду - пусть, пусть, пусть!... Пусть случится так, я всё снесу, лишь бы порочный круг двадцатого с треском разорвался и Драный "со товарищи" вышел из него порядочным человеком, Николаем Драничниковым, с добрыми, хорошими друзьями..."
Тёмный небосклон прочертил хвост упавшего метеорита. Альберт вздохнул, обременённый чудовищными проблемами.
"...Сегодня многие считают, что мир погряз в грехах, что им правит зло, а коли так, значит всем дозволительно жить насилуя и воруя. Но это не так, уж коли я, простой обыватель, червь земной, думаю, говорю и поступаю иначе. А сколько на свете таких, живущих "не по закону"?.. Зло клубится над нами как дым от пожарища, на празднике чумы все перемазаны сажей, доброго человека в беснующейся толпе не узнать... Однако это ещё не конец. Не может добрый, нормальный человек выйти на улицу и кричать во все горло: "Люди, я прозрел! Я очистился судом совести! Идите ко мне и я открою глаза ваши на дела ваши и вы увидите, сколько в вас греха!.." Это ведь идиотизм - кричать такое!.. И я не могу взять на себя роль мессии - слишком тонкое, деликатное, ответственное это дело. С меня достаточно меня самого и меня окружающих. Думающие люди есть и среди "молчаливого большинства". Сегодня они молчат, но они слышат меня и меня понимают. Им тяжело, они туго соображают, осторожничают, решают. Заговорят они потом, когда жареный петух устанет клевать их отощавшие задницы, когда брюхо голодом сведёт, потухнет очаг в доме и обессилят от рахита дети. Мрачный прогноз... Но терпение лопнет! И дни наступят жаркие. Всякая мразь закорчится на судилище людском как осенние листья в костре, сползёт грязь с душ человеческих и воссияет на лицах солнце!.. Так будет?.. Лучше не дойти до крайности, иначе зачем, зачем?!. Зачем пришли мы в этот мир? Влачить жалкое существование?! Роптать на всевластие, вседозволенность, безнаказанность сильных мира сего? Воровать, грабить, убивать, чтобы подняться на верх властной пирамиды? Чтобы на костях человеческих построить для себя дворец прекрасный и сад разбить плодоносящий? Но ты украдёшь, ты убьёшь, набьёшь мошну окровавленным златом, но ведь ограбят и убьют следом и тебя - таков закон дикого передела мира! Еще никому не удавалось покорить весь мир и, слава Всевышнему, никогда не удастся! Жить в мире, дружбе и согласии - вот высший идеал общества, к которому надо стремиться!.."
Взволнованный этими мыслями, Альберт не смог усидеть на месте. Имея открытый, общительный характер, он должен был поделиться с кем-нибудь из друзей.
"Ольга... Она одна понимает, что со мной происходит, пойду к ней. Я не виноват, что Рената отказывается выслушать меня, говорит, что я близок к умопомешательству. А что делать, если свихнулись все, и только меня одного лихорадит болезненный кризис? Самое страшное - я знаю, что со мной..."
Он поднимался по лестнице в лабораторию и вдруг остановился, поражённый новой, спасительной мыслью: "Где-то я читал, как один очень мягкий, душевный человек, у которого внезапно умерла любимая женщина, чтобы не сойти с ума, отрешился от всех, кто его окружал, взглянул на свое горе со стороны и всё, что переживал, что делал стал записывать в дневник, а потом, когда смирился, сжился с потерей, с навалившимся одиночеством, издал потрясающую по глубине чувств и правдивости изложения повесть. Я не смогу отрешиться от происходящего, ведь во всей этой истории не будет главного действующего лица - меня. И я не могу обещать, что напишу нечто необыкновенное, но... возрождение человеческого духа - это ли не тема настоящей литературы, это ли не тема для художественного произведения? Недостаточно материала для хорошей вещи? Но Боже мой, надо быть слепцом, чтобы не видеть бурлящей жизни, которая не стоит на месте!.."
Напившись чаю, Иван Павлович, Зоя, Борис и Ирина ушли. Ольга ждала возвращения Альберта; стоя перед зеркалом, подкрашивала губы и думала о нём. Обрадованно просияла, услышав знакомые шаги. Надеялась увидеть его виноватую улыбку, а тут, увидев разбитое в кровь лицо, вскрикнула, застыла в немом испуге, затем бросилась навстречу:
- Господи, Алька, кто тебя так?!. Где ты был?!.
Он был поглощён своими мыслями и напрочь забыл о физической боли. Взволнованный крик женщины мгновенно вернул его на землю, о чём засвидетельствовала его смущенная улыбка, грозившая расплыться до ушей, если молодая красивая женщина не улыбнётся в ответ.
- А-а! - напустил он на себя пренебрежительный вид, однако не удержался и мимоходом заглянул в зеркало. - Ты знаешь, за углом новую косметику продавали, так я приобрёл по случаю. Как думаешь, мне эти цвета к лицу?
Она схватила его за плечи, развернула к свету больших настенных ламп, и не говоря ни слова, сама страдальчески морщась, осмотрела громадный расползающийся фингал, достала медикаменты, подступила к нему, чтобы оказать помощь. От ее участия он готов был петь и плясать, но должен был сдерживать чувства, что, впрочем, не помешало лукаво блеснуть глазами и мрачно произнести:
- Тебе не понравилось?
- Нет, - сказала она сердито, - не понравилось. Не люблю сюрпризы подобного рода, - строгость сменилась милосердием: - Не хмурься, пожалуйста, а то рана расходится и кровь течёт!.. Бинтовать опять нечем? Не трогай руками - инфекцию внесёшь! Горе ты моё луковое!.. Слава Богу, вчера только аптечку обновили... Сейчас йодом прижгу, стерпишь?..
Она хлопотала над ним совсем как в тот день, когда он пострадал в газовке. И так же, как тогда, он был счастлив.
- В следующий раз я к тебе со сломанной ногой приковыляю, ладно? - улыбался Штейнгауэр. - Потом ты откроешь в Боровом врачебную практику...
- В следующий раз ты себе шею сломаешь, милый! Шейные позвонки вправлять я не умею, мозги - тоже!.. - забинтовав лоб, подтолкнула к столу: - Голодным от меня ты не уйдёшь, еще набросишься с утра на жену, что завтрак не приготовила, как я ей потом в глаза смотреть буду? Мы хоть и не подруги, но всё же...
- Правильно, я один у вас такой.
- От скромности не помрёшь.
- Такой болезни я не знаю.
- Садись за стол и рассказывай.
- Ладно, корми мужика, от этого он добреет.
- Добреет и жиром заплывает. Чай подогреть? Остыл совсем, пока ты за косметику дрался.
- Чай?.. Нет, спасибо, обойдусь - не царских кровей... Вообще-то я не жмот и в одиночку есть не люблю. Думать - это пожалуйста, но кушать - избавьте!.. Поешь, встанешь из-за стола, а чувство такое, будто украл...
Он стремился к ней как бабочка на свет и она это знала.
- Я ждала тебя. Люблю поболтать. Надеюсь, сегодня ты расскажешь, наконец, что за шум вокруг тебя, что ты задумал и откуда появился этот синяк? Что-то в тебе изменилось!..
- Похож на сумасшедшего? Мне уже сказали.
- Мы все немножечко с приветом, у каждого своё здрассте, а ты... загадочный ты какой-то, интересный, аж жуть!..
Альберт невесело усмехнулся, откинулся на спинку стула, вгляделся в её романтически зарумянившееся лицо, и вдруг, словно отрезвев, выпрямился, сказал отвлечённое:
- Выпей чаю, за компанию.
- Нет, Аля, спасибо, не хочу. Конфетку, пожалуй, съем... Нет, не эту - с белой начинкой...
- Рената тоже любит с белой начинкой.
- Ты её любишь?
- Белую начинку? - лукаво засмеялся он.
- Ренату.
- Хочешь, чтобы я сказал "нет"?
- Необязательно, я и сама знаю: в присутствии молодой незамужней женщины помнишь о жене.
- Рената другого мнения обо мне. И я, кстати, тоже. Все мужчины полигамы, и если появляется возможность, заводят гаремы. Войны на земле - явление нередкое, они выкашивают нас, уцелевших женщины затаскивают в постели, отбивают друг у друга, балуют нас и нас же потом обвиняют в измене.
- Ты оправдываешься.
- А ты обвиняешь?
Она потянулась за новой конфетой.
- Мучное и сладкое портит фигуру, ну да чёрт с ней, - засмеялась она, заметив его быстрый оценивающий взгляд.
- Тебе ли фигуру блюсти? - пододвинул он вазу с конфетами ближе к ней. - Все бы выглядели так, а то в двери, бывает, не пролазят. Понимаю и сочувствую, если человек болен, но презираю тех, кто по собственной глупости глотает неподходящие гормональные препараты или страдает от свинячьего обжорства. Или я не прав?
- Ах, оставим эту тему. Скажи лучше, кто тебя так уделал и за что?
Он помолчал, и опять, теперь уже горько, усмехнулся, тем не менее начал пересказывать причины, побудившие написать статью в стенгазету, не забыв упомянуть об одиночестве в центре порочного круга, об угрозах Скорпиона. О болезни матери, о своих переживаниях, вылившихся в литературные муки и пробу пера умолчал из святости к любимому человеку.
В отличие от нервозных, несдержанных, невоспитанных болтушек Ольга Белова не охала и не ахала, не перебивала противно- резкими восклицаниями типа "Да ты что?!. Не может быть!!! Что ты говоришь?!." И уж тем более не хихикала, не таращила глаза, не разевала рот, изображая волнующие чувства на манер кухонных наседок, сплетниц и злословиц. Она положила ногу на ногу, облокотилась локтем на колено, подпёрла кулачком подбородок и внимательно, вдумчиво слушала, выдавая своё неравнодушие переменами в лице и острым, понимающим взглядом.
Рассказывая, Альберт так увлёкся, что забыл о еде. Ольга, впрочем, тоже.
- Так и сказал: вякнешь - убью как кутёнка! - закончил возмущённой нотой Альберт. Минуту или больше он, успокаивая нервы, молчал, потом через силу улыбнулся: - А я, как видишь, молчать не могу. С меня довольно! За живое задели, понимаешь? К ментам не пойду - не в характере россиянина жалобиться. Менты сами скоро вызовут, но я ещё посмотрю, на чьей они стороне. Мохнатой лапы, как у Цыгана, в прокуратуре у меня нет, положиться мне не на кого, да и не верю я никому. И Ренате не расскажешь - не её это дело...
- А чьё же? - удивилась Ольга.
- Расстроится, бояться будет - ни к чему это... Ты единственная, кто меня понимает, кому я доверяю, с кем советуюсь...
- Единственная... Слово душу греет...
- Ты не такая...
- Да? А какая же я?..
В вопросе, как ему показалось, прозвучало столько непосредственности и детской наивности, что он стушевался.
- Я бы не хотел отзываться плохо о Ренате, не хотел бы сравнивать тебя с ней, ты извини, что так получилось. Это не тот случай, понимаешь? Я не уверен, что она не запаникует... Она жена мне, а ты...
- А я - никто...
- Ты в ином измерении. Если со мной что-нибудь случится, ты расскажешь, как было... Я знаю, ты не струсишь. Но если они узнают о тебе как о свидетельнице - не пожалеют. Ты вправе отказаться, я не настаиваю на твоей помощи, не настаиваю и не прошу...
- Я никого не боюсь! - твердо заявила Ольга. - Мне нравится твоя уверенность, не нравятся только заупокойные речи, которые ты заводишь как семнадцатилетний мальчишка, которому кажется, что никто на свете его не любит, поэтому жизнь не имеет смысла. Надо жить и думать, думать, как вывести на чистую воду этих подонков. Тебе всё кажется, что я понимаю, но - не совсем, не до конца, где-то в глубине твоего сердца живёт недоверие и ко мне... Давай договоримся раз и навсегда: ты веришь мне, я верю тебе и - говорить друг другу всё!..
- Господи, Оля, ты тоже как ребенок! - засмеялся он с огромным облегчением, но почти тут же перебил смех и серьезно сказал: - Согласен. Я верю тебе, ты веришь мне... Нас уже двое, и мы сильны доверием, доверием и надёжностью.
Она была серьезнее его.
- Алька, - продолжала она в том же духе, - ты ещё не знаешь, какие звери ходят по этой земле. Если бы ты знал!.. Но ты должен был запомнить его, - повела она своё дознание, пытаясь по выражению его лица определить, скажет ли он правду, или к правде начнёт грузить небылицы, путая истину с вымыслом, как это бывает с богатыми фантазией людьми.
- Кого я должен был запомнить? - не въехал в колею крутого поворота Штейнгауэр.
- Скорпиона. Я говорю о нём. Ты должен был запомнить его приметы.
- Я очень хорошо запомнил его! - Альберт скрипнул зубами от ненависти к человеку, который так легко раправился с ним. - Этот подонок до сих пор перед глазами маячит!..
- Опиши мне его. Подробно.
- Зачем?
- Ну ты даёшь! Должна же я знать, кто убьёт тебя завтра! Ты сам просил, чтобы...
- Я просил? Я ни о чем не прошу, Оля. Не требую и не прошу...
- Да ладно, не заостряй... Мы в сговоре, поэтому...
Он тяжело вздохнул, поёрзал на стуле, устраиваясь поудобнее и надолго, посмотрел на холодный чай, отодвинул кружку, стал вспоминать приметы бандита:
- Он выше меня на голову, шире в плечах, сильнее. Знаешь, впечатление такое, будто весь он из твёрдых мускулов сложен, прямо железный... Ты, если что, не стесняйся, делай поправку на то, что у страха глаза велики, и тогда увидишь его в истинном свете... Взгляд ледяной, волчий, нечеловеческий, а лоб большой и широкий как у быка, и волосы также кучерявятся... Да, я не супермен, я опомниться не успел, как он прижал меня... Я оправдываюсь, ты внимания не обращай... На пальце золотое кольцо со Скорпионом...
- На безымянном?
- Да. А на большом пальце выколото женское имя... "Варя". Он, наверное, весь синий, по-крайней мере пальцы исколоты все...
Память об Азиате ударила Ольгу обухом топора в темечко - она пошатнулась, ужас выбелил её красивое лицо, она схватилась за грудь, где гулко и больно заколотилось сердце.
- Что с тобой? - перепугался Штейнгауэр. - Ольга, что с тобой? Тебе плохо? - оглянулся на закрытую дверь, убедился, что там никого, кто мог бы её испугать, нет, снова подался вперед, вглядываясь в помертвевшее лицо подруги. - Оля, ты его знаешь? Встречала? Оля!..
- Да... - проговорила она и тут же поспешила исправить ошибку, - то есть нет, не знаю!.. - в растерянности и страхе схватилась за край стола и, забыв, кто перед нею, стала лихорадочно расстегивать верхние пуговицы белого халата - ей не хватало воздуха, она ловила его широко раскрытым ртом, но его ей всё равно не хватало.
Он смотрел в её расширенные, немо кричащие зрачки и боковым зрением видел обнажённую красивую грудь с пухлым девичьим соском. Он был шокирован необъяснимым поведением Ольги, боялся уставиться на вскружившее голову прелестное явление женского очарования, боялся пошевелиться, чтобы не спугнуть её. Вместе с тем он казнил себя за то, что был, вероятно, слишком красноречив, рассказывая о нападении Скорпиона. Ему не хотелось знать о том, что Ольга действительно хорошо знала Азиата, знала, кому и в каком качестве он служил.
Опомнившись, Альберт вскочил на ноги, шагнул к ней; видя, что она медленно, как во сне поднимается навстречу, поддержал за локоток, повернул к себе и... вдруг обнял, прижал к груди, стал гладить мягкие волосы дрожавшей от возбуждения рукой, приговаривая вне себя:
- Оленька, милая, прости, я не хотел тебя напугать!.. Я не подумал, что ты можешь так отреагировать, ты такая впечатлительная!.. Господи, не надо же, а?.. Ну что ты!.. Подумаешь, делов-то - как он пришёл, так и ушёл и больше не вернётся!.. Не бойся!..
От неё исходил одурманивающий сознание, возбуждающий воображение запах женщины. Благоухающими волнами он обволакивал Альберта, чувствовавшего, ощущавшего Ольгу, её волосы, плечи, тонкую талию, лёгкие руки, а всего больше - упругую, нежную до беззащитности белую грудь, мягко уткнувшуюся ему в область солнечного сплетения. Эротизирующее воздействие взглядов, ощущений, обоняния, впечатлений двух лет и семи месяцев предшествовавших моменту сближения возбудили в нём влечение. Такое сильное, что он, не зная, что сказать, боясь, что слова тут вообще неуместны, не зная, как успокоить её, в порыве добрых светлых чувств, раскаяния, с обреченностью влюблённого, не отдавая себе отчёта в том, что делает, осторожно, с благоговением поднял её голову, прижавшуюся было к его несуперменскому плечу, виновато посмотрел в её глаза, где собралась уже прозрачная влага и читалась вся гамма смятенных чувств, нагнулся и начал страстно осушать эту влагу горячими губами, а потом крепко, с полной отдачей, стремясь пронзить её сердце огнем любви, поцеловал мягкие, сочные, робко, несмело отозвавшиеся губы.
Ольга вызывала симпатию. Альберт не мог не замечать рядом с собой милую прелестницу, даже благодарил судьбу, подарившую прекрасную спутницу с живым, бойким темпераментом, отзывчивостью на чужую боль, душевным тактом, интеллигентностью. С нею он охотно проводил многие выпадавшие свободными от работы часы. Тогда они вспоминали яркие эпизоды жизни, делились впечатлениями, обсуждали интересные фильмы, книги, статьи в журналах, примечательные события в посёлке, заразительно хохотали над смешными приключениями знакомых и своими собственными. Каждый раз, отправляясь на смену, они заранее готовились удивить друг друга необычной новостью, свежим анекдотом, припасали нашумевшую публикацию. И упрекнуть его в том, что он жил с думами о ней, было бы настоящим кощунством: во-первых, основное место в его сердце продолжала прочно занимать Рената, и если Ольга начала вытеснять её оттуда, значит Рената сама была в том виновата, ослабив свою любовь к нему; любовь, надо бы заметить, а не уздечку "супружеского долга"; он и увлёкся более сильным чувством, ничего общего с прелюбодеянием не имеющего, - ну так тому и быть; во-вторых, в аду тяжёлой физической работы, в кругу низменного хамского общества без поддержки друга, каким стала Ольга, он не мог обойтись. Ольга, и только она одна заметила и по-настоящему поняла, что он не может жить иначе, как в борьбе, и ему просто необходим человек, кому он может исповедаться, снять с души груз переживаний, залечить раны частых стрессов. Любому человеку всегда легче на душе, когда сквозь разрывы свинцовых туч вдруг проглянет яркое тёплое солнышко.
Он воображал, что этим солнышком для него была Рената. Романтики всегда оторваны от реальности. Правильнее было бы думать, что он хотел, чтобы Рената была его солнышком, чтобы это солнышко не затмевали другие планеты её системы. Он хотел, чтобы Рената понимала его и верила ему.
Впрочем, иногда он и сам не знал, чего он хотел.
Иногда заглушаемое розовыми мечтами сознание подсказывало ему, что и у Ренаты сложился свой духовный мир, свои дружеские связи с окружавшими её людьми, что и она выделяла кого-то одного из общей однородной мужской массы, и этот кто-то мешал ей понять мужа. Он тоже всерьёз побаивался, что втайне от него она ведёт любовные интрижки. Чаще всего, как это бывает в жизни, к этой мысли его подталкивали слепое подозрение и обыкновенный мужской эгоизм, а также традиционное, узаконенное веками право мужа на жену. Предоставляя Ренате определенную его понятиями свободу общения с мужчинами, он дал себе зарок немедленно расстаться с ней, если вдруг узнает о том, что она сделала его рогоносцем.
"Ты можешь гулять по ресторанам сколько угодно, но головы терять ты не должна, иначе потеряешь меня..." - ультимативно заявил он ей однажды, когда она пришла со дня рождения подружки глубоко заполночь и под хмельком. Таких случаев было несколько, и после каждого он на несколько дней замыкался в себе, был раздражён, срывал злость на какой-нибудь мелочи. Рената хорошо усвоила реакцию мужа и старалась скрыть любой, даже самый малейший, безобиднейший контакт с противоположным полом. Возвращаясь, например, с работы радостная, окрыленная мужским вниманием, она прямо с порога начинала взахлёб рассказывать о чём-нибудь обыденном, банальном, скучном, из женской хитрости маскируя истинные причины возвысивших её душу чувств. Её громкий голос и весёлый, припудренный фальшью смех резали слух, но Альберт терпеливо выслушивал её и про себя даже посмеивался, радуясь тому, что уж если ему под силу разгадать её простые уловки, то более сложное увлечение жены будет видно невооружённым взглядом. Он выслушивал, она понемногу успокаивалась, а потом случайно, чаще всего за ужином, показушно зевая проговаривалась, не в силах держать язык за зубами: "Юрка сегодня дурачился - спасу нет. Вроде бы серьёзный мужик, а туда же..." - или: "Ах, есть у нас там один, как увидит, обязательно остановит, скажет какую-нибудь чепуху, а сам всё смотрит, смотрит, чудной... Девки нас женихом и невестой прозвали..." - а то ещё так: "Вы, мужики, ни одной юбки не пропустите. Взять хотя бы нашего электрика - старше меня, женат, дети есть, а мне сказал, что без меня жить не может..."
Глядя на неё, он понимал, что мужики "били клинья" к Ренате, и ей, как и любой другой женщине, это доставляло дикую радость.
Побаиваться-то он побаивался, но, вспоминая Ольгу, свою дружбу с ней - до сегодняшней ночи простую, без соблазна, чистую, непорочную дружбу, - не мог и не хотел тиранить Ренату даже малыми намёками на её склонность хотеть нравиться и уделять внимание другим мужчинам. В конце концов, это характерная черта всех нормальных женщин. "Перестроить их может только климакс", - в шутку говаривал Драный. Да и не в лесу они живут. Если кто-то и думает, что Сибирь по-прежнему остаётся недоразвитым регионом, значит сам он, мягко говоря, человек недалёкий. Если, считал Альберт, он будет указывать Ренате на её ещё только предполагаемую неверность, то наверняка измучает её и себя бестолковой, слепой, всеразрушающей ревностью. Запретный плод сладок - это верно, так пусть же он висит себе под фиговым листочком незамеченным.
"А сам?!." - негодующе воскликнула несколько раньше прекрасная половина человечества, тыча пальцем в Альберта Штейнгауэра, целующего Ольгу Белову. На что сильная половина слабо пожмёт крутыми плечами: "В любовном треугольнике (с женщинами лучше не спорить!) чаще всего находится один мужчина и две женщины, и если он слаб характером и не в состоянии принять самостоятельное решение, то его удел - удел несчастного, бегающего из одного угла в другой, там и там всё чаще и чаще утирая частнособственнические слезы обиды.
Целуя Ольгу, Альберт затуманенно думал: "Она и правда не похожа на Ренату, в ней есть что-то такое, чего нет в моей жене, чего мне так остро не хватает. Ольга меня хорошо понимает, я чувствую себя рядом с ней прекрасно, но есть в ней еще что-то такое, от чего я бываю счастлив..."
Нет, Ольга не собиралась стать яблоком раздора Альберта и Ренаты Штейнгауэр. Благоразумие удерживало сердце от магического превращения в камень преткновения. Она не раз глубоко задумывалась о том, что может сулить ей подобная связь, нигде в мире не поощряемая связь с семейным мужчиной. И временная, пусть самая пламенная и чистая интимная радость не была нужна ей. За этой радостью мрачной тенью маячило горькое расставание как следствие тайных утех. А чтобы решиться на брак с Альбертом, недостаточно было переступить незримую черту, разделявшую их. "Дружба между нами - это прелюдия любви, - часто думала она, - но это ещё не сама любовь, без которой жизнь превратится в сплошной обман, в кошмар..."
И если бы только это удерживало Ольгу, она, быть может, закрыла бы глаза на всё и решительно увлекла Альберта за собой и очень бы постаралась, чтобы он забыл прошлое и полюбил её до беспамятства. В себе она нисколько не сомневалась. Ах, это извечное, раздражающее, сковывающее оговорками и отказами, противоречиями и возражениями, оправданиями и воздыханиями - это вечное "но"!.. Решившись на активные действия ради любви, ей пришлось бы нанести смертельную душевную травму беззащитной против превосходящих новизной чар соперницы Ренате, которая, скорее всего, слишком уверена в себе и не понимает, что Альберт для неё - единственный свет в окошке. А может, Рената не любит Альберта? Глупая надежда!.. Случись такое, Альберт со временем всё равно отошел бы от колдовства и стал бы сохнуть по брошенной семье, по уютному тихому гнёздышку, начал бы сравнивать, переживать... Ему, если быть честной до конца, лишь казалось, что оба они - Ольга Белова и Альберт Штейнгауэр были открыты друг другу. Ведь она никогда, ни при каких обстоятельствах не рассказывала и не могла рассказать о своей вынужденной связи с начальником строительного треста города Христианинбурга, с депутатом горсовета, членом бюро горкома партии и кровавым фрайером Колей Коньяком в одном лице! Узнай Альберт её тайную жизнь, посмотрел бы на неё совсем другими глазами. Кто может гарантировать, что в его взгляде не доминировало бы презрение?.. У Ренаты, возможно, тоже была связь на стороне, о которой она молчит как рыба, об этой связи можно было бы легко узнать, порасспросив её старых подруг и знакомых, но что это даст ей, Ольге? Разбитое сердце Альберта?.. Нет, нет и нет!..
Оксана тяготилась ужасной тайной, часто обмирала от страха, представляя себя опозоренной в глазах людей, видя как наяву надломленного новостью Альберта. Всеми фибрами изболевшейся души своей хотела она избавиться от непосильной ноши, но Коля Коньяк не отпускал и она продолжала таиться, нести свой тяжкий крест на свою Голгофу, клясть подлеца, желать ему гибели, раскаиваться за свою доверчивость и глупость, плакать по ночам в подушку, когда невозможно уснуть от наваливающихся дум или когда просыпалась, разбуженная кошмарными видениями. При всех положительных качествах характера ей недоставало сил бороться. Румяное яблоко грыз червь сомнений и страха.
Из словесного портрета бандита Ольга узнала Азиата. Узнала и содрогнулась, вспомнив, каким сатанинским вожделением блестели глаза этого животного, какой зловещей ухмылкой исказился его рот, его кирпичное лицо, когда оно, это животное, застало женщину обнажённой, опьяневшей от вина и музыки, от временного ощущения личной свободы, танцевавшей перед пижонистым Колей Коньяком. Она узнала и содрогнулась, и ужас ударил в самое сердце: "Алька пострадал из-за меня! Коля Коньяк мстит мне!.."
Очутившись в крепких объятиях Альберта, почувствовав его страстные поцелуи, она затрепетала всем телом, желая вырваться, убежать, спрятаться, чтобы сохранить прежние дружеские, без обещаний и обязательств, без обмана отношения, но она столько пережила, так переволновалась, получила такие сильные впечатления буквально в одну минуту, так желала защиты, что разрыдалась в голос и сама прижалась к близкому человеку.
На этот раз слёзы женщины подействовали на Альберта иначе: вместо раздражения он испытал тихую радость и удовлетворение, будучи уверенным в том, что Ольга прониклась состраданием к нему. Он обманывал сам себя. Прижимая подругу, своё, как ему хотелось, бесценное сокровище, он осушал её слезы поцелуями и нашептывал слова утешения, признательности за неравнодушие - всё, что приходило в голову, только бы её успокоить.
- Ксюша, радость моя, ради всего святого, прости дурака, а?.. - часто повторял он, заглядывая в её мокрые глаза.
- Не надо, Аленький... Зачем ты наговариваешь на себя?.. Это я - дура набитая... - сквозь судророжные всхлипывания ответила, наконец, она, подняв голову и почти сразу же, устало и доверчиво положив её обратно на его плечо и потихоньку затихая.
Женская впечатлительная натура легко переходит из одного эмоционального состояния в другое. Только что она лила слезы и, казалось, ничто не могло их остановить, столько в них было неутешного горя, но через несколько минут она уже начинает прислушиваться к другим чувствам, вытесняющим из сердца прежние. Так случилось и с Ольгой. Чуткость, нежность, доброта и страсть Альберта утешили её. И если бы он получше разбирался в женщинах, то угадал бы момент перемены настроения и отступил бы от неё, чтобы это настроение - настроение удовлетворённого психологической разрядкой человека - оставить в ней и другое не развивать. Но он продолжал своё с терпением виноватого!
Проникновенный шёпот, поцелуи, прикосновение мужчины возбудили женщину. Волна возбуждения заполнила её всю, пройдя от кончиков пальцев рук, ощутивших дорогого человека, через взволновавшееся сердце до мгновенно набухших жаждой интимной близости губ... Отказавшись думать о ком бы то ни было кроме желанного, нежного Альберта, отдавшись во власть чудесных, невероятных, не испытанных прежде ощущений, задыхаясь от радости и страсти, она стала жадно, ненасытно целовать его, с каждым поцелуем плотнее и плотнее прижимаясь к нему, с безумной, хулиганской радостью чувствуя, как в нём нарастает ответное желание овладеть ею.
Не скоро оторвалась она от его губ, да и то для того лишь, чтобы с подлинно женским, призывным, разрешающим вольность изяществом обвить его, прижаться щекой к его колючей щеке и со стоном прорванной сдержанности признаться:
- Боже, Аленький, я люблю тебя!..
- Молчи, не говори ничего, я знаю!.. - ответил он, прерывисто дыша ей в ухо и прилагая титанические усилия, чтобы не потерять контроль над собой.
Как и она, ничего подобного прежде он не испытывал. В сравнении с Ольгой Рената была закомплексованной школьницей, ничего в сексе не умеющей и не желавшей уметь.
"Мужчина должен возбуждать женщину, а не женщина мужчину!.." - упрямо повторяла Рената в постели, отказываясь лишний раз пошевелить рукой, приласкать мужа, не говоря о чём-то большем, чем не раз приводила его в настоящее бешенство.
"Я никому ничего не должен! - кричал он вне себя. - Я люблю тебя и хочу, чтобы ты отвечала мне взаимностью, а не словами о супружеском долге!.. Если тебя тянет ко мне, то почему ты всегда ждёшь, когда я начну первым? А если я пойду на принцип и буду ждать, когда ты соизволишь прикоснуться ко мне, поцеловать, что будет тогда? Не придётся ли ждать второго пришествия или когда рак на горе свистнет?.."
"Я так воспитана!.." - плакала Рената, оставаясь при своём мнении, поколебать которое мог разве что миллионновольтный разряд молнии.
Ольга имела то, чего ему не хватало всю жизнь. Рената безрассудно толкала мужа в чужую постель. Ему бы понять это и не сопротивляться, а он... В любви он был прямой противоположностью Ренате. И сейчас, чтобы не поддаться восторгу наивысшего наслаждения от пылких ласк потерявшей рассудок Ольги, не овладеть ею тут же, в неподходящих условиях - так оправдывался он перед собою, - чтобы сохранить верность Ренате и не уронить мужское достоинство перед Ольгой, которая могла подумать, что он импотент, он... Но тут всё смешалось - нашел он вздыбившуюся от желания близости грудь с твердым соском, ощутил бархат кожи... Нет, было, было у него чувство супружеского долга, и сама Рената стояла где-то за спиной, пронзая негодующим изменой криком: "Что ты делаешь?!." Оттолкнуть Ольгу он не мог. Собрав самообладание в кулак, он стал концентрировать своё внимание на окружавших предметах. Блуждавший взгляд скользнул по стенам, окну, упал на стол. Они так и не притронулись к чаю. Это открытие заметно остудило и расслабило распалившийся организм.
Уловив своим тонким напряжённым чутьём сопротивление, Ольга удвоила активность, не желая отпускать желанного неудовлетворённым, не желая возвращаться с небес на грешную землю, в тоскливое одиночество без прочного союза с мужчиной. Она впилась в его губы новым жадным поцелуем, обняла одной рукой за талию, а другой, нежно проведя по спине сверху вниз, проникла в штаны к ягодицам, стремясь пробраться вперёд, к томящемуся в тесноте другу женщин и предателю мужчин.
Оказавшись в такой ситуации, ни один мужчина, если он мужчина настоящий, не устоял бы от соблазна если не овладеть стремящейся к интимной близости женщиной, то хотя бы исследовать её тело, получить максимум удовольствия от прикосновения и созерцания, чувствования того запретного, близкого, манящего, таинственного, о чём раньше не смел даже мечтать. Такова природа пола: сильная биологическая потребность в сексуальной разрядке очень часто подавляет другие желания, подавляет осторожный рассудок. Настоящему мужчине всегда нужна женщина. На свете много женщин. И он, как правило, долго не выбирает, так как вопрос, какая из них ему нужна больше - это уже вопрос второй.
Вообще-то Альберт не был необразованным в сексуальной грамоте недотёпой, какие только книги "об этом" он не читал, какие журналы не листал! И он не мог откликнуться на зов природы без мучительных раздумий, без разговора со своей совестью, без тревоги о последствиях опрометчивого шага. Он не хотел обманывать надежды Ольги, не мог изменить и Ренате. Раздираемый противоречивыми чувствами и мыслями, он опустил руки и замер, холодея из боязни всплеска обидных эмоций Ольги.
"От любви до ненависти всего один шаг!.."
К счастью, он ошибался. Умная женщина поняла его состояние. Она, казалось, тоже разглядела за его спиной обезумевшую от поступка неверного мужа Ренату. Ей стало стыдно и за себя, ведь он поступил как настоящий друг, он хотел успокоить её, а она расчувствовалась, возомнила чёрт знает что!.. Эта мысль более других охладила её пыл, но не свергла с небес возвышенной любви - сознание того, что они стали сегодня ближе друг другу, укрепило её дух, вселило новую надежду на скорое счастье.
Её лицо светилось улыбкой бесконечной доброты, нежности и понимания.
- Господи, до чего я докатилась! - воскликнула вдруг она с лёгким, далеким от раскаяния смехом, незаметно отстраняясь и отступая от него.
Если кто и грохнулся с небес на холодный бетон, так это Альберт.
- Прости... - сказал он, робко поднимая пристыженный взгляд.
- Дурачок! - прыснула со смеху Ольга. Подошла и снова, руша все барьеры, поцеловала его в губы. - Дурачок! - повторила уже спокойно, с заботой о его неспокойной душе. - Всё хорошо, не думай...
- Как это - не думай? - вскинулся он, отказываясь понимать намёки.
В глазах Ольги плескалась всё та же заботливая нежность, ей не нужны были его обязательства, его клятвы.
Альберт всё понял, кивнул, улыбнулся шире, вздохнул как ребёнок, которому вернули мяч, и послушно умолк.
Только сейчас она заметила распахнутый на груди халат. Альберт подумал, что она покраснеет, сконфузится, одарит его сердитым взглядом, отвернётся и приведёт себя в порядок, но она, зарумянившись, вдруг озорно и весело подмигнула ему, и медленно-медленно, одну за другой расстегнула оставшиеся пуговицы, сняла халат и бросила его на спинку стула.
- Я знаю, ты хотел посмотреть, как выгляжу я без одежды, голой, - грациозно и гордо, с благородством царицы демонстрировала она своё прекрасное молодое тело. - Смотри, отныне я твоя. Я сибирская казачка, у нас есть обычай: показалась парню - люби его.
Альберт не уставал восторгаться ею, а сейчас он был просто в обмороке от избытка чувств.
- Нет, это выше моих сил!.. - воскликнул он, страдая от чудовищной пытки близкой Ольги.
Её прекрасное от любви лицо внезапно побледнело, губы задрожали, в глазах закипели новые слёзы, с протяжным стоном невыразимой муки она упала в его подоспевшие объятия.
- Можно и без этого, как ты не понимаешь!.. Я ведь не прошу этого!.. Я буду любить тебя, милый! Я всегда буду любить тебя! Знаю, ты любишь другую, у тебя семья, дети, будь с ними, Аленький, а я... я... я буду любить тебя платонической любовью, и никто в мире не узнает, что ты обнимал и целовал меня... Мне ничего от тебя не надо, только чтобы ты знал... чтобы понимал... не отталкивал!..
У него кругом шла голова. Еще бы секунда, еще бы слово, и он бездумно овладел бы ею. Но она вдруг отпрянула, подхватила халатик, накинула его на себя, торопливо застегнула до последней пуговки.
Он понял, что его отпускают с миром. Не в силах больше сдерживаться, он упал на стул, выпучил глаза и с дикой радостью, с восторгом освобождения из плена обольстительных чар застонал рыком влюблённого:
- У-у-ух!.. Ну ты-ы-ы!.. Ну Олюшка!..
Каждая ли женщина слышала такие вот звуки восхищения ею?
- Что такое, сэр, вам плохо? - не сдержала довольный смешок Ольга.
- Плохо?.. Мне - плохо?.. Да мне, если хочешь знать, никогда ещё не было так хорошо!.. Я рад, я счастлив, что мы понимаем друг друга, что между нами не будет больше недомолвок!.. Я ведь тоже люблю тебя, давно, только...
Она села за стол, подпёрла голову кулачком. В её глазах появилась грусть расставания.
- Ну вот, ты уже и размечтался, - сказала она и печально и трогательно улыбнулась, прося прощения. - Давай не будем об этом...
- Ему стало не по себе от этой грусти. Он видел, чувствовал, понимал, что платоническая любовь её не устраивает, ей нужна настоящая, как у всех, ей нужна была его любовь и ничья больше, и она готова была ждать... Растерев ладонями пылающее лицо, он встряхнулся, вздохнул, глянул в её глубокие заплаканные глаза, кивнул соглашаясь:
- Хорошо, не будем. Прости и ты меня...
- Ладно, пей чай и расскажи что-нибудь хорошее, - попросила она, разворачивая конфету.
- Зоя меня не потеряет?
- Хочешь сбежать? Не получится... Она бы давно позвонила, и вообще... должны же быть в жизни исключения.
- Для одной ночи их слишком много.
- Это не смертельно.
- Согласен. Хочешь, я расскажу, как однажды, в детстве, впервые пересилил страх?..
- Хочу.
- Тогда слушай...
- Ты меня не поцелуешь? - она умоляла понять её и простить.
Он без колебаний подошел к ней, обнял, овладел мягкими отзывчивыми губами.
Она оттолкнула его, когда начала задыхаться.
- Всё, хватит! Ты чересчур сладкий, так и съела бы!.. Рассказывай!.. Ну, чего ты?.. Прости, пожалуйста, что мучаю тебя...
- Чего уж!.. - обреченно вздохнул он, садясь на место.
- Ты хотел рассказать, как пересилил страх, - напомнила она.
- Ах, да... Мне было лет восемь... или десять... не помню, но это не важно... ночью мне приснился страшный сон, будто к нам в дом ворвались бандиты; будто брат Фёдор бьётся с ними насмерть, что борьба переходит в другую комнату, к матери... С перепугу я залез в большой сундук, накрылся крышкой, полежал, скрючившись, несколько минут, потом опомнился, подумал, что и я могу помочь брату защитить мать, ударить по врагу с тыла, откуда они не ждут; я вылез, а как вылез, так и понял, что мне померещилось всё; я прокрался не дыша в комнату, где, как мне казалось, дрались, а там - тишина!.. Мать спала с Алёнкой, Маргарита - с Катюшей, а Фёдора и вовсе не было дома - служил в армии. Вот как это было...
Ольга осторожно поправила повязку на его лбу и с горьким смешком заметила:
- Лучше бы ты не высовывался, вояка!..
Глава седьмая
Выспаться после ночной смены не удалось. Альберт пришёл домой в половине девятого и завалился к жене под бочок - в субботнее утро Рената решила поваляться подольше, - но через час, когда он глубоко спал, звонок в квартиру разбудил его. И даже не звонок, поскольку он его не слышал, а подскочившая в постели Рената. По испуганно-ошалевшему лицу жены он догадался, что пришли нежданные гости.
- О, нет, это, наверное, дети, - отказался поверить он, чувствуя, как закипает злость на тех, кто лишил его сна.
Одевая халат, Рената с досадой поморщилась:
- Какие дети? Оксанка в школе, Сашок с Андрейкой спят.
- Я не про них, я про их друзей говорю: вечно они не вовремя!
- Нет, это, наверное, дед с бабой, давно их не было.
- О, нет, только не они! - простонал Альберт.
- А что у тебя бровь рассечена? Глаз синяком заплыл!..
Он не понял, о чём она спросила. Яркий свет из окна спальни слепил глаза, очумелое сознание отказывалось проясняться, держалось как густой туман над тихим лесным озерком. Не дождавшись ответа, она выскочила в прихожую, на секунду притихла, вглядываясь в дверной глазок, затем, открыв дверь, громко, но без особой радости крикнула:
- Дед приехал!..
Ответный бодрый возглас отца не позволил ей поприветствовать его как положено, да старик и не нуждался в этом:
- Что, лодыри, спите? Ничего так себе! Мы успели уже по хозяйству управиться, на базар смотаться, в сберкассу заскочить, а вы всё ещё спите!..
"Выспишься тут, чёрт бы тебя побрал! - ругнулся про себя Альберт, поднимаясь с постели. В глазах поплыло, пришлось сесть обратно на кровать, ждать, когда предметы встанут на свои законные места. - Знает, что я с ночи пришёл, так нет же!.. Хоть бы предупредил, что заявится, я бы не ложился. А теперь весь день прохожу варёным... Но в Барнаул к матери всё равно поеду, даже если Рената соберётся в деревню картошку садить..."
Упрёк отца Рената привычно пропустила мимо ушей.
- Баба осталась внизу, в машине? - спросила она, чтобы знать, спускаться ей вниз или ждать мать тут, в квартире.
Тугой на ухо тесть говорил громко, чтобы слышать самого себя. Сейчас он просто кричал:
- Поднимается по-тихому! Готовь стул, чтобы сразу плюхнулась на место, а то ноги её не держат!.. Эй, вредители, вставайте!.. - орал он уже в детской. - Сашок, Андрейка, а где ваш папка?!. Спит?.. Ну пусть спит, мы тут и без него управимся!..
Рената никак не могла втолковать родителям скользящий график работы мужа, они будто специально сваливались на голову Альберта, когда он должен был отдыхать.
Натянув чёрные спортивные штаны и белую футболку с пантерой на груди, он в раздражении вышел навстречу гостям.
Низкорослый сухой старик с острыми светлыми глазками и вздёрнутым курносым носом на заросшем грязно-пегой щетиной весёлом лице был на пути в спальню. В нём угадывалось столько неукротимой и бестолковой энергии, что казался он много моложе своих пятидесяти восьми лет. Большой знаток современной политэкономии, старый скупердяй чрезвычайно редко носил купленную в магазине одежду, довольствуясь старыми обносками. Его сегодняшний серый линялый костюм был с плеча зятя и хранил пятилетнее воспоминание о последней стирке.
- Что, пускай не лезут?! - крикнул он Альберту, щеря в понимающей улыбке крупные жёлтые зубы и тыча пальцем чуть ли не в самый лоб зятя.
Альберт недовольно поморщился: сейчас не то что соседи - все жильцы дома узнают, чем они тут живут и что нового в деревне. Но сделать что-то против сельского террора было невозможно: они привыкли жить так - громко и открыто, ну и пусть себе живут.
- На работе зацепило, - махнул на всё рукой Альберт, решив, что чем больше он раздражается на деревню, тем больше деревня недолюбливает его.
У порога послышались шаркающие шаги и надсадное дыхание грузной старухи, Рената распахнула дверь на всю её ширину, предупредила появившуюся на лестничном пролёте мать:
- Баба, стул в гостиной!..
По-утиному переваливаясь на толстых негнущихся ногах, тучная задыхающаяся старуха с раскрасневшимся лицом прошла в гостиную и села на жалобно скрипнувший стул. С трудом отдышавшись и отерев концами головного платка обильный пот, она сердито взглянула на дочь, на развалившегося в мягком кресле зятя, на вышедших из детской мальчишек, будто все они были виноваты в её несчастиях, и с сильным немецким акцентом высказала причину своего недовольства:
- Фуй!.. Сапралис пот самая криша - не допрёшься! Пока лесла, три раса пертыхала, тумала, стохну!..
Андрейка с Сашком осторожно обошли бабушку и чинно-примерно сели на диван. По их невесёлым лицам было видно, что они тоже не очень-то и рады гостям. В отличие от бабы Зины, которую они в шутку прозвали бабкой-ёжкой, баба Эмма даже карамельками не угощала. А в деревне, куда они стали ездить всё реже, баба Эмма в первый день радушно потчевала пирогами, на второй - бурчала: "Ешьте, ешьте, тарахие внуки, на басаре фсё дорохо!.." а на третий и того пуще: "Фсё бы фам шрать да шрать, акулы проклятые! Хде я фам столько хлеба наперу? Придётся деду на мельница ехать - фсе сакрома опустели, мыши к соседям ушли!.." Дома Андрейка смешно передразнивал её и Рената не одергивала сына.
Эмма Карловна напоминала Альберту властную купчиху Кабаниху из драмы "Гроза" замечательного русского писателя Александра Николаевича Островского, олицетворявшую, как было написано в учебниках литературы, тиранию самодурства в купеческих семьях России девятнадцатого века. Тёща Альберта наверное никогда не принадлежала к купеческому роду, она не помнила своих родителей, пропавших без вести в сибирских лагерях в тридцатые годы, однако это не мешало ей быть самодуршей в собственной семье - откуда ей было знать, что ущемлять права другого человека, особенно ребенка, - преступление?
Рената жила своей семьей отдельно от родителей давно, но страх и построенное на нём почтение к ним держались в ней до сих пор. Возражала она им редко. Зная характер Альберта, его склонность отстаивать интересы справедливости и истины невзирая на лица, Рената не раз просила его не вступать в спор с её родителями.
"Сдались они тебе! - ругалась она. - Пусть живут как хотят, какое твоё дело? Их ведь не перевоспитаешь!.."
Воевать со стариками, пережившими до- и послевоенные лихолетья, Альберт считал ниже своего достоинства. Но временами активность стариков достигала апогея, грозила единству и безопасности семьи, он не выдерживал натиска, сопротивлялся.
Рената почуяла недоброе в его молчании, всплеснула руками отвлекающей находке:
- Ой, Алька, а я и забыла тебе показать!..
В его лице проступило мрачное недоумение.
- Нас же с Днём Победы поздравили!.. - открыла книжный шкаф она.
- Кто? - напряг память он.
- Баба с дедом, кто же ещё? - сказала Рената, бросив на него сердитый взгляд, чтобы не придурялся.
"Вот ещё!.. - хмыкнул Альберт. - Сейчас они скажут, сколько эта открытка стоила и сколько они заплатили за бензин, чтобы приехать к нам, хотя ездили на базар и в сберкассу - дед опять сотню-другую государству подарит, а нам даже копейки не займёт. Потом помянет Сталина, какой при нём был порядок, и вот бы его хотя бы на годик вернуть... Десять лет по лагерям и тюрьмам отмотал, а попробуй докажи ему, что Сталин был похлеще Гитлера."
- Семьдесят пять копеек за какую-то бумажку ухлопали! - проворчала тут же Эмма Карловна.
- Бензин стоит дешевле, чем открытка!.. Сталин за такую цену всех бы расстрелял!..
Патологическая жадность как следствие второй мировой войны. Как, впрочем, и неграмотность.
На почтовой открытке с изображением московского Кремля в звёздах праздничного салюта Альберт прочитал:
"Алперт Рената Аксана Антрейка и Сашок Поздравляим вас С день Победа Желаим вам крепкого здорове Больших успехов кому в Рабоде кому в учебе и ешо Большого Мирное Небо над голова на дольгие года бит счастливи большого семеиного Счасте поднят бокал шамбанское и на наша доля дед Баба."
"После двух классов деревенской школы дед неплохо владеет русской грамматикой и письмом, - с жалостью к старикам подумал Альберт. - В его-то возрасте и постоянном общении с женой и соседями на немецком!.. Понять их надо - столько пережито!.. В четырнадцать лет Фридриха забрали в трудармию и бросили в угольный забой, через пять лет он бежал, его поймали, дали пять лет колымских лагерей, потом - спецпоселение в Сибири, комендатура и... вступление в партию большевиков - непонятно!.. Откуда в нём проявилась такая вера в справедливость советского строя?.. Почему отказывается понять, что власть его предала?.."
Пока он читал и думал, баба Эмма косилась на синяк, косилась, потом не выдержала, спросила Ренату:
- Вы потрались?
- Она избивает меня ежедневно, - не преминул ввернуть Альберт.
- Таким с работы пришёл! Вчера только из больницы!.. - в голосе Ренаты слышались знакомые жалобные интонации.
- Опять в больнице лежал? - переспросил дед.
- Десять дней! - подтвердила Рената.
- Пусть уходит с завода, - пожала толстыми плечами баба Эмма.
- А куда? На стройке тоже не сладко - кругом сквозняки, холодрыга... - не согласилась Рената.
Малыши между тем тихо просочились в детскую, а через минуту уже хозяйничали на кухне, готовя простейший завтрак - хлеб с вареньем и чай.
Меняя тему, Рената рассказала, как больной Альберт сопроводил мать в краевой онкологический диспансер и чем это закончилось для него самого.
После свадьбы Альберта и Ренаты Эмма Карловна и Фридрих Людвигович затаили смертельную обиду на Зинаиду Никитичну, обвинив её в расстройстве свадебного гуляния в Лесной Опушке, в результате чего новобрачные лишились богатых подарков, долженствовавших с лихвой окупить потраченные ими полоторы тысячи рублей на организацию и проведение торжества. С памятного дня прошло десять лет, но скаредные старики так и не забыли потери своей и с "тупой и упрямой русской Зинкой" не знались. Они вроде и не замечали, что зять стоил гораздо больше, дочь счастлива с ним, вопреки чёрным предсказаниям они сумели создать хорошую семью. С Зинаидой старые Бауэры встречались только один раз, когда Альберт служил в армии. По настоянию Альберта Зина первой сделала шаг навстречу, приехав в Лесную Опушку проведать невестку с внучкой. Привезла скромные подарки. Эмма встретила сватью холодно и даже злобно, и расстроенная Зина больше никогда не появлялась в негостеприимном доме. Рената поняла свекровь и через год, когда Оксанка подросла (все это время Рената с дочерью жила в Лесной Опушке под надзором матери), сама, получив комнату в общежитии завода, стала ездить к ней, каждый раз привозя письма Альберта и с удовольствием читая их ей.
Эмма Бауэр, если быть справедливым по отношению к окружавшим её людям, растолстела от собственной лени, от лени и непомерной жадности. Сколько Альберт знал её, она ни одного дня на пользу Лесной Опушке, на пользу обществу не работала, окопавшись в собственном дворе, откуда облаивала всех мимо проходящих.
Представив себя на месте безнадежно больной, она вдруг расчувствовалась, поняв, что так переживать за неё, как переживает Альберт за свою мать, за неё никто не будет. Фридрих надуется как индюк, лишившись домработницы, за которую её и держит. Она ведь старше его на семь лет, как женщина давно отвергнута, он, паразит, бегает на сторону!..
Уловив настроение тёщи, Альберт вновь поймал себя на жалости к старикам, прожившим жизнь не так, как мечталось когда-то, как хотелось сейчас.
Его внимание переключилось на тестя, который по укоренившейся привычке бывшего зэка расхаживал по гостиной с заложенными за спину руками. Его невозможно было усадить в кресло - он либо подпирал дверной косяк, либо присаживался в сторонке на корточки, либо мерил комнату из угла в угол.
- У тебя привычки "забайкальского комсомольца", - заметил Альберт, зная наверняка, что тесть не обидится.
- А? - не расслышал тот.
Альберт повторил.
Тесть вслушивался, оттопырив ухо ладошкой и приоткрыв рот.
- Так я же старый зэк! - гордо стукнул он кулаком в свою грудь. - Знаешь, если бы Сталин был сейчас жив, в нашей деревне был бы полный порядок, а то распустились все - дальше некуда! Раньше я всем огороды пахал, а теперь никого не дозовёшься!..
- Парадокс известный, - отозвался Альберт и поспешил сбить страдальца по колючей проволоке с его любимого конька вопросом: - Как съездили?
- Куда? - не понял дед.
- На базар.
- Плохо! - недовольно отмахнулась теща.
- Что так? - навострила уши Рената. - Народу не было?
Фридрих въехал в тему радостным криком:
- Нельзя сказать, чтобы совсем уж плохо! Сметану продали - девять литров!.. Да, девять, и сотню яиц возили, но ушло всего сорок штук! Народ дурной - в магазинах ошивается, когда мы задарма отдаём!..
- Я возьму три десятка, - оживилась Рената, вспомнив о пустом холодильнике. - И дворничиха спрашивала...
- А я что говорил?!. - заорал от счастья Фридрих, обращаясь к вечно недовольной супруге. - Им тоже нужны яйца! Всё, Рената, зови дворничиху!.. - и полез в карман за кошельком. - Вот и деньги на бензин!.. Альберт, ты знаешь, он опять дорожает!..
- Может и подорожает, откуда мне знать? - сказал Альберт скучнея.
- Я тебе говорю! Сам председатель райисполкома подходил сегодня ко мне - любит поговорить, собака!..
Альберт представил, как скис голова района, повстречав на рынке старого болтуна, рассмеялся:
- А ты обходи его стороной!..
- Ну да, обойдёшь его, как же! Во все дела свой нос суёт!..
Рената вышла на балкон и позвала дворничиху. Крупная обветренная женщина с трубным голосом (Альберт с раздражением невыспавшегося человека отметил, что сегодня все почему-то не говорили, а орали, стараясь перекричать друг друга, и чем больше орали, тем истошнее, отчего он почувствовал себя вконец разбитым) - эта иерихонская труба купила у расторопного деда три десятка яиц и быстро смылась, чтобы не заплатить больше - был, очевидно, в её жизни печальный опыт.
Рената тоже отсчитала деньги и отдала их отцу. Старый скупердяй с радостным проворством выхватил три рубля из дрогнувших пальцев дочери и спрятал в кошелек.
- Вот теперь порядок! - рявкнул он так, что у бедных родственников уши заложило.
Дочь покупала у отца и матери продукты с их личного подсобного хозяйства. В Сибири это явление считалось ненормальным. Ни один уважающий себя отец не требовал денег от детей своих за труд в собственном своём хозяйстве. Штейнгауэры ежегодно помогали родителям с ремонтом дома и денег за труд не просили. Зинаида Штейнгауэр никогда не имела излишков подсобного хозяйства, однако же всучивала сыну в гостинец то банку варенья, то сумку картошки, то немножко денег, когда он приезжал к ней сам или с семьёй погостить, поболтать, отдохнуть душой в родительском доме. Знала она, как трудно поднимать детей на маленькую зарплату, не имея в подспорье хотя бы огорода. Рожая и воспитывая часто болевших малышей, Рената получала небольшое государственное пособие, этого было очень мало на всю семью, поэтому все заботы о хлебе насущном лежали на плечах Альберта. Знали это и родители Ренаты, но патологическая жадность застила им глаза и затыкала уши. Они жили для себя и совесть их не мучила. И если в конторе или клубе у кого-либо из соседей развязывался язык и начинал насмешничать над Фридрихом "Плюшкиным", тот вскипал злобой и как в молодые годы, когда в двадцать четыре года вернулся с Колымы и с ножом гонялся за каждым, в ком видел обидчика, снова лез в драку.
Пережив голод и унижения, Бауэры панически боялись вернуться в нерадостное прошлое.
- У нас туго с деньгами, а яйца такие дешёвые, - смущённо оправдалась Рената перед поджавшим губы Альбертом.
- Не сорок первый, прорвёмся! - сквозь зубы выдавил он.
Баба Эмма решила, что сейчас Штейнгауэры начнут жаловаться на трудное житье, недовольно дёрнулась:
- Кто виноват, что вы городскими стали и у вас ничего нет? Надо было в деревне оставаться, на ферму надо было идти работать, а не на завод. Апельсины да яблоки покупаете, колбасу жрёте, и за всё - плати!..
Рената отвернулась, кусая губы, чтобы не разреветься.
Глаза Альберта стали наливаться кровью.
Сидевший в углу на корточках Фридрих вскочил на косолапые ноги, закричал:
- Денег у вас никогда не будет, потому что вы не экономите! Экономить надо! Я вон до сих пор ананасы-бананы в рот не беру, и ничего - живу не тужу!..
Ради копейки они готовы были отравиться. В прямом смысле - взять и съесть ядовитую гниль, только бы не пропала. Они никогда не выбрасывали заплесневелый хлеб, прогорклое масло, позавчерашний суп или двухнедельной давности пироги с мясом. Они доедали всё подчистую! Эмма Карловна очень часто готовила "гемиш" - смесь каши с супом или нечто в этом роде.
"Деньги платиль - кушать надо!.." - подчищала стол после обеда Эмма Бауэр, отправляя в рот объедки и ругая расточительных детей, которые не знают цену хлебу и скоро отправят стариков по миру.
"То-то я всё думаю, чего это она всё время на расстройство желудка жалуется?.." - заметил однажды Альберт.
"Дед вообще язву заработал - доэкономился!.." - фыркнула рассерженная Рената.
Жили Бауэры на отшибе деревни и во двор никого не пускали. Если кого и заносила нелёгкая, Фридрих вылетал навстречу, чтобы, не дай Бог, человек не вошёл в дом. И первое, что слышал "наглый сосед", было сказанное вроде бы в шутку, а вроде и всерьёз: "Чего припёрся? Ходят тут всякие!.."
Друзей у них давно уже не было.
Сказать, что это было характерно для всех немцев Лесной Опушки, Альберт не мог, отлично зная смешанный состав деревни: жили тут не только "нехристи" Бауэры, жили тут и католики, и лютеране, и баптисты, и даже мусульмане, хотя дворов-то было всего ничего - немногим за шестьдесят. По всей Сибири с конца девятнадцатого века немцы селились кланово, строго по вероисповеданию, дом к дому, чужих не терпели и таких деревень, как Лесная Опушка, было мало.
- Ты говоришь, экономить, - в этот момент Альберт не скрывал своего презрения к тестю, - на чём экономить - на здоровье детей? Я должен отобрать у них последний кусок, чтобы открыть счёт в Сбербанке? Деньги, если они есть, должны работать, а не валяться в банке!.. Вся деревня говорит об инфляции, и только ты один - об экономии!..
- Мы экономим, чтобы обеспечить себя в старости! - не слышал Альберта тесть. - Ты ведь не накормишь нас, когда мы ползать не сможем!..
- Интересно, а кто же позаботится о вас, если не я с Ренатой? Регина с Иваном? У них столько проблем, что до скончания века хватит и ещё останется. У вас только и разговоров, как бы Регине помочь, Ивана попридержать, чтобы не спился, а лучше - чтобы сдох. Из Мурловки вы перетащили их в Лесную Опушку, пустили в свой дом, потом выгнали Ивана... Помните? Иван пришёл с работы пьяным, стал просить бутылку водки, тёща не дала, он взял лосьон, ты перетянул его по шее кочергой... Иван несколько месяцев жил у ненавистного вам соседа. Ну, и что, перевоспитали? Нет. Всё закончилось тем, что от вас Регина снова ушла к пьянице. Не смогла иначе. Вы несносные, отвратительные люди! Иван, если разобраться, мужик как все, и ты, дед, пьёшь чаще его: после баньки, после тяжёлой работы, в дождь и вёдро - регулярно, ну и плюс все праздничные накрутки. Что, разве не так?
- Иван алкаш!.. Он дома палец об палец не ударил!.. - орал дед.
- Он русский, а вы ненавидите русских.
- Я им дом построил, думал, заживут!..
- Ха, он дом построил! Да ты никогда в жизни не делал ничего просто так! Это был совхозный объект и за его строительство ты получил деньги! Если бы ты не построил этот дом, его построили бы другие за те же деньги. Лесная Опушка строила дом учительнице. Это правда и нечего мне мозги пудрить! Вы ей полжизни поломали, внушая страшилки про Ивана. А он, между прочим, много читает и по телевизору не мыльные оперы смотрит...
В этом был весь Штейнгауэр. Иногда было просто непонятно, откуда ему доставало терпения вдалбливать эгоистическим старикам прописные истины. Видно было, ну не хотел он связываться с ними, как просила Рената, но не выдерживал, и ничего тут нельзя было поделать.
- Смотаюсь-ка я на заправку, - старик так и остался при своём мнении, он был раздражён непочтительностью зятя, которого невозможно было взять в "оборот".
- Знала бы, что так встретите, не приехала бы! - поджала сухие губы и баба Эмма.
- Обидеться проще! - дёрнула плечами Рената.
Если бы Альберт не ставил иногда на место самодуров, делать это пришлось бы ей самой, рано или поздно. Беда многих родителей в том и заключается, что они не могут примириться с выбором детей. "Какого чёрта ты целый день меришь грязные лужи и пускаешь дебильные кораблики?! - кричат они на ребенка, в ком зарождается любовь к морю и дальним странствиям. - Что за чучело ты нашёл?! - возмущаются они, когда возмужавший "ребенок" находит своё счастье в бывшем "гадком утенке" с соседней улицы и ведёт белоснежную лебедь под венец.
Да, родителям угодить сложно. Альберт вспомнил, как в решающий момент жизни Рената сделала свой выбор, бросившись в его объятия, а не в объятия мамы, которая повыдергивала бы ей косы на следующий день "неудачной" свадьбы.
- Баба, ты пойми, мы ведь не просим вашей помощи, сидеть на вашей шее не собираемся, - мягко заговорил Альберт с тёщей. - Мы видим, мы знаем: у тебя нет здоровья, то время, когда вы могли нам помочь, прошло. Ложка хороша к обеду. Теперь мы сами справимся. Знаешь, почему мы не экономим?..
Эмма Карловна не отвечала. Ушла в обиду как улитка в скорлупу.
Копившееся годами недовольство прорвало Ренату:
- Потому что нужно кормить и одевать детей, купить посуду, постель, мебель, утюги-пылесосы!.. Дачный участок взяли, нужно домик строить - инвентарь сложить...
- Зачем вам дача? - вскинулась баба Эмма. - На работе напашетесь, потом - на даче!.. У нас всего по уши, девать некуда!..
- Нет уж, спасибо, купить я и в магазине куплю! - парировала дочь.
- Но вы же картошку не покупаете! - окрысилась баба Эмма.
- Не покупаем?!. Это мы-то не покупаем?!. А где же мы её берём? У вас? Да, мы садили вам огород, помогали полоть, приезжали поливать, выкапывали, собирали, сортировали, потому что без нашей помощи обойтись вы уже не можете. Картошку мы себе зарабатывали на вашей плантации, бесплатно не брали. А в прошлом году, когда мы хотели посадить на дачном участке свою картошку, вы обиделись: "Нашей картошки всем хватит, ещё и останется!.." И что получилось? Мы вас послушались и картошку не посадили, а дед взял и продал всё до последнего клубня заготовителям из Казахстана! Альберт приехал за картошкой, а вы ему кукиш скрутили и под нос сунули, дачей попрекнули: "Ешь что посадил!" И были довольны, что проучили дураков. Радовались деньгам и нашим слезам! Картошку теперь мы покупаем на рынке! И вы считаете наши деньги, понятно? Верить вам и слушаться вас мы больше не будем, хватит! Нам бы, дуракам, давно надо было это сделать, сейчас бы всё своё было. Другие родители говорят детям: "Правильно делаете, что землю берёте, выращиваете овощи, ягоды и фрукты, земля прокормит вас!.." А что говорите вы: "Зачем вам дача!.." Боитесь, что на вашей плантации некому будет гнуть спину? Что дед один не справится? Что перевес будет на нашей стороне: захотим - приедем, не захотим - не приедем? Нормальные родители помогают своим детям построить дачу, гараж, дом, а вы? Копите деньги ради простого накопительства, а сами живёте в сарае!..
- Где столько денег взять на новый дом? - ужаснулась баба Эмма.
- Не надо прибедняться, я видела вашу сберкнижку и точно знаю, сколько у вас денег. И сколько стоят новые дома тоже знаю, - откровенно заявила Рената. - Но ваши деньги нам не нужны, прибедняйтесь сколько хотите, только за дураков нас больше не держите. С меня достаточно того, что над вами вся Лесная Опушка смеётся.
Лицо Эммы Карловны пошло багровыми пятнами гнева.
- А чем это наш дом вам не нравится? Дед на него всю жизнь работал! Каждую досточку в руках несколько раз перебрал, за каждый гвоздь копейку заплатил, куда нам его теперь - под бульдозер пустить?!.
- Зачем сносить то, что еще пригодится? Новый дом можно рядом построить, - заметил Альберт.
Летом Альберт с Ренатой ездили на автобусе в большое немецкое село Подсосново - одно из сёл тогда ещё бывшего Немецкого района Алтайского края. Ездили покупать красивые недорогие обои в квартиру. Когда появлялись деньги, Рената уговаривала его съездить за сапогами в Омск, за новогодними ёлочными игрушками в Барнаул, за свитерами в Новосибирск, за сухофруктами в Павлодар, за коврами в Кишинёв. И везде им доводилось слышать положительные отзывы о старательных немцах, видеть их большие красивые дома. Особенно удивляли немецкие сёла, улицы которых были устроены не хуже столичных городов, с асфальтом и фонарями, тротуарами и цветочными клумбами, с парками и фонтанами. В каждом селе были свои Дома культуры, библиотеки, детские сады и школы, - всё, что нужно человеку для жизни. Более всего удивляло то, что глинобитные мазанки вроде мазанки стариков Бауэров вроде сами собой отошли на второй план, уступив место молодому поколению кирпичных домов, обогреваемых центральными котельными.
Старики Бауэры жили на краю деревни, на отшибе жизни и менять что-либо не хотели. Они копили на чёрный день, надеясь на то, что, когда он придёт, с голоду они не умрут. Если бы они знали, что Советский Союз уже дал крен и денежная инфляция хлынула на его просторы, они поступили бы иначе. Но никто ничего толком не знал - в этом и заключалась всеобщая слепота.
- Ничего, проживём! - уверенно сказал Альберт, утешая лившую слёзы Ренату. - Раньше у нас вообще ничего не было, а сейчас!..
- Было бы больше, если бы люди со свадьбы с вашими подарками подмышкой не ушли, - не унималась баба Эмма, которой хотелось найти козла отпущения и все грехи свалить на него. - Я тебя предупреждала: свадьбу надо гулять в Лесной Опушке!..
- Баба, ну не получилось, как ты хотела, так что теперь - до гроба будешь вспоминать и дуться? - Альберт в нетерпении вскочил, прошёлся по гостиной туда и обратно, сел на прежнее место. - И почему мы с Ренатой должны отвечать за родителей, которые не смогли договориться? Почему мы должны расплачиваться за вашу ошибку, за ваши обиды? Ведь всё было в ваших руках!
- Всё было в твоих руках, ты был виновником, вот и расхлёбывай!..
- Вот как? Спасибо на добром слове... Ну хорошо, - продолжал он с завидным терпением, - ладно, пусть виновником был я, тогда, выходит, вам удобно было все заботы о свадьбе переложить на плечи неопытного парня?
- Это кто не заботился? - возмутилась теща. - Мы не заботились? Да если бы я знала, что Рената не беременная, знаешь, где был бы ты сейчас?!.
На это он и рассчитывал.
- Верно: свадьбу организовывали родители, то есть вы. Я с Ренатой стоял между огнём и полымем. Вы надеялись, что у нас ничего не получится. Ошиблись - Рената со мной и не раскаивается. Ошибку совершил не я, а вы, если вы действительно хотели, чтобы нам надарили побольше. Мне нужна была Рената, о подарках я, естественно, думал меньше всего. Я был уверен, что вырву её из ваших рук!.. Подарки!.. Надолго ли хватило бы этих подарков?.. Но после свадьбы вы заняли выгодную позицию: обиделись, понимаете ли, на нас, на детей, за то, что потратились на неудачную, на ваш взгляд, свадьбу! Да не обиделись вы! Обида матери на своего ребенка быстро проходит, вы попросту бросили дочь, предали её, хотели, чтобы она на своей шкуре испытала, что значит родительское наказание, и если бы её бросил и я, вы бы точно так же кололи бы ей глаза до самой смерти, дескать, Рената, доченька, мы же тебе говорили, предупреждали - не за того выходишь!.. Не жестоко ли, а?..
Характеры Бауэров были запрограммированы на отторжение всех без исключения, вплоть до собственных детей, если они вдруг начинали повышать голос. Они непроизвольно стремились к полному одиночеству в старости. Это одиночество им было необходимо для ублажения однажды родившейся обиды, которую они бережно лелеяли многие десятилетия. Удобно обижаться на кого-нибудь, чтобы не винить себя, а если на всех и сразу, то вообще прекрасно - моя хата с краю, я никого не знаю и знать не желаю!.. Альберт вспомнил, что у Эммы Бауэр от первого брака остался сын Кристиан, сбежавший из дома, когда в нём появился освободившийся из тюрьмы Фридрих по кличке Батя. Кристиан ушёл навсегда и знать о себе не давал. И Эмма Карловна, изредка вспоминая его, всегда говорила о нём какую-нибудь гадость, тем самым как бы перекладывая вину на него, тогда молодого и глупого парня, не принявшего нового отца, с которым она, ныне такая консервативная, спала не зарегистрировав брак. Помнила это и Рената, и ей было жалко из-за родительской слепоты потерять единственного брата. Оторвавшись от родительских корней, Кристиан несколько раз пытался создать хорошую семью, но материнский опыт запрограммировал его на семейные ссоры и разводы, всякий раз у него что-то не ладилось, он опустил крылья, стал перекати-полем...
Бабе Эмме не нравился разговор. Больше всего ей не нравилось поведение зятя, который мало того, что вывел из подчинения дочь, он осмелел, вернее, обнаглел настолько, что начал учить жизни стариков! Она бы давно ушла с гордо поднятой головой и глубоким презрением в глазах, но Фридрих задерживался, а торчать возле подъезда в ожидании его не хотелось, так как там на лавочке вечно сидели злоязыкие пенсионеры. По её лицу они могли догадаться о размолвке с дочерью и зятем, начали бы обсуждать...
- В данный момент, - продолжал Альберт, - наблюдается следующее не очень приятное явление: вы отвергаете нас, нисколько не заботясь о том, кто же вам стакан воды подаст, кто позаботится в старости. Не понимаю, зачем вы это делаете? Хотите неделями выглядывать из окна в надежде, что кто-нибудь соизволит заявиться в гости? И будете еще попрекать, что вас бросили? Я понимаю, разговор не из приятных, но вы сами напросились. Десять лет мы терпели, думали, наладится всё, но вы... Эх, вы!..
Самолюбие Эммы Бауэр было ущемлено. Она вперила в зятя исполненный лютой ненавистью взор, не скрывая желания испепелить. Будь она помоложе и попроворнее, он испытал бы на своей цыплячьей шее тяжесть карающей руки. Она даже сделала попытку проучить наглеца, но не смогла оторвать от стула стопудовый зад. Поняв беспомощность положения, она пустила в ход испытанное на муже коварное оружие, представ вдруг неуверенной, слабой, больной женщиной со страдающим лицом. С помощью этой простой уловки она добилась того, что Фридрих крутился вокруг неё как рабочая пчела вокруг тучной матки.
Альберт хорошо знал страдания человека, которому по-настоящему больно. Тёща страдала от ущемленного эгоизма и ограниченного самодурства. Она привыкла принимать, потреблять и ничего не давать взамен.
"Ты не искала в жизни согласия, не шла на компромисс с совестью, диктовала другим свою волю, поэтому нажила одни лишь неприятности...." - разглядывал её Альберт.
Ладно бы он, но ведь и Рената не страдала жалостью к матери. Бунтарский дух бродил в её душе и требовал платы по векселям.
Но Рената молчала.
Не признавая вину, баба Эмма выставила на избиение мужа:
- Знали бы, каким он стал!.. - плаксиво затянула она, ворочая в беззубом рту русскую речь как мельник мешки с зерном. - Слова нельзя сказать против - сразу на дыбы!..
Восставал Фридрих крайне редко. Он долго терпел, и лишь потом, когда чаша переполнялась...
- Ну вот, теперь вы даже друг друга не выносите, - заметил Альберт.
- Сколько живём, рубля не дал без матюгальника! - пропустила колкость баба Эмма. - Жадный стал, прямо не знаю! Не дай Бог, помрёт вперёд меня, похоронить будет не на что - сберкнижка на его имя выписана!..
- Надо оформить доверенность, - сердито подсказала Рената. - Какие проблемы?
- Не хочет! Нет, говорит, и всё тут! Думает, я вперёд него копыта отброшу, что он ещё женится на молоденькой...
Это была правда: Фридрих всю жизнь мечтал уйти от Эммы к другой женщине. Ему казалось, что хуже Эммы нет никого на всём белом свете. Но он был не настолько твёрд, чтобы, время от времени действительно уходя к другим, в конце концов не возвращаться, уступая бесноватой супруге.
- Я с ним уже две недели не разговариваю, - похвасталась не скрывая злорадства мести баба Эмма.
Мстительное молчание как средство наказания и муштры - приём известный.
- Что случилось? - заинтересовалась Рената.
- Нажрался как свинья! - с пафосом ответила мать, втаптывая в грязь отца Ренаты. С каким удовольствием она это делала!
- Ну и отпустите старика на все четыре стороны! - подкинул хворосту в огонь неугомонный Альберт. - Чего же вы со свиньей-то живёте?
- А где взять другого? Все одинаковые! Да и что я буду делать одна?
- Ну да, конечно, все одинаковые... Были бы одинаковые, вы бы не ковырялись.
Из короткого рассказа-наговора выходило, что накануне Первомая в клубе совхоза прошло торжественное собрание и директор совхоза Грабарский вручил передовой свинье, то есть лучшему механизатору Фридриху Людвиговичу Бауэру знак "Победитель соцсоревнования" и денежную премию в размере трёхсот рублей. А поскольку Фридрих побеждал в соревновании десять лет подряд, рабочком, партком и другие "комы" представили его к награде - ордену Трудового Красного Знамени, но вышестоящие "комы" вычеркнули из списка российского трудолюбивого немца, который хоть и состоял в партии справедливых коммунистов, но в прежние времена ровно десять лет отсутствовал в местах не столь отдалённых, рубил уголёк сверх меры и валил лес без счёта, имел наглость выжить, и выжить благодаря какой-то неизвестной преступной связи с самой судьбой, поскольку в Бога верить было строжайше запрещенону и так далее и в том же прекрасном духе осторожных идеологических уродов. После собрания состоялся концерт самодеятельных артистов, в их числе выступили горячо любимые Эммой Бауэр немецкие фольклорные группы "Hoffnung" ("Надежда") из села Райгород Славгородского района и "Heimatliche Weiten" ("Родные просторы") из Лесной Опушки. Но Фридрих почему-то не взял её с собой в клуб...
- Уж не снюхался ли он с "овчаркой" из центрального отделения совхоза, - нудила старуха.
Альберт был уверен, что вытащить старуху из дому на общественные мероприятия можно было разве что на аркане. И тем более она не шла туда, где чествовали трудовые заслуги мужа и где ярко высвечивался её личный средневековый домострой.
Рената сочувственно вздыхала, но было непонятно, кому она сочувствовала, кому сопереживала, и это неведение сильно раздражало бабу Эмму, которая видела, что её жалоба в глазах Ренаты и Альберта - это лысая гора лжи, от этого она распалилась ещё больше, стала ещё более отвратительной.
Альберт рассудил по-своему:
- Очевидно он боялся, что вы закатите истерику по поводу ордена. Охота ему из-за вашей несдержанности портить отношения с начальством!.. Насчёт "овчарки" сказать не могу - не знаю. Но если бы Рената следовала вашему опыту, изводила меня молчанием по две недели кряду, я обязательно ушёл бы к другой женщине. Тесть напился от обиды на несправедливое решение вышестоящего начальства, а вы вместо того, чтобы понять его, поговорить с ним по душам, узнать, о чём он думает, чем дышит, ударили его ещё больнее, можно сказать, совсем доконали. А теперь забились в угол и ждёте, когда он первым приползёт и прощения попросит, прощения за то, что не вы, а он заработал выступление фольклорных групп!.. Вы всю жизнь завидуете, что он, а не вы получает премии и признания, что он нужен совхозу, нужен людям, а вы сидите дома, болезни высиживаете, лаете из-под ворот на всех проходящих! Глядя на вас и Рената становится такой же!..
Рената недоуменно взглянула на него, было видно - не согласна.
- Каждый мой выход из дома ты сопровождаешь недовольством, - пояснил Альберт. - Каждая задержка с работы заставляет тебя дуться не менее часа. И это правда, Рената.
- А что я могу сделать? - фыркнула она, переводя своё возмущение на мать.
- Он удрал от меня! - сорвалась на крик баба Эмма.
Ренате надоела семейная перепалка без начала и без конца.
- Не прощает тот, кто не любит, - без настроения сказала она. - Папка не просит прощения потому, что не виноват.
- Надо быть человеком! - непреклонно стояла на своем Эмма Карловна.
- Нда, очень уж вам хочется, чтобы дед уважал вас, - сказал Альберт. - Было бы за что... Вы не научились уважать его, он в ответ не уважает вас, вы не кланялись ему, теперь он не кланяется вам... Скажите доброе слово и услышите такой же ответ.
- Выдумал тоже - кланяться! Кому кланяться - свинье?
- Ну, если так, тогда конечно... Я отказываюсь понимать людей, которые не желают расстаться с теми, кого ненавидят, кого не прощают. Очевидно вам, энергетическим вампирам, нужны жертвы. Ну как можно трепать нервы близкому человеку, измываться над ним неделями?!. И только за то, что он, видите ли, сделал без вашего разрешения самостоятельный шаг! Надо иметь воловье терпение, чтобы изо дня в день видеть перед собой вечно обиженного нытика или агрессивного психа! Посмотрите, что делает Регина со своими детьми, с Иваном - они будто мокрыми кальсонами из-за угла прибитые! Орёт по поводу и без повода - у неё, видите-ли, такой характер, а все остальные - полные идиоты. Что вы делаете с родными, не понимаю!..
Баба Эмма разобиделась вконец.
- Злым ты стал, Альберт, - желчно выдавила она, - с тобой невозможно разговаривать. Постареешь - хуже моего деда будешь, тебе тоже всё не так.
- Судить меня - ваше право, но не судите деда, он единственный, кто ещё остался рядом с вами, - посоветовал Альберт, собираясь прекратить перепалку. - Извините, если я был слишком прямолинеен: лучше сказать в глаза, чем шипеть за спиной.
- Ты просто не выспался, - нашла причину неприятия баба Эмма.
- Может быть...
В квартиру позвонили. Вернулся сосредоточенный на какой-то мысли дед Фридрих. Он прошёл в гостиную, как выдрессированный пёс присел неподалёку от супруги, посмотрел на Альберта, заговорил без предисловия, продолжая старую дискуссию:
- Грамотный ты, Альберт, а понять старого человека не можешь...
Тут он вдруг забыл, что хотел сказать. Старческий склероз настигал его в самое неподходящее время, отчего он часто попадал в неловкую ситуацию, выбраться из которой без посторонней помощи не мог.
Альберт отлично знал, с чем пришёл тесть. Обижать его упреками он не хотел, ему хватило нелицеприятной беседы с тёщей.
- Мне кажется, - включился в память деда Альберт, - сегодня многие ошибочно считают, что наше поколение - поколение второго послевоенного десятилетия выросло чуть ли не у Христа за пазухой. Нет, я согласен с тем, что вы, наши матери и отцы, перенесли тяжелейшее время, против этого никто ничего не говорит. Выстояв, кое-кто возгордился своему подвигу и в одночасье решил, что его детям живётся легко и весело. Рената в детстве ела на завтрак хлеб с повидлом и запивала сладким чаем, отворачивалась от сливочного масла и выливала молоко свиньям. У неё был отец. У неё был и есть ты. Что значит отец для семьи, ты знаешь хорошо - твоего отца в тридцать пятом году забрали энкавэдэшники, сказали, что он - пособник фашистов, член антисоветской террористической организации. В Лесной Опушке, как ты сам мне рассказывал, не осталось ни одного мужика - арестовали всех подчистую...
- Председатель сельского Совета остался. Он всех и сдал. Перед войной некоторые вернулись, хотели его повесить, но бабы заступились. Он как петух среди куриц перья пушил!..
- Осенью сорок первого года немцы опять пошли по этапу в лагеря и тюрьмы, - продолжал свою мысль Альберт. - Мой отец тоже прошёл через это пекло. И когда он умер, у матери на руках осталось пятеро детей. Мы жили в маленьком холодном домике с одной комнаткой и кухонькой. Помню, под одной крышей с нами жила тётя Лиза Бир, вдова умершего в трудармии немца. У нас не было ничего, кроме стола, пары табуреток и соломенных матрацев на полу. Ночью накрывались тряпьём, фуфайками. Отец болел туберкулёзом, на хлеб не зарабатывал, часто пил - от безысходности и отчаяния. Мне довелось есть похлёбку из лебеды и крапивы; совхозным свиньям, помню, жарили пшеничные зёрна, так я бегал на ферму как в столовую. Среди немцев моего поколения очень много сирот...
- Ну да! - ворохнулся Фридрих, чья память о прошлом была значительно лучше сиюминутной. - В трудармию забирали всех, даже женщин, у которых были дети. В деревне оставались старики да малолетки. Моё детство прошло пострашнее твоего, ты хоть выучился, а я... Сейчас я расскажу, как оно было... Нет, ты послушай, послушай!..
Не было случая, чтобы Альберт обрывал рассказы тестя о прошлом. Они сдавливали сердце старика ледяными пальцами страха - он не давал гарантии, что бедный народ не станет козлом отпущения новых грехов просчитавшихся политиков. И если Фридрих злобился на жизнь с оглядкой на дверь, то Альберт гнал страх и говорил на эту тему открыто.
Но сегодня он впервые отказался выслушать тестя.
- Дай денег...Мне надо ехать на вокзал за билетами, - воспользовавшись заминкой, напомнил он Ренате о запланированной поездке в Барнаул, в онкологический центр к матери.
Фридриха распирали нахлынувшие воспоминания, уловив неуверенный тон зятя, которого, если разобраться, он если и не любил, то, во всяком случае, и ненавистью к нему не пылал, вдруг решился доверить ему важнейшее дело своей жизни - прямо сердце ёкнуло, подсказывая:
- В следующий раз, Альберт, когда приедешь к нам, я дам тебе одну очень интересную книгу. Таких книг ты никогда в жизни не читал и представить не можешь, что всё в ней - чистая правда...
Альберта пронзила острая догадка, он напрягся, боясь, что тесть передумает. Давно, давно хотелось взять в руки "Житие рода Кристофера Бауэра, сына Адама", сесть, набраться терпения и слово за словом перевести на русский язык, понять, почему Бауэры променяли Германию на Россию, какая великая цель вела их из года в год, из века в век, из одной земли в другую, через тысячи тяжелейших испытаний тела и духа, через смерти и рождения сменяющихся поколений.
- Я приеду сразу же, как только мы вернемся из Барнаула, - заверил он просветлевшего взглядом деда.
Глава восьмая
Вернувшись с автозаправочной станции, Фридрих по худой памяти забыл отдать Альберту переданную в подъезде торопливой почтальонкой открытку. Положил во внутренний карман куртки и забыл. Так и увез бы в Лесную Опушку, не попадись ему на глаза его собственная - та, которую давала Альберту Рената.
- Альберт, это тебе, - сказал он.
- Открытка? - не понял Альберт. - От кого?
- А я откуда знаю? - пожал плечами дед.
Рената потянулась к открытке, Альберт остановил её:
- Это мне. Редактор газеты "Правда Христианинбурга" Макар Васильевич Донченко приглашает в Дом культуры на отчётный концерт городской музыкальной школы.
В глазах Ренаты промелькнуло недоверие.
- Редактор? На отчётный концерт? С какой это стати?..
- И правда, - согласился Альберт, - странное приглашение... Тут что-то не так. Концерт - предлог для встречи. Не понимаю, почему не в редакции?
- Когда состоится концерт? - спросила Рената.
- Сегодня, - обратил внимание на дату Альберт, - в час дня.
- Сегодня? В час дня? - в её голосе появились облегчённые нотки. - Тогда это не меняет наши планы, тебе всё равно ехать в Христианинбург на вокзал за билетами, по пути забежишь в Дом культуры, узнаешь, что ему надо...
Альберт посмотрел на часы.
- Если касса открыта и нет очереди, могу успеть.
- Поторопишься - успеешь, - заверила Рената.
Баба Эмма с кряхтением подалась вперёд, поймала взгляд дочери.
- Поедете в больницу?
Рената кивнула.
- О чём это вы? - вскинулся глухой дед.
Баба Эмма огрызнулась будто укушенная:
- Картошку будешь садить сам! Они едут в больницу!..
- Ну раз такое дело... - озадаченно поскреб затылок Фридрих, - картошку-то я посажу... Кто знает, завтра, может, мы сами там окажемся...
- Подождите с посадкой недельку, - пожалел стариков Альберт, - середина мая - самый срок. Сами видите, не можем мы сегодня...
- Значит через неделю. Вопрос решён! - согласился дед.
Альберт пошёл собираться.
Связавшись по телефону с редактором стенгазеты "Химия на службе человеку" Валентином Самуиловичем Дороговым, Донченко узнал историю борзописца Штейнгауэра и смекнул, какую выгоду для "Правды Христианинбурга" можно из неё извлечь. Для газеты и для себя: первый секретарь ГК КПСС Марк Афанасьевич Лобунец непременно поощрит демократические веяния газеты, борьбу партийных масс за трезвый образ жизни народа, гласность и перестройку. Авторитет главного редактора перед сановитыми вальяжными членами бюро поднимется ещё выше. Быть ровней межрайонному прокурору Александру Соломоновичу Зайцеву, управляющему городским Сбербанком Яну Адольфовичу Крехмайеру, или, на не менее счастливый случай, директору пригородного совхоза "Христианинбургский" Мартыну Ефимовичу Функу вряд ли когда-нибудь удастся. В их руках сосредоточена первая городская власть и какие-никакие, а всё же деньги. А у него - власть четвёртая, подневольная, безгрошовая. Шепни кто, не дай Бог, Марку Афанасьевичу дурное словцо против него, и тогда... А до пенсии - больше пяти лет!
Обо всем об этом думал Макар Васильевич, разговаривая по телефону с другом детства Дороговым. Несмотря на приятельские отношения, Дорогов никогда не "тыкал", вызывая ответное к нему уважение.
"Штейнгауэра вы сможете застать дома только в субботу, - предупредил Дорогов несколько дней тому назад. - Семейные проблемы, знаете ли..."
"Семейные проблемы? В связи с выступлением в стенгазете? Или это квартирный вопрос? А может, земельный участок нужен? Место в детском садике?.." - он втайне надеялся, что с помощью Первого поддержит отчаянного рабкора.
"Мать его в тяжёлом состоянии лежит в реаниматологии хирургического отделения краевого онкологического диспансера. Я звонил, интересовался... эту проблему решить никто уже не сможет..."
"Какая жалость!.. Спасибо, Валентин Самуилович, что предупредили."
"Рад служить старому товарищу."
Донченко ничего другого не придумал, как пригласить Альберта Штейнгауэра на концерт. Музыка, писал в газете директор музыкальной школы, оказывает на человека благотворное влияние, восстанавливает эргономику, затягивает пробоины ауры, уравновешивает эмоции и омолаживает организм. Нечто вроде молодильных яблок. Если это не тяжелый рок, докатившийся сюда из-за океана. Донченко, правда, не знал, рок заокеанский тому был виной или преждевременное старение, только был директор вечно раздражён и брюзглив.
О разговоре между Донченко и Дороговым Штейнгауэр ничего не знал. Он и самого в глаза Донченко ни разу не видел. Судил по публикациям в газете: главный редактор был очень осторожен, если не сказать труслив.
Они встретились. Донченко, как заметил Альберт, внешне был личностью запоминающейся: моложав, суетлив, часто сморкался в носовой платок и как побитая дворовая собака смотрел в глаза собеседнику откуда-то из-под низу.
На невысоком подиуме сцены музыкальной школы играла на скрипке девочка лет четырнадцати с лицом Наташи Ростовой. Альберт не знал, какое произведение она исполняла, играла ли она без ошибок, но музыка доставала его до самого сердца, он купался в ней, был ею заворожен.
В перерыве концерта неподражаемо медовым голосом многоопытного бойца партийной советской журналистики Донченко вкрадчиво заговорил:
- Вы, наверное, знаете, что каждый рабкор мечтает стать настоящим журналистом. К сожалению, это не каждому дано. Мы поможем вам. У нас вы будете печататься регулярно. Приёмная комиссия любого университета при поступлении абитуриента на учёбу на факультет журналистики требует представить авторские печатные работы, вы будете их иметь. И рекомендацию я вам тоже напишу. Начать мы можем с вашей публикации в стенгазете, которую дадим в ближайшем номере с комментарием редакции.
Альберт уже знал силу печатного слова. Ту силу, что в условиях существующего строя была в состоянии возвысить человека до присвоения ему ордена Ленина и Золотой медали "Герой Социалистического Труда" или втоптать в грязь советских концлагерей. Он всё ещё мыслил согласно советскому традиционному мышлению и делил мир на две контрастные половины: "за - против", "друзья - враги", "возвысить - втоптать"... Но ему не хотелось обнажать меч войны.
- Хотите сделать из меня Павку Корчагина?
- Зачем вы так? - поморщился Донченко, отметив политическую отсталость Штейнгауэра. - Павел Корчагин - героическая легенда, прекрасный образ для подражания, образ, за которым каждый из нас видит революционную жизнь и борьбу гениального советского писателя Николая Островского. Вы ведь тоже революционер, борец, должны понимать!..
- Спасибо, Макар Васильевич, я это уже слышал. Некоторые, правда, называют меня будущим диссидентом, экстремистом, политическим террористом и даже немецким шпионом. Честно говоря, я уже и сам не знаю, кто я такой и на кого работаю. Нет, правда, спасибо за предложение помощи, однако с публикацией в городской газете я подожду. Поймите, мне не нужен конфликт, мне не нужен пожар мировой революции, мне нужен позитивный результат: пробуждение мысли человеческой. Философские регалии мне больше по плечу, нежели ваши, прагматические, непродуманные...
- Твёрдый конечный результат - это и есть прагматизм, - не согласился Донченко. - Ну хорошо, не хотите выступить с публикацией вы, давайте мы напишем о вас. Договоримся о встрече, к вам придёт наш корреспондент... Кстати, вы знакомы с завотделом партийной работы Николаем Петровичем Чачко?
"Ну вот, - подумал Альберт, - стоит сказать "нет", как тебя тут же передают другому. Как эстафетную палочку, которую нужно доставить до финиша непременно."
- Не было, я думаю, ни одного номера "Правды Христианинбурга", который обошелся бы без имени Чачко, но мне лично он не знаком.
- Я вас познакомлю, обязательно.
- Не вижу необходимости.
- Перед Чачко многие шляпу снимают.
- Ну, если им так хочется...
Ответил как обухом по голове ударил. Фёдоров потерянно вздохнул: если Первый узнает, что орган горкома КПСС выставили за дверь, неприятностей не избежать. Власть в Советском Союзе опирается на строжайшую дисциплину номенклатурных ответработников, промах такого рода влечёт за собой вердикт о "профессиональном несоответствии занимаемой должности". Главный редактор - лёгкая добыча Первого, Иван Васильевич дёргался на верёвочках марионетки даже по ночам.
Попрощавшись с расстроенным функционером, Штейнгауэр зашагал к ближайшей автобусной остановке. Мысли о матери поглотили его целиком. Билеты на поезд лежали в кармане и никто, казалось ему, не мог отменить поездку. Он представил, как мать, очнувшись после наркоза, осмотрится и поймёт, что в этом мире, где столько несправедливости, немощи и безнадёжности, она одна. Совершенно одна. Будто не было в её жизни родовых схваток и не кричали, появляясь на свет один за другим младенцы. Поняв, как это больно, Альберт едва не заплакал. Впрочем, вполне возможно, что и заплакал бы, но в этот момент сзади кто-то окликнул его по имени.
Альберт оглянулся. Его догонял Виктор Краузе - весёлый умный парень в стильном кожаном пальто.
- Пусть не закатится звезда, под которой ты родился, - встретил его Штейнгауэр.
- Любишь витийствовать? - не обиделся Виктор.
- Просто везёт мне сегодня на "поборников правды", - швырнуло рабкора в другую крайность.
Журналист "Deutsche Ring" уловил тяжелые эмоции Штейнгауэра, истоки которых он знал, сходу перешел на серьёзную волну:
- С кем говорил?
- С Донченко.
- С главным, полагаю, редактором городской газеты?
- Да.
- О чём, если не секрет?
- В принципе, ни о чём: ерунда всякая.
- Вторую часть концерта слушать не захотел?
- Нет настроения. И времени - к матери еду.
- Так она...
- В реанимации.
- Поклонись от меня.
- Обязательно. Как у тебя? Что с научной работой?
- Откуда ты знаешь?
- Из твоего разговора с матерью тогда, ночью, в поезде, помнишь?.. Я слышал. Так получилось - обострённый момент жизни. Но я никому ничего не рассказывал!..
Виктор засмеялся.
- Это не имеет значения, просто... есть примета - нельзя говорить о том, чего еще нет. А эту работу - очерки по истории российских немцев - закончу когда-нибудь или нет, я не знаю.
Вышли на центральную улицу, остановились на перекрестке под светофором.
- Мне бы очень хотелось, чтобы твоя работа появилась, тогда бы я лучше узнал тебя, - сказал Альберт.
- Учебное пособие - не автобиографический роман, - заметил Виктор.
- Я имел в виду, что информационная насыщенность научной работы говорит об уровне осведомленности автора по изложенной теме. Я, быть может, неясно выразился?..
- Да куда уж яснее! И если судить по употребляемым тобою фразеологизмам, особенно по ответу на моё глупейшее замечание, уровень твоей осведомленности по некоторым вопросам достаточно высок.
- Кто из нас не может блеснуть умом, вовремя вставив нужное словечко? Хочу признаться, в знаниях отечественной истории у меня большие пробелы. Проще говоря, я вообще ничего не знаю! Хотя в аттестате о среднем образовании по истории СССР и обществоведению красуется "отлично". Конечно, я очень много читаю, люблю исторические романы и периодику, но всё это не то, не то!.. Душа требует сенсационных открытий. Я, например, чуть не впал в кому, узнав, что Германия финансировала кровавую бойню гражданской войны в России, выступив на стороне Ленина.
- А знаешь что? - оживился Виктор.
- Что?
- Поехали ко мне, по-холостяцки поджарим картошечки, попьём кофейку, поговорим, а?..
- И рад бы, но!.. - Альберт огорченно развел руками.
Виктор огорчился не меньше его.
- Ладно, забегай потом, хоть домой, хоть в редакцию, договорились? Я расскажу тебе твою историю.
- Мою историю?
- Историю твоих предков!
- Ах, да, я тебя понял.
- Могу дать почитать воспоминания стариков...
- По-немецки?
- Есть переводы на русский.
- Соблазн велик, - Альберт соизмерил оставшийся до автобусной остановки путь и отсутствовавший там тихоходный полуразвалившийся общественный транспорт, - забегу обязательно. - Через секунду раздумья спросил: - Могу я задать тебе один вопрос?
- Ради Бога, конечно!
Альберт снова помолчал, потом решился:
- Давай начнём с самого начала. Молва утверждает, что немцев в Россию пригласила русская императрица Екатерина Вторая, та же молва твердит, будто она - немка, поэтому и позвала немцев... Я темный человек, Виктор!..
- Это не твоя вина, что ты не знаешь таких, казалось бы, простых вещей. До войны советские немцы были самыми образованными людьми государства, теперь они уступают многим народам. Екатерина Вторая, бывшая принцесса София, дочь германского князя Христиана Августа Анхальт-Цербстского родилась в Штеттине, неподалеку от Лейпцига. На российский престол вступила в результате дворцового переворота, в ходе которого сторонники Екатерины убили ее мужа, императора России Петра Третьего.
- Семейный скандал? Чем, интересно, он ей не угодил?
- Альберт, перестань шутить, а то я подумаю, что ты действительно ничего не знаешь!
- Извини. Пётр Третий был слаб в коленках, Гришка Орлов был покрепче...
- Суть дела в том, что Россия имела большой авторитет в решении международных проблем, а при Петре Третьем этот авторитет заметно пошатнулся. Екатерина Вторая сразу же прекратила подготовку к войне с Данией из-за Гольштейна, расторгла невыгодный мир с Пруссией и вывела Россию из Семилетней войны.
- Похвальное начало.
- То же сказали и её подданные.
- То есть?
- Дворянство встало на её сторону, чем сильно укрепило императорский трон. И она не преминула скрепить договор "Жалованной грамотой дворянству".
- А что же немцы?
- А что немцы?.. Российскому столу нужны были продукты. Взнузданные крепостничеством русские крестьяне задыхались под гнётом помещиков и накормить страну не могли. Новая императрица позвала в Поволжье иностранцев, которые были свободны от крепостного права и должны были впоследствии дать доход государству. Что они и сделали.
Альберт представил себе роскошный кабинет императрицы и то, с каким убеждением просвещённая дама Европы наставляла графа Орлова заняться важным делом переселения лично.
- И тысячи немцев устремились в Россию? - вопрос звучал как утверждение. - А стимул? Что пообещала императрица?
- Вначале никто не обратил внимания на её приглашение - оно не гарантировало переселенцам надёжной государственной защиты, сохранения обычаев и традиций, а главное - отправления веры. На следующий год своего правления она издала более подробный манифест. К основным причинам, побудившим немецких крестьян, ремесленников и выходцев из других социальных слоев покинуть свою Родину и переселиться в Россию, можно отнести следующие: во-первых, народы раздробленных на мелкие кусочки германских княжеств и государств имели вассальную зависимость и испытывали тяжелый политический и экономический гнет от более сильных соседей, к нему добавлялся гнёт собственных правителей, Россия же была единой и могущественной страной, где разрешалось проявить свои деловые возможности любому иностранному предпринимателю, принявшему российское подданство; во-вторых, гарантировалось освобождение от воинской повинности "на вечные времена" - для исповедовавших отказ от воинской повинности реформаторов церкви это имело существенное значение; в-третьих, предоставлялись почти безграничные возможности при покупке земли, освобождение от налогов на определенный срок; в-четвертых, было дано согласие на введение немецкого самоуправления в колониях, сохранение языка, обычаев и традиций переселенцев; и что самое главное - свобода вероисповедания в противовес массовым гонениям реформаторов христианской церкви в Германии.
Альберт вспомнил "Житие Кристофера Бауэра, сына Адама", в котором летописец в несколько иной форме, однако же назвал те же причины переселения в далёкую холодную страну. А еще он вспомнил о Петре Борне, жившем в Христианинбурге на улице Московской; в свободное время простой рабочий переводил с немецкого на русский старую книгу с описанием тягот переселения. Автора книги и её содержание Альберт не помнил, в память врезалась только боль человека при расставании с родимым домом, с Родиной. Альберт чуть было не проговорился и о Петре Борне, и о семейной реликвии Бауэров, однако вовремя спохватился и прикусил язык. Чертыхнувшись, он спросил себя, имеет ли он право предать огласке тайну поколений? Ведь отчего-то же достало ума деду Фридриху сохранить и продолжить летопись рода? Она для него всё равно что родовой замок для германского барона. Летопись Бауэров - не сермяжная гордость, это - титул древности, титул благородства, титул сильной памяти, фамильный герб, библейски выверенный гимн. "Не похвалы ради - разума для..." - применил к летописи крылатые слова один из потомков Кристофера Бауэра.
- Альберт, дружище, о чем задумался? - лицо Виктора излучало удовлетворение произведённым на Штейнгауэра впечатлением от первой лекции по истории немцев.
Альберт стушевался - лгать не хотелось. После секундного замешательства он совсем уж по-детски пролепетал:
- А-а... что было дальше?..
Виктор Краузе сталкивался с этим вопросом часто. Задавали его и более серьёзные люди. И теперь, прикидывая, в какой пласт истории углубиться и какую тему из него вытащить, рассказать о меннонитах, лютеранах или католиках, забраться на Кавказ, попотеть в Крыму или разгуляться по Немецкой слободе Москвы, вспомнить зарисовки о немцах Фёдора Михайловича Достоевского, или что-нибудь ещё, он полез в карман пальто, достал упругое резиновое кольцо, стал разминать его, тренируя крепость пальцев.
- Мы писали, мы писали, наши пальчики устали! - засмеялся он, заметив любопытный взгляд Альберта. - Школьное упражнение помнишь?
Альберт улыбнулся, кивнул. С какой радостью в начальных классах прерывали они занятия, чтобы несколько минут изображать то бегущую по земле сороконожку, то стрекозу в полёте, то прыгающего зайца. Нет ничего забавнее коллективного дурачества.
Неожиданно для обоих подошел автобус Виктора. Они уже расставались, пожимая руки на прощание, когда на автобусную остановку, на асфальтированный пятачок юркнул с дороги милицейский "УАЗик", из него шустро выпрыгнул крепкотелый решительный мордоворот с погонами сержанта, остановился напротив, невнятно, скороговоркой представился и, выяснив, что нашел того, кого искал, холодно и непреклонно предложил:
- Гражданин Штейнгауэр, прошу проехать со мной в отделение милиции!
- Зачем? - удивился Альберт, шокированный не столько предложением милиционера, сколько не терпящим возражения тоном. О неподчинении и мысли не возникло! Он понял, что задержание каким-то "макаром" связано с ночным нападением Скорпиона, с паническим страхом Ольги Беловой, с чем-то ещё, очень важным для него, чего он еще не знал, что сжимало сердце предчувствием беды. И только ради того, чтобы скорее всё узнать, он кивнул сержанту, будто между ними всё было договорено заранее, потом, обернувшись к Виктору, подмигнул успокаивая, обещая встретиться с ним позже, объяснить чрезвычайное происшествие.
Но журналиста немецкой газеты устраивало только немедленное объяснение происходящего. На фоне милицейской машины с железными прутьями тюремной решётки на окнах заднего салона его вопрос прозвучал более чем справедливо:
- Потрудитесь объяснить, что происходит?
В школе милиции сержант наверняка учился правовым методам задержания граждан, но то была теория, на практике всегда всё было иначе. Полагаясь на многолетний опыт, сержант расправил грудь и пошёл на сближение с налившимся гневом заступником.
- Ты кто такой?!. Чего лезешь куда не просят? Я при исполнении!.. - заревел он.
- В лице Виктора не дрогнул ни один мускул, он смотрел прямо в глаза сержанту, и только пальцы правой руки побелели, сжав упругую резиновую игрушку.
- Вы... из комитета? - застыл обескураженный волевым приёмом прилично одетого человека сержант. - Если из комитета, то... удостоверение при вас?..
- Я - корреспондент немецкой газеты Виктор Краузе, - он с достоинством великого не полез в карман за служебным удостоверением.
Сержант пренебрежительно хмыкнул:
- Ага, значит связь с комитетом всё-таки есть. Но это ничего не меняет. Хотите узнать подробности - обратитесь к полковнику Эберту. Делом об убийстве занимается он. Разговаривать с прессой я не уполномочен.
У Альберта, равно как и у его друга, челюсти отвисли. И поскольку проворный сержант милиции торопился доставить в отделение то ли свидетеля, то ли подозреваемого, первым пришёл в себя Виктор.
- Убийство?!. И вы его подозреваете в убийстве?!.
- Белены объелись? - выдавил ошеломлённый Штейнгауэр. - Какое убийство?
Служивый понял, что дал промашку, сболтнул лишка, толкнул Штейнгауэра в плечо:
- Двигай, парень, двигай! В отделении выясним, кто ты такой!.. Давай, давай, пошевеливайся!..
Так Альберт против своей воли оказался в милицейской машине, откуда было только два пути: в тюрьму или на волю. Виктор Краузе попытался что-то сделать, но сержант вежливо и недвусмысленно предупредил:
- А вы, товарищ редактор, посторонитесь, посторонитесь, не заставляйте применить силу. Я ведь могу вас тоже задержать, кто в газету писать-то будет?..
Народу в выходной день в центре города рядом с городским рынком было много. Снедаемые любопытством, пассажиры переполненного автобуса высыпали обратно.
Виктор вынужден был уступить силе порядка:
- Ладно, Альберт, поезжай... Я выясню обстоятельства дела и постараюсь тебе помочь.
Штейнгауэру хотелось знать, кого убили, кто убил, за что убили. С этими вопросами он и полез за решётку.
Когда отъехали, сержант, уверенный в том, что впечатлительный, нервный, насмерть перепуганный мужик знает всю подноготную "свежей мокрухи", нахмурившись больше чем надо сказал:
- Лаборантку химзавода убили. Не ты - я-то вижу. Обагрившие руки человеческой кровью козлы ведут себя при задержании по-другому. Стараются выкрутиться, изображают неведение, недовольство, но такого, что написано на твоём лице, сыграть они не могут. Я работаю в отделе не один год, навидался всяких...
Виктор Краузе пошёл вслед за машиной. Взволнованная запахом крови толпа с гомоном захватила автобус повторным штурмом. Перегруженный транспорт тяжело тронулся и черепашьим ходом покатил к окраине города, вываливая на каждой остановке обрастающие ужасными подробностями фантастические бредни восторженных обывателей.
Глава девятая
Обезображенный пытками труп молодой женщины в изодранном платье лежал на обочине просёлочной дороги. На рассыпанных на столе фотографиях эксперта Альберт Штейнгауэр Ольгу Белову вначале не узнал: вся в багровых, лилово-чёрных кровоподтёках, рваных ранах, запекшейся крови и грязи, она будто зверем была истерзана.
Альберт был в шоке. Он увидел, что жизнь человеческая беззащитна. И ходят по земле звери, встреча с которыми сулит смерть. Смерть не мгновенную, а вот такую - через невыносимые боли и жуткий панический страх. Стражи порядка и законности придут после того, как тело остынет. Перед расчётливым убийцей ты один. Его не тронут твои слова. Потому что у него своя логика жизни, и только ты один не вписываешься в эту логику. И ты не можешь подготовиться к встрече заранее.
Она вряд ли могла стать его любовницей. Он питал к ней нежные чувства, она пробуждала в нём страсть, однако не хватило ему смелости переступить порог чести. Узнав её в убитой, он содрогнулся от ужаса, глубочайшей жалости и непонимания: она-то кому помешала? И вслед за первым тысячи других вопросов стеснили его грудь, в горле застрял комок вины: из-за него ведь на смерть пошла!.. Лицо Альберта исказила гримаса душевной боли. Он не мог вымолвить ни одного слова!
Сидевший напротив громадный полковник милиции налил чашку горячего кофе, подал ему. Филипп Яковлевич Эберт принадлежал к числу коренных сибирских немцев. И сейчас, не торопя с показаниями свидетеля по странному, загадочному и чудовищному убийству женщины, он вспомнил то далёкое время, когда они - Эберт и Штейнгауэр - жили в одном селе, ходили в одну и ту же школу. Будущий начальник городского отдела внутренних дел администрации Христианинбурга был старше несчастного борзописца на несколько лет, учился в одном классе с его сестрой - красавицей Маргаритой, даже провожал её несколько раз со школьных вечеров домой, но их пути в дальнейшем разошлись. С Альбертом он познакомился ближе в обычной для него, тогда капитана Эберта, ситуации: в комнату малосемейного общежития к Штейнгауэрам повадился лазить мелкий квартирный вор. Рената родила третьего ребенка и лежала в роддоме, сам Альберт только-только вернулся из длительной командировки на Украину. Капитан взял вора на месте преступления с поличным, при свидетелях.
Альберт отпил кофе, закурил, посмотрел из-под низко опущенного лба на полковника.
- Ты на мои погоны не смотри, - звучным крепким голосом заговорил Эберт, - давай по-свойски...
- В кутузку тоже - по-свойски? - оглянулся на дверь Альберт.
- Не обижайся на него, - сказал о сержанте полковник. И без перехода, без напоминания спросил: - Ты Ольгу Белову знал?
- Что за вопрос, конечно!
- Откуда?
- Работала в смене лаборанткой. Мы были друзьями. Будто не знаете.
- А я хочу услышать это от тебя. Связывали ли вас более... глубокие отношения?
- Вопрос понял. Нас могли бы связать отношения мужчины и женщины. Но это из области предположения. Между нами ничего "такого" не было...
- Она была к тебе небезразлична?
- Я не собираюсь тешить мужское самолюбие, глядя на эти фотографии.
- А ты? Как ты относился к ней?
- Я?
- Ну не я же!
- Отвратительно.
- То есть?
- Она ждала от меня большего. Но я не мог!.. Нет, она была прекрасной женщиной, крикливые нервные деревенские бабы должны были бы у неё в служанках ходить.
- Имеешь в виду свою жену?
- Я не из тех, кто говорит о своей жене гадости. Я прожил с нею много лет и проживу еще столько же. Я не меняю женщин. Мне нравится их общество, я могу увлечься, но не настолько, чтобы...
- Рената знала о твоей дружбе с Ольгой?
- Не знаю. Между нами всё только начиналось, ещё ничего не было, что послужило бы поводом для убийства соперницы. Вы ведь понимаете?..
Полковник смерил его заинтересованным взглядом, но на вопрос не ответил.
- Откуда на твоём лице этот синяк? - спросил он. - Сержант звезданул?
Альберт соединил вместе два последних важных события - ночное нападение Скорпиона и убийство Ольги и его осенила догадка:
- Я знаю, кто убил!
Эберт подскочил вслед за ним:
- Кто?!
Альберт уже кипел жаждой мщения:
- Пристрелить на месте, как бешеного пса!.. Полковник, вы знаете, что с ней сделали прежде чем убить? И вообще, как это произошло, где?.. - его глаза сузились, стали похожими на острые лезвия кинжалов, ноздри подёргивались, ему не терпелось обложить Скорпиона, загнать его в ловушку, связать и бить сколько хватит сил.
Полковник отличался большим хладнокровием. К тому же он знал, какие чувства обуревают людей в такой момент. Вопреки ожиданию Альберта он вдруг замолчал, отошёл к окну и как ни в чём не бывало уставился на проезжую часть центральной улицы. Потом обернулся и заговорил:
- Обстоятельства убийства пока неизвестны. Вскрытие тела разрешается производить по истечении двенадцати часов после констатации смерти - таковы правила и не мне их менять. Одно ясно: Белову застрелили после надругательства. Она сопротивлялась до последней секунды своей жизни. Но силы были неравными. Огнестрельное оружие у тебя есть?..
- Огнестрельное оружие?.. Н-нет, оружия у меня нет... Откуда, товарищ полковник? Хочу вот у вас попросить.
- Спятил?
- Я серьезно.
- Разговорчики в строю!..
- Её застрелили?
- Три пулевых ранения: два в грудь и одно в голову. Все три - смертельные. Охотники возвращались домой, услышали пистолетные выстрелы, на просёлочной дороге заметили легковой автомобиль, было далеко, не разобрали, какой... Это произошло утром, когда ты принимал гостей.
- Всё сходится, это он! Его надо схватить!
- Но кого?!. - загремел полковник во всю мощь лужёного службой голоса.
- Альберт пнул попавшийся под ноги стул, заметался перед столом:
- Долго рассказывать. Вызывайте наряд, по дороге скажу! Ну чего вы тянете?!! Я знаю, где и кого искать!
- И что с того, что ты знаешь? Мне нужна фамилия, имя, отчество, санкция прокурора на арест! - гремел полковник.
- Меня вы задержали без всякой санкции! - обозлился Штейнгауэр. - А он, пока вы чешетесь, уйдёт! Если уже не ушел!
Эберт связался с дежурным по части, попросил подготовить наряд к выезду. Полез за табельным оружием. Пока суть да дело, Альберт коротко рассказал о ночном происшествии в цехе, умолчав при этом о догадках Ольги.
- Грозил сжечь? Узнал, наверное, о твоих отношениях с его...
- Она была не замужем. И никого у неё не было. Он потребовал, чтобы я уволился с завода. Я кому-то помешал воровать спирт, понимаете?
- Не понимаю, почему не позвонил в дежурную часть? Почему не предупредил меня?
- А что бы вы сделали, если бы матёрый уголовник пригрозил расправиться с вашими детьми?..
- Угрожал детьми, а убил Ольгу? И как это ты умудрился перейти ему дорогу? Воровскую кассу спёр?..
- Филипп Яковлевич, мне не до шуток. Поторопитесь!
- Спешка нужна при ловле блох. Преступника, если он, как ты говоришь, матёрый, брать будем по всем правилам науки... Как он выглядит?
- Господи, какая разница, как он выглядит? Рожа ещё та!
Эберт взглянул на него как на умалишённого.
- Там, где он сейчас находится, могут оказаться совершенно случайные люди, так нам что - всех под одну гребёнку и - на тот свет? Ведь если он заподозрит неладное, откроет пальбу!..
Нетерпеливый Штейнгауэр сердито плюхнулся в чёрное кожаное кресло, стоявшее рядом с креслом начальника. Вспомнить, как он вёл себя перед Рукавишниковым, когда отдавал злополучную заметку, и сравнить, как свободно перемещался в кабинете неслабохарактерного полковника милиции, руководящего крупной силовой структурой города, никогда не подумаешь и не скажешь, что борзописец Штейнгауэр мог перед кем-то робеть и мямлить.
- Ну хорошо. Приметы: холодные глаза, тяжелый лоб, лицо... он был в маске.
- В какой маске?
- Да просто тряпкой замотано было!
- Особые приметы не запомнил? Огненно-рыжие волосы, недостающие пальцы, хромота...
- На одном пальце он носит золотое кольцо-печатку со скорпионом, на другом выколото женское имя...
- В темноте не прочитал? Или запамятовал?
- Как не прочитал? Откуда бы я знал, что имя женское? "Варя" там выколото. Он перед моим носом зажженную зажигалку несколько минут держал!..
- Кто сказал, где он живёт? У кого наводил справки?
Заметив на столе полковника тяжёлую бронзовую пепельницу и пачку "Мальборо", Альберт кивнул в их сторону:
- Разрешите стрельнуть?
- Стреляй, - полковник Эберт достал из кармана кителя блестящую золотистую зажигалку, кинул ему, проверяя реакцию.
Альберт поймал, хмыкнул в усы, закурил, на некоторое время утонул в дыму, восстанавливая эмоциональное равновесие.
- Моя дача находится за городом, - продолжал он, абсолютно уверенный в том, что лютых уголовников полковник знает наперечёт. - Езжу я туда на велосипеде. Ранней весной или после дождей дачные улочки становятся непролазными от луж и грязи - дороги там грунтовые, не асфальтированные. Приходится ездить кружными путями. Так вот, на выезде из города стоит один особнячок...
- Дача?
- Для кого как, но домина огромный, в два этажа, с подвалом. Мне кажется, я видел его там.
- Кажется видел или видел, но так кажется? - Полковник Эберт не любил неточную информацию. Он подошел к шкафу, достал свёрнутую в рулон подробную карту города, расстелил на столе, за которым ежедневно держал совет с подчинёнными.
- Ну-ка, покажи, где это? Постой, а когда ты успел проверить, тот ли человек живёт в том доме? Покушение на твою драгоценную голову состоялось ведь нынешней ночью?..
- Совершенно верно, нынешней. Подозрение у меня зашевелилось к утру, вот я и...
- Ну и как?
Штейнгауэр вдруг пожал плечами и беспомощно посмотрел в глаза Эберту, дескать, никого я там не видел, но сердце не обманешь. И это была чистая правда. Только к дому нефтяника Лившица он притопал вслед за Ольгой Беловой. Тайком притопал, крадучись, как шпик императорской жандармерии за красной революционеркой. Знать этого начальнику милиции было необязательно.
- Ну и как? - повторил свой вопрос полковник.
- В глубине двора я видел одного. Очень похож. - Лгать пришлось поневоле. Но сердце подсказывало - ошибки нет. - Вот тут, на выезде. Да, улица Коммунаров.
Эберта взяло сомнение. Он почесал затылок, нажал кнопку вызова. В кабинет вошёл всё тот же сержант, бросил руку к козырьку фуражки:
- Слушаю вас, товарищ полковник!
Эберт поманил его к карте.
- Иди-ка сюда, ретивый. Видишь этот дом? Выясни в паспортном столе, кто там прописан, подними картотеку, нет ли у кого тяжёлого прошлого...
- Товарищ полковник, - расплылся в улыбке довольный собой сержант, - дак там же живёт... - тут он прикусил язык и покосился на задержанного.
Альберт усмехнулся, высокомерно поднял голову и демонстративно стряхнул пепел с сигареты в полковничью пепельницу.
Эберт заметил игру в неуловимых мстителей, неопределенно хмыкнул, подтолкнул сержанта:
- Говори.
- Там живет Коля Коньяк.
- Коля Коньяк?
- Проходил в следственных делах...
- Это я помню. А где Лившиц? Это ведь его дом?
- Уехал в ФРГ. Прошлой весной, кажется, точно не скажу. Если верить купчей крепости, Лившиц отдал всё за бесценок. Хотя кто им поверит?
- Надо же, а мне не доложил, - обескураженно обронил полковник.
Сержант внимательно разглядывал носки своих ботинок.
- Сделка чистая, заявлений не поступало. А вообще... У Коли Коньяка много народу живёт. Кого ни копни - судимость. Настоящий воровской притон. Одно непонятно: откуда у начальника строительного треста столько родственников с плохим родительским воспитанием? Все, кого ни спроси, приходятся ему то двоюродным братом, то племянником, то мужем дочери сводной сестры!..
Эберт достал из внутреннего кармана кителя с десяток фотографий находящихся в розыске особо опасных преступников, разложил перед Штейнгауэром.
- Опознать нападавшего на тебя сможешь?
Альберт молча ткнул пальцем в снимок Азиата.
- Вот он, Скорпион!
- Так, прокололся Коля!.. - полковник нажал кнопку селекторной связи.
Снизу из стеклянной обнесённой стальной решёткой комнаты дежурного по части коренастый седовласый капитан наклонился к микрофону, щёлкнул тумблером:
- Слушаю вас, товарищ полковник!
- Отделу план номер один, наряды - к задержанию особо опасного преступника. Точнее - группы вооруженных бандитов! Инструктаж проведу лично, руководить операцией буду тоже я. Мне, товарищ капитан, нужны живые свидетели, а не гора трупов, как было в прошлый раз, когда брали груз наркомафии! - в глазах Эберта горел злой огонек.
- Кого брать будем? - фигура дежурного замерла в тревожном напряжении.
Капитану по долгу службы полагалось знать, кто из милиционеров где находится и чем занимается, а в подобной ситуации на него возлагалась роль правой руки полковника, ничего настораживающего в его вопросе не было, однако полковник решил вдруг поиграть в молчанку.
- Там посмотрим, - сказал он, спрятал фотографии, отключил связь.
"Боится утечки информации! - догадался Штейнгауэр, вскакивая на ноги, чтобы не отстать от начальника милиции, его знакомого, этого прекрасного человека, которого хотелось видеть в числе своих самых близких друзей. - Виктор Краузе, Филипп Эберт, Ольга Белова, которой уже нет - люди, для которых я, очевидно, ничего не стою - ну что я, сморчок, могу сделать для них такого, чтобы они оценили мою преданность по-настоящему?.."
- Патров, от свидетеля - ни на шаг! - кивнул на Штейнгауэра Федор Эберт.
- Есть! - вытянулся сержант.
- Я с вами, - хрипло сказал Альберт. - И не возражайте!
- Разумеется! - дружески подмигнул ему полковник. - И даже в моей машине. Но "калашникова" я тебе не дам! - и захохотал - нервное возбуждение захлестнуло его сердце.
На выходе из кабинета шедший по коридору плотный майор милиции задержал полковника Эберта, протянув книгу в твёрдом переплёте.
- Взгляните, Филипп Яковлевич, - с хорошо уловимым подтекстом сказал он.
Альберт Штейнгауэр прочитал на обложке: "Андрей Таманцев. Солдаты удачи".
Эберт сразу понял, что она с каким-то секретом, иначе майор не совал бы её в коридоре. Он взял книгу, раскрыл, увидел подмену - кто-то простейшим способом маскировал личный дневник. В школьные годы Филипп скрепя сердце всё лето вёл дневник наблюдений за природой и с тех пор с явным предубеждением относился к разного рода дневникам. Он вопрошающе посмотрел на переминавшегося с ноги на ногу майора.
- Дневник Беловой, - внёс ясность майор. - Из записей следует, что она знала о своей скорой гибели. Последняя запись сделана за три с половиной часа до смерти. Смерть наступила в половине одиннадцатого, запись Ольга сделала рано утром, перед уходом с работы домой. Она обращается к вам напрямую, раскрывает связи Коли Коньяка, рассказывает о его воровском промысле, чем он занимался раньше и чем занимается в настоящее время, просит взять под опёку милиции Альберта Штейнгауэра, которому, по её убеждению, грозит смертельная опасность...
Эберт повернулся к Штейнгауэру.
- Ты всё понял? Тебе угрожает та же опасность - быть растерзанным зверями.
Майор догадался, кто перед ним.
- Извините, - стушевался он, - я думал, вы из краевой прокуратуры!..
- Я сам по себе, - пожал плечами Штейнгауэр, так и не осознав, что мог легко оказаться на месте Беловой. В голове у него всё перепуталось, в ушах стоял звон.
- А что, из края обещали быть? - спросил майора полковник Эберт.
- Да, обещали.
- Где вы нашли эту книгу? - полковник сделал быстрый жест рукой, приглашая всех следовать за ним, и устремился во внутренний двор, где поджидали милицейские наряды. И не успел майор ответить, как он не скрывая удивления проронил: - Квартиру Беловой обыскали до нашего прихода. Перевернули всё вверх дном!
Майор откашлялся.
- Старушка - соседка Беловой принесла. Ольга, говорит, просила вам отдать. Сказала, что идёт на приём к врачу, её могут положить в больницу, а книжку надо отдать - нехорошо, говорит, долго держать у себя чужую книжку. - Предупреждая вопрос начальника, майор пояснил: - Старушка читать не умеет - неграмотная...
Так и было. Следуя за Ольгой, Альберт видел, как она остановила на улице беловолосую от старости опрятную женщину и что-то передала ей в пластиковом пакете.
- Предусмотрительно, - крякнул от удовлетворения полковник Эберт. - Осталось только взять убийц. И если рукописи не горят, то преступники, как правило, любят вовремя смыться. Мы не в кино...
Отдав распоряжения хорошо экипированным вооруженным нарядам отряда милиции особого назначения, полковник Эберт сел в немецкий "Опель-Омегу", где уже дожидался Альберт Штейнгауэр. Петров втопил педаль газа и сто пятнадцать лошадей с визгом прокрутившихся на асфальте шин рванули с места в карьер, вынося со двора на центральную улицу Христианинбурга. Справа и слева плечи Альберта стиснули аршинные твердокаменные плечи омоновцев. Заметив скорбные глаза борзописца, Эберт по-мужски скупо, не оборачиваясь с переднего сиденья, сказал:
- Крепись, старина, я знаю, как тебе больно.
Только сейчас Альберт обратил внимание на чёрные щегольские усики полковника. Наверняка хочет кому-то нравиться. У такого бравого молодца не может не быть прекрасной Елены.
- Могу я посмотреть дневник? - в просьбе Альберта звучало требование.
- Сейчас?
- Потом он исчезнет в сейфах прокуратуры.
Эберт без колебаний передал ему книгу.
- После операции вернёшь. Сам понимаешь: вещественное доказательство.
Синие тревожные всполохи света трёх милицейских машин прервали размеренное течение жизни города.
Альберт углубился в чтение и внешний мир перестал для него существовать. Появилось видение последней встречи с Ольгой, тот её момент, когда он, раздираемый на части противоречивыми чувствами, боязнью обмануть надежды воспламенившейся любовью Ольги и изменить Ренате, сказал несмело, не поднимая глаз вдруг отступившей от него Ольги: "Прости..." - "Дурачок! - прыснула со смеху она. Подошла и поцеловала в щёку. - Дурачок! - повторила спокойнее. - Всё хорошо, не думай..."
"Уж лучше бы ты мне повторяла это изо дня в день, чем так... - Он кусал губы, чтобы не разреветься. - Идиот, какой же я идиот!.."
Из горотдела милиции Коле Коньяку позвонил продажный мент. Повсеместно таких зовут оборотнями. Этого главарь банды окрестил Флюгером. Нездоровый тучный человек с бегающими виноватыми глазками стоял над телефоном в чужом кабинете, держал в поле зрения закрытую дверь и "стучал" в трубку:
- Три наряда омоновцев. Командует полковник Эберт. Все с автоматами, в бронежилетах и масках!..
- А что стряслось? - интеллигентного вида мафиози старался сохранять спокойствие: за месяц в Христианинбурге регистрировалось около ста происшествий, серьезный криминал составлял процентов двадцать, если под ним подразумевать хулиганство, разбойные нападения, драки, и редкий случай - убийство. За всё возрастающей всенародной преступностью отдельные продуманные выпады банды были, считал Коля Коньяк, незаметны. Но теперь он почувствовал: что-то изменилось. Изменилось буквально в считанные дни. Их он прожил в нервном напряжении, и в эти дни, впервые в жизни, в его душе поселился страх смерти. Нынешней ночью приснился сон: беглые зэки выкопали ему могилу прямо возле дома, с тыльной, глухой стороны. Убийство Ольги усилило этот страх. Азиат никогда не оставлял следы своей работы, но беспокойство глодало Колю Коньяка как голодный пёс оброненную вороном кость.
- Точно не знаю, выяснять некогда - это потом, если пронесёт. Думаю, это связано с убийством Ольги Беловой...
- С чего ты решил? - обмер Коля Коньяк.
Поняв, что концы сходятся, Флюгер побледнел ещё больше.
- Белова, я слышал, передала Эберту свой дневник, и там всё расписано...
- Кто мог такое сказать?!. - в нервном припадке закричал Коля Коньяк. - Откуда он взялся, дневник чёртов, и что она могла там расписать?!. - он задохнулся на высокой ноте бессильного бешенства.
- Майор Куликов сказал. Соседка Беловой принесла. С полковником и омоновцами выехал какой-то мужик, молодой, с рассеченной бровью и синяком на весь глаз. В дежурную часть заходил корреспондент немецкой газеты, называл фамилию, я не запомнил - не русская фамилия...
- Всё ясно! - Коля Коньяк хряпнул об пол ставший бесполезным радиотелефон.
В гостиной, где находился шокированный бандит, мгновенно появился настороженно-пружинистый Азиат. Он понял состояние шефа, сравнимое с шоком Сталина, которому сообщили о нападении гитлеровской Германии на Советский Союз. Иллюзорность своего могущества Коля Коньяк выразил всего одной фразой:
- Все напрасно!..
Азиат ждал более конкретного распоряжения.
Коля Коньяк посмотрел в глаза собранного, готового к бою командира, с надрывом сказал:
- Через пять минут здесь будут менты. Полковник шуток не понимает. Предупреди кого надо - уходим! Я возьму документы и деньги, ты - оружие, боеприпасы, еду и воду, Кабул - карты и снаряжение. Прорвёмся в Алтайские горы, там переждём. Злодействуй, командир, пришло твоё время.
- А Пригон, остальные?
- Отдай Пригону "Волгу", пусть прорывается... Отвлечет ментов... Надо выиграть время. Остальные - твоя забота. Похорони в братской могиле, по-человечески, не как скотов.
Азиат кивнул и быстро вышел.
Две милицейские машины на большой скорости влетели в улицу тихого местечка одновременно с двух сторон, затормозили не доезжая дома метров пятнадцать, утонули в облаках дорожной пыли. Всполошившиеся соседи ещё не успели прилипнуть к окнам и заборам, как человек десять в военной маскировочной одежде, высоких ботинках на рубчатой подошве, в масках и с автоматами наперевес уже повыскакивали из "канареек", оцепили усадьбу, прячась за ненадёжные укрытия: машины, заборы, стволы тополей, углы большого дома. "Опель-Омега" полковника Эберта с самим начальником горотдела милиции, сержантом Патровым, двумя омоновцами и Альбертом Штейнгауэром остановилась на параллельной улице, неподалеку от автошколы ДОСААФ.
Полковник первым выбрался из серебристого лимузина, огляделся по сторонам, передёрнул затвор автомата. От мощной фигуры, мужественного взгляда, уверенных движений веяло силой и надёжностью средневекового воина, ступившего на поле брани защитить город от нашествия дикой орды.
- Коля Коньяк отбиваться не станет - драпанёт огородами, оставив "родственничков" огрызаться вместо себя, - сказал он, всматриваясь в угрожающе тихий дом на другой стороне.
Альберт подошёл, стал рядом. Видно было, что он готов драться голыми руками и погибнуть, чтобы искупить жертву любившей его женщины. Он любил Ренату, но так получилось, что мысли всё время были заняты той, которая совершила невероятный, ошеломляющий поступок, затмив его ослепительным сиянием всё, чем были заняты его душа и сердце.
Полковник Эберт не имел права подставлять под пули гражданское лицо.
- Из машины - никуда! - рявкнул он на вздрогнувшего от неожиданности Штейнгауэра. - Патров, присмотри за ним!..
- Есть! - без прежнего служебного рвения отозвался сержант. На объект охраны он даже не взглянул.
- Ребята, за мной, по одному, через огороды - к дому! - распорядился полковник, заметив, что милицейские наряды заняли исходные рубежи.
Вышло не совсем так, как он хотел. Получив приказ, омоновцы сразу же бросились к цели: один махнул через заборы напрямки, другой - через ближайший двор чьей-то усадьбы; они были похожи на молодых отважных волкодавов, спущенных на травлю зверя охотником. Эберт ломанулся сквозь кусты, легко, несмотря на вес, перепрыгнул сплошной деревянный забор и скачками, не пригибаясь, побежал по огородным грядкам, на которых уже взошла какая-то зелень.
Патров неторопливо подошёл к машине и, наблюдая за действиями товарищей, опёрся об неё, выставив вперёд дуло автомата. Заметив в окне дома справа чьи-то любопытные лица, повёл автоматом в их сторону. Те мгновенно исчезли, а он удовлетворенно хмыкнул:
- Не нравится? Нечего соваться в чужие дела!
Альберт хорошо помнил встречу с уголовником, перед глазами всё ещё маячили страшные фотографии, поэтому он знал, что в любую секунду затемнённые жалюзями окна бандитского дома могут изрыгнуть огонь автоматных очередей. В памяти то и дело вспыхивали отрывки армейских учений в соединении с моторизованной дивизией, там всё было разыграно как по нотам, и тем не менее выглядело как на настоящей войне. Но то были учения...
Из открытых ворот гаража бандитского притона тихо выкатились "Жигули". В них не было видно ни одной живой души. Безмолвным оставался и дом. Бывшие с этой стороны омоновцы подали друг другу знаки, после чего двое, соблюдая меры предосторожности, направились проверить уткнувшуюся в телеграфный столб машину. Двое других ворвались через парадную дверь в дом. Третья связка омоновцев разделилась: один остался сторожить окна фасада, другой решил заглянуть в гараж. В этот момент "Жигули" вдруг подпрыгнули как пронзённое электрическим током животное, раздался мощный оглушительный взрыв, гриб огня и дыма разнёс машину на куски. Близко подошедшего солдата милиции ударило в грудь вырванное взрывом колесо искореженных "Жигулей". Он упал обливаясь кровью. Его напарника швырнуло назад, к дому, он вроде бы уцелел, но взрывная волна опалила и контузила его: из ушей потекла алая струйка крови; еще не чувствуя боли, он закричал, пронзённый страхом смерти, судорожно дёргаясь, пополз по земле прочь, потом вскочил, оглянулся, пошатнулся и упал замертво - в шее торчал кусок смотрового зеркала.
Видевшая всё это хозяйка дома напротив заверезжала как резаная и прытко понеслась со двора в огород, забилась в угол между сарайчиком и поленницей дров.
На долгую минуту все участники и свидетели трагедии замерли, слыша в ушах отголосок женского крика, стоны раненного, треск жадного пламени, гулкие удары ошалевших сердец.
И тут из ворот гаража так же тихо выкатилась чёрная как крыло ворона "Волга". На водительском сиденье стоял бумажный мешок. Шокированные взрывом и видом пострадавших товарищей омоновцы отпрянули от машины, уверенные в том, что она, как и первая, начинена взрывчаткой. Никто не заметил, как в прорванной щели мешка мстительно сверкнули чьи-то осторожные, расчётливые глаза. И если бы машина вдруг не оказалась управляемой, если бы Пригон не даванул на газ и не разорвал мешок, чтобы видеть дорогу, омоновцы не пришли бы в себя так быстро, не открыли бы стрельбу по машине из всех стволов одновременно. Тополя, взорванная машина и близкий поворот в переулок спасли Пригона от неминуемой гибели. Ему удалось удачно вписаться и в следующий поворот, а там и до трассы было недалеко. В горячке прорыва он не заметил и не почувствовал, как по пальцам правой руки с плеча текла горячая кровь. И только переключая скорость на пятую, онемевшая вдруг рука соскользнула с окровавленного полированного шарика рычага скоростей; он бросил быстрый удивленный взгляд на неповиновавшуюся руку, увидел кровь и все понял.
Пригон вынесся на автомобильную трассу, погнал машину в сторону Славгорода, потом вдруг резко развернулся и помчался в сторону Павлодара, в Казахстан. Простиравшаяся впереди степь розовела от крови. Кто бы мог подумать, что её так много. Он оглянулся - погони не было. Его охватило веселье. Отъехав от города километров пять, он остановился, достал из багажника аптечку, отрезал ножницами рукав рубахи, всадил в плечо обезболивающий укол и принялся обрабатывать рану, бросая настороженные взгляды в обе стороны дороги.
Услышав взрыв, Альберт выскочил из машины полковника, где читал дневник Оксаны.
- Оставайся тут! - крикнул ему Патров, бросаясь к дому, товарищам на подмогу.
Альберт хотел ослушаться, но в ушах прозвучал голос Фёдора Эберта: "Коля Коньяк драпанет огородами..." Ну что же, он его встретит. Но чем? Голыми руками? Вернулся к машине. Забытыми полковником ключами отпер бардачок. Пусто! Менты оружием не разбрасывались. Увидел удалявшуюся на бешеной скорости "Волгу".
- Уйдут! Ну ведь уйдут же! - взволнованно закричал он, не заметив погони. И когда стало ясно, что застать преступников врасплох не удалось, что оказались они в превосходной степени подготовленными к визиту профессиональных вояк, Альберт с психу хлопнул дверцей машины, побежал к дому, чтобы посмотреть, что там произошло, узнать, почему выпустили бандитов из кольца и вообще, кому нужен был весь этот маскарад.
К дому он бежал не напрямки, посчитав преодоление заборов и грядок в теперешней ситуации нестоящим занятием, а вкруговую по улице и переулку. И в этот момент земля под ним содрогнулась в очередной раз, послышался глухой обвальный грохот, звон бьющихся стёкол и приглушённые, будто из-под земли, быстро оборвавшиеся вопли людей. В следующее мгновение он споткнулся и упал, не почувствовав удара о землю, тотчас же вскочил, оглянулся, увидел особняк Коли Коньяка в облаке густой пыли, дыма и языках огня. Мысль о том, что там опять пострадали люди подстегнула его и он, не заботясь больше о приличиях, сиганул через забор. Еще в воздухе обострившимся зрением он увидел в конце переулка выворачивающий в улицу грузовой автомобиль "УРАЛ" с примелькавшейся в городе табличкой "Автоклуб ДОСААФ" над кабиной. Сомнений не было - кто-то торопился к месту катастрофы. Водитель так спешил, что правой стороной зацепил "Опель-Омегу", отбросил её на газон к водопроводной колонке. Когда он проносился мимо, в одном из троих сидящих в кабине Альберт узнал Скорпиона. Тот, зловеще ухмыльнувшись, успел несколько раз выстрелить из пистолета в разинувшего рот борзописца. Пули просвистели мимо головы, продырявили доски забора. В кузове грузовика сидело еще несколько бандитов, в руках у каждого было оружие: автоматы, пистолеты, кто-то держал ручной гранатомёт.
- Облапошили как пацанов! - в бессильной ярости закричал неизвестно кому Штейнгауэр. - Подорвали всё и теперь уходят! Откуда вынырнули?!. Кто предупредил?!.
Надо было немедленно сообщить полковнику, быть может, ещё не поздно перекрыть дороги.
От горящего дома отъехала милицейская "канарейка", направилась к центру города.
Альберт застыл в растерянности: повезли пострадавших в больницу, поехали за подмогой?..
Вторая машина бросилась в погоню за скрывшейся из виду "Волгой".
- На живца клюнули, идиоты! - что есть мочи заорал Штейнгауэр, кидаясь к дому, тыча пальцем в удалявшийся "Урал". - Они там!.. Они уходят!..
Оглушенные взрывом милиционеры не слышали пистолетных выстрелов, а криков Штейнгауэра и подавно. И то ли сознание собственного бессилия, то ли вылезшие из земли корни фруктовых деревьев - что-то вдруг повергло на землю, препятствуя добраться к месту трагедии. Но дух Альберта еще никогда не сдавался, не отступал, он взорвался возмущением, поднял тело на ноги и погнал к дому, на запах дыма, треск огня, к ощущению близкой опасности, туда, где уже склонился над вынесенным из огня оперативником обгорелый полковник. Подбежав, Альберт чисто интуитивно понял: конец парню. Разглядывать труп не стал - боялся расчувствоваться.
- Там есть ещё кто? - крикнул полковнику, натягивая на голову трикотажную маску погибшего.
В отличие от него, Альберта Штейнгауэра, Филипп Эберт сентиментальностью не швырялся. И времени даром не терял. Закалённый в российских внутренних боях с организованной преступностью человек, чьё мужество известно сегодня многим, быстро поднялся с колен и крикнул, перекрывая гул пожара:
- Есть! Двое! На втором этаже! Но здесь должна быть и прислуга! Сверху по рации сказали: лестница обрушилась, всё в дыму, будут выбираться через окна!.. Пожарных я вызвал! Врачи тоже подъедут!.. Что у тебя?!.
Штейнгауэр быстро взглянул в грязное от копоти, взмокшее от пота лицо полковника, вспомнил, кто он такой и зачем они сюда приехали.
- Бандиты прорвались! - с болью крикнул он.
- Черной "Волге" уже сели на хвост!..
- Этот меня не интересует! Коля Коньяк, Скорпион и еще несколько человек захватили грузовик "Урал" автошколы ДОСААФ, разбили твою "Опель-Омегу" и ушли в том направлении!.. - Альберт показал в конец соседней улицы.
- Ты чё мелешь?! - Эберту надоело вести счёт потерям.
- А то: Скорпион стрелял в меня!..
Эберт связался по рации с дежурным по отделу, коротко обрисовал ситуацию.
- Бандиты направляются в сторону военного аэродрома! - говорил он. - Свяжитесь с командованием, чтобы выставили заслон! Секунды решают! Как понял, приём!..
Рация трещала радиопомехами и отвечать не хотела. В детективных историях в подобных случаях она всегда выходила из строя. Альберт похолодел, представив, что убийцы Беловой уходят всё дальше и дальше, и если в жизни всё пойдет как в кино, горя будет много. Но автор сценария и режиссёр в лице техника Иванова, Петрова или Сидорова снабдил рацию полковника исправным аккумулятором, поэтому вибрирующий голос дежурного ответил:
- Все понял, выполняю!
Полковник Эберт отключил связь, оглянулся на распростёртого на земле товарища, вскользь оценил физические данные Штейнгауэра и молча исчез в клубящемся проёме сорванной с петель двери. Наверху что-то рухнуло, послышался чей-то крик, в ту же секунду в окне второго этажа мелькнула фигура омоновца и тут же пропала.
Привычный к газовкам Альберт шагнул за полковником.
"Главное, - думал Штейнгауэр, - спасти живых, остальное - потом."
Сержанта Патрова в погибшем он не узнал. Ветер теребил пряди волос отважного оперативника по фамилии Амосов и он казался живым. Только это была неправда. Та неправда, знать которую не захочет его молодая жена - тонкое обручальное колечко на пальце правой руки заявило об этом вдовьим истошным криком.
Разрушенный особняк быстро разгорался. Воздух поступал через выбитые взрывом окна и столб искр, дыма и пламени вылетал через большую дыру в крыше как в печную трубу. Лакированный паркет, дубовые панели, деревянные перекрытия потолков, лестницы, мебель, картины, обои, лёгкие шторы - всё лизали жадные языки огня.
Альберт задыхался. Нестерпимый жар выжигал лёгкие, глаза плавились. Но он упрямо шёл вперёд, обшаривая руками стены в поисках дверей.
Земля содрогнулась в третий раз. Содрогнулась и просела вместе с двором, надворными постройками, палисадничком и декоративным огородом, погребя бункер с метавшимися в поисках выхода зеками. Но выхода не было - Азиат взорвал его вместе с домом.
Альберт услышал, как впереди, где шёл полковник, прозвучал глухой удар и следом - звук упавшего тела.
- Полковник!.. Филипп, ты где?!. - крикнул Штейнгауэр, ничего не видя в густом дыму; вытянул руки и пошел вглубь, обходя завалы наощупь.
Эберт не отвечал. Шагнув к лестничной площадке, Альберт споткнулся и упал на придавленное обвалившейся горящей балкой тело. Это был последний шаг невезения полковника в этот день. Эберт потерял сознание, но был жив. Приподняв его голову, Альберт почувствовал на руках кровь. Он поднатужился и приподнял балку, подсунул под неё обломок стула, подхватил начальника милиции под мышки и потащил наружу.
- Чёрт, берут же таких в милицию! Что ни под два метра ростом, то больше ста кило весом!..
Счастье улыбнулось обоим: полковник отключился ненадолго - он вдруг судорожно, взахлеб вздохнул, выгнулся в рвоте, закашлялся, поднялся, шатаясь, на ноги, нечаянно толкнул спасителя, и когда тот, ударившись локтем об острый обломок стены, вскрикнул, пришел в себя окончательно, матюгнулся и снова ринулся внутрь дома. Но дальше хода не было: лестница горела, в полу зияла дыра, и там, внизу, в грязной воде бассейна лицом кверху плавал труп пожилой женщины - поварихи или уборщицы.
Одежда дымилась, они могли в любой момент вспыхнуть как сухие соломенные чучела. Самое разумное, что оставалось делать - прыгать в воду и мокрыми - наверх, используя вместо лестницы двухметровый рост полковника или любой другой подручный материал. Так и решили. Плавать Альберт не умел, но в паре с Филиппом был готов и в огонь, и в воду.
Вынырнул Альберт как раз напротив лица мёртвой женщины. Блики огня плясали в её широко открытых глазах и ему с его тонкой чувствительностью показалось, что она издевательски хохочет над ним как та ведьма, заманившая парня в западню, чтобы прокатиться на широких плечах на шабаш - вот-вот вспрыгнет!.. Он шарахнулся к Филиппу, схватился за плечо, подтянулся, другой рукой достал до края бортика.
Надсадно дыша и отфыркивая воду, они выбрались из воды на обалденно дорогую плитку, отражавшую всполохи пожара наверху.
- Ты что же, плавать не умеешь? - спросил Эберт.
- Не утонул же! - дерзко сказал Альберт.
- Страха в тебе нет!
- Из страха и лезу!
- Только поперед батьки в пекло лезть больше не советую!
- Лады, полковник!
В подвальных помещениях людей не обнаружили. И хотя огонь сюда ещё не добрался, несколько потерянных минут вернуть было нельзя. Оставалось только ретироваться, чтобы не сгореть заживо. О том, чтобы пробиться на второй этаж и речи не вели. Поздно.
Выбравшись во двор, они увидели, как из окна второго этажа один из омоновцев переваливал вниз безвольное тело товарища. Подбежав, они приняли на себя обожженного, но, слава Богу, живого солдата, у которого, по всей вероятности, сильно пострадали лёгкие, уложили в стороне от погибшего Амосова.
Уцелевший не дожидаясь страховки выпрыгнул из окна сам - детские игры закончились. Подошел к полковнику. Прочитал в тёмных глазах страдание вины перед погибшими. Обнял широкие плечи побратима, глухо сказал:
- На войне как на войне. Это наша работа.
- Плохая работа! - попытался высвободиться Эберт. - Кто же так работает?!.
Оперативник сжал полковника ещё крепче.
- Гнездо разорили, ворона поймаем, недолго ему летать!
- Где остальные, Бедарев? - смахнул слезу злого бессилия Эберт.
- На той стороне. Двое. Один убит, другой контужен. Найти?..
- Пойдём вместе.
Альберт подумал, что надо бы не просто путаться под ногами полковника, а делать что-то конкретное, заняться раненным, например, чтобы не скончался до прибытия медиков: уложить поудобнее, тепло укрыть...
- Они нас ждали, - сказал полковник Бедареву.
Тот скрипнул зубами от злости, сжал кулаки так, что костяшки пальцев побелели.
- Кто знал об операции?
- Только я.
- А сержант?
- Это мой родной брат.
- Да? Не знал! А этот?.. - кивнул в сторону Штейнгауэра.
- Нет.
- Тогда...
Полковник бросил быстрый взгляд в расширявшиеся от изумления глаза оперативника и на долю секунды опередил его догадку:
- Майор!..
Гася бешенство, Бедарев сделал крутой разворот и одним ударом разнес в щепу остатки выброшенного взрывом на куст смородины кухонного навесного шкафа:
- Поймаю, б..., убью!..
Фёдор Эберт обещаний не давал. И всегда был серьезной угрозой преступному миру. Единственное, с кем он не мог справиться - коррумпированное чиновничество. Этот слой населения разлагался ещё на студенческой скамье. Коля Коньяк - наиболее яркий пример. Остановить процесс гниения советского общества Эберт не мог. Хотя, если разобраться, не только "люди власти" сводили к жирному минусу все его старания.
Альберту Штейнгауэру было ясно одно: винить полковника Эберта плохим служением народу было бы несправедливо.
Глава десятая
В подземном бункере командного пункта одной из дивизий радиотехнических войск противовоздушной обороны Советского Союза текла будничная армейская работа: тридцать дежурных офицеров и прапорщиков и почти столько же сержантов и солдат несли службу как было положено Уставом. Отработанное частыми учебно-тренировочными занятиями взаимодействие радиотехнических, ракетных, военно-воздушных, моторизованных военных частей - всё отражалось в огромном зале радио-инфрмационного центра (РИЦ) на большом вертикальном планшете-экране чёткими пунктирными линиями пролетающих в районе воздушных целей, а на малом горизонтальном - перемещение ракетных дивизионов, батарей и рот.
В этот день никаких особых передвижений не наблюдалось. Монотонный бубнёж считывающего координаты целей диктора, приглушённый шум вентиляции, напряжённый звон конденсаторов ламп дневного освещения и тепло командного пункта нагнетало сон, бороться с которым было труднее, чем вести "бой" с предполагаемым противником.
Начальник РИЦ майор Кузнецов передал бразды управления Центром вахтенному капитану Селезневу и перед тем, как отправиться в офицерское кафе, решил подняться наверх, на воздух - в сорок лет время так ускоряется, что перестаёшь замечать течение жизни вокруг себя.
- Посмотрю, всё ли в порядке в городке, - сказал он Селезневу, окидывая взглядом зал, где уже заступили на новое дежурство военные.
Капитан был моложе Кузнецова и усталым флегматиком не выглядел. Он был в приподнятом после отдыха настроении и не мог сдержать понимающей улыбки:
- Хотите заглянуть в казармы?
Ни о чём подобном майор не помышлял, но объясняться не захотел - жалко было тратить время на пустую болтовню с легкомысленным человеком.
- В казармы?.. Посмотрим... Служи Отчизне, капитан Селезнев.
- Собрались в отставку? А кто сменит меня через четыре часа?
- Сменю, не волнуйся, - оставаясь себе на уме, слегка улыбнулся Кузнецов. Повернулся и пошёл к выходу.
Селезнев озадаченно смотрел ему вслед.
Май - пора года, когда в один из серых быстротекущих дней трава, кусты, деревья вдруг начинают дымиться прозрачной зеленью. Вблизи не увидишь ни одного клейкого терпко пахнущего листочка, только беременные почки, отойдешь - над ветвями зелёное праздничное сияние!.. Святое, девственное, чистое и негромкое как журчание талой воды по камешкам.
Своё особое оздоравливающее действие май оказывал и на солдат. Находясь в добром расположении духа, чему способствовало также кратковременное освобождение от утомительного дежурства, они собрались в кучку, курили, переговаривались, подтрунивали над молодыми, ждали команды на построение. Долговязый рыжий старший сержант стоял тут же, поглядывал на часы, на запертые ворота контрольно-пропускного пункта, где на высоком крыльце дежурной части с автоматом на груди тоскливо топтался, с завистью посматривая на весёлых товарищей, часовой. По-всему чувствовалось, что за сменой солдат вот-вот должна была подойти машина, чтобы отвезти их в дальние казармы, в клуб на просмотр фильма, в столовую или ещё куда-нибудь.
Майор Кузнецов не стал спрашивать. В руках одного из солдат он увидел книгу и вспомнил "Банду" мастера криминального жанра Виктора Пронина. От жажды чтения у него засосало под ложечкой. Обрадовавшись занятию, он зашагал обратно в бункер, в занятую им когда-то давно комнату офицерского блока. Мыслями его уже овладевал образ неказистого следователя Пафнутьева, неутомимого "штемпа" - сыщика, умело "срисовывавшего", то есть выслеживавшего преступников и накрывавшего их "хавиры" - притоны. Криминальный беспредел и кровавые разборки банды в перепуганном насмерть городе... Жуткий интерес Кузнецова к роману талантливого писателя заключался ещё и в том, что представлялся реальностью наших дней. Русская мафия - не выдумка. В этом мире безусловно что-то происходит. Неизвестное, непривычное, страшное. Но что?..
Словно ища ответ на вопрос, взгляд майора скользнул туда, где светились взлётные отражатели аэродрома. Метрах в двухстах на пятачке стояла испытанная в Афгане боевая "вертушка" воздушного десанта - вертолет Ми-28А. Это был вертолёт с комплексом бортового оборудования четвёртого поколения, на котором проводились полевые испытания принципиально новых систем. Внешние аппарели грозно скалились сверхзвуковыми управляемыми ракетами "воздух-воздух" и "воздух-земля", лоснилась смазкой скорострельная 30-миллиметровая пушка. Дальше стройными рядами отдыхали боевые "сухарики" - истребители-перехватчики СУ-39 с новейшим антирадарным покрытием. А там, за центральной взлётно-посадочной полосой, - бункера и ангары, домики охраны, в конце на огромных насыпных холмах качались и крутились радарные установки ближнего и дальнего обнаружения и слежения воздушных целей. Техника пошла будь здоров, но и американцы, к примеру, не лаптем деланы. Кузнецов в своё время служил на Дальнем Востоке, на Камчатке, и знакомство с самолётами-шпионами, появлявшимися на экранах радаров всего на несколько секунд, оставляло неприятные стрессовые воспоминания.
"Служи Отчизне, капитан Селезнев, - мысленно повторил он, памятливо цитируя Пронина, которому верил как себе, - служи Отчизне и помни о русской мафии, тянущей руки к русскому же оружию..."
Железный грохот, рёв автомобильного мотора и чьи-то истошные крики заставили Кузнецова обернуться. Он не сразу понял, что произошло. Пробив ворота КПП, по дороге мимо него и разинувших рты солдат на бешеной скорости пронёсся "Урал" автошколы ДОСААФ. Из дежурной части КПП выбежал прапорщик с красной повязкой на рукаве и что-то закричал, размахивая пистолетом и показывая кому-то на грузовик. И лишь когда тот остановился возле вертолета, когда на землю попрыгали пятеро вооруженных бандитов и побежали к боевой машине, когда короткая очередь из автомата Калашникова сразила оторопевшего часового, Кузнецов понял: Виктор Пронин предупреждал не зря - мафия реальна!.. Агенты иностранных военных разведок толпами по аэродромам не бегают, они действуют тихо и без мордобоя. Хотя кто его знает, кто как действует? Боевую машину захватили!..
А прапорщик и двое караульных солдат с "калашами" кинулись к вертолету, на бегу открыли огонь, намереваясь отпугнуть захватчиков, положить на землю, не дать забраться под защиту брони. Они поравнялись с майором и он, вспомнив о своём звании и начальственной должности, безоружный рванулся вперёд, исторгая из глотки зловещее:
- А-а-а!..
И вдруг от колес грузовика и не по-читательской фантазии майора, а отрезвляюще громко и зло навстречу ударили две автоматные очереди. Кузнецову показалось, что кто-то из солдат сбил его с ног и он, потеряв опору, на всем ходу врезался лицом и грудью в асфальт, отбил дыхание.
"Какого черта, молокосос!.." - крикнул он в каком-то закоулке мозга, и в то же мгновение всё провалилось в пронизанную молниями боли и окоченения агонию смерти.
Двое солдат, прапорщик и майор корчились в предсмертных судорогах, позади вжимались в землю освобожденные от дежурства солдаты и рыжий сержант, а в воздух, разворачиваясь носом к солнцу, поднималась страшная машина войны, на борту которой находился полный боекомплект ракет и снарядов.
Бандиты знали это. У них всё было рассчитано заранее. И нынешняя ставка была сделана на Кабула, на прошедшего Афган человека, которого обманула советская власть и подобрал Коля Коньяк. Бывший военный вертолётчик занял основную кабину пилота, Азиат расположился во второй части (их разделяла бронеперегородка, которая сводила к минимуму одновременную гибель обоих членов экипажа). Коля Коньяк с двумя телохранителями разместился в заднем отсеке. На большее количество людей вертолёт рассчитан не был. Кабул легко поднял пятнистую "вертушку" в небо и смело, с отчаянным весельем беспредельщика крикнул мрачно взирающему с высоты на военный аэродром Коле Коньяку:
- Куда прикажете, шеф?
- Лупани-ка по ним со всех стволов! - сказал мафиози.
- Зачем? - удивился Кабул. - Пацаны-то при чём?!.
- А ты не лупи по пацанам, лупи по командованию! Через минуту поднимут истребители!..
- Жми на гашетку! - заорал Азиат, наводя ствол автомата на подельника.
- Понял! - набычился Кабул.
Вертолет качнулся и довернул. В сторону бункера с реактивным грохотом и завыванием полетели неуправляемые авиационные ракеты. Клубы огня и чёрного дыма рванули землю с невероятной силой.
Коля Коньяк с трудом оторвался от завораживающего вида пляшущей смерти.
- Всё, хватит! С ними покончено! - остановил он вошедшего в раж злодеяния Кабула. - Бери курс на северо-запад: летим в Горный Алтай!..
- Есть, шеф! Но мне нужна помощь!..
- Какая? - подался вперёд Азиат.
- Кто-то должен сверять карту с местностью! Я не могу быть пилотом и штурманом одновременно!..
Двое преступников из числа охраны Коли Коньяка пожали плечами.
- Тебя что-же, в Афгане не научили? - досадливо взглянул на него Коля Коньяк.
- Компьютерная система другая! - ответил Кабул. - Некогда разбираться!..
- Нет проблем! - откликнулся Азиат. - Держись ленты этой дороги, когда она свернёт налево, лети прямо, потом я скажу, куда!..
Управляемая умелой рукой "вертушка" легко развернулась и на малой высоте стала быстро удаляться.
По горящей земле суматошно носились люди, некоторые брели или ползли по ней сонными зимними мухами, натыкаясь на чёрные обугленные трупы в самых невероятных позах...
По ленте шоссе одна за другой на предельной скорости мчались две машины.
- Неужто Пригон вырвался?!. - не поверил своим глазам Коля Коньяк.
- Помочь бы братишке! - подал голос бандит в коричневом обвислом свитере.
- Почему бы не помочь? - согласился мафиози. - Кабул, разворачивай!..
- Есть разворачивать!
"Вертушка" зависла над дорогой. На мониторе бортового компьютера в перекрестии прицела обозначилась "канарейка" преследователей. Кабул нажал гашетку спаренного крупнокалиберного пулемёта. Милицейская машина вильнула в сторону, перевернулась на крышу, взорвалась и вылетела в глубокий овраг.
Узнав своих, Пригон радостно помахал из окна "Волги".
- И его туда же, - сказал Коля Коньяк.
- Чё? - не понял приказа Кабул.
Охранники переглянулись. Если так дальше пойдёт, они на очереди. Азиат мгновенно перезарядил магазин автомата.
- Через плечо! Подорви его, я сказал!
- Но зачем? Мы можем подобрать его! - заупрямился вдруг Кабул.
- Нет времени, идиот! - заорал Коля Коньяк. - Если нас засекут, спросить с тебя будет некому!
Кабул не считал ситуацию матовой. Он бывал в переделках похлеще. Но Коля Коньяк не любил ходить по лезвию бритвы. Профессиональный бандит просчитывал свои действия на несколько ходов вперёд. Он видел только один выход - уходить от погони как можно быстрее, незаметнее и дальше. Имея кучу денег, считал мафиози, в вонючем Советском Союзе можно развернуться заново в любой области, в любой братской республике.
Не каждый афганец повернёт оружие против своего. Не все интернационалисты, отдав долг Родине, стали бандитами. Кабул составлял исключение из правил. Он был беспредельщиком. И он вдруг сузил глаза, матюгнулся и, поймав в прицел нашлемной системы целеуказания "Волгу", нажал гашетку пушечной установки с тридцатимиллиметровыми снарядами, чтобы Пригону мало не показалось.
Машину разорвало в клочья.
- Прости, братан, так надо, - сквозь стиснутые зубы сказал рыдавший в душе Кабул.
Чувства обожжены войной с моджахедами. Как и тогда, в 88-ом, последнем году пребывания в Кандагаре, когда душа просолилась потом, выцвела на солнце, стала грязной от крови и пыли как военная гимнастёрка, он сделал то, что приказал командовавший им человек - он перестал думать. Не ломать голову, не спрашивать, почему грязные, нечесанные, обросшие чёрными бородами афганцы лупят по советским солдатам советским же оружием, почему американцы, ненавидя международный терроризм, сердцем которого стали пещеристые горы, не одобряют русских, почему... Не думать - первая заповедь войны. Не думать...
Истребители свалились от солнца. Компьютер определил "своих" и сигнала атаки не подал, Кабул не думал...
В небе над степью внезапно расцвёл огромный огненно-рыжий цветок, земля качнулась, отражая тугую волну развернувшихся лепестков взрыва, который быстро увял, осыпав пашню калёными семенами. Вертолёт потерял управление и скорость, загорелся, от него повалил густой чёрный дым.
Тяжелораненный Кабул знал, что при значительных боевых повреждениях на малой высоте главное - это посадить машину на колёса. Сработает система спасения экипажа: силу удара о землю смягчат энергоёмкие шасси и специальные энергоёмкие кресла. Так и случилось - вертолёт приземлился хоть и косо, но на шасси. Кабул повернул голову и угасающим сознанием отметил, что сидевший в другой части кабины Азиат открыл дверь и выбрался наружу.
Трое в заднем отсеке фюзеляжа были мертвы.
- Цель уничтожена, возвращаюсь на базу, - передал по радиосвязи лётчик-истребитель.
Капитан Селезнев качнулся к микрофону:
- Благодарю за службу, товарищ капитан!
- Старший лейтенант, - поправил голос из динамика.
- Представление к награде и повышению в звании я сегодня же подам командиру дивизии, - сказал Селезнев и отключил связь с военно-воздушной частью. "Майор Кузнецов в отставку не выйдет..." - задумчиво посмотрел он на планшет, где штриховой "полёт" цели с квадрата в квадрат вдруг оборвался перед косо прочерченной линией. - "Если бы КП не выдержал удара "вертушки", я выглядел бы не лучше..."
- Товарищи офицеры!.. - крикнул на входе в РИЦ руководитель полётами капитан Домачук.
В зал в сопровождении старших офицеров штаба дивизии стремительно влетел комдив генерал-майор Бодров.
Вскакивая навстречу для рапорта, капитан Селезнев вспомнил о том, что захват вертолёта произошёл в ту минуту, когда он и его подчинённые только заступали на боевое дежурство, следовательно ответственность можно спокойно переложить на майора Кузнецова, которому теперь уже всё равно.
Глава одиннадцатая
Июнь, середина лета. День с раннего утра сиял жарким солнцем, лёгкий мягкий ветерок приятно овевал торопящихся по делам христианинбуржцев. Нарядные, довольные гармонией природы, они сами себе казались умнее, красивее, лучше.
Но досадные противоречия, если не в природе, то в человеческом обществе есть всегда. И кто-то должен их решать.
Так, вероятно, думал симпатичный, слегка встревоженный среднего роста черноволосый молодой - немного за тридцать - элегантный мужчина в сером костюме, в очках с тонкой золотистой оправой, с черным модным кейсом в правой руке, вылезая из песочного цвета "девятки". Захлопнув дверцу, он не оглядываясь быстро направился к глухим железным дверям скромного подъезда двухэтажного здания Христианинбургского городского и межрайонного отделения Алтайского краевого управления КГБ РСФСР.
- Доброе утро, - с улыбкой ангела сказал он в крошечное круглое, с женское зеркальце смотровое окошечко, из которого на предварительный звонок выглянуло доброжелательное лицо с внимательно-настороженными глазами. - Меня зовут Илья Степанович Бардин. Товарищ председатель ждёт меня. - Илья Степанович не скрывал гордости быть приглашённым в это заведение самим председателем.
Его действительно ждали - дежурный сотрудник в военной форме капитана и красной повязкой на рукаве без лишних расспросов беззвучно отворил дверь и пригласил войти.
- Подниметесь на второй этаж, кабинет председателя по коридору первый направо.
- Спасибо, я знаю.
- Отлично. Кофе или чаю?..
- А у вас подают? - удивился переменам Бардин.
- Если хотите... - в поведении дежурного офицера не замечалось подобострастия официанта ресторана пятизвездного отеля.
- Нет-нет, спасибо, пожалуйста, не утруждайте себя, я ненадолго! - раскланялся и расшаркался Илья Степанович, подумав про себя, что подобные услуги, проштрафься он, "силовая структура" припомнит с удовольствием.
Председателя Алексея Гавриловича Ершова Бардин в лицо не помнил. Об этом нетрудно было догадаться, поскольку Илья Степанович панически боялся смотреть в глаза человеку, отвечающему за государственную безопасность административно - территориальной единицы, равной четверти Восточной Германии и населением свыше ста пятидесяти тысяч человек. Бардин, разумеется, умышленно завышал статистические данные, подводя крепкий фундамент под могущественного чекиста. Подавляющее большинство нынешних внештатных секретных сотрудников комитета (в их числе и Бардин) вербовке поддались с первого "дружеского" предложения, с первого "лёгкого нажима", с "радостью" решив, что вступают в ряды солдат невидимого фронта, а это значит, что их самих ни в чём таком "не подозревают", им "доверяют", на них "надеются" и они ни в коем случае не должны подвести.
Алексей Гаврилович наверняка знал о душевном дискомфорте "добровольных" помощников, общественных информаторов и в отличие от воротил местной партийно-советской элиты жёсткость свою в разговоре с ними не показывал. Ну разве что рычал иногда, так, проформы ради, чтобы не забывали, кто есть кто. Соответственно поведению и тайности носил приличный, не бросающийся в глаза гражданский костюм и больше походил на заботливого отца большого семейства, чем на главу службы безопасности, призванной бороться с происками вражеских шпионских организаций и капиталистической пропаганды.
Кабинет председателя имел одну складывающуюся гармошкой стену и при необходимости увеличивал площадь вдвое и вмещал всех руководителей города и прилегающих районов. Но сегодня он был почти пуст. Сидя за огромным столом заседаний под внушительным портретом "Железного Феликса", Алексей Гаврилович Ершов не казался Бардину маленьким и слабеньким карликом. Крепка была память о том, что под костюмом Серого Кардинала спрятано мускулистое тело, что Алексей Гаврилович регулярно забрасывался самолётом в самую глушь вековечной дальневосточной тайги и к назначенному сроку в полной боевой выкладке в определённом командованием месте "взрывал" объекты "врага", освобождал "заложников", ловил "диверсантов", ломал кости "особо опасным преступникам". Лично сам товарищ Бардин этого конечно не видел, но легенде верил. В своей вере он шёл ещё дальше, убеждая себя в том, что иногда кавычки убирались и полковник совершал реальные диверсионные операции в прериях и саваннах, песках и снегах - там, где нужно было помочь установлению советской власти.
Алексей Гаврилович в кабинете был не один. Он беседовал с вдумчивой, серьёзной, приятной во всех отношениях женщиной лет пятидесяти в светло голубом платье-костюме. Её присутствие вначале озадачило Илью Степановича, но потом он понял, что с этой женщиной их должно соединить общее дело, какое-то новое оперативное мероприятие, связанное, быть может, с приближавшимся Днём химика, опасную политическую суть которого разъяснит полковник Ершов.
- А вот и наш многоуважаемый Илья Степанович пожаловал! - радушно приветствовал Бардина Алексей Гаврилович. - Присаживайтесь поближе, Илья Степанович! - жестом хозяина загородной виллы показал он на стул напротив спокойно рассматривающей его женщины. - Позвольте представить вам нашу постоянную сотрудницу Елену Николаевну Денисову - начальника первого отдела химзавода, куда вы, подающий надежды кандидат химических наук определены заведовать отделом бытовой химии центральной заводской лаборатории - перспективным направлением деятельности дирекции и министерства.
- Рад видеть вас, Елена Николаевна, - джентльменским наклоном головы приветствовал её Бардин, одновременно как партийному товарищу пожимая тёплую ладошку и улавливая благородный аромат цветочных духов и косметики - признаками молодости и кипучей энергии женщины в возрасте.
- Здравствуйте, Илья Степанович. Спасибо, я вам тоже очень рада, - с материнским участием ответила Денисова, по старой, очевидно, привычке прижимая левую свободную ладонь к вырезу на груди и нащупывая покоящийся в ложбинке стянутых бюстгалтером округлых грудей маленькое золотое сердечко на тоненькой цепочке. В золоте были и пальцы руки. Особенно привлекло внимание Ильи Степановича тоненькое колечко с бриллиантом каратов на тридцать. А еще - часы и браслет. Умопомрачительной дороговизны!.. Вот это женщина! Сколько, интересно, рублей в месяц она получает?..
- Ну вот и прекрасно, - перешёл к делу Ершов. - Вы, дорогой Илья Степанович, зарекомендовали себя с лучшей стороны. За что мы вас ещё больше ценим. И я очень прошу вас продолжить сотрудничество с органами государственной безопасности, - умел, умел председатель подчеркнуть значимость человека в делах государственных! - Жизненные проблемы, надеюсь, вас не беспокоят?..
- В моей жизни всё складывается удачно, - вскинулся Бардин, в жилах которого разлилось сладкое томление. - Вы хотите предложить мне новое дело?
- Да, есть работа, - легонько прихлопнул по столу ладонью Ершов, показывая серьёзность предстоящей операции. - Елена Николаевна вам всё расскажет.
Бардин понял: аудиенция окончена.
- Я согласен, Алексей Гаврилович.
- Не зная, о чём речь пойдёт?
- Я коммунист, Алексей Гаврилович, и я доверяю вам.
- Спасибо. И до следующего свидания, Илья Степанович. Всего доброго, Елена Николаевна.
- До свидания, Алексей Гаврилович, - дружно откланялись оба.
Денисова провела взволновавшегося Бардина в отдельный кабинет. Они сели друг против друга за стол. Илья Степанович включил и выключил настольную лампу под синим абажуром. Он был уверен, что разговор будет прослушиваться если не самим полковником, то кем-нибудь из сотрудников отдела обязательно. Где-то здесь вмонтирована и видеокамера. Провинция провинцией, а "компромат" на несговорчивых тут кропали умело.
Сдержанная в эмоциях (так люди ведут себя только перед кинокамерой!) Денисова достала из портфеля папку с рабочими бумагами, положила перед кандидатом наук.
- Что это? - не выдержал он.
- Вам знакома история советских немцев? - прямо спросила Денисова, внимательно изучая расширенные от испуга глаза Бардина.
Ему не хотелось выглядеть полным кретином, наверное поэтому он хотел быть похожим на простого идиота, каждый день встречавшего десятки людей, но ни разу не задумавшегося о том, кто же они такие, какого лешего делают тут и, что самое интересное, откуда притопали?
- В общих чертах... История КПСС о них умалчивает.
- Но вы знаете проблему?
- Признаться, не очень... - растерялся Илья Степанович. - А что, пришла новая партийная установка по урегулированию межэтнических конфликтов?
Вообще-то он и старые установки ни разу в глаза не видел, но тут просто блеснул проверенной студенческой уловкой, маскирующей незнание предмета.
Рассказывала она долго и терпеливо, пока Бардин действительно не уяснил проблему в общих, как выразилась Елена Николаевна, чертах.
- Я вас не утомила? - подзадорила она, заметив, с какой радостью использовал он долгожданную паузу, чтобы закурить и немножечко расслабиться. Всю эту ночь он провёл в беспокойстве, теряясь в догадках, что нужно комитету госбезопасности от него, замученного бесконечными испытаниями новых химических соединений кандидата нук.
Отпускать Бардина Денисова не собиралась, несмотря на мольбы и ссылки на очень важную научно-исследовательскую работу. Вместо этого она спокойно вышла и через несколько минут вернулась с двумя чашками чёрного кофе, сливками и пачкой печенья, дав понять, что весь разговор ещё впереди.
- Да, дорогой Илья Степанович, это было лишь предисловие. Пейте кофе и, чтобы не терять время, ознакомьтесь с документами в этой папке. Это очень важно для всех нас. Но если возражаете...
Отступать Бардин не любил. Неглупый человек, он знал, чем грозило возражение - это был бы конец отлично начатой карьере и постепенный откат к чёрной неблагодарной работе цехового инженера-технолога. Другие с институтской скамьи мечтают о службе контрразведчика или секретного агента, видя в ней романтические приключения непобедимого и обольстительного Джеймса Бонда - агента 007. Бардину же о респектабельной жизни придётся напрочь забыть. Его вдруг осенило, что в тихой провинции, оказывается, можно блистать не хуже, чем в столичных городах краёв и областей необъятной родины. Если, конечно, не нервничать, не обострять прекрасные отношения с начальством, продвигающем по служебной лесенке к докторской диссертации и профессорской должности в каком-нибудь научно-исследовательском институте, подкидывающем похищенные идеи и открытия зарубежных химических лабораторий громадных концернов.
- Да нет, ну что вы, Елена Николаевна, я не устал, я весь во внимании. - Бардин открыл папку. - С чего посоветуете начать?..
- Перед вами всего один документ - справка о состоявшемся в ЦК КПСС совещании, подготовленная заместителем председателя Комитета Государственной Безопасности Казахской республики генерал-майором Перебейносовым (2).
Илья Степанович обратил внимание на дату - 10 декабря 1985 года.
- Актуально и сегодня, - успокоила Денисова. - Национальные вопросы быстро не решаются.
Заметив, что Бардин углубился в чтение, она замолчала, а чтобы не сидеть сложа руки, занялась текущими делами химзавода, благо портфель её не был пуст.
Секретарь ЦК КПСС Михаил Васильевич Зимянин обвел взглядом зал заседаний, где сидели руководящие работники ЦК союзных республик, обкомов и крайкомов партии, КГБ СССР, УКГБ. В президиуме неподалеку друг от друга в ожидании начала работы замерли член Коллегии КГБ СССР генерал-лейтенант Абрамов, начальник Второго отдела Пятого управления КГБ СССР полковник Лебедев.
"ЦК КПСС предлагает рассмотреть следующую повестку дня, - заговорил Михаил Васильевич, когда подошла минута назначенного времени, - о мерах по противодействию пропагандистской кампании на Западе вокруг вопроса о положении граждан немецкой национальности в СССР. По данному вопросу ЦК КПСС принимал решения в 1964, 1974, 1984 годах..."
Читая записку генерал-майора Перебейносова, Илья Степанович представил себе всю процедуру совещания - центральное телевидение часто транслировало заседания партии и правительства, проходившие в Кремлёвском Дворце съездов или в других известных всему миру местах, которые в данный момент просто вылетели из его памяти. Но и на этот раз всё проходило как всегда: герб Союза и флаги республик, кумачовая скатерть Президиума, единогласие во всём. И хотя церемония совещания и его атрибутика были прежними, нынешнее совещание было необычным. Необычным потому, что "о положении граждан немецкой национальности в СССР" Илья Степанович ничего не знал. Это во-первых, во-вторых... ах, да, ведь совсем недавно Алексей Гаврилович подписал ему допуск к работе с секретными документами!..
"В СССР проживает около двух миллионов немцев. По численности - это превышает количество коренного населения некоторых автономных республик. Подавляющее большинство немцев - истинные патриоты нашей страны, добросовестно трудятся. Многие из них активно участвуют в научной, культурно-политической деятельности.
События периода Великой Отечественной войны, когда автономная республика немцев Поволжья была ликвидирована, требовали принятия такого решения. Жёсткая борьба с фашизмом вынудила нашу страну пойти на превентивные меры. Большое число мужчин - немцев были призваны в трудармию. В своём большинстве они добросовестно выполняли свой долг.
Постановлением правительства от 29 августа 1964 года обвинения, предъявленные немцам из Поволжья в пособничестве фашистской Германии в период Великой Отечественной войны, признаны необоснованными.
Безусловно, из числа немцев Поволжья были и пособники, и враги, и наёмники. Выселение в превентивном порядке осуществлено, с целью исключения, недопущения использования фашистским вермахтом немецкого населения против нашей страны. К немцам проживающим в СССР мы относимся как и к другим трудящимся. Они восстановлены в своих правах. Так должно быть. Так оно и есть.
Вместе с тем наблюдается в отдельных местах недоучёт некоторых национальных особенностей. Партия проявляет заботу о них и направляет усилия на повышение образовательного уровня немецкого населения, оказывает помощь в изучении родного языка, развитии национальной культуры.
В декабре 1984 года ЦК принял постановление об усилении пропагандистской работы среди немецкого населения. Предыдущие решения партии реализованы не полностью, в некоторых местах их забыли. Не удалось преодолеть националистические эмиграционные настроения.
Лица немецкой национальности недостаточно полно представлены в административных, партийных и других органах. Надо, чтобы их права уважались по-настоящему.
Образовательный уровень немцев ниже, чем по стране в целом. В ряде мест не удовлетворяются запросы по обучению школьников родному языку. Мы будем строго наказывать и спрашивать с тех, кто тормозит эту работу.
Среди немцев сильно активизировалась религиозная деятельность, сектанство, в том числе нелегальное, лютеранство и тому подобное, необходимо следить за процессами, где нужно пресекать вредные явления, но делать это средствами убеждения.
Имеется много недочётов в организации культурно-массовой работы. Мало издаётся литературы на немецком языке. Не выполняются элементарные запросы в учебниках, книгах. Тираж газеты "Фройндшафт" падает. Неудовлетворительно обстоят дела с театром в Темиртау.
Мы не будем обсуждать обиды. Наша задача - укрепление морально-политической сплочённости советского народа, единства наций, раскрытие творческих сил немецкой нации, участие её в управлении государством и обществом, дальнейшее углубление социалистической демократии.
Наряду с предусмотренными ЦК мерами следует дополнительно определить целесообразность усилия по улучшению нашей деятельности, политико-идейной работы по искоренению всего негативного.
Советские немцы активно поддерживают проект новой Программы и Устава партии, одобряют этот курс.
Необходимо глубоко и осознанно повышать уровень патриотичности немецкого населения. ЦК надеется, что данное обсуждение послужит коренному улучшению обстановки в среде немцев..."
Представить, о чём говорили одиннадцать выступавших в прениях человек, Илья Степанович решительно отказался. И лишь выработанная годами привычка читать тексты не пропуская ни одного слова заставила Бардина выяснить, что мнением по данному вопросу поделились "...секретари ЦК, обкомов партии, Казыбаев - Казахстан, Желобовский - Алтай, Норко - Омск, Баранов - Саратов, заместители министров высшего и среднего образования - Егоров, просвещения - Паначин, культуры - Зайцев, редактор газеты "Новое время" (немецкий язык), заместитель директора ТАСС и другие."
Также основательно проштудировал Илья Степанович и тезисное изложение заключительного слова товарища Зимянина:
"...Наступил период большой работы, когда следует уделить особое внимание к судьбе каждого человека. Мы дали серьёзные импульсы дальнейшего развития человеческого фактора, социальной активности личности. Это чётко отражено в постановлениях апрельского, октябрьского Пленумов ЦК. Мы изучили обстановку среди немецкого населения. Немцы работают хорошо. В районах компактного проживания сложился костяк коммунистов немецкой национальности. Необходимо работать дальше, чтобы у нас в стране было немецкое партийное ядро.
Стало идти лучше выдвижение депутатами в Советы (в стране - семнадцать тысяч пятьсот депутатов). Вместе с тем, во многих местах страны редко идут на выдвижение немецких кадров на руководящую работу. Они слабо представлены в партийных, общественных организациях, торговле, нет в Казсовпрофе, мало в органах Прокуратуры, МВД. Необходимо доходить до каждой семьи, подбирать положительно зарекомендовавших молодых людей, воспитывать их в духе преданности. У нас не хватает немецких педагогических кадров. Не все немцы хотят, чтобы их дети с первого класса изучали немецкий язык, а у других нет такой возможности. В два с половиной раза немцы отстают по образованию от русских и казахов.
В 1974 году в 300 школах Казахстана немецкий язык изучался как родной, через десять лет, в 1984 году таких школ стало 210. Необходимо готовить немецкие кадры, делать то, что требуют интересы страны.
Материально немецкие семьи живут обеспеченно, но дети многих не хотят учиться. Надо чтобы немецкая молодёжь училась не хуже, чем русские, казахи, другие. Немецкая прослойка молодёжи должна идти в вузы. У нас нет журналистов, они нам нужны. (В Казахском государственном университете обучается 71 процент студентов коренной национальности, доля других национальностей очень мала. В вузах Казахстана студентов немецкой национальности в 1974 году - 4,1 %, в 1985 году - 2,9 % от общего числа).
Как и среди других наций и народностей идет ассимиляция. Идет она и будет идти среди немецкого населения. Это один из элементов интернационального населения, но искусственно ускорять процесс, фокусировать его - недопустимо. Это порождает противодействие. Если кто устраивает административный нажим, надавливает на национальный вопрос - будем подправлять. Нельзя допускать давления.
Борьба с религиозными предрассудками должна занять одно из ведущих мест в идеологической работе. Религиозность немецкого населения превышает 50 %. В ЦК идут сведения о нарастании религиозной активности из Алма-Атинской, Талды-Курганской, Джамбульской областей, Киргизской ССР, Алтайского края, других мест. В этом деле разбойную работу ведут главари религиозников. Партийные же комитеты слабо ведут работу по атеистическому воспитанию немецкого населения. Даже нет планов. Что, только КГБ будет заниматься этим вопросом? Слабо используются возможности МВД, Прокуратуры, общества "Знание", других организаций...
В ЦК поступает большая информация о большой атеистической работе, о закрытии религиозных общин. Не надо нас обманывать. На местах боятся регистрировать общины, они действуют нелегально. Попытки прикрыться бумажным благополучием, лишь бы показатели не подскочили. Должны представлять правдивую информацию. За обман будем строго взыскивать. Что законно, лояльно, надо регистрировать, что незаконно - не нужно. Необходимо проводить работу, но не по-казенному, не дубиной, не административным путем, а путем убеждения...
Не допускать перекосов. Действовать в строгом соответствии с законами страны. Строго соблюдать законность и уважительное, внимательное отношение к верующим. К главарям экстремистам же подходить строго, но тоже по закону. По возвращению на места посмотреть как выполняются решения партии по этому вопросу.
Противник сейчас бьёт в основном по еврейскому населению, немецкому, армянскому, крымским татарам. Мы должны последовательно и неуклонно проводить в жизнь решения партии. В обкомах, райкомах должны проанализировать работу и наметить дополнительные меры. Памятуя, что казенный, парадный подход в этом деле недопустим. Многие немцы жалуются, что их подвиги во время войны не отмечены. Советская власть проявила высочайший гуманизм по отношению к немцам. Наша совесть перед ними чиста. Превентивные меры тогда в борьбе с кровавым врагом были оправданы. Сейчас надо сосредоточить огонь по противнику. Надо наступать по основным позициям - разделывать врага беспощадно. Вопрос создания немецкой автономии сейчас поднимать не нужно. Мы знаем. Придёт время и мы его решим. Хотя это сложно. Но пока нет условий. Муссировать его не нужно.
В некоторых партийных аппаратах надо иметь немцев, хорошо знающих свой язык. Нужны подготовленные кадры. Необходимо соблюдать пропорциональное представительство в избираемых органах. Добиваться, чтобы вся молодёжь имела среднее образование. Способным молодым людям способствовать поступлению в вузы, вплоть до Академии общественных наук.
Достойных немцев соответственно представлять к награждению, Гостелерадио следует увеличить количество часов передач на немецком языке. Помочь газете "Фройндшафт", то что подписка за одиннадцать лет сократилась почти в два с половиной раза - минус. Возможно, надо изменить периодичность издания, надо заинтересовать читателей.
Слабо ведётся и культурно-массовая работа среди немецкого населения. Мало выпускается фильмов, издаётся книг, в том числе из ГДР. В библиотеках, где проживает немецкое население от 0,5 до 1 % немецкой литературы, и та почти не читается. Клубы в плохом состоянии. В ряде коллективов художественной самодеятельности программа интернациональная, но нет ничего немецкого. В театре Темиртау нехватка артистов на мужские роли. Находится в городе, где практически нет аудитории. А ведь в постановлении ЦК указывалось создать театр в столице. Нужна материальная база и с театром нужно решать разумно в Алма-Ате, Павлодаре или Целинограде. Это ваше дело. Следует наладить и издательское дело на немецком языке. Мало изданий, да и те незначительным тиражом. Уделить серьезное внимание, заботу писательской среде. Никуда не годится, что в Литературный институт не попал ни один немец.
В нашей пропагандистской работе особое место отводится борьбе с пропагандой ФРГ, которая организуется и активно проводится всевозможными землячествами, обществами, зачастую субсидируемыми спецслужбами. Арсенал западногерманской пропаганды большой. Она пытается внести раскол в дружбу народов, оторвать советских немцев от влияния Коммунистической партии, внедрить в их сознание образ жизни ФРГ - страны их благополучия. Подлый замысел противника - разжечь эмиграционные настроения, все же поколебал определенную часть немцев.
Противник не гнушается подлыми средствами, чтобы затмить разум отдельных немцев. Организация фиктивных браков (1984 - 70), приезд туристов с враждебными материалами. К нам, зачастую, едет отпетая враждебная сволочь. Они вербуют неустойчивых, создают группы, присылают благотворительные подачки. Под видом семейной переписки пытаются морально искалечить советских немцев. Каждый советский человек нам дорог.
Гуманизм советского государства заключается в том, чтобы оберегать советских людей от тлетворного влияния Запада. Оберегать их детей, обеспечивая таким образом будущее нашей Родины.
Будущее надо укреплять, а не расшатывать.
Следует подумать, может издать книгу "Немцы в СССР"? Издать для внутренних нужд и на заграницу. Ибо в ФРГ уже предпринимаются шаги к сбору материалов по истории немцев в СССР.
Мы не диктуем. Вам необходимо на местах, исходя из местной обстановки, внимательно, с большой заботой проводить в жизнь установки партии..."
"В тот же день по итогам совещания товарищ Абрамов провел беседу с участниками совещания - сотрудниками КГБ - УКГБ.
Охарактеризовав оперативную обстановку по стране, он развил отдельные положения установок товарища Зимянина, применительно к нашим органам и касающихся чекистской работы по линии церковников и сектантов, молодежи, более внимательном подходе к публикации материалов в открытой печати, планировании на 1986 год и другим вопросам..."
Дочитав справку генерал-майора КГБ, Бардин не мог вымолвить ни единого слова. Денисова не торопила. Душевные терзания Бардина разрешились настороженным вопросом:
- Чем я могу помочь этому народу?
Строгие глаза Елены Николаевны подобрели, лёгкое напряжение растаяло.
- Вы правильно ставите вопрос, Илья Степанович, - с облегчением заговорила она, закрепляя дружеские коллегиальные отношения. - Драматизировать немецкий национальный вопрос, ворошить прошлые обиды мы действительно не будем. Но полную откровенность собственных суждений между собой сохраним. Позвольте теперь подойти к делу конкретному. Итак, речь пойдёт не об абстрактном понятии народа как такового, а о советских немцах, и уж совсем точно - об Альберте Генриховиче Штейнгауэре, о котором вы слышали, находясь на посту председателя общезаводского Общества борьбы за трезвость.
Илья Степанович ослабил узел модного цветистого галстука.
- Да, я слышал его историю, читал его статью в стенгазете, приметил и самого после первого, организационного собрания Общества. Этот требовательный, пронизывающий, сообразительный взгляд, горьковатая, я бы сказал, полуулыбка... Кто он, по-вашему, экстремист, сектант, националист?..
- Эти определения сейчас к нему не применяйте.
- А когда? - нашёлся Илья Степанович.
- Никогда. Ярлыки прошлого надо забывать. Природная протестантская жилка в нём присутствует и это хорошо - нам такие люди нужны до зарезу.
- Религиозная протестантская или обычная гражданская?
- Обычная гражданская. Эдакий кураж, который может пойти скорее в криминальную сторону, нежели в лояльную, если человек не удовлетворит свои культурные потребности. В соответствии с установкой ЦК мы обязаны развить социально активную личность и направить успех на благо общества. На что способен активный человек в возрасте до тридцати пяти лет, вы знаете по себе. Штейнгауэр обладает аналитическим умом, видит далеко вперёд, у него высокая пробивная способность, устойчивость против нападок оппозиции, своего явного врага он прощает. Качества, заметьте, очень сильные, но шершавые, необточенные, молодые. Что будет, если он попадёт под дурное влияние западников?.. В его лице нам лучше иметь друга, чем врага.
- Ну разумеется! - улыбнулся Бардин, не представляя, какая угроза может исходить от рабочего малого. - Но антиалкогольная кампания, как я понимаю, мероприятие недолговечное. Потенциал Штейнгауэра надо бы использовать в пропагандистской работе, как подсказывает товарищ Зимянин...
- Совершенно верно, Илья Степанович, вы очень догадливы. - Денисова извлекла из портфеля новую папку. - Мы собрали оперативную информацию на этого человека и в соответствии с его характером и способностями разработали некоторые предложения, которые вы начнёте внедрять в жизнь. Ознакомьтесь, пожалуйста... - она протянула ему папку.
Бардин открыл её. Документы были подшиты вместе, титульный лист был отмечен грифом "Совершенно секретно". Илья Степанович пробежал глазами производственную характеристику на Штейнгауэра; ответ на запрос по месту срочной службы; отрицательный ответ на запрос в 6 отдел Оперативно-технического управления по вопросу о переписке с иностранцами; представление к медали "За мужество" и характеристику от начальника милиции Христианинбурга полковника Эберта; отрицательные ответы на запросы, является ли имярек агентом КГБ, МВД, есть ли на него в этих органах компромат, был ли судим; просмотрел несколько докладных таких же, как сам Илья Степанович, сексотов, характеризовавших Альберта Штейнгауэра в быту, в отношениях с коллегами по работе и родственниками; было несколько докладных и от самих комитетчиков, сделавших ссылки на информацию неких "доверенных лиц"; дошёл и до предложений по идеологической обработке и подготовке будущего журналиста.
- Ваше доверие безгранично, - поразился Бардин, поняв наконец, как далеко собираются идти местные чекисты.
- Еще бы! - снисходительно усмехнулась Елена Николаевна. - И наше доверие основывается на решении ввести вас в штат отдела, отныне вы - кадровый офицер действующего резерва КГБ, будете получать твёрдый оклад.
Лицо Бардина вытянулось от удивления, он начал заикаться:
- А-а... лаборатория?.. Научная работа?..
- Не переживайте, Илья Степанович, всё останется как было: и ваша научная работа в лаборатории, и Общество борьбы за трезвость, и зарплата на заводе - всё. Но в качестве профессии и занятий - прикрытия. Ибо эта работа - она многозначительно посмотрела на раскрытую папку - эта работа сейчас для всех нас важнее всего.
Илья Степанович порозовел от прихлынувшего ощущения счастья: если и дальше так пойдёт, можно всерьез подумать о строительстве хорошенького особнячка. А чем он, собственно говоря, хуже других? Вывести Штейнгауэра из опасного химического предприятия в редакцию газеты "Правда Христианинбурга", прочистить ему мозги, устроить в университет или Литературный институт имени Максима Горького, "буревестника революции", помочь в изучении немецкого языка, истории КПСС и отдельно - советских немцев, обеспечить публикацию первых работ, поощрять контакты с немецкими журналистами и писателями, удерживать от критики партии и правительства, от экстремистских взглядов на немецкую автономию, на решение других немецких проблем в "пожарном порядке", то есть немедленно, не откладывая на будущее, ограничивать контакты с западногерманским Землячеством немцев из России и так далее - при дополнительном окладе и наличии свободного времени (лаборатория, если подумать, подождёт, Общество антиалкоголиков - тоже) - не так уж и сложно.
- Работу с Альбертом Штейнгауэром ведите в дружеской ненавязчивой манере, так, чтобы комар носа не подточил в поисках идеологической обработки и вербовки. Если об этом узнает сам Штейнгауэр, он, как и все его предки, покажет характер и разоблачения нам не избежать, а уж тогда к нему подвяжутся все, и главным образом - западногерманская пропаганда, это их Землячество... Немцы вообще не любят чужого управления. - Елена Николаевна спрятала в портфель справку генерал-майора Перебейносова.
- Так много новой для меня информации... - судорожно вздохнул Бардин, стряхивая напряжение, сдавливавшее сердце со вчерашнего дня, с того момента, когда получил приглашение в КГБ. - Конечно, я разберусь, но... есть ли у меня время?..
- Времени нет. Включайтесь немедленно. Помогите провести собрание в коллективе производства, где работает Штейнгауэр. Он должен получить решительный отпор.
- То есть?.. - растерянно заморгал ресницами Илья Степанович.
- Штейнгауэр для нас важнее, чем кучка горьких пьяниц и неисправимых расхитителей, с которыми мы можем справиться административным путём, но - после поражения одинокого борца за правду, радетеля справедливости, у которого мы должны еще кое-чему поучиться. Вы должны активизировать работу своих негласных помощников, протянете еШтейнгауэру руку друга, спасёте от разочарования и депрессии, разогреете на пропагандистскую работу в газете, укажете путь в редакцию "Правды Христианинбурга", где его будут ждать.
- Там он выйдет из-под моей опеки?
- Там им займутся другие. На заводе достаточно чекистской работы. Со Штейнгауэром, повторяю, ошибётесь - взыщем по первое число!..
Илья Степанович Бардин нервно моргнул, в горле у него мгновенно что-то запершило, он закашлялся, судорожно глотнул, потянулся к чашке с остатками кофе. Прямо на глазах он вдруг вспотел как толстый булочник возле жаркой печи, заозирался в поисках открытого окна и свежего воздуха. А ведь взыщут, как пить дать взыщут, заходилась страхом маленькая заячья душа.
Глава двенадцатая
Настал тот день, настал тот час, которых ждал Альберт Штейнгауэр и которые, как ему хотелось, могли бы стать поворотными в судьбах людей. Но в нём уже поселилось сомнение. Он не был уверен в успехе. Осталась лишь одна мысль, требовавшая проверки: сохранит ли собрание веру в коллективный разум людей?
Альберт разглядывал пропылённую комнату техники безопасности с десятком обшарпанных столов и стульев, с наглядной информацией на стенах. Он пришёл сюда, чтобы в одиночестве связать свои размышления в логическую цепочку, сделать правильный вывод накануне встречи с "молчаливым большинством" и кучкой распоясавшихся молодчиков во главе с Цыганом.
Перед ним лежала книга с дневниковыми записями. Он перевернул страницу и начал писать: "Всё это время я боялся быть изгнанным. Кем? Откуда? Подонками из разложившегося народа? Велика ли потеря? Ведь сброд!.. Сброд, увидевший в зеркале свою образину! А я-то тут при чём? Неча на зеркало пенять, коль рожа крива!.."
Колченогий стул под Штейнгауэром норовил рассыпаться, но другого не было. Альберт почувствовал нараставшее раздражение - всё переломали!.. Времени до начала собрания осталось мало, минут пятнадцать, в голове царил тот же хаос, и это раздражало ещё больше. Он сжал пальцы правой руки в кулак и что было силы ударил им по столешнице. Боль пронзила каждую клеточку тела и выстроила разодранную нервную систему в узаконенную природой здоровую последовательность. И опять, в который уже раз, от проблемы духовной деградации людей его понесло круто вверх - к мысли о кризисе власти ЦК КПСС и правительства СССР. Открытие было абсолютно не новым и бесполезным: стоило ли собирать коллектив, чтобы стать его посмешищем?
"Умственно ограниченным мышление не дано. Мозг народа атрофировался от голода. Ему нужна разнообразная духовная пища. Соцреализм с русской классикой ленинского толка приелись как ставрида в томатном соусе..."
Это был идиотский, на его взгляд, набор слов, чуть ли не стадо животных на корабле старика Ноя, подумав, он зачеркнул абзац и торпливо написал: "Если смотреть правде в глаза, меня отторгли, изгнали. Они - где-то там, я - тут, один. Изгнанные, как правило, не возвращаются. Из гордости и неумирающей обиды. Дороги ведут изгоев только в одном направлении - дальше и дальше от дома. Хотя всегда зовут назад. Но в прошлое возврата нет. Я должен уйти не оглядываясь. Другого выбора у меня нет. Лучше погибнуть свободным в одиночестве, чем жить оскорблённым и униженным подонками в идиотском обществе. Перед смертью Лев Толстой оборвал последний контакт с людьми и ушёл из дома, бежав даже от родных..."
Он вспомнил мать, дом, Кольку, Андруша и Витьку, вспомнил Ольгу, полковника Эберта, перечеркнул и эту запись, уронил лицо в ладони. Сквозь веер пальцев глаза невидяще уставились в блокнот, где каждая страница была частью его жизни, каждая строка - печальной слезой, каждая буква - отзвуком вчерашнего смеха, а в целом - пытливое исследование прошлого и настоящего, взгляд в будущее.
Дневник Ольги совершеннее моего, с тоскливой вялостью умирающего подумал он, она писала просто, лаконично, не искала красивых выражений. Если бы мой язык содержал столько... если бы он имел такую точность определений, я бы стал писателем, но стиль моего письма лишён дарования, я бьюсь над каждым словом как муха об стекло. В моём доме чувствуется холостяцкий дух, женским присутствием в нём не пахнет, нет в нём изюминки - вот в чём проблема...
Ворвавшийся через открытое окно сквозняк с грохотом захлопнул дверь. Альберт вздрогнул от неожиданности, поднял голову и увидел вошедшую - это была инженер по технике безопасности Тамара Евгеньевна Романовская. Она была старше его лет на десять, но всё ещё недурна собой. Альберту нравилось иметь дело с женщинами, имевшими приятные внешние данные, отточенные манеры воспитанных дам, и если попадались "дурнушки", он искал в них хотя бы небольшой, малозаметный шарм, чтобы их отношения не зашли в тупик.
- Фу-ты, этот сквозняк!.. - удлинённое лицо Романовской с огромными карими глазами слегка порозовело от неловкости. - Я помешала?..
- Да нет, ничего, - ему самому было неловко перед ней за то, что она, быть может, успела заметить его отчаяние.
- Как чувствуешь себя, Альберт?
Он понял, что не ошибся.
- Честно сказать, не очень.
Она была его другом. Таким же несведущим, как и он сам, по части закулисных игр совпартаппаратчиков.
- Ты переволновался.
- Наверное... - ему было лень даже плечами пожать - сплошная апатия. - Сгорел до финиша...
- Да, ситуация не из простых, в одиночку тяжело... По себе знаю, какие выкрутасы устраивает жизнь. Но ты не переживай - со временем всё образуется.
- Вы думаете? - на "ты" он упорно не переходил, подчёркивание возрастной разницы удерживало Романовскую на определённой дистанции.
- Я не думаю, я уверена: кто верит, тот действует, а кто действует, тот добивается успеха. Кто-то из великих заметил, что формула успеха всегда имеет одно неизвестное - талант. Главное - ставить реальную цель.
- Верно. А поскольку дело заведомо проигрышное, о талантах говорить неуместно. Борьба с пороками бесконечна. Цель вроде бы возвышенная, благородная, но - безрезультативная. Ерунда всё это.
- Нет, не ерунда. Ты человек будущего, поэтому тебе плохо в настоящем. Ты создал фантастический, идеальный мир, который не может ужиться с миром реальным. Это плохо для тебя, но не так плохо для тех, кто живет днём сегодняшним, потому что такие как ты, и только такие как ты способны рисовать перспективу.
- Перспективы нет. Впереди тот же хаос. Мне нечего сказать собранию.
- Так уж и нечего?
Альберт демонически улыбнулся и посмотрел в её жалостливые глаза.
- Динозавры вымерли не по собственной воле, а под давлением определенных обстоятельств, сложившихся не в их пользу. Эволюционный путь развития человечества - очень длинный путь. И мы не знаем, куда идём: к собственной гибели или всеобщему счастью. Создаем межконтинентальные ракеты массового уничтожения людей и микрохирургию одновременно...
- И всё же...
- Ну хорошо, к вопросу о перспективе: на прошлой неделе главный механик завода набрал у нас две канистры спирта и отдал их токарю механического цеха - отблагодарил за ремонт шаровых к "Жигулям". Средь бела, заметьте, дня, на глазах доброго десятка человек, после публикации моей статьи!.. А неделей раньше трёх ребят из "деревянного" цеха суд приговорил к трём годам лишения свободы за хищение спирта!.. Хороша перспектива? И тот же механик набирается наглости поучать нас!.. Мне нечего сказать народу, Тамара Евгеньевна!
- Что касается меня, то я не знаю, как можно пить технический спирт? Его наливают в железнодорожные цистерны, где до этого перевозили ядохимикаты. Сколько отравлений было!.. А вообще, Альберт, я хотела сказать: будь осторожен...
- Не понял?
- За тягу к добру и справедливости не снесёшь головы, только и всего.
- Ну и что?
- Говорят, на тебя уже покушались?
- Громко сказано. Просто помешал кому-то набрать в цехе спирта... - он дал слово полковнику Эберту держать язык за зубами.
Романовская знала о гибели Беловой, знала, что убили её за намерение выдать правоохранительным органам банду лютых уголовников Коли Коньяка, скрывавшего свою личину под интеллигентным образом начальника строительного треста... - слухами земля была полна. И почему вдруг Альберт говорит обо всём этом с такой беспечностью?
- Только помешал? И все?! Альберт, я тебе не верю - слишком много совпадений: ночное покушение на тебя, утром - убийство Ольги, после обеда - взрывы и пожар в доме бандита, захват военного вертолета на аэродроме!.. Кто не знает, что творилось тут?!. Кто не знает, что Ольга любила тебя? Всё имеет один корень. Что ты вообще думаешь об этом?
- Это не моих рук дело - я человек маленький. Валька Кудряш у всех в авторитете, поэтому "молчаливое большинство" опять пойдёт сегодня за ним.
- На собрание придут Рукавишников, Дорогов, члены парткома, завкома профсоюзов!..
- Слабаки сахарные.
- Бардин будет. Нормальных, хороших, понимающих людей будет не так уж и мало!
- Тамара Евгеньевна, поймите, меня обложили сигнальными флажками и травят как одинокого оленя. Я нахожусь в низшем слое общества, где уважают тех, кто стоит вне закона. Коля Коньяк возведен у них в ранг народного героя! Он - страдалец, он - борец, а не борзописец Штейнгауэр!..
Он подошел к окну, выглянул вниз, на тротуар, потом вверх, на прояснившееся небо. Весна быстро переодевалась в летние наряды. Вздохнул, обернулся.
- Я задел самолюбие нехороших людей, - заговорил с полынной горечью на устах, - они пошли на меня войной, я разозлился в ответ... Это самое худшее, чего я добился.
- Да-а, - протянула она, понимая его правоту, - эти "молчаливые"... Чужим словом питаются, за спины прячутся, на кухнях сплетничают, продают начальству друг дружку, а чтобы так, с открытым забралом, по-рыцарски... Нет, есть, есть в них что-то такое... паразитическое... И ненавидят они своих защитников, завидуют едко, недостатки выискивают, чтобы унизить, низложить, уравнять с собой...
Он бросил взгляд на часы, помрачнел.
- До восхождения на эшафот осталось пять минут, - сказал тихо.
- Я попрошу Бардина встать перед собранием вместо тебя, - предложила Романовская.
- Еще чего! - ожил он. - Я получу по полной программе! Знаете, как в старину учили детей бояться огня?..
- Как?
- Совали детские ручонки в огонь лучины.
- Варварство!
- Обжегшись однажды, во второй раз не полезешь. Шоковая терапия деревянных поселений.
- На одни и те же грабли наступают несколько раз.
- Детей и мне жалко, но... мне пора.
- Да, пора. Я сбегаю сумочку прихвачу и кабинет закрою, - Романовская ушла, простучав по длинному коридору каблучками туфель.
Оставшись один, Штейнгауэр взволнованно заходил из угла в угол, заговорил вслух:
- Рехнулся, натуральным образом рехнулся: сам себя гоню на забой! Охота нервы пощекотать перед уходом, поругаться, чтобы не было возврата! Остаться нет сил!.. - и вдруг запрыгал, кривляясь, пародируя эпизод какого-то фильма: - Я - крокодил! Я - крокодил!.. - остановился, прислушался, набрал воздуха в лёгкие и вдруг дико закричал, выдавливая страх выхода на сцену: А-а-а-а!.. - после чего стал серьезным, сосредоточенным, готовым дискутировать против устоявшегося мнения миллионов.
Вряд ли он знал в то время о том, что японцы используют крик для укрепления воли. Особую популярность крик получил у студентов. Перед экзаменами в центрах больших городов, на перекрестках оживлённых улиц истошные крики стали привычным явлением. Русская традиция - стакан водки. И не закусывая повторить. А потом спорить, чей характер сильнее: русский, японский или немецкий. Между тем давно проявился характер интернациональный.
Альберт Штейнгауэр освобождался от старых догм и предрассудков, от въевшихся в мозг как ржа в железо вредных традиций.
Часть третья
*
Изгнание
*
"...Не народ, а жестокое равнодушие и патологическая глухота правительства виноваты в массовом выезде за рубеж советских немцев. Варварское отношение, по сути своей геноцид, положение изгоев в собственной стране превратили их в "бомжей", в "перемещённые лица", в граждан без родины, обречённых на постоянные скитания... Эмиграция... - это горький протест отчаявшихся..."
Герхард Вольтер, "Зона полного покоя"
*
Глава первая
Любимое место Альберта Штейнгауэра находилось у окна: стены помещения ограничивали простор фантазии, а прозрачный воздух поднимал дух и уносил возмечтавшиеся мысли так далеко, что порою он и сам не помнил, кто он такой и где, в каком месте и в каком времени находится.
Он стоял и задумчиво смотрел на пустую, будто вымершую улицу, по которой гулял рваный осенний ветер.
Редакция газеты "Правда Христианинбурга". Сколько времени он уже здесь? Июнь, июль, август, сентябрь, октябрь - пять месяцев. Корреспондент отдела сельского хозяйства - звездная мечта? Обхохочешься!..
Смешного, впрочем, было мало, если сделать поправку на время: 1988 год, коммунисты в беспокойстве за ускользающую власть, журналистов с высшим образованием и демократическими взглядами катастрофически не хватает, старшее поколение тормозит развитие новых экономических и социальных отношений, молодым недостаёт опыта, знаний, организованности...
Если отбросить мысли о рутинной работе, оставалось колоссальное, неохватное желание поднять будоражащие общественное сознание темы, вступить в борьбу с преступной Системой, защищать обездоленных и оскорблённых, бороться за справедливость и правду, за духовность людей. Судя по читательской почте, всеобщая отсталость и затурканность мучали таких, как он, голодными спазмами скорейших позитивных изменений.
А ещё требовалось доказать заводскому "молчаливому большинству" и изгнавшим из коллектива подонкам, что в редакцию газеты он пришёл не штаны протирать. Он не ставленник аппарата власти, не родственник влиятельному лицу, не секретный сотрудник госбезопасности, отлавливающей мыслящих самостоятельно. Он умный и смелый самородок, пробивающий свою дорогу, по которой потом пойдут другие. Его просто не понимали.
Обычные честолюбивые замыслы молодого, энергичного человека, который не подозревал, что им манипулировали другие люди, манипулировали в интересах всё той же Системы.
И то сказать, был он в том состоянии духа, в той особенной форме, когда для проявления себя достаточно любой зацепки: слова, знака природы, собственной своевременной мысли, сердечного толчка.
Журналист зарабатывает популярность актуальными новостями. Люди ждут сенсационных сообщений, потому что любознательны, хотят удивляться и радоваться, хотят и нервишки пощекотать. Слово журналиста - движитель многих дел. Иначе оно - просто трёп. Альберт уяснил это сразу. Но он никак не мог понять, каким-таким мудрёным образом могут поднять авторитет молодого автора сельскохозяйственные обзоры с критическими заметками о травле скотом посевов пшеницы? Этой белибердой он был уже сыт по горло. Академик Тимирязев не стал его кумиром. Но главный редактор вкупе с ответственным секретарём требовали ежедневно выдавать "на-гора" сотни новых газетных строк о партийцах - героях скотобаз.
А в "Огоньке" уже рассказывали о наркобизнесе, торговле оружием и людьми, о коррупции чиновников, о проституции - обо всём, чего Россия в достоверности не знала, хотя имела в избытке.
А он? Неужто он не способен вскрыть в своём городе болезненную язву? Но что есть язва общества? В Христианинбурге всё как на ладони, попробуй найди! Коля Коньяк уничтожил подручных и погиб сам, полковнику Эберту дан обет молчания. Здесь всё кончено.
А если нет?..
"В настоящее время происходит накопление взрывной теле-газетной информации, противоречия Системы обозначаются резче, антагонизм масс и КПСС - уже не выдумка демотеоретиков... А что потом?.. К чему мы идём?.. Да что бы ни случилось, чем бы нас ни пугали, бороться против однопартийной, монопольной, тоталитарной, подавляющей инакомыслие и прогресс власти необходимо. И прочь сомнения!.."
- Альберт, ты где? Вернись, ты мне нужен, - позвал чистый глубокий мужской голос.
- Я здесь, Руслан Кириллович, - обернулся Альберт. - Есть вопросы?
- Как всегда, - неторопливо сказал сидевший за письменным столом заведующий сельскохозяйственным отделом редакции Капустин, снимая и складывая очки в коричневой пластмассовой оправе и сдавливая пальцами седловину переносицы, перекрывая кровеносные сосуды и снижая давление в уставших глазах. Тонкий вязаный джемпер вырисовывал телосложение гиревика, сохранявшего форму и в почтенном предпенсионном возрасте. Он ещё раз просмотрел скрепленные листы рукописной работы и протянул их Штейнгауэру. - Посмотри правку. - Они находились в дружеских отношениях: Руслан Кириллович "тыкал" по-свойски, а Альберт, уважая возраст и опыт коллеги, был с ним на "вы". - Оставь необходимое, перепиши начисто и отдай машинистке - время поджимает. И почему ты не возьмешь себе другой псевдоним? Шёлковый Каштан - не вижу прозы жизни человека в суровых условиях Сибири. Позаимствовал бы что-нибудь у Джека Лондона.
- У Джека Лондона? Мне достаточно своей истории. На заре советской власти дед моей матери носил фамилию Шелковников. Держал ямщину от Томска до Новосибирска, был очень богатым и образованным человеком. В большевистском перевороте старик увидел угрозу для себя и своей семьи. Он уехал в глухое село под Новосибирском. Шёлковый - это Шелковников. Мы храним семейные предания, которые рассказывают, что в Сибири Шелковниковы появились в числе первых переселенцев. Раньше здесь бродили тучные стада диких животных да кочевые племена не менее диких степняков.
- Ну-ка, ну-ка, это интересно: многие семьи не помнят родства.
- А время нас не поджимает? - Альберт с улыбкой потряс рукописью.
- Ничего, уложимся.
- Я не умею быть краток.
- А ты постарайся передать только суть.
- Ну хорошо... Я знаю, что в конце семнадцатого - начале восемнадцатого столетий Россия имела слаборазвитую горнозаводскую промышленность и импортировала медь из Швеции. Уральских разработок не хватало, чтобы лить пушки и колокола. В 1700 году началась двадцатилетняя Северная война против Швеции. России понадобилось очень много меди, серебра и золота. Пётр Первый заключил договор с Золотой Ордой на поиск и разработку русскими руд в Сибири, сибирский губернатор Гагарин создал благоприятные для рудознатцев и горнозаводчиков условия. Вот так на Алтае задымили первые заводы крупнейшего предпринимателя Акинфия Демидова. Его сын Прокофий основал при Колыванском и Барнаульском заводах школы для обучения детей арифметике, чтению и письму. В Государственном архиве Алтайского края, по утверждению одного из барнаульских Шелковниковых, имеющих доступ к архивным документам, есть сведения, которые я списал с их семейного альбома, о том, что для работы в Барнаульской школе сначала был истребован из Тобольской духовной консистории, а прислан из Томска дьячок Пётр Хавов, который состоял в должности учителя с восьмого декабря 1753 года до апреля 1756 года... Купец Брызгалов жаловался по начальству на то, что дьячок Петро "невозможно избил дитё". Скоро последовал и ответ на жалобу: "Сын ваш не дитё, а стерва, и наказан оным поделом". Купец ограничился угрозой в адрес "воспитателя"... В 1758 году желание работать в словесной школе изъявил священник С.А.Шелковников. Настоящего имени и отчества я не знаю. Приняв школу в октябре 1758 года, он в марте следующего года по постановлению Канцелярии, "ввиду предстоящего отъезда" из Барнаула, передал школу ранее признанному "неспособным" дьячку Хавову. Но в сентябре, вернувшись из Кузнецка, Шелковников принял школу и остался в ней до августа 1760 года, до своей смерти.
- У тебя хорошая память, - позавидовал Руслан Кириллович.
- Память тут не при чем. Мне очень понравились мои русские корни и я выучил исторический текст так же, как в школе учат стихи, поэмы и отрывки из текстов русских классиков. Я списал текст в Барнауле, где жил и работал после окончания училища, побывав однажды в гостях у Шелковниковых. Помню, был очень стеснён своим общежитским положением, провалом вступительных экзаменов в институт культуры. Сын отставного майора Шелковникова работает сейчас в краевом Совете в отделе международных отношений. Его жена накормила нас тогда жарким с большой порцией гречки, потчевала салатом, после я с интересом разглядывал собрание альбомов с иллюстрациями знаменитых художников, потом мы говорили, я записывал в книжечку. На днях перечитывал - сколько наивного, смешного!..
- Ты ведёшь дневник своей жизни? - живо спросил Капустин.
- Постоянных записей нет, только самое интересное.
- А Каштан? Что за ним? - тормошил начальник отдела, заметив, что молодой корреспондент умолкает, не желая отнимать время - с минуты на минуту мог прибежать ответственный секретарь и потребовать материал в номер.
- Это моё дерево по гороскопу друидов. Все мои предки по происхождению европейцы, язычество среди нас было распространено очень широко, многие считали, что люди произошли от деревьев и что души умерших переселяются в растения. Каштан ищет справедливости, он дипломат и потому неуловим, он кажется открытым, на самом деле все его силы направлены на закрытость, мы умеем быть верными и не терпим предательства, обладаем выдержкой и несмотря на то, что за густой листвой прячется звериный лик, мы не кровожадны. По восточному гороскопу я Телец: выносливость, работоспособность, упорство в достижении цели, ну и так далее. Главное - не дразните красной тряпкой. И еще мне не нравится, когда меня начинают считать абсолютно простым, обыкновенным, кем можно помыкать, кому можно приказывать, зная наверняка, что у человека нет гордости и собственного достоинства - ошибка! Я, простите, не осел! В углу своей тени мне очень удобно заниматься творчеством, самобичеванием и ... иногда брать в руки бразды правления Серого Кардинала - то есть незаметно включаться в политическую игру и выигрывать. Лидерство наказуемо свержением с трона, обвинением в преступных деяниях, казнью или ссылкой на каторгу, и в итоге - забвение...
Капустин в затруднении почесал затылок и произнес:
- Без понятия, кто же я по гороскопу древних мудрецов?
- Руслан Кириллович, вы просто дуб, - Альберт скрыл весёлые искорки в глазах. - двадцать первого марта силы природы уравновешены, вы полны сил, тверды, непоколебимы, честны и прямолинейны, на подлость неспособны...
- И то приятно слышать, - засмеялся он.
- Замечаний много? - Альберт сел на свое место за приставленный к столу Капустина стол. Они всегда, стоило поднять голову, видели друг друга. Занялся рукописью.
- Замечаний не много, - ответил Капустин, думая очевидно о мощном покровителе - дубе, чьи жёлуди поедают свиньи. К Альберту у него появилось доброе отношение, он не был похож на десяток предшественников с высокой степенью угодничества и приспособляемости. - У тебя точный язык, хорошая стилистика, и образность просматривается, но красивостями страдаешь по-прежнему, есть слова-паразиты. Со временем, я думаю, пройдёт...
Первые недели работы в отделе Альберт пребывал в ужасе: Капустин кромсал рукописи и резал душу без ножа. Настойчиво и целенаправленно учил краткости, ведущей к таланту. Альберт мирился с трудом. А против смысловой переделки работ возражал пылко. На что Капустин однажды заметил: "В твоих работах встречается недосказанность, незаконченность мысли, появляется желание исправить, дожать... Зачем ты это делаешь? Хочешь, чтобы читатель напрягал мозги? Ему ведь лень подняться с дивана, чтобы сесть за стол и часа два писать взволнованное письмо в редакцию, он хочет получить информацию в чистом виде, без комментария, быстренько просмотреть её, принять к сведению и замереть перед телевизором на весь вечер. Думать или не думать - это его вопрос..."
Ну и Бог с ним, с читателем, думал Альберт, а согласиться с Капустиным не мог. Он всё успешнее боролся с "красивостями" и "паразитами" и всё реже выполнял месячные планы по количеству строк в газету. Из трёх с половиной тысяч три тысячи стали пределом. И если бы он регулярно, дважды в месяц не выдавал лучшие по редакции работы, давно остался бы не у дел.
" Я уже четверть века работаю в редакции, а не припомню, чтобы опытные творческие работники завидовали начинающему, признавали умнее, дерзновеннее себя! - посмеивался довольный Капустин. - А я еще подзуживаю: может, дело в том, что в наших стенах не рождались мастера большой журналистики?.."
Альберт сводил всё к шуткам и на свой счёт сильно не обольщался, понимая, что должен взять от учёбы и общения как можно больше пользы. В то время он отдыхал от заводских проблем и накапливал новую энергию.
Рядовая зарисовка "День юбиляра" стояла под рубрикой "След в жизни".
"...С верной помощницей лошадью Корней Петрович Гец не расставался. Завтра, в субботу, ему исполнится 60 лет. Рассказывая о себе, он больше говорит о том, что заботит односельчан:
- Людей в животноводстве не хватает, работаем без выходных...
Представьте: на дворе дождь, слякоть, промозглый холодный ветер, а он, не жалуясь, выгоняет коров на пастбище, заботится, чтобы бурёнки не снизили надои.
- А вот с пастбищами как раз и проблема, - говорит Корней Петрович. - Луга распахали вдоль и поперек. Корове трава нужна свежая, на корню...
Родился Корней Петрович в деревне. Был способен к учению, стенгазету в колхозе выпускал, мог получить хорошее образование, но... помешала война. Многим она перепахала дороги взрывами бомб и снарядов, перечеркнула жизни трассирующим полётом пуль.
В Томской области, в глухой сибирской тайге было бы не так неуютно, не докатывались бы туда страшные листки похоронок. Туда, где жил 15-летний Корней - пастушок, лесоруб, охотник... Всё делал Корней. Потому что мужиков забрала война. Кого в солдаты - под пули, кого в шахты - в завалы. И не было скидок на возраст. Был общий долг перед Родиной и Человечеством.
В 1943-м, на переломе, пришёл Корнею срок идти на фронт. Но не вышел он ростом, не удался силой и здоровьем - комиссовали домой..."
- Красиво исправили, Руслан Кириллович, - язвительно заговорил Альберт, разглядывая величаво-спокойного цензора. - Всё исказили! Российских немцев в сорок третьем в действующую армию не брали, а трудармия, как я написал, ничего общего с армией действующей не имела, это были концлагеря для народа, имевшего немецкое происхождение. Я ведь чёрным по белому написал, что мы не фашисты! Или вы против моего утверждения? У Корнея Петровича на Волге отобрали дом, его самого штыками загнали в тайгу, а вы!.. Он говорил об автономии немцев на Волге, о республике! Это ведь и моя история, Руслан Кириллович! Корней Гец выжил потому, что в трудармию его не взяли - пух от голода. А сколько немцев поумирало в каменоломнях, в рудниках, на лесоповалах?!. - голос Альберта звенел негодованием и подрагивал от обиды - из шёлковой чащи каштана выглянул раздражённый красной тряпкой зверь. - Кого из немцев ни спроси, все кого-нибудь потеряли. Было бы не так обидно, если бы погибли в сражениях, а то ведь голод, болезни, издевательства, тотальное унижение, а больше всего - предательство правительства и партии убило их. Вы что же, до сих пор не поняли, кто кого, из поколения в поколение, предает в нашей стране? Оставшиеся в живых подавлены страхом и молчат. Раньше немцы говорили на языке своего народа, а теперь они же заставляют своих детей говорить только по-русски, чтобы дети не подверглись дискриминации, не стали изгоями!.. Мой отец тоже не хотел, чтобы я был гоним по национальному признаку. Но я не могу предать свой народ, каким бы он ни был! Я хочу и буду говорить по-немецки, я выучу язык моего отца. Принципиально выучу! И по-русски буду говорить, если судьба перенесет меня, скажем, в Германию, на родину моих предков. Я немец, понимаете? Немец, говорящий по-русски! И традиции у нас, если разобраться, очень близкие. Вы жестокий цензор, Руслан Кириллович! В наше-то время!..
Капустин реагировал на драматизм борьбы молодого человека с выражением степного каменного идола, невозмутимо определявшего степень зрелости протестующего у его подножия маленького человечка. И по мере того, как ответный взгляд Альберта, его аргументы становились весомее и жёстче, могучие плечи учителя опускались, не в силах выдержать тяжесть обвинения.
- Я понимаю твою боль, - заговорил он, когда Альберт, казалось, "вознёсся выше главою непокорной Александрийского столпа". - Но и ты пойми меня: на этот счёт есть особая запретительная директива партии... Я скажу Донченко и он познакомит тебя с ней. Извини, но без разрешения главного редактора... Нет, я не могу тебе помочь. Ничем не могу.
- Или не хотите?
- Не могу.
- "Кому на Руси жить хорошо" в новом изложении вы не напишете.
- Зачем ты так?
- Как? Несправедливо? Быть того не может! - выскочив из отдела, Альберт хлопнул дверью так, что от уголка дверной рамы отвалился кусок штукатурки.
Донченко в кабинете он не застал - тот ушёл на заседание бюро горкома КПСС.
Редакции газет "Правда Христианинбурга" и "Deutsche Ring" располагались в одном здании. Такое соединение в прежние времена оправдывалось опёкой постоянного цензора, но впоследствии надобность в том отпала - функции цензоров перешли главным редакторам. Идеалист и необструганный романтик Штейнгауэр таких важных исторических вещей не знал. Он наивно полагал, что на третьем году перестройки, "в эпоху гласности и демократии", как любил ввернуть в заметки Капустин, ломать хребет сопротивляющейся КПСС не придётся.
Возвращаясь от Донченко, Альберт в коридоре встретил Виктора Краузе.
- Я этих "бюрошников" раскатаю в блин и поджарю без масла! - сердито крикнул он обрадованному встречей Виктору, будто тот был виноват в чём-то.
Виктор, казалось Штейнгауэру, решал общую проблему более терпеливо, кропотливо и поступательно. Партийное табу на освещение темы "Советские немцы" стачивалось корреспондентом немецкой газеты постепенно и весьма результативно. Принимая во внимание фактор времени, Виктор уже почти свободно публиковал воспоминания немцев Поволжья о принудительном выселении из республики в июле-августе 1941 года. Русскоязычное население немецкую газету не читало, поэтому газете, уступая усиливающемуся возрожденческому немецкому движению, дали "зеленый свет". Чего нельзя было сказать о "Правде Христианинбурга", куда пришел "то ли максималист, то ли экстремист", как о нем говорили "в кулуарах" редакций, а по-нашему, так просто борзописец Штейнгауэр.
Альберт был нетерпелив и шёл на обострение отношений. Виктор бросился за ним в отдел.
- Руслан Кириллович, что случилось? - с порога озадаченно обратился он к мрачному Капустину, показав на застывшего у окна Штейнгауэра.
Капустин мог сослаться на внутренние дела русской редакции и немецкому соседу ничего не объяснять. Но обе редакции для лучшего управления были объединены в общие партийные и профсоюзные организации, куда входил и коллектив типографии. Творческие разногласия в стенах этого здания возникали реже, чем разногласия по национальным вопросам. Немцы "почему-то" всегда хотели перейти границы дозволенного...
- Загвоздка не во мне, - Капустин показал Виктору зарисовку. - Донченко не пропустит.
- Ну почему? Почему?! - резко повернулся Штейнгауэр. Звериный лик всё ещё проглядывал из шёлковых каштановых зарослей, но теперь в нём было больше непонимания и боли.
Хмурая тень затмила радость Виктора. Он молча шагнул к столу, взял зарисовку с карандашной правкой, начал читать, вскоре наткнулся на торчавшую оглоблей занозу.
- Руслан Кириллович, - заговорил он своим обычным сдержанно-тихим голосом, - это не безнадежно, как вы думаете. Мы с вами вместе пойдем к Донченко и я в вашем присутствии позвоню Лобунцу. Не думаю, что он против новой установки партии, которую вам, как мне кажется, "забыли" довести. В период перестройки и гласности, - Виктор не шутил, - подобные ошибки допускать нельзя.
Ветеран советской журналистики только хмыкнул.
- А ты, Альберт, молодец, с душой пишешь, - похвалил Виктор.
- По-другому не умею, - отозвался Альберт.
Руслан Кириллович дотянулся до листков зарисовки, взял ластик, стёр карандашную правку, смахнул на пол скатавшуюся мелочь, пошёл к выходу, у двери обернулся, примиряюще обронил:
- Пока Донченко вернётся, машинистка отпечатает.
Дружелюбный шаг навстречу человека, знавшего о том, что в Христианинбурге и его окрестностях проживали десятки тысяч несправедливо подавляемых людей.
Когда он ушел, Виктор похлопал Альберта по плечу:
- Наша жизнь - сплошные стрессы: журналисты долго не живут. Учись твёрдости и терпению - дольше проживёшь и больше сделаешь.
- Кто прожил недолго, тот, как правило, прожил очень ярко, - вздохнул тот.
- Совершенно верно. Но в правилах бывают исключения.
- Лев Толстой?
- И другие. До тебя, кстати, в редакции работал Пётр Фаст, слышал?
- Он тоже исключение?
- Да, но в другой области. У него были сплошные трения с Донченко из-за немецкого вопроса.
- Это не тот Фаст, который работает секретарём парткома Христианинбургского завода точных измерительных приборов?
- Совершенно верно - он.
- Странно...
- Донченко одолел Фаста, но другого не переживёт, так что дерзай. И время - на твоей стороне. Каждый человек рождается в своё время, другого времени просто не бывает.
- Внешне всё выглядит так, будто Фаст сделал карьеру по партбилету, он - номенклатурный партработник, на мой взгляд, добровольный сексот, запутавшийся в липкой паутине КГБ. Жертвой я его не считаю.
Виктор побледнел.
- Ты так свободно выражаешь своё мнение о людях?
Штейнгауэр расхохотался:
- Ты не из тех - это я точно знаю!
- Откуда?
Виктор Краузе ни в разговорах, ни каким-либо другим путём ни разу не подтвердил, однако и не опроверг связи с кураторами из госбезопасности, судя же по энергичным движениям в немецкой прессе, не попасть в поле пристального внимания, не дать подписку о сотрудничестве или молчании по известной теме он не мог, тем не менее что-то в нём заставляло Альберта прятать сомнения и верить в чистоту и самостоятельность помыслов друга. Если бы он вдруг узнал, что Виктор Краузе и есть тот человек, кого начальница Первого отдела химзавода имела в виду, говоря кандидату наук Бардину о том, что в редакции „Правда Христианинбурга” Альбертом Штейнгауэром втайне от него самого займутся другие, его бы хватил удар. Но Альберт был ещё не настолько умён и проницателен, чтобы разбираться в тонкостях общественных отношений. Достаточно было обратить внимание на то, что регулярно, один раз в неделю Виктор Краузе ходил в Христианинбургское управление госбезопасности читать сотрудникам лекции по истории и современному состоянию советских немцев. Он получал за это денежное вознаграждение и оперативную информацию о развитии национального движения за полную реабилитацию немецкого народа и возрождение немецкой государственности на Волге. Благодаря тесному сотрудничеству с УКГБ Виктор Краузе был в курсе абсолютно всех событий, так или иначе связанных с немцами Советского Союза и особенно – сибирскими немцами. Альберт почему-то считал, что рассказы коллег о лекторе Краузе – чья-то злая шутка. Активный сторонник немецкого возрождения не мог работать на госбезопасность. Это как-то не вязалось с общими представлениями Альберта, не знавшего о существовании многих подводных течений.
- На какую директиву ссылался Капустин, не пропуская зарисовку в печать? - вернулся к старой теме Штейнгауэр, считая вопрос исчерпанным.
Виктор достал из кармана резиновое кольцо, принялся разминать пальцы. Нехитрые упражнения гасили эмоции. В "Семнадцати мгновениях весны" Штирлиц абсолютно безэмоционален. Национальная черта немцев? Да, они сдержанны, но не до такой степени.
- Суть дела в том, что... - начал как обычно он, дипломатично затягивая ответ, чтобы с уст не сорвались необдуманные слова. - Дело в том, что в отношении средств массовой информации действуют специальные решения и постановления партии и правительства. Деятельность национальных немецких газет ограничена.
- Перестройке третий год!
- Какой ты шустрый! - широко и необидно улыбнулся Виктор. - Быстро такие вещи не делаются. Что касается запрета... До Второй мировой войны немцы издавали десятки газет и журналов, в 1926 году начала выходить центральная газета "Neues Leben", в 1941-м она была запрещена, издание возобновилось в 1957 году, тираж сегодня составляет около 60 тысяч экземпляров. 15 июня 1957 года в Алтайском крае, в Славгороде, стала издаваться газета на немецком языке "Rote Fahne", в Христианинбурге одновременно с ней - "Deutsche Ring" - небольшими тиражами. Редакторам вменялось в обязанность рассказывать о трудовых свершениях народа под руководством коммунистической партии и советского правительства и никогда не упоминать АССР немцев Поволжья, депортацию немцев в Сибирь и Среднюю Азию, спецпоселение под надзор комендатуры и другие притеснения...
Альберт заметно падал духом: всё так прекрасно начиналось!..
В отдел заглянул Владимир Шпур - неторопливый, рассудительный семидесятилетний советский немецкий писатель, поэт и журналист, без малого три десятка лет отработавший в "Deutsche Ring". Глядя на невысокого, щуплого, старчески морщинистого Шпаара, Альберт невольно вспомнил, что человек этот прошёл ад сталинских репрессий и не сломался, наоборот - выковал стойкий характер, сделал, что называется, самого себя. Посмотреть - вначале было почти всё как у большинства немцев его поколения: родился в небогатой семье в АССР немцев Поволжья, когда исполнилось семнадцать... Но тут Владимир уже проявил свои незаурядные способности - сотрудник районной газеты! Интересно, какое качество характера повлияло на редактора газеты принять парня в штат редакции? Был ли Владимир активным членом комитета комсомола или так здорово восхвалял Советскую власть?.. Или слово своё сказал талант? Если бы не война, трудно было бы Владимиру доказать сегодня чистоту своей души. Целое десятилетие - с осени 1941 по осень 1951 года - таёжные лагеря трудармии и Сибирь - до конца жизни. После проверки на жизнестойкость работал в районной библиотеке, закончил заочный курс иностранных языков в Москве, и вдруг получил телеграмму краевого комитета КПСС с приглашением для беседы с главным редактором будущей немецкой краевой газеты. Для Шпура, как он часто рассказывал, это было большой неожиданностью - немецкая газета в Алтайском крае - невероятно!.. Но то была чистая правда. И главным редактором газеты "Arbeit" стал известный в послевоенной оккупационной истории Восточной Германии Виктор Пестов, до 1955 года замещавший главного редактора "T;glichen Rundschau" в Берлине. Будущий доктор исторических наук Лев Малиновский был первым сотрудником газеты "Arbeit" - как переплетаются судьбы!.. Но Владимир Шпур, которому шел тридцать восьмой год год, отказался тогда от сотрудничества, сославшись на болезнь жены. Жена действительно была нездорова, однако вероятно не это было главным основанием для отказа. Скорее всего Владимир не хотел, чтобы его поэтическая Муза заявлялась к нему в энкавэдэшной форме! Однако партийцы дожали. И решил он про себя, что лучше его с этими людьми вряд ли кто сможет объясниться. Его приход в газету датировался 1959 годом, причем не в газету "Arbeit", редакция которой находилась в Барнауле и вместо которой с середины июня 1957 года стали издаваться газеты "Rote Fahne" в Славгородском и "Arbeitsbanner" в Знаменском районах, а в христианинбургскую районную немецкую газету. Владимир Шпур остался верен дружбе немецких журналистов и переехал в Христианинбург, несколько месяцев жил с семьёй в комнате школьного интерната, в той самой комнате, где позже жила Рената и куда вечерами влезал через форточку Альберт... Нынешний корреспондент никогда не думал о Шпуре как о ставленнике партаппарата, исполнительном винтике Системы, человеке, который будто бы надзирал за немцами (журналистов немецких газет нередко отождествляли с кураторами немецких поселений, работавших под контролем госбезопасности), дабы они не поминали недобрым словом прошлое и настоящее, не чернили заботливую компартию и так далее. Владимир Шпур был для него мужественным человеком, который шёл в народ, нёс ему просвещение, снимал тяжелейший стресс многолетних издевательств, избавлял от давящего страха новых преследований и репрессий, возвращал изгоев обществу... Альберт почитал за честь печататься на одной странице с известным человеком, а когда тот взялся за перевод на немецкий рассказа молодого журналиста, его просто распёрло от гордости.
Альберт был знаком накоротко почти со всеми немецкими писателями и журналистами Сибири, неоднократно принимал участие в литературных чтениях, бывал на семинарах, прислушивался к обсуждениям новых произведений, удивлялся, радовался, откладывал в памяти, сравнивал, и однажды решил, что Владимир Шпур значил для него несравнимо больше их всех вместе взятых, даже Фридрих Больгер, который первым заметил подававшего надежды Штейнгауэра и дал положительную оценку его раннему творчеству и указал путь в газету, даже он не значил для него столько.
Владимир Шпур продолжал активно работать и на пенсии, а сейчас он искал Виктора Краузе, чтобы утрясти вопросы по резервированию газетной площади будущих номеров под свои работы.
Виктор не задумываясь посвятил Шпура в суть трений Штейнгауэра с положениями "Правды Христианинбурга".
- Нежелание редактора "Правды Христианинбурга" публиковать статьи по немецкой проблеме общеизвестно, - подчеркнул Виктор, призывая друзей и коллег к активному обсуждению темы.
- Но я не вижу проблему в моей зарисовке! - возмущенно повторил свою точку зрения Альберт. - В чем тут проблема? Населению города и района известно, почему немцы в годы войны оказались в лагерях и тюрьмах, за что претерпели столько издевательств!.. Почему общеизвестное стоит под запретом? Нет, ну я же не идиот, чтобы не понимать, кому это нужно и зачем, я не понимаю, почему Капустин и Донченко с такой легкостью отказываются продвинуться вперёд хотя бы на шаг, из номера в номер понемногу приподнимать занавес? Увидев свет, слепой становится зрячим! Не понимаю!..
- В таком случае человек сперва прозревает, а потом видит свет, - поправил Виктор.
- Вы знаете, - озабоченно заметил Шпур, - негоже развивать эту тему в русской газете, Капустин и Донцов нам этого не простят, давайте перейдём в "Deutsche Ring", к тебе, Виктор.
- Да, конечно, - согласился Виктор. - К тому же мне должны позвонить из Барнаула...
- Нет возражений, - Альберт последовал за друзьями в редакцию немецкой газеты, до кабинета Виктора было ровно пятнадцать шагов.
Отдел культуры редакции газеты на немецком языке "Deutsche Ring" - небольшая уютная комната: два письменных стола, стулья; забитый словарями, книгами и журналами шкаф; географическая карта Германии, карты немецких довоенных колоний в Поволжье, Бессарабии, старые снимки поселений в Сибири; нравился всем иллюстрированный фотографиями из общественной жизни коллектива редакции календарь Отто Зильбера; исторические редакционные фотографии висели в простеньких рамах по стенам; в углу на тумбе - кипа старых газет - всё знакомо, всё на своих местах.
В коридоре к ним присоединились активная внештатная сотрудница советских немецких газет Мария Майзам и корреспондент "Deutsche Ring" Иоганн Байройт, которым судьба Альберта Штейнгауэра была небезразлична. Не прошло и минуты, как отдел культуры "Deutsche Ring" был забит людьми до отказа.
Альберт был растроган вниманием соотечественников к своей персоне.
- Средства массовой информации продолжают публиковать искажённые или заведомо ложные факты о немцах, - повысив голос и призвав всех к спокойствию, расширил тему Виктор Краузе. - Взрыв негодования вызвала недавно статья писателя Рудина в газете "Кузбасс" - "Что помнят о себе немцы?", в которой тенденциозно и лживо утверждается о пособничестве советских немцев фашистам в годы Второй мировой войны! И одновременно с этим, как вы знаете по себе, нам запрещают рассказать миру правду! Новый пример - зарисовка Альберта Штейнгауэра. Вы знаете, что в газету пришёл он недавно, высшего образования, к сожалению, у него нет, - это не его вина, это следствие немецкой образовательной подготовки в условиях национального гнёта, - но у него есть дар, и мы должны помочь ему его не потерять...
- Помочь молодому дарованию надо, - поддержал Шпур. - Что же касается статьи Рудина, то писатели: Фридрих Больгер, Эвальд Катценштайн, Андреас Крамер, Вальдемар Шпаар и другие направили в ЦК КПСС свой протест. - Он извлек из портфеля копию письма. Считаю нужным поставить вас в известность:
"По вине таких же, как Рудин... в народе по-прежнему распространяются басни о пятой колонне в нашей стране, о пособничестве советских немцев фашистским захватчикам, о диверсантах и парашютистах, об отравленных колодцах и складах оружия в подвалах немцев Поволжья. К сожалению, печальное эхо тех лет, трагизм тех событий советским немцам приходится чувствовать и сегодня; они будут их чувствовать до тех пор, пока не будут полностью реабилитированы и восстановлена автономия немцев Поволжья..."
Находясь в центре внимания, Альберт успокоился. Друзья делились с ним своим жизненным опытом, обещали поддержку, кто-то уже набрасывал текст обращения к первому секретарю горкома партии, а он что-то отвечал, соглашался или возражал, а сам с интересом всё того же исследователя душ человеческих приглядывался к душевным переживаниям почти такого же, как он, Иоганна Байройта, который пришел в "Deutsche Ring" со свежими шутками-прибаутками 30-летнего... шофера - это ли не параллель ему, Штейнгауэру? Альберт превосходно знал русский язык и литературу благодаря одной лишь любознательности, Иоганн знал всё то же и в том же объёме - в немецком слое народной культуры. И если Альберт сравнительно легко писал по-русски, то Иоганн постигал исскуство немецкого письма героически; Альберт не мог поручиться, что газетное творчество станет его пожизненным уделом, в то время как Иоганн был в тысячу раз усидчевее его, ему "шёл" уже восьмой год; Альберта занимали вопросы защиты прав человека, вопросы правды и справедливости, Иоганн же стремился сделать всё, чтобы гонимая многострадальная культура советских немцев не канула в Лету. Иоганн Байрjqт между тем собирался сам "кануть" в ФРГ, но никто, кроме Альберта, об этом тогда ещё не знал - Иоганн находился под мощным прессом страха, боясь внезапного разоблачения и изгнания из редакции газеты - партийного пропагандистского органа, находившегося под неусыпным надзором Алтайского управления КГБ СССР. Альберт был почти уверен в том, что Иоганна, если он уедет, он больше никогда не увидит. Там, в Германии, подняться на уровень свободного журналиста практически невозможно.
- Добиться справедливости в отношении нашего народа в нынешних условиях проблематично, - говорил в это время Виктор Краузе внимательно слушавшим коллегам, - на прошлой неделе Пятая делегация советских немцев - представителей различных инициативных групп движения за автономию была в Москве, ходили на встречу с руководителями государства. Первая делегация была там, вы знаете, в 1965...
- За четверть века - нулевой результат, - обронил кто-то.
- В 1978 году ЦК КПСС создал Госкомиссию, которая изучила нашу проблему и предложила образовать немецкую автономную область в составе Казахской ССР...
- Чтобы навечно закрепить нас в местах ссылки...
- И поссорить с местным населением...
- Нам чужого не нужно, а своего не отдают...
- В том году я служил в армии, - сказал Альберт. - О казахском бунте против немецкой автономии слышал...
- А я видел, - заметил вскользь Виктор. - Это страшно.
В отдел культуры протиснулся Капустин. Разговоры мгновенно оборвались.
- Зарисовка пошла в номер, - поднял руки Капустин. - Редактор подписал...
Когда он ушел, Иоганн Байройт с присущим ему одному тяжелым юморком заметил:
- Генеральный секретарь ЦК КПСС руки перед нами никогда не поднимет...
Глава вторая
Альберт Штейнгауэр стоял у окна и задумчиво смотрел на пустую, будто вымершую улицу, по которой гулял всё тот же рваный осенний ветер.
Сколько времени он здесь?..
Рядом с пожилой в обвислом пальто женщиной шла молодая с завёрнутым в тёплое одеяльце ребёнком на руках. Холодный ветер толкал их в понурые спины, они шли потерянно, устало, безнадёжно.
Он смотрел и не мог оторваться.
- Странно... Вчера я видел их возле горкома партии, ещё раньше - возле райисполкома...
- Кого? - Капустин приподнялся и со второго этажа посмотрел вниз, на тротуар.
Понурых женщин трепал ветер, под ноги летели жухлые листья.
- Могу поспорить, они идут из прокуратуры - она рядом, - сказал Альберт.
- Ты их знаешь?
Пожилую женщину, Анастасию Петровну Кренц он помнил с детства: базарная торговка продуктами личного подсобного хозяйства - больной мозоль плановой советской экономики, а точнее - Христианинбургских городского и районного исполкомов Советов народных депутатов.
Для проявления себя достаточно сердечного толчка...
- Руслан Кириллович, я сейчас! - ринулся на улицу Штейнгауэр. - Я только узнаю!..
- Баламут! - хмыкнул вслед Капустин.
- Анастасия Петровна, здравствуйте! Узнаёте меня?
Она растерялась от неожиданного наскока и в элегантном молодом человеке никого из своего окружения не узнала.
- Да это же я - Алька-оборванец, сын Зинаиды Штейнгауэр, на соседней улице мы жили!..
- Ой, не может быть!.. А ведь и вправду Алька!.. В таком франте разве узнаешь? Ты так изменился!..
Она дистанцировалась из бедняцкой гордости, но Альберт шагнул вперёд:
- Да вы, тёть Настя, не бойтесь, я всё тот же, только немного повзрослел...
- Что-то не верится...
- Не верится, что повзрослел?
- А вот теперь узнаю - пошутить ты любил... - это была вежливая ложь - она не узнавала его, её по-прежнему смущали костюм и галстук - атрибуты конторских бюрократов, которых она ненавидела - Анастасия Петровна любила свободную торговлю и независимую жизнь, а ей приписывали спекуляцию и угрожали тюрьмой.
В незнакомой лет двадцати пяти молодой женщине он угадывал невестку Анастасии Петровны, но чьей женой из трёх сыновей старушки Кренц она была, этого он не знал - сколько лет не виделись! Невестка присматривалась к нему и молчала. Робости в ней он не заметил. Была сдерживаемая злость и беспокойство человека, потерявшего опору в жизни.
"Муж умер?.. Бракоразводный процесс?.. Попали под следствие?.. Такое чувство, что преследуют их большие неприятности, они ищут справедливость, помощь и защиту, но кому-то не хочется исправить свою же ошибку, их футболят отовсюду..." - гадал он, боясь оказаться слоном в посудной лавке.
- Где ты живёшь, где работаешь?.. - Анастасия Петровна подумала, наверное, о том, что на улице холодно, а он без пальто.
- Живу в посёлке Боровое, а работаю здесь, в редакции "Правды Христианинбурга" - Шёлковый Каштан, может, слышали?..
- Шелковый Каштан?.. И давно? - спросила она так, словно хотела знать, давно ли он сошёл с ума, трансформировавшись из весёлого бедняка в озабоченного щёголя.
- Недавно. Это мой псевдоним.
- Псевдо... чего?
- Газетчики придумывают себе другие имена, понимаете?
- Понимаю...
Обо всём было сказано, общие вопросы исчерпаны, но...
- Анастасия Петровна, что у вас случилось? Я смотрю, вы всё ходите, ходите... - поинтересовался он, будто сто лет знал, о чём она сейчас скажет, превратив главный вопрос в простой сочувствующий.
Бедняцкая душа легко открывается. Анастасия Петровна услышала желание Штейнгауэра помочь.
- Нам негде жить! - вырвался тяжкий стон. - Скоро зима, а мы без крыши над головой!.. Всё бы ничего, но ведь со мной живёт Костик с женой, а у них двое маленьких ребятишек!..
Он помнил их крепенький хорошенький домик под большим раскидистым тополем на окраине села Христианинбургское. Потом, в начале восьмидесятых, озеро вышло из берегов и затопило близлежащие дома, люди съехали кто куда: кто-то получил квартиру, кто-то построил другой дом.
- Анастасия Петровна, простите, я не совсем понял, вы что же, до сих пор живёте в том доме?..
- Да, мы до сих пор живём в старом доме!.. - удрученно вздохнула Костина жена, прижимая к груди спавшего непробудным сном ребёнка.
- Помоги нам, Алик, если можешь... - Анастасия Петровна вспомнила его.
- Я попробую, но... давайте зайдём в редакцию, я вас чаем напою, отогреетесь, всё подробно расскажете. На улице не совсем удобно... - он лихорадочно прокручивал варианты помощи: переговорить с зампредседателя горисполкома, заглянуть в жилищную комиссию, в горком партии, проверить жалобу... Сложность заключалась в том, что их отовсюду выставили... Вопрос, что происходит вокруг семьи Кренц, грозил завести в тупик.
- Нет, нет, нам надо идти домой! - испуганно заявила молодая женщина.
Альберт не стал гадать, был то страх перед кабинетной дверью или страх за ребёнка, которому подходило время приложиться к материнской груди.
- Ну хорошо, тогда, быть может, изложите вашу проблему письменно? Я забегу к вам после работы, заберу письмо, поговорим ещё раз, проясним детали... Хотя бы пару строк, что-то вроде заявления.
- На чьё имя писать? - быстро спросила Костина жена, поневоле поднаторевшая в письменности такого рода.
- Всё равно на чьё: на моё или на имя редактора, мне важно получить основание для работы, понимаете? Я вижу, проблема непростая, поэтому мне хотелось бы получить от вас документальное подтверждение вашего намерения искать правду.
Анастасия Петровна полезла в хозяйственную сумку, достала сложенный вчетверо тетрадный листок.
- Вот, сынок, возьми. Я тебе верю.
- Что это? - сердце Альберта забилось от многообещающего успеха.
- Это моё второе обращение в краевой комитет КПСС, тут всё подробно расписано...
- Второе? А что с первым?
- Ответа нет...
- Понял. Этого достаточно. Остальное выясню... Но с вами мне придётся еще не раз встретиться. Телефона, конечно, у вас нет... Хорошо, я сам буду находить вас, договорились? Будет лучше, если сегодня вы будете дома, все вместе...
- По вечерам мы почти всегда дома, - произнесла посиневшими от холода губами Анастасия Петровна.
- Кстати, как вас зовут? - спросил он невестку Анастасии Петровны.
- Меня зовут Тамарой.
- А по отчеству?
- Тамара Игнатьевна, - слегка смутилась она.
- Костя когда дома?
- После четырёх...
- Пусть ждёт меня, хорошо?
- Ладно.
- До встречи!
Виктор Краузе сунул Альберту в руки ксерокопии привезенных из Москвы материалов - тексты коллективных обращений советских немцев к ЦК КПСС, в правительство СССР о необходимости воссоздания АССР НП, письма зарождавшегося общественно-политического движения "Возрождение" в редакции газет и местные инициативные группы, материалы по истории движения за автономию, эмиграции. Альберт был уверен: если республика немцев Поволжья будет восстановлена, Виктор обязательно войдёт в состав какого-нибудь министерства. А ведь немецкая автономия должна быть поднята из руин. Во время войны с родных мест вглубь страны были выселены балкарцы, карачаевцы, калмыки, ингуши, в пятидесятых годах им разрешили вернуться обратно, и только немцам...
- Завтра верну, - пообещал Альберт другу.
- Они у меня в единственном экземпляре, - предупредил Виктор. - Был бы в редакции ксерокс, можно было бы не волноваться, но его нет.
- А чем вообще закончилась поездка в Москву? Горбачёв вас принял?
- Нет. Нашу группу принял председатель палаты национальностей Президиума Верховного Совета СССР товарищ Восс. Но меня в составе группы не было. Тут есть короткое сообщение...
Альберт переложил несколько копий и наткнулся на знакомую фамилию.
- Лев Малиновский? И он в ЦК КПСС писал?
- Ему наша судьба небезразлична, запомни, - назидательно заметил Виктор. - И не только ему - всем, кому наша история знакома. Прочти, вникни, потом будешь задавать каверзные вопросы, договорились?
- Договорились.
Они разошлись по отделам.
- Тёмный я человек! - сокрушенно заговорил Альберт, садясь за стол перед Капустиным.
- А что такое? - посмотрел на него поверх очков Руслан Кириллович.
- Ну ничегошеньки не знаю, что в мире творится! Виктор моложе меня, а знает в тысячу раз больше!.. Я чувствую себя перед ним мальчишкой!..
- Всё правильно, Альберт, - хмыкнул Капустин, - у тебя ведь нет диплома об окончании исторического факультета университета...
- Нет, - вздохнул Альберт. - У меня ничего нет...
- Учиться никогда не поздно.
- Да я учусь, только...
- Только - что?..
- Не знаю, бунтует душа...
- Против учебы или против знаний бунтует?
- Всё шито красными нитками, понимаете?
- Что ты узнал у женщин на улице? - сразу же переключился на другую тему Капустин.
- Хотите послушать? - Альберт достал письмо Кренц и одновременно с этим спрятал ксерокопии в стол.
- Валяй! - по-деревенски просто сказал Капустин, снимая очки и складывая их в пластмассовый футляр.
- Но прежде уговор: я буду держать вас в курсе этого необычного дела, вы будете мне помогать и ни словом не обмолвитесь о том, что знаете мой очередной шаг.
- Что за конспирация?! - засмеялся начальник отдела. - Ты проник в масонскую ложу?
- Хуже, Руслан Кириллович... - Альберт помедлил раздумывая, стоит ли доверять старому коммунисту, потом, решив, что без опыта знатока городских архивов не обойтись, начал читать: "... Первому секретарю Алтайского крайкома КПСС ... Мой дом попал под затопление водами озера... Долго мы жили в этом доме, сквозь пол которого проступила вода. Лишь 28 декабря 1982 года.... - Руслан Кириллович, заметьте - шесть лет назад! - ... нас включили в список для оплаты за затопленный дом..." - Что это за список, Руслан Кириллович?
- Там же сказано: пострадавших от стихийного бедствия людей внесли в особый список для оплаты за причинённый им материальный и моральный ущерб...
- Ага, значит вы тоже считаете разлив озера не стихийным бедствием, а следствием грубой ошибки городской власти?
- Я этого не сказал, но...
- Можете не продолжать. Итак: "...В настоящее время дом весь разваливается. У меня преклонный возраст, со мной живут сын и его жена, у них девочка четырёх лет и мальчик народился, ему три месяца. Мы не можем даже искупать ребенка. Врач, когда заходит к нам, за голову хватается: "Разве можно в таком доме жить, да еще с грудным младенцем?!."
- Впечатление тягостное... Даже не знаю, что посоветовать...
- Я хочу разобраться. Надо помочь людям, Руслан Кириллович.
- Ты их знаешь?
- Немного.
- Важно, чтобы они не оказались твоими родственниками. Если дело и вправду дойдет до разбирательства...
- Они не родственники мне, просто знакомые, знакомые из прошлого. И они не немцы - это опережая ваш второй вопрос. Кренц фамилия немецкая, но пишутся они русскими, я знаю это совершенно точно.
- Национальная идентичность определяется образом жизни. Паспортные данные мало кого интересуют. Председатель городского комитета народного контроля Валерий Анатольевич Кренц кем им приходится?
- Брат мужа Анастасии Петровны. Она овдовела лет десять назад. Я не слышал, чтобы Валерий Анатольевич принял участие в судьбе племянников, что-то ему мешает...
- На всякий случай выясни. Что-то тут не так. А вообще... дело интересное, но бесперспективное.
- Почему?
- Донченко откажет в публикации компромата на советских и партийных боссов.
- Чтобы не валить лес в красноярской тайге?
- Приблизительно так.
- А если попытаться? Немецкую тему ведь пробили.
- Так они всё же немцы?
- Немцы - не немцы, какое это имеет значение, когда людям жить негде?
- Зря потеряешь время и сожгёшь нервы.
- А центральные газеты?
- Все центральные газеты под контролем КГБ и ЦК КПСС, дорогой!
- Но ведь публикуют! О коррупции чиновников рассказывают с восемьдесят пятого года!
- Перестройка и гласность...
- Вот и воспользуемся перестройкой и гласностью, чтобы помочь простым людям! Руслан Кириллович, крутые мэны помогут себе сами!
- Потянешь ли на уровень центральной газеты? Ты ведь не талант, пока...
- Спасибо за надежду, Руслан Кириллович. Я не буду спешить с публикацией сырого материала.
- На каждый чих потребуются доказательства.
- Достану.
- Где?
- Вы подскажете, - уверенно выпалил Альберт.
- А я откуда знаю, что тебе нужно?
- К примеру это: где застряло первое обращение Анастасии Петровны в крайком?
- Там и застряло. Хотя... бюрократическая машина должна была сработать как всегда безотказно-откатно: письмо, как мне видится, переправили в Христианинбург Лобунцу, от него - председателю горисполкома Николаю Николаевичу Долометьеву, ищи там...
- Тогда я пошел?
- Детектив напал на след? Что Донченко сказать, если проколешься?
- Я заверну к главному зоотехнику райсельхозуправления, возьму статотчёт за прошедший месяц.
- Это другой разговор.
В приёмной горисполкома Штейнгауэр показал пожилой секретарше письмо Кренц и огорченно посетовал на нынешнее смутное время, когда партию поносят на каждом углу все, кому не лень.
- И если не выступить по поводу этой жалобы, недовольства будет ещё больше, - откровенно заключил он.
Пароль был принят, порывшись в углу встроенного в стену шкафа, благообразная старушка извлекла на свет божий пухленькую папку.
- Вот, возьмите. Всё возьмите. По сроку хранения вся эта макулатура должна быть уничтожена, но я чувствовала, что ещё пригодится, вот и... Здесь вы найдёте ответ Николая Николаевича на запрос товарища Лобунца. Анастасия Петровна Кренц была здесь раз тридцать. Ходит и ходит... Деньги за дом и надворные постройки она, между прочим, получила...
- Поблагодарив её, через пять минут, пролетев мимо райсельхозуправления, Альберт уже просматривал с оживившимся Капустиным старые малоинтересные бумаги. Переворошив их несколько раз, нашли наконец маленькую записку: "Горисполком рассмотрел заявление гражданки А.П.Кренц и сообщает, что их семье была предоставлена квартира, которая по санитарным нормам не соответствует составу семьи. Согласно решения администрации совхоза "Христианинбургский" квартира семье Тамары Кренц с учётом матери будет предоставлена в течение 1987 года..."
- Значит не предоставили. Произошёл сбой, - почесал затылок Капустин. - А ты пронырлив. Кто дал папку, Харитонова?
- А чёрт её знает, Харитонова она или Павлова.
- Имей в виду: муж Харитоновой работает в управлении госбезопасности, муж Павловой - тоже. Все они там одной верёвочкой виты...
- Два "чиха", Руслан Кириллович, у нас уже есть, - кивнул, запоминая предостережение, Альберт. - Но есть и третий, от которого, простите, не отбрешешься: особый цинизм отписки этой в том, что не по собственному недоразумению или оплошности, а по вине городских властей шестидесятилетняя вдова с детьми и внуками осталась у разбитого корыта.
- Но если, как ты говоришь, деньги за ущерб она получила, какие могут быть претензии?
- Дом был старым, семья наверняка получила за него три гроша, поэтому не смогла построить новый, а квартиру ей не дали. Возникает вопрос, обязан ли горисполком, как ответственный за затопление дома, по советскому закону предоставить квартиру пострадавшим?
- Нужно проконсультироваться у юриста. Мне кажется, обязан.
- Тогда я побежал?
- Куда опять?
- Первый помощник межрайонного прокурора после моего очень интересного знакомства с бандой преступников обещал всяческое содействие.
- Вот как? Не ты ли тот строго засекреченный работник химзавода, вычисливший банду Коли Коньяка?
- Нет, это был кто-то другой. Так я пойду, Руслан Кириллович?
- А строчки на редакционную мельницу кто будет лить? Донченко опять отчитает за невыполнение плана.
- Руслан Кириллович, придумайте что-нибудь!
- Ладно, иди, прикрою. Петра Фаста не уберег, и тебя, голубь сизокрылый, долго укрывать не смогу...
Альберт одарил учителя всё понимающим и благодарным взглядом, упражняться в словесности не стал, исчез, словно испарился.
Выслушав корреспондента Штейнгауэра, Сергей Павлович Петушин достал соответствующие юридические акты.
- Смотри сюда, - назидательно сказал он. - Согласно статье 93 жилищного законодательства РСФСР, постановлению № 353 от 12 декабря 1984 года "О порядке учёта граждан, нуждающихся в улучшении жилищных условий в Алтайском крае", с изменениями и дополнениями крайисполкома и крайсовпрофа от 8 мая 1986 года № 172, Анастасия Петровна Кренц имеет право требовать квартиру. А вот ещё один акт...
- Что и требовалось доказать! - ликующе заключил Альберт. - Я скопирую?
- Пожалуйста!
- Кстати, вы не знаете, почему Валерий Анатольевич Кренц остался безучастным к этому делу?
- Он делает вид, что ничего общего с базарной бабой не имеет. Слухи к делу не пришьёшь, но в городских верхах поговаривают, будто ему и его жене обещают тёплые места в Христианинбургском Сбербанке.
- Шесть лет воротит нос от бедствующих родственников? На Костином месте я бы взял чёрную краску и написал на стене дома дяди торжественное поздравление.
- Ничего ты, Штейнгауэр, не понимаешь: любой, кто уличит Валерия Анатольевича в использовании служебного положения в корыстных родственных интересах, стащит его обратно в ремонтную мастерскую, откуда он вышел много лет назад. Он, между прочим, неподкупен как настоящий прокурор, управление банком ему можно доверить.
- Местом в банке его и купили. Спасибо за помощь.
- Всегда рад...
Глава третья
Руслан Кириллович "сидел" на телефоне и выжимал погонные строчки информации. Благодаря ему каждая доярка района знала, сколько литров молока надоила на прошлой неделе Мариванна из соседнего колхоза. Задетые за живое, униженные и опозоренные "операторы машинного доения коров", по идее райсельхозуправления, спущенной "сверху", должны были сломя голову нестись на скотный двор и неистово дёргать коровьи сиськи, чтобы с кровью надоить больше. Штейнгауэр нещадно утрировал социалистическое соревнование, однако был доволен тем, что Капустин предоставлял свободу для самостоятельного журналистского творчества.
- Чем займешься дальше? - поинтересовался Капустин, сортируя на столе стенографические записи телефонных разговоров.
- Хочу выяснить, почему администрация совхоза "Христианинбургский" отменила своё решение дать квартиру семье Кренц. Анастасия Петровна в совхозе не работала - это понятно, Костя работает на заводе точных измерительных приборов, остаётся Тамара Игнатьевна Кренц... Жаль, что не уговорил их на чай, знал бы сейчас гораздо больше. Мне бы чуточку завлекательного шарма...
- У тебя всего понемногу - достаточно, чтобы работать в газете, - потянулся к телефону Капустин.
Штейнгауэр знал, что начальник отдела будет названивать до конца рабочего дня, а с утра начнёт перезванивать, проверять, состыковывать, дополнять.
- Руслан Кириллович, я позвоню? - забил очередь Альберт.
- Ради Бога! - с тщательно скрываемым недовольством протянул трубку Капустин.
- Альберт набрал номер.
- Геннадий Ефимович? Добрый день, корреспондент отдела сельского хозяйства газеты "Правда Христианинбурга" Альберт Штейнгауэр вас беспокоит. Я по поводу квартирной проблемы семьи Кренц. Их затопило, помните?..
На том конце провода Геннадий Ефимович вспоминал недолго.
- Не сын ли ты конюха Вильгельма Штейнгауэра?
- Племянник. Я сын Зинаиды Штейнгауэр, она работала у вас свинаркой, а я - подпаском. Выпас свиней способствовал умственному развитию босяка. Мне было бы очень приятно встретиться с вами ещё раз, но уже в другом качестве и в другом месте.
- А умственному развитию будущего директора совхоза Геннадия Функа способствовал учитель Арно Штейнгауэр - учительствовал в Марксштадте на Волге.
- Брат деда. Учить мы любим.
- Ты пошёл в него. Я слежу за твоими публикациями, - Функ явно шёл на сближение. - И Шёлкового Каштана я знаю. Но квартиры "по затоплению" не даю - вот в чём вопрос.
- А как же решение совхоза "О предоставлении?.."
- Никакого письменного решения не было и быть не могло. Была устная договорённость с председателем горисполкома о том, что совхоз даст квартиру семье Тамары Игнатьевны Кренц, работавшей у нас в детском садике. Тамара Игнатьевна подавала заявление и в течение года могла квартиру получить, но вдруг передумала и заявление забрала. Я не знаю, что её побудило. Не стану же я навязывать, правильно?
- Разумеется. Вопросов больше нет.
- Заходи, Каштан, мы ведь люди свои.
- Обязательно зайду.
- Только не копай, ладно?
- А что же тогда я буду у вас делать? Мне так неинтересно. У вас, кстати, начался массовый падёж телят, причину назвать затрудняются, может, подскажете? На мясокомбинат, надеюсь, тропу не пробили?
- Заходи. Поговорим. И желаю удачи. - Функ положил трубку.
Альберт поднял смеявшиеся глаза на прислушивавшегося к разговору Капустина.
- В ближайшие полчаса Донченко вызовет тебя на ковер, - сказал он уверенно.
- Значит у меня есть ещё время, чтобы найти хотя бы ещё один "чих". Вы же знаете, если бы я сразу поставил шефа в известность о письме такого рода, он перекрыл бы кислород и я не получил бы ни одного документального подтверждения, тем более - из горисполкома.
- Письмо читателя надо зарегистрировать в отделе писем и получить разрешение редактора на работу с ним - таковы правила.
- Донченко не даст разрешения и письмо не зарегистрирует - не нам адресовано. Есть устная просьба о помощи, понимаете? Скажем так, я не мог отказать... К Донченко пойду завтра, на сегодня я должен исчезнуть.
- Что в номер дашь?
- Встречу с поэтом Николаем Черкасовым, которая состоится сегодня вечером в библиотеке посёлка Боровое.
- Ты что, на базаре с ним встретился? Не вижу связи с сельским хозяйством, - гнул свою линию Капустин.
- Мы познакомились в Барнауле, иногда созванивались, он поэт-деревенщик, - пояснил Штейнгауэр. - Книжная полка - восемь сборников: "Отава", "Ковыли", "Утро"... Николаю Михайловичу в этом году исполнится пятьдесят лет, он член Алтайской краевой писательской организации, насчитывающей около тридцати художников слова.
- Кстати о птичках, - вспомнил Капустин, - ты обещал показать рецензию Евгения Гущина на твоё первое литературное произведение. Меня снедает любопытство. Рукопись я, слава Богу, у тебя кое-как выцарапал, прочитал и своё мнение высказал.
- Что вас в рецензии так интересует?
- Сибирский писатель, как я понимаю, дал объективную оценку. Боюсь, я со своими бесконечными правками выгляжу смешно. Хочу сравнить моё представление с его чисто профессиональным взглядом.
Рецензия много дней лежала в отделе в верхнем ящике письменного стола, неведение Капустина на его интеллигентном лице красными чернильными пятнами неловкости не выступило, чему Альберт несказанно обрадовался - терпеть не мог чужого вмешательства в частную жизнь.
- Хорошо, Руслан Кириллович, но имейте в виду: отдавая рукопись Гущину, я знал, что она сырая и бесформенная, это была проба пера, часть задуманной работы. Я отдал её, чтобы писатель заранее натыкал меня носом в ошибки. В собственном соку, дорогой Руслан Кириллович, литераторы скисают как молоко на солнцепёке. В нашем городе, как и во всей округе, нет, к сожалению, ни одного литературного кружка, где можно было бы повариться. В соседнем Славгороде живут Вольдемар Шпаар, Александр Крамер и Александр Бек, в Яровом - Фридрих Больгер, все они пишут по-немецки и отказываются выступать в качестве русских наставников. Барнаул слишком далеко, чтобы ездить туда регулярно. Михайло Ломоносов, правда, в своей провинции не стал засиживаться, но у меня совсем иная ситуация и я не гений, чтобы уходить из дома с дорожным посохом в руках. Я дам вам рецензию, но через двадцать минут я всё же должен исчезнуть.
- Принимается, - согласился любопытный Капустин.
У них вошло в привычку намеченные к обсуждению письма или статьи зачитывать вслух и по ходу комментировать их.
"...Что же, видно бывает так, что человек борется в одиночку, а коллектив его не поддерживает. Но коли это происходит на конкретном производстве, не лучше ли написать очерк в газету? Назвать конкретные имена? Назвать конкретных расхитителей? Пользы это принесет гораздо больше, чем рассказ, чем повесть..." - Капустин вдруг прервал чтение, взглянул на Штейнгауэра. - Он не понимает, что пишет, - усмехнулся он. - Назвать расхитителей поименно смерти подобно - ты ведь был один.
- Я называл имена пьяниц, говорил о хищениях открытым текстом. Меня пугали смертью через сожжение, Ольгу Белову убили, хотели убить и меня, но... опоздали...меня опоздали убить... Если бы не полковник Эберт...
- Об этом знает вся округа.
- А я видел всё это! Ночью меня мучают кошмары, утром я не могу говорить!.. Перекошенные от боли лица, кровь, горелое мясо, огонь!.. Я ненавижу мерзавцев! Я не хотел ни чьей смерти, я хотел суда над ними...
- Знаешь, Альберт, кое-что похожее наблюдалось в нашей редакции лет десять назад. Внизу, в типографии, стоял бильярдный стол, газетчики любили гонять шары, запивая азарт водкой. Ты не поверишь - жрали до соплей, рыгали, справляли нужду в угол!.. Однажды на партийном собрании я не сдержался и выступил... Из редакции я не ушел, но меня по сей день обходят стороной, будто я предал Родину. Если когда-нибудь тебе будут рассказывать о "белой вороне" в коллективе, знай, что это чистый человек. Раньше белые люди составляли цвет нации. Россия была белой. Потом люди озверели от цвета крови...
В лице Альберта надолго застыло немое изумление: то была не "Правда Христианинбурга" - пивной балаган!..
Капустин вздохнул, водрузил на нос очки и продолжил чтение:
"Так почему же это не повесть? Потому что в художественном произведении автор всё подает через образы. Он не рассказывает, что вот там-то то-то произошло, а показывает. И через образы. У художественной повести свои законы. Свой язык. Кто хочет писать художественные произведения, должен постичь законы творчества. Без этого нельзя. Как нельзя без учебы работать ни на одном производстве. Итак, надо учиться..." - Руслан Кириллович опустил голову и поверх очков изподлобья с улыбкой гильотинщика взглянул на притихшего Штейнгауэра. - Заочное отделение факультета журналистики Алтайского государственного университета, куда ты поступил нынешним летом, вряд ли научит тебя законам художественного творчества, законам жанров. Да и нет тут суровых ограничений. Со временем сам разберешься.
Альберт хотел было сказать, что Евгений Гущин прав, ведь повесть от романа отличается как день от ночи, но Капустин уже читал:
"...Если же рассматривать это произведение как очерковое, то и в этом плане у него масса недостатков. Во-первых, оно страшно растянуто. Надо прочесть две с половиной страницы мелкого текста, чтобы понять, о чём идёт речь. Всё здесь описанное, без ущерба для смысла можно было бы уложить в восемь, от силы в десять страниц текста. Страдает автор и излишней декларативностью. И очень мало живого материала, мало интересных сцен, интересных разговоров, колоритных, живых. Всё утонуло в абстрактных размышлениях. И хотелось бы посоветовать автору писать короче, не мудрствуя лукаво, сразу брать быка за рога и начинать суть..."
"...Надо всё начинать сначала, безжалостно выкидывая длинноты и пустопорожние слова... Писать так, как есть в жизни..." - процитировал Альберт, воспользовавшись тем, что Капустину приспичило чихнуть и вытирать нос платком. - Будьте здоровы, Руслан Кириллович!..
- Спасибо. Примем советы писателя как руководство к твоему обучению. Да тут, я вижу, пошли и превосходные отметки! Ну-ка, ну-ка: "...А вообще в авторе мне нравится напористость. Кое-где у него есть неплохие размышления. Язык у него довольно грамотный и чистый, но неопытность в литературном деле пока что мешает..." Да... - вырвалось огорчение журналиста районки. - А в немецких редакциях есть и читательские клубы, и литературные кружки, на смену старым писателям идут новые. Сплочению советских немцев позавидуешь...
- Судьба у нас такая.
- Мой тебе совет: держись корней своих. А с напористостью будь поосторожнее, иначе всё твоё будущее пойдёт коту под хвост.
- Ничего ведь пока не случилось.
- Да? Сейчас ты взялся за нелёгкое дело, оно намного сложнее, чем дело Коли Коньяка. Коля Коньяк возглавлял преступную банду, а тут... Против советской власти, скажут, прёшь, разгорячился воевать, всюду плохие люди мерещатся, так остынь за Полярным кругом.
- Все дела тёмные, пока о них ничего не известно.
- Гущин тебя разглядел: нет в тебе тормозов.
- Говорили-то мы всего пять минут... Речь и вправду выдает внутреннюю суть человека. В то время я был выпотрошен и неорганизован, не знал, с чего начать, вернее, как продолжить свою жизнь.
"...Автор, как я уже сказал, небесталанен, - читал между тем Капустин, - способности у него есть и явные. Есть гражданская яростность, есть четкая позиция. Но чтобы тема воплотилась в строгую форму, нужно много потрудиться. Я желаю автору творческих мучений и успеха..."
- И на том спасибо - только тем и занимаюсь, что творю и мучаюсь от того, что натворил не Бог весть что.
- Тебя вышибут из редакции, как только узнают, чем ты занимаешься, - взялся за старое Капустин. - Куда пойдёшь? Коровам хвосты крутить, пасти свиней?..
- Что же делать, если гражданская яростность кипит?
- Заручиться поддержкой влиятельного лица.
- Будет сделано.
- Так просто?
- Или не будет сделано ничего. Руслан Кириллович, попросите, пожалуйста, у Донченко машину.
- Зачем?
- Съезжу, посмотрю тот дом, поговорю, почитаю переписку с властями, сделаю фотоснимки. За полчаса-час управлюсь, после чего заеду на молочнотоварную ферму.
- Для отмазки?
- Ну да.
- Нет.
- Руслан Кириллович, черкну исторический опус "Меркнут звёзды на комбайнах"!..
- Не понял?
- О плохой готовности техники к уборке.
- Ну что с тобой делать, Штейнгауэр? Комбайнёры-то в чём виноваты? Запчастей нет, понимаешь? Всё по лимиту идёт, а ты!..
- Вот об этом лимите и...
- Ладно, поезжай, всё равно с тобой сладу нет.
- Спасибо, Руслан Кириллович! Я и коммунистов добрым словом помяну, только не обижайтесь, ладно?
- За что обижаться-то, Альберт?
- Ну, что строчек не гоню...
- Иди, сказал же!.. - повысил голос Капустин. Глаза его весело смеялись.
Глава четвертая
По Александру Блоку, только несколько иначе: день, улица, тополь, развалины дома, в котором ещё живут. И холодные волны равнодушного озера у порога. И безысходность, волчья затравленность, горбатые спины взрослых людей в доме, и бледно-серые лица простуженных детей...
А впереди трескучие сибирские морозы.
А где-то в городе, в тепле и сытости тащатся в неге твердолобые Долометьев и Лобунец, у которых шестидесятилетняя Анастасия Петровна побывала тридцать раз.
Костя младше Альберта лет на пять. Несмотря на нужду выглядел крепким здоровым парнем. Но как вести себя перед щегольски одетым корреспондентом, который в детстве носился по улицам Христианинбурга с деревянным мечом из обломка штакетины, этого Костя не знал, поэтому держался слегка надменно, желая очевидно уравняться с Альбертом Штейнгауэром, который, впрочем, вёл себя просто, как всегда.
- Чувствуйте себя как дома, - Костя, приглядываясь к нему, - Тамара, готовьте на стол... Мама, стул гостю... Да не этот!.. И оботри его!.. Я позову шофёра?
- Нет, шофёра звать не надо, у него своя работа, - ответил Штейнгауэр, зная наверняка, что бывший военный прапорщик действительно знал свою службу и в дела журналистские не совался, а уж если в сильные морозы или в жару в машине "припекало", он заходил в помещение, садился в сторонке и пропадал из поля зрения до тех пор, пока не подходило время ехать дальше.
Альберт между делом осматривался: имея нормальную трёхкомнатную квартиру в Боровом, здесь он никогда не смог бы "чувствовать себя как дома" - полы вспучились, стены разошлись по швам, крыша разорвалась на три части, сквозь половицы снизу проступала гнилая вода, впитывалась в стены как в губку. Гудевшая тут же печь жрала уголь как обезумевший от голода зверь свежее мясо, тянула холодные сквозняки и с сыростью не справлялась. Раньше Альберт представлял себе дом большим, комнат на пять, а оказалось их всего две - небольшая гостиная и такая же спаленка. Абсолютно все двери сибирских построек ведут в жилое помещение через холодные неотапливаемые сени, так было и здесь, за исключением того, что сени, как их называют по-русски, совсем развалились.
"Ах, вы, сени мои, сени, сени новые мои, сени новые кленовые..."
Дом принадлежал Анастасии Петровне Кренц и она на правах хозяйки, как понял Альберт по ее бормотанию, часто вступала в пререкания с молодыми, особенно с Тамарой, у которой вообще никого не было, кроме двух детей и мужа, работавшего исправно, без прогулов и запоев.
- Присаживайся, сынок, - Анастасия Петровна поставила Штейнгауэру стул во главе стола как лучшему гостю, - сначала отобедаем, потом поговорим.
А у проворной Тамары и русский наваристый борщ, и куриная заливная тушонка, и крепкий индийский чай стояли уже на столе.
- Спасибо, я сыт, - отказался Альберт.
Он дал бы голову на отсечение, что всё это в лучшей сибирской традиции было приготовлено для него, причем не потому, что он корреспондент газеты и взялся прояснить их проблему, а потому лишь, что не зазнался, сохранил знакомство с ними.
- Обижаешь! - рек басом Костя, нарезавший самодельным ножом домашней выпечки хлеб.
По редакционным правилам Штейнгауэр не имел права садиться за стол, чтобы потом, если жилищная проблема Кренц не будет решена положительно, никто не мог сказать даже за спиной, что корреспондента, понимаешь, поили-кормили, а он сидел и только лапшу на уши вешал - есть такое среди людей и Альберт знал: сперва "по традиции" накормят-напоят, а потом брюзжат и жалуются, что ничего не сделал. И ведь обещать никому не обещал, а принимают как обещание - за столом ведь сидел!
- Ладно, не суетись! - развернулся он к столу. - Попробуй потом пикни!
Костя рассмеялся вместе с Тамарой и матерью - свой был человек Штейнгауэр!
- Может, по граммульке? - закинул удочку Костя.
Альберт вдруг вспомнил, как разорялся сегодня в редакции, кричал, что раскатает бюрошников в блин, поскольку запрещают они высказывать на страницах газеты мнение человека по "немецкой проблеме" и вообще... Однако попробуй, раскатай без Костиной "граммульки", без которой Костя не расслабится и рта не откроет!
- Наливай!
Готовила Тамара Игнатьевна превосходно, просто пальчики оближешь. Чем, собственно, и занялся Альберт, насыщая беспокойного червячка, который не забывал подсказывать всё новые и новые вопросы семье почти что утопленников.
- Не могу понять, какого лешего ты тут застрял? - с улыбкой белого друга индейцев поинтересовался за чаем у размякшего Кости Альберт, чья рюмка так и осталась стоять нетронутой. - Почему забрали заявление на улучшение жилищных условий из дирекции совхоза? Вам же квартиру давали.
- А ты знаешь, какую квартиру давали?
- Она была хуже этого дома?
- Мы же не вдруг, не сразу забрали, - подала голос Анастасия Петровна.
- Мама, подожди! - повысил голос на "граммульку" Костя, и когда та осеклась, поймав его нетерпеливый взгляд, он кивнул жене, - Тамара, расскажи ты, по порядку.
Да, семейный кошелёк наверняка был в руках Тамары Игнатьевны, до поры выглядывавшей из-за крутого Костиного плеча. Не говоря об этом ни слова, Альберт весело рассмеялся.
- Своё заявление я забрала после того, как директор совхоза Функ хотел переселить нас вместе со свекровью в тесный барак. Мы достаточно натерпелись здесь, чтобы согласиться на продолжение мучений в бараке. В нашей стране ничто так не постоянно, как временное жилье, в котором живут бесконечно долго и стеснённо.
"Ого! - подумал Альберт. - Внятно выражается! В этом отношении Костя ниже её на голову, если у него вообще есть голова на плечах. Они напоминают отчаянных защитников Брестской крепости, ещё не сдавших врагу детей."
- А мне говорили, что вам давали дом, где жила Сорокина...
- Если бы... В самый последний момент Функ вселил в него передовую доярку, а нам предложил барак.
- Вы работаете?
- Я в отпуске по уходу за ребёнком. Рабочее место в детском садике сохраняется за мной, но я хочу уволиться и перейти закройщицей в швейное ателье. Кроме барака совхоз ничего не даст. Из принципа не даст.
- Почему из принципа?
- Функ не любит, когда у него что-то требуют.
- Понятно.
- На заводе квартира мне тоже не светит, - почесал затылок Костя, чей взгляд косил на недопитую бутылку.
- Мы были в прокуратуре и знаем, что имеем право на квартиру "по затоплению", - продолжала объяснять Тамара Игнатьевна. - Горисполком упёрся и - ни в какую. Говорит, другие на полученные деньги давно себе новые дома понастроили, а вам всё неймётся. А мы не можем строить - денег дали слишком мало, стройматериалы по дешёвке не купить... Воровать, как делают все, мы не хотим. Вот и сидим тут...
Штейнгауэр слушал и мрачнел.
- Почему Валерий Анатольевич ушел от вашей проблемы? Ведь это равносильно предательству брата, хоть того и нет в живых.
Анастасия Петровна едва не выронила стакан с чаем.
- Ты ведь знаешь, сынок, он - председатель комитета городского комитета народного контроля, он не может...
- Председатель? Ну и что?
- Много врагов нажил...
- Мне иногда кажется, что нами играют, чтобы насолить ему, - поддержал мать Костя.
Дядю с городским портфелем подмышкой они уважали и подставлять не собирались. Похвально, конечно, но не такой же ценой! В глазах Штейнгауэра председатель Кренц был просто трусом, боявшимся вышестоящего начальства и из этой боязни вытряхивавшем души директоров магазинов, заведующих складами и так далее.
Сделав снимки дома и остатков сарая, где по щиколотку в воде стояла понурая коровёнка да жались друг к дружке на насесте грязные куры, Альберт засобирался прощаться.
- Скоро всех под нож пустим, - причитала расстроенная Анастасия Петровна, - скотина не виновата, но ведь она тут не перезимует... Сынок, на тебя надёжа. Помоги...
Через полчаса негодующий Альберт пересказал историю Кренц Капустину.
- Зажрались, сволочи! - раскрылся с неожиданной стороны начальник отдела. - Себе особняки понастроили, а ветераны по лачугам да чужим углам скитаются! Обнаглели дальше некуда! Ты видел, с какой надменностью смотрел на нас Долометьев, когда мы дождались его появления в редакции? А что рассказывал, помнишь? - "...Родился в бедной семье, голодал!.." - Нет, что власть с человеком делает!..
- Руслан Кириллович, - остановил его Штейнгауэр, - где я могу узнать о жилищных условиях ветеранов?
Пораженный сообразительностью корреспондента, Капустин с минуту лупал ресницами, потом скороговоркой выпалил:
- Я сведу тебя с председателем Совета ветеранов. Он человек жёсткий, въедливый, но справедливый, ветераны его любят - он за них кровь проливает.
- Не понял?
- Пишет в инстанции, ездит по столицам и больницам, выколачивает для стариков всё, что другой не может. В век тотального дефицита это величайший героизм, так что ты не очень-то обижайся, если он вдруг не успеет затормозить и наедет на тебя.
- Прекрасно, Руслан Кириллович. - Он снял трубку телефона, набрал номер. - Соедините, пожалуйста, с Николаем Николаевичем, это всё тот же корреспондент Штейнгауэр, я был у вас утром ... Товарищ Долометьев? Добрый день, "Правда Христианинбурга", Штейнгауэр вас беспокоит... Получилось так, что теперь и я озадачен жилищной проблемой семьи Кренц, чей дом затопило озеро... Вот как? Интересно... Я обязательно зайду к председателю райисполкома и спрошу, почему так... До свидания, Николай Николаевич...
Альберт положил трубку и с радостью обнаружившего случайную находку повернулся к забросившему дела Капустину:
- Квартиру вашей Кренц спрашивайте с председателя райисполкома Шмидта и директора совхоза Функа, сказал он мне раздраженно. Я, говорит, забрал из села Наталью Филипповну Сорокину, освободил дом для Кренц, пусть они её туда и вселяют...
Капустин расхохотался, в нервном возбуждении потёр руки и сделал феноменальный вывод:
- Председатели Советов грызутся, директора нарушают условия договоров - что-то будет!..
- Руслан Кириллович, помните, что советовал Гущин? Брать быка за рога и начинать суть. Вы случайно не знаете, кто такая Сорокина Наталья Филипповна? Больно фамилия знакомая...
- Сорокина? Не мать ли заведующего организационным отделом горкома партии Юрия Петровича Сорокина?
- Кого?!
- Других я не знаю!
Альберт поник головой.
- Пора идти к Донченко, - отечески посоветовал Капустин. - Не жди, когда ему напомнят, что ты коровий корреспондент, а не следователь по особо важным делам прокуратуры Алтайского края и даже не председатель комиссии партийного контроля.
- Ох, уж эти мне председатели! - вздохнул Штейнгауэр. - Куда ни пойдёшь, всюду председатели да секретари!.. Идти к Донченко рано, я не выстроил основания для серьезного разговора, общую картину не выяснил. Я не могу посвятить редактора в это дело, иначе мне точно укажут на дверь.
- А что будешь делать потом, когда наберёшь язвительные "чихи"? Позиция Донченко тебе известна.
- "Не лучше ли назвать конкретные имена расхитителей? Очерк принесет больше пользы, чем рассказ, чем повесть..." Я напишу очерк, Руслан Кириллович, напишу и отправлю в "Советскую Россию".
Капустин в сомнении покачал головой:
- Донченко очерк не опубликует, а до "Советской России", извини, ты не дорос. Не дорос не в смысле творческого мастерства - это местного значения материал и годится разве что на информационную заметку, на которую никто, кроме нас и Долометьева с Лобунцом, внимания не обратит. Но тогда последуют карательные мероприятия. Вот если бы...
- Что? - подался вперед Штейнгауэр.
- Если бы тебе удалось вскрыть крупное злоупотребление властью, коррупцию в городском масштабе, тогда... Тогда можно было бы связать факты в один сюжет.
- Как найти Сорокину?
- Через адресный стол жилищно-коммунального хозяйства города. Тебе не откажут.
- Почему?
- Сам увидишь.
Через несколько минут Альберт успешно "вешал лапшу" на прелестные ушки заведующей отделом ЖКХ Лилии Свириденко, ведущей топ-модели швейного ателье городского Дома быта.
- Ой, - рассказывала разомлевшая от счастья красавица, - ветеран войны Наталья Филипповна Сорокина живёт в нашем доме, только у неё третий подъезд четвёртый этаж направо, а у меня четвёртый подъезд третий этаж налево - не перепутаете?
- Как это не перепутаю? Обязательно перепутаю! - смеялся Штейнгауэр, внаглую разглядывая длинные стройные ноги в паутине чёрных колготок. - Когда, кстати, вы заканчиваете работу?
- Меня никто не контролирует, - её кокетству не было предела.
- А Наталью Филипповну?
- О, за ней присматривают и дочь, и врачи - у неё сахарный диабет, слабое сердце, приступы страха и старческий маразм, разговаривать с ней опасно.
- Тогда - до встречи завтра в половине четвёртого.
Теперь он точно знал, что ни сегодня ни завтра в названное время во дворе дома на пустозвонный смех красавицы не нарвётся. Не раздумывая долго, отправился искать встречи с Натальей Филипповной Сорокиной.
Штейнгауэр с порога обратил внимание на верность предупреждения: в глубине спальни, откуда вышла Сорокина, на прикроватной тумбочке лежала гора лекарственных препаратов. Чтобы не волновать старуху, очень похожую на Эмму Карловну, его своенравную тёщу, он более получаса терпеливо выслушивал жалобы на многочисленные хвори. Между жалобами узнал, что дочь Натальи Филипповны Анна Петровна Кольцова в звании капитана милиции служила в отделе кадров городского отдела внутренних дел, имела пятнадцатилетнюю дочь и долгое время жила без мужа в двухкомнатной квартире, куда почему-то мало кто из мужчин отваживался заглянуть. Также между прочим Альберт узнал, что на двоих Кольцовых приходилось двадцать семь квадратных метров жилой площади - не так уж и много, если рассудить здраво, но если судить с точки зрения Закона, этого хватало и на троих женщин, учитывая, что в условиях квартирного голода в городе на одного человека по установленной горисполкомом норме допускалось не более шести квадратных метров. Когда пришла пора забрать из села больную одинокую престарелую мать, дочь решила, что втроём на старой квартире им будет тесно и написала заявление первому секретарю горкома КПСС Лобунцу. Чем апеллировала, одному Богу было известно. Расспрашивать Штейнгауэр не стал, опасаясь подозрения старухи и преждевременной реакции Христианинбургского отдела Алтайского управления КГБ СССР и Христианинбургского горкома КПСС - Сорокина начинала свою службу в частях НКВД и в отставку вышла из КГБ, а её сын, как подтвердила она, действительно организовывал работу горкома партии! Одно дело слышать о кровавых репрессивных мерах НКВД-КГБ против немцев, и совсем другое - немцу "копать" под одного из тех, кто служил в этих органах!.. Попробуй, возьми этих людей голыми руками! Малейшая ошибка обернётся вечным поселением на вечной мерзлоте! Или мало он слышал предупреждений? Впрочем, отставная майорша с гордостью за свою славную службу показала висевший в платяном шкафу военный мундир с шестью рядами разноцветных колодок правительственных наград, а следом и пухлый фотоальбом, рассказавшие Штейнгауэру больше, чем бывшая сотрудница "Железного Феликса". Одного не нашел он - фронтовых фотографий.
"А что, интересно, скажу я полковнику Эберту, когда он узнает, что я подступился к Анне Кольцовой, его сотруднице? Впрочем, не он ли говорил: "Пусть рухнет мир, если он построен на лжи и насилии?.." Да, в этом лесу ещё никто не гулял! А если ещё и Рената узнает, куда влез её благоверный, она меня тем более не поймёт. Но иначе я не могу! Не могу притворяться, будто мне всё равно, кто и как нарушает права человека! У моего отца и сотен тысяч других людей отобрали право на жилище, на саму жизнь, и делали это и делают это сейчас такие, как..."
Нужно было торопиться: шёл пятый час, дисциплинированные совслужащие начинали покидать конторы, скоро домой должна была заявиться Кольцова, встречаться с ней Штейнгауэру не хотелось, хоть она и была, судя по рассказам матери и портретным фотографиям, интеллигентной и очень привлекательной женщиной. Нужно было во что бы то ни стало успеть забежать в горком партии, выпросить у секретарши Лобунца подлинное заявление на трёхкомнатную квартиру капитана Кольцовой, посмотреть, чем она так разжалобила Лобунца, затем сходить в военкомат, проверить, ветеран войны Сорокина или все её военные заслуги окрашены кровью неповинных людей, репрессированных по национальному признаку, придуманному фашистскому заговору или ещё чем-то в этом роде. Сегодня ему везло и это везение он хотел использовать на полную катушку. Крылатый мальчуган, вездесущий ангел-хранитель освещал ему путь и он спешил, зная наперед, что чем быстрее он шёл, тем быстрее приближался к тёмной полосе - полосе невезения.
Глава пятая
Большевики придумали поверье: повстречаешь попа - жди несчастья. В приёмной ошивался председатель Христианинбургского городского отдела Алтайского управления КГБ РСФСР Ершов Алексей Гаврилович - не поп, но и не балда. Гроза провинции учился и набирался опыта в первопрестольной, в полной боевой выкладке пробегал марафонскую дистанцию по сильно пересечённой местности, владел искусством медитации и какого-то секретного боевого единоборства, стрелял, естественно, без промаха, легко разгадывал сложные комбинации внутренних и внешних врагов и вообще был, что называется, на высшем уровне государственной безопасности, и этот уровень с недавних пор срочно понадобился Христианинбургу, ставшему объектом повышенного интереса Германии - такая ходила о полковнике легенда, распространяемая влюблёнными сексотами. Было бы неплохо порасспросить о нём Виктора Краузе - осведомлённого во всём человека. Врожденный страх немца перед органами подсказывал Штейнгауэру, что кто-то из наиболее осведомлённых и ретивых уже донёс доблестному полковнику КГБ и тот самолично встал у него на пути. Если это не случилось сегодня, то непременно состыкуется завтра. Боже, сколько перепуганных мыслей при виде одного человека!
Спрятав свои чувства поглубже, Альберт поздоровался с секретаршей и Ершовым, одновременно превращаясь в меру болтливого, чуточку высокомерного интеллигентика, такого, каких привыкли видеть эти двое. В принципе, он чувствовал себя если не редакционным шпионом, то агентом иностранной разведки, которому нужно обмануть бдительность профессионалов и добыть важные сведения. Родиной "резидента" Штейнгауэра был Христианинбург, а человек, который послал на "задание" - Костя. Ершов вряд ли видел разницу между Костей и, к примеру, президентом Соединенных Штатов Америки Рональдом Рейганом, для него важно было сохранить честь и достоинство Системы - так думал недипломированный корреспондент сельхозотдела Штейнгауэр.
Полковник Ершов стоял у окна и смотрел на вошедшего. Альберт Штейнгауэр был ему хорошо известен, поскольку проходил оперативную проверку на лояльность советской власти ещё весной, когда поднял на уши вначале целое производство химического завода, затем и посёлок Боровое по-настоящему военными действиями против банды Коли Коньяка, которую чекисты города держали под наблюдением с целью выявления связей и полной ликвидации. Ни о чем не подозревавший Штейнгауэр был однозначно характеризован как "положительно зарекомендовавший молодой человек немецкой национальности" и в соответствии с установками ЦК КПСС и КГБ СССР взят на воспитание "в духе преданности". Вначале, правда, было много споров вокруг кандидатуры Штейнгауэра на место "воспитанника госбезопасности". Краевое управление видело в нём экстремиста-одиночку, к которому нужно было подойти "строго, но тоже по закону", то есть подвести, просто-напросто, под статью Уголовного Кодекса РСФСР и сослать в места плачевные на приличный срок. Советский Союз недостатком диких первородных мест не страдал, оставалось дело за малым. Но в последнем разговоре с краевым управлением Алексей Гаврилович нажал на то, что на борьбу против пропаганды ФРГ выставить ему будет некого, и в Литературный институт отправить - тоже. Виктор Краузе принял предложение поступить в аспирантуру, придёт время, сказал он, и мы из Штейнгауэра сделаем журналиста и писателя, который затмит своей дерзновенной славой многих ныне известных немецких буквоедов, отрыгивающих "исторические" опусы. Как бы там ни было, а всё шло по строго отработанному плану и первые шаги корреспондента радовали чекиста. В приёмную горкома партии полковник Ершов заглянул совсем по другому вопросу и о бурной деятельности Штейнгауэра на самостоятельно избранном поприще ещё ничего не знал. Вообще-то Штейнгауэр не шёл на контакты с сотрудниками отдела, и если попадал на беседы, нёс такую околесицу, из которой потом никто не мог выудить хоть толику полезной информации. По этой части более высокий интерес представляли дипломированные, опытные сотрудники немецких газет, принимавшие, в отличие от недавно объявившегося Штейнгауэра, активнейшее участие в жизни немцев Сибири. Абсолютно все журналисты города и района, в особенности немцы, регулярно "просвечивались" людьми Ершова и Штейнгауэр, несмотря на молодость, представлялся им опасным. "Не берите во внимание внешний облик, внешнюю скромность и показную глупость - маску дурака носит умный человек, - написал о нём в управление Виктор Краузе. - Ко всему прочему он чрезвычайно упрямо идёт к поставленной им же самим цели, оправдывая будущий результат высокой степенью полезности Человечеству. Наилучший способ заставить его служить нашему общему делу - незаметно подсказывать возвышенные идеи и предупреждать о трудном, почти невыполнимом их решении..."
Думки Альберта Штейнгауэра представляли собой занятный кроссворд, а решать кроссворды Алексей Гаврилович любил.
- Вы к товарищу Лобунцу? - поинтересовалась секретарша. - У него совещание. Вы по какому вопросу?
Полоса невезения приближалась с катастрофической быстротой. Альберт мялся лишь сотую доли секунды:
- Вопрос пустяковый для Первого и очень важный для... Вы знакомы с капитаном милиции Кольцовой?
Предчувствуя интересную новость, секретарша встрепенулась:
- Знакома ли я с Анной Петровной? Ну разумеется! А что случилось?
Альберт затылком ощутил пристальный взгляд полковника, ему стало зябко. Он улыбнулся секретарю одной из своих обаятельных разоружающих улыбок и сказал прямо:
- Злые языки утверждают, будто она получила новую трёхкомнатную квартиру в обход жилищного законодательства. Я думаю, её мать, ветеран войны, заслужила...
- Чем я могу вам помочь, Альберт Генрихович? - спросила она, забыв о присутствии человека, который умел элементарно просто исчезать из поля зрения людей, оставаясь там, где стоял.
- Вы знаете меня?
- Слежу за вашими публикациями - это моя работа. Ваш последний очерк о ветеране войны и труда Грицко был очень интересным и запоминающимся.
- Понимаю... Спасибо... Анна Петровна подавала заявление на имя первого секретаря горкома партии, мне бы хотелось убедиться...
- Нет проблем, - поднялась секретарь, чьё имя-отчество Альберт так и не вспомнил, - сейчас найду.
Голопузый ангел прытко подлетел к ней и подсветил задницей, чтобы нужная архивная папка сразу же попала ей в руку.
- Можете взять, - заговорщически состроила глазки хранительница партийных дел, протягивая ликовавшему Штейнгауэру документы.
- Я верну, - пообещал он, клянясь про себя, что запрячет их навечно.
Ершов проводил Штейнгауэра всё тем же, пронизывающим насквозь, взглядом. И сквозил в том взгляде недоумённый вопрос, не рано ли молодой человек сунул нос в дела Первого, прикрывать которые обязано подразделение КГБ.
"...Моя мать, Сорокина Наталья Филипповна, 1921 года рождения, пенсионерка, ветеран войны и труда проживает в селе Христианинбургское, в доме совхоза "Христианинбургский", - писала Анна Петровна Кольцова в заявлении. - "В связи с преклонным возрастом и плохим состоянием здоровья она не может более проживать одна, но и не может жить у меня на пятом этаже - трудно подниматься. Прошу Вас помочь нам в решении этого вопроса..."
И никакого намёка на трёхкомнатную квартиру. Похвальная забота дочери о матери. Капитан милиции и ветеран войны наверняка заслужили семейный комфорт, посчитал заворготделом горкома партии Сорокин, знавший чаяния народа, в том числе и чаяния семьи Кренц. Хотел, вероятно, поощрить неподкупного председателя народного контроля. Оперативно связав различные сюжетные нити в узелок, ему не стоило большого труда договориться с Лобунцом, Долометьевым, Шмидтом и Функом о том, что Кольцова заберёт к себе Сорокину, в освободившийся дом Сорокиной вселятся Крец, все будут довольны и веселы. Но Тамара Кренц с мужем и свекровью вдруг заупрямились, узнав, что Функ вплёл в узелок еще одну ниточку - передовую доярку совхоза. Они очень обиделись, когда ниточка пострадавших от наводнения выпала из узелка и на общее решение квартирных обменов не повлияла.
Вняв просьбе Сорокина и его сестры с матерью, Лобунец написал на заявлении капитана милиции резолюцию:
"Тов. Долометьеву. Надо удовлетворить просьбу гр. Кольцовой А.П. по обмену квартиры на трёхкомнатную."
Ангел-хранитель с ехидной ухмылкой подсунул Штейнгауэру и торопливый ответ председателя горисполкома Долометьева:
"Вопрос по улучшению жилищных условий Кольцовой А.П. будет рассмотрен при сдаче очередного пятиэтажного дома в 1985 году."
Просто, быстро и со вкусом. А представительница подрывной рыночной капиталистической экономики со своими упрямцами пусть себе тонет в бюрократическом болоте.
У дежурного по горвоенкомату Альберт Штейнгауэр узнал, что председатель городского Совета ветеранов войны, подполковник в отставке и бывший заместитель командира бронетанкового, какого-то особого полка 67-летний бравый Коростылев Павел Антонович раньше времени со службы не уходит и найти его можно по коридору направо первая дверь.
Помня характеристику Коростылева, данную Капустиным, Штейнгауэр с порога заявил:
- Некоторые весьма уважаемые люди из горкома партии считают, что ветеран войны Сорокина Наталья Филипповна вместе с дочерью, капитаном милиции Кольцовой Анной Петровной квартирный комфорт заслужили ...
Договорить Альберт не успел.
- Чего-о?!. - заорал контуженный гитлеровской авиабомбой танкист. Его морщинистое как мочёное яблоко лицо быстро побагровело, выпуклые с кровавыми прожилками глаза немигаюче уставились на корреспондента, длилось это недолго, после чего глаза заслезились, он быстро-быстро замигал, вынул трясущейся рукой платок, протёр глаза, откашлялся и заговорил беспокойно, напористо. - Они заслужили? В каких это боях штабные тыловые крысы могли заслужить льготы ветеранов войны? Нет у них такого права. И не будет, пока я здесь! В годы войны, молодой человек, Сорокина служила в частях НКВД, участницей боёв, о чём свидетельствует её послужной список и карточка персонального учета, не была. Она ветеран труда, но не ветеран войны. Не знаю, может она и стреляла, но не во врагов - это точно. Я понимаю, вместо двухкомнатной квартиры и дома им удобнее занимать одну квартиру, побольше. Дом нужно было отдать семье инвалида войны или погибшего в Афгане солдатика. В городе 36 таких семей. Они заслужили. Пускай политики сколько угодно спорят об интернациональном долге наших воинов, о международном пролетарском долге или ещё какой дребедени - начхать! Ребята погибли или стали беспомощными инвалидами - это надо помнить! Им надо помогать, им и их семьям, ни о чём другом я и слышать не хочу! А если кто-то примазывается к ветеранам, чтобы получить незаслуженные льготы - это преступление против нас! А сколько ветеранов живёт просто в плохих условиях? Без медикаментов, без угля на зиму, без хлеба? Ветераны живут в лачугах как в окопах, а шлюхи в капитанских кителях лезут в дома со всеми удобствами! И почему-то в Боровом всё по справедливости, а в Христианинбурге всё шиворот-навыворот!.. Знаю я, чья это рука - Сорокин - брат этой сучки старается! Но мы их прищучим, будьте уверены!..
Ругаться во весь голос Альберт Штейнгауэр не умел. Не то чтобы духу не хватало - пока ещё хватало ума и сдержанности, коих ещё не поистратил как дедуля Коростылёв. Уходя от него, Альберт выразил восхищение несдававшимся борцам за справедливость.
Он шёл по военкоматовскому коридору на выход, а со стен вслед ему смотрели с фотографий живые лица погибших солдат. И каждый из парней насмешливо и в то же время серьёзно говорил ему:
"Эй, земеля, покажи им кузькину мать!.."
"Постой за нас как мы за тебя!.."
"Настал твой черёд воевать, друган!.."
"Матери, матери помоги!.. Одна осталась, понимаешь?!."
Последний солдат не сказал ни слова. Альберт прошёл было мимо, но ярко выраженный упрёк во взгляде будто ударил его. Он остановился и с удивлением всмотрелся в хмурое лицо. Под портретом стояло имя погибшего под Кандагаром - Дмитрий Абрамович Никонов. Он был в звании старшего сержанта мотострелкового полка.
"Что-то не так?" - мысленно спросил Альберт.
"А чего ты красуешься? - сказал солдат. - Тебя как человека просят, а ты!.."
"Прости, брат. Я к тебе ещё приду."
"Придёшь, куда ты денешься? Жизнь у всех одна и заканчивается одинаково. И спрос будет с каждого. Будет ли что ответить?"
Альберт кивнул и вышел на улицу.
"Что скажет Донченко, когда узнает, что я накопал? Что придумает, чтобы отказать в публикации очерка?" - думал он, шагая через пустынную рыночную площадь с деревянными прилавками торговых рядов.
Вначале у главного редактора "Правды Христианинбурга" отнялся дар речи, подскочило давление и красными пятнами пошло лицо, потом он разразился полуторачасовым потоком раздражёненных нравоучений, под конец посоветовал Штейнгауэру немедленно отправиться в отдел и заняться своим непосредственным делом - писать о соревновательном духе фуражных коров.
- Макар Васильевич, - упрямо давил Альберт, - это не ответ. Вернее, это ответ, но он не достоин истории, в которую я уже влез. Придумайте что-нибудь посущественнее.
- Ты наглец, Штейнгауэр! - взревел Фёдоров. - И зачем только я тебя взял? Ведь предупреждал Дорогов: "Горя хватишь с баламутом!.." Иди в отдел, говорю тебе! А за нарушение дисциплинарного порядка и невыполнение планов получишь выговор! Будешь и дальше наглеть, вылетишь вон, понял?
- Будьте здоровы, Макар Васильевич, - усмехнулся Альберт, вытаскивая из кармана работавший диктофон.
- Что это значит?!. Ты где его взял?!. - редактор был на грани истерики.
- Вы чихнули, Макар Васильевич, - стараясь сохранять спокойствие отвечал Штейнгауэр, не любивший, когда на него повышали голос. - Я собираю выдающиеся "чихи" современности. А эту японскую игрушку мне подарил один человек...
- Слушай, старик, - залился багровой краской примирения Донченко, - зарегистрировать письмо Кренц я тебе не разрешаю - это мое право, жалуйся куда хочешь и кому хочешь. Я не позволю ставить под сомнение авторитет партии! - тут он возвысил голос до трибунного. - Давай договоримся так: редакционного задания по жалобе Кренц я тебе не давал, хочешь продолжать - делай это в частном порядке и в свободное от работы время. Узнаю, что ты использовал хоть одну рабочую минуту - накажу немедля. Решай, я свое слово сказал!..
- Я тоже скажу. Позже.
- То есть, ты продолжишь расследование?
- Разумеется!
- Ну и зря...
- Ах, бросьте! Остановить меня вы не сможете!
- Почему?
- Потому что вы трус!
- Чего?!. - вытаращил глаза Донченко. - Да как ты смеешь со мной так разговаривать?!.
- Смею! - гневно ответил Штейнгауэр. - И очерк напишу, и принесу его вам, и вы его опубликуете! Шутить со мной не советую: добытые по делу о затоплении документы, письма, фотографии, копию очерка и сопроводительное письмо о том, что горком партии, горисполком и вы лично грозили мне расправой, я уже передал в надёжные руки, и если со мной что-то случится, эта история выплывет с ещё большим скандалом! Надеюсь, вы понимаете, о чём я говорю?
Донченко нервно перекладывал бумаги на столе, ежеминутно менялся в лице, часто хватался за телефон и бросал трубку, не помня номера, по которому хотел срочно позвонить.
- Я не понимаю, о чём ты говоришь, но что несёшь несуразицу - это мне ясно, - бросил он тщетные усилия пожаловаться то ли в горком Сорокину, то ли в КГБ Ершову. - Постой, - осенило вдруг его, - а ты как сюда попал?
- Куда?
- В редакцию, идиот! - заорал Донченко.
- Ну вы же меня сами пригласили! - удивился Штейнгауэр.
Он опять что-то вспомнил и махнул рукой:
- Ладно, иди, разберёмся, кто есть кто.
Альберт пожал плечами и пошел к себе в отдел. Поведение редактора натолкнуло на мысль, что в редакцию пришел он не сам, а вроде его кто-то сюда привел.
"Странно, - в тяжёлом раздумье закурил он у открытого окна в конце коридора. - Впечатление такое, будто я под колпаком... Неужели в редакцию газеты меня трудоустроили по протекции сотрудников КГБ? Раньше мне казалось, что Донченко импонировали мои пробы пера, но теперь что-то заставляет меня ставить это под сомнение!.. „А ты как сюда попал?..” Он что же, не помнит, почему меня взял?.. Нет, тут что-то не так... Химзавод мне пришлось оставить - обстановка там сложилась невыносимой. В дело вмешался секретарь парткома, по его рекомендации отдел кадров предложил мне работу в бюро эстетики, в мой первый рабочий день начальник бюро отправил меня в Христианинбург, в управление КГБ посмотреть, как лучше оформить Ленинскую комнату. Вообще-то бюро эстетики химзавода помогало навести глянец подшефным совхозам и небольшим предприятиям, но тогда просьба о помощи исходила от конторы, одно упоминание о которой многих людей бросает в дрожь. Я не стал задавать глупые вопросы, а сел в автобус и поехал в Христианинбург. Меня встретили радушно, показали комнату, которая оказалась совершенно пустой, выслушали мои советы, поблагодарили, кто-то подбросил меня на своей машине по пути на завод... Художник из меня некудышный, в конце дня кто-то, кажется, это был председатель антиалкогольной кампании Бардин, посоветовал съездить в редакцию „Правды Христианинбурга”, сказал, что там мной очень заинтересовались, что им нужен такой человек, как я... И я поехал, нисколько не заботясь о том, что кто-то сыграл роль благотворителя. У меня не было другого выбора. Самое сногсшибательное – Донченко меня ждал и принял в штат редакции безоговорочно! Пока я писал о коровах, всё было тихо, меня никто не трогал, а что будет теперь, когда Донченко стало известно о том, что я веду своё первое настоящее журналистское расследование? Главное – чьи интересы всплыли!.. Если подумать здраво, кинутся искать того, кому я отдал на хранение компромат. Мне, дураку, надо было всё спрятать или отдать на хранение, а я - в редакционный стол!.. "
Штейнгауэр покинул редакцию, но домой не поехал - пошёл в райисполком.
Здание тридцатых годов было реставрировано и ублажало взор свежей бело-голубой краской. Тополя быстро лысели и в ближайшую неделю обещали покрыться искристой изморозью.
Толстая прыщавая секретарша злилась на месячные текущие дела и на приветствие корреспондента родного сельхозотдела не ответила. В глубине души Альберт пожалел бедняжку, но вспомнил, что в саду Эдемском жена человека по имени Адам из природного любопытства поддалась искушению змия и за милую душу скушала вечное Божье наказание.
Ожидая приёма, он разглядывал красные переходящие знамёна "За победу в социалистическом соревновании" Крайкома КПСС, Крайсовпрофа и так далее, скучавшие рядом с сухими пыльными снопами алтайской твердой пшеницы редких урожайных годов. Время шло, а из двери с табличкой "Председатель райисполкома Шмидт Пётр Александрович" никто не объявлялся.
Альберт хотел было встать и уйти, но обиженная судьбой секретарша увидела на столе загоревшееся табло "Пригласите посетителя" и сказала ему:
- Зайдите, вас ждут.
Кабинет районного советского вождя роскошью не блистал. Обычный рабочий кабинет, способный вместить за длинным столом заседаний и на стульях вдоль стен человек тридцать. Большие собрания проходили в зале районного Дома культуры.
- Хотите чаю? - предложил председатель в чёрном костюме 56-го размера.
- Чаю? - переспросил взведенный как пружина часового механизма Штейнгауэр. - Вообще-то я предпочитаю кофе. Настоящий молотый чёрный кофе, кофе мужского рода, и никакого растворимого суррогата. Извините. Хотя, если между нами, настоящий кофе я не видел лет сто. А вы домой не торопитесь?..
- Мой дом здесь.
- Боитесь звонка Сталина?
- Не иронизируй, Штейнгауэр! Не уходить домой раньше восьми - привычка любого руководителя, понимаешь? И к чаю привычка. Анжелика умеет заваривать. Скажи лучше, что тебе от меня надо? Ходят слухи, будто ты копаешь яму советской власти. Не надорвёшься, сынок?..
"Брать быка за рога легче всего в райисполкоме, - подумал Альберт, усаживаясь в кресло напротив председателя. - Быки - люди сельские?.."
- Я - человек маленький, в случае чего советская власть раздавит меня как букашку. Раздавит и не заметит. В истории семьи Кренц один момент мне почему-то не нравится, - сказал он, следя за выражением лица Шмидта, с которым за прошедшие месяцы работы в сельхозотделе редакции установил что-то вроде дружеских коллегиальных отношений.
Вошла прыщавая Анжелика, поставила серебристый поднос с чайным сервизом. В маленьких хрустальных вазочках Альберт обнаружил домашнее малиновое варенье.
Шмидт глотнул чаю, снял трубку телефона.
- Николай Николаевич, надо бы встретиться, - сказал он, глядя на Штейнгауэра, будто тот был председателем горисполкома.
- По какому вопросу? - недовольный голос Долометьева был хорошо слышен и без динамика усилителя.
- По вопросу улучшения отношений с прессой.
- Штейнгауэр уже у вас?
- Да.
- И что?
- Чай пьет.
- Не понял?
- Чай пьет. С малиновым вареньем.
- Завтра в девять вас устроит?
Альберт согласно кивнул.
- Да, устроит.
- Бывайте здоровы, деятели! - Долометьев ушёл в гудки отбоя.
Штейнгауэр поставил пустую чашку на поднос, попробовал варенье, похвалил восхитительный аромат и вкус, поднялся, стал прощаться.
- В неприглядной истории семьи Кренц моей вины нет, - провожая корреспондента, вдруг с детской стеснительностью сказал Шмидт. - Эту историю пишет горком партии. Вы мне верите?
- Верю, - неожиданно сказал Штейнгауэр. - Только в университете, где я учусь, поговаривают о том, что Историю КПСС как предмет скоро отменят. Науке требуются художники, умеющие раскрашивать белые пятна истории.
- Встретимся завтра в девять у Долометьева, - улыбнулся Шмидт.
Альберт раскланялся и пошел на автобусную остановку, где проходил маршрут "Боровое - Христианинбург" - пора было ехать домой. Когда он выходил из райисполкома, из садочка в ту же сторону метрах в двадцати позади него зашагал мужчина средних лет. Ничего примечательного или настораживающего в нём занятый своими мыслями Альберт Штейнгауэр не заметил.
Он ехал домой с Кирюхой Саламатовым - ровесником и старым другом, мастером сборочного цеха завода точных измерительных приборов, рослым, черноволосым, лёгким на подъём, отчаянным зубоскалом. Потрепавшись по поводу коллективного онанизма в автобусе по старику Платону, Кирюха спросил, что выездил Альберт в Барнауле, в университете.
- Удача не покинула тебя? - намекал он на женщин, которым Штейнгауэр нравился. Нравился весёлым искромётным юмором, романтическими бреднями и какой-то возвышенной, проявляющейся исподволь, порядочностью.
- Удача? Скажи лучше, судьба. Она была рядом, - серьезно ответил журналист. - И познакомила... ты знаешь, с кем?
- С кем?
- С доктором исторических наук, профессором Бородавкиным.
- Это было так важно для него?
- Для него это была ирония судьбы, а для меня... Он подарил мне одну замечательную книжечку - "Историю Алтая", составленную преподавателями исторического факультета, тираж - шестьсот экземпляров!
- Подумаешь!.. - Кирюха пренебрежительно скривился. - Было бы что другое...
- Другое!.. - передразнил Штейнгауэр. - А ты знаешь, что древнейшая стоянка первобытного человека на территории Советского Союза найдена у нас, на Алтае, на речке Улалинке? Ей один миллион четыреста тысяч лет!
- Кому - речке?
- Стоянке! А находки Пазырыкских курганов не уступают сокровищам гробницы Тутанхамона!..
- Мои предки там не ночевали, - убежденно заявил Кирюха. - Мы донские. Деды под Томском жили.
- Под Томском? Тогда я и о них кое-что знаю.
- Из "Истории Алтая" Бородавкина?
- Из неё. - Альберт достал из сумки тонкую книжку с белыми язычками закладок между страниц, заглянул, прочитал Кирюхе: "В конце Х1V века западно-монгольские - ойратские племена подчинили себе алтайских кочевых и оседлых телеутов, теленгитов - "белых калмыков" и шорцев - "кузнецких татар" и создали огромное государство - Джунгарию".
- Татаро-монгольское иго? О Золотой Орде Чингиз-хана я читал. Никому покоя не давали.
- Это был принцип жизни - постоянные набеги на соседей и грабёж. Любимый внук Чингиз-хана Бату-хан расширил кочевую империю Западного Улуса, куда входил и Алтай. Христианинбурга тогда, разумеется, еще не было, не было и других городов, Кулундинская степь входила в территорию Белой Орды, которая была частью Золотой. Была еще Синяя Орда - Поволжье.
- Не понимаю, зачем тебе древняя история? Сегодняшние проблемы опаснее джунгарских набегов!
- "Хочу всё знать!" - помнишь киножурнал для детей? Когда-нибудь мои дети спросят меня, откуда они родом, чем славилась земля, на которой они родились, попросят рассказать былины, и что я им отвечу? Ты, скажу, сын, не имеешь корневой системы, родства не имеешь, и вообще на земле чужой? Нет, нет!.. Раньше я считал, что Сибирь была безлюдной, пока сюда не пришли первые переселенцы. Но здесь, оказывается, жили десятки племен, которые имели свою культуру. Ты знаешь, что такое иметь свою культуру? Это значит жить не как все, это значит жить по-своему. К XV11 веку набеги кочевников разорили население Сибири, князь эуштинцев Тоян бил челом Борису Годунову, чтобы тот побил джунгаров. Ойратский хан Кучум тоже порядком подпортил кровь России, чтобы бороться с ним, нужна была сила, нужны были военные укреплённые посты на границе. Построили Томскую крепость, потом Кузнецкую. Под началом томского воеводы состояли казаки. Местное население землепашеством не занималось, хлеб стоил дорого, после службы казачьи старшины стали брать царскую землю в аренду и основывать деревни, куда селились приезжие европейцы, отставные солдаты, просто беглые люди. Есть там деревня Саламатово...
Глаза Кирюхи заблестели любопытством.
- Дашь почитать?
- С возвратом?
- А то!
Казаки всегда служили верой и правдой России и друзьям. И Кирюхе тоже захотелось отблагодарить Альберта чем-нибудь таким... Посмотрев по сторонам, он заметил, что какой-то мужчина будто споткнулся об него взглядом и быстро отвел глаза. Кирюха ткнул локтем в бок друга:
- За нами наблюдает какой-то тип. Вон тот, в клетчатой куртке. Ты его знаешь?
- Нет, - сердце журналиста ёкнуло: "Охотятся за документами!.." Он торопливо сунул руку в карман - согнутые пополам бумаги лежали на месте. Он вытер мгновенно вспотевший лоб и обеспокоеннно оглянулся - не стоит ли кто из шпиков за спиной. Их обоих окружали заводские люди.
- Что, деньги? - насторожился Саламатов.
- Да, - ляпнул Штейнгауэр.
- Украли?
- Нет, обошлось, слава Богу.
- А чего он так смотрит? - не унимался Саламатов.
- Кто его знает? - Альберт незаметно переложил документы из своего кармана в модный пластиковый пакет друга - так надёжнее: если схватят, как это было после убийства Оксаны Беловой, при нем ничего, кроме безобидных бумаг Виктора Краузе, не окажется. Кирюха поймёт и сам принесёт документы в редакцию.
На остановке "40 лет Октября", где они вышли, затормозила непонятно откуда появившаяся чёрная "Волга" с тонированными стеклами, из неё вылез широкоплечий скуластый мужчина в тёмных очках и хорошем костюме.
- Это за мной, - осевшим от волнения голосом сказал Кирюхе Альберт.
- Откуда такие крутые? - замедлил ход обескураженный Саламатов.
- Это не они, - тихо сказал Штейнгауэр, - это я такой...
Мужчина с лёгкой доброжелательной улыбкой встал на их пути. На почти двухметрового Саламатова он даже не взглянул, всё его внимание сосредоточилось на сохранявшем внешнее спокойствие Альберте Штейнгауэре.
- Добрый день, Альберт Генрихович, - ещё шире улыбнулся он подошедшему корреспонденту сельхозотдела районной газеты.
В последние дни Альберт напряжённо ждал встречи с госбезопасностью и в этот момент просто обомлел от подступившего страха. Фантазия его заработала с колоссальной скоростью...
... - извините, но товарищ Донченко просил вас срочно приехать, - продолжал мужчина. - Мы с ним давние друзья, поэтому согласились помочь. Прошу!..
Это был приказ. И приказ не главного редактора. У Донченко "крутых" друзей в повседневном услужении не было. Кто-то другой настоятельно желал встретиться с корреспондентом.
- А обратно? - снаглел Альберт. - Денег на автобус у меня нет!
- И обратно доставим, не беспокойтесь! - пообещал мужчина.
Боковым зрением Альберт видел уходившего вдоль по улице в сторону универмага филера из автобуса. "Кагэбэшники..." - решил он, зная наверняка, что ошибиться невозможно - это на Западе конкурируют различные фирмы, контрразведчики и сектанты, а здесь...
- Завтра встретимся, - сказал он неуверенно переминавшемуся Саламатову.
На заднем сиденье машины Штейнгауэра сжали твёрдыми плечами два мордоворота. От них до одури пахло дезодорантом и дорогими сигаретами. В моде была мятная жвачка, но они за модой не гнались, неожиданно угостив Альберта баночным пивом "Wahrsteiner".
- Спасибо, - отказался Альберт, - после пива у меня голова болит...
- Не болит голова только у дятла, - пошутил водитель, разглядывая Штейнгауэра в зеркало заднего вида.
- Это потому, что он постоянно "стучит"? - подковырнул Альберт.
Доброжелательность гэбистов со свистом вылетела в приспущенное стекло.
- Раньше в хлебовозки швыряли, - продолжал язвить Штейнгауэр, - а теперь - на "Волге"!..
- А что ты хочешь - прогресс!.. - хмыкнул встречавший.
И больше никто не проронил ни слова.
Если бы всё это происходило не с ним, Альберт подумал бы наверное, что он спит и ему приснился сон, подсознательно скопированный из какого-то фильма или книги про шпионов.
Перед въездом в Христианинбург Альберт отвлёкся от собственной проблемы и не понял, какого чёрта встречавший вдруг полез вытирать ему нос влажной бумажной салфеткой.
Через сколько времени он проснулся, Штейнгауэр не знал. Да он и не проснулся, так только, глаза открыл. После хлороформа сознание плыло, немного подташнивало и хотелось спать, спать и спать. Он так и сделал бы, если бы находился дома... Кагэбэшная квартира вряд ли могла быть обставлена вещами середины семидесятых годов, хранивших воспоминания и дух одинокой женщины пенсионного возраста, которую изредка навещали дети и внуки, чьи портреты и чёрно-белые семейные фотографии в деревянных рамах висели по стенам. Если бы Сорокина не переехала к дочери, он бы подумал, что он в её доме. Но у отставной майорши был цветной "Славутич" и новая электронная швейная машинка, а тут стояли чёрно-белый "Рекорд-412" и старый "Зингер". За густой оконной тюлью, разросшимися кустами и дощатым забором не было видно ни соседнего дома, ни даже части улицы, возможно, там вообще летом росла картошка или помидоры. Другими словами, определить, где он находился, Альберт Штейнгауэр не смог.
Прошедшее дорого памяти. Оно не страшит так, как страшит неизвестное будущее. Фантазия в области возможных последствий необдуманного шага беспредельна. Стоявший на страже порядка и законности полковник Эберт рассказывал, как в войне с преступностью знакомый генерал вынужден был применять непопулярные методы. Так, следуя примерам, обозленный убийствами мент организовал в центре города, в частном жилом секторе "пресс-хату". Хозяин квартиры, ссученный вор, худой, жилистый, сгорбленный десятком "ходок" в зону, как, впрочем, и два его подручника - Лом и Грохот обламывали каждого, кого привозил "на допрос" начальник милиции крупного областного города. Топтавшие зону уголовники раскалывали бандитов, насильников и убийц, не задумываясь о правах человека, презумпции невиновности, о законности "мероприятий". Крепких и упрямых пугали фотографиями мужеложества. Не помогало - опускали. Люди с честью лезли в петлю, доказывая обломам и ментам крепость несломленного духа и свою невиновность.
О методах советских чекистов Альберт Штейнгауэр ничего не знал. Вряд ли, думал он, они работают средствами святой инквизиции времен мрачного средневековья, имея современные апробированные психотропные средства развязывания языков. В любом случае кровавыми пытками в тёплой обжитой комнате не пахло. Ожидался "задушевный" разговор, результатом которого чекисты могли остаться недовольны, иначе зачем было применять хлороформ? С другой стороны, похищение было довольно примитивным... Штейнгауэр не знал, что и думать.
Однако сомнений не оставалось - предстоял серьезный разговор со службой госбезопасности. Не такой уж он и дурак, этот Штейнгауэр, чтобы не знать о существовании "конторы" в городе. Он один, не считая самих чекистов, знал точно, кто из журналистов Христианинбурга тайно встречался с сотрудниками КГБ на конспиративных квартирах или, когда появлялся особый зуд стукачества, в отдельных кабинетах в зданиях горисполкома, районного агропромышленного объединения, городском Доме культуры, в парке, везде, где можно было спрятаться от любопытных глаз. Для чего, с какой целью выслеживал Альберт сексотов, почему ненавидел чекистов, объяснять он не брался. Было очевидно, что он хотел хоть как-то обезопасить свою журналистскую деятельность, деятельность человека передовой линии, деятельность нацмена, в ком пробудилось сознание человека с ущемленными правами. Изучая поведение коллег, он искал собственную линию поведения в случае вербовки секретным агентом КГБ. Первым на память приходил Черепаха - бывший корреспондент промышленного отдела редакции газеты "Правда Христианинбурга" Олег Черепахин, написавший разгромную статью по экологии региона, главным виновником которой указывался химзавод в Боровом. Автора статьи вызвали в горком партии, устроили разнос, подключили КГБ, и вернулся борец в редакцию еле живым. Дав подписку о неразглашении тайн оборонного предприятия и на сотрудничество с органами, на все вопросы он отвечал только кислой улыбкой и слабым пожатием плеч, дескать, чего вы спрашиваете, разве сами не понимаете, чем всё закончилось? Через некоторое время совесть совсем замучила хорошего парня и он ушёл из газеты. Альберт видел, что опасной игры с чекистами не избежать и ему. Это было время журналистов одной статьи. Написав её, они исчезали с газетных полей. Иные - навсегда. Другого пути не было и у Альберта. Нет, был - в прежнее полурабское состояние, откуда его голос всё равно никто не услышит. Вернуться туда он был согласен только в кровоподтёках драки с Лобунцом и Долометьевым, с Системой. А пока этого не произошло, нужно было знать, кто какими фигурами играет, как ходит, на что способен.
В комнату, где на диване со сном и головной болью боролся Штейнгауэр, вошел... нет, это был не председатель городского отдела Христианинбургского отделения Алтайского управления КГБ СССР полковник Ершов, переступив порог, посреди комнаты остановился неизвестный мужчина.
- Добрый день, уважаемый Альберт Генрихович, - поздоровался он, а заметив недовольство, спросил: - Вас что-нибудь беспокоит?
Ни на приветствие, ни на вопрос Альберт не ответил, с невольным нетерпением уставился на вошедшего. Перед ним стоял ярко выраженный тип советского казаха, родившегося в Алма-Ате и успешно закончившего специальное высшее учебное заведение в Москве - манеры поведения, тон голоса, акающий московский говорок не оставляли в том сомнений.
- Как вы себя чувствуете, Альберт Генрихович? - вежливо поинтересовался мужчина, склонив голову к плечу, чтобы видеть выражение глаз журналиста.
Альберт сел, ответил с нескрываемым раздражением:
- Вы же знаете - погано.
- Знаете, где находитесь?
- Догадываюсь.
- И где же?
- Не в сумасшедшем доме.
- Правильно, - рассмеялся неизвестный. - Мы у моей мамы, но её дома нет - ушла на рынок за продуктами. А зовут меня... Ибрагим Муратович.... Зовите меня просто Ибрагим.
- Это ваше оперативное имя?
- Настоящее.
- Понятно. На рынок - мы в городе?
- Да, мы в городе.
- В каком?
- В Христианинбурге, разумеется. И поскольку чувствуете вы себя... В общем, с вами, Альберт Генрихович, хочет поговорить мой шеф.
- Шеф? Он здесь? Почему же не войдёт?
- Он подъедет с минуты на минуту, - Ибрагим приоткрыл дверь в прихожую, по мимолётному выражению его лица Альберт догадался, что там находился ещё кто-то, кто ждал условного сигнала, чтобы сделать очередной кагэбэшный манёвр. Быть может, то были бравые крутоплечие ребята при галстучках, а может, сидел худосочный оператор в домашних шлёпанцах, записывал разговор на магнитную ленту, чтобы повязать ею корреспондента, как повязал других журналистов районки. Вряд ли кто из "пригалстучников" или этого, "пришляпанного" - чекиста при шляпе, догадывался о том, что Штейнгауэр играл всерьёз, поскольку другого выбора не имел. Но если бы они и просчитали это, продвинуться в раскрытии намерений Штейнгауэра не смогли бы - тут он был непредсказуем.
Ибрагим задержался возле двери, помолчал, разглядывая цветущую герань на широком подоконнике, затем, поворачиваясь к журналисту, произнёс:
- Я так и думал: вы очень сообразительный человек...
- Спасибо... Только зачем мне эта сообразительность, когда людей усыпляют хлороформом и отвозят неизвестно куда, чтобы "поговорить по-дружески"?..
Вошедший в комнату полковник Ершов слышал вопрос Штейнгауэра и с порога благодушно и радостно, будто и впрямь нашёл запропавшего в лабиринтах улиц чужого города друга детства, имевшего проблемы с ориентацией, едва не закричал:
- Альберт Генрихович, вы в порядке?! Извините, ради Бога, что отнимаем у вас драгоценное время, мы постараемся компенсировать его очень интересным разговором на любимую вами тему, более того, поделимся редчайшей информацией, которая поможет вам в продвижении по службе! Поверьте, если бы не чрезвычайные обстоятельства, мы бы никогда... Вы понимаете - никогда!..
Альберт мучительно пытался вспомнить, где и когда, в какой книге или в каком фильме всё это он читал или видел. История повторялась как расписанная по нотам! Или у него началось раздвоение сознания? Один Штейнгауэр - несгибаемый журналист, второй - подверженный страхам обыватель?
Первая задача чекиста - расположить собеседника к доверительному разговору. Альберт сам не раз использовал этот приём, чтобы раскрыть рты простодушных субъектов. Выдержав паузу внутреннего смеха, он поднялся, шагнул навстречу человеку, излучавшему тепло жаркого колымского лета. Сухое сильное рукопожатие окатило Альберта холодным предчувствием беды. Он подумал о том, что Рената трижды будет разогревать ужин, но так его и не дождётся. Может оказаться так, что не дождётся никогда.
- А что вообще происходит? - спросил он хмурясь, не скрывая накатившего вдруг раздражения.
Полковник Ершов в настроении схватил журналиста за плечи, основательно встряхнул и, не снижая напора, быстро ответил, одновременно широким жестом приглашая за стол, на котором появилось всё то же баночное пиво, что-то наподобие ошпаренных раков и нарезанной селёдки в белых колечках лука:
- Да ничего особенного! Пустячок!.. И если вы поможете нам его подправить, служба государственной безопасности будет вам пожизненно благодарна.
- Ради пустячка столько секретности? Нельзя было воспользоваться простым приглашением?
Полковник Ершов решил придать встрече серьезную озабоченность, покачал головой:
- Хорошо ли вы чувствуете себя в рубашке корреспондента сельскохозяйственного отдела, Альберт Генрихович?
- Признаться, не совсем... - на всякий случай честно сказал Штейнгауэр.
- Кто-то мешает?
- Да.
- И кто?
- Да есть такой... Альберт Штейнгауэр. Туповат и ленив, план по строчкам не выполняет, хамит коллегам... Капустин из кожи вон лезет, чтобы ученик блистал знанием районного скота поголовно, а встречает откровенное издевательство... Вы меня понимаете, Алексей Гаврилович?
- Разумеется! Мне бы тоже не понравилось считать свиные рыла города и района , я понимаю ваше стремление к познанию человеческой души.
- Но чем я могу помочь сильнейшей структуре государства? Хотите сделать из меня Джеймса Бонда? Боюсь, не потяну - не вышел умом и статью.
Ибрагим соблюдал субординацию и в разговор не встревал.
Полковник Ершов достал из кармана пиджака перламутровый футляр, открыл, нацепил на нос очки в лёгкой металлической оправе.
- Анастасия Петровна Кренц... Вы хорошо её знаете?
- Достаточно, - улыбнулся Штейнгауэр, чья напряженная душа расслабилась, как только он узнал, что беспокоило Ершова. В целом он похвалил себя за то, что вёл себя превосходно: на истерику не сорвался, словесным трусливым поносом не изошёл, картинные позы голливудских звёзд не занимал, оставался сдержанным и внешне хладнокровным. - Она женщина простая, бесхитростная, жаль мне её... - А сам подумал, гася лукавые искры в глазах: "Хотели нагнать страху? Ну так вы его нагнали. Комариный рай Нарыма меня не прельщает. Только у меня было время взять себя в руки, поэтому теперь, если понадобится ввести вас в заблуждение, я изображу вам и истерику, и понос, и голливудские позы, но своего расследования не оставлю - в достижении цели брезжит надежда на собственное выживание. Слабого вы сожрёте..." - Подумав, спросил прямо: - Что вам не понравилось в моём поведении? Вопрос глупый, но всё же...
- Не понравилось? Почему вы так решили? - удивился полковник госбезопасности.
- Совпадение действий.
- Каких действий?
- Моих и ваших.
- То есть? - прикинулся идиотом полковник.
- Ах, бросьте...
- Ну хорошо, Альберт Генрихович, - вздохнул он, - жертвую коня в обмен на туру. В шахматы, говорят, вы играете... Я прошу вас обождать с публикацией статьи о затоплении частного жилого сектора.
Никакой статьи ещё не было. Полковник этого не знал. Посвящать его в это нельзя было ни в коем случае. Но Альберта выдало удивление.
- Вы ещё не отправили её? - в голосе полковника слышалась надежда на положительный для госбезопасности ответ.
- Я обязан быть точным в определениях, - сорвалось у журналиста. - Вы ведь не простите ошибки.
- Но вы статью отправите.
- Откуда вы знаете?
- Мы знаем вас. Знаем и не боимся ошибиться.
- Да?
- Да. Вы предсказуемы.
- Это плохо.
- Не думаю.
- А если я сделаю всё с точностью до наоборот?
- Не сделаете.
- Почему?
- Полученная вами информация не позволит.
- Согласен.
- Согласны обождать?
- Сколько времени вам нужно? Не спрашиваю, для чего - всё равно не скажете, а если и скажете - не поверю.
- Тогда не скажем. А времени - две недели.
Две недели? Что может измениться в городе за две ближайшие недели в период застоя перестройки? Анастасия Петровна получит квартиру? Прекрасно! Чем не концовка для статьи? Результативность журналистского вмешательства обозначится... В противном случае проявятся во всей своей красе карательные мероприятия.
- Знаете, Алексей Гаврилович, я вашу просьбу исполню, - сказал Альберт. - У меня будет это время, хочу я того или нет. Проверив крепость Донченко, я начну "бомбардировать" редакции центральных газет. На всё уйдёт не меньше месяца. Западная печать, говорят, реагирует быстрее. Простите, вы ведь не одобряете космополитизма.
- Не одобряю. Это непатриотично. Хотя прощаю. Больше месяца? Вы до сих пор не имеете связи с центральным органом?
- Если бы я не имел этой связи, вы бы со мной не стали церемониться, правда? Секретные сотрудники информировали вас верно: связь есть. Вы сами не раз читали мои материалы на страницах "Neuer Weg", "Deutscher Ring", других газет. Это значит, что я имею покровительство центрального органа ЦК КПСС и мне не страшен даже Алтайский крайком партии, не говоря о городском комитете. Редакцию газеты "Neuer Weg" заинтересовала моя деятельность, и если вдруг Москва не получит от меня новых известий, она забеспокоится, поверьте. Полученная информация, как вы заметили, остановиться никому не даст.
Всё, они его не тронут, пока не проверят, а проверка подтвердит сказанное, за исключением, пожалуй, главного - покровительства ЦК КПСС Штейнгауэр не имел. Но кто это мог знать? Стало быть, комитетчики бросятся подчищать хвосты и красить траву газонов, ожидая московской проверки. Или прижмут редакцию в Москве, изымут статью, сработают с опережением. Тогда не сдобровать...
- На том и порешили, - потёр ладони, собираясь ехать накручивать хвосты сослуживцам повеселевший Ершов.
Альберт наблюдал за ним уже без прежней боязни.
- Алексей Гаврилович, - обратился он к полковнику, который открыто, немо, едва приметной мимикой лица и глаз разговаривал с Ибрагимом, то ли благодаря за отлично проведенную операцию, то ли отдавая распоряжения по развитию ранее обговоренного плана. - Алексей Гаврилович, - повторил, пряча сметливый взгляд, Альберт, - что за информация, которой вы готовы поделиться со мной?
- Да, я действительно готов поделиться с вами очень интересной информацией, которая наверняка поднимет вас в глазах ваших читателей и главного редактора, но по прошествии двух недель, не раньше.
- Понятно. Только мне она уже безынтересна, - без сожаления сказал Штейнгауэр, за благодарностью советских чекистов не гнавшийся.
Крутоплечие ребята доставили замкнувшегося Штейнгауэра в той же машине прямо к его родному облезлому подъезду. Бросив беглый взгляд наверх, он увидел в лоджии уставшую от ожидания и дурных дум Ренату. Подумав о предстоявшем объяснении столь позднего возвращения домой, он поскучнел еще больше. Сочувствующий вздох одного из провожавших лишь обозлил его...
- Здравствуйте... - поравнялся Альберт с мужчиной из чёрной „волги”.
Произнеся помертвевшими губами приветствие, Альберт как бы очнулся и понял, что нарисованная им картина должна либо получить сейчас своё дальнейшее логическое продолжение и подтверждение, либо окажется всего лишь бурной фантазией воспалённого ума.
Мужчина ещё раз кивнул ему, шагнул мимо и радушно поздоровался с женщиной средних лет, которую поджидал.
Глава шестая
День обещал быть мерзким. Едва проснувшись, Альберт сразу понял это. Покидать тёплую постель с горячей женой не хотелось. Там, за пределами родной постели, за пределами уютной квартиры ожидали промозглый ветер, взбешенные главы города и района, главный редактор "Правды Христианинбурга" Донченко, капитан милиции Кольцова, полковник госбезопасности Ершов с преданными сексотами, среди которых, как с улыбкой инквизитора сообщил шеф секретной службы, наш друг с удивлением и радостью мог бы узнать своих друзей и коллег. Впервые в голову холодной змеёй вползла мысль об умном, всегда и обо всем информированном друге - Викторе Краузе, который, если подумать, пользовался чьей-то помощью. Но то был Виктор, то был друг, и Альберт гнал прочь дурное подозрение. Это было действительно ничем не оправданное подозрение, не вязавшееся с тем, что Виктор был одним из тех немцев, кто пытался пробиться к правительству с идеей возрождения национального меньшинства, - то была стезя справедливости, в которой слышался тихий ропот оскорблённых. Или Виктор был завербован против своей воли и сражался на двух фронтах одновременно?
Он жался к Ренате как котёнок к кошке, а она раздражённо шпыняла его в бок и шипела:
- Сколько можно дрыхнуть? Вставай, засоня!..
- Я не засоня! - не обижался Альберт. - Я любвеобильный и преданный муж.
- Чего?
- По восточному гороскопу...
- О, как ты мне надоел со своим гороскопом! - отодвинулась она.
Скорее рак на горе свистнет, неожиданно и зло подумал Альберт, чем она лаской ответит на ласку. Ничто не может изменить её. Это как данность. Что-то наподобие фригидности: будет хотеть, будет требовать нежности, заведётся, получит оргазм, а сама в ответ даже пальцем не шевельнёт. А уж первой в провокации любви она не была никогда. Какой-то дебил с детства втолмачил в её голову, что мужчина должен добиваться любви женщины, а она - сопротивляться. Ну хорошо, по молодости, добиваясь признания, он обхаживал её несколько месяцев, но теперь!.. И ведь сколько раз он вспыхивал порохом, уходил из дома, ночевал где придётся, иногда этот внутренний озноб пытались отогреть другие, очень ласковые и нежные женщины, а он - звезды не лгут! - возвращался к ней. Возвращался ещё и потому, что с Ренатой, оставшейся вдруг в пустом одиночестве, совершалась невероятная метаморфоза: осознав своё положение, она, жалея, опять же, только себя, рыдала несколько часов подряд и потом, опухшая от слёз, отправлялась на поиски мужа.
В последний раз выжженное страданиями сердце провело ночь на жёстких стульях сельскохозяйственного отдела редакции.
Ах, эти стрессы!..
- Нет порядка, нет и покоя, - сдержанно ответил Альберт.
- Порешь ерунду, спать мешаешь!..
Про себя взбешенный Штейнгауэр решил, что при первой же возможности непременно уйдёт. Уйдет к ласковой и нежной. Уйдет к интеллигентной, способной понять писательскую душу. А лучше всего - будет жить один. Женщину для любви он всегда найдёт. Любовь нынче продается за рупь с полтиной. Мораль? Нравственность? Принципы? Кому они стали нужны?..
- Мы ещё посмотрим!.. - буркнул он.
Но уйти, раз и навсегда, было некуда. В этом и заключалось постоянство.
Усилием воли он переключился на другие мысли. Нет, он не был лентяем. В последнее время вообще работал как одержимый. Результативность вчерашнего дня уравновесила настроение: написал очерк о технике-изобретателе, получил поощрительную премию райсельхозуправления за действенность статей, порвал третий выговор Фёдорова, дозвонился до "Neuer Weg" и с тревожно-радостным удивлением узнал, что номер с критической статьёй "Единоборство" вышел в свет и сегодня читатели получат её.
Он вылез из-под одеяла, натянул джинсы, пошёл в ванную.
Председатель городского отдела Алтайского управления КГБ СССР Алексей Гаврилович Ершов недооценил "гражданскую яростность" корреспондента. Ровно через две недели после "встречи" Штейнгауэра с Ершовым, которая всё же состоялась на конспиративной квартире КГБ, бюро Алтайского крайкома КПСС приняло опережавшее статью Штейнгауэра постановление "О серьёзных нарушениях в ряде городов и районов края принципов социальной справедливости при распределении жилья", выдержку из которого Штейнгауэр затвердил как "Отче наш...": "...Особенно большой размах приняло это в Христианинбурге, где в обход существующей очереди, с нарушением жилищного кодекса были выделены квартиры Лобунцу - бывшему работнику СУ-32, Фукс Е.М. - секретарю горкома КПСС и др. В то же время исполкомами гор-райсоветов проявлены бездушие и формальное отношение к решению жилищных вопросов 36 инвалидов войны и семей погибших воинов, хотя на это ранее обращалось внимание в записке комиссии партконтроля. Из-за безответственного отношения к порученному делу председателей исполкомов Долометьева Н.Н. и Шмидта П.А. эти нарушения не были устранены..."
Ершов полагал, что Штейнгауэр будет сыт постановлением крайкома и поймёт, что опоздал. А тот молча поднял новый факт как пролетарский булыжник и швырнул его в окно крайкома партии: "Бюро наказало виновных. Но как? Партийные билеты у них не отобрали. Ведь это значило бы конец власти Советов. Квартирные мошенники на ключевых позициях города и района отделались выговорами и, как говорится, лёгким испугом. Покраснев для приличия, никто из них не освободил свой особняк для инвалида войны..."
Альберт умылся, оделся, принялся готовить скорый завтрак: пару чашек бразильского кофе с сахаром, хлеб, масло, варенье. Пока варилось кофе, он стоял у окна и курил.
Тогда, больше месяца назад, Шмидт сдержал слово и в девять часов утра пришёл к Долометьеву. Увидев Штейнгауэра в приёмной, не замедлил шаг и не поздоровался, бросил угрюмо: "Вас позовут..."
Хотят договориться, понял он. Ну что же, пусть договариваются, лишь бы дело сдвинулось. А через пять минут прибежал перепуганный насмерть Донченко: "Вызвали на ковёр... из-за тебя! Иди, работай и сюда чтобы больше ни ногой! Мы не можем критиковать своё начальство!.."
Это он, Донченко, не мог, а Штейнгауэр - запросто. Донченко трижды возвращал Штейнгауэру статью о жертвах и виновниках потопа, ссылаясь на излишнюю многоплановость материала, а упрямый журналист трижды переделывал её, каждый раз дополняя всё новыми и новыми фактами мошенничества. Наиздевавшись над малодушием редактора, он отправил статью в "Советскую Россию". Ершов не дремал - письмо "затерялось". После ожидания, волнений, бесконечных телефонных переговоров с редакцией Штейнгауэр уговорил политического обозревателя Марию Петровну Чередниченко рассмотреть новый материал. Спустя время из "Советской России" пришло коротенькое сообщение: "Ваше письмо послано на рассмотрение в Алтайский крайисполком. О результатах просили сообщить Вам."
Результатом явилось постановление крайисполкома, основанное, скорее всего, на материалах Штейнгауэра, перехваченных Ершовым, а не на полученных много позже из "Советской России".
Альберт ехал в автобусе на работу. Ехал, быть может, в последний раз: три выговора подряд - не шутка. Сегодня следовало ждать увольнения по профессиональной непригодности. Бывший в курсе дел Саламатов насел:
- Вид у тебя, Алька фон Генри, прямо скажем, неважнецкий. Стряслось что?
- Новостей полно. Тебе какие?
- Сперва с хвостиком.
- Вчера ездил смотреть, как устроились Кренц. Дом не новый, но и не барак - жить можно. Костя не без рук, подновит где надо. Главное - надёжная крыша над головой.
- Поздравляю! Если бы не ты...
- Мое вмешательство сыграло роль, но лавры я бы отдал главному редактору и сотрудникам "Neuer Weg", выдержавшим жалобы крайкома партии в ЦК КПСС на "опасный крен немецкой газеты в условиях общепартийного кризиса".
- Чего ты всё время принижаешь себя? - оскорбился за друга Саламатов. - Я ведь знаю, почему твои документы вдруг оказались в моем пакете! Если бы твои коллеги столько пережили, сколько пережил ты!
- В Москве события покруче разворачиваются, - отмахнулся Альберт. - Там, я слышал, главных редакторов отстреливают как банкиров. Мне непонятно, действительно ли власти осознали свою вину по отношению к людям, или постановление крайкома - всего лишь дешёвая плата по старым векселям? Если так, чего тогда стоит социальная справедливость? Торжество ли это принципа равных для всех гражданских прав или милостивый дар власть имущих - дескать, хочу - милую, хочу - казню?..
- Во что эта справедливость обойдется тебе? - сурово спросил Саламатов, разглядывая салон - не прячется ли за спинами горбатый топтун.
- Не знаю, - вяло сказал Альберт. - Знаю лишь, что дни мои в "Правде Христианинбурга" сочтены.
Немецкую газету "Neuer Weg" в Христианинбурге выписывали немногие. Но тираж ее к концу дня возрос: заработали появившиеся на предприятиях ксероксы, статью "Единоборство" множили печатными машинками и фотоснимками, переписывали в школьные тетради. Пропагандисты компартии бросились по заводам и фабрикам восстанавливать "ум, честь и совесть нашей эпохи", но неожиданно для себя натолкнулись на стойкое сопротивление "молчаливого большинства", вставшего на защиту Штейнгауэра. В сельхозотдел редакции "Правдa Христианинбурга" с жалобами на ущемление конституционных прав повалил раздражённый народ.
В городе "неожиданно" для органов госбезопасности образовались первые демократически настроенные группы, куда вошли инженеры, конструкторы, врачи, учителя. Поговаривали, правда, что эти группы - ничто иное, как искусственно созданная органами безопасности временная структура, направленная на выявление настоящих демократов с целью их локализации и тихого подавления. Они вывели народ на политические митинги протеста против коррумпированной власти. Как бы там ни было, а Лобунцов и Долометьев спешно оставили руководящие посты. Власть до первых выборов мэра города удержал Ершов, подтвердив постулат о том, что власть может переходить из рук в руки, от одного партийного функционера к другому, но в целом она была есть и всегда будет подконтрольной людям невидимого фронта, подчиняющихся всё тому же Центру Системы.
Но Центр Системы прогнил изнутри. Распались КПСС и Советский Союз. КГБ СССР преобразовалась в ФСБ, публично отказавшись от тотального контроля личной жизни граждан.
В России начался жёсткий передел государственной собственности, набрала силу "прихватизация", в субъектах Российской Федерации на волне национального возрождения и стремлении к независимости, выходя из-под тотального контроля Москвы возникли местные "бандформирования", миллионы людей вкусили бедность, перестали доверять жадно скупавшим власть "политическим лидерам".
"А кто виноват? - спрашивал себя собственный корреспондент в Алтайском крае центральной немецкой газеты "Neuer Weg" Альберт Штейнгауэр. И отвечал: - Поправшие справедливость".
Но это всё произошло лишь спустя три с лишним года после того, как возвышенного духом, счастливого и гордого успехом Альберта Штейнгауэра вызвали на бюро Христианинбургского горкома партии. На повестке дня стояло обсуждение статьи „Единоборство...”
- Ты всё сделал правильно и бояться тебе нечего, напутствовал Капустин. - Если уж сильно прижмут, делай упор на то, что газета – орган ЦК КПСС...
На заседание бюро Альберта сопровождал редактор „Правды Христианинбурга” Донченко. Стоял морозный декабрь, возвышенное настроение молодого журналиста сменилось напряжённым ожиданием развязки. Он прятал панический страх обыкновенного человека перед встречей с наделёнными властными полномочиями людьми.
- Макар Васильевич, - чтобы только не молчать, обратился Альберт к вышагивавшему рядом мрачному как грозовая туча Донченко, - кто вообще входит в состав бюро горкома партии?
- Бюро горкома партии – это вся руководящая верхушка города, куда входят межрайонный прокурор, председатель управления госбезопасности, начальник милиции, директора заводов... Сегодня они тебя в порошок сотрут. Не послушался ты меня. А я ведь трижды советовал: уймись!..
- Что меня ждёт, как вы думаете?
- Не знаю. В тридцать седьмом году тебя бы расстреляли в двадцать четыре часа. После войны дали бы лет пятнадцать лагерей. А сегодня... так просто тебе это не сойдёт. Говорят, твои действия подпадают под статью „за клевету”.
- Это неправда.
- Кого это волнует?
- Меня.
- Ну разве что тебя... Москве, я думаю, уже не до этого...
- Напрасно вы думаете, что я - глупый мальчишка. Я завязал хороший контакт с заведующим партийным отделом московской редакции Подбельским, он меня не бросит.
- Это ты так думаешь, - сказал Донченко, обрывая разговор.
В приёмной горкома Марк Васильевич о чём-то пошептался с секретаршей и та немедленно удалилась в кабинет Лобунца, где собрались члены бюро.
Альберт всё отмечал и старался запомнить, но волнение возросло до критической отметки, он чувствовал себя как перед смертной казнью, потерял связь с реальностью и был на волоске от обморока.
- Кто дал указание подорвать авторитет горкома партии?!.
- Кто открыл партийный архив и выдал секретные документы?!.
- Кто вообще подсказал дурацкую идею – написать подрывную идеологическую статью?.. Кто?!. Вы сами до этого никогда бы не додумались!..
Вопросы следовали один за другим. Альберт стоял прямо, отвечал уверенно, взвешенно, чем приводил в ярость многих членов бюро, привыкших видеть повиновение смертных.
Новый управляющий строительным трестом Плохошилов очень похож на незабвенного Леонида Ильича: то же одутловатое лицо с кустистыми бровями, тот же влюблённый взгляд, с таким же причмокиванием речь.
- Олег Саввич, - обращается он к председателю народного суда Нестеренко, - сколько нынче дают за клевету?
- По-разному, - нехотя бурчит Нестеренко, у которого Альберт брал юридическую консультацию.
Задача Альберта – выстоять. Не отречься от правды.
- Статья построена на основе документов, - говорит он. - Материалы в Москве. И о результате этого разговора они там тоже узнают. Решайте, я своё слово сказал...
- Вы перепутали имена некоторых людей, их должности! Это говорит о том, что статье в целом доверия нет!..
- Неточности бывают у каждого. Извините. Но в целом-то я не ошибся!..
- Извинение принимается, - констатировал председательствующий.
В обсуждении статьи и автора пролетело два с лишним часа. Поднаторевшие на прессинге подчинённых, горкомовцы знали исход дела, конечная цель которого заключалась в подавлении инициативы вольнодумца. Измочаленный Штейнгауэр держался из последних сил. И - казалось ему, выстоял, - заседание было объявлено закрытым, ему "поставили на вид", разрешили работать в редакции и дальше, а Донченко обязали опубликовать решение горкома, в котором извинения автора крамольной статьи были приняты. Альберт знал, что народ умеет читать между строк и поймёт всё. Это была победа. Да, в условиях тоталитарного режима это была победа. Но, как оказалось, Альберт рано радовался. Хотя, если честно, ему было не до проявления чувств. Сразу же после заседания бюро его пригласил в свой кабинет заведующий организационным отделом Сорокин, которому хотелось отыграться за сестру и мать. Битый час говорили... Тема разговора в голове Альберта не задержалась. Он был в нокдауне и мало что соображал. Единственное, что намертво зафиксировал мозг - власть требовала, чтобы он стал покладистее, отказался от критики, в противном случае грозили расправой. И первыми должны были пострадать жена и дети Штейнгауэра.
- Ты ведь не хочешь, чтобы история с твоей женой повторилась?.. - въедливо проникал в сознание голос Сорокина. - Или забыл?..
Нет, он не забыл. И хотел бы, да не мог. Но и вспоминать не вспоминалось - всякая попытка упиралась в стену блокады. И на той, другой, стороне, как оказалось, люди от власти нанесли ему удар, использовав ветерана первой афганской войны в качестве насильника жены... Эти... - назвать их людьми язык у Альберта не поворачивался, - они знали, как сделать человеку больно. Так, чтобы помнил всю оставшуюся жизнь...
Потом – это он уже помнил – пришли офицеры КГБ: полковник Ершов и капитан Морозов - оперативник лет тридцати. Морозова он видел впервые. Провели в отдельный кабинет, расселись по стульям вокруг письменного стола. Альберт понял, что полоса везения кончилась и сейчас он узнает нечто такое... Он хорошо знал, что с комитетскими ребятами шутки не проходят. Тут так: либо – любо... Они наверняка получили хороший нагоняй за появление на свет борзописца. И задача перед ними стоит конкретная: либо приручить Штейнгауэра, либо отправить его туда, где Макар телят не пас. Топтать зону как-то не хотелось. Отдыхать в психушке пару лет - тоже. Хотелось продолжения борьбы. Но главное дело своей жизни он, похоже, сделал. Куда бы не вывела крутая линия судьбы, теперь мало что можно изменить. Альберт сделал так, что скорпион ужалил себя сам: орган издания компартии нанёс удар по своим же... Комитет государственной безопасности – силовая структура, которую ещё называют полицейской армией партии. И уж если он попал в поле её интересов, значит дела его либо совсем плохи, либо того хуже... Но что им от него нужно?..
- Альберт Генрихович, - первым заговорил Ершов, - на заседании бюро вы неплохо держались, а теперь как-то сникли. Неудовлетворены решением горкома?
- Да как вам сказать... Устал я. Настроение ни к чёрту. Что касается решения – меня оно просто не волнует.
- Почему?
- Потому что люди поверили мне. Правда ведь на моей стороне.
- И то верно. Нас оно тоже мало трогает. А вот вы нам очень даже нужны.
- Я – вам? Зачем?
- Нам нужны люди, которые не боятся говорить правду в лицо. Вы журналист и знаете, что слово правды дорого стоит. Собирая информацию, вы полагаетесь на правдивость и порядочность носителей информации. У вас же найдётся немало таких людей, которые всегда скажут вам правду. Так ведь?..
- Так. Эти люди – наши внештатные корреспонденты. Селькоры.
- Я знаю. Но по такому же принципу строим свою работу и мы. Безопасность страны во многом зависит от точной, своевременной и полной информации по злободневным проблемам. По долгу службы вы часто бываете среди людей и держите руку на пульсе событий.
- Не всегда.
- Но часто, - показал осведомлённость капитан Морозов, большую часть беседы в присутствии начальника отмалчивавшийся.
- Ещё ни разу я не узнавал о том или ином событии первым. Я плетусь в хвосте своих коллег. И чем я тут могу быть вам полезен?
- Со временем всё изменится и вы станете одним из первых. Или не станете. Это зависит сейчас от вас, - продолжал полковник.
- Но что я должен сделать? И как это будет выглядеть со стороны?
- Никто ничего и никогда об этом не узнает. Это будет наша с вами тайна. Связь будете держать с капитаном Морозовым. Он вам всё объяснит и научит, как и что нужно делать. Он ваш куратор. Нам нужна будет та информация, которой будете располагать вы. Ну и мы поделимся тем, что будем иметь. Наше сотрудничество пойдёт на пользу всем. Дадите согласие на добровольное сотрудничество – останетесь в газете, не согласитесь – тогда... Впрочем, решайте сами...
"Решайте сами..." В устах полковника КГБ эти слова звучат и в самом деле двояко: или - или... "Шаг в сторону расценивался как попытка к бегству, а за бегство - расстрел на месте!.." - рассказывал Миша Буслаев. А в "самиздате" из рук в руки уже ходили рассказы тех, кто побывал в лагерях и тюрьмах Системы, кто выжил благодаря ошибке судьбы, поскольку выжить было практически невозможно, кто владел словом и мог произнести гораздо больше... Шаламов, Разгон, Солженицын, Сахаров...
- А что тут решать? Я знаю, что выбора у меня нет. Я ведь хочу продолжить борьбу за демократию. Что можно сделать, находясь за колючей проволокой завода или исправительно-трудовой колонии? Передовая линия проходит здесь. Работая на химзаводе, я давал подписку о неразглашении секретов завода. В армии – присягу и подписку о неразглашении военной тайны. Во всём мире миллионы людей хранят какие-нибудь тайны. Одна из христианских заповедей гласит: не лжесвидетельствуй. В корреспондентской работе отделить правду от вымысла бывает очень трудно, люди ведь много строят козней, сплетают хитрые интриги. За неверную информацию прежде всего мы расплачиваемся сами...
- Вы вступили в борьбу за социальную справедливость, нагнали страху властям, в конечном итоге добились своего. Следуя политике перестройки, госбезопасность проводит демократические преобразования, поэтому нам с вами по пути. Вы же не встанете в ряды экстремистов или террористов?..
- Упаси Боже!.. Я не хочу крови!..
- Тогда вот вам бумага, ручка, пишите...
- Что писать?
- Что вы согласны добровольно помогать органам госбезопасности, сотрудничать с нами, своевременно информировать по острым проблемам – стиль заявления произвольный.
- Никогда не писал „произвольно” о „добровольном сотрудничестве”.
- У вас есть выбор? - прямо поставил вопрос полковник.
Выход из создавшегося положения Штейнгауэр видел только один: дать подписку и продолжать оставаться при своём мнении. В этот момент он как бы воочию увидел массовое выселение советских немцев из прославленной республики на Волге и получил исчерпывающий ответ, почему народ, к которому он принадлежал, повиновался властям и покорно пошёл в изгнание, в Сибирь, где спустя четыре десятка лет лишь в послевоенном поколении прорвалось запоздалое возмущение. Более миллиона человек покорились силе власти, творящей произвол. Никто из советских немцев, защищая республику, не схватился за топор, не умер на пороге своего дома. Никто из них не поднял восстание в Сибири. Все до одного боялись раскрыть рот и высказать правду?.. Виктор Краузе как-то сказал, что в изгнании погибло более четырёхсот тысяч советских немцев... Почему никто из родственников по отцу не рассказал ни одной истории об этом?.. Почему многие советские немцы саму постановку "немецкого вопроса" считали чрезвычайно опасной? Но зато теперь Альберт как бы видел презрительные взгляды соотечественников, слышал их усмешки и возгласы: "Изменник!.. Стукач!.. Продал народ!.."
"А как поступили бы вы на моём месте? - мысленно спрашивал он. - Отказались бы от сотрудничества и с гордо поднятой головой пошли бы по этапу, оставив жену с тремя детьми обречённо брести стезёй отверженных, оставив перспективу журналиста, который пытается хоть что-то исправить в жизни одураченного общества? Хотите сказать, что голос из тюрьмы слышнее? Но я ведь не правозащитник Нельсон Мандела, просидевший в тюрьме четверть века. Я - человек обыкновенный. Я - журналист без образования. Мои учителя - это мои эмоции, интуиция, жизненный опыт молодого человека и опыт старшего поколения, страдающего синдромом страха гонимого народа. Страдаю этой болезнью и я. Благодаря историку и журналисту Виктору Краузе я знаю, что в середине шестидесятых годов немцы дважды обращалась к правительству с просьбой о реабилитации. Бесполезно!.. Анастасия Кренц обращалась к властям тридцать раз, пока не встретила меня...В конце прошлого года был создан Координационный Центр советских немцев по содействию правительству СССР по восстановлению АССР НП. В Москве побывала новая делегация советских немцев. Ну, и где она, реабилитация?..
Альберт в большой политике пока ещё толком ничего не понимал, определить своё местоположение ему было трудно, однако он ратовал за справедливое отношение к соотечественникам, стоял за республику немцев на Волге и полную реабилитацию народа. Но стоило ему заявить о справедливости вообще в полный голос, как объявились "люди из органов" - сотрудники КГБ.
- Кому адресовать-то? Как ваша контора правильно называется?
- Пишите так: „В управление КГБ города Христианинбурга, заявление...” Написали?..
- Написал. Дальше что?..
- Дальше: „Я, Штейнгауэр Альберт Генрихович, родившийся тогда-то и там-то, выражаю добровольное согласие на сотрудничество с комитетом госбезопасности и обязуюсь немедленно сообщать всю интересующую органы информацию...”
Откуда я буду знать, какая информация вам интересна?
- Капитан Морозов будет выяснять это в беседах с вами. Кстати, познакомьтесь...
- Морозов. Евгений Викторович, - протянул ладонь капитан.
Штейнгауэр нехотя обменялся рукопожатием.
- Меня вы знаете - дураку понятно. Только сомневаюсь, что наши колхозники в состоянии создать террористическую организацию... Ладно, что дальше?..
- Поставьте запятую и пишите: „...обязуюсь хранить тайну о сотрудничестве...” - продолжил диктовку полковник. - Ну и последнее: „Выбираю оперативный псевдоним...” Какой псевдоним выбираете?..
- Есть вопрос...
- Спрашивайте.
- А если я захочу прекратить сотрудничество, что меня ожидает?
- Ничего не ожидает. Сделаете соответствующее заявление, можно в устной форме, эту расписку мы уничтожим на ваших глазах. Только вы по-прежнему должны хранить тайну сотрудничества. Не бойтесь, сейчас не тридцать седьмой год, никто вас и пальцем не тронет. Зато у вас есть шанс работать в редакции и дальше...
- Надеюсь, что так и будет... А псевдоним... У меня столько псевдонимов, что придумать что-нибудь подходящее вот так вот сразу трудно... Вообще-то меня всё больше занимает тема советских немцев, восстановление республики на Волге...
- Мы всё это знаем.
- Откуда?
- Виктор Краузе читает нам лекции по истории советских немцев, а какая история без сегодняшнего дня?
- Кто ещё читает?
- Только он. Другие просто информируют.
- И у каждого свой псевдоним?
- Да, у каждого есть свой псевдоним. Мы должны хранить секреты и в интересах конспирации не разглашаем имена помощников. Только в необходимых случаях, когда контактёры пересекаются или работают в одной связке. Кстати, Виктор Краузе... Сойдитесь с ним поближе, он вам поможет. Это наш человек.
- Вы подтвердили мою догадку. Да... Помощь мне нужна. В редакции я как слепой котёнок. Виктор много чего знает. Я имею в виду историю и прочее... Псевдоним... Пусть будет... Мюллер.
- Мюллер?
- Штирлиц уже был.
- Хорошо, пусть будет Мюллер. А имя?
- А как его звали?
- А кто его знает, как его звали?
- Тогда Конрад. Конрад Мюллер.
- Так и пишите: „Оперативный псевдоним: Конрад Мюллер”.
- В Германию уехать не хотите?
- Не знаю пока, а что?
- Конраду Мюллеру самое место в Германии. В Западной Германии.
- Вы это серьёзно?
- Конечно.
- Да ни за что!
- Шутка, Альберт Генрихович.
Глава седьмая
Славгород - сравнительно молодой город в Алтайском крае. Основан переселенцами Херсонской губернии Причерноморья Петром Бугайчуком, Иваном Камышниковым и Павлом Шевцовым, зимовавшими, судя по архивным материалам краеведческого музея, на рубеже 1906-1907 годов в урочище озера Большие Секачи - на участке № 26.
Увлекшись историей жителей Кулундинской степи, Альберт Штейнгауэр знал: административный и промышленный центр округа полон драматических событий, связанных с революционными завоеваниями большевиков и гражданской войной. Так, 11 июня 1918 года Славгород, в котором была установлена Советская власть, пал под ударами Белой Гвардии. Много позже, собрав рассказы очевидцев, участников боев, просмотрев архивные документы, Владимир Герасимович Жемеров в книге "Славгород" написал: "12 июня белогвардейцы вывели 42 арестованных большевиков и расстреляли их... после восстановления Советской власти в Славгороде были захоронены в братской могиле останки 28 жертв белого террора. Ныне там воздвигнут памятник, а на чугунной плите выгравирована надпись: "Вечная память борцам, павшим за дело революции".
Война - это разгул кровавого террора. 2 сентября город перешёл в руки организованного большевиками Чернодольского восстания крестьян. А 10 сентября карательный отряд белого атамана Анненкова стремительным налётом отбил Славгород, изрубив шашками и расстреляв 400 повстанцев. Всего же по Славгородскому уезду было убито и замучено около 2000 человек - крестьян, рабочих и красногвардейцев. Сколько погибло белогвардейцев - неизвестно. Потери противника компартейцы начали считать позже. 18 ноября 1919 года летучий отряд партизан под командованием Савченко занял навсегда оставленный белыми Славгород. И начался красный террор!..
Через полгода на Втором уездном съезде Советов большевики протащили решение о досрочном выполнении планов продразверстки, для чего в срочном порядке сколотили молодёжные части особого назначения - силой отбирать у крестьян хлеб для голодавших промышленных центров России. Около миллиона пудов зерна - свыше двухсот эшелонов в неурожайный 1920 год наскребли большевички по сусекам! Не кулаки - их выслали в Нарым, - простые крестьяне оказывали сопротивление чоновцам, сеявшим смерть по уезду...
От поколения к поколению, из уст в уста, шепотком передавались в угрюмой степи зловещие рассказы о сотнях невинно убиенных энкавэдэшниками в тридцатые годы. Живший в Христианинбурге по соседству со Штейнгауэрами Миша Буслаев доводил Альку, бывало, страшными былинами до икоты. А старый, закаленный в боях с белогвардейцами буденновец Карин бросал в Альку камнями и кричал: "Туды вам и дорога, гады!.."
Каждый населённый пункт хранит свою историю.
Альберт Штейнгауэр сидел перед следователем Христианинбургской межрайонной прокуратуры Юрием Степановичем Лапшеевым, крупным, лобастым, с тяжёлым взглядом обремененного трудной и опасной профессией человека. Известный сыщик жил неподалеку от Христианинбурга в городе Боровое, на работу ездил рейсовым автобусом и Альберт Штейнгауэр нередко использовал этот маршрут, чтобы в непринуждённой беседе получить бесплатную юридическую консультацию опытного Лапшеева по своим поисковым делам. Благодаря ему журналист не ошибся и в "Единоборстве". Особенностью следователя было держать язык за зубами о делах, которые вёл, до тех пор, пока не связывал все ниточки в узелок и не получал решение суда, после чего рассказывал, не называя имён, много интересных историй.
- Юрий Степанович, расстрелы в Христианинбурге - это правда? Сегодня я виделся со Светой Стар, ответсекретарём газеты "Степные зори" Надеждинского района, она сказала... - спрашивал он сидевшего за столом в прокуратуре Лапшеева.
- Правда, - кивнул следователь. - В середине 1991 года прокуратура возбудила уголовное дело по факту обнаружения мест массовых захоронений лиц, репрессированных по национальному признаку, обвинённых в различных террористических актах против Советской власти и на основании решений "троек" расстрелянных. Расстрелянных, по сути, без суда и следствия...
- Людская молва утверждает, будто городской кинотеатр "Луч" и отдел милиции построены на костях убиенных?..
- Нет там никаких костей. Перезахоронили. Я нашёл людей, знавших места расстрелов. Живёт в городе Ксения Ивановна Посольцева, которая видела расстрел отца. Он работал охранником в "Заготзерно" и был обвинён в участии в баптистско-террористической группировке. На мой взгляд, это была обычная баптистская секта, ничем не хуже ныне существующей. Но Сталин... Короче, Посольцев содержался в городской милиции, жена и дочь два раза в неделю носили передачи. Носили передачи и другие люди. Их было очень много, поэтому в очередь записывались с вечера, всю ночь ждали, а утром передавали. Ходил туда с Ксюшей и соседский мальчишка. В один из сентябрьских вечеров они увидели, как из милиции, где проводились допросы, вывели четыре колонны арестованных...
Следователь рассказывал, а в горле Штейнгауэра вдруг возник комок страха, как будто он сам шёл в колонне смертников, и тут же Лапшеев куда-то поплыл, размылся в очертаниях, пропал в сумраке кабинета, и увидел Альберт бредущие по улице города безмолвные, понурые колонны измученных пытками полуживых людей; несколько милиционеров подгоняли их прикладами винтовок с примкнутыми, взблескивавшими холодной сталью штыками.
"Отец!" - узнала в избитом, приволакивавшем ногу босом арестанте родное лицо Ксюша.
Она рванулась к нему, но мальчишка вдруг вырос на её пути, обнял, прижал, и сколько она ни билась, силясь вырваться, сколько ни кричала, он так и не выпустил её. Так же взволновались и все, кто надеялся дождаться рассвета, а вместе с ним и освобождения родных.
"Повели в казарму!.." - женщину в черном платке и длинном до пят платье подкосил животный страх перед витавшим над колоннами духа смерти.
"Расстреляют, как давешних!.." - забилась в истерике другая.
Над взвывшей, заголосившей толпой женщин, стариков и детей повис густой крик, перешедший в ужасающий вой и безнадёжный стон, она качнулась, пошла за приговоренными, накололась на штыки передернувших затворы винтовок злых милиционеров.
"Назад!.. Всем назад или будем стрелять!.." - и подтверждая грозное предупреждение начальник конвоя, бывший, по всей вероятности, батрак, выстрелил в воздух.
Толпа вздрогнула, пробитая звуком выстрела, отпрянула назад, к заборам и кустам, остановилась, онемев от ужаса, зажимая, чтобы не кричать, рты ладонями и кусая в кровь губы и пальцы, широко раскрытыми глазами смотрела на таявших в темноте ни в чём не повинных близких.
Фриц - так, вроде бы, звали мальчишку, которому было, как и Ксюше, лет пятнадцать, увлек её в проулок, они забились в тень сарая, перевели дух.
"Я хочу туда, к папке!.." - сказала Ксюша, трясясь от нервного возбуждения и прохлады наступавшей ночи.
"Тебя схватят и расстреляют вместе со всеми! Из казармы уводят на расстрел!.." - трясся и Фриц.
"Но ты же видел - там наши!.. - стояла на своем Ксюша. - За что их?!."
"Убили Кирова..."
"Кирова убили в Москве!.."
"Ладно, Ксюша, пойдём, только держись меня и не кричи, что бы ни случилось, лады?.."
"Лады, пойдем..."
Они пробрались к казарме, спрятались за дорогой в густых пыльных зарослях горькой полыни и бурьяна. Фриц развязал тряпицу, взял кусок хлеба, разломил пополам.
"Хочешь?.." - спросил её.
Она кивнула, взяла горбушку, откусила, без всякого аппетита пожевала, хотела сглотнуть, но кусок в горло не полез.
"Тьфу!.. - сплюнула она. - Чтоб вам ни дна, ни покрышки, проклятые!.."
Он снова прижал её к себе и так, прижавшись, грея друг друга, они просидели, наверное, до середины ночи, до тех пор, пока из казармы по одному не вывели человек пятьдесят, среди которых она снова узнала своего отца, построили и погнали по улице за город, в сторону кладбища. Четверо мужчин несли на плечах лопаты. Ксюша и Фриц крались следом, не отставали. Где-то в стороне, чувствовали они, пробирались беззвучные женские тени.
Колонну ввели на кладбище, раздали лопаты, приказали копать... Кто-то отказался и его тут же застрелил из нагана начальник конвоя. Часа через три, когда показались первые лучи солнца, яма была готова. Из толпы приговорённых выдернули пять человек, поставили на край общей могилы. Это были женщины!.. Одна за другой они, упав на колени, принялись истово молиться, и сквозь молитвы часто прорывались их вопли и рыдания, а также всё нараставший, отчаянный ропот сходивших с ума мужчин. Шагах в десяти от них выстроились в шеренгу восемь конвоиров и по приказу начальника грохнул первый залп!.. Потом второй, третий... И когда к срезу могилы подтаскивали четвёртую партию отчаянно сопротивлявшихся людей, откуда-то сбоку, из темноты бросилась, очевидно, к мужу с диким завыванием молодая крепкотелая женщина, вцепилась в него, прижалась, осыпала страстными прощальными поцелуями, заголосила что-то, зная наверняка, что теперь убьют и её, но убьют вместе с ним. Ближайший конвойный ударил её прикладом по голове, и когда она, оборвав отчаянный вопль, упала, несколько раз пнул сапогом в живот. Арестованный рванулся к палачу, подпрыгнул и голой пяткой ударил в лицо, упал сам, и уже не поднялся, пригвожденный к земле штыками красногвардейцев.
- Назад! - орал и стрелял из нагана в связанных арестантов начальник конвоя. - Порядку не знаете?! Назад, сволочи!.. Гады немецкие!.. Выродки, ублюдки фашистские!.. Назад!..
Оглушённые, подавленные, грязные, заплаканные подростки вжимались неподалеку в стывшую от вселенского ужаса землю, зажимали уши, звали Бога, считали залпы...
А потом была тишина. Вязкая, бордовая от крови, ошеломлённая тишина, в которой Фриц, Ксюша и безмолвные чёрные тени вдов не слышали, но явственно представляли характерные звуки врезавшихся в свежие горы земли лопат.
Тех четверых, тащивших на кладбище лопаты, оставили в живых. Постанывала в темноте и женщина.
"Завтра и вы тут ляжете, контра недобитая!.. - сказал весёлый от кровавого побоища начальник конвоя дрожавшим арестантам. - Завтра в город вернутся другие!.. Мы - пролетарии! А пролетариат - могильщик капитализма! Сегодня вы понесёте в город лопаты, а завтра - другие. Носить лопаты - почётная обязанность и должность выборная, постараетесь, так, можа, и завтра кто из вас понесёт!.. Поняли меня, гады?!."
Один из конвоиров достал из холщовой сумки четверть самогона, шмат сала, каравай чёрного хлеба. Связав подневольных то ли веревками, то ли кожаными полосками, красноармейцы сели кружком, помянули убитых, выпили, принялись закусывать.
И вдруг свежая могильная земля зашевелилась, из нее показалась рука, потом другая, земля неожиданно вздыбилась, выпуская окровавленного, страшного в предсмертной агонии человека, который вряд ли знал, что он живой и что он вообще делал!..
Двое краснооармейцев выстрелили одновременно и человек упал. Они же, не дожидаясь команды начальника, развязали одного из арестантов, приказали зарыть убитого.
А в это время несколько человек по очереди насиловали распростёртое на земле живое тело умершей от горя женщины...
- Осенью 1991 года в районе мусульманского кладбища в Христианинбурге в результате раскопок были обнаружены четыре ямы, заполненные десятками трупов, - пробился голос Лапшеева. - Судебно-медицинская криминалистическая экспертиза установила дату захоронения - 1937-38 годы, возраст похороненных - от 18 до 80 лет, были там и мужчины, и женщины... Основываясь на показаниях других свидетелей, было установлено ещё одно место массовых убийств - подсобное хозяйство села Большая Павловка. По моему запросу из архива госбезопасности прислали схемы захоронений, составленные работниками НКВД тех лет. Они подтверждают захоронения на территории ОВД и кинотеатра "Луч". Еще раньше прокуратуре стало известно о том, что после обнаружения первых трупов при рытье котлована под строительство кинотеатра приехали люди в военной форме, оцепили участок, огородили его высоким дощатым забором, достали останки, вырыли котлован и... исчезли. Никому ничего толком не известно...
- А госбезопасность? Они-то всегда всё знают, и схемы пришли от них...
- Кроме схем захоронений из архива поступили списки на 1464 человека, содержавшихся в Христианинбургских застенках и приговорённых к высшей мере наказания - расстрелу. Три пухлые папки одних только списков!.. Треть расстрелянных - лица немецкой национальности: переселенцы из республики немцев Поволжья, различных губерний России, есть выходцы из Германии, Польши...
- Юрий Степанович, - лоб и переносицу Штейнгауэра избороздили глубокие горькие складки, - мне трудно сказать, чем руководствовался Сталин, подписывая приказы на уничтожение людей, но факт убийства Кирова он использовал, подписав вместе с Молотовым и Кагановичем приказ, согласно которому был установлен план на 258 950 человек, подлежавших расстрелу или 10 годам исправительно-трудовых лагерей! Этот "лимит" распределили на все республики, края и области Советского Союза, а местным органам НКВД предоставили право самим отыскивать запланированное количество врагов народа. Об этом рассказал Николай Михайлов, доктор философских наук... Я понимаю, почему прокуратура не возбуждала уголовное дело по факту "обнаруженных захоронений" целых полвека, вплоть до начала 90-х годов - это была кровавая история НКВД, история, если говорить прямо, компартии. И если бы не Горбачев, не гласность, которую он протащил на Политбюро, никто и никогда не узнал бы правду. Белогвардейцы, судя по истории, написанной Жемеровым, убили и замучили около 2000 участников Чернодольского восстания: крестьян, рабочих и красногвардейцев. А не расстрелянные ли это большевиками белогвардейцы?.. Больно уж меня сомнение берет!..
- За то, что было полвека назад, я не отвечаю. И чьи-то глобальные архивные изыскания к нашему делу подшить не могу. Что касается Чернодольского восстания и белогвардейских расстрелов, то нам известны места массовых захоронений в районе нынешнего вокзала и за мясокомбинатом. В подтасовку я не верю, да и нет на этот счет никакого подтверждения криминалистической судебно-медицинской экспертизы. Так что, дружище, оставь при себе свои домыслы. Могу сказать только одно: жизнь человеческая во времена оные ничего не стоила.
Глава восьмая
После рождества Христова, когда рабочие будни напористо потеснили праздничную негу, запредельные просторы Сибири, где жил Альберт Штейнгауэр, достигло трёхнедельной давности письмо некоего Бол-нко Олега Митрофановича, 1933 года рождения, пенсионера, бывшего сотрудника казанского научно-исследовательского института: "...Мать моя, по паспорту Ан-ова, урожденная Б-дт, долго скрывала своё немецкое происхождение, но перед смертью, в 1962 году, она рассказала мне такую историю: в тридцатых годах она переехала из пригорода Казани в город, сменила там фамилию Б-дт на русскую, выйдя замуж за человека по фамилии Ан-ов. Прожила она с ним не более года, они развелись и мать осталась одна. Перед войной окончила рабоче-крестьянский факультет и поступила в экономический институт, вышла замуж за моего отца, тоже немца по происхождению, но с украинской фамилией Бол-нко. Он преподавал в Промышленной Академии подмосковного города Люберцы. В 1937 году его арестовали и около года продержали в застенках НКВД, после чего выслали вместе с семьёй в Сибирь, где он до нового ареста несколько недель работал на железнодорожной станции составителем поездов.И потом пропал неизвестно куда.
Потом началась Великая Отечественная война. Мать, скрывая всё на свете, работала на заводе экономистом, сведений об отце не было.
Таким образом мы, два брата, живём теперь под разными национальностями: я - украинец, брат - русский, хотя происхождение у нас немецкое.
В прошлом году, случайно открыв "Neuer Weg", я прочитал фамилию отца, расстрелянного в 30-х годах в Христианинбурге, и решил: буду искать своих, менять национальность, учить немецкий язык, недавно вступил в "Возрождение". То, что наши немцы уезжают в Германию - это правильно, потому что жить в России дальше невозможно. Но в Германию принимают только немцев... Как вы думаете, примет меня Германия или нет?.."
"Черт возьми! - взбудораженно подумал Альберт. - Конечно не примет! Но как это тебе объяснить, чтобы ты понял? Как объяснить это миллионам таких же, как ты, человек? Этот вопрос я не смогу решить один, - засобирался он в Христианинбург, в редакцию "Deutscher Ring" в надежде обсудить проблему с Виктором Краузе. - На бескрайних просторах бывшего Союза, судя по всесоюзной переписи населения 1989 года, немцев насчитывалось что-то около двух миллионов человек, но по высказываниям лидеров немецкого движения то ли восемь, то ли двенадцать миллионов скрыто паспортной записью "русский", "украинец"!.. Я должен вместе с Виктором вникнуть в существо высветившихся в письме Б-дт-Бол-нко вопросов и помочь автору, а вместе с ним и другим читателям, определиться в жизни. Не я придумал немецкие условия приёма поздних переселенцев на историческую родину, не я шлю отказы менявшим национальность людям с немецким происхождением, жившим наднациональной, советской жизнью, и, как пишет Bundesverwaltungsamt, "глубоко укоренившимся в коммунистическое общество и успешно пользовавшимся его благами..." Не я, но отвечать приходится мне.
Шел новый 1993 год. Зима устоялась морозными светлыми днями, снег давно покрыл уставшую и уснувшую землю, а сегодня он шёл не переставая всю ночь, поэтому природа не знала иных цветов кроме белого и тёмносинего, слепила глаза мягкими сверкающими коврами улиц и площадей, мохнатым куржаком деревьев. Тихое, полусонное, спокойное время года уравновешивало чаши весов настроения, в эти месяцы меньше было слышно политической грызни вокруг Кремля, а в провинциях всё шло своим обычным чередом, то есть, всё с той же тревогой за завтрашний день, не суливший ничего нового.
Впрочем, новый день не сулил ничего хорошего только безработным, и хотя их насчитывалось более половины населения страны, оставалась другая - активная и весьма плодотворная часть, смотревшая на часы с тревогой: как летит время!.. Эта часть и преобразовывала Россию. Преобразовывала каждый по-своему, кто во что горазд: тот тащил на рынок огромные тюки "товара первой необходимости", к которому причислял зимние ботинки и теплые носки, зубную пасту и презервативы, китайские пуховики и женские колготки; а тот, в милицейском полушубке, перепоясанный ремнями "комиссар времен гражданской" останавливал за углом, в центре города, легковые авто, подходил, молча показывал некую штуковину вроде обычного полевого бинокля, доставал пухлую книжицу штрафных бланков, спрашивал водительские права, делал вид, что без лишних дебатов выпишет штраф за превышение скорости, но водители доставали загашники и он, получив несколько тысяч рублей, отходил, ловил следующую машину, мечтая о рыбке покрупнее, с иностранными номерами; а там торопился на завод одинокий горожанин, счастливый от выпавшей удачи - вызовом на работу; а там трусцой, друг за дружкой бежали по улице к школе подростки, выполняя не забытые учителем физкультуры нормы советского ГТО; в окнах администрации города с раннего утра горел свет, там по высшему разряду принимали посланцев то ли Монголии, то ли Китая, надеясь получить выгодный городским предприятиям и бизнесменам контракт; в музыкальной школе было тихо, зато в недавно отстроенной рядом с ней евангелической кирхе слышны были молодые звонкие голоса, смех, музыка; в педагогическом техникуме учащиеся споро набивали руку компьютерным программированием, изучали двуязычное преподавание предметов в селах немецких районов; впереди Альберта Штейнгауэра, спешившего в редакцию, также торопливо семенили ножками три кумушки средних лет, в теплых пальто с песцовыми и норковыми воротниками и в таких же богато пушившихся шапках, в высоких, туго облегавших икры ног сапожках. Женщины, в ком безошибочно можно было узнать работниц близлежащей швейной фабрики "Прогресс", судачили, как и многие в этом городе, о "немецком вопросе".
- Если б я была немкой, - говорила стройная моложавая женщина, - я бы ещё году в восемьдесят девятом за рубеж свалила, но - не повезло, и развестись со своим никак не могу: куда мне его? В сугроб зарыть, как Зойка своего?..
- Не понимаю, - одновременно с ней взахлёб тараторила маленькая, толстенькая, краснощёкая бабёнка с чёрной родинкой над правой бровью, - не понимаю, Лизавета, чего ты-то тянешь с выездом? Что за патриотизм в тебе проявился? Ты посмотри, с нашего участка почти все уехали или ждут вызова, а ты?..
- А я не хочу, - отвечала усыпанная рыжими симпатичными веснушками скромница, в глазах которой резвился лукавый чертёнок, - кто меня там ждет?..
- Ну и дура, - просто сказала маленькая толстушка, - а то бы я к тебе в гости наладилась посмотреть, как живут нормальные люди.
- Христианинбург, говорят, станет центром немецкого национального округа, как вы думаете, это правда? - спросила подружек стройная красавица, мечтавшая круто изменить течение своей жизни.
- Правда или нет, но я не слышала возражений против "немецкого засилья", - сказала толстушка, явно выдавая желаемое за действительное. - Немецкий-то район строится как с перепугу! Нашему бы городу да передовую немецкую технологию, их заводы, машины, компьютеры, вот пошла бы жизнь! Лизавета, ты должна всё знать, скажи, когда мы получим немецкую автономию? Как посмотрю на немцев, приезжающих домой из Германии на иномарках, так сердце заходится - какого чёрта мы кочевряжимся, почему не сотрудничаем с Германией на полную катушку, так, чтобы - э-эх!.. - у неё не хватило слов выразить свои пожелания, а тут, будто поддразнивая, мимо по накатанной зимней дороге, шурша широкими новенькими шинами, блестя черным лаком прокатил "мерседес" с синей полосой по краю белого номерного поля и немецкой буквой "D" в кольце маленьких звёздочек, означающих свободу передвижения по всему миру. - Фройнд, подвези! - крикнула она. - В Бонн или Мюнхен, всё равно!..
Они рассмеялись, помахали вслед удалявшейся машине с настороженным водителем.
- У него своих проблем хватает, не приставай! - сказала Лизавета. - Это Витька Классен в отпуск приехал. Его трижды, пока из Германии ехал, останавливали в дороге и трясли...
- Кто? - испуганно округлила смешливые глазки толстушка.
- А кто их знает? Один раз - в Польше, один - в Павлодаре, а в третий - так прямо дома, во дворе... А на соседней улице Рейзвиха зарезали...
- От гады, из-за них и нам по улице пройти страшно!..
- Немецкую автономию здесь, в Сибири, мы вряд ли когда-нибудь получим, - отвечала просвещённая Лизавета. - Учёные нашего края, я читала, изучили общественное мнение и сказали, что Немецкий район в прежних его границах восстановить можно, можно и округ образовать, если на то будет согласие населения...
- Ну мы же согласны! - в один голос заявили толстушка с длинноногой красавицей, не понимая, почему Лизавета так странно на них смотрит.
- Вы-то согласны, а вот председатель национально-патриотической партии возрождения Алтая Константин Русаков в "Свободном курсе" такую лавину гнева на ученых, на главу администрации края Владимира Фёдоровича Райфикешта и на нас, немцев, обрушил, что потом, когда подошли вплотную к воссозданию района, сами немцы высказались против!..
- А разве район был воссоздан не большинством голосов? - разинула рот толстушка.
- Нет, почему же - большинством, только идея эта всё же пришла "сверху" - в противовес эмиграции. Многие проголосовали за район, зная о том, что сами они уедут. Выбрав для себя Германию, соседу оставляли район, чтобы тому не было обидно .
Альберт обогнал троицу и узнал Лизавету, выправлявшую года полтора назад в христианинбургском "Возрождении" документы на выезд сразу на добрый десяток семей - на весь род многодетной семьи прославленного комбайнера Шнайдера из пригородного совхоза "Христианинбургский". Он поздоровался. Лизавета, зардевшись, кивком засвидетельствовала хорошую память на лица.
- Кто это? - поинтересовалась стройная.
- Никто, просто знакомый... - спрятала нос в серебристый мех песца Лизавета.
Редакция газеты "Deutsche Ring" в полном составе проводила в Доме культуры, в недавно открывшемся Немецком культурном центре читательскую конференцию по теме: "Российская немецкая литература: этапы развития". Брошюру с таким названием выпустила в свет ответственный секретарь "Zeitung f;r Dich" Нина Паульзен, но в мире всегда всё схватывается моментально, получает логическое продолжение. Альберт появился перед окончанием, когда ответственный секретарь газеты Берта Зуттнер дочитывала стихотворение Фридриха Больгера "Mit dir beginnt das Heimatland". Осмотревшись, Альберт увидел множество развешанных по стенам зала планшетов редакционной фотовыставки по истории сибирских переселенцев. Автором выставки был Отто Зильбер, человек, видевший солнечные слитки янтаря не только в стакане с водкой, но в любом сугробе снега, в покосившемся шалашике, в песчаном карьере, на черной пахоте, в стылом морозном воздухе деревенских улиц, - во всём, что бы ни запечатлевал он своей камерой, можно было найти отпечаток истории, чьи-то воспоминания, высокие человеческие чувства.
Виктор Краузе сам подошел к взволнованному Штейнгауэру.
- Что, молодец, не весел, что голову повесил? - спросил он, пожав руку коллеге.
Тот молча помахал письмом, чем и привлек внимание любопытных. Это были свои люди, мнением которых Альберт дорожил. Некоторые знали, с какой настойчивостью и терпением он защищал попавших в беду земляков.
И в эту минуту Альберт подумал, что может получить ответ на вопросы письма не только от опытного работника газеты, историка, который, быть может, мыслил также, как и он, Штейнгауэр, - ответ могли дать и эти люди, которые - он это предвидел потому, что так было всегда - высказали бы каждый свою боль. В конце-концов, письмо пришло издалека, биографические данные можно изменить, оставив самую суть.
- Альберт, - дернул за рукав Виктор Краузе, догадавшийся, что тот задумал, - на этой сковородке тебя сейчас поджарят! Дискуссии по письмам читателей проходят остро!..
- Я хочу знать! - резко сказал Альберт, поворачиваясь к людям. Сделав небольшое пояснение, прочитал содержание. - Не знаю, о чём подумали вы, услышав проблему этого человека, чьи персональные данные изменены, но я... - заговорил он, пряча непонятно откуда возникшее раздражение. - Письмо меня взбудоражило, я хочу знать, что скажете вы. Лет пять назад я от всей души пожалел бы его и постарался помочь. Я искал тогда отца моей матери, пропавшего без вести под Москвой осенью сорок первого года. Его не могли найти раньше - архивы были закрыты. Но времена меняются, и я нашел его - он погиб весной сорок второго года в Германии, в концлагере города Вильгельмсхафен. Спустя два года нашел я и деда жены. Он тоже умер в лагере, только на Родине... Потом я стал помогать другим людям, твёрдо зная, что, набравшись терпения, человека можно найти и в нашей стране. Все немецкие газеты бывшего Союза опубликовали адреса министерств и ведомств, где хранятся архивы лихих годов. Информация доступна каждому...
Он помолчал, вглядываясь в лица внимательно слушавших, задумавшихся каждый о своем, людей.
- Вы меня извините, - продолжал он, - но в случае с господином... э-э... К я возмущён. На мой, сугубо личный, взгляд, который вы можете смело оспорить, в судьбе его как в капле воды отразились судьбы миллионов людей, в силу объективных и чисто субъективных причин оторвавшихся от национальных корней, растерявших родственные связи, ставших, образно говоря, известным перекати-полем, не помнящими родства Иванами, ищущими теперь, в переломный момент истории, когда припекло, пристанища среди "своих" - тех, кого раньше признавать не хотели! Приспособленчество людей - манкуртов, выпирающая из письма, потрясающа!..
Одна из тихо переговаривавшихся женщин, темноволосая, с короткой стрижкой, которой можно было дать лет тридцать с небольшим, принадлежавшая, очевидно, к сословию средней колхозной интеллигенции, выступила вперед и, покраснев скорее от негодования, чем от скромности, спросила:
- Что вы имеете в виду, говоря о приспособленчестве? Звучит, я бы сказала, оскорбительно. Особенно это - манкурты! Паучье слово...
"Ну еще бы! - подумал Штейнгауэр. - Это письмо оскорбило и мои романтические чувства, иначе бы я сюда на взмыленной лошадке не прискакал! В XVIII веке в Россию звали любого, нынче в Германию принимают по пятой графе!.. А жить там, в "стране чудес", хочется всем, но не каждый знает, как реагируют местные господа на русскую речь!.."
- Попробую пояснить, - с подъёмом начал он. - Слово "манкурт" придумано писателем Чингизом Айтматовым. Манкуртом он назвал человека, который претерпел пытки и через боль и унижения потерял память о прошлом. Он забыл даже свою мать, которая родила его и вырастила. Он стал рабом других людей, и когда ему приказали, он без всякой мысли убил её. Господин К никого не убивал и память не терял. Манкуртами в переносном смысле ещё называют людей, родства не помнящих или не желающих помнить. Эти люди легко перенимают чужую культуру, но стать настоящими носителями новой культуры не могут в силу того, что не знают её истоков, что питались с детства от других корней. Я часто представляю себе, что культура народа - это его семья: мать и отец, братья и сёстры, родственники дальние и близкие, соседи, друзья... В общении с ними развивается наш язык, мышление, поведение, закладываются навыки, приобретается опыт, узнаются основы морали и нравственности. И вдруг кто-то из нас заявляет, что эта семья ему чужая, его семья - это семья соседа, который живёт на порядок лучше!.. Как такое превращение назвать?.. Потерявших память вследствие недуга понять можно, но отрекающихся от культуры истинного происхождения, истинного воспитания, настоящей Родины, от своих друзей - это понять невозможно. Мать воспитала в нём, скажем так, не немца. В "Законе об изгнанных" указаны основные признаки, по которым Федеральное административное ведомство и суды Германии определяют принадлежность человека к немецкому народу: воспитание в немецких традициях и культуре, знание немецкого языка, осознание себя немцем... Найти в господине К эти признаки невозможно. Однако он решил попытать счастья за бугром. Для достижения цели решил отречься от своего прошлого. Но Родину, как и мать, не выбирают. Настоящие люди любят её такой, какая она есть. От неё не отрекаются. Бывают, конечно, исключения, когда отрекаются и от матери. Благодаря средствам массовой информации мы знаем разные примеры тому. В Германии переселенцы под гнетом незаживающих обид и косых взглядов чиновников отказываются от прежнего гражданства, отсекают пути назад, туда, где родились и выросли. Это неправильно!.. Вспомните трагедию нашего народа! Пережив депортацию, лагеря и тюрьмы, комендатуры, насмешки и унижения, весь полувековой геноцид, настоящие, достойные люди с высокой моралью, чувством долга, веры и чести не отреклись от принадлежности к своему народу, остались верны несчастной Родине, не думая о том, что совершают подвиг! Они сохранили культуру и никогда не отступали от идеи национального возрождения, свято веря в торжество человеческого разума и справедливости. Вспомните, чего добиваются российские немцы: восстановления своей государственности!.. Весь мир знает о том, что народ, имеющий своё национальное самосознание, имеет право на государственное управление как средство для дальнейшего становления и развития. Прожив два с половиной века в России, немцы меньше всего думали о массовом выезде в другие страны. Туда наши стопы направляют нерешаемые проблемы, отчаяние и заманчивые перспективы для молодых...
Да, а в это время - с 1962 года - более 30 лет! - почти всю свою жизнь новоявленный господин К и ему подобные, зная о своём происхождении, - Альберт выделял интонацией чуть ли не каждое слово, - сознательно не спешили занять место среди борцов за правое дело репрессированного народа! Вы понимаете? Сознательно!.. Они не потрудились приобщиться к культуре изгоев, не искали своих в звенящей кандалами Сибири или в дальних уголках Средней Азии, тем паче - в архивах КГБ! И только случайно встретив фамилию отца в списках расстрелянных, К решил искать "своих"!.. Ну что за похвальная инициатива! Да, я сужу сурово, но, надеюсь, справедливо. К молчал тридцать лет, храня - по традиции? - семейную, наверняка известную КГБ, "тайну", наблюдал развитие событий со стороны, радовался, имея одну из доминировавших национальностей, которая менее подверглась дискриминации. Обладая незаурядными способностями и твёрдым характером, позволившими получить высшее образование, интересную и перспективную работу в Академии, высокое положение в обществе, господин К не мог не знать о том, что "запятнанная" родословная, заикнись о ней в институте, могла вызвать настороженное отношение сослуживцев и начальства, а то и прямо повредить карьере. Опять же, в середине 80-х немцы ещё не могли предложить что-нибудь в качестве компенсации страданиям, - эмиграция только начиналась, проторенные дорожки в Германию, Аргентину, Америку и Канаду только вспоминались и налаживались заново... Так зачем господину К было вспоминать своё происхождение? Другое дело - сейчас, когда положение немцев заметно изменилось.
Мы знаем, что имеем теперь: третий год после развала Союза, восьмой год с начала перестройки, и пока неизвестно, чем всё это закончится. Положение в республиках ближнего зарубежья также нестабильно - мы и здесь братья, и опять - по несчастью.
Вместе с тем у немцев бывшего Союза перспектива просматривается более чётко: наконец-то Россия, Украина, Казахстан повернулись к ним лицом, шлёт помощь Германия, и вот уже действуют немецкие национальные районы, культурные центры, разворачивается строительство жилья, набирают силу медицина и образование, которые подпитывают миллионы немецких марок и наших, "деревянненьких". Не я - об этом рассказывают сотни строительных объектов по всей Сибири, по всему Союзу. И на этом фоне вдруг оказалось, что у приспособленцев нет национальности. Я не понимаю тех, кто пережидал и лавировал. Что вы лично думаете по этому поводу, что бы вы ответили господину К и мне?.. Поймите, пожалуйста, правильно - мне очень нужно знать ваше мнение!..
Сидевшая в кресле читального зала усталая женщина лет 45 поднялась и заговорила, обращаясь к Штейнгауэру:
- Вообще-то я никогда не выступала, а сейчас просто не могу промолчать - бьют по сердцу слова ваши и этого - К. Наверно, семья К жила в ту пору "без нервов", благополучно. Моя мама умерла рано, ведь всю жизнь работала наравне с мужчинами, была в трудармии. Нам с сестрой, рожденным после войны, тоже досталось. Нас, грудных детей, регулярно, до 57-го года носили в комендатуру на отметку. И только моим детям и племянникам - младшему поколению не бросали в лицо оскорбление: "Фашисты!.." А господа К провели лучшее детство, беспрепятственно получили образование. Среди немцев, рожденных во время войны и после, - все это прекрасно знают, - с высшим образованием - единицы, про старшее поколение я уж не говорю, их, наверно, практически и нет. Среднее специальное и высшее образование немцы получали уже в 70-х... Самое страшное то, что все господа К поменяют национальность, выедут в Германию, будут жить припеваючи, а в нужный для них момент совершат очередное предательство. Именно предательством по отношению к немецкому народу я считаю действия господина К и всех ему подобных, будь они немцами, евреями, русскими, украинцами...
Высказавшись, она отошла в сторонку.
- Я - мать троих детей, - заговорила другая женщина. Сконцентрировавшийся на содержании дискуссии, внешние характеристики людей Альберт в своей памяти уже не фиксировал. - Берёт за живое ваша позиция, уважаемый господин Штейнгауэр. - Я согласна: нельзя "пережидать и лавировать". "Родину, как и свой народ, как мать, не выбирают". Так говорили наши родители. Они воспитывали в нас любовь к немецкому народу, ибо сами были его частицей. И мы любили его, несмотря на то, что вокруг себя видели одно лишь презрение к нам, немцам. И когда при поступлении в институт иностранных языков на первом экзамене меня спросили: "Вы на самом деле немка?", я с гордостью ответила: "Да, я немка!". На втором меня провалили... И всё равно я никогда не жалела о том, что оставалась немкой... Вышла замуж за русского, но его родственники не дали нам жить вместе. То, что услышала мама на нашей свадьбе о немцах, было ужасно. Через полтора месяца она скончалась - пришел конец терпению, не выдержало сердце. Я уехала от мужа к своему народу в Казахстан, вышла замуж за немца. И поклялась, что никогда не позволю своим детям связать жизнь с человеком другой национальности. Может, это и слишком, не все люди одинаковые, не каждый так жесток и недалёк, чтобы попрекать немца тем, что он немец. Но очень уж страшные уроки дала мне моя собственная жизнь и жизнь моего старшего брата, который был женат на русской и двадцать лет ходил у нее в фашистах... Я презираю тех, кто в трудную годину отрекся от своего народа, а теперь так же легко изменяет тому народу, к которому примазался. Это предатель. И если такие люди попадут в Германию и, не дай Бог, случится вновь беда, уверена, они опять найдут лазейку предать.
- Родилась я до войны... - начала свою исповедь третья женщина. - Да, не может себя чувствовать немцем тот, кто не испытал всех унижений, мук и страданий, которым подвергли нас. Зачем господину К восстанавливать свою подлинную национальность? Для получения льгот, чтобы выехать в Германию? Это не по совести. Я хочу привести пример из своей жизни. Во время войны я, слабенькая девочка, просила милостыню. Это было в Сибири. Однажды пришла в одну семью. А там няня требовалась. Взяли меня к себе люди. Я, конечно, была очень рада, ведь теперь могла помочь родным - моя хлебная карточка оставалась им, так как я питалась у хозяев. Да к тому же те помогали моей семье. Хозяйка не хотела расстаться со мной, когда они собрались переезжать на Урал. Уговаривали, чтобы с ними поехала и я. Сменим, говорили, тебе фамилию, спрячем от комендатуры. Обещали отправить в вечернюю школу, устроить моё будущее. Наверное, всё это было бы удобней для меня, но отказаться от самой себя я не смогла. Мне казалось, что моё сердце не вынесет измены. Я хотела быть немкой! Чем больше меня унижали, тем больше я гордилась своим происхождением!.. Пусть моя жизнь не сложилась, но не жалею о двух вещах, на которые решилась: что родила дочь - выросла она у меня прекрасным человеком, и что не отказалась от своей национальности, то есть, в конечном счёте, от себя...
- Я из Оренбурга, - начал свою речь пожилой мужчина. - Послушал выступление Штейнгауэра, пригласившего к разговору, посоветовался тут... Увы, впечатление однозначное: выступление искусственное, надуманное, демагогическое, если не сказать - фальшивое...
- Вот даже как? - усмехнулся Альберт, отметив про себя, что в поведении незнакомца сквозила нервозность и какая-то личная неприязнь к нему, Штейнгауэру. Вероятно он не хотел, чтобы тема приспособленчества возникла на страницах печати.
- Прошу прощения, - язвительно продолжал тот, не обращая внимания на бормотание собкора, обращаясь лишь к публике, разогревавшейся наподобие футбольной команды перед выходом на стадион, - мне неизвестны его заслуги перед российско-немецким национальным движением...
- Позвольте, милейший, - не выдержал Штейнгауэр. - Я что, перед выходом на сцену должен был в космос слетать или Авгиевы конюшни вычистить? Неужели для разговора с вами на моей груди должна непременно красоваться золотая медаль Героя? Вот оно, письмо! - Альберт помахал им в воздухе. - Из него не выбросишь ни строчки! Но прочитать вам его настоящее содержание я не могу. Как это ни странно - из этических соображений! Господин К может в этом на меня положиться. - Он спрятал письмо в карман пиджака. - Верить или не верить - ваше право. Я обратился к вам не только за советом. Мне нужно знать вашу реакцию на проблему вообще. В этом вся "демагогия". Дискуссия по горячей теме - известный в журналистике приём, позволяющий высветить проблемы для их правильного понимания и решения. Ничего противозаконного или асоциального в этом нет. Если же кто-то незаинтересован попасть в луч прожектора, это может значить только одно: есть что прятать от людских глаз.
А незнакомец продолжал говорить игнорируя Штейнгауэра, будто собкор был глупым уличным мальчишкой, провинившемся в толпе перед важным и ответственным человеком, случайно оказавшемся здесь, среди провинциальных людишек:
- Могу лишь поздравить, что ему посчастливилось встретить отзывчивых работников ведомств, удовлетворивших все его запросы, предоставив "информацию, доступную каждому". А ведь мало кто может благодарно заявить об этом!..
- Я знаю несколько случаев, - Альберт поднял руку, привлекая внимание слушателей, - когда люди, никуда не обращаясь, ругают власть так злобно, будто она виновата в том, что они сами просто не желают сесть за стол и написать письмо. Представьте себе, что я - архивариус, мне разрешили отвечать на запросы, и я отвечаю. Но я не могу ответить тем, кто меня не спрашивает! Я не знаю, кто вы, есть ли вы вообще на свете и где живёте, нужна ли вам вообще информация!..
- Неведомо, однако, с какой сказочной высоты Штейнгауэр увидел титаническую созидательную работу, так ярко им описанную, по восстановлению справедливости в отношении российско-немецкого народа, - гневно клеймил собкора мужчина. - Где увидел "повернутых лицом" к этому народу государственных мужей? Уж не в январе ли прошлого года под Саратовом? Ведь прямо впору воскликнуть словами всеми нами навеки проклятого "отца всех времен и народов": "Жить стало лучше, жить стало веселее, товарищи!" Кому Штейнгауэр рассказывает эти сказки?..
- Друзья мои, - заговорил Штейнгауэр тихим взволнованным голосом, быстро набиравшем силу уверенного в достоверности фактов человека, - многие из вас живут здесь, на юге Западной Сибири, в недавно воссозданном Немецком районе, кто-то приехал из Азовского немецкого района, из-под Омска, кто-то - из других мест компактного поселения немцев, и не видеть, не знать о воссоздании наших национально-территориальных районов и сельских Советов вы не можете. А ведь в каждом районе, в краевых и областных городах, в Москве открыты Центры немецкой культуры, открываются всё новые и новые газеты, почти в каждом немецком селе образовались группы "Возрождения", администрация Славгорода одна из первых, ещё до указа президента приравняла трудармейцев к фронтовикам, мы добились права строить свои кирхи и молельные дома, добились права писать о своей многолетней боли открыто, не боясь ареста - всё это всего лишь первые, очень трудные шаги, но мы ведь их сделали!.. Да, президент Российской Федерации и часть его кабинета смотрят на наше движение с усмешкой превосходства; да, местное население Саратовской области взбудоражено и готово встретить нас с оружием в руках; да, нерешёнными остаются тысячи вопросов, но ведь лёд действительно тронулся!.. И даже разрешение на реэмиграцию, на выезд в ту же Германию - не доказательство ли это того, что "государственные мужи" уступают нашим желаниям, не доказательство ли это того, что кому-то из нас на нашей исторической родине "жить стало веселее"? Наступил самый благоприятный момент во всей нашей истории для строительства новой жизни. Если мы его упустим, завтра будет поздно!
- Да что вы спорите, а? - крикнул из оживлённой толпы молодой парень. - Мне сейчас дайте вашу республику на Волге, "жигуль", деньги, - всё равно уеду в Германию, потому что всё там суперсовременное!.. Говорят там каждый на своём языке, и только иногда - по-немецки!.. Спорил бы я!..
- Помолчи! - прикрикнула на него женщина, по всей вероятности мать. - Дело тут принципиальное!..
- Странно, что находятся ещё и простаки, не только обращающиеся к господину Штейнгауэру, - мужчина сделал пренебрежительный жест рукой в сторону "провинившегося мальчишки", - но и раскрывающие ему свои тайны. Большим грехом считалось когда-то обмануть чьё-либо доверие.
- Доверие своего читателя я не обманул, не надо передёргивать, - возразил Штейнгауэр. - Письмо он написал мне как журналисту, а не священнику, связанному обетом сохранения тайны исповеди. Да и о сохранении тайны он не обмолвился. Большим грехом считается обмануть доверие человека, заблудившегося, скажем так, в трёх соснах. А заблудиться, запутаться, чего-то не знать или не понимать может каждый человек независимо от уровня его образования. Мой читатель остаётся неуязвимым, понимаете? Вместо него на эшафоте стою я, и вы, я вижу, готовы взмахнуть топором!.. Ну так рубите, мужики, что же вы?..
Виктору Краузе стало жаль отбивавшегося Штейнгауэра. Он протиснулся сквозь толпу и встал рядом с ним.
- Спокойно, друзья!.. Спокойно!.. Дело в том, - обвёл он взглядом участников читательской конференции, втянутых собкором в бесконечную дискуссию, - дело в том, - повторил он, - что Bundesverwaltungsamt на вопрос национальной идентичности смотрит без эмоций и истину в дискуссиях, как мы, не ищет. Для чиновника предписание закона - это закон, а не предпосылка для дискуссии. Решение чиновников можно оспорить через адвокатов. Незнание закона не освобождает от ответственности. И если вы, например, - кивнул он нервничавшему мужчине, - прожили в России как русский и с немецким происхождением вас связывают только гены наследственности, никакие другие доводы на решение об отказе в приёме на постоянное место жительства в Германии на чиновников этого ведомства не повлияют, не увидит аргументов в пользу господина э-э... К и адвокат.
- По какому праву собкор осмеливается, если письмо не выдумка, бросать камень в несчастную мать, ради спасения детей скрывшую от преследовавших властей своё немецкое происхождение? - не отступал незнакомец. - Как мог не рассмотреть он, прочитав письмо, боли, не покидавшей бедную женщину и в её последний час, не понять, что кровавая заноза сидела в её сердце, что открыть сыну правду она смогла лишь перед смертью? Не власти, не режим ли карать за это? И уж никак, по-моему, не людей, пострадавших от них!..
Виктор Краузе хотел ответить, но Штейнгауэр опередил.
- Я привык отвечать за свои слова, - сказал он. - От начала и до конца я представлял вам мой взгляд на поступок господина К. Отношение к матери у меня аналогично понятию Родина: "Родину, как и свой народ, как и мать, не выбирают. Настоящие люди любят их такими, какие они есть, с трудной и сложной подчас судьбой". Не понимаю, почему вы решили, что я упрекнул мать господина К? В страшные тридцатые годы, когда мать господина К решилась на сокрытие своей национальности, сделала она это действительно для спасения детей и мы не имеем права судить её за это. Над нею висел меч репрессий. Я не сужу её ещё и потому, что мне эти годы малоизвестны. Однако господин К, узнав о своём происхождении, 30 лет молчал!.. Страна начала перестраиваться в тысяча девятьсот восемьдесят пятом году, а он молчал ещё семь лет. Чего выжидал?
- Похоже, что, будь на то воля Штейнгауэра, он многочисленные наши анкеты дополнил бы вопросами: "А кем ты был до указа от 28 августа 41-го года, что делал и где находился после?" И требовал бы, чтобы, коль костёр зажжён, все безоговорочно и с воодушевлением бросались в пламя? Подумать только, какое впечатляющее торжество "национальной идеи"!..
- Господин хороший, - не сдавался Штейнгауэр, - не я - немецкие министерства и ведомства свои многочисленные анкеты дополняют вопросами, где мы жили до августа 1941-го года, а когда вы, к примеру, будете заполнять анкету к пенсионному начислению, у вас спросят, служили ли вы в милиции или в органах государственной безопасности. Так что не надо, уважаемый, валить на мою голову решения германских властей!
Виктор Краузе кивнул, подтверждая правоту собкора.
- Слов нет, отрекаться от своих родителей, своего народа, страны, где родился, - не лучшее занятие, и я не знаю, зачем понадобилось ломиться в открытые ворота, - старик не знал, как увернуться от града обвинений, брошенных им в Штейнгауэра и теперь летящих обратно. - Иуда во все времена оставался Иудой, - придумал он. - Честь и хвала Штейнгауэру, стойко сохранившему свои немецкие корни. Хотя повода кичиться этим не вижу. Куда безнравственней, когда родина, предавшая своих немецких сыновей и отнявшая у них всё, ожидает от них исполнения какого-то "сыновнего долга"! Куда страшнее видеть среди "стукачей", "кураторов" немецких поселений, по доносам которых уничтожались и калечились тысячи невинных людей, иуд с немецкими фамилиями - я приводил некоторые в своем письме в "Neuer Weg" в октябре 1992 года, и это не "заслуга" ведомств, скрывающих преступные имена и поныне. Куда опаснее и безнравственнее, когда люди немецкой национальности, трубящие о своей озабоченности судьбами гибнущего "российско-немецкого этноса", не решив ни одной его проблемы, с готовностью хватаются за роль раскольников в национальном движении, яростно уничтожая друг друга. Не отрекаясь при этом от своей национальной принадлежности, и даже успешно используя её... Так что оставим в покое, уважаемый Штейнгауэр, голос крови. А обратимся к голосу совести. Если, конечно, эта совесть у вас есть...
У Штейнгауэра дыхание перехватило от такой наглости. И пока он приходил в себя, в лицо ему ударил ещё один увесистый "булыжник":
- У меня самой двое детей, я пережила столько, что если всё описать - не одна книга получилась бы. Или фильм сделать многосерийный. Мы, дети предвоенного поколения, остались сиротами при живых родителях, а потом и по-настоящему: отца расстреляли в 38-м. А как мы живем сегодня? Разве лучше, чем до войны? Да и после неё - если взять любой год с 1950-го по нынешний - все они для нас одинаково чёрные. Хорошо живется только тем, кто может лицемерить, прислуживаться. Такие люди есть в каждом народе, и среди нас, немцев, тоже. Вот и стараются некоторые, вроде вас, Штейнгауэр, доказать, что именно они и есть настоящие немцы.
- Да вы в своём ли уме? - обиделся Штейнгауэр. - Сперва господин этот, теперь вот вы!... Будто я и в самом деле кичусь немецкими корнями, стараюсь всем доказать, что лучше немца, чем я, на свете нет! Что за ерунда? Ничего практически не зная обо мне, вы, тем не менее, яростно уничтожаете меня, выставляя в образине раскольника! Решили, что пропавший без вести в сорок первом году под Москвой мой дед, которого я разыскал спустя сорок шесть лет - немец и потому, дескать, я горжусь, что отыскал свои "немецкие" корни? Требуете оставить в покое "голос крови". Но чей, простите, голос? Дед-то мой русским был, и умер он в немецком концлагере, а мои немецкие корни, как я уже сказал, питают меня с отцовской стороны! Я русский немец, так что кичиться немецким происхождением мне вроде бы не с руки. А говоря о настоящих людях с чувством долга, веры и чести, которые не отреклись от принадлежности к своему народу, я говорил не о себе, - о тех, чьи имена вы знаете. Вспомните хотя бы академика Бориса Викторовича Раушенбаха, не отказавшегося от принадлежности к своему народу в угоду карьеры учёного даже за колючей проволокой лагерей смерти!.. Знаете ли вы, чего добивался этот человек вообще?
- Равноправия!.. - крикнул всё тот же парень.
- Верно. Равноправия и справедливости. Иначе можно подумать, что русский человек вовсе не человек, и только потому, что не может воспользоваться национальностью для въезда в "рай" - в Германию!..
Вы знаете, в последние два-три года в печати появилось много статей, раскрывающих вроде бы явное, но всё же малоизвестное прошлое в нашей с вами жизни. Недавно я прочитал книгу Евгении Альбац "Мина замедленного действия". Книга основывается на документах и воспоминаниях очевидцев и рассказывает о тайной политической власти комитета госбезопасности. Так вот, я хочу сказать о том, что тысячи невинных людей уничтожались и калечились в меньшей степени по добровольным доносам "стукачей" и "кураторов" немецких поселений. В тридцатые годы и после немцы становились "стукачами", претерпев многодневные кровавые пытки энкаведешников. Когда мучения становились невыносимыми, когда тупел мозг и чувства, когда человек превращался в подобие животного, он не читая подписывал сотни страниц следственного дела, лишь бы оставили его в покое. Человек называл сотни известных ему имён. Нередко подписывали и без пыток. Один писатель, ставший знаменитым своими лагерными рассказами, когда ему сказали, что близкому ему человеку не дадут инсулин, если он не подпишет протокол, и этот человек умрёт, подписал бумаги немедленно. Но палачи инсулин всё-равно не дали и человек умер... Хм, иуды с немецкими фамилиями... Я в это не верю. Вся вина лежит на тоталитарном режиме того времени. Палачи, между прочим, как оказалось, были вполне нормальными людьми. Они свято верили в правильность своих действий. Система умело проводила идеологическую пропаганду и добилась колоссального успеха по уничтожению миллионов своих граждан. А вы говорите, Иуда... В современной Германии с её правовыми нормами полицейские бросают оружие по первому требованию преступника, захватившего заложника, поскольку видят, что жертве угрожает смертельная опасность. Неужели кто-то из нас в угоду мнимой "чести" подставит под удар своих родных, зная точно, что преступники не задумываясь приведут свои угрозы в исполнение?.. О какой чести мы будем рассуждать после?.. Современные теологические размышления заставляют поставить под сомнение и "стукачество" Иуды - последнего из команды сподвижников Иисуса Христа. Сын Божий, как мы знаем, заявил, что по прошествии трёх дней после смерти воскреснет. Высшее духовенство Священной Римской Империи потребовало его казни. Только так можно было проверить, лжёт Иисус или не лжёт, воскреснет или не воскреснет. Понятно, что в собственной смерти и в последующем воскресении был заинтересован и сам Христос. Накануне ареста Иисуса в обществе развернулись нешуточные интриги. Иуда - ученик Христа, по воле своего учителя, сыграл важную роль в том, чтобы всё произошло так, как желал и пророчествовал Учитель. И Иуда выполнил волю Христа. Он привёл вооружённых конвоиров, схвативших Иисуса. Но это произошло не сразу, а лишь после того, как Иуда подошёл к нему, поцеловал и сказал: "Радуйся, Учитель!" То есть, радуйся, Учитель, поскольку твоё желание исполнено в точности. А что касается предательства, то в момент ареста апостолы отшатнулись от Христа, отказались от него. Один Пётр обнажил меч и отрубил ухо слуге первосвященника. Но и Пётр отказался от Христа, как только к нему подступили с расспросами, трижды ответив: "Я не знаю этого человека!"
Неужели непонятно, что "иуды с немецкими фамилиями, по доносам которых уничтожались и калечились тысячи людей" - это не что иное, как отвлекающий манёвр карательной системы, обеливающей свои кровавые деяния?..
- Честно говоря, поначалу у меня не было желания вступать в эту дискуссию, но я не хочу равнодушно смотреть, как вы грызёте друг друга, - вмешалась в спор стоявшая поодаль женщина. - Я, знаете ли, человек немолодой, родилась до войны и смутно помню, как маму забрали в трудармию, а до этого нас, немцев, выселили из родных мест и оставили, как говорят, в чем мать родила... Можете ли вы, Альберт, представить, как трудно было детям, у которых отняли родителей? Мы, несовершеннолетние, остались без крова, лицом к лицу с жизнью. Старшему не исполнилось тринадцати лет, младшему - три, среднему было одиннадцать.
- Мне было пять лет, когда умер мой отец, - сказал Альберт. - У матери на руках осталось пятеро: старшему - шестнадцать, младшей - один годик...
- Да, конечно, - согласилась женщина, - во время войны и в первые послевоенные годы трудно было всем...
- Это был шестьдесят второй год, война давно закончилась, - уточнил Альберт. - Это был год, когда мать господина К рассказала ему о том, что его отец был немцем. У нас была та же ситуация. Мы, пятеро детей, оставшихся после смерти отца, имели право взять национальность русской матери. Некоторые этим воспользовались и позже действительно получили образование и хорошую работу. Я же не хотел, чтобы память об отце стояла вечным мне укором. Мне было очень трудно, и то, что я, не имея высшего образования, стал собкором немецкой газеты - это что - доказательство моей безнравственности? Или стукачества? Или было бы лучше, чтобы у нас вообще не было ни газет немецких, ни журналистов - "кураторов" немецких поселений? Почему вы всё это ставите мне в упрёк?
- Альберт, успокойся! - попытался охладить пыл друга Виктор Краузе. - И вы тоже! - бросил он злому пенсионеру, скользнув сердитым взором по остальным. - Журналисты немецких газет в нашей стране работают в тех условиях, которые есть. То есть под контролем соответствующих органов партии и правительства. Мы не стукачи, не кураторы и не предатели. И даже если кто-то из нас работает плечо в плечо с правоохранительными органами или органами государственной безопасности, это значит, что мы выполняем трудную задачу "разгребателей грязи".
- Да, что творили с нашим народом! - решилась высказаться женщина позади нервного мужика. - Это был террор: нас считали недобитыми фашистами, втаптывали в грязь солдатскими сапогами, да так глубоко, что выжить могли лишь самые сильные... Но имеем ли мы сейчас право обвинять тех, кто скрывал свою принадлежность к немецкой нации? Ведь каждый хотел выжить, а это удавалось тем, кто смог скрыть свою фамилию или сочетаться браком с человеком другой национальности. Я не смогла сделать ни того, ни другого... Прежде, чем обвинять человека в предательстве, надо, на мой взгляд, взвесить все "за" и "против", выяснить причины.
- И что из того, что чья-то мать или иная родня, спасая своих близких, вынуждены были скрыть своё происхождение? - подал голос стоявший впереди скучившихся читателей мужчина лет сорока. - А разве мало было случаев, когда дети или жёны вынуждены были отказаться от отцов или мужей, спасая других родных от "железной руки" НКВД?.. Наслышался я про эти страшные годы. Это сейчас просто - взять листок бумаги, сесть и написать, мол, продал свой народ. Ведь столько судеб, и все такие разные, так что вот так категорично подходить к одной из них просто неэтично... Со мной работают несколько немцев. У одного из них та же история. Родители почти до самой смерти скрывали его национальность. Зато их сын "стал человеком": выучился на пилота. Сейчас мы вместе летаем. Так что же, мне теперь перестать уважать его, или сказать: "Так вот какие у тебя родители..."
- Я не обвинял господина К в предательстве. Я говорил о приспособленчестве! - недоумённо пожал плечами Штейнгауэр. - О приспособленчестве не ради выживания в экстремальных условиях, а о приспособленчестве ради получения жизненных благ, элитарного образования, карьеры!..
- У господина К основания для сокрытия национальности были, - уверенно сказала одна из женщин. - Возможно, благодаря сокрытию своей национальности его мать смогла спасти детей, дать им образование. Кое-кто из нас либо из зависти, либо по недопониманию неспособен разобраться в тогдашней ситуации и склонен слишком строго судить тех, кто хотя бы таким образом смог уцелеть сам и сохранить близких. Не надо "жаждать крови", это опасно. Если мы, немцы, уважаем свою нацию и принадлежность к ней, нужно не завидовать этим людям и не презирать их, а суметь понять: да, было такое время и каждый "вертелся" как мог. Кто же виноват, что не все были способны на это?
- Вот это да! - воскликнул Альберт, сдерживая смех. - Оказывается, способность "вертеться", лицемерить, лгать - добродетель! А кто не может - сам виноват! Ну дела! А поскольку речь нашу мы ведём всё же о господине К, человеке послевоенного поколения, стоит ли удивляться, откуда же вдруг появилось столько перевёртышей - оборотней, разворовавших страну под клич "Хочешь жить - умей вертеться!.." По этому заявлению выходит, что все российские немцы воры и выжили только потому, что иначе выжить просто не удавалось!.. Бред какой-то, разве не видно? Господину К в начале семидесятых годов и после вовсе не нужно было прятаться в кусты со своей родословной, чтобы выжить. Как большинство немцев бывшего Советского Союза, в трудах и лишениях, но с чистой совестью он бы выжил и, я уверен, не терзался бы сейчас!..
- Нет, лично я горжусь тем, что я - немка, свою фамилию никогда не меняла, - повернула вспять и эта женщина. - Вряд ли нам, немцам, можно надеяться на что-то в будущем, если нет настоящего. До сих пор мы не имеем республики, своей земли - мы как бы арендуем её у других народов. Если появится возможность уехать в Германию, то и тут обдерут как липку. Немцы-трудармейцы и сегодня не приравнены к тем, кто получает пенсию по "льготным" спискам.
- В Германии нам, пенсионерам, обещают снизить пенсионное обеспечение до шестидесяти процентов! - заметил старик в клетчатом пиджаке, на лацкане которого поблескивали значки за трудовое отличие. - Хотите сказать, это справедливо?! Я пять лет пахал в шахтах трудармии, голодал, потом - десять лет тюрьмы за то, что я - немец, - это что же, справедливо?! Совести нет у политиков! И правильно, что ты, парень, свой голос подаёшь. Русский ты или немец - какая разница? Главное - добиться социальной защиты простых людей! А то что же получается - Германия считает себя демократической, культурной страной, а нас, стариков, за людей признавать не хочет? А кто виноват в том, что меня гноили в лагерях, а теперь над моим убожеством все смеются?.. - он хотел ещё что-то сказать, но в досаде махнул рукой, на его глазах навернулись слёзы, он смахнул их рукавом, повернулся и торопливо вышел из зала.
- А мы, дети, по вине правительства Сталина оставшиеся без родителей, неравноправны с детьми блокадного Ленинграда, - нарушила тяжелую тишину женщина. - Я очень рада за них, за то, что они наконец-то получили льготы, но к каким детям причислить нас? Больше чем уверена, что нормальную, "человеческую" пенсию не получу: дадут, чтобы ни жить, ни умереть. Ведь чтобы получить хорошо, надо идти на поклон, устроить банкет для "нужных людей" - тех, от кого зависит моя пенсия, а значит и жизнь... Прошу вас, мои дорогие соотечественники: давайте научимся понимать друг друга!.. Ну, а кто оказался послабее и мог лучше прожить как представитель другой национальности - пусть это будет на его совести!..
Альберт, казалось, нисколько не удивился упрямству и внутренней то ли озлобленности, то ли недоверия, то ли того и другого вместе "незнакомца". Как часто сталкивался он в своих публичных выступлениях с людьми, обвинявшими его в своих несчастиях, как часто ему удавалось использовать неприятную позицию обиженных и униженных в прошлом, чтобы раскрыть глаза другим на ситуацию сегодняшнюю, на то, что позитивные подвижки российского руководства вкупе с германским по решению немецкого вопроса в России становятся видны и умолчать о них невозможно. И чем чаще слышал он обиженные голоса о "нерешавшемся немецком вопросе", тем больше думал о том, что эту обиду, это возмущение распаляли искусственно. Это распаление исходило изнутри немцев, было похоже на самовоспламенение, лишь бы не принять "подачки" нового российского правительства, оправдать массовый выезд на историческую родину, туда, где, по понятиям многих, тяжелейшие проблемы разрешатся сами собой. Хорст Ваффеншмидт на съезде немцев в Москве, помнится, голос сорвал, пытаясь исправить положение дел. Да кто бы его слышал!.. Да, Альберт тоже принял решение уехать. Собственное здоровье заботило его не настолько, чтобы всё, чего он достиг в России, бросить. Беспокоила Рената, у которой врачи констатировали опухоль щитовидной железы, камень в жёлчном пузыре, острый полинефрит и опущение почек, общее нервное расстройство и массу побочных заболеваний. Российское здравоохранение пребывало в коме, нужных лекарств не было. А дети? Ведь у него еще были дети, всё чаще просившие поехать в Германию, куда уезжали их друзья и знакомые... И что - он должен всё рассказать?..
Люди не сводили со Штейнгауэра требовательного, аккумулированного в ток высокой частоты взгляда.
Если бы они знали, что творилось в его душе! Выслушав людей, которые упрекали его в том, чего он не делал, не говорил и даже не думал, он напрягал силу воли, чтобы сдержать клокотавшее в горле, готовое сорваться с языка негодование!..
- Не знаю, как вы, - заговорил он сдержанно, - а я испытал неприятное чувство. Извините, но, к сожалению, мы - в том числе и я, - не научились уважать чужое мнение, стараемся подавить его вплоть до оскорблений оппонента. Разброс мнений широк - это нормально... - Он перевёл дух и продолжал: - Камнем преткновения послужил вопрос, как относиться к людям, скрывавшим свою национальность до лучших времен. Немногие вникли в суть этого вопроса. А она, на мой взгляд, в том, что приспособленчество - не достоинство человека, оно его порок. Вы можете представить себе Иисуса Христа, отказывающегося от Бога, поскольку Синедрион первосвященников грозит смертью? Ухватив вершки, добавив соль воспоминаний, мысли и эмоции, смешав всё в скандальный винегрет, мы не пошли по пути сдержанной дискуссии. Чтобы жить мирно, не нужно хвататься за грудки. Нужно набраться терпения, внимательно выслушать мнения оппонентов, постараться понять, выделить фактический материал из общих рассуждений и лишь после этого аргументированно, вежливо возразить, и тогда вас поймут, потому что вы, скорее всего, окажетесь правы. Извините за поучение, но пустые вопли раздражают нервную систему...
Вот, например, вы, господин... наверное считаете, что я пытался в угоду кому-то искусственно воздействовать на ваши инстинкты, достичь корыстной цели. Цель была четко обозначена и не услышать её мог только невнимательный человек. Или тот, кто слышать не желает. Я хотел вместе с вами вникнуть в суть поднятых в письме вопросов, поразмышлять, и, если удастся, помочь господину К определить настоящее место в жизни. Так в чем же корысть? В обращении к вам за советом? В изложении собственного мнения на проблему, как оказалось, волнующую многих? Но разве не аппелировал к вам уважаемый господин.., разве не изложил он свою точку зрения? Во всяком случае тема нашего общего разговора наполнилась содержанием, мы все кое-что усвоили для себя, помогли господину К, которому я дам ответ через газету, посмотреть на проблему со стороны, определиться, оставаясь неуязвимым от прямых выпадов. В этом я вижу полезность состоявшегося разговора...
Вам, я так понимаю, интересно знать, кого я из себя представляю. Вы так много рассказали о себе, что не ответить вам тем же я не могу. Я не сын секретаря парткома, моя дорога не была устлана коврами. Моя мать при жизни - она умерла от рака в 1986 году - работала свинаркой в совхозе, отец - механизатором. Она - русская, он - депортированный из Марксштадта, прошедший трудармию и тюрьму, спецпоселение немец. Он умер... Жили мы среди российских немцев, вдали от русской родни, немецкие обычаи вошли в мою кровь не только с кровью отца, но и с воздухом сельских улиц. И когда пришло время получать паспорт, "лицемерно", лишь бы "выслужиться", вместо умершего немца появился другой, на своей шкуре испытавший, что значит быть немцем: до восьмого класса, пока я не окреп и не подрос, меня часто волтузили и обзывали два моих одноклассника, работающие сегодня милиционерами: один - на железной дороге, другой - в тюремной охране... Эти двое научили меня стойкости и терпению, научили думать и защищать своё достоинство... Когда мои соотечественники начинают спорить, кому тяжелее жилось, я говорю: каждому досталось с лихвой. И вы же, уважаемая женщина, противоречите себе самой, говоря, что сами свою фамилию не скрывали и выжили... Я не политик, не лидер ячейки "Возрождения", ни к одной партии отношения больше не имею, с заслугами не родился. В журналистской практике стремлюсь отражать мнения других людей, не навязывая своего. Если вижу и чувствую, что это хорошо, так и пишу - хорошо, если плохо - плохо, нечто среднее - так себе. У меня свои достижения, которыми дорожу. Это своего рода вехи творческого пути. Отработав десять лет во вредном для здоровья химическом производстве, орденов и медалей за доблестный труд я не получил, зато перенес операцию на лёгком, стал вдруг лишним и был вынужден искать другой способ зарабатывать на жизнь. Не по протекции, а по рабкоровскому опыту пришел я в журналистику. И если кому-то тоже хотелось видеть меня в стенах редакции, так это связано с моим желанием: я был и остаюсь самостоятельным человеком, не зависящим от чьих-то планов. Это был 1987 год - второй год с начала перестройки, когда не только я - многие хотели перемен. Хотим мы этого и сейчас. Через год редакционная коллегия центральной немецкой газеты вручила мне, молодому публицисту, премию года за статью "Единоборство". Следом на мою радостную голову свалилось трехчасовое обсуждение статьи и личных качеств корреспондента на бюро горкома, обвинение в клевете и угроза тюремным заключением. Читатели хорошо помнят, как распространяли слова правды, перепечатывая и переписывая "Единоборство". Сегодня это была бы рядовая ничем не примечательная статья, а тогда... Тогда я вынужден был срочно менять "Правду Христианинбурга" на заводской "Гонг", а нынче я представляю в Сибири известную вам "Neuer Weg"... Повторяю: я не баллотируюсь кандидатом в депутаты, не сколачиваю партию; я отвечаю откровенностью на вашу откровенность.
Заслуги... Вы определяете их сами. Я могу открыть свою жизнь и взгляд на неё, чтобы вы поискали в ней ценное для себя. Я - журналист независимой газеты и этим должно быть сказано всё. Но - увы! - независимость моя призрачная и требует жертвенности...
- Уважаемый господин Штейнгауэр! - подал голос незнакомец. - Вы уделили сегодня моей персоне, как мне думается, незаслуженно большое внимание. Вступив в дискуссию, которую вы же сами и развязали, я не ставил задачи нанести вам личную обиду. Да к тому же, разве каждый из нас, окажись он на вашем месте, не должен быть готов услышать не только хор одобрительных похвал?..
- Я уделил вам столько же внимания, сколько вы - мне. Дискуссию, как словесную войну, я не развязывал. Я просил у вас совета. Но вместо одобрения за обращение к вашему разуму я, по вашему, должен выслушать оскорбления? Когда-нибудь вам и этого покажется мало и вы потребуете от меня стойкости под градом камней?
- Между вашим первым и последующими высказываниями - огромная пропасть, - продолжал мужчина. - От мажорной безапелляционной тональности первого дальше нет и следа. Сопоставишь декларативную озабоченность наших властей проблемами российских немцев и поданную вами благостную картину воплощения этой якобы озабоченности в жизнь - и не может не появиться у тебя ощущение неискренности вашего выступления. А ваше обращение не к разуму человека, а к нелучшим его эмоциям, односторонняя трактовка факта изменения фамилии и национальности, явно приводящая к осуждению тех, о ком идет речь, пробудили у некоторых из нас отнюдь не высокие чувства. Будем до конца искренни: своим выступлением вы, какие бы благие побуждения у вас ни были, заставили, думаю, не одного немца подозрительно приглядываться к своим соплеменникам, мысленно спрашивая себя: "А истинный ли тот или иной немец, не из тех ли, кто выжидал и лавировал?" Все это явно не на пользу нашему и без того расколотому национальному движению!
- Обманщик семью не красит, - заметил кто-то. - Только не надо путать божий дар с яичницей - обманщик-то не Штейнгауэр, а К!.. А ты, господин хороший, как тебя там?.. Чего привязался? Тоже, поди, к немцам примазался, личину свою под другой фамилией прячешь?..
- Журналисты призваны способствовать сближению людей, независимо от того, имеет это отношение к национальным проблемам или нет, содействовать их единению, устранять вражду и нетерпимость друг к другу, - ответил мужчина. - Да и лукавите вы, уважаемый Штейнгауэр, когда утверждаете, что ни в чём не упрекнули несчастную мать своего "героя". Вспомните: осуждая его, вы как бы случайно, мимоходом многозначительно бросаете, что ведёт он себя недостойно, "храня семейную тайну... по традиции?"
- И не откажусь повторить: это плохая традиция!
- Вы сказали, что уезжаете в Германию. Доводы в пользу такого шага, к сожалению, более чем серьёзные. Раньше вы говорили, что "тех, кто не выдержал и уехал, можно понять. Это поступок отчаявшихся". Хочется надеяться, что отнести вас к таковым нет оснований. И что на исторической родине - а у вас их, оказывается, две! - вы будете продолжать бороться за восстановление справедливости по отношению к оставшимся. С ещё большей искренностью и любовью к ним...
Вперёд вышла невысокая, седовласая женщина.
- Альберт Генрихович, - заговорила она, - не удивляйтесь, что мы такие недружные. Слишком много у каждого наболело. Вы относитесь к людям, которые действительно любят свою нацию, свой бедный народ, как Гуго Вормсбехер, Лев Малиновский, кто учит нас понимать непонятое годами - ведь в большинстве случаев мы не знали о себе правды...
- Спасибо за поддержку, - улыбка Штейнгауэра отдавала горечью. - Но я не заслуживаю той чести, которую вы оказали мне, поставив в один ряд с Гуго Вормсбехером и Львом Малиновским, в один ряд с писателем и историком, политиком и ученым, которых я оцениваю по-разному. Я не могу не любить, не жалеть российских немцев, к коим просил бы относить и меня. Не могу не любить крымских татар, донских казаков, другие народы, не только "свою нацию". Я, простите, не нацист. Не могу согласиться с унижением или возвеличиванием моего имени, со всем придуманным обо мне, мне приписанным. Нет уж, господа, увольте: кесарю - кесарево. И называйте меня раскольником сколько хотите... О дружбе: мы действительно недружные. Или равнодушные?.. Я неоднократно выступал в защину порой совершенно незнакомых мне людей, помогал собратьям по перу, редакциям газет, а что слышу? Штейнгауэр демагог и фальсификатор, обманывающий доверие людей, в немецком национальном движении его имя никому неизвестно!.. Другими словами, вы, господин Штейнгауэр, предатель, вам, господин Штейнгауэр, заткнуться бы и не пищать, поскольку господа заслуженные слова вам не давали, и вообще, какое вы имеете право!.. Ах, ну как же нам хочется укусить друг друга, да чтобы побольнее!.. Вы знаете, я всё чаще иронизирую над собой - это правда. Много противоречивого есть в том, чего мы хотим и тем, что имеем. Но смешного мало. Всё идет к тому, что в Германию уеду и я - вынужден уступить тяжелым проблемам семейного характера. Кроме того, я хочу быть там, где находится активная часть нашего народа, хочу своими глазами увидеть, прочувствовать душой и сердцем многосложную интеграцию российского немца на исторической родине. Обстоятельства выталкивают из России - это не только моя проблема, это проблема и ваша, проблема миллионов.
- Альберт Генрихович, - опять выступила вперед седовласая женщина, - я живу недалеко от Христианинбурга и хорошо знаю вас, слежу за вашими публикациями, знаю, что вы, несмотря на сложность времени, находите средства на поездки собкора, отказывались от зарплаты в пользу редакции, переводили гонорары в различные фонды, помогали людям чем могли, сами оставаясь без хлеба. И когда в ваш адрес звучат огульные обвинения, меня это возмущает и, поверьте, оскорбляет! И если кто-то не знает, я скажу: собственный корреспондент "Neuer Weg" в Алтайском крае в большинстве случаев сам находил спонсоров, которые оплачивали ему дорогие поездки на наши съезды и конференции, на встречу с Борисом Ельциным, на турне по городам Сибири, по немецким районам и так далее! В прошлом году он совмещал свою работу с работой в редакции "Deutscher Ring"!.. Не забывайте, что у него есть семья, трое детей!.. И не надо по своему образу и подобию думать о том, что наш собкор - непременно платный агент КГБ, соглядатай, что основная его работа - шпионить за нами!.. За нами шпионят люди без совести, а Штейнгауэр - человек с совестью!.. Когда ему было плохо, когда у него были проблемы, кто из нас помог ему?!. Никто!.. А почему? Да потому, господа-товарищи, что на могилу Фридриха Больгера, нашего поэта и журналиста, не вы, а он, Альберт Штейнгауэр, носит цветы!.. Когда советские спецслужбы через подставных людей рассказали о массовых расстрелах в Славгороде, Христианинбурге, в других городах и сёлах бывшего Советского Союза, некоторые из нас, найдя имена своих близких в бесконечных списках расстрелянных, попытались увековечить память невинно убиенных. Эта идея исходила от нас, но мы были беспомощны, неорганизованны, и когда собкор Штейнгауэр собрал представителей нескольких районов и нас, родственников расстрелянных, мы все поддержали его идею - создать общество по увековечиванию памяти репрессированных, собрать деньги и поставить памятники в местах массовых расстрелов и захоронений... Спросите, спросите его и он вам скажет, как дело повернулось!..
- Я писал об этом, - сказал Штейнгауэр, находясь в точке схождения десятков любопытных, влюбленных, насмешливых и откровенно презрительных взглядов. - Резонанс публикаций переоценить невозможно: письма и устные обращения граждан, нашедших в списках родных, поступили в редакции газет, в администрации и Советы народных депутатов повсеместно и со всех концов СНГ. Они не исчисляются сотнями - приукрашивать незачем, но значение их, их содержание - велико. Люди, что удивительно, благодарили спецслужбы, впервые сделавшие доброе дело, просили довести его до логического завершения - увековечить память о жертвах красного террора, - иначе это назвать нельзя, - в бронзе или камне, как это принято в цивилизованном мире. Зеркалом души воспрянувших надеждой звучат во мне слова Марии Яковлевны Шауфлер из села Нижняя Тавда Тюменской области, в 30-х годах проживавшей в селе Клюффельд Немецкого района Алтайского края: "В списках я нашла моего отца и двух братьев. Спасибо Вам! Очень прошу, если будете строить Мемориал, напишите мне, быть может, я смогу отдать свою пенсию и душа моя успокоится..." В 1992 году малый Совет народных депутатов, например, решил удовлетворить просьбы - отдел архитектуры получил задание: подобрать подходящий случаю памятный знак, составить технико-экономическое обоснование и... всё осталось без движения... У нас не хватило ни сил, ни средств, сказал мне один из председателей исполкомов. Как бы там ни было, братские могилы - а их найдено несколько, без указания фамилий погребенных - остаются безымянными, не отмеченными даже скромными надгробиями. Можно ли было смириться с этим?.. Я не мог. Если мы оставим могилы наших предков в потеху забвению, не восполним провалы памяти, не покажем, к чему ведут наши революции и политические битвы, всё вернется на круги своя, всё начнётся с начала, вернее - продолжится. Допустить новый разгул репрессий, разгул смерти на нашей земле нельзя! Отвечать добром на зло трудно, но, объединив усилия, можно. Так говорил я, переходя из кабинета в кабинет наделенных властью и имевших деньги, пусть небольшие, но всё же...
Он вдруг замолчал, решив, что зря распинается, кому надо, тот давно всё понял, другие же просто поднимут на смех, как тогда...
На выручку бросилась всё та же седовласая поклонница его тяжелой судьбы, подняла и продолжила рассказ:
- Я помню, - живо начала она, светясь помолодевшими глазами, - заручившись поддержкой глав администраций, председателей Советов народных депутатов городов и районов, председателей местных организаций "Возрождение" и Союза российских немцев Барнаула, средств массовой информации и некоторых предпринимателей края, поставив в известность и надеясь на реальную помощь администрации края и Совета народных депутатов, рассчитывая на конкретный вклад трудовых коллективов госпредприятий, а также духовенства, гуманитарных организаций России и Германии, известив всех, Альберт Штейнгауэр созвал собрание общественности, чтобы вместе, как и сегодня, сейчас, ответить на непростой вопрос: время ли собирать камни - камни на строительство памятных знаков на братских могилах. После Победы в Великой Отечественной войне памятники и Мемориалы Славы погибшим в борьбе против фашизма были поставлены по всему Советскому Союзу, ничто не было забыто и никто не был забыт! Так почему же миллионы расстрелянных сталинскими опричниками не имеют святого права на жизнь вечную?.. Собрание состоялось пятого февраля. Не такое представительное, как хотелось нашему дорогому Альберту, но каждый из участников, казалось нам тогда, был рад, что оно вообще состоялось - столько было противодействия, возражений, оправданий, сомнений, критики!..
- Тут я должен внести ясность, - вмешался Альберт. - Первоначально инициатива увековечения памяти близких принадлежала родственникам репрессированных, но в силу известных обстоятельств они ничего не могли сделать. Потом, уступая напору гласности, которая, хотите - верьте, хотите - не верьте, открыла архивы НКВД-КГБ-ФСБ, и новые сотрудники спецслужбы поддержали, судя по материалам журналистки Светланы Скляр, идею крепкой памяти. Но когда я пришел к полковнику Ершову и попросил подтвердить витавший в воздухе слух или опровергнуть его, тот вдруг заявил, что он лично категорически против установления памятника расстрелянным в тридцатых годах, поскольку не все из более чем полутора тысяч человек реабилитированы, а это значит, сказал он, на мемориальную доску памяти можно внести имя какого-нибудь убийцы или насильника, получившего законную расплату. Другими словами, прозвучало новое огульное обвинение российских немцев в немыслимых преступлениях! Я тут же попросил доказательства, но у полковника их, разумеется, не было!..
- Однако собрание благодаря вашей, Альберт, настойчивости состоялось, идея была одобрена и общество было создано, через несколько дней администрация Христианинбурга открыла в Сбербанке счёт, куда поступили первые пожертвования... - торопливо вставила седовласая женщина.
- Да, деньги стали поступать... Учитывая инфляцию рубля, это были крохи. Но дальше произошло то, чего я боялся - в наши дела "кто-то" вмешался, общество распалось, всякая деятельность прекратилась...
- Вам, председателю общества, несмотря на ваши протесты и жалобы, ни администрация города, ни Сбербанк не давали информацию о суммах поступивших пожертвований, вашего заместителя, служащего городской администрации, вдруг уволили с работы, на страницах газет, куда вы писали, собирая пожертвования, вместо номера счёта общества появлялись чужие счета, а газета "Степные зори" поместила заметку с резкой критикой утопичной идеи увековечения памяти репрессированных, зациклившись на дорогостоящих помпезных Мемориалах... Не случайно, - писал один из администраторов, - практически все выступавшие отклонили предложение Штейнгауэра... Государство не в состоянии выполнить положения Закона о реабилитации жертв политических репрессий, касающиеся материальных компенсаций, сегодня надо думать о тех единицах, которые прошли ГУЛАГ и выжили, о тех сотнях трудармейцев, которые в нечеловеческих условиях работали на шахтах и лесоповалах, потеряли там здоровье, а нынче на пенсии. Что же касается захоронений, то верно замечали выступавшие на собрании: надо привести братские могилы в божеский вид, огородить, посадить берёзки и цветы, установить памятные плиты, поставить рядом скамеечки. Для этого не требуется больших затрат, это по силам и общественности...
- Как будто я настаивал на помпезности!.. - с горечью произнес Штейнгауэр. - Да и вообще, когда мне заявляют, что денег нет, я спрашиваю, а куда же они подевались?.. Если деньги - вода, то нужно искать то озеро, куда вода стекается. Накануне собрания я получил письмо Александра Христиановича Дитца, председателя Межгосударственного фонда реабилитации и защиты жертв сталинизма и трудармейцев, он писал, что Фонд живёт практически на общественных началах, денег, которые поступают на благотворительной основе, хватает только на самое необходимое в текущей работе... Господин Дитц одарил меня щедрыми советами, а я, перечитывая их, давился отказом и переживал заново выступление журналиста из Славгорода Петра Фица: "Фонд этот - мертворожденный ребенок общества "Возрождение"... " На собрании я говорил и повторяю сегодня: когда в семье умирает близкий человек, его оплакивают и хоронят, не жалуясь на то, что в доме нет хлеба. В нашей семье тоже горе. Оно случилось не пятьдесят с лишним лет назад - тогда мы о нём ничего не знали. Близких теряли почти в каждой семье, но в целом... в целом наш народ почти ничего не знал о себе самом. Горе пришло к нам спустя полвека, а мы?.. А мы говорим о материальных компенсациях!.. Да, и в этом вопросе справедливость должна быть, но прежде надо отдать должное невинно убиенным, чьи души маются отсутствием совести у выживших, сумевших вывернуться, сменивших вовремя национальность. Если мы примем точку зрения полковника Ершова, то согласимся с тем, что российские немцы действительно создавали профашистские террористические организации и были расстреляны поделом. Абсурд!.. И почему мы не можем, приведя в порядок братские могилы, установить памятники? Не потому ли, уважаемые администраторы-коммунисты, что вы не хотите приравнять погибших к лику святых, трудармейцев - к фронтовикам?.. Надо, вы говорите, вносить больше человечности в само слово "память", так почему же, как только речь заходит о расстрелянных в 30-х годах, всё сказанное вы немедленно просеиваете сквозь сито энкавэдэшной цензуры?!. Ещё не установленные памятники уже стали нравственным укором многим живущим на этой земле!..
Глава девятая
Виктор Краузе потерял счёт дням: было 18 июля 1995 года - это он помнил прекрасно, а какой день недели - понедельник или вторник? Или была уже среда? У главного редактора независимой немецкой газеты "Deutsche Ring", издававшейся в городе Христианинбурге, имевшей читателей по всем странам Союза Независимых Государств, в Соединенных Штатах Америки, Канаде, Федеративной Республике Германии, Швейцарии и десятке других, у редактора такой газеты даже в период летних отпусков был непочатый край работы. Сибирь изобиловала несметными богатствами, к числу которых достойно принадлежали российские немцы, интересовавшие Германию всегда, последние десять лет - особенно. Россию же привлекали европейские кредиты и экономическое сотрудничество с Германией, вкладывавшей миллионы немецких марок в развитие регионов, где проживали немцы, которых использовали в качестве приманки зарубежных инвестиций. Часть этих марок перепадала и редакции газеты "Deutsche Ring", тираж которой насчитывал всего несколько тысяч экземпляров - читали в СНГ по-немецки с неохотой, а за рубежами бывшего Союза ей трудно было конкурировать с толстыми газетами и лощёными цветными журналами с дорогой и свежей информационной продукцией. Местную дореволюционную типографию в отличие от банковских сейфов никто почему-то не вскрывал и не опорожнял, поэтому приходилось терпеть и надеяться, что обещанная Германской правительственной делегацией старая типография займет место в музее, а вместо неё появятся компьютеры и современный комплекс печатных станков.
Проводив Штейнгауэра, откровенного, противоречивого, сомневавшегося, непонятного друга и коллегу, молчавшего в прессе несколько месяцев, прервавшего почти все отношения с друзьями и знакомыми, ушедшего в себя как черепаха в панцирь, а сегодня вдруг объявившегося, да еще с пухлой рукописью в руках, проводив его за порог кабинета, Виктор в изнеможении упал в кресло для посетителей, вытер вспотевший от жары и недавней беседы лоб, включил настольный вентилятор, осушил стакан минералки и вновь взял в руки оставленную на столе рукопись. Очерк "Страдания последнего собкора" стоял под псевдонимом Антон Райс.
"В твоих псевдонимах всегда есть подтекст, - смотрел он в страдавшие глаза человека, который был ему бесконечно дорог. - Скажи, что на этот раз?.."
"Ничего особенного. Я с симпатией отношусь к Землячеству немцев из России в Германии, - отвечал Альберт, пожимая плечами. - Антон - Антон Ванглер, генеральный директор Землячества, Райс - это Алоис Райс - федеральный председатель правления. У меня с ними шапочное знакомство, меня они вряд ли вспомнят... Я думаю, что было бы с российскими немцами в Германии, не имей они влиятельных политиков, к которым прислушивались бы в Бонне. Не будем говорить о кумирах, которых себе не заводим: они - там, мы - здесь. Я поддержал общественное мнение..."
"Землячество теряет политическое влияние среди немцев из стран бывшего Союза, былого авторитета уже нет. И всё потому, что истинные проблемы переселенцев, проблемы интеграции решают они очень слабо. Раньше люди шли в Землячество с большой охотой, теперь же членами этой организации становятся большей частью по стихийным мотивам..."
"Я знаю. У каждого свои взлёты и падения. Придут новые люди и всё поправится. Всё равно в ближайшие полвека часть Германии будет продолжать говорить по-русски, читать "Восточный экспресс", смотреть программы передач из России, стоять в очередях к русским автолавкам, страховаться у русских страховых агентов, лечиться у русских врачей и искать защиты у русскоговорящих адвокатов, а также очень искренно и по-русски будут ругать свои же политические движения... "
"Ты принёс мне очерк и хочешь, чтобы я опубликовал его?"
"Я не знаю, чего я хочу..."
"Альберт, я тебя не понимаю..."
"Не волнуйся, Виктор, брось его в сейф. Будет время, достанешь, почитаешь и снова забросишь. Вещь несовершенная и абсолютно вредная для здоровья..."
"Вредная? Ты боишься опубликовать свою работу?.."
"Рукописи не горят, когда хранятся в сейфах друзей..."
"Ты выдаешь афоризмы и загадки. Мне это не нравится. Почему ты молчал всё это время?.."
"Виктор, прости. Знаешь, недавно услышал новое слово - дебрифинг. На Западе множество людей участвует в спасании пострадавших в катастрофах: снежных лавинах, грязевых селях, наводнениях, землетрясениях, автомобильных и прочих авариях. При виде большого количества трупов, крови и вселенских страданий спасатели получают сильный психологический удар - шок. Чтобы вернуть их к нормальной жизни, медики проводят длительный курс лечения, курс психологической реабилитации. Многие спасатели возвращаются к прежней работе. Эта рукопись - мой дебрифинг. Её появление не означает моё возвращение в прессу. Рукопись не закончена, не закончена реабилитация, поэтому... А название... У Гёте есть "Страдания молодого Вертера" - прекраснейшая вещь. Моя - ужаснейшая... Я видел мир в чёрном свете. Я и сейчас не в форме. А кто, Виктор, счастлив на этой земле?.."
Так о чем же, блуждая в потёмках противоречивого сознания, болела душа Альберта Штейнгауэра, чьё имя сошло со страниц газет, но ещё не было забыто?
Виктор начал читать. И вскоре понял, что в ближайший час-полтора вернуться к редакционным делам он не сможет. Это его нисколько не огорчило. Горше было видеть оголённый до белизны костей реализм жизни немецкого журналиста. Описываемые события относились к недавнему прошлому, тому, о котором Альберт мужественно не рассказывал даже ему - не хотел показаться слабаком. А теперь, когда многое было уже позади, это прошлое ужасало наготой сегодняшнего дня. Было несомненно и другое: Альберт Штейнгауэр, признанный немецкой прессой журналист, вдруг спрятал свою гениальность, чтобы не ранить тысячи читателей, укротить расползавшееся по земле зло негативной информации...
"Теперь я знаю, почему ты не дописал "Страдания..." - подумал Виктор, начиная читать сначала.
Антон Райс.
Страдания последнего собкора.
1.
Оглушенный известием как близким разрывом снаряда - в онкологический центр просто так не направляют! - я покрываюсь холодной испариной первобытного страха.
- Надо ехать, - мягко повторяет рентгенолог.
Я не знаю, как его зовут. У него типичное лицо русского интеллигента и я мысленно называю его Ивановым.
Отодвинув рентгеновские снимки с пятном опухоли в верхней доле левого лёгкого, Иванов поднимает сочувствующий взор.
- Хондрома, - говорит он, - диагноз предварительный. Я не могу сказать определенно, что у вас в лёгком. Надеюсь, это не злокачественное новообразование.
Он надеется и сказать не может. А что он может? Я убеждён, что во мне растёт что-то злое, страшное. И он ошибся, пролетел как фанера над Парижем, как любят изъясняться сегодня новые "демократы".
- Хондрому удалили хирургическим путём семь лет назад в Алтайском краевом туберкулезном диспансере, куда я попал по вашей ошибке - вы не могли сказать ничего определённого и надеялись, что в лёгком туберкулома, - сдерживаю раздражение я.
- По моей ошибке? - прячется за абажуром настольной лампы Иванов.
- Конечно! С меня хватило бы хирургического отделения обыкновенной больницы. Но из-за вас я больше месяца вынужден был провести рядом с харкавшими кровью доходягами, восемьдесят семь процентов которых, по свидетельству главного врача, прошли режимы тюрем и колоний сумасшедшей страны с осквернённым названием Россия.
- Надо ехать, - упрямо повторяет он.
Туберкулез - бич зэков. Меня хранило моё созвездие - я не топтал зону. Но жил я не в тепличных условиях, поэтому...
Резекцию лёгкого сделал первоклассный хирург Борис Абрамович Вершадский.
"И как это еврей не зарезал немца?" - идиотски пошутил участковый антисемит.
Меня не тронули и воровские перья. Борьба против христианинбургских тузов выдала мне охранную ксиву. Мне даже Колю Коньяка простили. Этого, правда, не знал один из наркоманов, который спёр на кухне большой столовый нож и подколол меня в тёмном углу, требуя денег на кайф. На следующий день он вернул мне всё до копейки, положив сверху двадцать пять процентов. Через десять дней после операции я вернулся домой живым.
Новая опухоль на старом месте... Из-под снимков как из-под гробовой тканевой обивки выглядывает с виду невинное направление в Алтайский краевой онкологический центр. Тот самый, куда я возил мать.
- Надо ехать, - повторяет Иванов. - Вас обследуют, если надо - прооперируют. Откладывать не советую, мало ли что таит это пятно. Вам за тридцать, вы корреспондент газеты, должны понимать... - своим жестом он отстраняется от меня как от смертельно раненного, рассчитывать которому абсолютно не на кого и не на что.
Во мне срабатывает инстинкт самозащиты из области внутреннего самообмана: мнится, что врач попросту забавляется, наблюдая за реакцией человека, чье имя повергало в страх руководства городов. Ничего серьёзного, думаю я, не случилось, через минуту я криво улыбнусь на дурацкую шутку коновала и полечу домой писать статьи по эмиграции. Я переминаюсь с ноги на ногу, жду, когда спрятавшийся за тёплым светом лампы здоровяк смягчит приговор. Но чуда не происходит - он молчит. Упорно молчит! Ждет, каналья, когда я, наконец, уберусь восвояси! Как будто это так просто!
Я стою, исхожу мелкой как нудный осенний дождь нервной дрожью и пытаюсь понять, почему - я? Почему - рак? У меня?.. Но ведь это скорая смерть!.. Не вымышленная - настоящая смерть, когда не старик из соседнего подъезда, а я, я превращусь в холодный жёлтый труп с выпотрошенным животом!.. Смерть?.. Да, она. Через... Господи правый, сколько же мне осталось жить?.. Дышать этим воздухом?..
После операции рака мать страдала, - о, как она, бедная, страдала, как долго страдала - двадцать месяцев сплошной боли и душевных мук в ожидании неотвратимого конца!.. - с тем и померла, Царствие ей небесное; не плакала, не кричала, ушла тихо, рано поутру, не сумев сказать нам, детям и внукам, что-то очень важное для неё, что берегла напоследок. Скоро и мне идти за нею следом. Смогу ли я высказать последнее предсмертное слово - истину своей жизни, которую мало кто пытался понять? Смогу ли?..
Проходит целая вечность прежде чем я, будучи не в состоянии вымолвить слово, в знак согласия киваю Иванову, непослушными руками сгребаю со стола тускло-чёрные снимки и злополучное направление, деревянно поворачиваюсь и как послушный зомби с кодовой программой в мозгу выбредаю вон.
Мне следовало бы идти к местному онкологу, чтобы тот вписал моё имя в список безнадёжных, пополняя статистические цифры безмолвных жертв Семипалатинского ядерного испытательного полигона, однако вовремя соображаю, ведь это он выписал направление и передал рентгенологу, зная, что я прийду за результатом обследования. Он вычислил меня, чтобы поскорее вручить проклятую бумажку, дать ясно понять, что она - своеобразный пропуск на тот свет. Поступил он мудро, корректно, но меня это вовсе не радует, какое мне дело до его культуры? Я с раздражением вспоминаю, что за семь лет после операции врач ни разу не обследовал меня, а сам я так уверовал в своё бессмертие, что...
Ну какой теперь может быть спрос и с кого? Я сам виноват в том, что случилось. Сдерживаемое мною вселенское зло избрало мою душу местом заклания козла отпущения добрых поступков, я же и есть тот козёл.
Тело живет инстинктами долбанутого кувалдой по рогам животного, я не радуюсь сочным краскам июльского дня, не замечаю, как раньше, необычное в привычном на улице - в голове бедлам, хаос, ноги сами несут меня домой.
"К реальному дыханию смерти надо просто привыкнуть, - обращаюсь к той, кого уж нет, но кто живет в моём сердце. - Я не заглядывал в лицо смерти ежедневно как американцы во Вьетнаме или советские солдаты в Афганистане или Чечне. Каждому из нас, людей сугубо штатских, только кажется, что смерть свою мы примем с усмешкой превосходства. В кошмарах ночных сновидений мне, например, бредилось, будто я, герой, командую собственной казнью как Овод английской писательницы Этель Лилиан Войнич. Я человек неизобретательный, мой вывод по этому поводу банально прост: в подсознании я глубоко переживаю свои поступки, будоражу совесть, казню себя за вынужденную бездеятельность, словоблудие, малодушие, о настоящем поступке мне приходится только мечтать. Хотя и тут я сильно сомневаюсь: можно ли, оправданно ли терзать себя так, когда в целом бездушное, безнравственное, злое, падкое на деньги, развлечения и прочие страсти, увы - нехристианское общество входит во второе десятилетие большой перестроечной междоусобной войны, у жадного костра которой сильный с хохотом пожирает слабого, неуч - гения? Эти сны - моя, если хотите, мечта умереть достойно, в поучение другим бросив на прощание заматеревшему российскому хамью свой последний благородный поступок.
Да, я хотел умереть красиво, как подобает человеку небезразличному, но я оказался слишком глуп и честолюбив! А теперь не хотел бы, чтобы имя моё поминали всуе с ехидной совковой ухмылкой, дескать, видали, что делается, чем он лучше нас?.. Меня неотвратимо ждёт медленное мучительное умирание в беззвестности, в беспомощности, в душной тёмной комнатке на измятой несвежей постели - что за неприятная перспектива!.. А если ещё представить торжествующие лица недругов, моих непревзойденных гонителей и хулителей, ополчившихся на меня именно в этом году, когда я ослаб, то и вовсе впору стать заикой от простой убийственной мысли: неужели был не прав и это - возмездие?
Я не коплю яд и всех прощаю. Не потому, что слышу свист острой косы. Так я делал всегда. Мысленно прошу простить и меня.
Но жизнь еще кипит во мне! В этот момент я чувствую неискренность своей просьбы, я не знаю, у кого прошу прощения и за что! Тщеславие заставляет думать, что я бился за справедливость, восставал против пороков, и если в пылу баталий кого обидел, то - за дело, и нечего в мою душу плевать... Но тщеславие порочно, его нужно вырвать из сердца, вырвать с корнем как сорную траву с грядки, и если приросло - вырвать вместе с сердцем!..
Мои мысли представляют собой тончайшие противоречивые нити - праведное борется с дьявольским. Я тку из них саван. Кому? Своей душе, о которой не побеспокоился раньше. А теперь мне хочется и я следую совету Медия, приближённого Александра Македонского, и обращаю его против себя: "Кусать, ибо шрам, во всяком случае, останется".
Или у меня недостаточно шрамов на сердце?
Откуда такое великое желание познать боль до конца, испить кубок страданий до дна, до последней капли? Почему манит рассказать всё людям? Ну что им до меня? До моих страданий, когда у них своих полно? Ну что?..
Я не в силах поделиться детальным опытом своей жизни. Этого, быть может, и не нужно делать. Но показать пройденный мною путь я должен.
Вдруг столбенею: мне нет и сорока, а я уже на пороге в чёрный смертный туннель! Вошла в зенит моя точка-планета? Рак молодеет или я не по возрасту стар?
На первую половину вопросов сразу не ответить, а на вторую... Горе в образе смерти увязалось за мною с детства. Я часто и подолгу болел, в одиннадцать лет побывал за порогом жизни и чудом, благодаря Всевышнему, освободился из плена небытия - изменил Он что-то в Книге Судеб Человеческих. Тогда, в конце шестидесятых, скарлатина завершала ужасную жатву среди пребывавших в страхе людей, проходя с летальным исходом болезни до восьмидесяти процентов! Безносая с ехидным оскалом гнилых зубов скрипучая старуха в драном балахоне - смерть в разное время, но на моём коротком веку болезнями и несчастными случаями выкосила отца и мать, я много раз устало брел за гробами родных, друзей и знакомых. Сейчас я до крови закусываю губы, чувствуя, как волны эмоций штормовым прибоем захлёстывают израненное сердце и вот-вот из горла вырвется душераздирающий вопль!
Я не могу заставить себя смотреть на происходящее с охотничьим волнением журналиста, открывавшего двери респектабельных офисов и тихих кабинетов, принимавшего участие во всех съездах немцев, интервьюировавшего первого Президента Российской Федерации и последнего колхозника - всё это кажется теперь несерьёзным как детская игра в поддавки - тень смерти застит мои глаза!..
Я плачу...
Рядом никого нет...
Через какое-то время мне становится легче. Я оглядываюсь: где я, куда меня занесло? Осудительного ничего не нахожу: всего-то минут пять глотал немые слёзы, сидя на бордюре возле ворот детского сада, неподалеку от дома, где живу. Пока живу... Я нахожу в себе силы, поднимаюсь на ноги, облокачиваюсь на забор из железных ржавеющих прутьев и смотрю на мёртвую траву газона.
Я не виноват, что у меня мрачное настроение и в голову лезут чёрные мысли, как если бы мною управлял угрюмый Сатурн, а не милая Венера. Вероятно она уступила свою орбиту более сильному. Я поднимаю взор, смотрю в синее небо с рябью белых облаков. Небо и облака - это и есть Вечность. А Смерть? Что такое Смерть? И какая она, моя старушка? Та, что приходила в детстве, забылась, вместо образа - набор вычурных слов. С течением времени дорогие лица из памяти стираются. Может ли смерть быть дорогой? О да! Ведь цена ей - жизнь. Выходит, мне сам Бог решил напомнить о скоротечности жизни? Но зачем, если после смерти я ничего не смогу сделать? А может, мне давали время что-то сделать, чего-то добиться, а я профукал его? А что, если там, за рябью облаков, ждут меня - не дождутся? И там, а не здесь, Вечность - настоящее и будущее без прошлого? Того, очень давнего и близкого, но всё-равно вчерашнего прошлого, которое сдавило сердце и не отпускает, сколько ни проси?..
- Ты плачешь? - доносится до меня участливый детский голосок. Я опускаю голову и вижу отбившегося от группы малыша. Нет, по-моему, он сказал: Ты плакаешь?
- Родной ты мой! - опускаюсь перед ним на колени как перед Ангелом. - Уже не плачу. А как ты заметил?
- Падбарродок как у мамы прыгал. Хочешь "Чупа-Чупс"? - он старательно выговаривает звук "р" и протягивает мне увядший кленовый лист.
- Вот спасибо! - восклицаю я, вдыхая запах рано опавшего листа.
Встретив мой взгляд, он вдруг разворачивается и убегает.
В моих глазах стынет страх смерти.
Иду и думаю: из малыша вырастет хороший человек - он не прошёл мимо чужого горя. Только не очерствел бы, как многие из нас, в этой многосложной жизни. Я, например, не смог ответить на сотни писем моих читателей. По многим причинам. Из-за каменеющей души - тоже.
Прошлое болит сегодня. Многими болями. Я раскладываю эти боли по полочкам памяти. Долго думаю, какую куда положить, чтобы самая ранящая была всегда под рукой, чтобы в любой момент я мог взять её как кассету с записью старинного щемящего романса, воспроизвести, наболеться всласть. Это приносит облегчение душе. Пусть не сразу, не мгновенно, наподобие "ответному удару панадола".
Я наслаждаюсь собственным страданием?
Я потихоньку схожу с ума?
Я рисуюсь?
Да!
Да!!
Да!!!
Но мне не всё равно! Я не помышляю о самоубийстве, не иду грабить банк, не тороплюсь свести счёты с подлецами, не ищу виноватых в том, что происходит вокруг и во мне.
Только больно мне будет всегда.
Одной мысли достаточно...
Я слишком долго и с большим трудом шёл к той или иной жизненной цели. Часто оказывалось, что вместо цели я видел мираж, воздушный замок, или она не стоила пустого пополам расколотого ореха. И всегда мне было не всё равно. Не всё равно и сейчас, а это значит, что я ещё успею сделать что-то полезное людям. Такие, как я, большей частью только об этом и думают, непрестанно казня себя на потеху жаждущей остреньких зрелищ и чтив публике, которой кажется, что перед нею дурачится не лишенный дарования, тепло устроившийся в жизни провинциальный писарь, а чернила, которыми он вымазался - не кровь...
И только те, кто шёл, кто, быть может, идёт сейчас тем же, развороченным ураганом смерти, буреломом, поймут мою боль.
2.
Я вхожу в сумрак подъезда. Почтовые ящики щерятся голодными прорезями ртов. Мой ящик похож на дистрофика, в его нутре давно не было газет и журналов, писем читателей, сообщений из редакции "Neuer Weg", в которой я состою в качестве собственного корреспондента в Алтайском крае, прихватывая Новосибирскую, Омскую, Тюменскую,Томскую области. Меня заполняет чувство одиночества, покинутости, невостребованности, вроде меня кто-то из близких предал. Предал подло, гнусно, изподтишка, застав врасплох. Я на мели. На мели как большинство населения России. А "Neuer Weg" разорена как многие другие средства российской массовой информации - так мне представляется во тьме моего невежества и озлобленности: уж если я на мели, значит всему пришёл конец. Хотя другие в это же время становятся миллиардерами. Но мы еще живы, господа, сердито думаю я, мы ещё говорим! Я всё больше - без слов. Люди не глупы, они всё видят, всё понимают. Будут ли понимать без нас, писарей?..
Нынче деньги правят бал. Деньги высушивают мозги, огрубляют чувства, превращают сердца в чёрствые сухари, в куски льда, в холодные бездушные камни, а если точнее - в фирменную печать, скрепляющую экономически выгодные договоры. Деньги оправдывают падение нравов, безудержный рост преступности, детскую беспризорность, нарко-токсикоманию, адский беспредел власти и передел недвижимости, другие язвы больного пограничного общества. Деньги, деньги, деньги!..
Бухгалтер редакции ежемесячно и очень исправно высылает мне мою заработную плату. Плату не за корреспондентскую деятельность - известные обстоятельства не позволяют создавать журналистские материалы высокого качества, - плату за ожидание обещанных и вновь обещаемых правительством позитивных перемен, плату за высокое терпение и сохранение надежды. Плата невысока и не покрывает наносимого мне морального ущерба. Она равна минимальному пенсионному пособию греющейся на солнышке во дворе бабушки и в несколько раз меньше официально признанного краевым статистическим управлением прожиточного минимума. Это ли не оскорбление моего достоинства?
В Сибири невозможно содержать на гроши семью с тремя детьми, которые хотят не только есть и пить. Что я могу им предложить? И такое, если не хуже, положение испытывают в России миллионы! Я хоть могу излить наболевшее на бумагу, которая, как известно, всё стерпит, а этим бедолагам простое письмо составить не удаётся - неграмотны.
И вообще, какой дурак осмелится забрать у детей последнее, чтобы отправиться по необъятному Сибирскому краю собирать информацию для газеты? Тем более, что деньги на командировочные расходы нужно прежде взять из собственного кармана, а уж после отчёта о результате командировки главный редактор примет решение, оплатить или не оплатить их; почтовики-монополисты стали нагло задерживать денежные переводы, выколачивая проценты с оборота.
Можно ли увеличить свой доход за счёт массы опубликованных материалов и полученного за неё гонорара? Нет, это невозможно: захудалая газетёнка медвежьего угла составит нам конкуренцию.
А я продолжал работать несмотря ни на что. Я видел себя глазами тех моих соотечественников, кто без свежих новостей о немецком движении за автономию, о нашей борьбе за равенство и справедливость, без информации о жизни страны, о жизни планеты не проживёт и дня. Я так увлёкся, что стал предметом насмешек журналистов Христианинбурга, прежде завидовавших моему успеху. У меня, единственного из пяти собкоров, удержавшегося в терпящей бедствие немецкой газете "Neuer Weg", никогда не было достаточно денег, личного или служебного автомобиля, прочной связи с внешним миром - читателями, руководителями крупных предприятий, администрацией края, общественными организациями, информационными агентствами, корпункта с современной оргтехникой - всего того, что иметь собкору необходимо, что большей частью имеется в районных газетах. До чего же унизительно чувствовал я себя, когда оборванный, голодный, злой представлял на пресс-конференциях, на семинарах учёных российскую немецкую "независимую" газету, наводя на интервьюируемого или докладчика объектив старенького, выменянного за стереомагнитофон фотоаппарата "Зенит", которым осталось разве что гвозди заколачивать в гроб рейтинга популярности очередного председателя российской государственной комиссии по делам национальностей! С согласия семейного совета я и пианино, идиот, продал, чтобы поставить телефон, которым, к сожалению, пользуюсь в исключительных случаях, так как редакция не в состоянии оплачивать междугородные переговоры! Мне до сих пор стыдно смотреть в глаза сыну, начавшему писать музыкальные произведения, которые звучат в тысячу раз лучше моих опусов!..
Последние годы я испытываю на себе тяжелый гнёт властных структур города Христианинбурга и Алтайского края: об этом писать нельзя, сюда вход воспрещён, это не про вашу честь и так далее. Обманув надежды компартии и её шпионировавшего органа на сотрудничество, я обрёк себя на трудную жизнь. Аккредитованного в крае собкора ни разу не пригласили принять участие в пресс-конференциях главы администрации Немецкого района. Если бы не "Deutsche Ring" в Христианинбурге, с которой я поддерживал дружеский контакт, я бы ни разу не получил точную своевременную информацию о прибытии, скажем, в Немецкий район германской правительственной делегации во главе с доктором Хорстом Ваффеншмидтом - уполномоченным по делам переселенцев в министерстве внутренних дел Федеративной Республики Германии, парламентского статс-секретаря. А сколько в одном только Христианинбурге прошло привлекавших интерес фестивалей немецкой культуры!.. Виктор Краузе был другом, понимавшим проблемы собкора "чужой" газеты.
Все, что было нужно собкору, я не мог добыть, не восполнив тотальную брешь в семейном бюджете. Было время, я искал и с успехом находил богатых рекламодателей и спонсоров. Нынче же все до одного отказываются выставлять себя на показ в непрестижной, по их мнению, газете. И когда меня спрашивают, кто финансирует нерентабельную малотиражную газету трудолюбивых нацменов, я не лукавлю, отвечаю нехотя, сквозь зубы: "Россия и Германия". "Не может быть!" - восклицают пораженные фирмачи.
Но это чистейшая правда. Это горчайшая правда наших дней: в Протоколе специального заседания смешанной комиссии по культурному сотрудничеству 20-21 апреля 1994 года в Бонне, в частности, прямо выражалась готовность Российской и Германской Сторон обеспечить необходимую финансовую поддержку газете "Neuer Weg". Я не знаю, куда пошли деньги "дядюшки Коля" и Бориса Ельцина. Поддержки я не получил. Я, последний из пяти собкоров...
Или так было задумано?
Кому выгодно отстранить нас от дела?
Это выгодно тем, кто не обустраивает, а расхищает Россию?
Не много ли я на себя беру?
Время покажет, был ли я прав.
Однажды я встретил Петра Фаста, мы разговорились, я обрисовал настоящее положение в "Neuer Weg".
"Какого рожна ты всё это терпишь, почему не бросишь газету, не найдёшь другую, ведь ты журналист российского масштаба, человек с головой, набитой мозгами, не мякиной?!." - воскликнул он, глядя на меня как на привязавшегося к криминальной ночлежке бомжа. Этот взгляд и это восклицание оскорбили меня.
"Бросить газету всё равно, что бросить семью", - ответил я не задумываясь.
В почтовом ящике вдруг нахожу письмо из редакции. Сердце обмирает от страшного предположения: газета прекратила существование в прежнем качестве, реорганизована в московскую областную немецкую газету, а я сокращён "на голову" как капустный кочан с пустеющего огорода - слухи подобного рода мне с видимым удовольствием передавали коллеги из других газет края.
А я думаю, неужели обращения редакции "Neuer Weg" к Миннацу, Минпечати, другим министерствам и ведомствам, общественности, Президенту Российской Федерации Борису Ельцину и Канцлеру Федеративной Республики Германии Гельмуту Колю не дали положительного результата? Неужели создание Попечительского Совета газеты, обещанное в Бонне Российской Стороной, бесславно провалилось? Ведь уже выразили свое согласие... Я быстро поднимаюсь в квартиру, бросаю письмо на стол, листаю подшивку "Neuer Weg", читаю: "Выразили свое согласие Б.В.Раушенбах, академик Российской Академии Наук; И.И.Беккер, президент АО "Феникс-С", Самара; В.Д.Боссерт, президент компании "Интеррос-Холдинг", президент Всероссийского немецкого клуба, Москва; Б.Г.Рейтер, глава администрации Азовского немецкого национального района в Омской области; Г.Г.Вормсбехер, председатель Международного Союза российских немцев; Я.Г.Маурер, председатель Совета немцев в России; А.А.Семин, начальник отдела по проблемам культуры, образования и национальных традиций российских немцев Миннаца РФ; Г.Г.Мартенс, председатель Международного Союза немецкой культуры; В.К.Фальцман, ректор Российско-немецкой высшей школы управления в составе Академии народного хозяйства при Правительстве РФ..." - об этом событии редакция информировала своих читателей первого июня прошлого года. Так хотелось верить, что отныне мы, журналисты газеты, начнём работать ничуть не хуже "Комсомолки", "Аргументов и фактов"...
Всё провалилось только для меня? Меня обманули в очередной раз? Или меня просто выбросили за борт?
Мне не всё равно!
Я падаю в кресло, вскрываю конверт. Главный редактор Карл Шульц 31 мая писал:
"Здравствуй, Альберт!
Редакция получила письмо-заявление, в котором ты просишь оказать материальную помощь для лечения твоей жены Ренаты. Конечно, дело очень серьёзное, пятого июня редакция отправит Вам сто тысяч рублей. Больше, к сожалению, выделить не можем. Ты ведь знаешь, в каком трудном финансовом положении находится редакция в связи с удорожанием типографских услуг и повышением цены на типографскую бумагу. Каждый месяц я обиваю пороги, чтобы выцыганить у российских или германских ведомств хоть какие-нибудь средства для выпуска газеты. И честно признаться, теряю на этом своё здоровье. Всем приходится доказывать, что ты не верблюд. Жуть! Сегодня я связался с господином Кляйном - руководителем московского бюро германской гуманитарной организации помощи немцам зарубежья (VGA) и послал ему факсом твоё обращение. Только что он мне звонил и сообщил, что сможет помочь только лекарствами, если ты сообщишь их название, через Немецкий Красный Крест или, что труднее - устроить лечение в Германии. Но для этого нужны бумаги о том, что Ренату не могут вылечить российские медицинские учреждения..."
Первой под скальпель хирурга ложилась Рената. Щитовидная железа увеличена, отказывают почки, аритмия сердца, много других проблем. Я должен был ей помочь.
Свидетельство Карла Шульца о том, что спустя месяц после заседания межгосударственной российско-германской комиссии в Бонне ему приходится обивать пороги и выцыганивать деньги для выпуска газеты я оставляю без комментария - всё ясно без слов. Я солидарен с ним в его возмущении, поскольку тоже попрошайничаю. Сто тысяч - негусто. Что касается лекарств - медики не знают, чем располагает Германия, какие там производятся лекарства. Российскому врачу, согласен, не хватает медикаментозных средств и спецоборудования. Однако надо быть скромнее - российские медики могут вылечить Ренату. Это глупо, может быть, но я в это верю. Верю потому, что сам был в их руках. Опасность грозит десяткам других людей, не имеющих прямого выхода на Немецкий Красный Крест. Я попробую что-нибудь сделать. Сделать для всех.
Между нами говоря, я не доверяю Кляйну и его бюро. Для этого у меня есть личные основания. Однажды я не стерпел и послал в редакцию первый сигнал бедствия. Исполнявшая обязанности главного редактора госпожа Катрин Вернер переадресовала его Кляйну. Тот обещал помочь. Потом я неоднократно созванивался с пресс-атташе московского бюро VGA, бывшим собкором "Neuer Weg" Генри Буре, которому поручили "решить проблему", но помощь не пришла - мне обещали, меня успокаивали, меня попросту водили за нос, наплевав на то, что я выскребал из карманов последние монеты на прокорм телефонного аппарата. Кто-то из редакции "Deutsche Ring" побывал в Москве и сказал, что в графе расходов VGA на оказание помощи журналистам российских немецких газет видел и мою фамилию с энной выплаченной суммой. Я в неведении. Это какая-то ошибка.
Я прихожу в себя, сажусь за письменный стол, обдумываю ответ Шульцу.
"Уважаемый Карл Шульц, дорогие коллеги!
Ваше искреннее участие к близкому мне человеку глубоко меня тронуло, я верил в Вас и Вы меня не обманули! Дело ведь не в деньгах - спасибо! - а в моральной поддержке, которой мне так недоставало всё это время. Низкий поклон господину Кляйну. Надеюсь, нам ещё доведется встретиться и я молча - глаза мои всё скажут, - пожму Вам руки.
Я знал, на что могу рассчитывать. Медики разводят руками, Рената вернулась домой в слезах.
Сегодня получил удар под самый дых: меня направляют в онкологический центр на операцию по поводу опухоли в лёгком. Рак? Сейчас никто ничего не может сказать. В Центр поеду через две недели. При благополучном исходе приступлю к работе месяца через полтора-два.
Эти неприятности: болезни, безденежье, непонимание источают кровь из сердца. Спасибо Вам - Вы одним мощным ударом рассеяли сомнения, тревоги. Не поверите, но я пишу и плачу. Мне не стыдно. Я снова чувствую почву под ногами..."
Я, конечно, перегнул через край: мощным ударом... Но я плачу. Гуманные поступки равно как и несчастья людей способны растрогать меня, особенно когда я один и не боюсь показаться рохлей в глазах окружающих. Сопереживание - ценнейшее качество, благодаря которому я стал журналистом. Если не брать во внимание другие - плохие и хорошие качества моего характера. Знаю одно: циником уже не стану - не успею. Хотя иной раз так хотелось отрастить усы и бороду, скинуть туфли, плюнуть на всё с высокой колокольни и пойти пешком не в тьму-таракань, а по Немецким районам Алтайского края и Омской области, прихватив с собою кроме сухарей, соли и спичек карандаш и бумагу (побольше чистой бумаги!) - изложить современное социально-экономическое положение сибирских компактно проживающих и успешно ассимилирующихся немцев и свою боль одиночества в толпе.
Кому-то покажется, что я неустанно нахваливаю себя, нежно поругиваю... А мне как-то всё равно. Особенно сейчас, когда...
Когда мне не всё равно!..
Я принял решение ехать на операцию ровно через две недели. Мне вдруг пришло в голову, что было бы неплохо поднять стены гаража, чтобы потом, когда умру, жена могла продать его и получить деньги на мои похороны. Кирпич и цемент для строительства мне выписал председатель одного из колхозов Немецкого района. Можете судить коррумпированных немцев. Сейчас мне намного легче кирпичи ворочать, нежели статьи в газету писать. Ну не могу я сосредоточиться, быть неравнодушным к общественным и частным проблемам! Веду хаотичные полудневниковые записи, больше - запоминаю, чтобы потом... Если оно будет...
Мне повезло. У меня нет вредного опыта пребывания в продолжительном алкогольном опьянении, а то бы, наверное, запил. Запил прямо сейчас. Хотя почему сейчас? Мне следовало не просыхать последние два года как минимум, с момента возвращения из Лессинг-колледжа (Марбург, ФРГ), где я начинал всерьёз изучать немецкий язык (это вовсе не значит, что я владею им в совершенстве!) и где был шокирован высшей организацией человеческого общества, в котором даже идиоту созданы условия для развития идиотизма. Вся загвоздка в том, что мне не хотелось и до сих пор не хочется превращаться в грязного пропойцу, в животное отдельной классификации и вида. Превращаться по собственному желанию. Вернувшись из Германии в Сибирь, я пережил глубокую депрессию, но теперь... Свои последние дни я хочу провести в труде, чтобы облегчить труд любимых мною людей.
Это решение меня успокаивает. И вовремя, так как я слышу на лестнице знакомый цокот разбитых каблучков - рыскавшая по "вымирающим" от налогообложения и рэкета ларькам и рынкам Славгорода и Христианинбурга в поисках дешевых продуктов вернулась домой усталая Рената.
Я встречаю её сочувствующей улыбкой, в которую вкладываю вину мужчины-нахлебника, развалившегося в кресле и сложившего ноги в туфлях на журнальный столик.
Рената взглядывает на меня и не разделяя моего веселья с подозрением заботливой мамки вопрошает:
"С тобой всё в порядке?"
Я хочу ответить утвердительно, но она провидчески опережает мою ложь:
"Я всё знаю. Я была у рентгенолога, думала застать тебя там. Когда думаешь ехать?"
С минуту или больше я молчу. Семь лет назад я пришел из поликлиники взбудораженным и с порога швырнул в глубь прихожей конверт с рентгеновскими снимками. Он взвился в потолок чёрным вороном - предвестником большой беды, врезался в канву обоев и хищно спикировал к ногам отшатнувшейся в испуге Ренаты. Я перешагнул через него, вошел в спальню и рухнул на кровать. Это случилось ровно через полгода после смерти матери. Я любил старенькую больше всех на свете. Но тогда я любил и себя, любил ошарашивающие эффекты и красивые фразы. Кое-что осталось...
"Если не считать того, что творится в груди, то да - в порядке. Я впечатлительный, но успел привыкнуть. Всё повторится как тогда, помнишь? После операции ты встретила меня на перроне Христианинбурга и не поверила, что под грудью у меня шрам."
"Свежий красно-лиловый шрам от середины груди до лопатки. Но я была не виновата, что ты терпел боль и не морщился, даже когда нас сдавили в переполненном автобусе. Ты ждал операции больше месяца, каждые выходные сбегал домой за триста верст. Я и в тот раз подумала, что операцию перенесли на более поздний срок, что ты шутишь - нормальный человек после такой операции поездами дальнего следования в одиночку не ездит... Так на какой день и на какой поезд заказывать билет?.."
Мне нравится в ней умение таскать быка за рога. Я так не могу. Я иду в кухню, начинаю готовить кофе. Для нее ставлю чайник. Она идёт следом за мной, садится за стол, ждёт ответа.
"Спешить мне некуда, - говорю я. - Гараж вот построю и поеду. Из редакции как раз подоспеют пятьдесят тысяч рублей зарплаты. В начале июня получим сто тысяч рублей - материальная помощь... Карл Шульц письмо прислал... "
"Материальная помощь? - изумляется она. - Это хорошо. Но деньги уйдут как вода в песок: лекарства, продукты, долги!.. Детям в школу ходить не в чем!.. Общую проблему эти деньги не решат."
"Знаешь, - перебиваю я, памятуя, что перечисление дыр в семейном бюджете ввергнет её сейчас в бездну раздражения и вызовет психоэмоциональный взрыв, который для меня страшнее извержения Толбачика. Я перевожу разговор в красивые мечты, в фантазию, где душа её купается в теплых волнах надежды, - наши документы уже в Германии, месяцев через пять-шесть Bundesverwaltungsamt рассмотрит заявление о приеме на жительство и, даст Бог, мы получим долгожданный Aufnahmebescheid."
Я сделал шаг в сторону эмиграции, чтобы моя семья верила в избавление от кризиса, не опустила безвольно руки. Мы должны терпеть, должны вместе пережить весь этот кошмар с перестройкой, военными путчами, инфляцией, обещаниями стабилизации экономики. Должны, но как?..
Последним толчком для подачи заявления на переселение в Германию послужили кровавые события в Москве 3-4 октября 1993 года. В те дни только тупица не понял, что военный переворот и гражданская война могут стать страшной реальностью. Впрочем, о чём это я говорю? Чечня - субъект Российской Федерации, в Чечне идёт война, в Москве танки расстреливают Белый Дом!.. Президент лжёт народу!.. Журналистов отстреливают в устрашение народу.
Я против кровопролития. Пятого октября наше заявление повезли в Германию. Прошёл год. Прошёл всего лишь один год, но мы уже с нетерпением ждём ответа.
Мы ждём, а я всё ищу тот последний шанс, который позволит нам остаться дома, в России.
Остаться дома нас призывают политики России и Германии. Но российские немцы больше не верят призывам, поступают вопреки им, то есть собирают чемоданы, бросают всё за бесценок и подаются nach Vaterland и никакие миллионы немецких марок и российской дензнаковской макулатуры их уже не остановят, скорее наоборот - любая блестящая вещица из гуманитарной помощи ускоряет решение выехать в Германию, где у многих давно живут близкие родственники или знакомые.
Мои рассуждения истеричны и предвзяты. Так нельзя. Следует вернуться к истокам борьбы российских немцев за реабилитацию, за государственную автономию, вспомнить этапы развития эмиграции и её причины.
Из головы не вышибить исторические вехи тяжёлого пути моего народа. Пути длиною в тысячелетие. Мне в моей жизни повезло на знакомства с выдающимися людьми, историками, журналистами, писателями, кто по крупицам собирал историческую правду о трагической судьбе немцев в России, кто эту правду протискивал на страницы газет, издавал книги. В десятую долю мгновения вспоминается фундаментальная работа доктора Карла Штумппа "Die Auswanderung aus Deutschland nach Ru;land in den Jahren 1763-1862", вышедшая в свет за рубежом и которую я читал в Москве по-немецки и, что удивительно, понял почти дословно, без словаря. Читал монографии профессора Льва Малиновского, исторические изыскания Виктора Краузе, оказавшего на меня сильнейшее просветительское и воспитательное влияние. И как заметил однажды Виктор, нынче кто только не мусолит историю, "обнаруженную" во вчерашней газете, выдавая в другой газете те же золотнички крашенными пасхальными яйцами. Мне нравится малиновый цвет, сказал я ему со смехом, поскольку кроме "Жития..." ни одного самородка не находил, да и само "Житие..." мне было категорически запрещено публиковать. Чтобы не смешить друзей и коллег, об этом самородке я молчал. Молчал до сей поры, когда... Впрочем, мне очень нравится малиновый цвет пасхальных яиц, нравится повторять Виктора Краузе - алтайского просветителя, у которого я бывал дома, на окраине Христианинбурга, ел жареную картошку и пил чай, слушал пылкие рассказы историка в возрасте Христа и разглядывал его одухотворенное лицо с умными, часто загоравшимися сверхновыми идеями глазами. Тогдашний завотделом культуры носил пышные темные усы, иногда отпускал аккуратную бородку. То была, на мой взгляд, дань политической моде, моде Генриха Гроута, Генриха Арнгольдта, Александра Дитца, Виктора Шталя, других бойцов возрождения культуры и, главное, автономной республики российского немецкого народа в её прежних границах на Волге.
Впрочем, сегодня только самый ленивый не знает полной истории немцев бывшего Советского Союза, воспроизвести её здесь я могу, но не лучше ли заглянуть в книги выдающихся людей? Сколько похожих историй, все судьбы едины.
Мы не фашисты. Мы люди. Мы люди в отличие от фашистов, обрекших нас на нищенское существование и гибель.
Правительства Советского Союза и Российской Федерации оказались неспособными решить проблемы национального меньшинства. Последнее переселение немцев в Канаду, Аргентину, Бразилию и в большинстве своем - в Германию началось в 1987 году, однако массовое, дошедшее до двухсот с лишним тысяч человек в год переселение в Германию началось по решению съезда немцев в Москве. Я принимал участие в его работе. Это был октябрь 1991 года, кинотеатр, предоставленный нам, тоже назывался "Октябрь", однако ничего нового, революционного, перестроечного мы, немцы, ни от Михаила Горбачева, ни от популиста Ельцина не услышали. В Саратовской области антинемецкие митинги грозили взорваться погромами и блокадой центральных транспортных магистралей, перед кинотеатром с враждебной решимостью стояли пикеты посланников "русской" матушки-Волги, протестовавших против немецкой автономии на Волге, их угрозы заставили спрятаться от народа и вояку Ельцина... Я без устали щелкал "Зенитом", принадлежавшем когда-то мастеру Тарабаню, зная точно, что Виктор Краузе немедленно поставит снимки в номер, а если мне здорово повезет, то и в новую книгу по истории немцев. "Съезд последней надежды" достиг наивысшего напряжения, и когда стало известно о том, что ожидания политического заявления о восстановлении несправедливо ликвидированной немецкой государственности на Волге ждать не придётся, более половины делегатов, приняв решение об эмиграции в условиях дискриминации и геноцида, заполнили в Посольстве Германии в Москве заявления на выезд из России. Это был впечатляющий политический протест избранных народом людей против государственного обмана. Обвал эмиграции нанес России громадный экономический и общественно-политический урон. По данным Немецкого Банка ФРГ каждый переселенец ежегодно приносит Германии доход в 47 тысяч немецких марок, на само же переселение Германия затрачивает около тысячи марок на человека. Россия понесла урон - это неоспоримо. Но еще более значительный урон понесли немцы переселенцы - потеря Родины невосполнима! Кто-то, поднатужившись на исторической родине, подтвердит профессиональные знания, получит работу и за счёт пожизненного тяжелейшего кредита отстроит фантастический двухэтажный особняк, удержит под его надежной крышей распадавшуюся семью, члены которой, собираясь по большим праздникам грилить колбаску и шашлычок, будут пить русскую водку, рассказывать русские анекдоты и с тоской вспоминать родную деревню в сибирской глуши. Большинство же переселенцев будет менять одну квартиру за другой, менять работу, потихоньку стекаться в русскоговорящие места.
Правительственные меры по урегулированию проблем немцев опоздали на многие годы, поэтому возрождение немецких районов в России и многомиллионные вложения туда немецких марок ситуацию с массовым выездом немцев не исправили.
Остановить "девятый вал" эмиграции немцев Россия не пыталась. С 1987 по 1994 год только в ФРГ выехало около миллиона человек!
Я против выезда?
Да, я против. Я против моего выезда. Я не хочу поменять улицы Борового, Христианинбурга и Славгорода на мнимое благополучие иноземца, которому припомнят все обиды на русских, если, не дай Бог, отношения Германии с Россией резко обострятся. Я был в Германии и знаю, о чём говорят местные бритоголовые парни, члены DVU и NPD в пивных погребках. Их не волнует моё происхождение, моя политическая борьба за национальное немецкое возрождение. "Ты приехал из России, твой родной язык русский, ты никогда не станешь таким, как мы... Ну, может, твои дети смогут кое-что понять..."
Больно и обидно. Больно и обидно ещё и потому, что мы ведь боремся не за идею сверхнации, сверхчеловека, мы отрицаем идею национальной доминанты, для нас все нации, все народы: большие и малые имеют равные права на жизнь, на развитие своей культуры, но дело в том, что нам, немцам бывшего Советского Союза, имевшим своё государственное территориальное и культурное образования, - нам в нашем главном праве отказывают - право иметь родину.
Мы уже не спрашиваем, кому было выгодно вывести нас, миллионы, в числе которых немало русских, казахов, узбеков, татар... - Россия насчитывала более ста национальностей! - на путь эмиграции, на путь вечно униженных и оскорбленных чужаков. Но другого выбора у многих из нас не было! Это бы им, местным немцам, понять, но немецкая "свободная" пресса подражает американскому Голливуду, наводнившему экраны кино и телевидения, страницы книг, газет и журналов мускулистыми костоломами, сексапильными красавицами, проницательными детективами, русской мафией... Когда-нибудь тот же Голливуд вложит сотню миллионов долларов и в создание фильма о судьбе российского немца, боровшегося за справедливость в стране беззакония и беспредела, и автором этого фильма будет кующий деньги... американец?..
Мы доживем.
А пока...
Каждому из нас, рождённых в России немцев, стало ясно, что мы попали в сложный политический переплёт. В памяти вспыхивают отдельные эпизоды наших съездов, в особенности те, когда вставал вопрос эмиграции. Мы приняли однозначное решение... А теперь безличное определение "переплёта" меня лично не устраивает! Я ищу "ведьм", "врагов народа", "козлов отпущения", "жертвенных тельцов", просто дураков, виноватых в том, что "шпионам и диверсантам" и их прямым потомкам пришлось вдруг оставить родину, ехать на чужбину. Да, это происходит и со мной, то ли из невежества, то ли эмоционального ослепления, но ещё тогда, году этак в 1989 я думал, что Германией в условиях холодного расчёта была разработана и успешно реализуется крупнейшая акция "добровольного" переселения огромного количества дешёвой рабочей силы, способной оздоровить экономику страны, влить свежую кровь в испорченную излишками цивилизации нацию, решить назревшие демографические проблемы.
Я считал так потому, что, на мой взгляд, "добровольное" переселение шло и продолжает идти в условиях нечеловеческих, в условиях, прямо скажем, открытого грабежа: надумавший оформлять документы на выезд человек вынужден рассчитывать на то, что ему придётся, хочет он того или нет, платить втридорога за всевозможные справки, переводы на немецкий, штампы, копии, загранпаспорта, визу, билеты на проезд и так далее, платить и давать взятки секретаршам, переводчикам, нотариусам, работникам военкоматов, милиции, откупаться от непредвиденных "наездов" сколачивающих капитал наглецов, угождать валютой служащим паспортных столов, отделов виз и регистраций, таможенникам, кондукторам, милиционерам на всех дорогах, контролёрам на границе... Наши газеты переполняются сообщениями о поборах и грабежах, вымогательстве и шельмовании.
Сотни тысяч российских немцев - парадокс! - буквально прорвались в Германию через эти заслоны и в буквальном же смысле въехали в немецкие лагеря с чемоданами, набитыми горьким воздухом Родины. Потеряно всё: земля, деревня, дом, хорошие соседи, друзья, немудрёная работа, деньги...
Вернуть всё это в Германии сразу невозможно. Она не понимает, что от крепости семьи зависит крепость державы. Без собственного дома, без надежной крыши над головой у семьи нет крепости, а это значит, что неприкаянные переселенцы будут кочевать по Германии в поисках решения этой и десятка других жизненно важных проблем ещё очень долго, вызывая законное непонимание и раздражение местных жителей. И не надо замазывать нам уши баснями о "добровольном" переселении, о том, что переселенцы исполнили свою заветную мечту и счастливы до безумия, гуляя по немецкой брусчатке тротуаров, выложенных русскими военнопленными времён первой и второй мировых войн. Не надо обманывать народ, который только политические хамелеоны считают недоразвитым! Просто мы сегодня в пути, мы в дороге, нам, по большому счёту, некогда постоять за себя, наше время и силы уходят на смену или подтверждение профессионального образования, обзаведение имуществом, выбор соседей, мэра города, канцлера... Нам, по большому счёту, некогда. Но мы своё возьмём. И напишем в новой истории о тех, кто, назвав нас родными по крови, оставил ворота в Германию открытыми, кто приютил нас, помог интегрироваться в новую жизнь, кто, надеемся, поможет отстроить новый дом. Напишем и о тех, кто гнал нас отовсюду, рисуя на стенах бараков в переселенческих лагерях фашистскую свастику. Мы не хотим продолжения истории изгнанников, истории дешёвых рабов! С нас хватит!..
"Акция захвата" - сущий бред. Произошла цепная эмиграционная реакция, реакция освобожденных от оков людей в ответ на обман российского правителя и его кабинета. Это, в конце концов, решение немецкого съезда!..
Потуги Хорста Ваффеншмидта - парламентского статс-секретаря, уполномоченного по делам переселенцев правительства Германии удержать российских немцев от немедленного массового переезда в Германию не дают результата - лишь малая часть не мечтает вырваться из СНГ. Существенный пример: национальный состав населения Немецкого района Алтайского края в 1987 году, в начале эмиграционного процесса составлял 99,5 процента, а сегодня - менее 50 процентов! И с каждым годом поток эмигрантов удваивается. Картина по СНГ однозначная. Правительство Германии вынуждено было ограничить количество принимаемых переселенцев: в год не более 225 тысяч человек! И подхлестнуло сомневавшихся, боявшихся совершить непоправимую ошибку. В Германию из Немецкого района Алтайского края уже подались председатели колхозов и бывшие секретари парткомов, промывавшие немцам мозги марксистско-ленинской идеологией. Я вижу и слышу сотни возмущенных колхозников, защищающих своих опекунов, но я вижу и слышу, как заслуженные люди Системы, сидя в кабинетах под лакированными портретами Ленина в приказном порядке вызывают колхозника, отказавшегося выйти в поле в святой пасхальный день или, что было более кощунственно - идти на партийное собрание коммунистов, хотя он и не состоял членом партячейки, и вообще: не имел, не привлекался, не состоял, не хотел. А потом, после пропиз... после "душещипательного разговора" свободолюбивого колхозника ждала вполне закономерная при тоталитарном управлении несладкая жизнь. И тут я снова вижу и слышу сотни подтверждающих мою правоту людей, часть из которых была изгнана или ушла сама из колхозов.
А "не мечтает" уехать за рубеж та часть населения, которой Bundesverwaltungsamt прислал отказ: тем же председателям, партийным работникам, офицерам российской армии, дяденькам милиционерам, налоговым полицистам, всем тем, кто решил, что пришло время открыть семейную тайну, отказаться от русской или украинской национальности, восстановить утраченную немецкую. Землячество немцев из России в Германии в адвокатском порядке помогло более 50 тысячам человек из вышеозначенного ряда получить признание на право переселения в ФРГ. Приходилось доказывать о существовании исключения из правил: то есть, если кто-то получил высшее командное образование, то это произошло вопреки антинемецким партийно-правительственным установкам и логике "мохнатой лапы " из ведомства госбезопасности.
Надо быть до конца справедливым и ни в коем случае не забывать, что в местах ссылки немцев остаются и те люди, кто самозабвенно любит свой дом, свою деревню, свою Родину, кто способен к выживанию в экстремальных условиях, не слушает политическую трескотню и реально смотрит на лишения переселенцев.
Я считаю, что сотни миллионов немецких марок, вкладываемых в создание в России немецких районов с крепкой социально-экономической и культурной инфраструктурой в скором времени, если не будут проведены более кардинальные программы, будут утеряны, поскольку люди, для которых всё это предназначалось, уедут, а их добро будет разграблено. Сапожник без сапог останется сапожником, районы без немецкого национального состава вправе сохранить за собой исторические названия, но практически это будут уже не немецкие образования.
Хорст Ваффеншмидт высказал предположение о том, что из республик Средней Азии в Россию, в немецкие районы желают переселиться сотни тысяч немцев. Вероятнее всего предположение основано на опросе проживающего там населения. В любом случае чувствуется некая логика в заявлении статс-секретаря. И возникает ощущение наполняемости сосуда живительной национальной влагой, подразумевающей сохранение экономической выгодности земледельческих районов за счёт трудолюбивого народа. Однако более убедительно звучит утверждение возрожденцев о том, что "среднеазиатский контингент" выбирает Россию в качестве вокзала, сборного пункта перед стартом в Германию. Они знают, что и в Германии им придется поменять несколько мест жительства, пока найдут все составляющие для нормальной жизни: работу, учебу, квартиру, поддерживающий круг родных и друзей. И они готовы преодолеть любые препятствия, чтобы слиться с родным озерком.
Кто остается в России, тот хорошо знает, что он и его семья ассимилируются, то есть станут полностью русскими. Процесс национального вымывания населения нанесёт последний удар оставшимся. Небольшой кучке активистов-немцев не удастся выдержать напор нации-гегемона ( в Германии непременным условием успешной интеграции переселенцев, выдвигаемым политиками, является так называемое дисперсное распыление новых граждан по всей территории страны, отказ поселения на одном месте всей деревней).
Итак, российские немцы в любом случае будут размолоты в пыль германскими и российскими политическими жерновами? Это произойдет только потому что правительство Советского Союза и его преемник - правительство Российской Федерации с желанием двух миллионов немцев восстановить свои гражданские права не посчиталось, усмотрев в этом шаге угрозу государственной безопасности? Репрессии в отношении немцев продолжаются?
Мне страшно.
Полный раздрай - истинное состояние моей изболевшейся души.
Тяжело сознавать, что в России и в Германии работают международные гуманитарные, культурные, религиозные организации и объединения, ставящие перед собой благородную задачу сохранения и возрождения немецкого этноса в России, но до проблем человека, до его боли, до проблем и боли семьи так и не дошедшие. Только и слышно о грандиозных проектах социальных программ, о реформах, а конечного результата - восстановления республики - как не было, так и нет.
Медлительные политики проигрывают быстро меняющемуся времени.
Хорст Ваффеншмидт с правительственной делегацией Германии с надменностью короля шествует мимо строителей. Некое указание свыше толкает меня к непрекращающим работу каменщикам. Рабочие Славгородского строительного управления возводят в Гальбштадте, центре Немецкого района Алтайского края, здание аптеки на средства Германии, работают так, чтобы не было стыдно перед иностранной державой за качество и срок сдачи объекта в эксплуатацию, но за свой труд вот уже третий месяц они не получают зарплату... В Немецком районе будет стоять аптека, в ней будут лекарства, которые не получит и не купит человек, эту аптеку построивший. Что они могут сказать о гуманитарной помощи из Германии?
"Показуха!.. - смело и зло бросает мне в лицо строитель. - Гуманитарную помощь растаскивают чиновники, нам ничего не достаётся!.."
Что касается показухи, то информационные бюллетени службы Хорста Ваффеншмидта отражают достижения в немецком национальном вопросе в Российской Федерации и преподносят их как фундаментальные, решающие, победные, отчего видятся оторванными от суровой действительности, представляются рекламными проспектами, расхваливающими сегодняшнюю и будущую жизнь остающихся в России немцев. Чувствуется линия Гуго Вормсбехера и его подвижников, внесших раскол в автономистское движение немцев бывшего Союза? В Немецких районах, быть может, не так уж и плохо, но в них проживала и проживает едва ли десятая часть всех немцев СНГ! Если Хорст Ваффеншмидт показывает позитивные достижения и умалчивает о негативных просчётах, то в Лесной Опушке я своими глазами видел страшный пример одичания людей, пример варварства и живодерства: там отлавливают собак, перерезают им глотки, "чулком" сдирают шкуры, тушки отдают матери - заведующей медпунктом, которая с удовольствием готовит рагу... В китайских ресторанах, говорят, собачатина является одним из лакомых блюд, отбывшие наказание за преступление и вышедшие на волю ею тоже не брезгуют, но у нас-то свои взгляды на ближайших друзей человека. Случай в Лесной Опушке не единичный и не массовый, массовым он и не мог стать, поскольку беспризорных собак быстро съели. В Германии, по сообщениям "Восточного экспресса", редактируемого Нелли Косско, однажды судили переселенцев-живодёров и, учтя иное культурное воспитание, присудили всего две с половиной тысячи марок штрафа. Эти были выходцами с Урала и не знали, что собак в Европе есть запрещено. Нелли Косско взбесилась, примерив на всех переселенцев "иное культурное воспитание", придуманное судом.
Тащат ли чиновники гуманитарную помощь? Аферистов хватает. В стране кризиса их больше, чем где либо. Кто-то заботится о личном обогащении, а кто-то старается урвать для своего города.
Я довожу себя чуть ли не до истерики.
Я не вижу смысла в смирении, в бессмысленном терпении, ожидании перемен, когда в жизни рушится всё. Рушится на глазах у гуманитариев, политиков, священнослужителей, под боком у Немецкого района. Еще и смеялись, читая моё "Интервью на краю" в "Neuer Weg" в 1994 году, смеялись живя по принципу: чем хуже соседу, тем лучше мне!.. Эрнст Кох "Открытое письмо" накатал в газету, подозревая меня в неискренности. Собкору немецкой газеты, решил он, не может житься плохо, я просто солгал. И "Neuer Weg" спасибо - сделали из меня мальчика для битья, замешав на моей крови полуторагодовую дискуссию читателей.
Моё настроение было подорвано и я замолчал.
А если я выживу? Что скажете мне вы, именитые члены Попечительского Совета редакции газеты "Neuer Weg", кто знал о проблемах собкора, но не протянул руку помощи из непонятных мне соображений? Почему вы не написали мне хотя бы пару утешительных строк? Не понимаю, неужели нельзя было решить простейший для финансовых воротил вопрос - организовать корпункт в Христианинбурге, Славгороде или Гальбштадте?
Я оставляю за собой право говорить об этих вещах с осуждением.
Однако все мы - я и ушедшие из редакции собкоры - все мы им, горе-политикам, подписывающимся под нашими проектами, "до фени". Они, как им кажется, делают глобальную политику, с мелочами не связываются. Да и вмешиваться во внутренние дела редакции независимой газеты не имеют права. Отличная защита, господа!.. Особенно в напряженные моменты истории, когда некоторые из вас врываются в редакции с вооруженными до зубов бандитами, членами "Российской гвардии", смещают главного редактора и пытаются диктовать свою волю!.. Даже Иосиф Бернгардт, руководитель совместного германо-российского предприятия "Br;cke-Мост" ни разу не позвонил мне домой, не сказал, дескать, ты жив еще, курилка? - еду в гости, готовь стол, посидим, поговорим, что-нибудь придумаем... Не имея в кармане партбилета, я для него чужой? В самом деле, ну зачем мне или Иосифу Бернгардту Попечительский Совет, если я живу неподалеку от Немецкого района и вообще готов туда переехать?.. Но там центральную прессу, будь она хоть трижды немецкой, не жалуют...
Александр Солженицын выжил и написал "Раковый корпус".
Я не смогу встать вровень с ним. Талантом не вышел. Да и, собственно говоря, выживать, чтобы рассказать о тупом равнодушии власть имущих к рядовым людям, о непорядочных играх вокруг "Neuer Weg" необязательно. Я найду силы и мужество написать очерк на эту тему и умирая. Кто-нибудь из бывших собкоров дополнит его своим обличительным рассказом.
Мои рассуждения истеричны и предвзяты. Так нельзя. Мой очерк увидит печатный станок только в сопровождении оправдательного текста.
3.
Я подавляю в себе обиды и пытаюсь смотреть на ситуацию беспристрастно.
Не получается!
Я имею память, которая подсказывает прошлое, я имею прошлое, которое болит!
Полочки памяти... Я не собираюсь просматривать материалы съездов и конференций немцев бывшего СССР - там всё предельно ясно. Я достаю из шкафа папку с вырезками газетных материалов, содержащих важную информацию иного характера. Меня интересует текст выступления Владимира Германенко - заместителя главы администрации Алтайского края на заседании Президиума Совета Министров и Правительства Российской Федерации 21 октября 1993 года, когда принималась государственная программа по реабилитации населения и социально-экономическому развитию районов Алтайского края, подвергшихся радиационному воздействию в результате ядерных испытаний на Семипалатинском полигоне. Я собирался просмотреть исполнение Программы через год после её принятия, в октябре 1994 года, но жизнь заставила сделать это раньше. Сама Программа меня сейчас особо не интересует, так как опоздала, пусть не по отношению ко мне, чьи дни, можно сказать, тоже сочтены, но по отношению к матери, двум одноклассницам, сокурснице по университету, тысячам других жертв ядерного безумия. Я жадно ищу подтверждение преступлениям советского правительства, ЦК КПСС против своего народа, комментируя каждый факт коротко и зло: сволочи!.. Я не могу не повторять, чтобы, если доведётся, процитировать страшные реалии:
"За период 1949-1990 годов (наземные, атмосферные и подземные испытания) территория Алтайского края без всякого предварительного уведомления населения подвергалась влиянию более 58 взрывов, в том числе и от первого взрыва термоядерного оружия 12 августа 1953 года. Большинство из них проводилось при крайне неблагоприятных погодных условиях (первый взрыв при ураганном ветре, последующие при преобладающем его направлении в сторону Алтая, а также во время проведения уборки урожая, что приводило как к внешнему, так и к последующему внутреннему облучению... Результаты научных исследований подтверждают, что радиоактивные следы ядерных взрывов накрыли почти всю территорию Алтайского края. Об этом говорят архивные данные, результаты реконструкции доз по моделям, генетические изменения и прямая радиометрия. В результате наша, в общем-то, благодатная по природно-климатическим условиям территория имеет высочайшее нездоровье и смертность по сравнению с другими территориями России и Сибири... Новый всплеск заболеваний имеет место сейчас, когда третье поколение облученных стало детородным... В крае почти сорок процентов потребляемой питьевой воды не отвечает стандарту и санитарным нормам... В крае сложилась самая низкая за Уралом средняя заработная плата, в два раза ниже, чем в соседней Кемеровской области..."
Я знаю также:
6 августа 1945 года американский лётчик сбросил на японский город Хиросиму ядерную бомбу "Малыш".
29 августа 1949 года на Семипалатинском полигоне в Казахстане в 30 метрах над поверхностью земли был произведён первый взрыв ядерной бомбы. Группой разработчиков руководил академик Курчатов. Иосиф Виссарионович Сталин вручил каждому Золотую медаль "Герой Социалистического Труда".
29 августа объявлен Днём Памяти жертв ядерных испытаний.
20 августа 1953 года на Семипалатинском ядерном полигоне впервые произведён взрыв водородной бомбы, сброшенной с самолета. Мощность разрушения превзошла атомную бомбу в 20 раз.
С 1949 по 1989 годы СССР произвёл 96 ядерных взрывов.
Мощность ядерных взрывов во всём мире с 1945 по 1994 годы равняется 45 тысячам бомб, каждая из которых равна сброшенной на Хиросиму.
15 стран мира имеют в арсеналах баллистические ракеты с ядерными боеголовками.
От ядерных испытаний в мире умерло около шести миллионов человек, - это несколько тысяч Хиросим, Нагасаки и Чернобылей.
На территории Казахстана несколько полигонов. Один из них - Капустин Яр, имевший когда-то 1,5 миллиона гектаров лучших выпасов и сенокосов. На огромном полигоне до настоящего времени разбросано около 500 животноводческих хозяйств, в которых занято более 10 тысяч человек. Падёж скота здесь от невыясненной этиологии - обычное явление. Дикие сайгаки снялись с мест и ушли. Но люди не уходят... Целые отары и табуны погибали, испивши воды из "ракетных копытец" - воронок от падения ракет. По идее милитаристов ракеты и самолёты должны были падать в солевое болото и тонуть в нём, но так происходило не всегда. С астраханской стороны из этого же болота добывали поваренную соль и отправляли через розничную сеть людям...
Павлодар. 1992 год. 98 процентов детей нуждаются в улучшении условий жизни и медицинской помощи. Из 150 малышей, проживающих в 300-километровой зоне бывшего ядерного полигона под Семипалатинском, у 147 выявлены отклонения от нормальных показателей иммунного статуса. У многих суммарное содержание иммуноглобулина ниже порогового уровня.
Девиз международного общественного движения "Невада-Семипалатинск": "Борьба за мир во всём мире начинается в собственном доме".
"Никакие соображения обороны не могут быть выше желания мира во всём мире!" - эти слова писателя из Казахстана Олжаса Сулейменова 28 февраля 1989 года были подхвачены многотысячным митингом протеста против ядерных испытаний, проходившем в Алма-Ата и в десятках других крупных городах Советского Союза, заставившем замолчать Семипалатинский полигон.
В 1989 году Советский Союз и Соединенные штаты Америки подписали мораторий на запрещение ядерных испытаний. Это был первый шаг к разоружению двух диаметрально противоположных политических систем, двух ядерных супердержав мира.
Президентам ядерных государств на сон грядущий полезно почитать "Хиросимские записки" японского писателя Кэндзабуро Оэ, "Раковый корпус" российского писателя Александра Солженицына...
Я отшвыриваю бумаги и вижу полные боли глаза жены, о которой забыл.
- Всю жизнь мы терпели геноцид и были подопытными кроликами! Кругозор наш был так узок, что мы лишь догадывались, в какой клоаке обитаем! - раздраженно говорю я ей, ни в чём, разумеется, её не обвиняя.
- А я тебе что говорила? - она смотрит на меня с упреком. - А ты: "Родина!.."
Я не отвечаю - она права. Права по-своему. Родина - это ещё и свобода выбора. Сегодня я здесь, а завтра - в Африке. Я буду жить в Африке, помня о Родине. Я не могу пожить в Африке? О да, конечно! Я просто не смогу туда выехать - не хватит денег преодолеть бюрократические препоны. А я хочу пожить в Африке. Планета Земля - это мой мир, моя большая Родина. Если кому-то достаточно сырого ущелья, то я не виноват... А землю моей малой Родины загадили ядерными испражнениями, пестицидами, многочисленными свалками химических отходов... Мне она представляется равной чернобыльской земле.
Сегодня я хочу уехать к чёрту на кулички, а на следующий день с тем же упрямством хочу остаться. Эмиграция - выбор непростой. Нет надежды на возвращение или хотя бы на кратковременное посещение родных мест, на визит к друзьям. Нет уверенности в слабой российской демократии, в том, что не начнутся новые политические репрессии в отношении немцев.
Я скручиваю "козью ножку", закуриваю крепкий самосад, выхожу в лоджию. Курение - очередное противоречие желания поступку. Рената жалеет меня и давится слезами. Я чувствую себя отвратительно. После первой операции я не курил ровно год.
- После этой операции брошу навсегда, - даю ей слово.
Она успокаивается и я вижу, что она мне верит.
Как хорошо, когда кто-то тебе ещё верит.
Две недели пролетели как два дня.
Перед отъездом я выложил стены гаража. Жена и дети помогали самоотверженно, хотя - я знаю это по своему опыту - детям хотелось поиграть, сходить в кино. Сердце моё обливалось кровью, когда я смотрел на невеселые лица. Зато теперь я спокоен как удав.
Я схожу с поезда в Барнауле. После спёртого воздуха переполненного пассажирами вагона отравленный промышленными предприятиями воздух кажется животворным.
Одет я по летнему, багаж - небольшая плотно упакованная сумка исколесившего полсвета путешественника.
Всю дорогу я благоразумно не встревал в убогие разговоры соседей по купе, поэтому свободен от обязанностей носильщика, гида и собутыльника и не боюсь, что среди ночи в квартире вдруг раздастся телефонный звонок подвыпившего "друга", вспомнившего смешную побасенку или анекдот.
Сегодня 12 июля, вторник, одиннадцатый час дня. До обеда успею на приём к пульмонологу, потом - куда пошлют.
Иду.
Площадь Победы - здесь я получил автограф у Бориса Ельцина. Это был интереснейший эпизод в моей жизни..."
Рука Виктора как-то сама собой дрогнула и опустилась, очерк Штейнгауэра выпал на стол, он задумался, невольно вспомнив то время и тот случай, участником которого он был.
В мае 1992 года, работая собственным корреспондентом в Алтайском крае центральной независимой немецкой газеты "Neuer Weg", Альберт жил в Боровом и очень часто бывал в редакции "Deutsche Ring", главным редактором которого он, Виктор Краузе, и являлся. "Deutsche Ring", считал Виктор, играл в жизни Штейнгауэра важную роль, он был для него, как, впрочем, и для многих других земляков не только источником новейшей информации о событиях в жизни немцев Юга Западной Сибири, он был местом встреч с известными политиками, деятелями культуры, журналистами, лидерами всех немецких общественно-политических организаций, местом встреч читателей.
В один из дней Виктор поделился со Штейнгауэром новостью о скором визите Бориса Ельцина в Алтайский край. "Если хочешь, - сказал будущий автор книг по теме советских немцев, - я попрошу пресс-секретаря администрации края Анатолия Муравлёва внести твоё имя в список аккредитованных на встречу с Президентом."
"Хочу ли я?! - воскликнул оживленный необычным сообщением и новыми перспективами в работе собкор. - Хочу ли я? Конечно!.. - у него была удивительная способность загораться и откуда-то из глубин памяти и водной глади сегодняшнего дня вдруг вылавливать интересные сравнения. - Со времени заселения Сибири немцами в наших краях побывали многие руководители государства Российского, и только в 1910 году, 29 августа тысячи переселенцев с хлебом и солью встретили председателя Совета Министров Столыпина и Главного Управляющего Земством и Земледелием Кривошеина, посетивших Орловскую волость, а через год, после убийства в Киеве Петра Аркадьевича, воздвигли в его честь памятник, снесённый позже большевиками!.. Чем запомнится немцам Алтая визит Президента Российской Федерации? Посетит ли он возрождаемый под Славгородом Немецкий район?.."
"Поможет ли терпящему бедствие немецкоязычному изданию?.." - у Виктора были свои вопросы.
"Да ты знаешь, Виктор, что на встречу с Президентом - какая разница, с каким?!. - я поеду хоть на край света!.. Когда он прилетает и куда?.."
Виктор напряг память и вспомнил, что в тот сумасшедший день у Ренаты Штейнгауэр был день рождения; это был её очередной день рождения в кругу семьи, но - без Альберта, который не мог отказаться от случая посмотреть в глаза человеку, чьё имя восславили и прокляли миллионы... Виктор вздохнул, прогоняя воспоминание, продолжил чтение очерка цепким редакторским взглядом.
"Я выехал в Барнаул. На следующий день, отметившись у Анатолия Муравлёва, занял место в стареньком автобусе и в составе группы журналистов приехал в аэропорт. Приехали мы туда задолго до прилёта Бориса Николаевича, который, как нам сообщили служащие аэропорта, находился в воздухе на подлёте к городу. Время ожидания минуло быстро. Большей частью его заполнили сотрудники Службы охраны Президента - таинственные сотрудники "девятки" - Девятого Управления КГБ, прошедшие по нашим душам прощупывающими разговорами. Каждого из нас провели через арку-металлоискатель, подвергли личному досмотру, проверили конструкции фото-кинокамер. Напоследок предупредили: если хоть кто-нибудь в присутствии Президента сделает лишний шаг - пеняйте на себя! За машинами президентского кортежа следовать только после машины милицейского сопровождения!..
Деловые намерения четырех немцев по отношению к президенту недоверия не вызвали (кроме меня и Виктора Краузе был репортёр "Westdeutsche Rundfunk" из Германии Кристоф Крахтен) и мы оказались на посадочной полосе, куда и приземлился вскоре самолет "Россия". В то время Борис Николаевич выглядел здоровым и крепким, с той лишь разницей, что в общении с прессой не шутил, был серьёзен и собран, лицо его было непроницаемым и холодным, словно человек одел маску. Ответив на вопросы репортёра, Ельцин остановил свой взгляд на мне, чем я не преминул воспользоваться.
Сотрудники "девятки" всегда информировали Бориса Ельцина об интересах людей, с которыми ему предстояло встретиться, поэтому кагэбэшники сканировали интересы журналистов накануне. Меня "интересовал" вопрос, инское посещение немецкой округи столь же значимым, каким был столыпинский визит. Но был и ещё один. Тот, ради которого я и прилетел на эту встречу. Через несколько дней в Москве собиралась очередная конференция общества "Возрождение" и мне хотелось знать, появится ли друг Гельмута Коля перед несправедливо гонимым народом. Конечно, конференция - не съезд, но я знал, что Борис Ельцин отказался участвовать в работе первого съезда, не было его и на втором внеочередном в марте, когда делегатов снимали с поездов и самолетов и отправляли домой, однако большая часть всё же прорвалась и съезд состоялся. И мой главный вопрос, сформулированный ещё и как приглашение, как мне представляется, застал Бориса Ельцина врасплох. Многие знают манеру его речи, но в тот момент он дольше обычного подбирал нужные слова, чтобы дать уклончивое ни да, ни нет. Восьмого января в Саратовской области он уже успел отличиться, заявив, что республику на Волге российские немцы никогда не получат. А в феврале вдруг подписал Указ о поэтапном восстановлении республики немцев Поволжья, начиная с сельсовета, расположенного на... ядерном полигоне Капустин Яр.
После краткой встречи с народом в аэропорту кортеж машин должен был поехать в центр Барнаула на площадь Победы к грандиозному монументу Славы павшим в боях против фашизма. Павшим в лагерях трудармейцам на такую память не приходится рассчитывать. И тысячам расстрелянных накануне войны - тоже.
Я видел, что старенький автобус за лимузинами высшего эшелона власти не угонится, а какой журналист потерпит это? Я бросился на поиски такси. На моё счастье буквально через несколько шагов в толпе я встретил моего бывшего армейского сослуживца Армена Гархаева, таксовавшего на стареньком, но достаточно быстроходном джипе.
В считанные секунды мы, четверо немецких журналистов, сидели в джипе, а когда кортеж двинулся и начал набирать скорость, когда мимо нас проскочила последняя милицейская "мигалка", мы сели ей на хвост, опередив десятка два машин краевой администрации, милиции и госбезопасности. Последние занервничали и следовавшая за нами "волга", нарушая правила уличного движения, пошла на обгон джипа справа.
Чтобы успокоить встревоженных людей, я достал и показал в окно удостоверение собкора в красной обложке. Разглядеть его не было возможности, но ехавший в "волге" Иван Иванович Шефер, заместитель главы администрации края, преподаватель политологии Алтайского государственного университета, где я учился на факультете журналистики, узнал меня и всё обошлось, то есть выбегавшие на дорогу милиционеры оставили нас в покое.
На площади Победы мне, полузадавленному жителями Барнаула, гостями города, журналистами и телохранителями Президента, которые умудрились-таки садануть мне в скулу макетом телевизионной камеры, удалось всё же получить у Бориса Ельцина автограф в его книге "Исповедь на заданную тему", которую я предусмотрительно купил в киоске. Спустя два дня я прилетел в Москву на конференцию немцев, зашёл в редакцию.
"Есть идея!.." - не остывший после гонки за Президентом, воскликнул я, вручая книгу Карлу Шульцу.
"Что за идея?.." спросил он, взяв "Исповедь..." с явным пренебрежением, если не сказать - с брезгливостью, - "Neuer Weg" находилась в ужасном положении и помощи со стороны правительства практически не было.
"Выставим книгу на аукцион, узнаем, сколько стоит популярность Президента в читательской среде! - сказал я. - Никто не купит - вернёте обратно на память о моих приключениях!.."
Борис Николаевич на конференцию не пришел. Обиделся? Карл Шульц, рисковый и вконец обозлённый мужик выставил книгу на продажу в газете. А почему нет? За каждого немца, по Гуго Вормсбехеру, сцепившемуся в яростной дискуссии с Хорстом Ваффеншмидтом в "Шпигеле", Россия получала от Германии по тысяче марок, речь, собственно говоря, шла о торговле людьми, с чем уполномоченный по делам переселенцев категорически не соглашался. И я с Карлом солидарен, поскольку нас если не продали, то предали точно. Я не знаю, как отреагировал Президент на нашу акцию, не знаю, что произошло с книгой дальше, только продать её не удалось и она... из редакции исчезла! Поверить в то, что коллектив редакции уподобился святой инквизиции средних веков и публично сжег её в знак протеста против финансовой блокады газеты в период распада государства, против антинемецкой политики Президента или просто утеряна, я не могу. И не требую возврата книги, "не получившей спроса" (?). Хотя догадываюсь, почему теперь Президент если и раздаёт автографы, то - с оглядкой. Я охотно побеседовал бы с ним на тему возрождения немецкого этноса в России в угоду господину Колю, чтобы пролить свет истины на многие наши вопросы. Эта тема могла бы стать ключевой в очередной книге президента "Поджарочки", как проходит в постсоветской литературе немецких писателей, изгнанных президентской межнациональной политикой, но - с обратным вектором боли.
Внутренний голос подсказывает мне, что за подобные трюки меня отстранят от журналистики и назад ходу не дадут. Наивно полагать, что пресса получила свободу. Те, кто суёт свой любопытный нос куда не следует, по носу и получит... А пока...
Алтайский государственный университет - здесь я учился...
По проспекту Социалистический иду до улицы Никитина. Мне нужен номер 77. Я привозил сюда мать. Теперь приехал сам.
Онкологический центр всё тот же - серый, тяжёлый, мрачный.
Двое прогуливающихся за воротами больных отвечают на мои вопросы улыбкой чернобыльцев и чёрным юмором обречённых:
- Ты заблудился, парень, тебе нужно идти на Партизанскую, где сортируют нашего брата. Не дай Бог попасть сюда, не видишь, там, над входом, написано: "Оставь надежду всяк сюда входящий!"
- Эта надпись встретит меня перед входом в ад, - говорю я, - здесь я её не вижу.
- Значит Бог тебя ещё хранит.
Наши лица улыбаются, но глаза остаются настороженно-упреждающими, тоскливо-скорбными, в них много взаимопонимания и сочувствия друг другу, предложения посильной помощи, моральной поддержки.
Я обязательно узнаю, какой процент входящих сюда возвращается к "здоровой жизни". И с этими двумя подружусь - мне нравится общество чёрных юмористов. Особенно просится в очерк этот - багроволицый, дёрганный, готовый по первому сигналу дать стрекача в Горный Алтай, откуда он родом и где мокнет под дождями скошенное им сено.
Поджилки у меня не трясутся - я уверен в себе, меня трудно смутить "приколом", сбить мысли с "панталыку". Во мне ожил профессионал, прибывший сюда за "потрясным", как говаривал сокурсник по журфаку, материалом в газету, и не важно, а точнее - очень даже здорово, что для этого придётся побывать на операционном столе! Многие журналисты на нём побывали, но редко кто додумывался в "нерабочее время" обрисовать значительное событие в жизни одного человека как экстранеординарное событие в жизни общества!..
Так я зажёг факел интереса в своём сердце. Мне не нужен аутотренинг, чтобы успокоить нервишки. Я просто не жалею себя, смеюсь над пролитыми слезами, презираю малодушие, радуюсь им как фактуре будущего произведения, пусть его и не примут для публикации, поскольку оно выставляет не в очень хорошем свете очень хороших людей. Господи, придёт время, им и без меня достанется на орехи!
И всё же мне жалко оставить незаконченным роман с рабочим названием "Изгой", над которым работал краткими урывками последние семь лет. Но, как говорится, ничего не попишешь - я должен жить сегодняшним днём.
Я сделал всё, что мог, а сбор информации на "онкологическую" тему и написание очерка после операции будут моим последним аккордом в симфонии разразившегося кризиса. Бестолковые, извините, люди проклинают жизнь при жизни и только перед смертью по-настоящему начинают понимать, что жизнь человека - бесценный дар Бога, дар, который мы растрачиваем впустую, ни разу не задумавшись о смысле жизни, о своём предназначении! А если и задумывались, то ненадолго, не сделав никакого вывода для себя.
Вхожу в поликлинику на Партизанской, регистрируюсь и вскоре предстаю перед пульмонологом. Я помню его. Он меня забыл. Это естественно в преклонные лета. Белой души человек осматривает, простукивает, прослушивает меня, изучает снимки, говорит:
- Сейчас пойдёте на Никитина 77, в онкоцентр, там, на первом этаже, найдёте рентгенкабинет, отдадите привезённые вами снимки лаборанту и попросите, чтобы рентгенолог составил описание. Впрочем, вы забудете, я черкну записочку...
- Савелий Демьянович, скажите, рак молодеет или я не по возрасту стар?
Он изучает моё лицо, вглядывается в глаза, определяет, а не отправить ли говоруна для начала в больницу для душевносчастливых. Наконец говорит:
- Время, когда болели старики, прошло. Рак начал пожирать молодых. В Алтайском крае показатель возникновения новообразований среди детей в возрасте четырнадцати лет в семь раз выше, чем в среднем по России, по раку крови, анемиям - в два раза; резко снизилось интеллектуальное развитие детей...
- Мне кажется, я об этом недавно читал...
- Сегодня все цитируют Владимира Германенко...
- Действительно...
- Статистика набиралась здесь. А вы, я смотрю, человек выдержанный и неглупый, должны понимать, что в онкоцентре мы делаем всё возможное.
- Не сомневался ни разу. А моя опухоль злокачественная?
Он не угодничает. Во-первых, он не из категории подхалимов; во-вторых, не знает, с кем, простите за нескромность, имеет дело; в третьих, мы оба ясно сознаём, что если я и выживу, голос подам нескоро. Я среднестатистический человек среднего роста и возраста из выжженой солнцем степной провинции и это меня вполне устраивает. Хорошо воспитанные люди, называя своё имя, говорят, какому делу служат. Я забыл снять маску мистера Икс - в больничном направлении в графе "Место работы" стоит короткая пометка: "Редакция", - я воспользуюсь этим маскарадом, чтобы узнать, как обращаются здесь с человеком "без имени".
- Есть подозрение на рак, - отвечает доктор.
Он объясняет, откуда взялось это подозрение, однако я уже ничего другого и слышать не хочу, душа моя падает в пропасть с головокружительной высоты, а сердце заходится от радостного предчувствия конца!
Уходить нужно вовремя, особенно из жизни. А для меня уход из жизни сегодня - тяжелейшая гора с плеч. И я забываю, что жизнь - это дар Бога. Я победил страх смерти, сжёг мосты в прошлое. Моё сердце восстанавливает ритм и бьётся как у новорожденного, пережившего стресс появления на свет и успокоившегося на груди матери.
В очереди к рентгенологу я насчитываю тринадцать малоподвижных высохших теней с сиплыми голосами, синюшными губами и потухшими глазами. Неужели и я выгляжу также?.. Все приехали в сопровождении родственников. Я один и моложе всех. Присесть некуда - все лавки заняты. Я нарезаю круги по вестибюлю и терпеливо жду, когда примут лежачих, стационарных, по-шапочному знакомству и просто нервных больных и очередь дойдёт до меня; возмущаюсь, когда по телефонному праву наглых "новых русских" в кабинет проносят породистую собаку и моему меньшему брату оказывают невиданные почести, а я, не имеющий баронского титула и родословной до 25 колена должен почему-то смиренно ложиться на использованную псом подстилку.
- Вот уж нет! - взрываюсь я, срываю пеленку и брезгливо швыряю ее в угол.
Моё поведение расценивается как преступление века, поскольку необходимости ложиться нет - снимки у меня в руках. Уставшие с дороги, голодные со вчерашнего вечера, испытывающие боль физическую и боль угнетения больные старики немо взирают на безобразия, боясь, как бы их не турнули отсюда за недовольство установленным порядком.
А ещё я разгадываю один несложный секрет: на любой вопрос ответ можно получить только с двенадцати до часу, о чём скромно сообщает небольшое объявление на входе в рентгенкабинет. Подслеповатые неграмотные старики объявления не замечают и непрестанно останавливают хрупкую лаборанточку, расспрашивают её, переспрашивают, дёргают за руку, обижаются, грозят жалобами начальству, а она нервничает, криком кричит, чуть не плачет, не понимая, почему полуживые люди такие тупоголовые.
В начале первого она несёт вложенные в мою амбулаторную медицинскую карту снимки.
- Завтра в семь пройдёте флюорографию!..
- Но позвольте, у меня есть снимки разного времени, которые нужно сравнить, как просит пульмонолог. С какой стати я должен лишний раз светиться?..
- Последнего снимка здесь нет! - срывается она на крик.
Когда на меня кричат, я становлюсь холодным, спокойным и чрезвычайно уверенным в собственной правоте.
- Как нет? - я перелистываю карту. - А это что?
Через десять минут я получаю описание снимков, в ожидании которого мог потерять сутки драгоценной жизни. Когда мы сами растрачиваем своё время впустую, почему-то не так обидно. Это наводит меня на интересную мысль. Я подхожу к справочному бюро, спрашиваю симпатичную молодую служащую:
- Скажите, пожалуйста, есть ли здесь буфет, где можно было бы перекусить, выпить кофе?
- Нету! - отвечает она.
- Ну, а переночевать?
- Ты, придурок, вали отседова!
Она вообразила нечто высокое, неземное, я восхищаюсь её воспитанием и отваливаю, пока не схлопотал по чайнику.
Я выхожу на улицу, с трудом разбираю, что нацарапал рентгенолог: "Состояние после резекции верхней доли левого лёгкого по поводу хондромы - рецидив". Я знаю, что опухоль во мне безжалостна как рецидивист - её пытались уничтожить, но она оказалась живучей и в благоприятных условиях снова принялась за разрушение. Я не перечисляю эти условия, они так очевидны! Я хочу знать, есть ли во мне зло, как говорят между собой о раке рентгенологи, или во мне нет зла. Быть может, мне только казалось, что я совершал добрые поступки, на самом деле - недобрые?..
После общепитовского обеда в столовой напротив технического университета звоню с междугородного переговорного пункта домой, говорю младшему сыну, что остаюсь здесь, в Барнауле, и, вероятно, надолго. Рената всё поймёт. Она позвонит главному редактору "Neuer Weg" и расскажет обо всём, что случилось.
Я иду к доктору за направлением в хирургическое отделение.
Я иду мимо "Центрального универмага", гостиницы "Центральная", вдруг вижу заведующую кафедрой журналистики АГУ Валентину Дмитриевну Мансурову. Она стоит в тени здания возле палаточного грибка "Соки-воды", рассчитывается за стаканчик напитка. На первый взгляд, она не изменилась. Иначе бы я её просто не узнал. Я три с лишним года учился у неё на заочном отделении, но в 1992 году вынужден был оставить мечту о дипломе. Тому послужило несколько причин: денег из редакции присылали всё меньше, стоимость жизни постоянно возрастала, моя журналистская деятельность начала работать против семьи, да и собкоры стали в тягость редакции. Но самое главное - из справки о состоявшемся в ЦК КПСС совещании "заинтересованных работников", подготовленной заместителем председателя КГБ Казахской ССР генерал-майором Перебейносовым и скопированной моим другом Виктором Краузе после очередной лекции в Христианинбургском управлении КГБ я подробно узнал о партийно-советской установке профессионально подготовить партийные журналистские кадры из числа советских немцев для идеологической борьбы против нараставшей активности немецкого населения в СССР и на Западе. Участие советских немцев в борьбе против вольных высказываний соотечественников поощрялось лёгким поступлением в региональный университет и даже - в Литературный институт!.. Нет, я с самого начала знал, что "Правда Христианинбурга" рекомендовала меня приёмной комиссии университета, без соответствующей рекомендации в высшее учебное заведение ни один абитуриент не совался, но чтобы за подписью Фёдорова и Чачко таилась одиозная фигура КГБ - этого я, разумеется, и не подозревал. Сомнения зародились позже, потом окрепли, в итоге я убедился, получив документальное подтверждение.
Горчайшее разочарование стало есть мою душу. Красный партийный диплом журналиста-предателя, журналиста-соглядатая меня не привлёк, деньги на учёбу у КГБ я не попросил и университет оставил. Никто не узнал настоящей причины. О ней догадывались лишь те, кто меня хорошо знал. Остальные решили, что версия моей нищеты более подходяща, чтобы забыть о моём существовании.
Но журналистику я не оставил. Не оставил из соображений борьбы против античеловеческой, антисоциальной Системы, которая не сдалась ни воздушным проектам Великого Горби, ни реформам подавившего многоголовую гидру ГКЧП Борису Ельцину. Мне она тем более не сдастся, я всего лишь капля в море людском. Я всего лишь капля, и мой удел - разбиться о камень.
Я иду и боюсь, вдруг она обернётся, увидит и узнает меня. Мне нечего ей сказать! Уж кто-кто, а она очень хорошо должна знать, на каком основании меня, российского немца, пасшего в своё время свиней, вдруг приняли в университет! Два года назад у меня к ней было странное, неразгаданное по сей день отношение, сродни чувству поэта, которому явился шестикрылый серафим, как там: "Духовной жаждою томим, в пустыне мрачной я влачился..."
Я рядом с ней, ещё мгновение, и мы разминёмся навсегда. Вдруг она вздрагивает, оборачивается и пристально смотрит в мои округлившиеся глаза. Я опалил её своим пронзительно кричащим взглядом.
Я по-прежнему хотел учиться!
- Альберт Генрихович?.. Как вы здесь оказались? Боже, как давно мы не виделись!.. Как ваши успехи? Где вы работаете?..
Ну с чего бы ей думать обо мне всё это время? Просто у неё феноменальная память, приводившая меня в состояние онемения. Я снова студент "прохладной жизни" и стеснительно бормочу:
- Здравствуйте, Валентина Дмитриевна... Вы ещё помните...
Я не говорю, что в каждый свой приезд в Барнаул я приходил в университет и бродил по его коридорам, оживляя в памяти голоса любимых друзей, дыша воздухом свободной мысли, воздухом зачетов и экзаменов, весёлых пирушек - у нас всё было как у всех нормальных студентов мира...
- Конечно помню! - с прежним напором говорит она. - Почему вы оставили журфак? Что произошло? Вы должны восстановиться, ведь всё у вас получалось хорошо!..
- Как же я вернусь, если прошло столько времени? Да и не блистал я успехами...
- Вы исключение из правил, нужно только заявление на имя ректора написать. Диплом, знаете ли, он и в Африке диплом. Или вы тоже собираетесь в Германию?..
Я не понимаю, какое исключение она имеет в виду: то ли утверждённое партийно-советской директивой, то ли мои действительные успехи. Я не хочу обольщаться, не хочу обманываться. Что касается эмиграционного настроения - тут она попала в яблочко. Она осталась проницательной женщиной. Я горько вздыхаю, но при таком внимании к моей посредственной особе не могу не ответить краткой исповедью, не показывая, правда, политической подкладки загнанного в цейтнот собкора.
Мы идем к университету. Нам немножко по пути. Она рассказывает о бывших моих сокурсниках и сокурсницах, защитивших дипломные работы. До финиша дошли немногие. Мне становится невыносимо больно и она, понимая, долго меня не задерживает.
- Выживайте, выздоравливайте и непременно приходите учиться, - напоминает она прощаясь, - заявление должно лежать на моём столе до первого августа - потом будет поздно.
Поздно было ещё вчера. Конечно, теперь, когда вокруг нас произошли определенные сдвиги, когда я наработал позитивные результаты, доказывающие не только моё стремление к социальной справедливости в отношении российских немцев, но и мои настоящие синяки да шишки, я имел бы моральное право учиться без оглядки на установки партии, деятельность которой приостановлена. Я имел бы право, но меня жрал рецидив. Все напасти ада против меня! С каждым днём они множатся, растут, давят, а сил сопротивляться остается всё меньше, всё меньше вокруг меня друзей...
4.
Доктор не снимает подозрения на рак. Я вспоминаю о письме главного редактора "Neuer Weg" Карла Шульца, где упоминалась возможность лечения в Германии при содействии немецкой гуманитарной организации, если той, в свою очередь, удастся пробить твердь бюрократии тамошних чиновников. Я верю главному редактору, верю в солидарность и взаимовыручку журналистов. И при этом хорошо знаю, что ошибаюсь - они бессильны помочь.
Доктор что-то быстро записывает в мою карточку. Он понял мои слова буквально. Решаюсь прояснить один щекотливый для него вопрос:
- Но для этого я должен получить у вас справку о том, что вылечить меня здесь не представляется возможным.
Вопрос озадачивает, доктор смотрит на меня так, словно я достану сейчас из кейса пачку стодолларовых банкнот в обмен на билет за кордон.
Я сдерживаю приступ смеха.
- То есть как это - не представляется возможным? - поняв провокацию, улыбается и он. - Такую справку вы не получите ни в одном медицинском учреждении страны. Разве что за крупную взятку... - его улыбка становится ещё шире. Вас ещё не лечили, даже точного диагноза не установили. На всё требуется время. Мы дадим вам такую справку, когда распишемся в бессилии против необратимого течения болезни, когда отправим вас домой умирать, понимаете? Вам, правда, смерть сию минуту не грозит, у вас много шансов жить долго. И вы, кстати, не первый, кто просит нас расписаться в профессиональной непригодности и опорочить честь российской медицины. Мы не хуже немецких коллег знаем своё дело, попробовали бы они иметь такие результаты борьбы с онкологическими заболеваниями без новейших достижений техники, без лекарств!..
- Я, пожалуй, в Германию не поеду, а если буду безнадёжен - тем более: с тем же успехом я помру и дома.
- Приятно слышать, - вторит мне смехом доктор. - Но мне интересно, на каких же условиях помогает российским немцам международная гуманитарная организация? Откуда вы о ней знаете и почему мы, врачи краевого онкологического центра, не имеем с ней контакта? Ведь куда проще было бы лечить людей по месту их жительства, а не за тысячи километров от дома!
Я коротко рассказываю обо всём, что знаю сам. О собственном занятии умалчиваю.
- Так что же писать в карточку? - в конце концов нетерпеливо спрашивает доктор.
Я вижу, как ему хочется, чтобы ответ посетителя совпал с его личным желанием. Меня это ни к чему не обязывает, у меня есть собственное мнение, которое, впрочем, совпадает с его желанием.
- Я остаюсь у вас.
- Решено! - перечеркивает он запись в карточке.
А всё-таки подлая у меня душа, я просто вижу, как летит в Барнаул посыльный редакции "Neuer Weg", несёт мне важное сообщение редакционной коллегии и Попечительского Совета редакции. Пройдёт пару дней, и кто-то прилетит. Приду в стационар, переоденусь, и позовут меня к телефону...
Я понимаю, что это невозможно, понимаю, однако хочу испытать редакцию на прочность, испытать также, как испытывала меня она. Другой такой возможности у меня не будет. Я верю ей, верю слепо, а так нельзя. Друзья познаются в беде, но как часто выяснялось, что друзей как таковых у слепо верившего человека просто не было!..
В который раз иду на Никитина, 77. Путь недальний, но как, наверное, труден дряхлым старикам! Как это по-российски: баня тут, раздевалка - через дорогу.
На серой стене онкоцентра замечаю табличку: "Краевой онкологический диспансер построен в 1976 году на средства Всесоюзного коммунистического субботника". Оказывается, не зря вкалывали мы на тех субботниках, не все деньги народные канули бесследно при строительстве коммунизма для избранных. Радоваться особо нечему, так как содержать онкоцентр сегодня непросто - он разрушается.
Предстаю перед заведующим вторым отделением грудной хирургии Александром Агеевым. На вид ему меньше тридцати лет. По крайней мере должность его не утомила. Он изучает бумаги новоприбывшего и расспрашивает одновременно:
- Давно курите?
- Семнадцать лет с перерывом в один год.
- Если не бросите вредную привычку, позже нам не о чем будет разговаривать.
- До операции сокращу курение наполовину, потом не закурю ни одной сигареты, - торопливо говорю я, хотя вижу, что ответ его не устраивает - сколько похожих обещаний слышал он в этом заведении! Я вдруг начинаю испытывать безотчётный страх: а ну как даст от ворот поворот? - возьмет и отправит домой... Сейчас вот возьмёт и скажет, что я симулянт, никакой опухоли у меня нет, тем более - злокачественной. Как я буду потом оправдываться перед семьей, коллегами?.. Нет, пусть лучше умру в ближайшее время от рака, чем через двадцать лет от позора!.. Доктор Агеев продолжает молча изучать бумаги. Мне кажется, он испытывает моё терпение.
На глаза попадает нечто вроде медицинского бюллетеня, разрисованного, судя по подписи, студенткой медицинского института. Читаю вначале рассеянно, потом, вникнув в суть, внимательно: "...После восьми часов некурения содержание никотина в крови снижается наполовину, кислородное снабжение нормализуется. Через сутки тело освобождается от угара, лёгкие начинают очищаться. Через 48 часов никотин из состава крови исчезает. Через трое суток энергетика возвращается в норму. Уже через две недели улучшается кровообращение. После трех, максимум девять месяцев функция лёгких поднимается на десять процентов. Через пять лет риск инфаркта уменьшается вдвое. Риск рака лёгких лишь наполовину выше, чем у не куривших..."
Да, думаю сокрушенно, цифры и факты наталкивают на невесёлые размышления.
Доктор Агеев передает бумаги худощавому порывистому Виктору Скоробогатову. Моё подозрение на рак укрепляется вдвое: хирурга-онколога я видел в бюллетене на фотографии. Здесь все онкологи, однако я - "...мужик, что бык, втемяшится какая блажь..."
- Вы знаете, что операция необходима? - вкусно затягивается дымом американской сигареты доктор Скоробогатов.
- У меня есть опыт, я знаю, что меня ожидает, - говорю ему.
- И что же? - ловит на слове доктор Агеев.
- Операционный стол и несколько месяцев выздоровления, - выкручиваюсь я, хотя ослу понятно, что письменный стол меня не дождётся как минимум до второго пришествия Иисуса, не могу я также сказать им, что имел в виду ещё и длительную болезнь после операции и смерть как счастливое избавление от мук.
- Где и кем вы работаете? - выстреливает доктор Скоробогатов.
Давление перекрёстного допроса вынуждает меня тянуть с ответом, чтобы не засыпаться.
- В редакции районной газеты "Правда Христианинбурга"... водителем, - мне не хочется, чтобы меня опекали, боялись меня, шпионили за мной только потому что я - журналист, да ещё центральной, да ещё немецкой газеты. Надеюсь, предъявить удостоверение водителя, которого у меня сроду не бывало, они не потребуют.
- Вы хотели поехать на лечение в Германию? - хитро щурится доктор Скоробогатов. Нет, он прекрасный парень, меня ни в чём таком не подозревает, всё понимает правильно, я даже замечаю в нём дар юмориста, хотя смысл сказанного им всегда серьёзен как эпитафия, ему наверняка удаётся заставить больного улыбнуться, оттаять в этих мрачных стенах.
- Нет, - лукавлю самую малость, - об этом шла речь и только. Я верю нашим врачам. - Какого лешего объясняться? Ведь я действительно доверяю им свою жизнь. Разве этого недостаточно, чтобы видеть: я лукавлю, но не кривлю душой. Да, это противоречит моему недавнему недовольству медиками Борового, но я также хорошо знаю, что один или два врача заштатного провинциального посёлка - не вся медицина... Господи, чего я дергаюсь? Доктор задал вопрос, наверняка зная ответ: какая, к чёртовой матери, Германия?..
Лифт бесшумно опускает меня с четвертого этажа в подвал, в санпропускник онкоцентра. Санитарка вписывает мои данные в карточку стационарного больного: 62 килограмма при росте 178 сантиметров. Это очень серьёзно, сказал бы Виктор Вайц - главный редактор "Neues Leben", с которым однажды свёл меня случай. Но Виктора Вайца здесь нет. На тахте позади меня качается пьяный электрик и бубнит, бубнит о том, что у меня немецкая фамилия, стало быть, я немец, а немцев он ненавидит, как ненавидит всех, кто топчет русскую землю. Обычный бред националиста...
И снова я во втором отделении грудной хирургии. За столом постовой медсестры сидят две очень любопытные женщины, из тех, кто месяцами борется за свою жизнь, их грудные клетки периодически вспарывают на операционном столе, они получают химиотерапию до посинения, до рвоты, они свободны от условностей и комплексов, никому ничего не должны. И я успешно прохожу их придирчивый внешний осмотр и перекрёстный опрос. Своё пристрастие они с улыбками мудрых змей объясняют тем, что я прихожусь земляком полненькой чёрненькой симпатяшке, принимающей меня как родного брата, вернувшегося с войны целёхоньким, в орденах и медалях. Я встречал земляков в самых отдалённых и неожиданных местах, там, где по теории вероятности их не должно было быть. Она удивила, заявив, что Славгород и Христианинбург с прилегающими деревнями лидируют здесь по количеству больных новообразованиями.
- В Алтайском крае около шестидесяти районов, в Бийске и Рубцовске есть свои онкодиспансеры, а в отделении грудной хирургии всех больных - сорок человек, ты из "немецкой" округи пятый по счёту, вот и вся статистика, - сообщает она, предлагая убедиться самому, просмотрев список отделения.
Я просматриваю, а она добавляет:
- Из месяца в месяц с удивительной стабильностью эта цифра - каждый пятый немец - повторяется.
Из двух миллионов семисот тысяч жителей Алтая немцы составляли лишь двадцатую часть - сто двадцать семь тысяч человек. Почему же тут - каждый пятый?..
Время не убавляет ход, вскоре я обживаюсь, как тут говорят, в "предбаннике ада" - предоперационной палате. Сосед Василий, тот самый, из Горного Алтая, где мокнет под дождями скошенное сено, предупреждает:
- В столовую надо идти со своими ложкой, кружкой и тарелкой, а если родом из Тулы, желательно с самоваром и пряниками...
- Понятно, - киваю головой как сивка-бурка, вещая каурка, знающая всё наперёд, и тут же попадаю впросак, наивно интересуясь: - А телевизор здесь есть?
Он видел недотёп вроде меня, поэтому назидательно объясняет:
- Ни телевизора, ни библиотеки, ни междугородного телефона здесь нет, сюда не носят газет и журналов, тут не то чтобы нормального сервиса, лекарств не хватает, перевязочных материалов, шприцев одноразовых, много чего!.. Если аскет, тебе здесь будет удобно.
- Надеюсь, так и будет, - благодарю на добром слове.
Мои записки обязательно послужат официальным обращением онкоцентра к правительствам России и Германии для получения помощи. Я познакомлю директора онкоцентра доктора Лазарева с представителями Немецкого Красного Креста, VGA. К тому времени, когда придёт помощь, мне она будет не нужна. Она будет нужна сотням других жертв ядерных метастаз. И немцам тоже. Тем, кто едет в онкоцентр со всего края.
Я иду знакомиться с онкоцентром.
- А ты, случаем, не немецкий националист? - в упор спрашивает белокурая женщина за столом постовой медсестры.
- Немцы в России относятся к национальным меньшинствам, а маленьких обижать нехорошо, - простодушно улыбаюсь ей.
- Я вышла бы замуж и за шпиона, - беззаботно смеется она.
Согласно подписке, которую из меня выудили офицеры госбезопасности, я - шпион, и поле моей деятельности - российские немцы. Но так хотелось им, а не мне. Долгое время мне удавалось кормить их поверхностной безвредной информацией, а с некоторых пор слежка за частной жизнью граждан запрещена, мой куратор остался без работы, чему я безмерно рад.
16 июля 1994 года, суббота, утро.
Я лежу на кровати, жду доктора Агеева, сегодня он дежурит по отделению. Лежу и вспоминаю вчерашнюю встречу во дворе онкоцентра с директором производственно-коммерческого предприятия "АЛГЕР" (Алтай - Германия) Риттер Александром, предпринимателем и деятелем немецкого автономистского движения. Познакомились мы с ним, если мне не изменяет память, в Центре немецкой культуры Алтайского края в Барнауле, где проходил очередной фестиваль, организованный Корнеем Ивановичем Петкау. В разговоре с Александром выяснилось, что наши группы и резус-факторы крови идентичны.
"В несчастном случае мы можем стать кровными братьями", - сказал в застольной беседе Александр.
"Я не против родства, - ответил я, - но я и за счастливый случай: чтобы кто-то из нас вовремя оказался рядом. Пьём на брудершафт?"
От доброты душевной он вызвался ходатайствовать за меня перед доктором Лазаревым. Я рассказал Александру о своём инкогнито и попросил сохранить эту мою маленькую безобидную тайну. Он недоуменно пожал плечами, тепло попрощался и ушёл. А я понял, что предприниматель сделает как задумал. Я ничем не был ему обязан, но мы пили на брудершафт!
Я влип - обхохочешься!
Делать нечего, надо идти на превентивные меры. Под одобрительные возгласы соседей по палате, вычисливших газетчика - земляки растрезвонили! - раскрываюсь перед доктором Агеевым. Тот не удивился и удовлетворения не выказал, из чего я тоскливо заключил, что слух коснулся и его.
Занимающие руководящие посты люди, бывает, не знают, как вести себя в присутствии корреспондента газеты, вдруг сковываются, цепенеют перед объективом фотокамеры, немеют, теряются или ни с того ни с сего вдруг начинают возбужденно рассказывать детали какого-нибудь нового предприятия... Вариантов поведения множество и нужно заранее знать, как овладеть ситуацией, снять с собеседника цепи внутреннего напряжения, получить информацию, оставить о себе хорошее впечатление для нового контакта - всё приходит с опытом. Я вижу, что доктор Агеев отнёсся к сообщению с настороженностью, хотя и тщательно скрываемой, поэтому с вежливостью страхового агента вторгаюсь на чужую территорию, выставив перед собою ладони как символ чистых намерений.
- Извините, пожалуйста, уважаемый доктор, но что бы ни случилось со мной после операции, - говорю ему, не обращая внимания на статистов бесплатного спектакля, - что бы со мной ни случилось, я обязательно напишу о проблемах онкоцентра. Быть может, статья заденет честолюбие хотя бы краевой власти. О да, я знаю: растущие проблемы делают властителей недоступными. И всё же... Позже я приду к вам и вы расскажете всё, что знаете сами. Нужны факты, факты и факты...
Надо поменьше страдать ложной скромностью, думаю в этот момент, ну получилось так, как получилось: раньше времени и не один на один, ну так что теперь, застрелиться? Я не кичусь принадлежностью к прессе, как ревниво заметил однажды оппонент дискуссионных баталий, не хлопочу о привилегиях под наркозом, и уж если всерьёз, то я, такой прыткий, рискую умереть в реанимационной палате от сердечной недостаточности, кровоизлияния или еще чего-нибудь простого как воздух, которого может не хватить.
Однако доктор Агеев оставался верен клятве Гиппократа и перед бормотавшим странные в наше время слова журналистом из медвежьего угла.
- Я передам ваше предложение директору Центра, - наконец говорит он.
Получить информацию из первых рук - удача! Множество актуальнейших вопросов мгновенно высвечиваются в моём напряжённо пульсирующем мозге как на мониторе усталого компьютера.
- Поймите меня правильно, - извиняюсь я в который раз, - я и сам мог бы постучать в кабинет ученого, врача и администратора доктора Лазарева, но это было бы сверх всякой наглости. Мне очень долго пришлось бы объяснять, кто я такой, чего добиваюсь и почему предварительно не согласовал с секретарём визит. Я отлично понимаю: если болезнь укоренилась глубоко, никто меня не спасёт. Речь в данном случае не об этом. Попав сюда, я увидел, что могу сыграть роль гуманитарного мостика между онкоцентром и Германией. Вы ведь слышали, сколько десятков тонн медикаментов прислало недавно правительство ФРГ Алтайскому краю. Онкоцентр, как я понял, ничего не получил. Акцию можно повторить, объединив наши усилия. К сожалению, придётся немало потрудиться - германская бюрократия твёрже снесённой Берлинской стены.
- Гуманитарная помощь в любое время желанна, - задумчиво говорит доктор Агеев. - Администрация края выделила нам около двухсот миллионов рублей на капитальный ремонт, однако берёт сомнение: получим ли мы их? А лекарств действительно катастрофически не хватает. Сердце кровью обливается... Но забудьте о делах, - спохватывается он, заметив серые от уныния лица пациентов, - через два дня, если не передумаете, операция...
По телу пробегает холодок, сердце сжимается.
- Не передумаю. Хотелось бы только знать, кто из хирургов решился взяться за скальпель. Или то будут дрожащие от страха практиканты?
- Я буду оперировать. Вы не против?
- Не против. Я вам верю. Верю и желаю удачи.
- Вы можете мне помочь.
- Помочь? Чем?
- Постарайтесь всё забыть, о плохом не думать, дышать легко и не утруждать сердце волнением.
- Я постараюсь.
16 июля световой день длился на несколько секунд дольше.
5.
Поздний вечер, не спится. Я лежу, уставившись в окно, за которым погасли багровые отсветы заката. Моё тело абсолютно невесомо, вокруг меня тишина и покой. Я чувствую в себе жизнь и не ощущаю бешеного роста опухоли.
Когда время перевалило за полночь, когда я достаточно подзарядился космической энергией Альдебарана из созвездия родного Тельца, когда уж совсем было собрался путешествовать по стране кошмарных снов, я вдруг услышал тяжёлое молчание брошенного родственниками на скорую гибель старика-соседа. Где-то рядом с разыгравшейся в "чёт-нечет" судьбой спят водитель-дальнобойщик Виктор из-под Бийска, работник хлебокомбината села Смоленское Николай Соколов, храпит во сне Василий - тот, багроволицый, дерганный, который завтра перейдет из онкоцентра в туберкулёзный диспансер - диагноз туберкулёза легких подтвердился. Всех нас ждёт операционный стол, но рак жрёт не каждого - это обнадёживает многих. Василий согласен проваляться в "тюбике" хоть три года, лишь бы жить еще лет сорок с сибирским гаком и дышать воздухом, пропахшим скошенной луговой травой. К каждому приезжали близкие люди: жёны, дети, братья и сёстры, и только ко мне... и к этому старику... никто...
Мне хочется помочь бесхитростным людям. Помочь этому старику. Утром я уговорил его встать с постели, умыться, побриться, надеть свежую пижаму и съесть завтрак. После завтрака он расчувствовался и рассказал, что за три недели до этого дня он имел в жизни всё. Был дом, была семья, было всё как у всех, а теперь... Дети разъехались по комсомольским стройкам и не пишут годами. Узнав о болезни мужа, жена убедила "сложить полномочия" и он переписал на её имя дом, земельный участок, крупный денежный вклад, машину. На вокзале она отвела взгляд и заявила: "Я подала на развод..."
В пятницу я звонил в барнаульское бюро VGA Регине Утёсовой, просил навестить. Я не выговорился, не снял с души боль, искал душеприказчика... Кто этого не поймет? Но более всего мне хотелось познакомить её с доктором Лазаревым, чтобы они вместе подумали, с чего начать совместные действия по привлечению гуманитарной помощи в онкоцентр. Регина владела немецким языком и могла составить письменное заявление графине Мадонне Бауманской в Санкт-Едельхоф, находящемся в земле Северный Рейн-Вестфалия. Графиня организовала в Христианинбург несколько крупных поставок различной материальной помощи. Но госпожа Утёсова уезжала в отпуск и разговор пришлось отложить на две недели. Состоится ли он?..
Второй час ночи. Время течёт сквозь пальцы как сухой песок. Текучую тяжесть можно черпать рукой бесконечное число раз, но в руке её не удержать. А жаль...
В кабинете заведующего отделением дежурный врач смотрит по крохотному переносному телевизору футбол. Медсестра прилегла отдохнуть в ординаторской. В коридоре за её столом в жёлтом круге зажжённой настольной лампы сидит подруга землячки. Её окружают бравые мужики с окрашенными зелёнкой жуткими шрамами под вспухшими грудями. У многих ещё не сняты жёсткие чёрные швы, стягивающие разрезы. Мне страшно смотреть на "выходцев с того света", как называют они себя сами, на их мятущиеся по коридору длинные ломанные тени, а им весело - режутся в подкидного дурака, травят похабные анекдоты, хрипят в прерывающемся от боли хохоте. Я рад за них, потому что так смеяться могут только выздоравливающие.
Ее зовут Эн. Навестившая меня сегодня Эмма Рише - редактор краевого немецкого радио, собравшая богатую фонотеку по истории алтайских и российских немцев, рассказы о выдающихся людях многострадального народа, сама живая легенда, - перевела для Эн сопроводительную записку к лекарственному препарату из Германии.
Эн приглашает принять участие в игре. Я вежливо отказываюсь. С некоторых пор не люблю шумные компании и пустое времяпрепровождение. Во-вторых, интуитивно чувствую неравнодушие Эн ко мне. Связанный узами брака и выверенными многолетним опытом моральными принципами, я не могу ответить ей взаимностью. Я помню, чего мне стоила гибель Ольги Беловой, помню, что значит для меня Рената.
Днём мы, курящие мужики, дымим во дворе на лавочке под раскидистым клёном, а ночью сменяем друг друга - больше трёх не собираться! - в санитарной комнате, на двери которой висит распорядок приёма ванны больными. В эту ванну я не полезу даже в скафандре - больные харкают в неё кровавыми сгустками, подмываются после клизм. Невероятного буро-зелёного цвета стены ночного клуба курящих располагают больных к откровению, и если бы не это обстоятельство, если бы не потрясающие рассказы о прошлой суетной жизни, о смысле земного бытия, я бы никогда не заходил сюда.
Эн знает, как завлечь мужчину, на этот счёт она талантлива. Пока я дымил у раскрытого окна и с мрачным видом слушал исповедь дожившего свой жизненный срок раскаявшегося убийцы, она спровадила картёжников спать, а сама, поджидая меня, взялась бездумно читать "Прекрасную незнакомку" Даниэлы Стил.
- Поговори со мной, - просит она, когда я возвращаюсь по коридору в палату.
После исповеди одного человека исповедь другого в тот же час всё-равно что сытому вторая тарелка супа в обед. Но в её голосе столько тоски и слёз, что я убью себя, если пройду мимо. В онкоцентре нет психотерапевта, сюда не приходят священнослужители, поэтому мне, человеку заинтересованному, приходится забыть о простом сборе информации для очерка и снимать душевные боли по-настоящему. Это занятие, если вдуматься, возвышает мой собственный дух, очищает мысли от скверны, я не могу цинично усмехаться в ответ на просьбу о помощи. Но провести беседу по всем канонам психологии у меня получается не всегда. Вот и сейчас я легкомысленно присаживаюсь на стул рядом с взволнованно задышавшей Эн, касаюсь плечом её крутого плеча, располагаю не к исповеди, а к пустому разговору. Моё поведение действует соответствующим образом - Эн откладывает книгу и раскидывает на столе карты. Ловкость рук и никакого мошенства - мне выпадает бубновая дама, а следом и чёрная от ревности дама пик.
- Знаешь, когда я впервые увидела тебя, я сказала: этого парня я сниму, - как ни в чем не бывало тасует карты Эн.
- Что значит "сниму"? - вглядываюсь я в изображение дамы пик на карте.
Эн смущается, но не отступает. Она выхватывает из моей руки карту и втискивает её в середину колоды.
- Это значит, что я хочу тебя!
Журналистика - профессия древняя, но ее часто путают с древнейшей. Земной Сын Бога Иисус занимался распространением информации о смысле человеческого существования в мире, которым правит зло, однако остался навсегда чистым и честным человеком. Я вспыхиваю:
- Почему ты решила, что меня можно затащить в постель? Я дал повод?..
- Не знаю, мне показалось... Ты такой близкий, открытый...
- Я журналист, я часто вхожу в тесный контакт с людьми, но это несколько иной контакт, чем ты думаешь, я преследую иные цели. Но если ты согласна на интервью в постели...
- Но ведь сейчас ты не на работе!
- Если каждый из нас будет работать с девяти утра до шести вечера с перерывом на обед, выходные просидит у телевизора, мы не заметим жизни вокруг.
- Ладно, не будь занудой, не обижайся... Просто я... уже семь месяцев здесь... Ты не можешь представить, как я хочу... Мне так мало осталось в этой жизни, что... хочется получить всё и немедленно, не откладывая на завтра. Люди думают, что мы, облученные, сексуально неактивны, бесстрастны, всё в нас атрофировалось - это неправда! В нас столько желаний, столько любви!.. Мне нечего терять и не на кого оглядываться. Никто не имеет права упрекнуть меня в чём-то нехорошем... Скоро ты поймёшь это сам.
- Я это уже понял.
- Ничего ты не понял!
- Ты будешь жить!
- А, брось!..
Я чувствую себя виноватым и не могу оставить её наедине с мыслями о смерти. Тем более, что она рассказывает о двух попытках самоубийства, о распадающейся семье, о боли одиночества. Мы засиживаемся до утра. Я рассказываю всевозможные истории из своей жизни, пытаюсь отвлечь её от тяжёлых дум. Она слушает меня и не слышит. Я замечаю это и умолкаю, но она тут же просит рассказать что-нибудь ещё. Где-то в глубине её израненной души происходят положительные перемены, отражающиеся в подёрнутых темной влагой глазах. Я увлекаюсь и поздно замечаю, что темень в её глазах стала гуще, она зовёт, как зовут алые томно круглящиеся губы, горячий румянец на щеках. Глупый, я забыл, что женщина любит ушами! Ещё немного, и она втрескается в меня так, что придется отрывать с мясом! Я не хочу оставлять женщину с кровоточащим сердцем, в слезах, поэтому тактично сворачиваю разговор на тему сновидений и собираюсь уходить. Я не успел злоупотребить её чувством, взял часть её боли себе, она не будет сердиться.
Эн проницательна, проницательна и хитра как... как женщина, которая хочет любви. Она красиво держит голову с обалденно рыжими вьющимися волосами (рыжие женщины очень темпераментны) и скромно опускает глаза, маня к себе, а сама, бестия, как бы между прочим спрашивает самое для неё важное:
- Ты шёл мимо процедурного, там ключ в двери не торчит?
- Ключ? - вульгарно торчу от её смелости я, понимая намёк: там никого нет, там темно и тахта пустует - идеальное место для любовных ласк!
- Пойдём туда, - зовет Эн едва дыша, - ключ мне оставили...
Глаза лезут из орбит, я не нахожу слов и тоже перестаю дышать.
- Не хочешь в процедурном, давай поднимемся в чердак, там тоже есть местечко для интима, я всё облазила, - атакует она, чувствуя мою растерянность. - Ну, чего ты боишься? После операции может случиться так, что ты никому не будешь нужен, никто, кроме меня, тебя не поймет, никто, кроме меня, не сможет любить...
О, если бы я не верил Ренате!..
А может, я глух и слеп?..
- Тогда я всем буду в тягость, - поднимаюсь я, боясь уже не колдовских чар горячей женщины, а её пророчества. - Чего я, разумеется, не хочу. Извини, мне пора.
- Иди, - роняет она так, что я вижу: наступательных сил ей хватит надолго, и первое ранение её не остановит.
Я ухожу, слыша треск живой ткани. Меня осудят все женщины мира, все, кроме двух - Ренаты и... Эн.
Минут через десять, засыпая, слышу лёгкие шаги, шорох одежды, взволнованное дыхание Эн и нежное прикосновение её мягких ароматных губ к моим пересохшим губам. Я притворяюсь спящим и она, поцеловав мой бестолковый лоб, с глубоким вздохом сожаления уходит.
Утром я просыпаюсь рано. Тщательнее обычного привожу себя в порядок. День назад я еще думал, что после операции за мной некому будет присмотреть, что я брошен как старый сосед по палате, но после вчерашнего убеждён: не спрашивая позволения Эн сделает всё, что нужно.
Кто знает, быть может, я неверно поступаю, отворачиваясь от такой женщины. Не далее как завтра я буду распластан на операционном столе, а мне до сих пор никто так и не позвонил. У меня была Эмма Рише. Я видел Александра Риттера. Звонил Регине Утёсовой. Названивал барнаульцам-сокурсникам по университету... Если выживу, я не прощу предательства. Ренату не виню - я оставил её дома без денег. Она позвонит завтра, позвонит узнать результат...
По водной глади озера, подскакивая при ударах, летит брошенный с берега по касательной круглый камень-голыш, устав прыгать, он, булькнув, тонет...
Я избегаю встречи с Эн. Она должна понять, что накануне операции я ищу душевное равновесие. Я хочу сохранить силы и допрыгать до берега.
Под вечер медсестра даёт таблетки снотворного.
- Подожди, не глотай, - останавливает меня Василий. - Пойдём во двор, подышим свежим воздухом. Ещё успеешь...
- Ну что же, эта процедура пойдет мне на пользу.
Мы отправляемся вниз.
Эн провела меня вокруг пальца как мальчишку: через минуту она уже сидит на лавочке, жмётся полной грудью к моему плечу, мурлыкает на ухо возбуждающую кровь песнь влюблённой женщины. Будь я дурно воспитан, послал бы её куда подальше, но я просто поднимаюсь и иду обратно в онкоцентр. Едва вхожу в прохладный вестибюль, Эн срывается вслед, догоняет, страстно атакует. Я не железный дровосек и оказываюсь на лестнице в тёмный подвал. На полпути в преисподнюю греха с трудом высвобождаюсь из жарких нетерпеливых объятий и бегу наверх.
- Не пей снотворное! - кричит она.
- Хрена тебе! - с веселой злостью отвечаю я.
- Он-то мне и нужен, приму с удовольствием!..
Эн присаживается на край моей кровати, её рыжие кудрявые волосы гасят в палате свет. На прикроватной тумбочке в чайном блюдце таблеток нет, мой сон скрепляет печать её мягких губ.
Ночь пролетает в мгновение ока. Меня будит медсестра Валентина. Я сажусь на кровати, опускаю ноги на пол, встаю, но продолжаю спать с открытыми глазами. Я ни о чем не думаю, ничего не знаю, ничего не помню. И не стараюсь о чем-то думать, что-то помнить, выполняю всё, о чём просит добрая ко мне и сдержанно рычащая на любопытствующих больных медсестра. Наверное поэтому я спокоен и даже чуточку счастлив. Мне также нравится, что меня не оставляют без внимания все, с кем я успел познакомиться. За неделю пребывания в онкоцентре я набрал тот рейтинг популярности, в котором чувствую себя человеком.
Я намеренно не слежу за временем, хотя потихоньку начинаю волноваться, ведь уже к обеду очнусь от наркоза и буду знать, что приготовила мне своенравная судьба. Позже я буду просыпаться среди ночи в холодном поту кладбищенского ужаса, думая, что меня ещё не оперировали, что я ещё только лежу на операционном столе и всё ещё не знаю, рак у меня в груди или маленькая добренькая вавочка...
Наконец две уже знакомые мне молоденькие студентки-практикантки третьего курса Барнаульского медицинского института мило и непосредственно ловят меня в дверях палаты, почему-то считая, что я собираюсь удрать туда, где мокнет под дождями скошенная трава, усаживают в инвалидную коляску и под сочувствующие вздохи больных, среди которых я вижу усталую заплаканную Эн, везут к служебному лифту. Я покоряюсь им. Я сделал в жизни то, что сделал, теперь готов встретиться со смертью, сказать ей пару ласковых... "Господи! - взываю мысленно к Создателю. - Я ничего не прошу, сделай так, как угодно Тебе!.."
Поднимаемся на "Седьмое небо" - в операционную на седьмом этаже, где всё, на мой взгляд, выглядит действительно неземным, фантастически красивым.
Меня окружают пять или шесть мило улыбающихся симпатичных девушек мединститута. Я раздеваюсь перед ними наголо и не испытываю стыда как перед заботливыми богинями. Я благодарен людям, взявшимся продлить мне жизнь. Я хочу осмотреться, запомнить всё до мельчайших подробностей, но симпатичные улыбающиеся сирены берут меня под руки, подводят к операционному столу, одевают на ноги белые чулки, помогают взобраться на стол, укладывают поудобнее мою тяжелеющую голову, пристёгивают руки и ноги ремнями, накрывают тело белой простыней, хлопочут вокруг как птахи и как птахи щебечут со мной, щебечут. Одна из пташек смочила мои пересохшие губы влажной салфеткой. Другая...
Нет ни света, ни тьмы, ни добра, ни зла, ни мысли, ни боли, ничего ни в чём нет, как не было до сотворения мира. И я не знаю, когда начинаю понимать, что мир как стоял, так и стоит, и только я, моё слабое сознание проблескивает в него из небытия, из ничего, из провала памяти слабой искоркой - блеснёт и погаснет, блеснёт и погаснет.
В один из проблесков слышу потусторонний голос доктора Агеева:
- Альберт, вы меня слышите? Альберт Генрихович!..
Я что-то бормочу, пытаясь увидеть доктора, но ничего, кроме наркотического куража не вижу. Доктор Агеев поймал этот проблеск.
- Вынужден оперировать вас в третий раз - внутриполостное кровотечение не останавливается. Вы согласны?..
Память немедленно выдает краткую информацию из немецкого журнала о том, что свёртывание крови в ране после операции происходит под воздействием энзима - фактора 13. Энзим способствует и росту соединительной ткани, с помощью которой затягивается рана. При недостатке фактора 13 остановить кровотечение трудно. Доктор Агеев объясняет проще:
- Свертывание крови ослаблено длительной работой в химическом производстве, болезнями, операциями, стрессами... Альберт, ты должен решить!..
Всё верно. И уж коли он перешёл со мною на ты, дела мои расхреновые! До меня как до жирафа на десятые сутки вдруг доходит: в третий раз на операционный стол? Значит я уже дважды побывал там?! И кровь не останавливается? Выдержит ли сердце? Это ведь снова наркоз! И Агеев не уверен...
- Доктор Агеев!..
- Да, говори, дорогой, я слышу тебя! Говори!..
- Сколько крови я потерял? - спрашиваю, чтобы остаться в проблеске сознания, не впасть в панику, прикинуть шанс на выживание.
- Много, - слышу недовольный ответ.
Это и есть схватка со смертью, проверка на твёрдость. Я вижу трепетный огонёк зажигалки и волосатую руку Скорпиона, вижу фотографии мёртвой Ольги на столе Эберта, меня не оставляют воспоминания о людях полковника Ершова, будоражат образы родных и друзей, и всё это – в течение короткого мгновения.
- Я согласен... - сожаление о сказанном пронзает меня насквозь, я стискиваю зубы, понимая, что выбора у меня нет, я должен быть верен слову, особенно сейчас, когда на карту поставлено всё: жизнь, Рената, память о прошлом, задуманный очерк, недописанный роман...
Я проваливаюсь в никуда, растворяюсь в небытие. Остаётся лишь огромное желание вернуться обратно, вернуться во что бы то ни стало, выполнить намеченное, посмотреть, каким я стал. Это желание наполняет доктора Агеева и его ассистенток энергией подвига.
Моя душа вырывается на свободу и устремляется в сладостный полёт. Неподалёку от операционного стола, окружённого медиками, она видит двух студенток. Их лица полны соучастия к моей судьбе.
«Она поднялась в реанимацию и упросила Ольгу повидать его, – рассказывает бледная, худосочная, с прокуренным голосом юная студентка своей подруге – крепко, по-мужски сбитой, со смуглым широким лицом.
– Я бы её с лестницы спустила! – сердито отвечает подруга. – Как её зовут? Откуда она тут взялась?
– Её зовут Эн. Фамилии не знаю. Она привязалась к нему ещё в отделении. Оля запретила свидание. Так она, представь себе, улучила момент, когда Оля была занята с другим пациентом, и, как она говорит, «всего лишь помахала Альберту»! Не отойдя от наркоза, он вместе с капельницей вышел к ней на лестничную площадку, там вдруг стал рвать на себе бинты и шланги, потерял сознание, упал на бетон, горлом кровь хлынула!.. Ужас!..
– Если бы эта дура не позвала на помощь, он бы скончался от кровоизлияния!.. Резкое падение кровяного давления, недостаток гемоглобина и кислородное голодание вызвали шок, сердце остановилось. Ему повезло, что реанимация была рядом и врачи не успели разойтись после проведённой операции...»
И снова всё куда-то уплыло, и надолго стёрта память...
– Мы должны его спасти! – говорит Агеев анестезиологу. – Он стал жертвой дурного случая и нашего недогляда.
– Если выживет, вряд-ли он вспомнит, что с ним произошло. Если вообще не потеряет способности полноценного человека. Судьба Оли будет напрямую зависеть от него. Если он вспомнит, что тут было, то вправе в суд подать на возмещение ущерба. Придётся девочке всю жизнь расплачиваться...
Был человек, да весь вышел, кажется мне из моего небытия, из моего безвременья.
- Мы должны его спасти! - говорит Агеев анестезиологу. - Этот человек много сделал для других!..
Был человек, да весь вышел, кажется мне из моего небытия, из моего безвременья.
Я не знаю, сколько часов меня штопали заново, я не знаю, когда, но все органы моих обострённых чувств вдруг, в одно мгновение завопили от ужасной боли: кто-то выдирал из меня моё горло! Я ещё не пришел в себя, я без сознания, но всей подкоркой головного мозга как шахтерским кайлом врубаюсь в жестокий мир: нет, не горло - из горла безжалостно выдирают то, без чего я не мыслю дальнейшего существования - мою душу! Я знаю, почему кричит новорожденный ребенок, исторгнутый утробой матери! Не рвите пуповину!!!
- Дыши сам! - врывается в уши надрывный крик матери.
"Дыши сам? Но как?!. Я не умею дышать! Я не умею дышать сам! Я не знаю, как это делается! У меня нет пуповины, мама! Ты отняла меня от своего дыхания, ты хочешь мне добра, хочешь, чтобы я стал самостоятельным, но я... О, Боже, я на операционном столе! Это было искусственное дыхание! Аппарат дышал вместо меня, дышал в меня, дышал легко, в такт организму, а теперь - отняли!.. Мне не хватает воздуха, мама! Я задыхаюсь!.."
Я чувствую, как лезут из орбит мои глаза, судорожно изгибаюсь, хочу крикнуть, чтобы медсестра, которую я вижу, позволила мне вздохнуть хотя бы ещё разок, чтобы она как можно быстрее сказала, что нужно делать, чтобы дышать самостоятельно, и в этот благословенный Богом момент лёгкие мои расправляются сами и я слышу, как шумным радостным потоком устремляется в меня прохладный пьянящий живительный воздух. Всё во мне взрывается ликующим победным криком:
- Я дышу, мама! Я дышу сам!..
От наркоза я часто путаю сны с реальностью, заговариваюсь.
Надо мной склоняется медсестра лет двадцати пяти с толстыми линзами очков. Её зовут Олей. Она неуловимо схожа с Ольгой Беловой. У неё чувственные губы и милое усталое лицо. Нет, она мне не снится. Она, наверное, недовольна трудным дежурством, непрерывным уходом за мной. В полубессознательном состоянии я уловил чью-то жалобу на то, что я несколько раз рвал на себе повязки... Тем не менее я не вижу, чтобы она собиралась испортить мне настроение мелкими пакостями. Она не просто медсестра, она - профессионалка - уж я-то научился в них разбираться. В её руке я замечаю дюжину тонких стеклянных шприцев, она меняет их, осторожно и, я бы сказал, бережно вкалывая лекарства в вену на моей шее. С помощью этой красавицы я, кажется, выкарабкаюсь, уж коли совсем пришёл в себя.
Вдруг как давний сон вспоминаю доктора Агеева, спрашивавшего разрешения оперировать меня в третий раз.
- Какой сегодня день? - еле слышно сипло спрашиваю Олю, тихо радуясь, что хоть какие-то звуки выдавил из ободранной глотки.
- Среда, уже вечер, - её лицо абсолютно бесстрастно, холодно, и только губы... они рядом, совсем рядом... - Лежи спокойно, ещё успеешь наговориться.
Три операции под наркозом, три дня без сознания... Натерпелись они, переволновались, нечего сказать!.. А что же Рената? Может, она, узнав о моих проблемах, приехала, но ее не пускают ко мне? Ну конечно! Будет она ждать!.. Хотя нет, я сам наказал, чтобы не приезжала, пока буду отлеживаться в реанимации. Всё-таки дурацкие у нас ограничения... Агеев, чёрт, оттяпал, поди, лёгкое целиком, чтобы не кровило...
- Ну здравствуй, добрый молодец! - слышу задиристый звонкий голос. - Доставил ты нам хлопот!
Розоволицый, довольный, он останавливается возле изголовья кровати, поправляет повязку на моей груди.
- Здрасс... Добром или злом... порадуете?.. - я еще не знаю, какой ответ меня устроит. Я рад возвращению к жизни, но не решил, хочу ли я жить вообще, и если хочу, то зачем и сколько? Сбоку от кровати на тумбочке и на полу замечаю допотопную вакуумную систему из литровых молочных бутылок с желтоватой жидкостью и коричневых шлангов, отсасывающую из дырявой грудной клетки сочащуюся из раны кровь. Изучив кровь накануне операции, они должны были определить плохую свёртываемость, но на утреннем обходе в прошлую пятницу он сказал противоположное: "Кровь спокойная..." Подвели лаборанты? Или я чего-то недопонимаю? Впрочем, искать виновного не буду - я знал, в каких условиях работают медики онкоцентра, знал, на какой риск иду.
- Добро, добро в тебе, журналист! И легкое я тебе сохранил!
Агеев насмешлив, значит всё будет о`кей.
- Сколько граммов... крови я потерял?.. - я задыхаюсь от того, что не могу дышать свободно - мне больно и трудно, будто давит на грудь тяжёлый могильный камень.
- Граммов? - смеется Агеев. - Ты потерял около двух с половиной литров, дорогой! Не каждый мужчина выживает после такой кровопотери, но ты живуч, молодец!
- Не каждый мужчина... Что за намёк?..
- Только не принимай близко к сердцу...
- А что с ним?..
- Коронарные сосуды сужены, прединфарктное состояние после серии стрессов... Ты можешь контролировать ситуацию, поэтому постарайся не волноваться. Да и причин больше нет...
- Жена...
- Звонила несколько раз, она тебя целует, передаёт привет от детей. Разговаривать я тебе запрещаю, лежи, отдыхай, набирайся сил, если что, я рядом... Всё, пока.
"Ты не знаешь, о чём болит моё сердце, Агеев, - думаю я, оставшись один на один со своими мыслями. - "Neuer Weg" - вот моя давняя заноза, которую хирург, разглядывая моё сердце, не заметил. Меня изолировали от газеты обстоятельства. Или люди, которые не решают проблемы газеты? Я вот лежу полуживой и думаю о "Neuer Weg". Для газеты это нормально, что я о ней думаю, но для её сотрудников, бросивших меня подыхать... Боже мой, что будет, когда я скажу им в глаза эту правду! Как они взбеленятся, начнут кричать, доказывать, что я - осёл, козёл и косолапый мишка в полосатой шкуре носорога, сам виноват... А в суд подайте, господа! Из газеты увольте! Добейте последнего собкора, чтобы не вякал о российских немцах!..
Я опять кричал вслух. На крик сбежались медики. Меня трясёт предсмертный озноб, корёжат конвульсии, через минуту тающим тоскливым взглядом я вижу всеобщий переполох и летящую ко мне... Олю Белову, которая сходу вкалывает в бедро шприц, с силой выдавливает в мышцу лекарство; кто-то включает мощный обогревательный прибор с вентилятором, который гонит струю горячего воздуха на мои коченеющие ноги.
В реанимации меня держат седьмые сутки. Седьмые сутки я ничего не ем и не пью - мои силы поддерживают капельница и уколы, в моем организме происходит сложный процесс превращения трупа в живое тело. Я потерял с десяток килограммов, пожелтел, стал похож на восковую свечу в руках покойника. Небрит - какие пустяки! От большой потери крови и предельно низкого содержания гемоглобина меня терзает лютая головная боль. Мучает гепатит. Откуда он только взялся? Часто суматошно и больно колотится сердце. Каждое утро меня методично "расстреливают" из мощного облучателя, перед включением которого медперсонал выскакивает в коридор как с перепугу, а после в палате долго стоит тошнотворный запах горелых микробов. Говорят, это рентгеновская установка. Я знаю, что это не установка Кашпировского на потенцию. С какой целью они облучают меня? Убивают раковые метастазы? Но ведь доктор Агеев сказал, что во мне нет зла. Моя опухоль - первая стадия рака. Я верю своим подозрениям и не верю Агееву, который обманывает из гуманных соображений. Со мной на эту тему он категорически не разговаривает!
А впрочем, так оно даже веселее!
С каждым новым днём домыслы мои рассеиваются как туман над тихим озером в горной долине, во мне крепнет уверенность в том, что хирург справился со своей задачей и я буду жить. Я буду жить и напишу свой очерк, а если повезёт, то и роман. Всё будет зависеть от того, сколько я буду жить и какие новые проблемы буду решать. Если бы я торговался на базаре, согласился бы и на пять лет, пока на старом месте не вырастет уже злокачественная опухоль. Теперь я буду помнить об угрозе метастаз рака всегда, и всё же, мне думается, он застанет врасплох.
Бред малодушия. Глупые фантазии. Реальность всегда находится в ином измерении.
На четвертые сутки из моего онемевшего бока вытянули дренажные шланги. Было дико больно, больно до потемнения в глазах. Зато я почти сразу же начал учиться сидеть в кровати, потом - стоять возле неё на предательски слабых, чужих ногах, а вчера, когда после сложной операции рака сюда привезли мою новую землячку, мою хорошую знакомую, жившую когда-то в Лесной Опушке, я обмотался простыней наподобие древнегреческого поэта и обошёл, шатаясь, вокруг своего ложа, показывая ей пример мужества, несгибаемой воли, пример выживания. Она поняла это и благодарно изобразила улыбку. Конечно, после наркоза, в борьбе за жизнь эта улыбка больше походила на оскал измученного зверя, тем не менее... А вечером её перевезли в другое помещение реаниматологии. Думаю, доктор Агеев умышленно показал ей выздоравливающего земляка.
Медсёстры отделения реаниматологии к утру, к концу суточной работы чертовски устают. Посочувствовав одной из них, я был вознаграждён информацией о том, что жизнь мне спасла донорская кровь.
- А вы, случайно, не знаете, кто?.. Кто из доноров... дал мне... свою кровь?..
- Риттер...
- Вы сказали Риттер? - изумляюсь я. - Александр Риттер?
- Не знаю, - тушуется она, вспомнив об ответственности за разглашение тайны. - Я так поняла, а что, вы его знаете?
- Да нет, ничего... просто человек... сдержал слово.
6.
25 июля 1994 года, понедельник, десятый час утра.
Появляются мои ангелы-хранители, катят знакомое кресло - не многому же научились!.. или это они пускали мою кровь?..
Им дика моя улыбка, хоть я и побрился, смотрят они на меня с откровенной жалостью, которую я терпеть не могу. Медсестра Оля им ровесница, но как далеко ушла она от них!
- Ну-ка, девочки, дайте мне ваши руки, - говорю я, не позволяя им надрываться, перетаскивая меня с кровати в кресло. Они послушно протягивают свои пухленькие беленькие ручки, я опираюсь на них самую малость и вдруг лихо, как мне кажется, босыми ногами отбиваю на полу несколько танцевальных па - учился ведь когда-то! - Вот так, мои хорошие! - говорю тяжело дыша. - А теперь - поехали!..
Я не ожидал, что встречать меня кроме Эн выйдет половина отделения. Но меня встречают, мне радуются, желают скорейшего выздоровления, а я только помахиваю рукой в ответ на манер генсека Брежнева, улыбаюсь, кланяюсь направо и налево, повторяю как попка-дурак:
- Привет, я вернулся!.. Ничего, всё о`кей!.. Заходите в гости!..
Я понимаю, что больные встречают не меня лично, они встречают в моём лице спасённого от смерти человека. Некоторые вглядываются в меня так пристально, будто хотят увидеть во мне признаки тронувшегося умом человека. Однако все без исключения хотят еще раз убедиться в том, что спасение возможно. Это триумф доктора Агеева и его коллег. И я поддерживаю его, потому что жив, вернулся, а сами они остались на "Седьмом небе", они сражаются против смерти за жизнь очередной жертвы Семипалатинского полигона, отравленной экологии, меняющегося климата.
Студентки помогают устроиться в палате для выздоравливающих. Отныне я предоставлен самому себе?.. Но нет, ко мне подходит Эн, о существовании которой я, признаться, почти успел забыть, ставит на тумбочку тарелочку с салатом из свежих овощей. Господи, в нашем краю даже в середине лета - такая роскошь!..
- Здравствуй, Аля. Мы тут испереживались... Другие через день-два возвращаются, а ты... облюбовал "Седьмое небо"!.. Неужели всё так серьезно?
- Привет... Счастлив тебя видеть... Нет, у меня всё понарошку.
- Понятно, скрывал.
- Если бы я знал...
- А у нас тут слух прошёл, будто тебя мучили, чтобы ты медикаменты из Германии выбил.
Мне нравится её простодушие и невинность младенца.
- Да, конечно, мучили... меня пытали... но я никого из наших не выдал... Кому пришла... в голову... такая... такая чушь?..
Она пожала плечами, поправила рыжие волны волос, с нежностью соскучившегося котёнка провела слегка дрожащими пальцами по моей цыплячьей шее.
- Вечером я помою твои волосы.
- Ты прекрасный человек, Эн, но я... не смогу отблагодарить... таким же вниманием.
- Кто знает...
- Ко мне... кто-нибудь... приходил?
- Нет.
- Звонил?
- Только жена.
- "Neuer Weg" превзошла мои... ожидания... Стоит ли удивляться... что собкоры уходят?..
- Дай мне телефон главного редактора, я отматерю его.
- Ты? За что? И что ты ему скажешь?.. - задыхаюсь я.
- Я сделаю всё, чтобы ты не волновался. Ты чуть дуба не дал, а они там даже не поинтересовались, жив ли ты вообще! Что за бессердечные монстры!..
Обида моя притупилась, почти прошла, я защищаю главного редактора и коллег:
- Карл Шульц человек порядочный... Просто ему не до меня... сейчас... Газета под угрозой - это самое важное...
- А что, кроме него в редакции больше никого нет? - протягивает она ёршиком по моей душе.
Очевидно там, в Москве, в редакции, все до одного вышли на поле боя за газету и никто не заметил потери бойца "во глубине сибирских руд".
Она умная женщина и вскоре оставляет меня в покое. Если бы я умер, она оплакала бы меня первой. Это жизнь без фантазий, без ссылок на проблемы.
Санитарка Лена развозит по палатам обед. Ей лет восемнадцать. Она полна и розовощёка. Моё появление в палате вызывает в ней тихую радость, приводящую меня в недоумение. Она ставит на тумбочку рядом с салатом Эн дымящиеся наваристые щи со сметаной. Я отворачиваюсь. После семи суток жизни под капельницей запах настоящей пищи вызывает отвращение. Когда-нибудь, защищая свои права, я объявлю голодовку.
Лена обижается. Я не пытаюсь пересилить себя, надеюсь, что к вечеру мой желудок изменит взгляды на жизнь.
- Э, брат, так дело не пойдёт! - восклицает бодрый после двух операций на обоих лёгких Николай Соколов. Ему что-то около пятидесяти и объёмистый живот перестал быть для него проблемой номер один. - На, съешь малинки, аппетит и появится, а то что уж так-то!..
Я смертельно устал после переезда в палату, новых впечатлений, разговора с Эн, но еще больше устаю и запыхиваюсь, съев пригоршню ягод. Однако мой добрый опекун почти насильно заставляет выпить ещё и полстакана натурального яблочного сока. Это настоящая пытка! И она умеренными порциями повторяется через каждые два часа! Средневековая инквизиция хотела бы иметь такого человека в своих рядах! Он кормит меня ягодами, фруктами и овощами, причём самыми отборными, поит соками, пичкает паштетами и пюре, что в изобилии приносят ему многочисленные родственники и друзья. Все они преисполнены благодарностью к нему, ведь он регулярно обеспечивал их хлебопродуктами, работая на хлебокомбинате. Я выворачивал души людей наизнанку, давая им вместо хлеба горькую правду о них же самих, поэтому... На третий день Николай Соколов довольно похохатывает - у меня проснулся зверский аппетит! За один присест я готов слопать быка!.. Гривастые львы в дикой саванне побоялись бы разделить со мной трапезу.
Я не залёживаюсь в постели - продолжаю уроки ходьбы: выхожу в коридор и под изумлённые взоры пробираюсь в ординаторскую к телефону, звоню Регине Утёсовой. Мне нужны продукты, содержащие гемоглобин. Мне неудобно "объедать" Соколова. Кроме как на VGA рассчитывать, как мне кажется, не на кого: жена приехать не может, "Neuer Weg" истекает кровью в бесконечных набегах на министерства и ведомства Российской Федерации и ФРГ, о других "друзьях" я вообще молчу. Они бросили меня, решив, что я умолк навеки. Но мне помогает Бог. Я встал на ноги. Они ещё слабы, но у меня есть время! И я никого не зову, просто звоню и говорю, где я и что со мной. Не дураки, догадаются. Конечно, звоню я не просто так, есть один ехидненький вопросик: кто откликнется? Кто ещё не выпил за упокой моей души раньше времени? В простонародном изречении это называется проверкой на вшивость, на гнилость души. Корябает слух? А мне раздирает сердце!
Неожиданно для себя выхожу на другую немецкую международную организацию помощи немцам зарубежья - Verein f;r das Deutschtum im Ausland - VDA.
- Я приеду сегодня же, - отозвалась руководитель барнаульского бюро Татьяна Филистович. - Что вам можно принести?
Я запнулся. Стыдно стало - невмоготу! И слезы жалости к самому себе покатились из глаз. Я почувствовал себя просящим милостыню. По сути, так оно и есть - хочется жить!.. Мне хочется жить!..
Я не помню, что говорю Татьяне Филистович, не помню, по какой стороне коридора, цепляясь за скользкую холодную стену, окрашенную зелёной грязью, возвращаюсь в палату. Дежурная медсестра Валентина подхватывает меня возле своего стола в коридоре и заставляет сесть. Отдохнув, я смеюсь:
- Не стоило беспокоиться, я бы ... дошёл. Оставалось метров... двадцать.
- А ты знаешь, что у тебя теперь есть сестра? - спрашивает вдруг Валентина, игнорируя моё честолюбие.
- Сестра? - не понимаю смысла. - Какая сестра?
- Санитарка Лена. Она дала тебе свою кровь. И борщ специально для тебя каждый день варила. Сама. Никто её к этому не принуждал.
Так вот почему Лена радовалась моему возвращению и огорчалась, когда я воротил нос от тарелок! Этого мне только не хватало!
- Как это произошло? - глупо моргаю я.
- Донорский банк онкоцентра давно пуст, а ты в одну из ночей истекал последней каплей крови, так бы и скончался, если бы на твоё счастье не дежурила Лена, у которой та же группа и резус-фактор. С тебя причитается, писатель...
Вечером я смущенно сую в карман халата Лены шоколадные конфеты, которые передала мне Филистович.
Находясь в зоне военных действий людей против уродов смерти, я остро чувствую человеческие отношения в онкоцентре и за его пределами. Татьяна Филистович занята важными делами гуманитарной организации, однако находит время, звонит в онкоцентр, расспрашивает обо мне, звонит в Христианинбург, в Москву, поддерживает контакт с редакцией "Neuer Weg", отвечающей, как я понял, односложно и прохладно... В любом случае я так и не почувствовал хотя бы лёгкого дуновения редакционного движения в сторону собкора. Тяжелейший удар для человека, читающего в "Neuer Weg" публикации о гуманизме, дружбе, преданности, надёжности газеты. Что там происходит? Или всё это происходит только со мной?..
Через каждые два-три дня ко мне приходит несравненная Эмма Рише. Она не замужем, но в отличие от Эн приходит по зову журналистского долга перед терпящим бедствие коллегой. Она подкармливает меня домашними пирогами, рассказывает новости и ни единым словом не касается высоких сфер человеческих отношений. Иногда с ней приходят её коллеги по студии, с которыми я коротко знаком по встречам на немецких съездах в Москве, на фестивалях немецкой культуры. Эмма Рише имеет на руках Aufnahmebescheid и, я думаю, скоро уедет в ФРГ. Россия с наслаждением варвара изгоняет интеллектуалов. Идиоты вроде меня остаются.
- Знаешь, Альберт, почему Карл Шульц ни разу не позвонил тебе? - в один из последних визитов спрашивает Эмма.
Я замираю в ожидании ответа на риторический вопрос.
- Он уехал в Германию. Не выдержал финансовой блокады "Neuer Weg" и внутриредакционных склок. Главным редактором назначен Оскар Нуссбаум.
- Он-то меня и уволит.
30 июля 1994 года, суббота.
К полудню приехали Рената и Андрей. Они потрясены диким выражением моих глаз, мёртвенной бледностью лица, моим общим состоянием. Я вынужден изображать героя: выхожу с ними во двор, где сквозняки и накрапывает холодный дождь, долго стою, выслушиваю, улыбаюсь, поддакиваю, стараюсь поменьше говорить, чтобы не потерять силы раньше времени. Через несколько минут голова моя раскалывается как перезревший арбуз, я переутомился и мечтаю только о тёплой постели, до которой ещё нужно будет как-то добраться.
- Где взяли деньги.. на билеты? - единственный вопрос, который я задаю, чтобы не мучиться потом.
- Маргарита с Корнеем Ивановичем собирались поехать, купили билеты, потом у них что-то не получилось, - говорит Рената, призывая в свидетели Андрея.
Маргарита занята работой и домом, приехать и не собиралась, билеты купила Ренате, чтобы я не чувствовал себя брошенным и не думал о долгах. В этом вся Маргарита. У меня будет время отдать им этот долг.
Андрей рвался к отцу, желая прокатиться в поезде и посмотреть большой город. Своё желание он исполнил, заработав деньги на продаже в Боровом и Христианинбурге "Славгородского коммерсанта".
- Похвально, - киваю я ему.
Облазив полгорода, навестив меня к вечеру ещё раз, они уходят на вокзал.
Эн терпеливо ждёт меня у лифта с инвалидной коляской. Я так устал, что не могу отказаться от дружеской помощи. Что-то в поведении Эн заставляет спросить:
- Зачем ты... звонила Ренате?
- Чтобы ты не страдал, - сердито говорит она, решив, что Рената проболталась.
- Кто дал тебе номер телефона?
- Зашла в кабинет к Агееву, нашла амбулаторную карту...
Эн стала мне другом. Позже я потеряю её из вида, как потерял других, не имея возможности для общения.
В палате, пересиливая головную боль, с помощью Эн набрасываю вопросы доктору Лазареву - генеральному директору онкоцентра.
- Хочешь, - смеется Эн, взбивая копну рыжих волн, - я буду твоей секретаршей? Всю жизнь!..
Я смотрю на неё с изумлением, хотя мог бы давно привыкнуть к атакам подобного рода. Она смеётся, но в глазах её я вижу мольбу, страдание, любовь.
- Было бы неплохо, - бурчу я, - но в моём положении... это исключено.
- Почему?
- Ты знаешь, почему.
- Что же мне делать?
- Не думать об этом. Всё останется как было.
- Она тебе изменила, я знаю!
Эн перешла границу из отчаяния и слабости.
К Лазареву иду в понедельник. Поднявшись на второй этаж, запыхиваюсь, будто финиширую армейскую пробежку по сопкам Камчатки. Генеральный выслушивает цель моего визита, начинает говорить и тактично переносит "интервью" - это слово в его устах звучит иронично - на более поздний срок. Другими словами, я получил вежливый, но твёрдый отказ. Он не имеет морального права позволить мне напряжённую умственную деятельность на больничной койке, волнение, могущее довести меня если не до сумасшествия, то при сердечной недостаточности до инфаркта - как минимум.
Я ухожу, унося раздражение на собственную глупость.
Серое вещество головного мозга вопит от недостатка кислорода и пульсирует болью. Я угрюмо плетусь в палату, глотаю таблетку пенталгина, устраиваюсь в кровати в полулежачем положении и закрываю глаза, через которые уходит последняя энергия души и тела. Кое-что из топлива остаётся, кровь постепенно насыщает мозговые развалины и я начинаю размышлять.
В течение 40 лет население Алтайского края неоднократно подвергалось воздействию ядерных испытаний Семипалатинского полигона. Вопрос: насколько сильно мы пострадали и как восстановить здоровье?
Специальным постановлением номер 428 правительства Российской Федерации, подписанным 24 июня 1992 года, постановлением номер 1160 Совета Министров и правительства от 16 ноября 1993 года, Указом Президента население ряда районов края приравнено к особо пострадавшим, таким, как население Чернобыля, и социально защищено: к концу 1993 года краю на ликвидацию последствий ядерного заражения выделено 32 миллиарда рублей. Лавры победителя носит нынешний депутат Совета Федерации и научный руководитель Программы Яков Шойхет.
Очевидно часть выделенной суммы получил и Алтайский краевой онкологический центр. Здания центра будут отремонтированы, а лекарств никто не получит? В онкоцентре я не первый день и вижу заботы медперсонала и больных. Что будет дальше?
Яков Шойхет в разговоре со мной по телефону сказал, что изучение воздействия ядерных взрывов на население Славгорода и прилегающие районы, в том числе Немецкий, - планы нынешнего года. Накануне операции я имел неутешительную беседу с врачом центральной районной больницы Немецкого района Галиной Васильевой, которая сказала, что ни о каких планах Якова Шойхета им неизвестно. Заведующая славгородским городским отделом по социальной защите населения Валентина Гейнц подтвердила, что никакой помощи пострадавшим администрация города не оказывает. Владимир Чекунков, председатель комитета по ликвидации последствий ядерных испытаний при администрации края заявил мне, что научные исследования по Немецкому району захватят еще и 1995 год, поскольку "появилась более современная методология..." Исследовать население региона, поделился он позже, сложно из-за высокой миграции населения. Есть также множество препятствий в недостаточном финансировании проекта...
А мне, "немецкому шпиону и экстремисту" - по недавнему выражению полковника Ершова, представляется, что исследовательские работы группы Якова Шойхета сдвинуты на более поздний срок под давлением скрытых в московских анналах обстоятельств, мешающих общему решению проблем немецкого населения страны. Непонятно почему на ум приходит высказывание Бориса Ельцина о возможности предоставления немцам под автономию полутора миллионов гектаров бывшего ядерного полигона Капустин Яр в Казахстане, вызвавшее в своё время бурю негодования всех здравомыслящих людей. Мораторий на запрещение ядерных испытаний был подписан в 1989 году, тогда мало кто знал о последствиях ядерной гонки супердержав, в частности, о загрязнении той части Алтайского края, где компактно жили немцы. На этой почве, то есть на почве неведения, прошли горячие споры о политической и экономической целесообразности воссоздания Немецкого района. Во главу угла проблемы ставили вопросы сохранения советского немецкого народа, его языка, богатых традиций, в этой связи рассматривались аспекты организации, культуры, образования, но только не экологии. 1 июля 1991 года Борис Ельцин подписал Указ Президиума Верховного Совета РСФСР "Об образовании Немецкого национального района в Алтайском крае". Накануне здесь побывал доктор Хорст Ваффеншмидт - парламентский статс-секретарь Министерства внутренних дел ФРГ, отвечающий перед правительством Германии по вопросам переселенцев. Начиналась активная совместная деятельность двух государств по социально-экономическому и культурному строительству Немецкого района.
Сам факт воссоздания района возражения не вызывает - историческая справедливость восторжествовала, в наше время это очень важный момент возрождения немецкого этноса в России. Но умалчивание экологического состояния района вызывает решительный протест! Я лично не уверен, что ядерные испытания последних тридцати лет, как утверждают некоторые партийные функционеры, не осыпали заражённой пылью землю, на которой я живу. Тридцать лет - время полного расщепления вредоносных атомов. Владимир Чекунков подтвердил имевшие место факты воздействия ядерных испытаний на население Немецкого района, даже назвал взрывы конкретных годов, оказавших наибольший вред, назвал годы за пределами тридцати, с оговоркой: "Теоретически факты имеют место, но научно не доказаны..." Короче, если от ребёнка дурно пахнет, это ещё не значит, что он обделался, скорее всего, не почистил зубы...
Что произойдёт, если в прессе появится хотя бы предположение о заражении Немецкого района, с момента воссоздания которого прошло три года?
Россия и Германия вынуждены будут привлечь экспертов третьего независимого партнера по атомным исследованиям, чтобы выяснить истинные, незавуалированные размеры бедствия, затем принять экстренные меры по ликвидации метастаз ядерного нарыва. Наконец-то и немцы, вечно подвергавшиеся дискриминации, будут приравнены к "чернобыльцам", то есть получат извинения государства и некую компенсацию, которой вряд ли хватит, чтобы всей семьей съездить к родственникам в соседнюю деревню.
Идея возрождения национального образования на заражённой территории будет отдавать дурным душком цинизма политиков, провозглашающих район "островком надежды" российских немцев на перспективную счастливую жизнь. От этой счастливой жизни немцы продолжают драпать кто куда!..
Это и камень преткновения в дискуссии расколотого на части немецкого движения о целесообразности воссоздания национальных малотерриториальных образований без опёки собственной автономной республики.
Проблема ощетинивается как вырванное ураганом дерево корнями. Встаёт вопрос и перед принимающими нас странами, перед Германией прежде всего, куда уехало наибольшее количество немецкого населения. Переселенцы живут в развитой стране, там они наверное стали здоровее, но компенсацию от России, испытывавшей на них своё ядерное оружие, так и не получили. Они отдали последнее, продираясь через алчные таможни, жиреющую приграничную и придорожную мафию, переселенцев заставляют отказаться от российского гражданства и заплатить за штамп на бумажке валютой... Они вам что, дойная корова?.. У вас, господа политики, совести нет - это известно, но у вас нет и разума!..
Ах, да, нужно вначале получить доказательство того, что мы пострадали от этих взрывов, что пострадавшими являются наши дети и внуки, которые почему-то сильно отстают в умственном развитии от нормальных сверстников. Так чего же вы ждёте, господа-товарищи, политические мужи Бонна и Москвы, откройте карты ядерных заражений, возьмите нашу кровь для научного исследования! Только скажите, и мы придём, как приходим на выборы, чтобы отдать голоса тем, кому хочется верить, но кто до сих пор не оправдал наше доверие.
Программа Якова Шойхета - прорыв на мировом уровне. Это действующий проект. Но тем обделённее, беззащитнее чувствуют себя мои земляки, которых поставили в очередь последними.
Пока ничего другого не остаётся, как ждать результатов исследований группы Якова Шойхета, жалующейся на недостаточное финансирование. Что, опять ждём помощи из Германии? Ну как же - немцы!.. Ждать, будоража общественное мнение по проблеме, чтобы она не покрылась пылью забвения, попав в разряд привычных проблем серых правительственных будней. Стоящие в очереди за ответом на жизненно важный вопрос явно пострадавшие люди не желают терять в ожидании административного ответа ни единой секунды! Тем более те, кого я вижу здесь, в онкологическом центре Алтайского края.
7.
- Штейнгауэр! - слышу от стола постовой медсестры нетерпеливый зов доктора Скоробогатова. - Вы заставляете даму ждать!
Вот-те раз, оказывается, меня зовут, а я не слышу! Ко мне пожаловала дама - это интересно!..
Поднимаюсь и с бьющимся от волнения сердцем выхожу встречать неизвестную гостью.
Татьяна Филистович великолепна, я это и раньше замечал, но сегодня, в белой блузке и свободно ниспадающей юбке приглушенного тона, на высоких каблуках, с сумочкой на ремешке она просто неотразима. Некоторые, думаю я, ловя взгляд доктора, завидуют, что ко мне приходят женщины с достоинством графинь. Пусть завидуют. Я пригласил её сюда для серьезного разговора. Если она ещё примет всерьез меня - счастливо улыбающегося дистрофика.
- Альберт Генрихович, добрый день... Простите, я была так занята... - милые любезности, от которых я почти отвык, слыша русский отборный мат выздоравливающих или умирающих мужиков.
Мы спускаемся во двор. Я предлагаю присесть на лавочку. Небо затягивает дождём, в её руках я не вижу зонта, поэтому настраиваюсь на краткую ясную беседу.
Больные кормят хлебными крошками голубей. Воробьи-проныры воруют напропалую. Высокое крыльцо онкоцентра как сцена любительского театра: устроившиеся в "партере" на лавочках люди осматривают каждого, кто появляется в дверях. В глубине затемнённого вестибюля проходит Эн. Она никогда не выпускает меня из вида.
Татьяна Филистович здесь, значит половина того, что я задумал, получится.
Я не в состоянии блеснуть риторикой, мне больно при каждом глубоком вдохе, но я надеюсь, что она поймет.
- Татьяна Петровна, я хочу использовать... последний шанс... жить и работать в России...
- Что вы намерены предпринять? - мягко спрашивает она, изучая моё лицо.
- Прежде - встать на ноги... потом ехать в Москву... мы должны убедить руководителя российского бюро VDA господина Дёке... помочь собкору и читателям... открыть коррпункт в Славгороде, Гальбштадте или Христианинбурге... оснастить его...
- VDA оказывает помощь ради самопомощи, - напоминает она, снимая с юбки лёгкое голубиное пёрышко и пробуя его воздушную мягкость простым дуновением.
- Я знаю, - говорю я, гадая, за кого она меня принимает: за плывущего на соломинке по течению муравья или... - Это будет информационный, консультативный, культурный очаг читателей... Самоокупаемость заложена в основу проекта... Нужна первоначальная помощь... Редакция бедна... Читатели разочарованы изменением... направления газеты... недостатком информации из регионов... Я не могу получить информацию без затрат... Нужен действующий корпункт... Или всё пропало... Замкнутый круг может разорвать... наша инициатива и ваша помощь... В Сибири много крупных предпринимателей, нуждающихся в международной рекламе... Мы получим деньги, если... если будем солидно выглядеть... Деятельность "Neuer Weg" сворачивается... как шагреневая кожа... Скоро всё замкнётся Садовым кольцом... Кроме экономических выгод... редакции надо думать... об интересах народа... Иначе это будет не народная газета.
Кто может возразить против железной логики?
- Когда вы сможете ехать в Москву? - её вопрос полон сомнения.
- В конце августа - начале сентября.
- Я попробую включить вас в группу преподавателей школ на участие в семинаре в образовательно-информационном центре при VDA в Промышленной Академии подмосковного города Люберцы. Все расходы, включая дорогу, питание и проживание в отеле оплачивает наша организация. Вы должны найти средства доехать до Люберец, деньги вам вернут. Там вы хорошо отдохнёте, придёте в себя, окрепнете, расширите свой кругозор, немецкий подучите, побываете в своей редакции, заодно встретитесь с господином Дёке, которого я поставлю в известность. Договорились?
- Конечно. Центром руководит... кандидат исторических наук Владимир Ауман. Я был одним из первых, кто переступил порог... этого заведения.
- В самом деле, первый семинар... да, собирали журналистов немецких газет...
- Нас было всего человек пять-шесть... Мы учились у Ульриха Стевена и Ирены Данцер-Ванотти - журналистов из Германии... Я не смог ответить на письмо Ирены... поддержать контакт...
- Вас поймут, не переживайте.
- Надеюсь...
К третьему августа я поднимаю гемоглобин в крови до девяносто четырёх тысяч каких-то условных единиц и собираюсь домой. Я выполнил все предписания доктора Агеева и быстро поправляюсь. Опухоль была обнаружена вовремя и оказалась незлокачественной. Однако предчувствие смерти меня не обмануло: если бы не заботы медперсонала, не доноры, не счастливый случай, не собственное желание выжить, в лучшем случае благополучно я сыграл бы только в ящик.
- Курите? - протягивает мне сигарету помощник Татьяны Филистович, купивший мне билет на поезд и доставивший продукты на дорогу от шефини: ароматный кусок колбасы, пару малосольных огурчиков, хлеб, сок, минеральную воду.
- Нет, спасибо, я не курю, - думая о добросердечных людях, я склоняю перед ними голову и прошу принять мои записки букетом распускающихся роз, на нежных лепестках которых светлыми капельками росы дрожат мои слёзы...
Прощание с друзьями по несчастью, которых я никогда больше не увижу.
Никогда больше...
Я возвращаюсь туда, где буду с надеждой и уверенностью смотреть в будущее, зная наверняка: плохое или хорошее, оно у меня есть.
- Завтра я буду дома, - говорю я прячущей заплаканные глаза Эн. - Скоро и ты...
- Две недели осталось...
- Ну, прощайте!..
- Не поминай лихом! - последним легонько обнимает меня Николай Соколов, за которым должна подъехать машина.
Закинув на плечо сумку, я отправляюсь на вокзал за четыре часа до отправления поезда. Метров за пятьдесят до трамвайной остановки я - самонадеянный олух царя небесного жалею, что отказался от машины Татьяны Филистович. Задыхаясь от нехватки воздуха в стесненной болью груди, сбавляю неторопливый ход до праздно шатающегося, в подошедший трамвай еле поднимаю налитые свинцовой тяжестью ноги. Меня принимают за алкоголика, обходят стороной, уступают место, и только здоровенный парнище вызывающе саданул меня плечом, да так, что я, вскрикнув от резкой жаркой боли, подумал, а не вернуться ли на пару дней обратно?
Плацкарта пассажирского поезда не больничная кровать: жёстко - ерунда, духота - полбеды, вагон мотает - это беда! Часа через три во мне всё горит, ноет, колет, ломает... И снова я глотаю пенталгин, садящий сердце как пуля скат автомобиля.
Меня принимают почему-то за "афганца..." Пытаюсь оспорить, но мне почему-то не верят. Забываюсь в вязкой дрёме кошмарных сновидений, где меня вскоре достаёт подозрительная вагонная возня.
Переодетые в гражданское милиционеры возвращаются из Барнаульской школы милиции в К. В пути заподозрили группу студентов в употреблении наркотиков. Проводник уверен, что "менты" распили несколько бутылок водки и, попросту говоря, куражатся. Появляется наряд линейной милиции с омоновцами. Они вооружены дубинками, баллончиками с газом, пистолетами, "трясут" молодого человека "кавказской национальности". Говорят, где-то на промежуточной станции высадили "девку с травкой". У "кавказца" наркотиков нет, выглядит он обыкновенно, хотя очень напуган.
А через час, когда все утихомирились, с верхней полки на нижнюю, где лежу я, капает кровь притихшего там студента. Перепуганный за жизнь пацана, наглотавшегося опиумного дурмана, я зову проводника.
- А я-то думаю, кто высадил окно в туалете! - глухо ворчит мужчина в униформе, отдалённо похожей на железнодорожную. - Весь проход кровью забрызгал, подлец! Что мне теперь с ним делать? Куда его?..
- Вначале нужно остановить кровотечение, потом... у вас нет инструкции?..
- Разберёмся!..
Он поднял вяло качающегося студента, перевязал руку, уложил на мою постель, меня перевёл в другое купе. "Менты" поотворачивались, сделали вид, будто спят непробудно. К утру тихой толпой свалили в К... Я вышел вслед подышать свежестью рассвета, унять колотящееся сердце.
- Это они уделали парня! - шёпотом сказал проводник, провожая свежеиспечённых милиционеров.
- Страна ночных кошмаров! - кривлюсь в усмешке я.
С восходом солнца мир преобразился, проявились и мои мечты.
На привокзальной площади в Христианинбурге я увидел Ренату. Как всегда строго, изысканно одета, с дамской сумочкой через плечо, в руках - букет красивых цветов. Она дороже мне всех женщин на свете.
- К такой женщине любой вернётся, - одобрил мой давний выбор проводник.
- Алёнка приехала, - целуя меня, сообщает приятнейшую новость Рената.
Замечаю выглянувшую из-за угла смеющуюся физиономию Алёнки.
- Всё будет в порядке! - облегченно вздыхаю я, чувствуя под ногами незыблемую почву.
8.
18 ноября 1994 года, пятница.
Двадцать пять семинаристов образовательно-информационного центра VDA в подмосковном городе Люберцы встречают в учебной аудитории руководителя Центра, кандидата исторических наук Владимира Аумана и руководителя бюро VDA в Москве Вольфганга Дёке.
В советское время товарищ Ауман заведовал сектором отдела межнациональных отношений при ЦК КПСС. Через его руки прошли почти все партийно-правительственные документы, регламентировавшие жизнь советских немцев. По его словам, он ухитрился сохранить подлинники и копии львиной доли указов, решений, постановлений, записок, представляющих громадный интерес для каждого из нас. При содействии Международного института гуманитарных программ и в соавторстве с доктором исторических наук Валентиной Георгиевной Чеботаревой, которую я также имею честь знать лично, он подготовил и в прошлом, 1993 году издал "Историю российских немцев в документах (1763-1992 г.г.)". Каждый семинарист получает книгу из рук автора. Она оплачена как утренний завтрак, как романы Конзалика, которые мы набрали в развалах книжной лавки VDA. Я получаю книгу с благосклонным автографом господина Аумана. Такое чувство, будто бывший партийный функционер продолжал регламентировать нашу жизнь.
Вольфганг Дёке безусловно не менее колоритная фигура, но я ничего о нём не знаю. Я перечитываю резолюцию Второго (внеочередного) съезда немцев бывшего СССР от 22 марта 1992 года:
"Общество содействия немцам за рубежом (VDA) упорно действовала в обход представительных структур нашего народа, не считаясь с его мнением. В последнее время в деятельности VDA наметились новые, чрезвычайно опасные тенденции. Наблюдается прямое вмешательство со стороны VDA в политические процессы, связанные с решением проблем российских немцев. Наглядным примером подобной деятельности являются соглашения между VDA и администрациями Волгоградской и Саратовской областей по вопросам выполнения Указа Президента Российской Федерации от 21 февраля 1992 года. В этих документах, подписанных накануне обсуждения Указа на данном съезде, уже определены меры по его выполнению. В частности, речь идёт об идее переселения немцев на пресловутый полигон Капустин Яр, единодушно отвергаемый нашим народом..."
Деятельность Татьяны Филистович под резолюцию съезда не попадала, иначе я бы ей тогда, в онкоцентре, не позвонил.
Ничего поделать с моим критическим взглядом на людей я не могу. Какого чёрта вообще сюда приехал?!. Ах, да, использовать последний шанс...
Во вступительном слове господин Дёке рассказывает о деятельности VDA в России, Казахстане, других странах СНГ. Объём германской помощи впечатляет слушателей, читающих газеты для российских немцев от случая к случаю, но не впечатляет меня. И дело вовсе не в том, что я особенный какой-то человек, согревающий за пазухой идею фикс. Мне просто всё давно известно. И я один своим мрачным видом порчу торжественность ритуала - предчувствую безрезультативную беседу с господином Дёке.
Мое сознание опять раздваивается.
"Меня бесят два лебезящих перед важными персонами семинариста, - цедит сквозь зубы агрессивно настроенный радикал-экстремист. - Они, видите ли, завязывают деловые отношения! Но зачем пресмыкаться? Зачем ставить себя и других в глупейшее положение? Разве мы, российские немцы, виноваты, что гитлеровская военщина развязала войну, за которую нам приходится платить до сих пор?.."
"Стоп!.. Не вздумай сорваться!.. - говорит дипломат. - Я не хочу, чтобы кто-то сказал, будто у меня от злобы и зависти "крыша поехала"! Я страдал не более других и не хочу, чтобы немцы ФРГ встали перед нами на колени, вымаливая прощение. Что было, то было. Теперь мы должны говорить на равных как дети одного народа, хотя и с разным историческим прошлым... "
"На равных? Мальчик, ты хватил лишка! На равных не получается! Есть "мы" и есть "они", мы просим у них кусочки, они нам подают или вежливо посылают!.. И ты приехал сюда на их деньги, чтобы просить ещё, просить на выживание!.. Бог ты мой, а не пора ли требовать? Не пора ли объявить голодовку?.."
"Голодовка - аргумент нынче слабый: тысячи шахтёров, добиваясь справедливости, голодают, а толку нет."
"Что же делать? Жить на подачки, доказывать обозлённым соотечественникам, что не получаю из Германии по пять тысяч немецких марок ежемесячно и столько же сверху - от российской госбезопасности? Попробуй, докажи, что это неправда!.. Вчера, если не забыл, Иван Белл - председатель Сургутского общества "Видергебурт" несколько раз порывался вызвать "Скорую помощь" - запрыгало сердечко перед сегодняшней встречей!.. Всё не объяснишь. Да и кому это нужно? Доктор Дёке тоже не священник..."
"Не расстраивайся - это прежде всего. Ты живёшь в очень интересное время, твоя задача - фиксировать его, ты ведь журналист..."
"Да, я журналист, но журналист особого склада. Каждая моя строка вызывает боль, я не хочу терзать ею бедных трудармейцев, выброшенных из школы на улицу пацанов, безработных отцов!.. "
"Ты не прав, потому что каждое твое слово - это их слово, каждый из них хотел бы высказать свою боль, облегчить душу исповедью. Делай всё, что нужно им, а им это очень нужно, поверь!"
Семинаристы дружески приветствуют преподавателей "Landeskurse" профессора Фрэда Мантай и доцента Христину Мантай. Супружеская чета блистательных педагогов из красивого тюрингского города Йены волнуется как перед инспекторской проверкой. Но руководители пришли сюда с праздничной миссией - вручить каждому слушателю Центра памятное свидетельство об участии в семинаре.
"Aller Anfang ist schwer", - говорю я, когда наступает моя очередь.
Под занавес прошу у господина доктора Дёке аудиенции. Он ждал этого момента и без замедления приглашает на конфиденциальную беседу. Два семинариста провожают меня завистливыми взглядами. Я усмехаюсь: они добьются большего, чем я - лом несгибаемый.
Мы усаживаемся в гостиничном номере. Доктор Дёке нервничает, курит вторую сигарету подряд. Мне нет необходимости объяснять цель моего прошения - пресс-атташе VDA Александр Крайцер имел предварительную беседу со мной и сделал копию нескольких страниц моих сумбурных записок, моё заявление на оснащение коррпункта было также доставлено в VDA.
Я слушаю объяснение доктора Дёке и ловлю себя на том, что руки мои скрещены на груди в замок, нога закинута на ногу и качается - на невербальном языке психологов это значит, что я решительно не воспринимаю собеседника, обороняюсь от его нападок, он мне неприятен. Барьер одолим усилием воли и дипломатией. Я "раскрываюсь" и действительно начинаю понимать: руководитель бюро ничего не обещает, мои бумаги с сопроводительным письмом переданы в Санкт-Августин, в центральное бюро VDA госпоже графине цу Доне, а оттуда... Но поскольку бюджет Германии на будущий год ещё не принят, то...
Итак, он будет хлопотать за меня. На проблему смотрит пессимистически: Федеральное правительство всё меньше средств отпускает VDA на деятельность в России. Во-вторых, Оскар Нуссбаум, главный редактор "Neuer Weg" одновременно со мной подал почти равнозначное заявление, и если помощь будет оказана, то, естественно, прямиком редакции, которая решит проблему собкора по своему усмотрению.
"Neuer Weg" уволила "по личному желанию" всех собкоров, кроме меня. Моя персона охраняется листком нетрудоспособности, продляемым врачами Борового, по месту моего жительства. Как наиболее жизнестойкий и упрямый, я получу приказ об увольнении "по сокращению штата", когда "бронь" закончится и я официально приступлю к работе, которую никогда не прекращал. Тем не менее мне скажут прямо: господин Штейнгауэр, в ваших услугах мы не нуждаемся...
Администрации Борового и Христианинбурга в кризисный момент моего состояния приняли поистине гуманное и своевременное решение - отправить на моё имя в Москву шестьсот тысяч рублей безвозмездной помощи. Интереснейший факт и загадка для меня, получившего соответствующее уведомление администраций и недоуменный вопрос Карла Шульца: "Какие деньги?.."
Но я забыл о господине Дёке! Я смотрю ему в глаза и думаю о своём - как нехорошо!..
Мы расстаемся хорошо поняв друг друга. Разумеется, я не буду добиваться публикации записок сумасшедшего. Мне было бы стыдно за них. Доктор Дёке надеется решить проблему временем, которое, как я думаю, эти проблемы стирает не всегда.
Мы, семинаристы, быстро сдружились. Не было вечера, чтобы не собрались у кого-нибудь в номере на запрещённые товарищем Ауманом посиделки, не выпили лёгкого вина, пива или водочки, не спели под аккордеон, не пошутили, не потанцевали, не познакомились поближе. Мы держимся в рамках российской немецкой интеллигенции и не изображаем из себя знаменитостей Садового кольца, поэтому всё у нас прекрасно.
Сегодня гостей принимаем мы - я и Георгий Шехман - председатель Комаровского городского общества немцев. Глядя на него, разорился и я - взял в ларьке у торговца заморским товаром итальянского вина, коробку шоколадных конфет.
- Как ты думаешь, так будет лучше? - я ставлю настольные лампы с прикроватных тумбочек на подоконник за красные шторы, включаю их, погасив верхний свет - комнату заполняет уютный романтический полумрак.
Георгий застывает, глаза его взблескивают, лицо расплывается в улыбке, выдавая холостого мужчину в возрасте до 30 лет:
- Кабачок "Тринадцать стульев"!
- Уж коли выпал случай, мы перещеголяем всех. Сегодня выпускной вечер, я уеду раньше... Ну, а что сказал Яков Маурэр?
- Он ждёт тебя.
- Прямо сейчас?
- Да, прямо сейчас. Иди, я сам приготовлю...
- О` кей!
Я спускаюсь этажом ниже, где арендуют номера члены МГСН. Яков Маурэр живет здесь постоянно вместе с женой и детьми. Их судьбе не позавидуешь. Члены МГСН живут и работают наездами по две недели, сменяя друг друга. Я не был знаком с Яковом. Эту страницу моей биографии написал Иван Белл, пригласив меня на встречу с руководителями МГСН в один из наших свободных вечеров. Яков Маурэр выглядел усталым, в его рассказе о взаимоотношениях МГСН с кабинетом Бориса Ельцина слышалось разочарование. Этот человек показался мне умным, душевным и не таким твёрдым, как Генрих Гроут - бывший председатель МГСН. Лидер крупнейшего немецкого движения устал биться головой в красные стены Кремля, уехал на родину в Бердянск. По словам Якова Маурэра, сильно переживавшего отказ лидера от борьбы, первоначальной причиной отъезда послужила болезнь жены Гроута, который взял полугодовой академический отпуск, а теперь складывал свои полномочия из протеста против неудовлетворительной политики российского и германского правительств. В начале этого года я был ошеломлён опубликованной в "Neues Leben" речью Гроута на декабрьском заседании МГСН. Сильнейшего выступления по нашей проблеме я никогда и нигде не встречал. И больше всего меня поразил тот факт, что перед офицерами КГБ склонял голову не только я. С одной стороны я получил как бы моральную поддержку, с другой - понял, что с уходом Гроута автономистское движение умрёт. Госбезопасность, видится мне, торпедировала флагманский корабль движения, на других кораблях возникла паника.
Я с Генрихом Гроутом близко не знаком, если не считать съездовских встреч и наблюдений, которыми я недоволен, поскольку личность этого человека, несмотря на обилие информационных материалов представляется мне до конца не узнанной. Быть может, когда-нибудь российские историки, журналисты и писатели объединят усилия, создадут творческую группу и напишут биографии всех наших выдающихся политиков, учёных, деятелей искусства и литературы, а пока...
...Было, уговорил меня как-то делегат съезда, тренер по туризму Фёдор Тиссен из Горного Алтая спросить Генриха Гроута и Гуго Вормсбехера - двух непримиримых лидеров, какое качество характера христиане считают грехом, а атеисты - достоинством человека? Вопрос этот возник как-то сам по себе cреди делегатов съезда еще в автобусе на пути из аэропорта в Москву. Генрих Гроут, по оценке некоторых, был слишком твёрд, прямолинеен, нетерпелив и горд своим положением, а Гуго Вормсбехер, в противоположность ему, был более дипломатичен, терпелив и скромен. Уже тогда, в октябре 1991 года любой из нас знал о расколе движения, о том, что мы, немцы, имеем разные взгляды на нашу общую проблему - проблему восстановления государственности, а также о том, что пропагандисты той и другой партии работают до ломоты языков, доказывая правоту своей стороны. Наблюдать это и, что самое интересное - участвовать в дискуссиях было для меня сверхлюбопытно. Сидя в далёкой провинции, я мало знал о сражениях "великих". А в тот раз меня и в самом деле взяло любопытство, а что же ответят наши лидеры, к которым у меня, всеми силами сохранявшего независимость, было равнозначное отношение; с такой же лёгкостью, сказать честно, я подошел бы и к Хорсту Ваффеншмидту, и к Гельмуту Колю, но дело в том, что меня интересовало сравнение ответов только первых двоих: Гуго Вормсбехера и Генриха Гроута.
То ли на второй, то ли на третий день работы "Съезда последней надежды", когда участь наша была ясна, девятнадцатого или двадцатого октября, в большом перерыве я поднялся на сцену кинотеатра "Россия" и подошел к Генриху Гроуту. Отметил про себя его подтянутую, крепкую фигуру, коротко стриженные и зачесанные назад тёмные волосы, чёрную аккуратную бородку и усы, чудовищно напряжённый, суровый взгляд таких же тёмных глаз. С достоинством умирающего от робости провинциала я представился и... спросил. Мой уважаемый респондент вспыхнул порохом, нервно дёрнулся и, не услышав ни одной, пусть самой короткой, но точной формулировки, я понял, что вопрос имел для него какой-то неприятный подтекст. Очевидно, решил я в тот же час, Генрих Гроут и в самом деле слишком горд и своенравен, горд и своенравен настолько, что с ним не могут говорить не только журналисты из Сибири, но и московские политики. Однако моя поспешная оценка и, тем более, скоропалительное заявление в печати о гордости и своенравии господина Гроута в момент отказа Бориса Ельцина, напуганного русскими поволжскими националистами, сделать ожидаемое политическое заявление о восстановлении государственности немцев на Волге, - это с моей стороны было бы ошибочным - его нервы в те дни были натянуты как звонкие струны.
Гуго Вормсбехер, этот высокий и, не в обиду ему, складной как перочиный ножик человек действительно был полной противоположностью Генриху Гроуту. И в те дни он не отталкивал от себя ни журналистов, ни делегатов, ни гостей съезда. Я настолько был унижен поведением Гроута и своей глупостью, что тёплый, дружелюбный жест Гуго Густавовича, пригласившего отойти в сторонку, дабы никто не помешал беседе, - этот жест остался в моей памяти навсегда, как и его вдумчивая, неторопливая, с душевной болью речь.
"На мой взгляд, - заговорил он, повторив мой вопрос, - в человеке, особенно если он занимается политикой, нежелательна нетерпимость к мнению другого человека..."
Ну конечно, журналист и писатель Гуго Вормсбехер не мог успокоиться, не находя подхода к крутому нравом Гроуту!.. А что ещё мог подумать я тогда?..
" Нетерпимость - тот дух, - продолжал писатель, - который в нас воспитывали семьдесят лет. Нетерпимость противоречит религиозным догмам. В этом религия положительна, потому что воспитывает в нас любовь и уважение друг к другу. Без этого мы не можем нормально сосуществовать. Нетерпимость друг к другу - источник раздора государств, партий, общественных объединений, в семье и так далее. Нетерпимость тревожит меня и в движении советских немцев. Если мы научимся слышать и уважать друг друга, то вместе мы многое сможем решить. Если же нет, то у нас будут сплошные споры и всё это дойдёт до раздоров как на коммунальной кухне."
"Гуго Густавович, - ответ на вопрос Тиссена был исчерпывающим и я решил узнать то, что интересовало меня лично и моих коллег, - я вернусь домой и в редакциях региональных газет меня обязательно спросят, а правда ли, что в редакции "Neues Leben" был совершён , как я слышал уже здесь, в Москве, переворот, Гуго Вормсбехер сел в кресло главного редактора газеты и первым вашим распоряжением был запрет на допуск в редакцию ряда лиц, в том числе: Валерия Вейнгардта, Генриха Гроута, Александра Кичихина, Генриха Мартенса и других?.."
"Учредителем газеты, как вы сами знаете, является Ульяновская промышленная ассоциация "Союз", возглавляемая Николаем Николаевичем Биккером, который в любом случае хотел снять главного редактора Эдуарда Шмидта, так как Эдуард Фёдорович, на взгляд учредителя, на эту должность не подходил, - и не только на его взгляд - к учредителю с этим вопросом обращались читатели, общественные структуры, - из-за чрезвычайнейшей тенденциозности газеты и её необъективности, из-за того, что она вносила раскол в движение советских немцев, дезинформировала читателей и фактически возбуждала состояние, в котором они теряли веру в тех людей, которые борются за восстановление их прав.
Тревога Биккера - учредителя и, фактически, владельца "Neues Leben" мне была понятна - я на себе испытал позицию газеты. Я не раз отказывался от предложений учредителя возглавить редакцию. Когда же до съезда остался месяц, на карту была поставлена сама результативность съезда и то, будет ли решён вопрос советских немцев, потому что если съезд останется в том же духе, что был первый этап Чрезвычайного съезда, то можно ставить крест на нашей проблеме. Я согласился с Николаем Николаевичем - главного редактора надо менять. Но я не согласился подписать контракт. Моя задача состояла в том, чтобы помочь Биккеру снять с должности главного редактора. Сейчас я понимаю, что без меня ему трудно было бы это сделать. Но, когда это было осуществлено, мы провели совещание в коллективе редакции. Коллектив "Neues Leben" в предсъездовской ситуации не хотел менять лидера одного радикального направления на лидера другого направления.
Моя программа была, во-первых, чтобы газета была объективной; во-вторых, - самостоятельной. Чтобы она была свободной от любой общественной структуры, имела свою позицию, и только так могла заработать авторитет своего читателя. Я полагаю, газете до сих пор не удалось это сделать.
Что касается моего распоряжения пускать или не пускать Генриха Гроута и других лиц в редакцию, то ситуация была такая: приказу учредителя об отстранении от работы главный редактор Эдуард Шмидт не подчинился. Нами было предположено, что на следующее утро будет предпринята такая же акция с их стороны, какая была во время Первой конференции Союза немцев СССР: часть руководителей Общества "Возрождение", призвав на помощь экстремистски настроенных сторонников, пришла незванной и попыталась сорвать конференцию. Мы оградили нашу конференцию от присутствия людей, не являвшихся делегатами. После этого прошла спокойная, деловая, конструктивная конференция. Я был удивлён: в первый раз за несколько лет у советских немцев прошло собрание, которое показало, что у нас есть уровень, достоинство, уважение друг к другу, интеллектуальный потенциал. Я участвую в движении немцев с шестьдесят четвёртого года и могу сравнивать.
Чтобы предупредить повторение пройденного, обеспечить поворот газеты, я дал распоряжение на пропускную систему, чтобы людей, не являвшихся штатными сотрудниками газеты, которые могли прийти в сложный период реорганизации газеты в редакцию и попытаться вот так же помешать, чтобы этих людей в редакцию не впускали. Предположения оправдались: пришёл подполковник КГБ Александр Кичихин, Генрих Гроут и с ними ещё ряд лиц. В конце концов они прошли в редакцию, забаррикадировались в кабинете главного редактора вместе с Эдуардом Фёдоровичем...
Одним словом, надо было помочь газете освободиться от редактора, который довел её до такого состояния. Это сделано. Я контракта не подписывал и не являюсь главным редактором газеты "Neues Leben"..."
Перерыв закончился. Делегаты потянулись в зал. Там звучало много острых, пронзительных, взволнованных и возмущенных выступлений, взвинченные всеобщим психозом ораторы уже перешли на взаимные обвинения, расколотое немецкое течение, преданное Президентом, сталкивалось и шкворчало в стихийной борьбе как лёд на раскалённых докрасна камнях, сохранявший чудовищную выдержку Хорст Ваффеншмидт несколько раз подходил к микрофону, концентрировал всеобщее внимание на своей речи, успокаивал делегатов, призывал к конструктивной работе, пропустить всё это нельзя было ни мне, Альберту Штейнгауэру, бултыхавшемуся в бурном половодье национально-освободительного немецкого движения, с лютой головной болью пытавшемуся понять, что же вокруг происходит, ни ему, Гуго Вормсбехеру, человеку, как и Генрих Гроут, малопонятному, с загадочной судьбой.
"Благодарю вас, Гуго Густавович, за беседу, надеюсь, ваши ответы помогут мне и моим читателям разобраться в происходящем..."
"Мы должны помочь нашему народу понять, кто чего хочет и чего успел добиться..." - сказал он, пожав мою руку.
В моей голове никак не уживались некоторые факты. Ну хорошо, думал я, предположим, Эдуард Шмидт, ушедший с "Neues Leben" из-под опеки КПСС, слишком высоко поднял флаг свободы и был сражён на баррикаде. Но как это могло произойти?.. А очень просто: Союзу немцев, то есть Гуго Вормсбехеру и его сподвижникам, имевшим опеку Кремля, надо было взять верх на съезде, а чтобы подготовить почву для переворота, нужен был рупор - центральная немецкая газета. Опасения коллектива редакции по поводу "самостоятельности решений" Николая Биккера, также давшего подписку о сотрудничестве офицерам КГБ, получили вескую подпитку, когда в кресло главного редактора уселся "независимый судья". Эдуард Шмидт обратился за помощью к тем, кто ненавидел "раскольника". Перешедший, по утверждению возрожденцев, на сторону советских немцев подполковник КГБ Александр Кичихин, по всей вероятности, беспрепятственно провел Генриха Гроута и других "экстремистов" в редакцию, где они заняли оборону...
А через несколько минут Фёдор Тиссен подвёл меня к Константину Исакову, журналисту "Нового времени", расследовавшему это дело. Он рассказал нам всё, не упустив ни малейшей подробности. А потом в пресс-центре съезда я отыскал и его статью "Немцам отступать некуда". Иногда я перечитываю её и с большой признательностью к автору цитирую: "В понедельник 23 сентября нанятая Биккером группа боевиков, назвавшаяся "российской гвардией", начала штурм забаррикадированного кабинета Шмидта. В тот день главному редактору и немногим его единомышленникам удалось отстоять кабинет и своё право выпускать газету. Но когда номер был подписан в печать, директору издательства позвонили из Белого дома..."
Но я обещал Якову Маурэру зайти к нему перед отъездом из Люберец. Вечером меня тут уже не будет - билет на поезд лежит в кармане со вчерашнего утра. Семинаристы соберутся на выпускной вечер, а я поплетусь на вокзал.
Я иду к нему и вспоминаю обстоятельства, при которых мы договорились о встрече.
Произошло это после разговора с Герхардом Вольтером - автором известной повести "Зона полного покоя", председателем Международного благотворительного фонда "Бильдунг", членом МГСН, пожилым, но на вид крепким седовласым стариком, работавшим в Форштанде МГСН в связке с Яковом Маурэром вместо оставившего позиции Генриха Гроута. Встретив меня однажды в коридоре Промышленной Академии, он попросил консультацию по макетированию газеты - готовил к выпуску информационный бюллетень Совета "Видергебурт". Я согласился показать классическое оформление, так как каждое издательство, каждая редакция вырабатывают свой стиль, по которому тиражируемая печатная продукция легко узнаваема: "Neuer Weg" не спутаешь с "Аргументами и фактами".
"Но я не мастер этого дела", - поспешил уведомить писателя я.
"О, если бы я был мастером, разве просил бы помочь?.." - засмеялся Вольтер.
"В таком случае вместе мы обязательно разберёмся", - заверил я, устраиваясь за столом в рабочей комнате МГСН.
Яков Маурэр в это время "мучил" в смежной комнате компьютер, работая над составлением какого-то документа. Он позвал Герхарда что-то уточнить, и я остался на минуту один.
Я не верил, что известный публицист, журналист и писатель, в недавнем прошлом доцент философии института искусств Бишкека не имел понятия по макетированию обыкновенного информационного бюллетеня. Скорее всего, решил я, МГСН сплачивает соратников и видит во мне потенциального союзника. Ну что же, я решительно против утопической идеи культурной автономии немцев без территории - свежайшим продуктом мысли сторонников Гуго Вормсбехера.
Вернувшись, Герхард Вольтер заговорил о массовой газете "Степные зори" созданного под Христианинбургом Надеждинского района - второго немецкого района Алтайского края.
"Читали последний номер?" - уж очень интригующе поинтересовался он, не касаясь вопросов макетирования.
"Нет, не имел возможности - районных газет я здесь не видел. А что - заслуживает внимания?.." - а сам настораживаюсь - "Степные зори" "откалывали" прокоммунистические номера.
Он пошёл в смежную комнату и принёс газету.
"Взгляните, не пожалеете."
В силу профессиональной привычки я ревниво отношусь к людям, которые узнают горячие новости раньше меня. Но делать нечего, беру газету, отмечаю дату выпуска и порядковый номер: 5 ноября 1994 года, номер 133. На первой странице сверху слева администрация района сердечно поздравляла население с 77-й годовщиной Великой Октябрьской социалистической революции. Ниже в две колонки располагалась редакционная статья с угрожающе-радостным заголовком "Социализм грядет!" Вообще-то я ничего не имею против социальной защиты населения, но "измы" порядком набили оскомину. После развала Советского Союза, после неудачной попытки государственного переворота под знамёнами ГКЧП любое обещание победы социализма было равносильно хрущёвскому обещанию коммунизма.
"Нет, вы послушайте!.." - восклицаю я через пару минут, потрясённый идеологической атакой автора, бывшего секретаря партийного комитета коммунистической организации Христианинбургского завода точных измерительных приборов, члена бюро горкома КПРФ: "Напрасно утверждают наши доморощенные демотеоретики, будто притягательность идей Маркса, Энгельса, Ленина исчезает. Социализм не был массовым гипнозом. Он - осознанный выбор человечества..."
"Автор статьи утверждает, что социализм был осознанным выбором человечества..." - прошедший "социалистический" ад писатель качает головой, подтверждая свою речь полынной горечью: "Но если посмотреть на эволюцию человеческого общества, то нельзя не заметить, что протекает она несколько иначе, противясь или подчиняясь чьей-либо диктатуре. Если рассмотреть российский социализм, он и подавно не был осознанным, добровольным выбором. Он был распространён насильственным путём, недаром его называют следствием социалистических завоеваний. И уж тем более он не был социализмом в значении этого слова. То, что было построено в СССР, я бы назвал тоталитарным лагерным режимом однопартийной системы, управляемым элитарной группой - членами Политбюро ЦК КПСС. О потере старого времени тоскуют "Степные зори", - сакркастически иронизирует Герхард Вольтер. - "Интересно было бы знать, кто у вас там всем этим заправляет? Кто на деньги Германии возрождает марксистско-ленинский социализм?.."
Выживший в сталинских жерновах политических репрессий Вольтер накануне войны только-только закончил высшую школу в Красноармейске Сталинской области и не знал, что до августа сорок шестого года будет постигать науку выживания в трудовых лагерях, а в девяносто первом в московском издательстве "Инсан" выйдет в свет его "Зона полного покоя" - воспоминания одного из периодов "осознанного выбора человечества".
"Хотите знать подробно?" - спрашиваю я, бросая взгляд на часы.
"Если у вас есть время", - с улыбкой говорит активный участник национального движения российских немцев.
У меня с ним одна общая цель, мы сами выбрали эту дорогу, никто нас не принуждал и попутчиков мы выбираем себе тоже сами, поэтому я задумываюсь, решая, с чего начать спонтанный анализ деятельности коллег районной и, как считали многие, немецкой газеты. И тут, как и в "добровольных" беседах с офицерами КГБ мне не хочется примерить на себя статус информатора-стукача, ведь я имею честь разговаривать с именитым человеком, и разговор с ним - это обмен мнениями.
"Я хорошо знаю всех творческих работников "Степных зорь", - собравшись с мыслями, говорю я. - Главного редактора Шайдара Николаева партийные боссы вытащили из Ново-Богатского района Алтайского края - самой что ни на есть провинциальной глуши, где он создавал новую газету..."
"Партийные боссы?.."
"Разумеется, кто же еще? Я никогда не забывал, что глава администрации Надеждинского района Иоганн Бруно раньше, до воссоздания района, был первым секретарём Христианинбургского райкома партии. И в Ново-Богатский район Шайдар Николаев пришёл не с улицы. Говорят, товарищу Бруно его рекомендовал Виктор Краузе - завотделом культуры христианинбургской немецкой газеты "Deutsche Ring", но это не так. После "Правды Христианинбурга", откуда после публикации статьи "Единоборство" мне пришлось уйти, некоторое, скажем так, промежуточное время я работал редактором многотиражной газеты "Гонг" завода точных измерительных приборов. Сделав "Гонг" независимым от партийного контроля, я столкнулся с местью секретаря парткома и долго на заводе не продержался - созвонился с главным редактором "Neuer Weg" и летом девяносто первого года стал собкором центральной немецкой газеты. На завод, оставив Ново-Богатск, приехал Шайдар Николаев, который узнал о вакансии редактора газеты "Гонг". Он жил в Боровом, считавшимся чистеньким хорошеньким местечком, имел квартиру и дачу, торчать, извините, в Ново-Богатске ему надоело. Однако и это ещё не всё. Тем летом Борис Ельцин подписал Указ о воссоздании Немецкого района в Алтайском крае. Идея возрождения немецких районов как сдерживающего эмиграционную волну фактора была спущена "сверху", население лишь согласилось с нею. Главой администрации Надеждинского района был избран Иоганн Бруно. И когда встал вопрос о районном рупоре, о районном средстве информирования населения, стали обсуждать подходящие кандидатуры. Бруно приезжал за советом в редакцию "Deutsche Ring", где и прозвучало имя Шайдара Николаева. Я заявил, что редактор должен иметь немецкое происхождение и быть достойной личностью, чтобы население района не роптало на внешний контроль..."
"Что вы имеете в виду под "внешним контролем"?.."
"Я имею в виду партийно-советский надзор, кагэбэшные игры в шпионов и тому подобные штучки-дрючки. Русский редактор в немецкой газете иной ассоциации не вызовет. Советским немецким писателям, поэтам и сотрудникам "Rote Fahne" в известное время было больше доверия, чем получит сегодня русский редактор в Немецком районе. Заметьте, я ни словом не коснулся качеств характера и профессиональной подготовки Шайдара Николаева, поскольку они играют второстепенную роль."
"И что ответил Иоганн Бруно?"
"А что он мог ответить? Нашего брата можно пересчитать по пальцам, других кандидатов он посчитал несерьёзными..."
"Вас не приглашали на эту должность?.."
"У меня нет диплома об окончании высшего учебного заведения."
"Ну хорошо, чем же приглянулся Шайдар Николаев?.."
"К тридцати двум годам он успешно окончил исторический факультет Барнаульского пединститута, преподавал в школе Борового, затем работал ответственным секретарем редакции газеты "Правда Христианинбурга", получил крепкую коммунистическую закалку на двухгодичном очном отделении журналистики Новосибирской высшей партийной школы при ЦК КПСС. Что касается организаторских способностей, то в его послужной карточке значился опыт создания газеты в Ново-Богатске. Идейный надёжный исполнитель воли партии импонировал Иоганну Бруно и утвердившим его решение членам районного Совета народных депутатов и администрации. Не случайно молодые немецкие журналисты с "демократическим ветром" в голове остались за бортом новой редакции. Выбор ограничивали ещё и обязательным высшим партийным образованием редактора. В конце восьмидесятых годов я был первым и единственным немецким журналистом в Алтайском крае, не имевшим соответствующих дипломов. Тогда я только было поступил на заочное отделение факультета журналистики Алтайского госуниверситета. Меня никогда бы не допустили к редакторским ножницам, если бы не моя активная антипартийная деятельность. Звучит парадоксально, однако всё так и было. После успеха статьи "Единоборство" в центральном органе ЦК КПСС состряпать уголовное дело против меня местная партийная элита не решилась, ограничив мою деятельность заводским забором, из-за которого я и вправду редко высовывал нос. Шайдар Николаев человек деятельный, хотя очень нервный, импульсивный, не терпящий никаких отклонений от кодекса партийной чести. И если вы успели заметить, журналист он никчемный - ни одной запоминающейся статьи!.. "
"Всё указывает на то, что газету ни в коем случае не хотели отдать в руки немецкому народу."
"Вы сомневаетесь, а я в этом убежден. Надеждинский район создавали так, чтобы возможность контроля и управления им оставалась в руках компартии на многие годы вперёд. Когда-нибудь мы прочитаем ныне секретные решения правительства и надзирающих органов. Ошибка создателей заключалась в том, что простые люди, жители сёл и деревень уже понимали суть происходящего, понимали и не соглашались, демонстрируя несогласие всё возрастающим выездом."
"Но как такое могло случиться? Выступление "Степных зорь" с редакционной передовой статьёй расценивается нами как разжигание политического скандала, скандала международного!.. Как такое... У меня нет слов!.."
"Да, действительно, из этого может получиться международный политический скандал, если в него втянуться. Но в настоящий момент, насколько я понимаю, он не нужен ни нам, немцам, ни Москве, ни Бонну. России достаточно внутренних военных конфликтов, Германия же и мы заинтересованы в справедливом воссоздании и укреплении районов компактного проживания российских немцев. Худой мир лучше доброй ссоры."
"Худой договор лучше жирного процесса, говорят в Германии."
"И это правильно, подчеркивал Горби... Я приблизительно знаю, что произошло в "Степных зорях". Шайдар Николаев выдерживал нейтральное положение газеты, игнорируя политические выпады справа и слева. Судя по тому, что номер подписал заместитель редактора Пётр Фукс, Шайдар Николаев в выпуске газеты участия не принимал. Из разговоров с заместителем, человеком напористым и своенравным, он мог знать о готовящейся акции, порученной, должно быть, районным комитетом КПРФ, согласованной ещё с кем-нибудь, а зная, потихоньку ушёл в тень. Это может быть и моим досужим вымыслом... Хотя Шайдар не раз высказывал обиды на сотрудников и тайных агентов ФСБ, продолжавших вести наблюдение за редакционной деятельностью, мешавшее работе без внутреннего страха ошибиться... Быть может лично меня он и имел в виду. Но я сам всегда был объектом повышенного интереса спецслужб. Я сделал несколько незатейливых проверок и убедился в этом. Помню один забавный случай... Посетил наши края Хорст Ваффеншмидт. В его свите были депутаты Бундестага, референты, бургомистры городов, руководители различных немецких организаций. Среди журналистов находился аккредитованный в Москве корреспондент "S;ddeutsche Zeitung" Бернхардт Кюпперс. Познакомившись с ним за обедом в ресторане "Степные зори" города Яровое, где правительственная делегация освятила своим присутствием закладку фундамента немецкой хлебопекарни, я подарил ему книжечку с поэмой о Ермаке, покорителе Сибири. За нами присматривали недремлющие чекисты - это я видел и знал, но я хотел знать также их реакцию на "прямой контакт"! И я нисколько не удивился, когда через несколько минут после отъезда автобуса с гостями меня пригласили в светлую "волгу"... Гэбистов волновал вопрос: какую информацию передал я германскому коллеге... Смеялся я тогда откровенно и долго. Однако моё настроение не повлияло на них, они не спускали с меня глаз даже ночью, поставив напротив моего дома микроавтобус, напичканный прослушивающей радиоаппаратурой. Я, знаете ли, видел этот автобус во время ремонта и профилактики в одном из боксов завода точных измерительных приборов. Завод, если вы слышали, выпускает несколько разновидностей радиоэлектронной аппаратуры для военных станций воздушного наведения истребителей на цель. Я не силен в радиоэлектронике, но в боксе работает мой друг, которому я верю. И он сказал, что для прослушивания квартир "жучки" больше не требуются... С той поры во мне пустила корни мания преследования. Я вынужден был резко сбавить темп журналистской деятельности, чтобы усыпить бдительность полковника Ершова и его сотрудников. Я знаю о кагэбэшном контроле и в отличие от своих коллег, ускользающих от разговора на эту тему, открыто посмеиваюсь над всеми, не переходя дозволенные границы, чтобы не оказаться в камере предварительного заключения по подложному обвинению. Лбом стену не прошибить, капля же камень точит. Моя свобода российскому обществу нужнее - так мне думается по моей нескромности. Конечно, дай коммунистам полную власть, они упрятали бы меня на каторгу лет на двадцать не задумываясь о политическом резонансе, а то бы и вовсе расстреляли. В наше же время с политически активными журналистами расправляются физически. То есть просто убивают. Вы об этом наверное наслышаны...
Как бы там ни было, Шайдара Николаева назначили главным редактором массовой газеты Надеждинского района неспроста. Я характеризую его как твёрдого сторонника и исполнителя решений коммунистической партии. Меня он отказывается публиковать и в штат редакции не принимает. Я, говорит, не хочу вызвать недовольство главы администрации..."
"Нам говорили, что Шайдар Николаев сформировал редакцию из русских коммунистов, так ли это?.."
"Добрая половина творческих работников редакции - русские, имеющие солидный опыт партийной работы. Шайдар Николаев "вдруг" решил, что они лучше знают национальный характер российских немцев, их вековые традиции, знают, чего они, то есть мы, хотим. Русские в России более образованы, чем мы, не спорю. И против русских я ничего, в принципе, не имею - меня родила русская женщина, я учился в русской школе, я пишу и думаю по-русски, имея при этом сознание немца с вправленными мозгами, подсказывающими мне, что в немецкой газете должны работать немцы. Нет журналистов в районе? Но их можно было пригласить из других краёв и областей, из Казахстана, предоставив на первых порах в Христианинбурге, где расположена редакция "Степных зорь", квартиры, купленные на средства германской помощи. В район ежегодно вкладывают миллионы немецких марок, на которые уже начали покупать дома у отъезжающих в Германию немцев. Есть и другой путь - доверить газету журналистам-энтузиастам, специального образования не имеющим, но получившим доверие своего народа. Всё можно сделать, если захотеть. В конце-концов, для усиления газеты пригласить журналистов из Германии, которые приедут каждый на своей машине, со своим компьютером, фотолабораторией и материалами для успешной работы. Молодые дарования могли бы пройти подготовку в Алтайском государственном университете... Если говорить точнее, в редакции сегодня всего два творческих работника с немецким происхождением. Оба изошли потом в служении Системе: Петра Фукса вы знаете, Роланда Пипенштока... Пипеншток на протяжении многих лет возглавлял редакцию советской немецкой газеты "Deutsche Ring", был членом бюро горкома партии, остаётся постоянным лектором ФСБ, интересующейся любыми поползновениями российских немцев ..."
"Представлять его нет необходимости, я его знаю... Как вы думаете, Альберт, почему редакция не стремится к тесному контакту с МГСН, "Возрождением", другими немецкими организациями и даже откровенно конфронтирует с ними? Пётр Фукс в этом отношении весьма интересен..."
"Другие сотрудники в "развитии" контактов вообще никакой прыти не проявляют - русским она без надобности."
Герхард Вольтер держит меня в русле своих вопросов, я отвечаю, стараясь ничем не оговорить людей, о которых у меня своё личное мнение. Я никого не хаю, к каждому подхожу со стороны факта, и если высказываю предположение, так и говорю: мне так кажется, я так думаю, это моё мнение... И это действительно моё мнение!.. Шестое чувство подсказывает мне, что Яков Маурэр побросал дела и превратился в слух. Уж он-то сможет отделить зерна от плевел.
"Фигура Петра Фукса представляется мне загадочной, - говорит Герхард Вольтер. - Я встречал его на наших съездах, был он и на третьей конференции межгосударственного объединения "Видергебурт". Я могу понять человека с красным партбилетом в кармане - многие прошли через это. Но я не могу понять немца, посыпающего печатной солью раны соотечественника..."
"Пётр Фукс, - продолжаю я, - на мой взгляд, коммунист, активно участвующий в решении общих проблем немцев Христианинбургской зоны районов и представляющий их на форумах в Москве. Особенности характера и принадлежность к взбудораженному национальным движением народу поднимают его на самый гребень волны. Придёт время, и эта же волна подомнёт и раздавит его. Внутренняя озлобленность на то, что выйти из состояния твёрдого партийца он уже не может, заставляет его цепляться за догмы марксизма-ленинизма, начисто отрицая современный европейский опыт социальной защиты человека. Почти все родственники Петра выехали в Германию. Изучив его биографию, служащие Bundesverwaltungsamt(а) вернули Петру заявление на переселение - "слишком глубоко интегрировался в коммунистическое общество - секретарь парткома!.". Понятно: штази и партаппаратчиков бывшего ГДР там теперь хватает... Роланд Пипеншток также тщетно бьётся об эту преграду вот уже сколько лет!.. Да и могут ли они, эти невписавшиеся в поворот российской истории горе-коммунисты доказать упрямому западному бюрократу, что в двух шагах от приёмной парткома не держали "комнату для посетителей" - информаторов КГБ? В тех комнатах, вы знаете, сломали душу не одного человека. Власть блюла свои интересы и на руководящие посты назначала только тех, кто был внесён в список благонадежных, в список проверенной совпартноменклатуры. Михаил Горбачев поставил страну перед выбором: демократия или хаос. Коммунисты выбрали мутную водичку. Пётр Фукс властвовал и у власти остался. Но стул под ним горит, вот он и бесится. Он не то что соль на раны - разорвать готов каждого, кто мыслит иначе. Я не помню случая, когда он прислушался бы к мнению другого. Знай гнёт свою линию..."
"Как поведёт себя в сложившейся ситуации Иоганн Бруно?"
"Это для нас - ситуация, для них же всех всё идёт правильным путём. Бруно не вступит в конфликт с редакцией и отступничества от задиристого политического пасса - статьи "Социализм грядет!" не потребует. Пётр Фукс, я думаю, лишил его этой возможности, получив от Бруно предварительное согласие на публикацию поздравительной телеграммы и поставив в известность о теме и отдельных аспектах редакционной статьи. Шайдар Николаев рассказывал, как делают они газету."
"Почему Бруно не хочет понять, что революция принесла нашему народу одни страдания? Это большая и траурная веха в истории российских немцев... "Степные зори" подложили свинью под германо-российские отношения, - говорит Вольтер, кивая на смежную комнату, где снова стала слышна игра пальцев на компьютерных клавишах. - Нам уже высказывали замечания о ностальгических воплях газеты, публикующей "заслуги" выдающихся большевиков советского периода, их знаменательные даты. Газета имеет явную коммунистическую подкладку, а этого району терпеть нельзя. Администрация района также должна понимать это... Редакция шокирует немецкое население возвратом к старому коммунистическому однопартийному правлению, грозящему суровыми расправами за одно только намерение выехать в Германию, не говоря уж о регулярных связях с родственниками. Хорошо известная нам власть Советов сделала нас изгоями, депортировала как врагов в Сибирь и Среднюю Азию, лишила прав, загнала за колючую проволоку лагерей, на вечное поселение!.. В течение всего советского периода народ оставался бесправным, лёд тронулся сравнительно недавно, но полной реабилитации мы так и не получили, мы не вернули свою республику, поэтому продолжаем говорить о дискриминации немцев в странах бывшего СССР! Мы не должны молчать, косясь на запреты старой этики журналиста, заставлявшей оглядываться на партийных цензоров. Что касается газеты и надзора - одну секунду!.. - дрожащими от возбуждения руками он извлекает из шкафа "Историю российских немцев в документах", открывает по закладке, взволнованно читает вслух: "Да, у нас есть центральная газета в Москве, но в её редакции всего три немца, а главный редактор - русский. Как наш народ к этому относится? Он говорит: "Мы всё время находимся под надзором..." - это сказал 14 июля 1988 года Роберт Вебер - немецкий поэт и журналист, когда в составе группы немцев был на приёме у председателя палаты национальностей Президиума Верховного Совета СССР товарища Восса. Вы понимаете, о чём сегодня говорят люди в Надеждинском районе?.."
"Разумеется. Мы под надзором, мы бесправны, говорят они. И этот надзор, это бесправие поддерживают Пётр Фукс, Роланд Пипеншток и другие. Люди понимают, что наивно ждать национального равноправия и права на самоопределение. Ситуацию в одно мгновение не изменить... Вы сами в "Зоне полного покоя" писали о том, что перестройка национальных отношений в стране закончилась для нас, немцев, впустую: "Гора в лице Государственной комиссии по проблемам советских немцев родила мышь!.."
"Напряжение в Саратовской области и сегодня не спадает. Я могу повторить сказанное: получившее всестороннюю поддержку, заряженное шовинизмом население региона задалось целью полностью изгнать возвращающихся на родину немцев! Начатая по инициативе партийных комитетов злобная кампания против автономии породила вражду против немцев, равной которой не было в нашей стране даже в годы кровавой войны против гитлеровского фашизма! Злобу, порожденную "дефицитным" существованием, бытовой неустроенностью, бескультурьем, люди готовы выместить на мнимых врагах, которыми, - в который уже раз - снова сделали немцев. И немцы покидают теперь не только Поволжье..."
"Немцы района выезжают ежемесячно сотнями семей. Обстоятельства гонят..."
"Поднявшийся ветер срывает высохшие растения, которые становятся перекати-полем..." - с горечью роняет он.
Горько и мне. Я тоже становлюсь перекати-полем с выжженным сердцем.
"Альберт, не могли бы вы заглянуть ко мне в номер через пару часов?" - останавливает меня на выходе Яков Маурэр. У него красные от долгой напряженной работы и хронического переутомления глаза.
"Какой у вас номер?" - уточняю я, прикидывая, что у меня запланировано на ближайшее время.
"Двести третий. Мне бы хотелось поговорить с вами об одном деле. Если вас не затруднит..."
Содержание очерка Якову Маурэру должно быть известно: я читал его семинаристам. Вероятно Георгий Шехман, Иван Белл или кто-то ещё рассказал ему всё и это натолкнуло его на какую-то мысль. А может, он хочет передать в Христианинбург, в Славгород и немецкие районы, в редакции газет важную информацию МГСН?
"Зайду обязательно".
Раньше по неопытности я ошибался, считая себя составной деталью общественного механизма, мучимый сомнениями на этот счёт снова, стучу в дверь с номером 203.
- Входите, Альберт, входите, - Яков Маурэр даже в хорошем расположении духа повышает голос всего лишь на одну октаву. - Добрый вечер... Здесь вот мы и живём... Живём и работаем...
В гробу бы я видел такую жизнь, думаю я, соскучившись по дому. Оглядываясь в поисках свободного места, натыкаюсь на гостиничную мебель, коробки из-под компьютеров, штабеля книг, посуду, прочую домашне-дорожную утварь.
- Жены и детей нет - уехали... Я тут с коллегами... - он представляет мне двух соратников по борьбе, имена которых я как настоящий подпольщик пропускаю мимо ушей. В коридоре гостиницы я встретил гэбиста, поэтому... Впрочем, сексоты, - а себя я по-прежнему к ним не отношу, - давно знают, с кем я встречался в Москве, но о чём мы говорили - этого я не скажу даже детектору лжи. - Кофе? Чай?..
- Кофе, если можно. Солнце село, но мне всё одно в дорогу...
Меня приглашают за стол. Соратники выходят в другую комнату, оставляя нас для доверительной беседы. Я прощупываю исполняющего обязанности председателя МГСН внимательным запоминающим взглядом. Он ловит его, понимающе хмыкает, наливает кофе в кружечки. Некоторое время мы молча позваниваем ложечками о фарфор.
- Понравилось в Академии? - ищет подход он.
- Да, - коротко отвечаю я, вынуждая перейти к делу. И он не заставляет искать глазами циферблат часов.
- Ваше предположение о заражении ядерными осадками населения Немецкого района Алтайского края нас заинтересовало, - раздумчиво говорит он, не называя источник информации. - Мне приходилось слышать об этом и раньше, но достоверных данных у нас нет до сих пор. Знать точно - очень важно. От этого может зависеть многое... Откуда вам стало известно о заражении? Расскажите...
- Мне известно об этом из сообщений средств массовой информации. То есть ровно столько, сколько известно рядовому сверхполитизированному читателю.
Кроме Владимира Герасименко, Якова Шойхета и других чиновников краевой администрации я называю Тамару Петровну Дмитриенко - собкора "Молодежи Алтая", перу которой принадлежат статьи на эту тему. Я звонил ей пару раз, она просвещала меня.
- Точную информацию может дать только Яков Шойхет, когда научная группа завершит исследование. Учёный не раскроет необработанные данные. Я могу встретиться с ним, попросить карту зон заражения.
Хотелось бы увидеть ваше интервью с Яковом Шойхетом или другим компетентным человеком. Расспросите о влиянии Семипалатинского полигона на Немецкий район.
- Я постараюсь! - восклицаю я, борясь со смешанным чувством. - Могу ли я обещать сегодня что-либо?..
- Мы иного мнения, - поддержал Якова Маурэра один из соратников.
Журналисты всего мира получают деньги за свою работу и не считают грехом выполнять заказные статьи. Главное условие, которое я не могу перешагнуть - тиражирование политической лжи. Но в данном случае меня просят написать правду, которая нужна каждому жителю района.
- Обещания всегда обязывают, - отнекиваюсь я, - я не могу писать с оглядкой на календарь и с занозой в сердце! Что делать - сказывается патриархальное воспитание. Я постараюсь встретиться с Яковом Шойхетом. Сомнений быть не может: пятьдесят восемь ядерных взрывов, из которых несколько накрыли Алтай, оставили неизгладимый след. Хватило бы и одного... Не могу понять, почему известие об этом не взволновало мир, как это было в восемьдесят шестом, после Чернобыля?
По лицу Якова Маурэра пролетает какая-то тень. Думаю, ему очень хочется использовать меня в политической борьбе. Я бы рад помочь МГСН, имея с ним крепкую связь, но как?..
- Не взволновало потому, что мало кто может представить во всей полноте ужасные последствия ядерных испытаний. Чернобыль прогремел недавно, его показывали по телевидению... Мы знаем ваши трудности, поэтому не можем просить. Где вы возьмете деньги на расходы?..
- Еще не знаю, но...
- Отнимете у детей? Это несправедливо.
Ему известно о моём болезненном чувстве справедливости.
- А если я не смогу?
- Рано или поздно люди узнают об этом тревожном времени, узнают и всё поймут. С нас достаточно того, что узнают они о нём не без вашего участия.
Интересная штука получается, думаю я с сердитым весельем: МГСН не имеет постоянного пристанища, не имеет средств для работы, побирается как все мы, и в то же время... Ну дела!..
"Я бил фашистов под Москвой! - кричал тугоухий после контузии дядя Ваня, провожая меня в дальнюю дорогу. - Теперь я с удовольствием помогу вам найти справедливость! Моей пенсии на всех немцев не хватит, но тебе я дам, только вы не обижайтесь!.."
Я не обижаюсь. Я люблю дядю Ваню, знающего разницу между немцами и фашистами.
Ухожу от Якова Маурэра с решимостью выцарапать карту ядерных осадков у Якова Шойхета.
Поднимаясь на свой этаж, на лестничной площадке гостиницы сталкиваюсь с неприятным типом в чёрной кожанке. Тот самый, открыто преследовавший меня на последнем съезде! Ни с того ни с сего он нагнал меня тогда на лестничном пролёте между этажами гостиницы: "Пожалуйста, помогите бежать в Германию, меня преследуют гэбисты!.. " - "Обратитесь на Большую Грузинскую, 17, - сказал я. - Это Посольство ФРГ. Ничем другим помочь не могу..." Ну, во-первых, в таких делах помогают только хорошим знакомым или по рекомендации знакомых, во-вторых, Германия объединена и подкопы под разрушенной Берлинской стеной больше никто не роет; в-третьих, я действительно ничем не мог помочь; в-четвертых, меня предупредили о провокациях спецслужб в Москве, выискивавших незаконные дела чересчур активных сторонников национальной свободы.
- Вы до сих пор не уехали? - в упор нагло спрашиваю я горбящегося шпика.
- Куда? - глупо улыбается он. Вдруг вспоминает, заливается краской. - Нет, всё никак... Может, поможешь?..
- Если бы знал, уехал бы сам, - честно говорю я, обгоняя его.
В номер вхожу с бледным от волнения лицом. В аппартаментах пусто - Георгий куда-то ушёл, гости не появлялись. Не успеваю нагрузиться дорожными сумками, основную тяжесть которых составляют книги и журналы, как влетает Георгий и огорошивает, вручая мне... пакет с продуктами!..
- На дорогу. Не возьмёшь - обижусь!
Жизнь полна сюрпризов, нечего сказать!
- Знаешь, - невесомо шепчу в ответ, - только что я столкнулся с человеком, который пас меня на третьем съезде!..
- Что за человек? Откуда?.. - а сам уже догадался, о чём речь - история российских немцев ему хорошо знакома.
Я коротко рассказываю. Если "они" прослушивают номер, пусть знают, что я их раскусил и подстраховался. Я не шпион иностранной разведки и прыгать в окно или под колёса электрички не собираюсь. В принципе, бояться мне нечего, но будет лучше, если Георгий даст знать Якову Маурэру. Мало ли...
- Они наверняка знают, что я интересуюсь последствиями ядерных испытаний и, быть может, не хотят, чтобы я вторгся в запретную зону.
- Кто знает, чего они хотят? - жмёт худыми плечами Георгий.
- Словом, если не доеду до дому...
- Доедешь, - неуверенно возражает он.
- Я не горю желанием кончать жизнь самоубийством...
- Понятно... Будь осторожен!..
Чёрная скукоженная тень преследует меня до Казанского вокзала. Убрать меня не хотят, но почему-то действуют на нервы. Количество погибших при исполнении общественного долга журналистов в России зашкаливает за пределы понимания демократических преобразований в стране и кричит о криминальном беспределе. А сколько таких, как я, пересиливающих животный страх и шагающих с дорожными сумками по тёмным безлюдным улицам, где запросто можно стать жертвой обыкновенного разбоя?
Я родился под счастливой звездой: в вагонном купе вдруг собственной персоной вижу полковника милиции, начальника Христианинбургского городского отдела внутренних дел Филиппа Эберта! Вижу и не верю глазам!..
- Каким ветром?!. - радостно ору я, бросаясь на широкую грудь рослого побратима. Как тут не бросишься, если от мании преследования и страха умереть в тёмной подворотне мои глаза повылазили из орбит и сердце спряталось под стельку левого ботинка?
- Возвращаюсь из гостей, а ты? - полковник явно чем-то раздражён.
- Дела!.. Но ты говорил, что все твои родственники в Германии?..
- Оттуда и еду! Автобусом до Москвы, представляешь? Не думал, что это так утомительно и нудно!..
- Ну еще бы! - смешно видеть его недовольное лицо. - Не понравилось?
- Выпить хочешь? - вместо ответа спрашивает он. - Есть отменная водка, оттуда, "Тройка" называется.
- Нельзя мне пока, - тухну я.
- Ах, да, забыл!.. Швы на погоду не ноют?
- Швы не ноют, ною я...
- Чего так?
- Тоска заела! - хохочу я, не рискуя показаться ненормальным.
На ближайшей станции, не выходя из вагона, покупаю четыре бутылки "Жигулёвского", вваливаюсь к полковнику.
- Начнём, Филипп, весёлую жизнь! - ставлю на столик российское пойло.
- Нет, спасибо! - смеётся Эберт, доставая из огромных дорожных сумок нераспечатанную бутылку водки. - Хочешь, расскажу одну байку?..
- Валяй!
- Накрыли мы как-то в деревне бабку-самогонщицу, в кладовке на полке сверху стояли бутылки с пометкой "Очень хорошая", ниже - "Хорошая", а в самом низу - "Ничё". Твои бутылки с пивом стояли бы у бабки в самом низу...
- Сам придумал или анекдотов начитался?
Водка на него не действует, а я косею как бражник. Возле полковника быстро успокаиваюсь - он не даст меня в обиду. Я знаю его много лет. Всю свою жизнь он воевал с преступностью и не запятнал мундира известной ментовской продажностью. Сейчас он готов бросить всё к чёртовой матери и уехать в Германию, но получил отказ... Если бы там, в Bundesverwaltungsamte, знали, сколько бандформирований вроде банды Коли Коньяка разгромил "хорошо интегрировавшийся в коммунистическое общество" немец Эберт!..
- Нужна будет помощь - рассчитывай на меня, - заплетающимся языком хвастливо заявляю я.
Хохочет он громко, раскованно и очень заразительно. Я охотно поддерживаю старого друга, беззаботно выбросив из головы горбато-скукоженную тень.
Позже, укладываясь спать, думаю о том, что завтра страхи мои возродятся.
Мне снится толпа лютых уголовников, с которыми я дерусь на ножах. Рука не поднимается зарезать распростертого подо мной человека. Меня бьют, окровавленный, я бесконечно долго защищаюсь, ношусь по каким-то развалинам, прячусь.
Из вагона в вагон пробиралась горбато-скукоженная черная тень..."
Глава десятая
Альберта Штейнгауэра можно было принять за неудачника - вроде всё в его жизни катилось в тартарары. Глубочайшее заблуждение! Ещё никогда его дела не продвигались с таким успехом: он дописал-таки "Страдания последнего собкора", приступил к дальнейшей работе над романом, навёл порядок в мыслях, расставил акценты в жизни и... выжил!.. После удручающей депрессии, опасной болезни и мучительных размышлений он всё начал как бы сызнова, с пеленок.
В силу любопытства исследователя душ человеческих ему по-прежнему, до мозгового зуда хотелось знать, как раскроются, как поведут себя люди, столкнувшиеся с проблемами отдельно взятого человека, который выжил вопреки логике похоронивших его людей.
А в целом... если кто-то скептически ухмыльнётся и скажет, что в его положении легче собирать деньги на паперти церкви или в постели богатой вдовы, чем просить у редакции, тот так и не понял главного: в прошедшем более чем наполовину кризисном состоянии Альберта Штейнгауэра деньги, другая материальная помощь сыграли бы некую поддерживающую роль, однако эта помощь не стала бы решающей, поворотной, потому что решающая, поворотная роль принадлежит возрождению духа.
Как будут развиваться события дальше? Чем всё это закончится?..
Он жил в тревожно-радостном ожидании скорой развязки.
Начинался новый 1995 год. Было настроение работать на износ, но Альберт был пригвождён безденежьем к месту. Он уже ничего не делал для газеты, отдавая время и силы роману. Наличие свободного времени вызывало иногда злую радость: рукопись романа потихоньку обретала если не литературную, то уж во всяком случае историческую ценность. Он знал на десять лет вперёд также о том, что роман получится скандальным...
Альберт оторвался от правки написанной на прошлой неделе главы, снял телефонную трубку, набрал номер.
- Оскар Нуссбаум... Чем могу служить?.. - ответил из Москвы главный редактор "Neuer Weg".
- Альберт Штейнгауэр беспокоит. Вы получили ответ от VDA по поводу обустройства корпункта в Христианинбурге или Славгороде?
- А какое у нас сегодня число? - спрашивает он, будто только что проснулся.
- Десятое января, вторник. Это имеет значение?
- Нет, конечно не имеет: господин Дёке молчит. А как у вас там с материалами в газету? - ехидно подкалывает Оскар Нуссбаум.
- Я готов ответить на любой вопрос Генерального Прокурора Российской Федерации, а на ваш... В ноябре-декабре отправил в редакцию четыре корреспонденции, - отвечал Альберт не спрашивая, на какие "шиши" должен готовить эти материалы, почему Оскар Нуссбаум не повышает заработную плату с семидесяти пяти тысяч рублей хотя бы до ста восьмидесяти тысяч - до стоимости потребительской корзины на одного человека. Главный редактор требовал работу за счёт энтузиазма, ему, вероятно, нравилась преданность собкора газете. - Кроме того, - продолжал Альберт невозмутимо, - вы должны были получить очерк "Страдания последнего собкора" в девяти письмах на тридцати четырёх машинописных страницах. Если к ним прибавите будущие отклики читателей, то продуктивнее Штейнгауэра в редакции никого не найдёте... - это была уже открытая издёвка со стороны возмущенного Альберта.
- Да, вот принесли и очерк, и материалы, и письма... - в голосе Оскара Нуссбаума послышалось замешательство - ему хотелось видеть редакторский стол чистым от материалов Штейнгауэра.
- Надо же, какое совпадение! - придавил шефа глухим смешком Альберт. - Не забудьте сообщить господину Дёке, он ждал этого дня.
- Я понял! - недовольно бросил Оскар Нуссбаум. - Господин Дёке будет извещён! Что ещё?..
- Этого будет достаточно. Спасибо. До связи.
- Всего доброго!..
Главный редактор не знал, как избавиться от последнего собкора и его страданий. Он подготовил почву для "прихватизации" газеты и ни с кем из старых коллег делиться не желал. Из Германии был получен комплект офисной мебели и оборудования, предназначавшихся Альберту Штейнгауэру, но... зачем редакции собкор? Зачем лишние расходы? В Германии российские немцы стряпают газеты минимальным количеством людей и собкоров, как правило, не держат...
Из дневника Альберта Штейнгауэра.
"Думаю, он действительно позвонил господину Дёке. Логическим следствием на свет божий явилось вето на публикацию "Страданий последнего собкора", о чём я узнал двадцать первого февраля, в невесёлый понедельник, получив из редакции письмо, подписанное Оскаром Нуссбаумом и его друзьями, осуществляющими негласный контроль за деятельностью немцев в редакции: заместителем главного редактора Семёном Утятиным и ответственным секретарем Марией Горячевой. Московские ребята, обсудив очерк, отвергли мои притязания. Конечно, за тремя малознакомыми фигурами я не вижу членов редколлегии, принявших участие в травле последнего собкора и продаже национальных интересов газеты. Не знаю, быть может, я такой... озлобленный, что-ли?.. Не знаю...
Выпавшее на мою долю одиночество распаляет костер поленьями гнева, бросает в него потрескавшуюся от жажды мечту о справедливости, бурно разыгравшуюся фантазию брошенного таланта, научившегося выводить на бумаге никому не нужные каракули. Одиночество разыгрывает сатирическое лицедейство, представив меня в Москве, в редакции "Neuer Weg", в стильном кабинете Семёна Утятина - лидера творческого бесхребетного коллектива. Перед мощью ума, организаторской хваткой и предприимчивостью этого молодого человека из числа "новых русских" Оскар Нуссбаум выглядит бледной поганкой среди красноголовых мухоморов. Марию Горячеву как пишущую журналистку, получившую увлекательнейшую должность, судьба собкора волновала чисто прагматически: молчит Штейнгауэр, значит нечего ставить в номер, а коли нечего ставить в номер, где найти материал? Забивать "окна" дайджестом - перепечаткой из других газет?..
Итак, Оскар Нуссбаум отложил "Страдания последнего собкора", тяжело вздохнул и беспомощно оглядел членов редколлегии, наскоро ознакомившихся с очерком воющего волком в сибирских степях Альберта Штейнгауэра - провинциального хама и зануду, рекомендованного редакции несколько лет назад известным историком и прохвостом Виктором Краузе.
"Мне кажется, мы должны ответить так: господин Штейнгауэр, мы понимаем, что вы пережили тяжёлый период и сочувствуем вам..." - первым заговорил Семён Утятин.
Перед моими глазами мрачным наваждением мгновенно встало острое видение достопамятного заседания бюро Христианинбургского горкома КПСС, внушительные монстры которого, особенно добродушный от вседозволенности председатель УКГБ Ершов, под колпаком которого я нахожусь, сверлит меня своими зелёными зенками: "Кто дал указание подорвать авторитет горкома партии?!. Кто открыл партийный архив и выдал секретные документы?!. Кто помогал собирать клеветническую информацию на уважаемых людей?!. Кто вообще подсказал дурацкую идею - написать подрывную антисоветскую статью?.. Кто?!. Вы сами до этого никогда бы не додумались!.. "
Ну да, конечно, они всегда знали, до чего мы могли додуматься, а теперь, когда я обвел их вокруг пальца, негодуют!..
Член горкома партии, управляющий Христианинбургским строительным трестом Плохошилов внешне очень похож на незабвенного Леонида Ильича Брежнева: то же одутловатое лицо с кустистыми бровями, тот же влюблённый взгляд, с таким же причмокиванием втягивает челюсть.
"Олег Саввич, - обращается он к председателю народного суда Нестеренко, - сколько нынче дают за клевету?.."
"По-разному..." - неохотно бурчит Нестеренко, у которого я часто брал юридическую консультацию.
Моя задача - выстоять, не отказаться от себя, не отречься от правды, остаться самим собой. Любопытно, кто из них проголосует за мое немедленное увольнение из редакции "Правда Христианинбурга"? Кто первым предложит столкнуть меня в пропасть? Я вглядываюсь в толстые лица и замечаю, что председатель Совета народных депутатов Иоганн Иоганнович Мерц от голосования воздержится. Из сегодняшнего дня я знаю и то, что в будущем, когда он выдвинет свою кандидатуру на пост главы администрации Немецкого района, я сделаю всё, чтобы делегаты района тоже воздержались...
Во мне уже нет леденившего душу страха сибирской каторги, сумев защитить себя тогда, сегодня я ерничаю, зная наперёд, что все мы комедианты с расписанными ролями и конец пьесы известен каждому.
Элегантный "новый русский" в новой немецкой газете Семён Утятин жестом балетмейстера показывает боящимся увольнения членам редколлегии листы моего очерка и говорит, адресуя каждое слово мне, говорит так, что каждый принимает их в свой адрес:
"Откровенно говоря, господин Штейнгауэр, ваш материал вызвал если не гнев, как вы предполагали, то некоторое недоумение. На наш взгляд, в нём есть довольно тенденциозные моменты, о которых человек, озабоченный проблемами семьи и своего здоровья, просто не стал бы писать..."
Я стою перед ними в старых вышарканных джинсах и выгоревшей на солнце футболке, будто только что вернулся с поля, где пас свиней - это из детства, когда одёжка на мне была много хуже. Но оттуда, из тех отчаянных светлых дней я лезу на рожон сегодня:
"Чушь собачья, - дерзко отвечаю я, - ничего вы не понимаете! Если бы понимали, то выразили бы свое сочувствие раньше, когда я балансировал на грани жизни и смерти! Что же вы не поддержали добрым словом хотя бы мою перепуганную семью? Поскупились на телефонный звонок? Или он не вписывается в концепцию новой газеты? Какие тенденциозные моменты вам не понравились? И почему, озабоченный проблемами, я - журналист, не должен писать? Я должен смиренно ждать, когда вы обратите на меня своё благосклонное внимание, терпеть, как терпит затюканный российский немецкий крестьянин? Дифирамбы должен петь новому главному редактору? И вам - его подпевалам? Мне очень жаль, что вы не заметили, как я был предан газете, как старался помочь ей! Мне очень жаль, что вы не попытались понять мотивы очерка..."
Преданность моя газете им известна, мотивы очерка понятны, но концепция такова, что в штате редакции я лишний, как лишними стали другие собкоры.
Они меня не услышат. Не услышат потому, что я не стою за прилавком базарного ряда и не торгую своей честью. Свинарка воспитала во мне острое чувство справедливости, а чтобы я мог добиться успеха, научила сдерживать эмоции, чему я не всегда рад - орать хочется во всю мощь моих здоровых лёгких!..
"Последние несколько месяцев редакция оказывала вам, пусть и символическую, материальную помощь в размере 75 тысяч рублей, ничего не требуя взамен. А ведь сотрудники редакции, приходящие на работу каждый день, получают всего в два раза большую зарплату", - напирает Оскар Нуссбаум.
"Хотя цены в Москве намного выше!" - срывается на истерический вопль утомлённая сумасшедшей работой, беготнёй по магазинам, очередями, руганью и вообще идиотски начавшимся понедельником энтузиастка Горячева.
"Правильно ли видеть причину личных неудач и проблем в других? - осторожно закидывает удочку с огромным крючком в мутную воду редакционных споров сидящий в углу кабинета президент Мартановской промышленной ассоциации "Свобода" Франк Беккер, перенявший опыт Ульяновской промышленной ассоциации "Союз" и с недавних пор ставший учредителем газеты "Neuer Weg". В октябре 1990 года, когда Ульяновский облисполком заморозил банковские счета "Союза" и президент ассоциации Николай Биккер в обмен на продолжение деятельности "Союза" дал офицерам КГБ подписку о сотрудничестве, Франк Беккер подписал аналогичную бумажку и с пеной у рта доказывал всем, что в отличие от Биккера "сохранил самостоятельность в своих решениях". Эту самостоятельность он проявил эмигрировав в Америку, оттуда - в Израиль, с Израиля - в Германию, завершив кругосветное бегство от кредиторов в первопрестольной, приютившей немало финансовых аферистов, старательно забывающих свои прежние имена и не помнящих новые. - Быть может, - продолжал он после некоторого раздумья, - стоит попытаться и самому что-то изменить в жизни, заработать деньги там, где их реально платят? Такие места есть везде."
Подпиши бумажку, говорят его глаза, и ты получишь место под солнцем!
Когда я напишу "Изгоя", они соберутся вместе пить мою кровь. К тому времени я соберу на них новый компромат и они облизнут свои пересохшие от жажды мести губы.
"Не путайте божий дар с яичницей, - не знаю, я, наверное, сидел в кресле, что стоит в перекрестии ненавидящих меня глаз, но в данный момент я стою вполоборота к главному редактору, целюсь в него указательным пальцем как револьвером и обвиняю, не раскрывая свои козыри: ваша "помощь" - это пособие по безработице собкора, которому вы обязаны создать условия для творчества. Да, да - для творчества! Обязаны по Закону Российской Федерации "О средствах массовой информации..." И если говорить об упрёках, то они звучат со стороны редакции в ответ на законное требование её работника!.. - Я перевожу дух, с удовлетворением наблюдая вытянувшиеся лица "молчаливого большинства", чувствующего себя передо мной неуютно. - Не могу оспорить цены в Москве, да это и ни к чему, скажу только, что "челноки" Славгорода и Христианинбурга ездят в Москву за товаром по два-три раза в месяц, чтобы заработать на перепродаже. Продукты питания у нас дешевле, но если бы вы оценили наш ежедневный многочасовой труд на дачных участках засушливой зоны Западной Сибири, вы не стали бы упрекать нас в нашем хлебе. Да и к чему препирательство, господа? Интеллигентные люди ещё никогда не грызлись за сушёную воблу! Стыдно!.. "
Они меня не услышат.
"Мы тоже, знаете ли, лежим в больницах, воспитываем детей, но, зная о ситуации в газете, сами ищем пути заработать деньги, а не упрекаем в чём-то газету! - Оскар Нуссбаум намерен исправить своё шаткое положение в глазах редколлегии, поэтому несёт околесицу, от которой мои глаза лезут из орбит - я был о нём лучшего мнения! - К сожалению, ваши материалы, господин Штейнгауэр, давно не появлялись на страницах газеты: во-первых, их часто просто не было, во-вторых, то, что изредка приходит, не всегда соответствует журналистскому уровню газеты. Кроме того, обвинять редакцию в том, что вы сами потеряли всякий контакт с ней, на наш взгляд, неэтично..."
"Вы что же, хотите, чтобы я писал в "Neuer Weg", зарабатывая на жизнь разгрузкой вагонов, выдавая "на гора" глубокий анализ счастливой жизни российских немцев в горячих снегах? Да, я потерял контакт с вами, у меня была причина для молчания, а вы, как я погляжу, потери бойца не расстроились..."
"Мы делаем газету минимальными силами, в газете остались практически одни энтузиасты, и регулярно поддерживать контакт с корпунктом мы не можем..." - В этих словах Семён Утятин превосходит самого себя.
Оскар Нуссбаум вынужден оправдаться:
"Нет, это не равнодушие коллег по отношению к вам, будь у нас финансовые возможности, мы бы позаботились о вас, поддержали работу собкора, но газета живёт сегодняшним днём, мы не в состоянии полноценно содержать корпункт на Алтае и честно признаёмся вам в этом..."
Вот они, слова правды! К чему было оскорблять меня?!.
"Мы не запрещали никому из своих бывших собкоров искать себе нормально оплачиваемую работу по месту жительства, а с нами сотрудничать на гонорарной основе, - прячет глаза Оскар Нуссбаум. - Так большинство из них и поступило. Почему бы вам вместо бесполезного ожидания помощи из Москвы и VDA для поддержки ставшей неэффективной работы корпункта не устроиться на приемлемую работу рядом с домом? Может, тогда и не придётся администрации района высылать материальную помощь за тридевять земель, чтобы здесь, в редакции, кое-что поняли, а просто выдавать её на месте и лично. Кстати, шестьсот тысяч рублей редакция так и не получила..."
Моё будущее заляпано грязью, но я спокоен, зная истину. Мерзости попыток трудоустройства в "Правду Христианинбурга", в "Степные зори", на местный коммерческий канал телевидения тошно вспоминать. Я не стал унижаться перед изгнавшим меня Донченко, перед стойким коммунистом Шайдаром Николаевым, перед отрицающими "немецкий вопрос" "новыми русскими", смеявшимися надо мной, изгоем в новой ипостаси. Я сделал всё, что было в моих силах и доволен новой подборкой фактов отчуждения человека.
"Альберт Генрихович, - тепло произносит Сёмен Утятин, мельком взглядывая на обиженно сопящего Оскара Нуссбаума, - решать в итоге вам..."
"Мы и дальше готовы высылать полагающееся вам пособие до момента вашего выезда в Германию", - поддакивает главный редактор.
Я молчу. У меня нет выбора. Я не могу поступиться собственными принципами, поэтому не уйду из газеты "по собственному желанию", я не оставлю им шанса выглядеть заботливыми и благородными российскими журналистами, ковавшими справедливость и демократию. В истории со мной они будут такими, какие они есть. Не буду другим и я.
"Теперь я очень хорошо понимаю, почему наша эмиграция в Германию необратима, - с горечью говорю я, оглядывая коллег, некогда присудивших мне премию за "Единоборство", - мы сами не оставляем друг другу надежды остаться. Я люблю великую убогую Россию и никогда не перестану любить её, какой бы она ни была, какие бы сказки о ней ни рассказывали. Я уеду при первой возможности, но всю оставшуюся жизнь я буду болеть о России, о моей газете..."
Их не трогают мои сентименты.
"Не падайте духом! - юродствует Оскар Нуссбаум. - Всем россиянам сейчас нелегко, а тем более - российским немцам. Но нельзя опускать руки."
Парафраз повисает в воздухе без ответа.
Отвратительное, некрасивое лицедейство. Я бросаю перебинтованную изолентой шариковую ручку, рву исписанные торопливой рукой страницы. Тысяч двадцать пять - тридцать по гонорарной шкале господина Нуссбаума мелкими клочками летят в корзину. Всё-равно "новые русские" в новой немецкой газете не оценят мой труд даже "оскарами".
Я расстроен до слёз, но сегодня даже слёзы детей никого не трогают...
2 марта 1995 года.
Я сижу перед телевизором и вот уже несколько часов с немым ужасом читаю титры РТР:
"Вчера вечером подло убит Владислав Листьев. Пусть наше молчание служит предостережением властям и обществу о том, что страна, в которой существует беспредел преступного мира, не имеет будущего."
Все каналы телевидения прекратили передачи до семи часов вечера. В эфир выходят только информационные программы.
"Влад убит профессионалами," - говорит его друг Андрей Макаревич.
Я читаю титры и заново переживаю всё, что пережил сам.
Я солидарен с журналистами РТР и сегодня не напишу ни одной строчки, кроме этих...
Мне казалось, что я вышел из пут депрессии, причины которой известны: тяжёлая затяжная болезнь, череда стрессов безработного, пессимистический взгляд на жизнь, обычные, беспросветные будни... Зная, что со мной происходит, я искал понимания и поддержки VDA, "Neuer Weg", близких по духу людей и всякий раз, натыкаясь на противоположную моим ожиданиям реакцию, получал сильнейшую сердечную боль, тоску, сожаление о том, что вообще обратился за помощью. Всё это бросало меня в новый круговорот тревоги, напряжённости, страха за будущее семьи. Работа над "Страданиями последнего собкора", над "Изгоем", некоторые журналистские открытия оказывали психотерапевтическое воздействие позитивного характера, поддерживали лучше депрессантов, о существовании которых я знал, но в лечебных целях не применял - не приучился заботиться о душе пилюльными подкормками. Я знаком с основами аутотренинга и медитации, все мои действия доказывают попытку выйти из кризиса с помощью анализа и коррекции ситуации. Совсем недавно на глаза мне попала рекомендация психотерапевта Тарасова для тех, кто начал путаться в депрессивных сетях, кто хотел бы научиться ослаблять переживания, снижая их актуальность, а то и вовсе ликвидируя их. Я был приятно удивлён тем, что всю мою сознательную жизнь интуитивно придерживался решениям, выработанным собственным опытом, собственными бесконечными размышлениями, совпавшими с новейшими рекомендациями. Во-первых, советовал Тарасов, нужно записать тревожащий эпизод в виде небольшого рассказа от первого лица в настоящем времени, попытаться как можно точнее вспомнить все события, восстановить диалоги, зафиксировать чувства; во-вторых, переписать эту историю так, как бы вы хотели, чтобы она произошла, пойти навстречу преследователю, отомстить мучителю; в-третьих, полюбить человека, которого вы ненавидите. Нужно делать всё, что хотите: создать новые диалоги, описать чувства, придумать собственный финал и развязку.
Я писал свои "бессмертные" произведения от первого лица в настоящем времени, писал иногда спустя несколько месяцев после событий, вспоминая детали до мельчайших подробностей, кое-что выдумывая, подгоняя под результат, не отступая от истинного кульминационного взлёта этого события, в чём и заключалась ошибка - я вытаскивал на свет божий новый стресс, являвшийся закономерным продолжением старого. Пора бы поставить точку. Простить всех, кто меня не понял, кто был ко мне жесток, полюбить...
Непротивление злу насилием...
Первое побуждение после прочтения письма из редакции "Neuer Weg" - написать гневное ответное обличение. И я уже настрочил то, что выдал воспалённый негодованием мозг. Отстояв справедливость на нескольких страницах, я лицедействую и анализирую. В принципе, бумага стерпит и не такое. Я - нет: надоело переживать, мириться с бессоницей, головными болями, мрачным настроением, преувеличением духовного кризиса...
Простить и полюбить...
Как всё просто, когда смотришь со стороны!..
Мне жаль, но я рву написанное...
Через две с половиной недели печатная машинка отстукала ответ, который поможет редакции уволить смутьяна незамедлительно:
"Уважаемый Оскар Нуссбаум, дорогие коллеги!
Получил Ваш ответ на очерк "Страдания последнего собкора" и от комментария воздерживаюсь. Восьмого марта в пять утра в Сургуте вызвали "Скорую помощь" - сердечный приступ. Электрокардиограмма засвидетельствовала: "Миокардиодистрофия сложного генеза, экстрасистония". К сожалению, у меня были дополнительные волнения, связанные с тем, что врачи христианинбургской городской поликлиники требуют полис обязательного медицинского страхования, но редакция "Neuer Weg" так и не прислала подтверждение страховых платежей. Это противоречит логике и законодательству. Я звонил Вам по этому поводу, но Вы отказали не объяснив. Обращаюсь к Вам с повторным запросом. Листок нетрудоспособности за прошедшие дни прилагаю. Курс лечения сердца прошёл - как слону дробина. Санаторно-курортное лечение не по карману. Без страхового полиса речь об этом вести бесполезно. Пришлите для ознакомления Ваши условия трудового соглашения на гонорарной основе, быть может, они меня устроят.
С уважением..."
Они выбросят меня на улицу, когда получат последний листок нетрудоспособности.
Простить и полюбить...
Сердечный приступ - не выдумка. Это еще одна правда, настигшая меня за восемьсот километров от дома, в Сургуте, куда я приехал окунуться в нэпманскую жизнь нефтяных королей, выкачать из чёрных недр звонкую монету газетной рекламы, а еще - к Алёнке за дочерью Оксаной, работавшей продавщицей в одном из бывших её магазинов.
Моя сестрёнка, моя малышка переживает ещё более трудный, чем у меня, период: чеченская преступная группировка отобрала у неё не только товар на сумму в сто пятьдесят миллионов рублей, но и лицензию на право торговли, квартиру, право на счастливую жизнь, вышвырнув семью на улицу. Всё потому, что Алёнка отказалась работать на мафию. Среди бела дня в Сургут на самолёте прилетели двадцать пять вооруженных боевиков, сделали своё дело и безнаказанно убрались восвояси, оставив тяжёлые воспоминания чеченского беспредела. Они держали её под пистолетом, грозили изнасиловать на её глазах маленькую дочь, убить мужа... Мог ли я не взволноваться её рассказом? Мог ли не забеспокоиться о собственной дочери?.. А тут ещё Владимир, с которым Алёнка прожила столько лет, предал её... В тот день они все изрядно выпили, Владимир открыто волочился за Аленкиной подругой, тискал её в углах квартиры, целовал на глазах жены и дочери... Потом Алёнка попыталась покончить жизнь самоубийством, началось выяснение отношений... В итоге он ушёл с той, которая манила призрачным счастьем, манила, чтобы к рассвету вернуться со слезами раскаяния к мужу-рогоносцу. Пока Владимир таскался по злачным местам Сургута, я лихорадочно искал способ вывести её из маниакальной идеи самоуничтожения. Я натолкнул её на мысль написать мне рассказ обо всём, что её тревожило, заострив особое внимание на "чеченской" истории как ключевом моменте трагедии. Я хотел, чтобы она, обдумывая фразы письма, пришла в себя, а я, получив время, придумал, что делать дальше. Мне казалось, что поступил я правильно, но время шло так быстро, писала она так торопливо, что мною овладела паника! Я не знал, что я ей скажу, когда она поставит последний решительный восклицательный знак!.. И тогда сердце, моё изношенное, израненное в житейских боях сердце своим прерывающимся, ухавшем в пропасть ритмом выручило, подсказав единственно правильный выход: переключить внимание Алёнки на меня.
Она сидела за круглым столом в нескольких шагах от меня, лежавшего на диване, плакала навзрыд и писала, часто отрываясь, чтобы громко, взахлёб рассказать ещё один эпизод из несостоявшейся жизни с Владимиром. Ей было очень трудно понять смысл сказанного мною.
"Сердце схватило", - повторил я, боясь, как бы она не разоблачила во мне перестаравшегося актёра. - "Позвони, пожалуйста, в "Скорую..."
"Алька, ты серьезно?.." - в зарёванных глазах появилось обнадежившее меня беспокойство.
"Как никогда..."
Через несколько минут прибывшие врачи - их почему-то оказалось трое - с помощью хитрой аппаратуры подтвердили то, что я хотел симулировать, но что оказалось в действительности, о чём я даже не догадывался, сделали укол и перед отъездом предупредили Алёнку, чтобы окружила меня заботой, напрасно не беспокоила и утром отправила в больницу.
"Это серьёзно? - спросила Алёнка медиков уже на выходе из квартиры. - Объясните, пожалуйста, популярно, а то я ничего не поняла..."
"Каждый человек имеет сердце, - живо откликнулась старшая спасательной группы. - Сердце - "пламенный мотор" - в основной своей массе состоит из мышц, средний слой которых называется миокардом. Это он отвечает за работу сердца. Большой расход энергии требует равнозначного её восполнения. Ослабленному сердцу трудно справиться с жизненными неурядицами..."
"Что вы имеете в виду?.."
"Пить меньше надо!" - обронила одна из женщин.
"Хм... Альберт не алкоголик. Иногда, правда, выпивает... Но чтобы это было основной причиной... Нет, это не то!.."
"Я врач и могу назвать причины, - продолжила старшая. - Ослабление функции сердечной мышцы было вызвано перенесённой недавно операцией на лёгком, плохим питанием, дальним путешествием, переохлаждением или перегреванием, стрессами, недостатком свежего воздуха и сегодняшним перенапряжением. Ему нужно ложиться на лечение в кардиологическую клинику. Немедленно. От нашей помощи он, как вы слышали, отказался..."
Напряжение кошмарной ночи было снято лишь к обеду, а к вечеру, сославшись на необходимость срочного лечения, я забрал Оксану и уехал домой.
Не мне было решать, что делать с вернувшимся от любовницы Владимиром.
Алёнка оставила дочь и мужа и уехала в Москву. Чем она там занимается, где живет, на какие средства существует, неизвестно. Иногда она звонит мне, говорит, что работает в министерстве нефтяной и газовой промышленности, живёт в гостинице, но я почему-то не верю и снова волнуюсь, думая о том, как бы она не погибла в одиночестве, бродя по бесчувственному городу, по его холодным каменным лабиринтам улиц. Вероятно она считает себя виноватой передо мной, но это не так: то было время обострения болезни, совпавшего с разыгравшейся в атмосфере Земли магнитной бурей, из которой мы оба вышли изрядно потрёпанными. Надо было выстоять и мы выстояли, теперь многое надо начинать сначала...
Алёнка, прости, я ничем не смог тебе помочь!..
Директор и главный врач краевой физиотерапевтической лечебницы в городе Яровое Тамара Семёновна Хоменко, замечательный человек, искусная целительница, добрая слава о которой распространилась от берегов Тихого океана до Балтийского моря, прослышав о моём недуге, пригласила к себе, заверив, что не возьмёт с меня ни копейки, поскольку помочь известному журналисту немецкой газеты считает для себя высшей честью.
"В вопросах гуманитарной помощи творческим людям нашего региона я не хочу отстать от главы администрации Владимира Томилова", - сказала она мне после прошедшей в зале лечебницы пресс-конференции, на которую я приплёлся, сбежав из-под надзора Ренаты.
"Примите лучше кого-нибудь из детей нашей редакции с условием - мы сделаем вам хорошую рекламу..." - предложил компромисс я.
"Хорошо, пусть присылают детей. Но вместе с ними я буду ждать и вас."
Я поблагодарил за заботу и отказался. Будь у меня миллион, я бы сказал: Тамара Семеновна, мне, пожалуйста, "люкс" с окнами в сад...
Глава одиннадцатая
30 мая 1995 года, вторник.
В Москве адское пекло: 32 градуса в тени. Газеты сравнивают жару с температурой весны 1891 года. Сто лет назад город не задыхался в сизом смоге промышленных предприятий, выхлопных газов автомобилей и плавящегося асфальта. С Казанского вокзала, куда я приехал после двух с половиной суток варева в наглухо запечатанном смрадном вагоне пассажирского поезда, увозят один труп за другим - сердечники мрут как мухи.
Удивительно, но я ещё жив. И мне предстоит ещё добраться до редакции, выяснить вид на жительство в редакционной гостинице и порасспросить коллег о практической возможности получения гостевой визы в Германию немцу из Борового - Рейш Антону. Я решаю так: если редакция не владеет нужной мне информацией, придётся звонить Якову Мауэру. Три дня назад мы созвонились с ним по телефону и договорились, что он встретит меня на вокзале. Он сам предложил мне это. До такой наглости я никогда не доходил, поэтому до гостиницы "Севастопольская", куда переехал МГСН, доберусь сам. Где-то там, на 12 этаже нашли убежище кочующие немецкие организации: МГСН, фонд "Bildung", общество "Widergeburt", Международный и Всероссийский фонды реабилитации и помощи жертвам сталинизма и трудармейцам. Мне жгуче хочется познакомиться поближе с выдающимися людьми современности, лидерами немецкого движения: Яковом Маурэр, Герхардом Вольтер, Виктором Дизендорф, Александром Дитц. И пусть трескуны от политики межнациональных отношений оценивают каждого по-своему, для меня важнее всего просто узнать их чисто человеческую суть. Могу ли я из своей сибирской глубинки мечтать о большем? О нет, я знаю, есть среди нас весёлые ребята, собирающие досье на каждого, о ком хоть раз гудел народ, чтобы потом, когда придётся туго, грязным шантажом выбивать теплое местечко под редким солнышком исторической родины: "Если останусь не у дел и мне никто не поможет, я открою службу знакомств!.."
Я ныряю в многолюдную прохладную "подземку". В мчащемся поезде спрашиваю себя: какого рожна поперся в Москву? Спасаюсь от разъедающей душу деградации? А ведь действительно - в голове как в пустом колхозном амбаре кроме пыли нет ни зернышка твёрдой здоровой мысли, ломкие слова эрзац-мукой не склеиваются...
Из сплошного мельтешения за окнами вдруг всплывают последние минуты отъезда.
""Вы по-прежнему хотите, чтобы я ехал?" - в сотый, наверное, раз спросил я Антона, когда "жигули" уткнулись тупым носом в живую изгородь вокзала "Христианинбург". Ранним солнечно-зелёным утром ни в какую столицу ехать не хотелось. Представив, как по вагонам шастают воры и картёжные шулера, продавцы порно и хрусталя, гадалки, составители гороскопов, народные целители и даже настоящие поэты, подрабатывающие на продаже собственных поэтических сборников, я думаю о том, что с большим удовольствием поехал бы на дачу - меня как пенсионера хлебом не корми, только дай землю, покой и волю. - "Ещё не поздно сдать билет и вернуть деньги..." - бурчу я.
Говорливый начальник бригады сантехников строительного участка Борового - мужик не из тех, кто питается лапшой, снятой с собственных ушей. Не я - он сам позвонил мне однажды вечером и, получив разрешение на визит, прилетел с неожиданным предложением - я должен ехать в Москву открыть для него гостевую визу.
"Но это практически невозможно! - пытался остудить его пыл я. - Из России в Германию за последние десять лет на постоянное место жительства выехало несколько сот тысяч немцев, с начала летнего сезона к ним в гости устремляются десятки тысяч родственников, визовый отдел Посольства Германии в Москве выстраивает людей в гигантскую очередь, визу реально открыть лишь к осени!.."
Понять эту простую вещь Антон не желал.
"Виза нужна с первого июля - свояк получает отпуск!.."
"Ничем не могу помочь!.."
"Можете, если захотите. В кои-то веки появилась возможность съездить за границу, заработать настоящие деньги, купить приличную машину, а вы!.."
"Что - я? Я что - визы открываю?.."
"Вы можете помочь - я это знаю. Ни "Видергебурт", ни частные лица не могут, а вы можете. Другого случая у меня может не быть! У меня нет выбора, понимаете?.." - обрушивает он на меня свои доводы.
"Но я не занимаюсь авантюрой!" - Я вглядываюсь в него с большим интересом: упрямства и напористости ему не занимать, но с трезвым взглядом на жизнь какие-то нелады, и чем твёрже пытаюсь доказать бесполезность затеи с визой я , тем клыкастее становится он.
"Бросьте прибедняться! - шокировал он. - Я же помню, как вы надавали по шеям партийно-советской гидре города!.."
"И теперь вы хотите, чтобы я дал по шее Посольству Германии? За то, что вы сами не побеспокоились о визе вовремя? Не согласовали с родственниками?.. Ну хорошо, я поеду, поговорю с кем смогу, но гарантировать успех не буду. Мы вместе звонили в редакцию, в МГСН, вместе выяснили - все варианты тупиковые, законного пути нет!.."
А вдруг он передумает? Торчать дома надоело до чёртиков! Хочется посмотреть в глаза коллег, узнать, что будет с газетой, что за интриги ведут они там, в редакции.
Антон Рейш беспокойно ворохнулся, услышав перестук колёс подползающего к станции поезда.
- Денег хватит? - спрашивает он.
- Я не мот - живу по-спартански, - слегка обижаюсь я.
- Оставьте сомнения, а то всё сорвётся...
- У вас и без того один шанс из миллиона, - прививаю иммунитет к провалу затеи.
Я еду. Попытка не пытка. Не мне кусать локти из-за непрошибаемой мужицкой логики с русским "авось прорвёмся!.." Могу лишь поклясться, что криминальную визу моему фану не возьму.
Слова, слова, что с них взять?
Пытка московским пеклом запомнится мне на всю жизнь, если через пару минут не свалюсь на асфальт замертво как тот бледно-жёлтый старик у станции метро "Савёловская", который смотрит на врача "Скорой помощи" остекленевшим взглядом.
Иду в редакцию как овен на заклание. О встрече с коллегами стараюсь не думать, чтобы не перегружать надрывающееся от духоты сердце. Мозг не кофейник, его не отключишь. Перед глазами проносятся воспоминания встреч с журналистами "Neuer Weg" в стенах редакции, на съездах и конференциях, в Германии и дома. Все они неплохие люди, просто так получилось... Приезжая сюда, я всегда приносил цветы, дарил первой встречной женщине. Приятно было чувствовать себя немножечко джентльменом, немножечко романтиком, немножечко сибирским валенком.
Нынче всё изменилось.
В стародавние времена, году эдак в девяностом, когда я был наивным ребёнком, над зданием, вместившем с десяток солидных советских газет и журналов, было написано слово, в которое верили миллионы граждан Советского Союза - "ПРАВДА". "Neuer Weg" была органом ЦК КПСС и родной дочерью "ПРАВДЫ". На корочке удостоверения собкора "ПРАВДА" была тиснена серебром. Она горела и в моём сердце.
Нынче всё изменилось.
Изменилось не в лучшую сторону.
О тоталитарном режиме я не тоскую, мне нужны чистота и порядок в жизни.
Я спел лебединую песнь, на "бис" повторить не получится.
Постовой милиционер пропускает меня, бегло просмотрев красное удостоверение. Я вхожу в лифт, следом впархивают три девушки. Стоя в углу тихо завидую журналисткам "Работницы", чьи баталии в озлобленном политизированном российском обществе только начинаются - они о чём-то спорят и внимания на меня не обращают. Я - читатель, принесший в газету несколько десятков восторженно-благодарных страниц рассказа о деревенском почтальоне, дворнике или враче - большинство пишет об одном и том же со времён Кирилла и Мефодия - создателей русской письменности.
Секретарша Оскара Нуссбаума предлагает подождать.
- Оскар Анатольевич вышел, - не прекращая печатать на машинке текст, поясняет она, - а вы по какому делу?
- По личному, - срывается с моих губ.
Я здесь чужой. И мне не хочется как раньше побродить по кабинетам, выпить с коллегами крепкого чаю или чёрного кофе, поделиться мнением о настроениях сибирских немцев, о роли газеты в развитии их культуры, об экономике края и района, о политизации деревни... Предчувствие тяжёлой встречи с Оскаром Нуссбаумом и его соратниками отнимает последние силы, я опускаюсь в кресло, прячусь за тёмные стёкла очков, достаю из кармана записную книгу-дневник, сшитую из старых тетрадных листов, погружаюсь в чтение: "В книге С.Н.Лазарева "Диагностика кармы" наткнулся на интересное высказывание: "Все ждут готовых решений, забывая о том, что обязательным условием для возрождения является тяжёлая и мучительная работа, суть которой человечеству давно известна: это стремление понять окружающий мир, исследовать его законы и вести себя в соответствии с этими законами..."
Поиски истины и справедливости измучили меня вконец, духовное возрождение где-то рядом, быть может, сейчас откроется дверь и...
"Прежде чем впервые взяться за перо и написать первое авторское слово, нужно пройти большой мучительный путь очищения души от скверны, путь духовного усовершенствования. Но и тогда нужно хорошо продумать, не нанесет ли оно, это слово, рану тому, о ком пишешь, кому пишешь, как оно спустя время отзовётся в тебе самом: лечащим душу добром или уничтожающим, испепеляющим злом... Болезнь не зло, а способ остановки программ распада духа..."
Звучит более чем убедительно. Я еще помню, какой путь очищения прошёл прежде чем ввязаться в эту нескончаемую драку. Тогда я только предполагал, какая гремучая смесь может накапливаться в единице информации от слова к слову и вдруг взрываться без дополнительной детонации. Собственно говоря, я и после, работая в газетах, взорвал не одну "бомбу" - этому меня специально учили в университете, но не на кафедре журналистики, а в университетских коридорах... Я сознательно готовил один взрыв мощнее другого, методично разрушая устоявшееся рабское сознание Системы, заботясь единственно об одном - чтобы осколки не ранили рикошетом автора, не зацепили газету. Увы, я стремился к изложению фактов, остро комментируя их, забывая о том, что правда, рассказанная о проступке человека рождает ответную злую реакцию вплоть до маниакальной мечты о мести. Это особенно касается коммунистов со стажем, потерявших не просто работу - власть. Тотальный распад моего духа начался осенью девяносто третьего года, когда я начал понимать "демократию" Бориса Ельцина. Катастрофическое ухудшение положения "Neuer Weg", безработица, смятение народа... Болезнь остановила этот страшный процесс, я едва выжил, а выжив, зарубил себе на носу: не переходи незнакомую реку вброд! Журналистика - состояние души известное, но человек, которого она берется судить - тайна за семью печатями! Узнать эту тайну пытались тысячи философов - безуспешно! Так кто же я такой, чтобы в кавалерийском наскоке проникнуть в святая святых - в душу незнакомого человека, если до сих пор не знаю, чего хочу сам?
Я вызвал к жизни много служителей дьявола, за что и поплатился здоровьем? А может, все до удивления наоборот: мои болезни - раны борьбы с ними? Угодно ли Богу, чтобы люди не боролись со своими пороками? Интересно, что бы Он сказал, узнав о моих мучениях, сомнениях, поисках и потерях?
Я вздрагиваю: в приёмную входят Оскар Нуссбаум и Мария Горячева. Сердце моё начинает бешено колотиться, я почти теряю сознание, но поднимаюсь навстречу, успевая ревностно отметить цвет молодости и здоровья в лице главного редактора. Раньше, как правило, в редакции работали литераторы, ставшие известными немецкими поэтами и писателями, а этот... Этот вроде меня, недоучки... Хотя нет, он закончил Московский государственный университет, напрасно я так... Он моложе и у него всё впереди, чего нельзя сказать обо мне - память о Штейнгауэре в стенах редакции уже не живёт - они не узнают своего собкора!..
- Вы ко мне? - останавливается Оскар Нуссбаум. - Не припомню...
- Позвольте представиться, - сдержав обиду, говорю я, глядя на коллег несколько свысока, с высоты занывшего достоинства, откуда растерявшийся шеф показался белой сдобной булочкой, а ответственный секретарь - разбуженной к ужину бабушкой, - собственный корреспондент в Алтайском крае Альберт Штейнгауэр. Мы созванивались накануне.
Никогда в жизни я с таким смачным наслаждением не читал тихую панику в глазах "золотого Оскара"! Он думал, что со мною всё кончено и я никогда не появлюсь в "Neuer Weg", которую он задумал прихватизировать!..
"Все смешалось в доме Облонских..." Ах, Лев Николаевич, вас бы сюда!.."
- Я приехал на несколько дней, могу ли быть чем-нибудь полезен?..
Мария Горячева больше всех изумлена появлению живого, широко улыбающегося собкора, о котором говорили, что дни его сочтены - рак легких. Во мне прорывается искушение задрать трикотажную футболку и показать лилово-розовый шрам, бугрящийся от середины груди под самую лопатку, а чтобы поверили окончательно, сказать тоном бывалого фронтовика: я видел смерть в лицо!..
Но я ничего этого не делаю.
Оскар Нуссбаум маскирует растерянность недоумением:
- Зачем вы приехали? Я же предупреждал, чтобы не тратились понапрасну.
- Вы предупредили мою жену, которая ничего не поняла - отвратительная телефонная связь... - говорю я, пряча улыбку. - Вообще-то сюда меня привело дело человека, который верит в ваше могущество...
Оскар Нуссбаум приглашает войти в кабинет.
- Зря вы приехали, - повторяет он, закуривая дорогую сигарету с оранжевым крапчатым фильтром. Ему явно не хочется видеть меня, почему - не знаю. - Госпожа Хертрампф не может переступить порядок, поэтому... - он разводит руками.
Я знал, что с визой ничего не получится, но изображаю растерянность деревенщины, вынуждая предпринять хотя бы вялое телодвижение в заданном направлении.
- Позвонить Карлу Шульцу? - бормочет себе под нос Оскар Нуссбаум.
- А где он?
- В Кёльне. Корреспондент радиостанции "Deutsche Welle". В русской редакции много журналистов из бывшего Союза.
- Это я знаю. Поначалу я решил, что Карл Шульц имеет связи с Посольством Германии в Москве.
- Связи у него повсюду, в Посольстве тоже. Фрау Хертрампф он знает лучше меня.
- Кто она?
- По-нашему говоря, руководит отделом виз и регистраций. - Он набирает номер, заглядывая в телефонный справочник редакции. - С Карлом мы часто созваниваемся, - не молчит он.
Все ясно: без консультации Карла Шульца Оскар Нуссбаум руководить газетой не может или просто перестраховывается. Бывший главный редактор "Neuer Weg" стоял на капитанском мостике недолго, но вывел наш корабль из опасной зоны подводных рифов в форватере негативного отношения правительства России к немецкому народу. Оскар Нуссбаум, по слухам, собирается поднять пиратский флаг и начать тиражировать продукцию информационных агенств, снизив до минимума собственное производство. С экономической точки зрения это выгодно, мораль же газетных корсаров не волнует.
На другом конце света на звонок пирата отозвался Евгений Варкентин.
- Вам нужен Карл? Подождите минутку, сейчас позову.
- Попроси сделать твоему знакомому служебную визу, - прикрыв ладонью микрофон телефонной трубки и глядя куда-то мимо меня, делится наконец своей идеей Оскар Нуссбаум.
- С каких это пор "Deutsche Welle"стало нуждаться в сантехниках? - моё удивление безгранично.
Оскар Нуссбаум молча всучивает мне трубку. Я коротко объясняю своему бывшему шефу проблему Рейш Антона, отказываясь понять, зачем новый шеф подставил меня.
Не понял розыгрыша и Карл Шульц, проводивший в студии звукозапись.
- Тебе, Альберт, я могу организовать поездку в Кёльн, - подтвердил наши прежние приятельские отношения Карл, - но твоему знакомому!.. Нет, извини. И вообще - это всё не так просто, как вам там кажется: моя жена обливается слезами в Москве, а я ничего не могу для неё сделать!.. Ты понимаешь? Не могу!..
После разговора с Карлом я смотрю на сидящего передо мною человека с презрением. Вспоминаю, что совсем недавно здесь судили "Страдания последнего собкора" и его автора. Интересно, какой приговор прозвучит сейчас?
- Так, - тяжело вздыхаю я, - с этим вопросом покончено. Вопрос второй: что нового в редакции?
- Что вы имеете в виду? - надевает очки Оскар Нуссбаум.
- Кто из новых вольнодумцев застрял в зубах редколлегии?
Он смотрит на меня долго, пристально и зло.
- Вы получили мой приказ?
- Приказ?
- Мы сократили должность собкора в Алтайском крае. С десятого июля работать у нас вы уже не будете. У вас есть месяц и десять дней, чтобы найти другую работу.
Врезал он мне под самый дых. Хорошо врезал. А сам сидит и смотрит, как я усваиваю. С пищеварением у меня полный порядок, не считая семи дней голодания прошлым летом, поэтому я не давлюсь. Я предчувствовал такую развязку. Предчувствие - качественно противоположная форма мечты: предчувствуем мы гадкое, мечтаем о прекрасном. Мечта о счастливой жизни меня не покидала, но эта сказка не желает стать былью, былью становится всё то, что я напророчил, проще говоря - накаркал...
Где-то в ящиках большого редакторского стола хранятся сердечные капли, но они не для меня - я хочу справиться с чудовищной реальностью сам.
Оскар Нуссбаум протягивает оригинал приказа и копию письма.
"Не желая окончательно прерывать сотрудничества, предлагаем Вам остаться нашим автором..." - писал он двадцать с лишним дней назад. - "...То есть за все Ваши материалы, которые редакция сочтёт нужным опубликовать, Вы будете получать гонорары..."
Нет, это просто издевательство!..
- С увольнением всё ясно и возражений нет, - сохраняю внешнее спокойствие я. - А сотрудничать... надо подумать. Я не знаю, сможем ли мы с вами сотрудничать.
Постепенно во мне появляется беспокойство внезапного освобождения от многих проблем. Ощущение такое, будто отпущенная на свободу душа полетела в небо детским воздушным шариком. Оскар Нуссбаум проявляет необыкновенную милость, предлагая заключить мировое соглашение о дружбе: аннулировать приказ об увольнении "по сокращению штата" и внести в мою трудовую непорочную книжку запись "по собственному желанию", и не сейчас - когда получу разрешение на переселение в Германию.
- Там вам потом будет легче с трудоустройством! - убеждает он.
Вот так, "по собственному желанию" и были выброшены за борт четыре региональных собкора! Я последний... Сокращая редакцию, Оскар Нуссбаум не хочет дурно выглядеть перед изумлёнными немцами. Он добивается согласия на продолжение сотрудничества, которое вряд ли сочтёт нужным поддержать, получив от кого-нибудь из нас критический материал в адрес тех, кому решил служить. И надо же, какая в нём уверенность, что я уеду в Германию! Я лично еще сомневаюсь, а он уже знает на все сто процентов!
- Переписывать и переделывать ничего не нужно, пусть всё останется как есть, - говорю я, зная наперед, что мне тоже придётся отвечать за свою деятельность перед соотечественниками, которые не поймут сделки с совестью.
- Не хотите подрабатывать? - удивляется пират. - Газеты Германии платят приличный гонорар, только пиши и отсылай. Устройтесь в районку и пишите...
Я вижу, что главному редактору центральной газеты бесполезно объяснять разницу между парализованной экономическим кризисом провинцией и вечно деятельной столицей. Да и популярность бескомпромиссного журналиста не ко двору новым хозяевам, разворовавшим Россию до последнего гвоздя, без которого невозможно сколотить новую экономику. Моё имя когда-то открывало все двери, теперь оно же захлопывает их перед самым носом со страшной силой и ненавистью. Я собираюсь с мыслями, чтобы помочь Оскару Нуссбауму влезть в мою подпорченную шкуру, но тот, видя моё замешательство, относит его на счёт паники безработного, говорит:
- Вчера у нас был Виктор Краузе - вернулся из Швейцарии.
Тут должна быть какая-то связь.
- Из Швейцарии? Что он там делал?
- Что делал не знаю, а был с Генрихом Мартенсом - председателем Межгосударственного Союза немецкой культуры.
- Я знаком с Генрихом Мартенсом. Отношу его к редким среди нас интеллектулам.
- Я говорил с Виктором о вас. По его словам, вы сами не хотите сотрудничать ни с "Deutsche Ring", ни с "Правдой Христианинбурга", ни со "Степными зорями". Почему?
Вряд ли когда-нибудь я буду плохо думать о Викторе Краузе, которого считаю своим попечителем, тем, кому никогда не навязывал свою дружбу.
- "Deutsche Ring" - газета на немецком языке, а я пишу по-русски, в редакциях нет штатных переводчиков - это вам что-то объясняет?.. - Я с холодной ясностью вдруг вспоминаю, что Оскар Нуссбаум знает немецкий хуже меня, но это не мешает ему подписывать газету в печать и решать проблемы национальной прессы на высшем уровне. - Я полгода работал в "Deutsche Ring" на полставки и знаю, как выгодно сидеть в центре региональной информации. Знает это и Виктор Краузе. И он не стал задерживать у себя корреспондента, тяготеющего к "Neuer Weg". Он не создавал нетерпимые условия, я сам понял двойственность своего положения и ушёл, не испортив дружеских отношений с коллегами.
Дошло до него или нет - его проблемы.
- Где вы остановились? - а в лице забота и только я - подлец.
- Пока нигде. А что, редакционная гостиница в Бескудниковском переулке сгорела?
- Мы отказались содержать её.
- Понял.
Я звоню Якову Маурэру.
Чуть позже, сидя в мчавшемся поезде московского метрополитена, я думал о том, что в России вместо старой "Neuer Weg" появилась новая газета, сохранившая традиционные элементы немецкой национальной прессы, ориентированная на проживающих в Москве (по отчетным данным социологов тридцать тысяч человек) и Санкт-Петербурге, не забывая, как было написано в рекламке, и о наших традиционных подписчиках в регионах Поволжья и Западной Сибири...
С уходом из газеты Карла Шульца Оскар Нуссбаум, "не забывая", резко сократил количество живой информации из отдалённых регионов страны, где компактно проживали российские немцы, переориентировав свой интерес на удовлетворение потребностей денежных воротил.
Нынешняя "Neuer Weg", по её же свидетельству, это: "...последние события в политической и экономической жизни стран СНГ тиражом пятьдесят тысяч экземпляров; материалы немецких журналов и мировых информационных агентств; аналитические обзоры российских экспертов и журналистов; культурная жизнь России и досуг в Москве..."
Деловой мир Москвы получал газету не заплатив ни копейки. Предполагалось, что он клюнет на живца и появится в стенах редакции в качестве рекламодателя - это и будет платой за полученную газету. Расчёт верный, как ни крути. "Neuer Weg" получила распространение "...в посольствах и торгпредствах немецкоязычных стран Европы, в отелях "Metropol", "Sawoy", "National", в десятках других, известных элитному сословию мира, в ресторанах и ночных клубах "Santa Fe", "Teatro", "Warsteiner", "Stanislawsky", "Karusel", "Hippopotam", "Royale", супермаркетах, международных выставках, в бизнес-центрах "Sovinzentr", "Americom" (Hotel "Radisson-Slawjanskaja"), "Pallada", "Technopark"...
"Не забывая", Оскар Нуссбаум "со товарищи" постеснялся с такой же подробностью перечислить те края и области стран СНГ, где проживали немцы - тот читательский контингент, на которого указывали они в регистрационных документах, обосновывая политическую и социальную значимость издания газеты.
"Neuer Weg" всегда играла консолидирующую роль, укрепляя национальную связь регионов, выполняя сложную функцию информационного центра, была неформальным руководящим органом немецкой культурной автономии. Без газеты такого направления говорить о возрождении национальной самобытности российских немцев смешно. По большому счёту нельзя, конечно, упрекать Оскара Нуссбаума и редколлегию в том, что они приняли во внимание горький опыт борьбы Карла Шульца и после его ухода пошли другим путём. Еще совсем недавно, весной 1994 года, в письме президенту России Борису Ельцину и канцлеру Германии Гельмуту Колю журналисты "Neuer Weg" информировали о своём бедственном положении, но их, похоже, проигнорировали.
Глава двенадцатая
Несколько дней спустя, вернувшись из Москвы, Альберт Штейнгауэр шёл в редакцию "Deutsche Ring". Раскрутив Виктора Краузе, он мог получить информацию, в какой сфере экономики есть шанс на успех. Ему нужна была работа. Кормить семью было практически нечем. Безработица действовала опустошающе не только на карман, но и на сердце: ничто в этом мире его больше не интересовало, кроме будущего, в звериные глаза которого он не мог смотреть без содрогания.
Раньше он заходил во все кабинеты редакции, приветствовал творческую братию, рассказывал занимательные приключения, слегка приукрашивая острые сюжеты, выслушивал городские сплетни, обещал подкинуть в следующий номер свежий как прошлогодний снег материал, разумеется тут же забывал об этом, шёл дальше. Он достигал своей цели и был доволен: некоторое время о нём говорили взахлёб. Теперь он держался тени, чем разжигал ещё большее любопытство тесного круга журналистов немецких и русских газет, не понимавших мрачного имиджа Штейнгауэра. Он прошёл по длинному коридору не повернув головы на раздававшиеся в кабинетах с открытыми дверями знакомые голоса, вошел в приёмную, пересек её, остановился на пороге кабинета главного редактора, прислонился к косяку и долго разглядывал знакомый добродушно-усталый профиль Виктора Краузе. Он гордился человеком, ради которого совершил переворот в "Deutsche Ring", сместив с поста прежнего главного редактора... Это была дружеская благодарность Виктору, который в своё время подсказал Альберту о вакансии собкора в "Neuer Weg". Виктор ни разу не вспоминал об этих прецедентах, но очень часто помогал Альберту в его нелегкой работе. При этом Альберт никогда не забывал о том, что кроме него самого многие журналисты носили псевдонимы тайных агентов КГБ, все эти кадровые перестановки совершались под контролем органов, и если бы у тайного куратора и главного редактора немецкой газеты прорезался бы зуб на Штейнгауэра, Альберт навсегда бы остался не у дел.
Альберт с улыбкой вспомнил жалобу Чейтса: "Если вы помогли другу в беде, он наверняка вспомнит о вас, когда снова окажется в беде." Любил он крылатые выражения. "Добродетель - сама по себе наказание", - закон Деннистона. А из закона - следствие: "Если вы однажды что-то сделали правильно, то кто-нибудь обязательно попросит вас сделать это еще раз". Удивительно, но помнил он и комментарий Блоха: "Добродетель не окажется безнаказанной". К чему была нужна ему эта книжная мудрость? Добродетель Виктора должна была испробовать кнута: появление Штейнгауэра включало мозг молодого главного редактора в электрическую сеть страны. Помогал он Альберту тысячу раз, вот он и пришёл снова.
"Мы как две зубчатые шестерёнки в механизме газетного производства. Вылетит одна, и машина встанет... Отказать ты не сможешь, я хоть и дурак, но дурак изобретательный..." - с улыбкой думал без пяти минут безработный собкор, глядя сбоку на ушедшего с головой в правку газетных полос Виктора Краузе.
Они были друзьями, хоть и не признавались в этом. Они ненавидели друг в друге осведомителей тайной канцелярии, относились друг к другу недоверчиво и не знали, что оба вынужденно играли с огнём и были преданы своему народу.
- Кого я вижу! - закричал вдруг Виктор, оторвавшись от бумаг. - Господин Штейнгауэр собственной персоной! Добро пожаловать!.. - он шустро выбрался из-за стола, поспешил навстречу, крепко пожал руку, быстро сменил тон на укоризненный, в котором слышалась забота и нежность: - Ну что же ты, совсем забывать стал - редко заходишь. Есть проблемы?.. Впрочем, я всё знаю. Да ты проходи, присаживайся, поговорим...
Штейнгауэр был рад приёму, но могильный холод раздобревшего на дармовых харчах пессимизма скривил его рот усмешкой:
- Спасибо, не стоит: не хочу отвлекать от дела без надобности.
- Говори прямо: что тебе от меня нужно?
- Надоело пустозвонство. Хочу на передовую - давно кровь не проливал.
- Зря ты так: время для тебя у меня всегда найдется, - беззастенчиво соврал Виктор, дороживший временем как все по-настоящему деловые люди.
"Виктор, - с теплотой подумал Альберт, - ты из того теста, что убегает без дрожжей, извинившись на ходу, за что тебя можно простить..."
- Чем занимаешься? - полюбопытствовал Виктор.
- Сном да голодом.
- А если серьёзно?
Он предложил Штейнгауэру занять кресло для почётных гостей, сам уселся на своё место, отодвинув локтем бумаги - знал, что Альберт не любил, когда, разговаривая с ним, кто-то занимался своей работой.
- Серьёзно - ничем.
- Хочешь новость?
Находясь в водовороте немецких проблем, он, бывало, жаловался, что не находил времени для научной работы. В этом году опять отказался от аспирантуры - чувствовал себя нужным редакции. Под его руководством "Deutsche Ring" заметно расширила поле деятельности и даже начала выпускать в свет произведения российских немецких писателей, а также детские книжки. В данный период времени друг Альберта работал над статьёй об оставшихся в Сибири австрийских военнопленных первой мировой войны. Мечта Виктора Краузе порыться в архивах Омска, Томска, Барнаула, Новосибирска, Москвы, отыскать сенсационные исторические материалы и на их основе защитить кандидатскую диссертацию, стартовать в науку постоянно откладывалась. Альберт от всей души желал видеть Виктора в числе известных докторов исторических наук и всегда советовал не застревать на полпути, вытаскивая из ступней занозы тернистой тропы, размениваться на политические дрязги и опеку никчемных идей.
- Наверняка твой поиск следов австрийских военнопленных увенчался успехом, не зря же ты на пути из Швейцарии домой останавливался в Москве и Омске, - сказал Альберт, чтобы сменить тему. - Кстати, мой сосед - сын одного из погибших в лагерях НКВД австрийцев. Родом из деревни Глокштейн... Как-нибудь я покажу тебе одну очень интересную вещицу...
- Сделав пометку в блокноте, Виктор поделился новостью:
- Десятого июля в Славгород прилетает германская правительственная делегация, которую возглавляет Хорст Ваффеншмидт.
- Что из того? - вызывающе усмехнулся Штейнгауэр. - Оскар Нуссбаум позаботился о том, чтобы в точности с десятого июля я не имел права посвящения в дела высшего эшелона власти. Меня к нему не допустят, как, впрочем, не допустили к другому...
- Ты ездил к Шойхету?
- Да. Три дня водили за нос: позвоните позже, зайдите завтра, уехал в краевую администрацию, занят и так далее. Как пацана!..
- Не успокоился?
- Мне нужен материал к очерку!
- У меня, ты знаешь, тоже многое не получается. И бросить не могу... Но ведь Оскар Нуссбаум хотел предложить тебе остаться внештатным корреспондентом, продолжить сотрудничество! Обещал поддерживать!..
- Не нужна мне его поддержка.
- Не кажется ли тебе, что Оскар прислушался к чьей-то "рекомендации" и нейтрализовал тебя перед визитом Ваффеншмидта, которого начинают упрекать в распылении германских денег по бескрайним просторам России? Поговаривают о сворачивании даже гуманитарной помощи...
"А не твоя ли то была рекомендация, а, Виктор?", - вдруг подумал Альберт.
- Ты предполагаешь, а я уверен, что дыма без огня не бывает. Если бы не очерк, который ты тоже отказался публиковать... В игру вступил кто-то третий...
Виктор Краузе, прося пощады, немо воздел руки к потолку.
- Да я не в претензии!.. В "Страданиях..." много негатива. Но такова жизнь. Я еще многое недосказал...
- Нужно время, чтобы отстоялись эмоции, - мудро заявил Виктор. - Ты ещё многое изменишь...
- Может быть... Хотя кому нужны будут проблемы очерка через пять лет?.. С другой стороны, мне всё-равно. Через несколько лет какой-нибудь любопытный историк вроде тебя найдёт в развалинах дома мои записки и завопит от счастья.
- Не отчаивайся, я помогу тебе.
- Чем ты можешь помочь, если я не вижу смысла терзать девственность чистой бумаги?
- Вальтер Грэг учреждает новую газету, ищет толкового человека.
- Вальтер Грэг?
- Да, могу рекомендовать...
- Ты имеешь на него влияние?
- Я член редколлегии.
- Как она будет называться?
- "Август".
- Неплохо. Но зачем акционерному обществу "Kross & Partner" еще одна газета? У них есть "Христианинбургский коммерсант", есть "Krossword", кабельное телевидение... Подожди, не связано ли это с приближающимися выборами в Госдуму?
- Угадал: они выдвигают свою кандидатуру. В случае успеха депутат займёт кресло главы администрации города.
- Изумительно! За несколько перестроечных лет развернули в крае широкую торговую сеть, достигли многомиллиардного товарооборота, теперь потянулись к высшему органу политической власти!.. Газета должна подготовить избирателя к приходу мессии... Но кто он?
Виктор Краузе расхохотался, потом, вытерев навернувшиеся слёзы, сказал:
- Узнаешь, если "они" сделают ставку на тебя.
- Если это произойдет, я буду знать, что ты - "мафиози".
- Не одобряешь?
- Завидую: любой пошел бы по их пути, будь голова на плечах. И жалею...
- О чем, если не секрет?
- Это бег с препятствиями на длинное расстояние.
- Ну и что?
- Да так...
- Тебя ждут горячие новости, скандалы, криминальная хроника, восточные гороскопы, сексуальные страницы, рассказы очевидцев об инопланетянах и так далее - европейский опыт. Нудные отчёты отцов города надо забыть, героизм высокоудойных доярок тоже...
- Не доярок - фуражных голов, - смеюсь я, - то есть коров!.. Старик Капустин знал в них толк! Боже, во что превращал он мои материалы!.. А вообще - заманчиво: у "Kross & Partner", говорят, есть деньги и мозги.
- У них есть всё: деньги, автомобили, компьютеры, охрана, есть и мозги, но не так много.
- Бывшие комсомольские вожаки города урвали кусочек от золота партии?..
- А ты бы не урвал?
- Честно сказать, не знаю. Подойду ли я им?
- Не скромничай.
- Нахальство мне больше к лицу?
- Кактус!.. - сердится Виктор Краузе. - Скажи лучше, как в Москву съездил, о чем говорят Яков Маурэр, Виктор Дизендорф, Александр Дитц, Герхард Вольтер.
- Тебе нужны мои впечатления?
- Ни одного интервью? - не поверил он.
- Кое-что есть.
- Подкинь?
- Не могу. Извини. Оставлю для мемуаров. Увлекательное, знаешь ли, занятие, когда располагаешь временем.
Прибрав на столе, Виктор Краузе предложил закругляться.
- Дела в банке, - оправдывался он, чуточку краснея, - и на почту надо - читатели жалуются на плохую доставку газеты...
Штейнгауэра убеждать не было необходимости, лимит времени друга он знал. Знал он и то, что Виктор Краузе написал книгу исторических воспоминаний современников о Екатерине II, российской императрице, покровительнице переселенцев, и что в Христианинбург наконец-то изъявил желание приехать консул Посольства ФРГ в России господин Нойбауэр, у которого Виктор собирался попросить финансовую помощь на издание книги. Не знал он лишь того, что Виктор Краузе торопился не в банк и не на почту. КГБ была преобразована в ФСБ, штат был сильно сокращён, но лектора Краузе по-прежнему ждали заинтересованные слушатели...
- Позвони через пару дней, скажу результат переговоров с Вальтером Грэгом, - повторил Виктор Краузе, расставаясь на перекрёстке рядом с новым рынком, открытом в цехах завода точных измерительных приборов.
- Я позвоню. Да, узнай, пожалуйста, когда Вальтер будет у себя, чтобы я мог договориться с ним о встрече. В эти дни я буду дома до шести часов вечера, ради будущего все планы отменяются.
- А после шести?
- Учусь в автошколе и работаю на даче. Хочешь - приезжай, угощу свежим редисом. Могу на шашлычок с водочкой разориться.
- Спасибо, я бы с удовольствием, но...
- Понимаю. Но ты приезжай, когда сможешь.
- Ладно, приеду. Только ты не отходи больше от нашего дела.
- Что ты имеешь в виду?
- Сам знаешь...
Уже издали, прощаясь, он помахал рукой.
- Хороший ты человек, Виктор, - задумчиво и негромко сказал сбросивший стресс безработного Штейнгауэр, - вот так, походя, ты уже несколько лет решаешь мою судьбу... "К этому, впрочем, я и стремился, подготовив тебе платформу в "Deutsche Ring", - мысленно поправился он. - Я не знаю, кто ты есть на самом деле, какие бесы сидят в тебе, но в ближайшем будущем ты можешь на меня рассчитывать. Оскотинишься - сотру в порошок, не будь я Штейнгауэр!.."
Пока он пропадал в Москве, на шахматной доске произошли изменения. Это было ясно как дважды два. Хотелось выяснить, кто принимал решения в сражении фигур и какую роль оставили ему, оказавшемуся пешкой в чужих руках.
Глава тринадцатая
Хочешь узнать подробности дела, найди болтливого, но компетентного человека. Сделав крутой разворот, Штейнгауэр вернулся в редакцию. Он должен был сегодня же решить, связываться с "Kross & Partner", обогатившемся благодаря мозговой напруге исполнительного директора и ведущего специалиста юридического отдела Вальтера Грэга, работавшего пару лет назад следователем уголовного розыска, или лучше поберечь здоровье - в новой газете ждали славные, но, виделось ему, беспокойные дела. Грэг оставался для Штейнгауэра тёмной лошадкой, ставить на которую было рискованно.
Санька Тарабань - фотокорреспондент "Правды Христианинбурга". Когда-то Санькина лаборатория находилась через стену с лабораторией Отто Зильбера - фотокора "Deutsche Ring", недавно уволенного из редакции за систематическую пьянку - работа нового главного редактора. Теперь Санька "тарабанил" на две редакции, выполняя заказы корреспондентов. Санька был в любых вопросах сведущ, нос держал по ветру, но болтливым назвать его было нельзя. Друзья, к счастью, на то и друзья - у Тарабаня Штейнгауэр нашёл кого искал - Отто Зильбера, язык которого, по словам сотрудников редакции, - что ботало на шее коровы.
- Господи, ну как, как его зовут? - ломал голову Тарабань.
- Стоит перед глазами, а толку-то! - психовал Зильбер.
- Долг содрать не спрашивая фамилии. Зачем нам фамилия? Ты знаешь, где он живет?
- Сейчас он на работе.
- А где работает?
- Не знаю!
С глубокого похмелья, они перебирали варианты получения денег, которых хватило бы на бутылку водки или, на худой случай, на пару банок пива.
- Нате вам, склеротики!.. - выложил несколько банкнот Штейнгауэр. - На "Столичную" хватит. Роль дипкурьера поручается вам, господин Тарабань. Вы должны вернуться ещё сегодня, что бы ни случилось.
Псих Зильбера как рукой сняло.
- Вернуться с элексиром жизни - это приказ! - включаясь в игру, зловеще прошептал, округлив глаза, он.
Тарабань вскинул руку к непокрытой голове, щелкнул каблуками.
- Ваше приказание будет выполнено! Разрешите действовать, товарищ генерал?
- Идите! - сурово бросил Зильбер. - Но пленных не брать! Сообразим втроем!..
Тарабань повесил на шею фотокамеру, спрятал в карман деньги, подмигнул Штейнгауэру:
- Вооружён и очень опасен!..
Они не знали, что Альберту было от них нужно, и не понимали, с чего это вдруг он так расщедрился: компанию с ними он не водил. Он хорошо к ним относился, они вместе исколесили много дорог, но он не смотрел в коварную рожу зелёного змия. И вдруг!.. Это надо было обмыть немедля!
Как бы там ни было, а Штейнгауэр остался наедине с выброшенным за борт редакционной шлюпки Зильбером, поимевшем от Виктора Краузе и акционерного общества "Kross & Partner" одни неприятности. Любой разговор о них вызывал у Зильбера поток нецензурной брани. Вообще-то Зильбер имел острый глаз и провел несколько ошеломляющих выставок в Барнауле, Москве и Мюнхене, но с ним стало невозможно работать. Талант, успех и водка сделали его неуправляемым, эксцентричным, он всё чаще проваливал редакционные задания...
- Ну как ты там? - поинтересовался он.
- Нормально, а ты?
- Козлы! Дорогу перешёл!..
Казалось бы, подумал Штейнгауэр, Виктор Краузе и руководство "Kross & Partner" должны были с октября девяносто второго года, с момента публикации "Ссоры" затаить обиду и на меня. В то время национальные средства массовой информации испытывали экзамен на прочность: кто только не мечтал завладеть ими! Дамоклов меч банкротства заблестел над "Deutsche Ring" ещё год назад, а тогда, в октябре, поспешное решение проблем газеты вызвало грандиозный скандал. Зильбер был его участником, но лицом второстепенным, в роли крикуна.
- Рассудил ты нас справедливо, - вернулся он к старой больной теме. - Обид на тебя ни у кого нет...
- Роланд Пипеншток своими руками вырыл бы мне могилу...
- ...если бы не потерял лопату, - договорил за него Зильбер.
Пора было переходить к делу. Чтобы не выдать себя, Штейнгауэр стал лениво разглядывать лежавшую на столе пачку фотографий. Тарабань был хорошим мастером, против чего решительно возражала типографская печать - в газетах зачастую можно было видеть сплошную грязь.
- Знаешь, - заговорил Штейнгауэр, - неприятно вспоминать свинцовые мерзости, но по здравому разумению необходимо: непонятно, за что тебя уволили?
Наступив на мозоль, узнаете, насколько терпелив человек.
- Давай разберёмся! - подскочил сидевший напротив Зильбер. - Ты помнишь, с чего начал "Ссору"?
- Спроси чего-нибудь полегче - когда это было?.. Постой... Начал я, по-моему, с того, что возглавляемая Роландом Пипенштоком редакция подписную кампанию успешно провалила, набрав всего лишь около семисот подписчиков - меньше заводской многотиражки.
- Катастрофа не волновала шефа, - Зильбер не знал, куда деть своё негодование. - Ещё весной девяносто первого он перенёс свою деятельность на молодое и, как хотелось думать, перспективное дитя - газету "Степные зори", создаваемую в районе Шайдаром Николаевым.
- Да, проморгали, когда Шайдар набирал штат редакции...
- А что бы ты сделал? - закурил Зильбер и, повернувшись, приоткрыл задрапированное черной тканью окно.
- Мог привлечь внимание российских немцев к первым шагам русского редактора в немецкой газете.
- А что, компания стоящая: партийные служаки, брачные связи с кагэбэшниками, почти все - русские.
- А где ты был, когда я собрал ваш коллектив - коллектив "Deutsche Ring" и первым сказал вашему бывшему шефу всё, что вы хотели, но боялись сказать?
- Мы это сделали сами!..
- Не надо!..
- Просто Виктор Краузе мечтал о редакторском кресле, тут подвернулся удобный случай, он использовал тебя и нас!..
- Нет, Отто, нет. Я первым подал Виктору идею и разогрел вас. Потом мы ушли в тень. Я вышел на свет один, когда все вы могли остаться без работы. Мне пришлось много попыхтеть, доказывая краевой власти необходимость продолжать выпуск газеты. Виктор включился потом...
- Какая разница, кто был первым? И зачем всё это вспоминать? Требование коллектива к старому шефу было справедливым.
- Роланд Пипеншток согласился, поскольку терять ему было нечего. Ты знаешь, почему он не ушел сразу?
- Искал защиты и ждал трудоустройства в "Степные зори".
Да, все так и было. Если бы не одна деталь, о которой знали только сам Штейнгауэр, Виктор Краузе и несколько человек из госбезопасности. Западных немцев не устраивал прежний главный редактор. Прямо не высказываясь, они указывали на необходимость демократических преобразований в прессе. Взамен обещали действенную помощь. Полковник Ершов предложил заменить подконтрольного Пипенштока своим же человеком – Виктором Краузе, который регулярно информировал сотрудников „немецкого” отдела о внутренних подвижках немцев, выступая с лекциями на специальных семинарах. Лектором Виктор был платным, за его старания и только ему одному на выделенные краевой властью деньги был выстроен роскошный дом, а через короткое время купил он себе и „жигули”. Даже ветеран журналистики Капустин позавидовал заработкам Виктора, а на соответствующий вопрос Виктор не тушуясь сослался на заграничные гонорары. Гонорары были, но небольшие и редкие. Но кто об этом знал? Альберт знал оборотную сторону жизни своего друга. Известие о секретном сотрудничестве Виктора Краузе с госбезопасностью Штейнгауэра не удивляло. Он принял новость как подтверждение собственных наблюдений и догадок, как подтверждение правила: вся власть устанавливается с помощью партийного кулака – то есть огромной, скрытой от простых людей армии КГБ-ФСБ. А ведь пресса - это та же власть, да ещё какая!.. Тем не менее идея госбезопасности Христианинбурга о смене редактора немецкой газеты понравилась не только ему, поскольку она его устраивала полностью, но и самому Виктору, засидевшемуся в отделе культуры. В этой акции проявилась и другая: стало понятно, что трудоустройство Альберта в „Neuer Weg” прошло не только с подсказки Виктора, но и с согласия госбезопасности. Да и вообще любое движение Альберта ему самому казалось теперь подконтрольным. Старая гвардия журналистов и писателей немецких газет сходилась в едином мнении к тому, что выбор сферы деятельности у них был, и выбрали они редакции газет, передовую линию воспитания общества потому, что лучше их самих вряд-ли кто другой смог бы разговаривать с госбезопасностью и народом. Как бы там ни было, а разыграли они карты неплохо. По крайней мере никто ни о чём не догадался, а если и догадался, то молчал. Перестройка вскоре дала свои первые плоды, „немецкий” отдел госбезопасности сократили, и новое трудоустройство Альберта в „Август” с лёгкой руки Виктора можно было оценить как благодарность за редакторское кресло в „Deutsche Ring”. Вместе с тем Штейнгауэр склонялся к мысли о том, что органы по-прежнему присматривают за немцами.
Штейнгауэр заскучал, стал разглядывать увешанные фотографиями стены. В глаза назойливо лезли фигуры обнажённых сексапильных женщин в эротических позах. Одну молодую особу Штейнгауэр часто встречал у Зильбера в лаборатории. На фотографии она выглядела лучше.
- В прошлом месяце замуж вышла, - ловит мой взгляд Зильбер. - Горячая была натура.
Эльвира, жена Зильбера, художественного вкуса фотографа не понимала и однажды подняла сумасшедший крик, застав мужа с нагой натурщицей. Справедливости ради Штейнгауэр с удивлением отмечал, что девочки разоблачались перед камерой сами, торопясь запечатлеть на память молодое красивое тело. Заглядывая в лабораторию, Штейнгауэр частенько видел изумительный результат работы постоянно искавшего "новые формы" Зильбера.
- Ждал трудоустройства... Говорили, будто Пипеншток попросил разрешения съездить в Германию в прежнем качестве якобы за оборудованием для типографии.
- Поездка была запланирована давно. Мы готовы были пойти на уступки, лишь бы он поскорее ушел. - Зильбер закрыл окно и выглянул в коридор - не удирал ли с оттопыренным карманом верный дружок Санька от погони талантливых нюхачей-собутыльников.
- Но из Германии он вернулся ни с чем, - выдерживал направление Штейнгауэр.
- За что и напоролся на новый скандал. Надо было турнуть сразу, так нет - совестно было высказать правду в глаза.
Спасаясь бегством из восставшего коллектива, Роланд Пипеншток встретился с главой администрации Алтайского края и попросил освободить от занимаемой должности "по собственному желанию". Просьба была удовлетворена. Но освободить от должности главного редактора по Закону о печати мог только учредитель - краевой Совет народных депутатов. Тем не менее Роланд Пипеншток вовремя сделал "ход конем по голове, через бедро с захватом" - кресло главного редактора оставил не без борьбы, но без ощутимых потерь.
- Собираясь в "Степные зори" Надеждинского района, Пипеншток понимал, что учредитель не будет содержать краевой еженедельник с тиражом менее тысячи экземпляров и двумя миллионами убытка, - продолжал рассуждать вошедший в раж Отто Зильбер. - Бороться за газету он не захотел - зачем, если можно спокойно уйти с краевой арены в районную тень. Рано или поздно немецкий национальный вопрос пройдет как мода на американские джинсы и газету ликвидируют. Это сегодня все помешаны на германских донорских вливаниях в больную российскую экономику, завтра всё повернётся вспять, как было в истории множество раз. "Степные зори" преобразуют в обычную районку и он ничего не потеряет. Воспитывая соотечественников в духе служения делу коммунизма, противодействуя пропагандистской кампании на Западе, подававшей ужасающее положение немцев в Советском Союзе, борясь с религиозной деятельностью немецких сект, он знал, что соответствующие органы применение ему всегда найдут. И не ошибся, получив приглашение помочь Шайдару Николаеву подобрать надёжных журналистов и служащих в штат новой редакции газеты "Степные зори" и организовать ее работу.
Таким оратором Альберт Штейнгауэр видел известного фотографа только в кризисных ситуациях, когда чаша терпения Зильбера переполнялась и он начинал резать правду-матку невзирая на лица и не боясь последствий своих отчаянных выступлений, которые, как правило, сходили ему с рук, поскольку в периодическую печать не попадали и "сор из избы" по миру не разносился. Косо на Зильбера власть стала поглядывать после иллюстраций "Единоборства". Снимки, правда, опубликованы не были - осели в архивах "Neuer Weg" и КГБ, однако они ведь были!
В коридоре послышались торопливые шаги, возле двери они оборвались, в дверь кто-то постучал.
- Тарабань! - обрадовался Зильбер, бросаясь открывать замок.
Тарабань сразу же спрятал бутылку в сейф, выключил верхний свет, оставив гореть лишь красный фонарь.
- Шайдар Николаев бежит, обождем маленько, - недовольно сказал Санька.
Отто Зильбер выматерился, но благоразумие взяло верх и он приготовился достойно встретить "упавшего на хвост". Шайдара Николаева встретил усмешкой преуспевавшего конкурента:
- Вы когда побираться перестанете, когда ваш Гурченко собственный фотоархив заведет?
- Отто прав, - раздражённо загремел Тарабань, отдавая закипавшему психом Шайдару Николаеву несколько отпечатанных фотографий, - я один обрабатываю три редакции! А зарплата - на прежнем уровне! Когда это кончится?!. С утра до вечера ношусь по районам как шавка, а толку-то?! Не увеличите гонорар - ни одного снимка не получите!
- Я понял! - глаз Шайдара нервно дернулся. - Что-нибудь придумаем!.. А что тут делает центральная пресса? - нашел громоотвод Шайдар, уставившись на Штейнгауэра, наблюдавшего за развитием комичного действия . - Как дела? Притих в углу как привидение, изгнанное из родового замка!..
- Смеешься? - сдержанно обронил Штенгауэр. - Смейся, смейся... У тебя, говорят, есть вакансия корреспондента сельхозотдела, кого возьмешь в помощники Капустину? В немецком районе, надеюсь, найдётся хоть один, понимающий толк в сельском хозяйстве?
- А я уже взял!
- Кого?
- Черепахина.
- Черепаху? Неудачливого коммерсанта, работавшего пару лет в промышленном отделе "Правды Христианинбурга"?
- Нормальный парень! - гнул своё Шайдар. - На рожон, как ты, не лез, план по строчкам выполнял - мне такой и нужен. А кому нужен ты?..
- Всем, - обтекаемо ответил Штейнгауэр.
- Хватит дискутировать, мне надо работать! - повысил голос раздражённый присутствием нервного самоуверенного Николаева Тарабань. - Или вы заткнётесь, или я позову на помощь Донченко и он вас всех отсюда вытурит!
Выпроводив редактора "Степных зорь", Санька Тарабань повеселел, достал бутылку, распечатал и наполнил рюмки, с пониманием отнесясь к отказу собкора выпить.
- На погоду сильно ломит? - имея в виду километровый шов на лёгком Штейнгауэра, спросил Отто Зильбер.
- Терпимо.
Неловкости перед фотографами он не испытывал. Они не были такими уж большими друзьями, чтобы он чувствовал себя их частью. И он не собирался стучать на них Донченко или Краузе - ему нужна была свежая информация на Вальтера Грэга, только и всего!
"...Коллектив "Deutsche Ring" решил во что бы то ни стало спасти плодоносившую ветку немецкого просвещения, - писал он в "Ссоре", - В отсутствии Роланда Пипенштока исполнявший обязанности главного редактора заведующий отделом культуры и социальных проблем Виктор Краузе убедил генерального директора индивидуального частного предприятия "А-Коммерц-А" - сегодня это "Kross & Partner" - Теодора Росса помочь газете. Очевидно уже тогда стратегически мысливший Виктор имел фундаментальный разговор с Тео. И коммерсант перечислил на редакционный счёт частями свыше семидесяти тысяч рублей, благодаря чему около двух тысяч подписчиков - школьники, студенты, безработные, пенсионеры получили "Deutsche Ring" бесплатно!.."
- Было время, - заговорил Штейнгауэр, когда Отто Зильбер и Санька Тарабань подзакусили солёным огурцом с коркой хлеба, закурили и готовы были затеять пустой разговор о неопознанных летающих объектах, о порнобаронах Запада или ещё о чём-нибудь таком, - было время, за спасение газеты вы готовы были Виктора Краузе на руках носить...
- Газету он спас, но зачем уволил меня? - встрепенулся Отто Зильбер.
- Я бы тебя тоже уволил, чтобы не орал так! - одёрнул его Тарабань.
- Но это же глупо - оставить редакцию без фотокорреспондента!.. - стукнул кулаком по столу обиженный Зильбер.
- Где одному делать нечего, двое вполне справятся, - подначивал Штейнгауэр.
Тарабань от этих слов переменился в лице - это было заметно даже в красном свете фонаря.
- Если бы у нас были условия для работы, материалы, химикаты, машина, хорошие фотокамеры, мы не слонялись бы без дела! Можно подумать, ты сам этого не знаешь!..
- Знаю. Это я так - надоело препираться, - отмахнулся Штейнгауэр.
- Мы должны держаться вместе, - в отчаянии Зильбер готов организовать собственную партию. - По отдельности мы никому не страшны, поэтому с нами так поступают.
- Мы - это кто? - поинтересовался Штейнгауэр.
- Мы - редакция, немцы... - давит окурок в пепельнице Зильбер.
Штейнгауэр напрасно порадовался решительному действию безработного фотографа - рука Саньки Тарабаня потянулась к сигаретам, он закурил, а взглянув на собкора, спросил:
- Так и не куришь?
- И не тянет, - предупредил второй вопрос Штейнгауэр.
- Завидую! - одобрительно кивнул Санька.
- Бюджет края, - продолжал Штейнгауэр, чтобы не потерять нить разговора, - дырявое решето, в котором носят воду. Именно по этой причине "Deutsche Ring" получал средства для выпуска газеты нерегулярно и сокращённо. Другие организации не в лучшем положении: детские сады закрывают, учителя бастуют, медики объявляют голодовку - всё закрутилось вокруг денег, которые стали вдруг пропадать.
В красном мраке лаборатории, где-то над головами, вдруг повисла гнетущая тишина. Каждый понял, что зарываться дальше не стоит - большая часть населения страны обнищала, страдает если не от голода, то уж от безысходности, от бесконечности обыденных проблем во всяком случае.
В эту минуту Штейнгауэр вспомнил слова Тарабаня, сказанные на прошлой неделе: "В Турции, например, живут чеченцы, черкесы, дагестанцы, оказавшие вооруженное сопротивление царской армии, покорявшей Кавказ. Сегодня все они по паспорту турки, потому что конституция страны запрещает иное национальное определение. Вам, российским немцам, не дают автономии, но и газеты не запрещают, более того, возрождают национальные районы, помогают проводить съезды, обещают поэтапное восстановление государственного самоуправления - не так уж и плохо, а? Но вы уезжаете в Германию... Я бы тоже уехал, да не возьмут!.."
- В прошлом году на Алтае побывал Борис Ельцин. Ты сумел задать ему несколько вопросов и даже автограф получил. А Виктор Краузе, на которого была надежда всей редакции, не смог. Он не выполнил главную свою задачу - не передал письмо с просьбой оказать финансовую поддержку одному из старейших немецкоязычных изданий России.
В ожидании президента журналисты Западной Сибири, Москвы и Германии долго томились в аэропорту Барнаула, куда их на стареньком автобусе привезли сотрудники госбезопасности. Привезли задолго до прилета Бориса Ельцина, чтобы через подставных "журналистов" переговорить с каждым в отдельности, выяснить намерения, проверить на благонадежность, предупредить президента о сибирских интересах. Штейнгауэра "интересовала" экономическая реформа правительства, он рассказывал о принятой немцами Сибири столыпинской аграрной реформе, о Всероссийском меннонитском сельскохозяйственном обществе, о быстром строительстве Христианинбурга, Славгорода и других поселений. Ни о каких просьбах он не заикался, зная по опыту, что эта затея будет обречена на провал. Виктор Краузе шёл напролом не задумываясь.
- Виктор не виноват, - заговорил опять Штейнгауэр, наблюдая за столбиком пепла на сигарете Тарабаня. - При встрече с журналистами президент среди прочих остановил свой выбор на мне. Я спросил, появится ли он на конференции немцев в конце мая. Этот вопрос, считал я, для немцев был важнее, чем проблема одной газеты. - Столбик пепла упал на стол и рассыпался. Тарабань молча сдул его на пол. - Но Виктор Краузе своего добился и экономическое управление Министерства печати и массовой информации России сигнал бедствия получило. Передал его Сергей Тальков, член Верховного Совета, которого вы хорошо знаете.
- Еще бы! - хмыкнул Зильбер. - Кузнец - член правительства! Кухарки управляют государством!..
- И управляют, между прочим, неплохо, - поддел Зильбера Штейнгауэр, - управление запросило экономическое состояние газеты, Виктор Краузе дал ответ...
- Пустая трата времени и денег! - парировал Зильбер. - "Известия" опубликовали заявление министра по печати и средствам массовой информации Михаила Полторанина... Как там... - он полез в карман, достал записную книжку, включил настольную лампу, поморгал после перемены освещения, зачитал: "Приоритетом в получении материальной поддержки пользуются национальные и республиканские газеты, издающиеся на национальных языках..." Это какие-такие газеты пользуются поддержкой? На дворе второе лето чахнет! Обещанного три года ждут? Кухарки не могут управлять государством!..
Голова Штейнгауэра тихо клонилась долу, обременённая воспоминаниями, связанными с Вальтером Грэгом...
Решить судьбу "Deutsche Ring" взялся тройственный союз: заместитель главы администрации края Иван Шефер, Виктор Краузе и Тео Росс. Выход, как выглядело внешне, искали вместе с коллективом редакции - первый серьёзный разговор состоялся в феврале. Момент был выбран удачный: стараниями Виктора Краузе из Германии через VGA было получено двести десять тысяч рублей. Денег хватило оплатить старые редакционные долги, выдать зарплату сотрудникам - всё было рассчитано до копейки.
"Одноразовые финансовые инъекции поправляют здоровье газеты, но дать силу не могут, - убеждал Виктора Краузе Альберт Штейнгауэр, не догадываясь тогда, что ещё не утвержденный, ещё только исполнявший обязанности главного редактора завотделом культуры начал сверхактивную деятельность, не боясь цепкости тормозившего новации Роланда Пипенштока.
"Деньги необходимо зарабатывать самим! - слышался в редакционных кабинетах его окрепший голос. - Но без богатого учредителя и кардинальных реформ наши добрые намерения останутся обломовскими мечтаниями. Недостаточно хотеть, надо ещё и делать, писал Гёте. Подходящий для нас сегодня вариант - акционерное общество..."
Сотрудникам "Deutsche Ring" идея понравилась, поскольку сулила безбедное существование. Нищета обрыдла, говорил Зильбер. В успех предприятия верили, потому как христианинбургский коммерсант, во времена оные бывший первым секретарем горкома ВЛКСМ, денег на ветер не бросал, и если брался за дело, оно того стоило, оборачиваясь, как правило, двойным выигрышем. Иван Шефер чиновник непростой - заведующий кафедрой политологии Алтайского государственного университета в глазливых старушенций не верил. Он понимал, что "Deutsche Ring" - это связующее звено в отношениях между Россией и Германией, точнее - Алтаем и Германией. Отдать газету в руки частному лицу сразу было неразумно: немецкое национальное движение могло расценить такой шаг как отказ краевой власти решать национальные проблемы репрессированного народа. Сделать это можно было поэтапно, усыпляя бдительность ревностных борцов за справедливость: администрации края войти в долю с частным лицом, а потом всё бросить - пускай себе хлебает из котла одно. Сказано - сделано: малый краевой Совет народных депутатов согласился с ходатайством администрации о создании акционерного общества "Deutsche Ring", основным предметом деятельности которого должно было стать издание одноименного немецкоязычного еженедельника, издательская деятельность, осуществление необходимых коммерческих операций и так далее. Газета получила второе рождение, российскому немецкому национальному движению беспокоиться, казалось бы, было не о чем. И ровно через десять дней Владимир Райфикешт подписал распоряжение, зарегистрировав новое средство массовой информации. Главным редактором утверждался Виктор Краузе. В качестве учредительного взноса из краевого резервного фонда выделялись семьдесят пять тысяч рублей.
- Наказуема не инициатива, - вздохнул Штейнгауэр, которому было очень жаль, что Виктор допустил непростительную ошибку, - наказуема не инициатива, а подмена закона. В связи со сменой учредителя акционерное общество должно было подать заявление о перерегистрации газеты не Райфикешту, а в территориальный орган государственной инспекции по защите свободы печати и массовой информации Российской Федерации. Находится он в Омске. Необходимо было получить согласие своего хозяина - краевого Совета народных депутатов, или уведомить его о расторжении прежнего договора. Вступая в трудовые отношения с новым учредителем, сотрудники газеты на общем собрании трудового коллектива большинством голосов при наличии двух третей штатного расписания должны были принять или изменить новый устав редакции, в котором определить взаимные права и обязанности - шесть пунктов по Закону...
- Ничего этого сделано не было! - жажда справедливости не давала покоя Отто Зильберу, он возбужденно жестикулировал, поминутно подпрыгивал на стуле или носился по лаборатории. - Обсуждали устав акционерного общества, но не газеты. Не имея юридических прав на "Deutsche Ring", Тео Росс приказал взломать замки гаража и забрал редакционную машину. В редакции заявил, что в ближайшее время будут сокращены курьер, водитель, бухгалтер, а фотограф будет переведен с оклада на сдельщину.
- Закон попирали все, кому не лень! - в ту минуту Тарабань был похож на генерала от юриспруденции.
Не понимая почему, Штейнгауэр стал очень придирчив в оценках своих прежних коллег, хотя сам когда-то с тем же пылом самоутверждался среди людей. Да он и сейчас оставался тем же задирой, царапая души фотографов колкими замечаниями и острыми определениями. Раньше Альберт часто заходил в лабораторию к Тарабаню расслабиться, отмякнуть в душевном разговоре от иссушавших сердце редакционных стрессов. Тарабань редко выключал магнитофон, у него всегда водились кассеты с новыми записями шлягеров. Что-то изменилось. Изменилось в Штейнгауэре. Едва ли не в каждом человеке он стал подозревать кагэбэшного прислужника, собиравшего приватные листочки биографического календаря с целью последующего шантажа ради склеивания грязных шпионских делишек. Точно так же - это как пить дать! - думали они и о Штейнгауэре. Психология детей репрессированных "врагов народа" однозначна: в каждом сидит сжатый в комочек страх перед исполняющими властные решения людьми (пресса - четвертая власть!). По долгу службы сотрудники госбезопасности имели тесную связь с журналистами, владевшими письменной информацией по разным сторонам жизни многих и многих, даже незначительно выдававшихся из общей массы, людей. И не надо думать, что на Западе всё иначе, что там больше независимости и свободы - бред! Секретные службы влезают там в чужую жизнь не реже, чем в России. Просто "там" об "этом" говорить не принято!..
Исходя из всего этого многие люди решили не делать тайн в своей жизни. Муж рассказывал жене о любовной связи буквально через несколько дней, не дожидаясь подмётных писем с угрозой разоблачения.
- Ссылаясь на Закон, Тарабаню не мешало бы сменить джинсовку на наряд Фемиды, - заметил Штейнгауэр.
- Трусы тоже подойдут! - захохотал Зильбер, сделав Саньке недвусмысленный намёк на прошлую историю в Новогоднюю ночь, когда, как известно, запросто можно очутиться в Ленинграде в чужой квартире, в чужой постели, прикрываясь резидентским именем Ипполит.
В Новогоднюю ночь Тарабань с женой принимали гостей. Пили и ели, травили анекдоты, танцевали, веселились от души. Далеко за полночь усталость сморила Саньку и он ушёл в спальню немножко отдохнуть. Окна спальни были закрыты ставнями и там стояла кромешная тьма. Спустя некоторое время, когда он почти отрубился, услышал, как в постель залезла и жена, захотевшая любви после итальянского креплёного вина. Необычные ласки женщины привели Саньку в чувство, он удовлетворил её и свою страсть и уж потом со спокойной совестью уснул. Поднявшись к обеду, он вспомнил жаркую ночь любви, хотел одеться и не нашел трусов. Впустив в голову осторожные мысли, одел другие и стал приглядываться к жене, которая готовилась похмелить заночевавших гостей. Давняя подруга жены Ленка Островерхова выползла к столу изрядно помятая, но живая. Улучив момент, когда Санькина жена отвернулась к плите, на которой разогревались вчерашние котлеты и пироги, она, лукаво улыбнувшись, вдруг распахнула халат... Санькины трусы с успехом заменили ей нижнюю юбку! Тарабаня прошиб холодный пот. Он сразу поверил в то, что все новогодние сказки имели под собой реальную почву. Шантажировала Ленка Саньку его трусами несколько месяцев, добиваясь повторной аферы, пока он по пьяне честно не признался жене...
- Реформа газете нужна, - философствовал Зильбер, которого Штейнгауэр почти уже не слышал. - Реформа, а не кавалерийская атака.
Тарабань налил воду в электрический чайник, поставил на подоконник, воткнул штепсель в розетку.
- Тысячу лет говорим о реформах, а совершаем военные перевороты. Менталитет у нас такой, - он выразительно покрутил пальцем у виска.
На столе фотографа чёрт ногу сломит - чего только нет. Взгляд Зильбера наткнулся на знакомую тетрадь. Раньше, когда он работал, частенько в перерывах забивал "козла" на пару с Тарабанем. Вот и костяшки домино. Он высыпал их на стол и начал строить башенку.
- Если бы Виктор Краузе с Тео Кроссом не наколбасили, - проговорил он, осторожно опуская костяшку на самый верх башенки, - если бы не наделали ерунды, акционерное общество приняли бы с распростертыми объятиями. Но с нами поступили как со скотами, мы взбунтовались...
Воспользовавшись ошибками тройственного союза, Пипеншток возглавил обозлённую самоуправством оппозицию, которую уже пообещали выбросить на улицу как негодный элемент. Бывший главный редактор решил взять реванш и въехать в стан поверженной газеты на белом коне победителя.
"Кто дал право решать подобные вопросы без тех, кто делает газету? - пылала гневом изгнанника его речь на очередном собрании оппозиции, стремительно набиравшей голоса почуявших дым спалённой новации сотрудников "Deutsche Ring". - Трудно понять малый Совет и администрацию края, которые, по сути, не вникли в существо вопроса, не разобрались и приняли поспешное решение. Вопиющий факт: проблемы немецкого населения отныне будет решать господин Кросс! Кросс, которому наши проблемы совершенно не нужны! Глядя правде в глаза, этому предпринимателю нужен имидж за рубежом с целью процветания своего предприятия!.."
Боже, как мы умеем передергивать! Вопрос касается нас лично, а кричим мы об угрозе национальным интересам народа! Защищая себя, развязываем междоусобицу! Кто сказал, что Совет народных депутатов края решал проблемы немецкого населения? Кто сказал, что Пипеншток служил немецкому народу, а не советской власти, отказывавшейся восстановить немцев в их правах? Кто сказал, что немцам Ивану Шеферу, Виктору Краузе и Тео Россу проблемы соотечественников чужды? Заботиться об имидже просто необходимо, иначе наклеиваемые крикунами вроде Пипенштока ярлыки никогда не снимешь. Предприятие должно процветать, тем более личное: будет процветать предприниматель, будет зарплата работникам - просто как дважды два!..
- Не понимаю, - прикинулся бараном Штейнгауэр, - чего добивался Пипеншток? Вы боролись за рабочие места - это ясно, а он?..
Зильбер толкнул башенку пальцем и та рассыпалась.
- Видал? То же самое он хотел сделать и с газетой.
- Но зачем? И почему вы рубили сук, на котором сидели?
- Мы все перешли бы в "Степные зори", а убыточная "Deutsche Ring" перестала бы существовать. Знаешь, чего добивался Тео Кросс?
- Чего?
- "Deutsche Bank" обещал миллионный кредит немецкими марками с условием вложения капитала в развитие инфраструктуры российских немцев Христианинбурга. Кросс хотел купить в Германии заводик по производству макаронных изделий.
- Так это же здорово! Люди получили бы работу, хлеб и просвещение! А что сделали вы? Вы всё испортили!..
- Меня хотели выбросить на улицу! - злобился Зильбер.
- В любом случае они это сделали, - заметил Штейнгауэр, отказываясь понять его.
- Ничего, я утру им носы - открою собственную фотостудию!..
- Можешь - открывай, никто не запрещает, - поддержал Штейнгауэра Тарабань, заваривая чай вкрутую. - Как бы там ни было, перед "Deutsche Ring" открывалась блестящая перспектива. "Правда Христианинбурга" слюнки глотала!..
Зильбер обиженно засопел. По-хорошему они его понимали.
- Платон мне друг, но истина дороже, - сказал Штейнгауэр, собираясь уходить. - Регресс в вашей редакции победил, акционирование не состоялось, газета снова бедствует, ты выброшен за борт. Ну, и где ваш хвалёный Совет народных депутатов?
- Ты тоже, говорят, выброшен! - огрызнулся Зильбер.
- И я выброшен. Но в моём случае несколько иные моменты. Кроме как в свою редакцию и помогающую ей VGA я никуда не жалобился, на уши никого не ставил, в жилетку президенту не плакался. Я пытался понять ситуацию и помочь самому себе. "Neuer Weg" ко мне не в претензии.
- И что - удалось? - иронично поинтересовался Тарабань.
- Удалось что?
- Помочь самому себе.
- Думаю, что да.
Зильбер подпрыгнул:
- Дали деньги на коррпункт?!.
- Скоро всё узнаете! - поднял руки кверху Штейнгауэр и с загадочной физиономией ушёл.
Зильбер с Тарабанем долго еще гудели в догадках, допивая "Столичную".
Глава четырнадцатая
Развитие цивилизации принесло человечеству много удобств, позволяющих преодолевать большие расстояния и экономить при этом время. Однако найдётся немного счастливчиков, тратящих в дороге на работу меньше часа в день. Это предел, за которым начинает давать знать синдром транспортной усталости: бессоница, раздражительность, рассеянное внимание. Так считают медики, чьё мнение Альберт Штейнгауэр вычитал в "Аргументах и фактах". Что же мог сказать о себе он, проводивший в переполненном общественном транспорте около часа только в одну сторону? Ну хорошо, последние полгода он не каждый день ездил в Христианинбург или Славгород, а раньше?.. Но теперь он умел тратить время с пользой. Надо лишь сосредоточиться, уйти в себя...
"Итак, куда я еду? - размышлял он, определяясь во времени и пространстве. - Я еду в Славгород. Какой чёрт понёс меня туда в такую жару? Ну, во-первых, жарко и душно только в автобусе - слишком много набилось горячих потных тел; во-вторых, вчера в Славгород с деловым визитом прибыл уполномоченный германского правительства по делам переселенцев, парламентский статс-секретарь министерства внутренних дел доктор Хорст Ваффеншмидт. Сопровождают его, как сообщил Виктор Краузе, переводчица, референты, десять депутатов Бундестага, пятнадцать руководителей министерств и органов управления земли Саксония, крупные бизнесмены, деятели известных германских и международных общественных организаций, двенадцать журналистов - всех вместе семьдесят пять человек. Состав ошеломляющий. Это уже третий визит доктора Ваффеншмидта на Алтай. В эти дни должно произойти что-то очень важное. И я хочу дать собственную оценку этому событию. Тем более, что с нынешнего дня я работаю специальным корреспондентом газеты "Август" - встретившись с Вальтером Грэгом, я дал согласие на сотрудничество, оговорив условие - предвыборная кампания меня особо не касается. Первый номер газеты выйдет в начале августа, моя задача - подготовить несколько информационно насыщенных, интересных материалов, основанных на местной фактуре. И если кто-то не хотел, чтобы я предстал пред ясны очи Ваффеншмидта, то он просчитался. Я нашёл в себе силы возродиться из пепла. Десяткам тысяч земляков я расскажу о том, кто такой Ваффеншмидт и что "этим немцам" здесь нужно..."
По пути в город Штейнгауэр видел многочисленные наряды милиции, центр города усиленно контролировался, будто там обнаружили несколько тонн тротила или ожидали высадки воздушного десанта чеченской повстанческой армии. Полковник Эберт озеленял движение гостей и Штейнгауэр точно знал, что в надменное высокопоставленное лицо никто из тех, кто "хорошо вжился в коммунистическое общество" и получил отказ на переселение в Германию, из кривой рогатки критики не выстрелит. Сам Эберт к Ваффеншмидту не подойдёт из гордости.
У гостиницы было припарковано несколько шикарных автобусов. Таких спецкор здесь никогда не видел - пригнали из Барнаула. В каждом водителе и рассредоточенных вокруг людей мерещились сотрудники госбезопасности. Без них такие мероприятия не обходились. Каждого будут внимательно разглядывать через оптические прицелы скрытых видеокамер, прослушивать дальнобойными микрофонами.
Почему Штейнгауэр чувствовал себя здесь так неуютно, будто он и в самом деле был шпионом иностранной державы? Не потому ли, что действительно боялся внезапного ареста и скорого суда по обвинению в "антигосударственном заговоре" по методике сталинских чекистов? Заговоре с кем? С Виктором Краузе, Вальтером Грэгом, полковником Эберт, Иваном Шефер, лидерами МГСН, "Возрождения", обществом "Бильдунг"?..
Он выискивал глазами тех, кто принимал "высокую германскую делегацию": вон там, возле киоска, обговаривают между собой тактику поведения и оттачивают речи новый губернатор Алтайского края Лев Коршунов и мэр Славгорода Владимир Ильваков. В отличие от парившихся в пиджаках и задыхавшихся в галстуках чиновников всех рангов ландрат Немецкого района Иосиф Бернгардт выказал независимый крестьянский характер: на нем белая рубаха с коротким рукавом и белое кепи. Ему завидовали, но вида не подавали.
Штейнгауэру не было дела до этикета - серо-голубые потёртые джинсы, белая тенниска, старые лёгкие кроссовки его нисколько не смущали.
Иосиф Бернгардт стоял в окружении журналистов.
- Цель нынешнего посещения региона компактного проживания этнических немцев России делегацией Германии известна - укрепление многосторонних культурных и экономических связей, - рассказывал он. - Район существует ровно четыре года...
Штейнгауэр переходил от одной группы возбуждённых людей к другой, прислушивался к разговорам, чтобы в нужное время быть в нужном месте с диктофоном и фотокамерой - запечатлеть историю связей двух государств крепостью двухмиллионного народа. Если взять по одному интервью у каждого присутствовавшего высокопоставленного чиновника, материала хватило бы на полсотни газетных номеров. Но Штейнгауэр не делал этого - информация старела быстрее, чем выпускались газеты. Однако его "братья и сестры" по цеху накручивали километры магнитной плёнки, чтобы лить воду пустой болтовни на лопасти чёртовой мельницы.
Он хотел знать то, чего ещё не знал.
Неожиданно для себя Штейнгауэр наткнулся на Виктора Краузе, спешившего куда-то с директриссой Христианинбургского немецкого культурного центра Верой Фокс.
- Работаешь? - поприветствовал Виктор новоиспеченного спецкора.
- Вроде того... - Альберт чувствовал себя слонявшимся по площади бездельником.
- Почитаем!.. - Виктор закатил глазки, предвкушая интересную публикацию неординарно мыслившего друга и коллеги, тем самым провоцируя на острые высказывания в адрес Ваффеншмидта, которого недолюбливал за то, что не мог добиться разрешения твердолобого Бундесфервальтунгсамта на переезд в Германию, а уполномоченный по делам переселенцев отказывался помочь, перекладывая всё на своих референтов.
- Пока ничего, что заслуживало бы внимания, я не нашёл, - пожал плечами Штейнгауэр.
- Так я и поверил! - засмеялся Виктор, зная привычку друга уходить в тень.
Стройная Вера Фокс в своём лучшем платье с глубоким декольте спереди и вырезом до крутой голой задницы слепит блеском ясных голубых глаз. Получив квартиру в построенном на деньги Германии многосекционном доме для переселенцев, она вошла в экстаз и, на взгляд Штейнгауэра, в знак благодарности готова отдаться любому депутату Бундестага. Несколько минут она щебечет о предприимчивых девчонках, окрутивших богатеньких Буратино из Кёльна или Мюнхена, живущих сейчас в роскошных родовых дворцах и активно участвующих в политической жизни старых земель. Она, правда, не знала, куда определить недотепу мужа, застрявшего в милиции в должности участкового.
- Мне очень понравилась ваша заметка о музыкальной школе, - сказала вдруг она, вспомнив, вероятно, о том, что Альберт Штейнгауэр тоже чем-то знаменит.
Спецкор рождавшегося в муках "Августа" усмехнулся - та "заметка" явно не получилась. Но не в его характере было разочаровывать поклонницу халтуры, чей вкус исправить было невозможно.
- Рад слышать, - слегка поклонился он стройной красавице. - Вы мне льстите...
Она зарделась от удовольствия.
Краем глаза Альберт заметил и Валентина Кова - мэра города Христианинбурга, занявшего в доме переселенцев сразу две квартиры - чего уж мелочиться?.. Не подавится ли доктор Ваффеншмидт, узнав об этом? Впрочем, вряд ли...
- Ты Карла Шульца не встречал? - спросил улыбавшийся майской розой Виктор.
Штейнгауэр остолбенел - новость ударила в голову предчувствием сбывающейся мечты. Впервые в жизни он предчувствовал хорошее - сошлись воедино параллельно шедшие нити судеб. Шульц - один из немногих, кто понимал Штейнгауэра.
- Он здесь? - идиотски улыбнулся Альберт. Предчувствие и недоверие затеяли в его душе драку. Виктор помог обрести уверенность:
- Завтракает с делегацией в ресторане. Скоро они все будут здесь: пора ехать в район...
Оборвав себя на полуслове, он увлёк счастливо упиравшуюся директриссу навстречу глазевшему по сторонам западному немцу.
- Неисповедимы пути Господни... - пробормотал им вслед Штейнгауэр.
"Карл Шульц, мой бывший шеф, с которым мы боролись за "Neuer Weg", здесь. Боролся, конечно, он, я так... А вообще, зря я вчера не поехал в аэропорт встречать делегацию. Ведь знал, что прилетит кто-нибудь из старых знакомых. Думал ли он о встрече со мной? Безусловно думал, памятуя о живущем тут собкоре. Может, ему не хотелось видеть меня, ворошить прошлое? А, к черту догадки!.."
Жизнерадостный, в светлой футболке и вестке, нагруженный радиоаппаратурой, Карл Шульц появился перед Штейнгауэром и с ходу всучил пачку рекламок с программами передач русской редакции "Deutsche Welle".
- Привет! Как вы тут поживаете?
- Привет! А как вы там?
- Везде свои проблемы.
- А мы - сам видишь: стали центром мироздания... - Альберт растерялся, не зная, что сказать - говорить вроде было не о чем. Другой бы на его месте расхныкался. Виктор Краузе ни разу не упускал возможность дать исчерпывающую информацию о бедственном положении редакции, поэтому в "Deutsche Ring" иногда поступали крупные пожертвования. Но Шульц, думал Штейнгауэр, не сопли нытиков приехал вытирать. Шульцу нужна информация без комментария - установить причинно-следственную связь фактов он может и сам. Поэтому Альберт бегло, чисто по-деловому познакомил его с местным руководством, сказал, кто какой информацией владел, чем был известен народу.
- Ты сам-то будешь писать в "Neuer Weg"? - спросил между делом Карл Шульц. - А может, у тебя найдётся материал и для "Deutsche Welle"? У нас неплохой гонорар.
- Я больше не работаю на "Neuer Weg", - ответил Штейнгауэр, удивлённый вопросом Шульца. - Со вчерашнего дня не работаю. Я спецкор новой межрайонной русской газеты "Август", которую готовится издавать акционерное общество "Kross & Partner". Я писал о них несколько раз.
"А не дать ли тебе, Карл, мои "Страдания..."? Хотя бы ту часть, которая будет тебе понятна? Что ты потом скажешь?.." - подумал Альберт мимолётно.
Лицо Шульца выразило крайнюю степень изумления.
- Уволился?
- Уволили. По сокращению штата. Последнего из пяти...
"Как хорошо, - пронеслось в мыслях спецкора, - что я снова при деле, а то бы он подумал, что я прошу заплатить по векселю - помочь трудоустроиться. Вылез же я тогда с той визой для сантехника... Перед Виктором Краузе такие мысли не возникают - всё-таки мы немножечко ближе друг к другу..."
Карл Шульц отказался понять своего, пусть и бывшего, коллегу.
- Что там, в редакции, происходит? Они что, с ума посходили?!
- У меня нет желания говорить на эту тему, - горько усмехнулся Альберт. - Хочешь, завтра привезу тебе "Страдания последнего собкора"?..
- Страдания?..
- Записки о времени, о себе. Узнаешь, чем я жил, почему выжил. Дело прошлое, отстоявшееся. Я никого не виню, ничего ни у кого не прошу. Так, чисто субъективные размышления и взгляды на жизнь.
- Заинтриговал!.. Это после операции? Ты, вообще-то, как себя чувствуешь?
- Нормально чувствую. О, смотри, сейчас, кажется, Ваффеншмидт выйдет - как засуетились все!..
- Хочешь поработать?..
- Надо.
- Отлично. Вернёмся к разговору в течение дня.
- Да, времени предостаточно... - Альберт вдруг вспомнил, что перед отъездом в Славгород бросил в сумку три копии нескольких частей очерка, листы перемешались между собой, не разберёшь, где что... Он часто брал "Страдания..." в командировки - вечером, уединившись, дополнял и правил, иногда переписывая и перепечатывая наново десятки страниц. - Господи, - покраснел он от неловкости, - они же у меня с собой! Надеюсь, разберёшься? Извини, так получилось...
Рукопись моментально исчезла в дорожной сумке корреспондента немецкого радио.
Местные журналисты набрасываются на Хорста Ваффеншмидта как свора собак на медведя. Штейнгауэр с Шульцем рассмеялись. Германский политик растерялся, слыша сплошную русскую речь, заозирался по сторонам в поисках переводчика. Сквозь неорганизованную толпу протиснулась женщина. В прошлый раз статс-секретаря сопровождала Антуанетта Янко, ответившая по-русски на десятки вопросов Альберта Штейнгауэра, немецким в достаточной степени не владевшим. На прощание собкор "Neuer Weg" подарил ей отечественную авторучку, чем привлёк внимание настороженных сотрудников госбезопасности, решивших, что он передал переводчице информацию коррупционного плана. Работа у них была такая - подозревать и проверять. Они не спускали с него глаз, а он...
"Кому бы еще что-нибудь подарить? Подкинуть чекистам работёнки, а то ведь маются, сердешные, от безделья..."
- Доктор Ваффеншмидт, не могли бы вы сказать мне, вашему, осмелюсь доложить, биографу... - по скорости стрельбы словами Тая Долгорукая опережает автомат Калашникова. Она явно хотела польстить шестидесятипятилетнему старику, чтобы тот выделил её, такую умненькую, из толпы. Но статс-секретарь не купился на лесть, постаравшись ответить на один-два вопроса каждому репортёру, пообещав закончить деловую поездку по региону пресс-конференцией в Славгороде.
В одно из мгновений Штейнгауэр физически почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Оглянувшись, в разных местах увидел сотрудников госбезопасности, чьи лица примелькались на митингах протестовавшего населения Славгорода и Христианинбурга. Они держали его под контролем!
"Сколько можно?!. - оставаясь внешне спокойным, возмутился он. - Однажды навесили ярлык экстремиста на мою шею как барану колокольчик и теперь всю жизнь будут пасти!.. Да на хрена мне нужен ваш надменный старик?!. Он своё давно проворонил: российские немцы сегодня уедут в Германию, а завтра, когда поймут своё нижайшее положение и безъязыкую немочь, когда вдоволь наглотаются слёз, когда Россия опомнится и позовёт их обратно на Волгу, в Крым, в Сибирь, туда, где мы родились и жили, когда вы, самые умные, самые выносливые, самые честные, стоявшие на страже государственной безопасности от посягательств угнетённых станете на нашу защиту, мы, быть может, вернёмся домой. Но сейчас, когда поганые волки в милицейской форме грабят нас на большой дороге между двумя беспомощными государствами, содержащими таких вот слабых стариков на ключевых постах, когда нас обирают в своём собственном доме, мы никогда не будем смотреть на вас как на заступников, людей, которые дорожат честью своего мундира и достоинством государства! Наша совесть перед миром чиста!.."
Фамилия одного из сотрудников ФСБ Морозов. Евгений Викторович Морозов. Скорее всего это было ненастоящее, оперативное имя. Ему было около тридцати лет, высокий, болезненно худой, сутулый, светлые усы торчали как у таракана. Он был женат, имел двоих детей, жил в Христианинбурге в микрорайоне в пятиэтажном новом доме на втором этаже. Штейнгауэр бывал у него, пил пиво, порол всякую чушь, интересовался полем деятельности дружелюбного башковитого человека, вызнавал "стукачей", явочные конспиративные квартиры, имена тех, кем интересовались органы, при этом ни на секунду не забывал, что Евгений курировал его самого, следил за каждым шагом собкора, анализировал его публикации. Это была игра в цейтноте, когда одно неверное слово Штейнгауэра могло обернуться несчастьем для соотечественников, попавших в поле зрения ФСБ. Изменись национальная политика правительства в сторону русского шовинизма, Альберт Штейнгауэр мог отвести беду от многих российских немцев. Однако собкору немецкой газеты в этом отношении было очень тяжело. Он видел, он знал, он хорошо представлял, что под "колпак" госбезопасности попадали абсолютно все, кто занимался вопросами восстановления прав репрессированного народа! И лишь полные бездарности, неопасные люди не были интересны органам надзора. Именно это обстоятельство приводило в бешенство аморфные тела "серых мышей", обвинявших балансировавших на острие бритвы коллег в предательстве. В некоторой степени это сыграло роль в дроблении немецкого автономистского течения. Мы - немцы, боялись друг друга, подозревая в каждом сексота КГБ-ФСБ, изменника народа. Прискорбно, но это факт! Так было и так есть. Генрих Гроут дважды давал подписку органам КГБ об отказе от пропаганды идей восстановления республики немцев Поволжья, был выдворен, по его словам, за агитацию за пределы Казахстана в двадцать четыре часа, после чего двенадцать лет молчал, а весной тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года вышел из политического подполья, возглавил борьбу за реабилитацию немецкого народа... Штейнгауэру тяжело было узнавать имена информаторов, водить соглядатаев, среди которых были шпики, что называется, по зову души и сердца, за нос, выкручиваться, по многим вопросам прикидываться абсолютным невежей, профаном, иногда выпадать из поля зрения, отсиживаясь в четырёх стенах квартиры, а то и наоборот - показывать знания в полном блеске, чтобы отвести такой вот подозрительно-изучающий взгляд, скажем, от Виктора Краузе, которым интересовались вплотную даже несмотря на то, что Виктор дал согласие на сотрудничество... Альберт всегда интуитивно чувствовал, что на уме госбезопасности, активизировавшей свою деятельность накануне различных мероприятий российских немцев, а уж коли таких мероприятий с каждым годом проводилось всё больше, работы чекистам хватало. В последне время главный упор, по наблюдениям Штейнгауэра, был сделан на предотвращение экстремистских выпадов обозлённых ухудшением жизни людей.
Он и они... Им нужно было знать друг о друге как можно больше.
Раньше Евгений назначал встречи на конспиративной квартире, которую выдавал за свою, теперь подошёл в открытую. Иного способа уследить за действиями журналиста он не нашёл.
- Добрый день, - радушно улыбается он. - Как настроение?
- Привет! - вошёл в роль беспечного недотёпы Штейнгауэр. - Шпионов ловишь?
- Нет, я "там" уже не работаю, - обижается он.
Чисто по-человечески его жаль, парень он неплохой, по-крайней мере никто из друзей Штейнгауэра под своими монастырями жирных свиней не находил. Альберт был не из тех, кто создавал образ врага в каждом, кто проносился мимо не поздоровавшись.
- И я "там" - тоже, - понизил голос Штейнгауэр. - Но кто тебе поверит, что ты "там" уже не работаешь? Разве "это" у вас не пожизненно?
Он сердится, но сдерживает злость, зная привычку журналиста подначивать.
- Я перешёл в администрацию города, заведую отделом международных экономических связей.
- Больно одно смахивает на другое, - не унялся Штейнгауэр. - И какие планы у твоего отдела? Борьба с экономической преступностью?
- Обустроить кабинет, - с серьёзной миной на лице ответил Морозов.
Большинство явочных квартир госбезопасности отдавали нежилым духом. В этом, подумал Штейнгауэр, не было ничего плохого. Когда "они" обживутся, мы обольёмся кровавыми слезами. В стране традиционных кровавых дворцовых переворотов и неустанной борьбы с инакомыслием (Ельцин отдал приказ стрелять по Белому Дому из танков) преследование немцев было и остаётся.
Воспользовавшись тем, что все направились к автобусам, чтобы ехать в Гальбштадт - центр Немецкого района, Штейнгауэр отошёл от навязчивого сотрудника неизвестно чьей конторы. Морозов был неплохим парнем, но держаться от него сегодня надо было подальше.
В автобусе, поданном для журналистов, к Штейнгауэру подсела интересная во всех отношениях дамочка. Он понял, что до конца визита она от него не отвяжется. Он отвернулся к окну - накатила злоба. Район представился резервацией. Он понимал, что это далеко не так, но избавиться от дурной мысли долго не мог. Синдромом страха сталинских репрессий в России подавлены многие. Делегация немцев Германии лечила сердце бальзамом надежды, хотелось верить в будущее, в то светлое и счастливое будущее, ради которого сюда наехало столько народу. Но он не хотел выдавать желаемое за действительное, это было против его сил.
- Жара несусветная! - пожаловалась Тая Долгорукая. - Сейчас бы на озеро!.. А что, может, и правда махнем на озеро? Тут недалеко. Искупнёмся и - в район...
Она хотела проверить, есть ли у него под грудью шрам.
- Нашла время, - улыбнулась Штейнгауэру дамочка.
- Мне всё-равно, - сказал он, улыбнувшись в ответ. - Можно и на озеро, только я постою на бережку - не люблю купаться в грязных водоёмах.
Тая Долгорукая затаила обиду.
- Станция Березай, кому надо - вылезай! - объявил водитель автобуса, подруливая к невысокому зданию районной администрации.
Морозов был уже здесь.
Альберт подошёл к нему.
- Слушай, Евгений, я что-то не пойму: уровень охраны членов немецкой делегации заставляет думать о реальной опасности, которой они могут подвергнуться здесь. Что происходит?..
- Садись в машину, - глазами показал ближайшую "волгу" Морозов, - я подсяду позже и всё тебе объясню.
Они сразу же разошлись в разные стороны. Сделав круг в толпе, Штейнгауэр сел на заднее сиденье автомобиля с молчаливым водителем. Машина тихо тронулась и через пару минут они уже были на каком-то пустыре. Возле скособоченного старого домика в тени ветвистого клёна стоял и курил Морозов.
- Основание для повышенной бдительности у нас есть, - без предисловия сказал он подошедшему спецкору. - Ты что-нибудь слышал о партизанах немецкой леворадикальной террористической организации - Rote Armee Fraktion - Фракции Красной Армии?..
Штейнгауэр похолодел. Было ощущение того, что приехал он не в Немецкий район, а совершил путешествие во времени и оказался в районе тридцатых годов.
- Ты хочешь сказать, что вы раскрыли заговор немцев?
- Так ты ничего не знаешь? - вопросом на вопрос ответил капитан.
- Расскажешь - буду знать...
- Хорошо. Но только очень коротко. У нас мало времени. Я должен быть там...
- Понятно.
- Эта организация существует в Германии с 1968 года, её лидерами были четыре человека, но самой опасной мы считали профессионально успешную журналистку Ульрику Майнхоф - основного теоретика и пропагандиста террора против высокопоставленных государственных чиновников и бизнесменов. Её призыв и сегодня звучит так: "От протеста - к сопротивлению!" Основное ядро группы прошло специальную подготовку в лагере палестинских экстремистов "ФАТХ". Вначале они нападали на банки и инкассаторов, копили деньги на организацию широкомасштабного движения...
- Впервые слышу... И партизанская война продолжается?..
- Да, они продолжают убивать... Совершено более тридцати убийств. Несмотря на высокую конспирацию, более двадцати рафовцев погибли или находятся в тюрьмах. На смену первой волне партизан пришла уже четвёртая.
- Ого!..
- Первого апреля 1991 года они убили президента немецкой промышленности Роведдера. Через пару лет взорвали тюрьму в Дармштадте. Они нападают на военные базы, угоняют гражданские самолёты, берут заложников - не останавливаются ни перед чем.
- И вы полагаете, что немецкие партизаны охотятся на членов делегации?
- Мы не полагаем, а располагаем достоверной информацией о том, что в списке террористов значится и Хорст Ваффеншмидт. Кроме того, состав делегации значительный и для террористов наверняка привлекательный. Некоторые журналисты Германии ставят под сомнение успехи террористов и приписывают преступления спецслужбам. А нам это надо?.. Вот и приходится потеть, чтобы в российско-германских отношениях не появилось бреши.
- Н-да, ну и дела... - Штейнгауэр отказывался верить.
- Я знаю, ты не веришь. Это твоё право. Но знать ты должен.
- Почему ты не рассказал мне это раньше?
- Не было нужды.
- Чем подтвердишь информацию?
- Завтра покажу в интернете. Западные журналисты - ребята ушлые, не то что вы тут у нас...
- А кто виноват, что мы такие?..
- Ладно, расходимся...
- Погоди, Евгений. Меня одолевает чувство, будто вы и с меня не спускаете глаз. Неужели считаете меня членом террористической организации? Исходя из чего? Что некоторые журналисты переходят от протеста к сопротивлению?
- Не только. Твоя деятельность оценивалась экстремально направленной, в борьбе за социальную справедливость ты нанёс удар членам партии.
- Да сегодня кого ни возьми...
- Здесь ты был первым.
- Ну и что?
- В числе первых рафовцев был твой однофамилец. В апреле 1975 года он принял участие в налёте на посольство ФРГ в Стокгольме. Другой в 1988 году совершил вооружённое ограбление крупного немецкого банка.
- А я-то тут при чём?
- Совершенно не при чём: мы проверяли родственные связи и знаем, что с той линией вашей фамилии вы не контачили никогда.
- Так в чём же дело?
- Ни в чём. Просто будь осторожен в связях с иностранцами.
- Понятно...
- Всё, мне некогда, расходимся!..
Как он и предполагал, цель визита германской делегации оказалась несколько шире и глубже, чем представил её ландрат Иосиф Бернгардт. Вероятно он не хотел предвосхищать новое сенсационное заявление партнёра.
- Из Средней Азии в Западную Сибирь желают переселиться свыше ста тысяч немцев, - говорил с трибуны в зале заседаний администрации Гальбштадта парламентский статс-секретарь. - В этой связи правительство Германии видит необходимость сотрудничества не только с Немецким районом, но и с другими районами Алтайского края в приёме, расселении и трудоустройстве немцев.
Альберт Штейнгауэр сидел среди видных людей края, слушал Ваффеншмидта, вглядывался в лица и думал, что уполномоченный по делам переселенцев отдавал себе отчёт в том, что большинство переселенцев из республик бывшего Союза выбирали район в качестве плацдарма для последующего переселения в Германию. Перелётные птицы на полпути не гнездятся. Уж если сорвались с места, говорили прибывшие из Казахстана или Киргизии, надо искать гнёздышко поуютнее, где оно, как не на берегах Рейна или Эльбы?
Другими словами, Ваффеншмидт пытался управлять миграцией немцев, пытался отвести русло многоводной стремительно набиравшей скорость реки из Германии в Сибирь, подменяя желания немцев политическим интересам. Российские немцы Германии нужны, но не все и не сразу. Денег на успешную интеграцию не хватало, из-за плохого знания переселенцами немецкого языка и законов исторической родины возникало много проблем. Приём ужесточался с каждым годом, стали поговаривать о введении языкового экзамена. Миллионы беженцев со всего мира наводняли Германию, говорили каждый на своём языке, десятилетиями не работали, получали социальное пособие, потом... принимали немецкое гражданство и оставались навсегда. Российские немцы всегда были особым исключением из правил.
- В 1995 году из бюджета Германии на обустройство Немецкого района было израсходовано двадцать миллионов четыреста тысяч марок, - продолжал Ваффеншмидт. - В связи с расширением взаимовыгодного сотрудничества с другими районами края... - по залу пролетел ветерок настороженных восклицаний, - на следующий год планируется выделить тридцать миллионов двести тысяч марок. Я прошу господина Бернгардта встретиться с финансистами России и решить дело так, чтобы министерство финансов также выделило средства на поддержку договорных проектов по социально-экономическому развитию Западной Сибири и Славгородского региона в частности. При этом, - подчеркнул он, - для желающих выехать в Германию немцев ворота на историческую родину остаются открытыми, несмотря на различные слухи. В знак дружбы и в подтверждение важной для многих информации позвольте мне подарить хозяевам этой небольшой немецкой территории символические Бранденбургские ворота Берлина, изготовленные из драгоценного фарфора.
Иосиф Бернгардт принял подарок.
Штейнгауэр вглядывался в лицо бывшего первого секретаря райкома партии, пытаясь прочесть соответствовавшую моменту гордость человека тем, что ему, а не кому-то другому выпала честь руководить возрождением ликвидированного в смутный период истории и восстанавливаемого в не менее кризисное время Немецкого района, выводить его экономические показатели на первое место в крае, или недовольство, что эмиграция рубит на корню всё, наносит огромный ущерб, вымывая национальный состав и высококвалифицированное трудоспособное население, давая взамен разношерстную публику, подчас незнакомую с сельскими обычаями, крестьянским трудом.
Подарив гостям картину художника Роланда Кёнига из села Селекционное Славгородского района, Иосиф Бернгардт сказал:
- Сегодня я покажу вам плоды сотрудничества Немецкого района и Германии: жилые дома, предприятия по переработке сельскохозяйственной продукции, оборудование больниц и учебных заведений, технику - всё, что было построено и приобретено на средства германских налогоплательщиков. Мы не проедаем эти деньги, мы принимаем помощь ради самопомощи. И венчает всё это труд людей. На сегодняшний день ситуация в экономике района такая: в следующем году строительство перерабатывающих предприятий завершится на девяносто пять процентов, мы получим почти весь замкнутый цикл производства, переработки и реализации потребителю сельскохозяйственных продуктов, чего никогда прежде в таких масштабах не было...
- Для районов нашего края нет более выгодного партнёрства, чем сотрудничество с Германией, - рассыпался в благодарности губернатор Лев Коршунов. - С ней нас связывает не только общий экономический интерес, но и - это самое главное - десятки, сотни тысяч неразрывных родственных уз...
Ну да, конечно, думал Штейнгауэр, весьма далёкий от общей эйфории успеха, и на этих неразрывных нитях, на паутине дорог жиреют пауки ментовско-мафиозных преступных группировок, обдирая переселенцев.
Реакция собравшегося в зале народа казалась однозначной: он рад германской помощи. Без неё было бы просто невыносимо жить. Однако многие, наверное, думали, что все эти миллионы марок останутся здесь, а они, если повезёт, уедут туда, куда уже уехали родители, братья и сёстры, друзья, соседи. Эмиграция - болезнь эпидемическая. И там, в эмиграции, становясь "русаками", они меняют образ мышления, жалеют бесполезные, на их взгляд, вложения в Россию, хоть эти вложения и направлены соотечественникам. Ужасная двойственность мысли!..
- Что ты обо всём этом думаешь? - спросил Вальтер Грэг вышедшего на улицу вместе со всеми Альберта Штейнгауэра.
Тот сконфуженно улыбнулся, будто в голове его гулял ветер.
- Обычно я не высказываю свои соображения перед публикацией в газете, - заговорил он глухим голосом, - но ты мой шеф... Думаю, тут всё давно решено. Решено на текущий год. Депутаты Бундестага прибыли сюда не разговеться в застольях с водкой, шампанским и "русаками" под аккомпанемент немецкой районной самодеятельности. Они прилетели удостовериться в том, что отдача от капиталовложений есть, будет или её не будет никогда. Они должны составить каждый своё мнение, чтобы при утверждении бюджета Германии на будущий год сказать свое веское "да" или "нет" в связи с оказанием помощи Алтайскому краю. Речь идёт о тридцати миллионах марок для одного края, я не знаю, сколько Ваффеншмидт просит для Омской, Кемеровской, Новосибирской областей, для районов Поволжья, Калининграда - карта России испещрена местами компактного проживания немцев. Официально нас около двух миллионов человек, но если взять во внимание смешанные браки - более десяти миллионов!.. Чтобы вкладывать в нас деньги, германскому бюргеру нужны веские аргументы. Конституционная обязанность помогать немцам зарубежья - основа нетвёрдая. Если ты, скажем, по уши в долгах, никто не вправе требовать от тебя помощи. Германия имеет разносторонний и очень жгучий интерес к немцам России, в том числе, и в особенности - к немцам Сибири, представляющим уникальный тип политически малоактивных, однако очень выносливых, способных к обучению, исполнительных работников. Легенда о трудоспособности сибиряка немца имеет многолетнее подтверждение на землях исторической родины, эксплуатирующих их на полную катушку. Известны случаи, когда новые граждане Германии не отказывались работать годами более восьми часов в день с пятимарочной почасовой оплатой в то время, когда местный немец менее чем за десять марок из дома не выходил!.. Таким образом, интерес к нам проявляют в большей степени работодатели, простые труженики видят в нас посягателей на рабочие места и всячески нам противодействуют. Есть и более высокая политическая и экономическая заинтересованность Германии, равно как и России, к своему партнёру - расширение границ торговли, границ влияния. Об этот камень спотыкается любой, заикнувшись о сворачивании интересов в иностранном государстве.
- Ты рассуждаешь как политический обозреватель, напиши об этом, и успех газете обеспечен. Немецкий вопрос интересует всех. Перспектива-то неплохая!..
Вокруг них стали собираться любопытные, посыпались первые реплики, грозившие перерасти в дискуссию.
- Отойдем в сторнку, - предложил Штейнгауэр.
Они отошли в тень обступавших здание районной администрации деревьев.
Специальный корреспондент газеты "Август" продолжал развивать свою мысль:
- Дальновидные стратеги сильных государств активно делят Сибирь, пользуясь слабостью и продажностью правящих кругов России. Сибирь - это ведь Клондайк - богатейшее место на планете по кадровым, энергетическим, природным ресурсам. Четырнадцатого апреля девяносто третьего года в Новосибирске по инициативе Сибирского отделения Российской Академии Наук проходила научно-практическая конференция по проблемам российских немцев. Мне посчастливилось принять участие в её работе. Александр Павлович Дубнов, профессор Новосибирского государственного университета, заведующий кафедрой глобалистики сибирского кадрового центра высказал готовность сделать научный прогноз развития "немецкой кадровой ситуации в регионе". Знание этой ситуации очень важно в решении вопроса возрождения немецкого этноса в Сибири...
- Но чего конкретно добивается Ваффеншмидт? - спросил Грэг.
- В отношении Славгородской зоны районов Германия имеет, на мой взгляд, целый комплекс государственных интересов. О некоторых я уже сказал, о других нетрудно догадаться, но главное - помочь Алтайскому краю, помочь России и странам СНГ переселить в регион на добровольных началах немцев и совместно построить современную социально-экономическую инфраструктуру и в конечном счете создать немецкую автономную область или округ. На Волге сделать это не удалось из-за известного противостояния саратовской правящей верхушки. Не получилось и в Казахстане. В отношении межнациональной напряженности Алтайский край и Омская область - место тихое.
- Так-то оно так, но как отнесётся к "немецкому засилью" русскоязычное население?
- Это население имеет ту же историческую подоплёку политической ссылки в Сибирь, что и немцы, историю друг друга здесь знают, а понимать соседа научились испокон века, когда немцы селились тут одновременно с русскими и украинцами. Многомиллионные смешанные браки подтверждают мой тезис. Местное население русским национальным шовинизмом не страдает. Да и кто откажется резко повысить свой жизненный уровень, получив в полном объёме комплекс перерабатывающих предприятий, технику, рабочие места - всё то, что получил и построил Немецкий район? Если говорить о советском патриотизме, то он умер вместе с Советским Союзом, тысячи, миллионы бывших советских людей, будь то русские, украинцы, евреи или немцы, вообще покинули родину, чтобы спасти будущее своих семей. Так почему бы тем, кто действительно не может или не желает уехать, не создать благоприятные условия жизни тут? Что, или, вернее, кто этому мешает? Посмотреть - вроде бы никто не против...
- Так в чем же дело?
- Дело в политическом кризисе России. В настоящее время она неспособна что-либо изменить, а завтра... завтра и посмотрим...
Глава пятнадцатая
Тишину ночи разорвал телефонный звонок. Он был таким длинным, громким и требовательным, что не оставлял сомнения - сигнал летел издалека и был очень срочным.
Альберт с Ренатой спали в гостиной на диване, всполошились: звонить среди ночи мог только очень близкий человек и по очень важному делу. Бывало, конечно, звонили какие-то придурки, пугали бредовыми предложениями, но их звонки были короткими, злыми и наглыми.
- Сейчас опять спросят, нужен ли нам холодильник, и если ответишь, что не нужен, скажут, приедем и заберём... - сказала перепуганная звонком Рената. - Или опять будут пьяно сопеть в трубку и молчать... Господи, чего им от нас нужно?
- А может, это Аленка? - выдвинул своё предположение Альберт, натягивая трико. - Я жду, когда она позвонит и скажет, всё ли у неё в порядке.
- Тебе собственных звонков недостаточно?.. Если это она, то она просто сумасшедшая: час ночи!.. Какой теперь, к чёрту, сон?!.
Через несколько мгновений телефон повторил своё требование. Альберт включил в прихожей свет отразившихся в зеркале хрустальных с позолотой бра, и лишь после этого дрожащей от волнения рукой снял трубку:
- Алло?..
- Hallo! - раздался усиленный спутником связи мембранный голос кузена Кольки. - Hallo!.. Wer ist da?.
- Das bin ich... Колька, не придуряйся, я тебя сразу узнал!..
- Ja? Schau mal!.. - блистал немецким Колька. - Na und? Kannst du auf deutsch sprechen?..
- Ja, selbstverst;ndlich, паразит ты эдакой! - радостно ответил Альберт, знаком подзывая одевавшую китайский халат Ренату. - Jch kann deutsch sprechen, aber nicht so gut wie du!..
- Glaube ich nicht!..
- Glaubst du nicht? Na gut, wie du willst... Aber was ist passiert? Weist du, wie sp;t ist jetzt?..
- Ja, ich weis... Wie geht,s bei Euch?
- Es geht noch... Wir warten und hoffen... Jeden tag... Wir haben keine andere Wahl.
- Вам дали номер, - перешел на русский Колька.
Альберт верил, что служащие переселенческого лагеря Фридланд, получив распоряжение вышестоящего руководителя, подготовят решение о приёме в несколько дней. Так и случилось. Но он боялся ошибиться, поэтому, переварив сообщение, переспросил:
- Ты уверен?..
- Еще бы! Пришло разрешение на ваше переселение в Германию! Завтра Булочка погонит на продажу в Россию свою "Audi" и привезет ваши Aufnahmebescheid(ы). Так что готовьтесь!..
- Постой, какая Булочка?.. - Альберт в растерянности забыл, о ком идёт речь.
- Иоганн, брат Риты, жены моей, идиот!..
Рената была уже рядом, она чувствовала, что Колька позвонил неспроста, что что-то случилось, случилось хорошее, долгожданное...
Альберт прикрыл трубку ладонью и не скрывая дикой радости сказал ей:
- Колька получил разрешение!.. Германия нас принимает!..
А Колька там, за шесть тысяч километров насмешничал:
- Чего замолчал? В обморок шмякнулся? Дыхание в зобу сперло?.. Эй, скажи хоть слово!..
Но трубка была уже в руках взрыднувшей от счастья Ренаты.
- Привет, это я... Так ты говоришь...
- Привет, привет!.. Да, Рената, да, собирайте манатки, пришла ваша пора!..
- Как-то не верится!..
- Мне тоже - так быстро! Другие по три-четыре года ждут, а вы!.. Да будь я трижды паровозом, Рената, если вру!.. Продавайте пожитки, собирайтесь и - в путь! Мы вас тут встретим!..
Она не стала повторять того, что сказал Карл Шульц, прощаясь с Альбертом в аэропорту Славгорода перед отлётом германской делегации: "Тебе помогут, потому что ты много сделал для российских немцев и твоё здоровье в опасности, оставить тебя здесь - нет, это немыслимо, это невозможно..."
- Нет, я так не могу! - отказывалась верить в чудо Рената. - Пока бумаг у меня на руках не будет, я с места не сдвинусь!..
- Дня через три-четыре получите!
- Спасибо тебе, Николай...
- Да я тут вообще ничего не делал - всё Рита...
- И ей спасибо...
- Да ладно!.. Когда получите билеты и будете знать дату вылета в Германию, позвоните, мы вас встретим, договорились?
- Договорились. Но мы ещё даже паспорта не получали...
- Ну так получайте и двигайте, для Альки, я смотрю, всюду зеленый свет!..
- После зеленого долго горит красный...
- Ладно, до встречи!..
- До встречи...
Радостное возбуждение охватило семью Штейнгауэров, грандиозное событие обсуждалось ими до рассвета.
- Боюсь я, - в свинцовой дрёме сказала Рената ворочавшемуся и вздыхавшему рядом Альберту, - всё продадим, а какие-то сволочи с большой дороги отнимут деньги...
Гарантировать безопасность переезда он не мог: опыт тысяч переселенцев заставлял платить везде, куда бы они не обращались. Скоро Штейнгауэры должны были всё узнать сами. Иного выхода у них не было.
История знает примеры беззастенчивого ограбления переселенцев. Бывший собкор центральной немецкой газеты и нынешний спецкор криминальной хроники "Августа" знал об этом непонаслышке. Он лежал и думал о том, что ещё в 1764 году, гогда в Россию хлынул поток разорённых семилетней войной германских солдат, безработных ремесленников, безземельных крестьян, изгоняемых отовсюду реформаторов церкви, а также состоятельных предприимчивых бюргеров, на их пути частенько возникали разбойные шайки. И через двести тридцать лет, когда российские немцы на своих конференциях и съездах констатировали фактический отказ российского руководства от восстановления их гражданских и национальных прав, когда единственной спасительной мерой стала эмиграция, на их пути возникли брустверы глубокоэшелонированной обороны коррумпированных чиновников, криминальных дельцов, уголовных бандформирований - все, кого назвали нетленной русской мафией. Это они, вчерашние спортсмены и комсомольцы, молодые специалисты и колхозники, агрессивно настроенные против нищенского существования по лимиту новых отцов государства, срослись с преступным миром, чтобы хапать и хапать, хапать побольше, хапать, чтобы жиреть и править страной... Хапать - это у них получается здорово, но править!.. Своим "правлением" они поставили под угрозу жизни миллионы россиян вне национальной принадлежности каждого человека в отдельности, имеющим нерусскую национальность досталось вдвойне, а немцам - этим досталось больше всех... За что?!. Это им, русским мафиози, платят переселенцы непомерно тяжёлую дань, чтобы спастись на исторической и далеко не ласковой родине. Они жаловались Борису Ельцину, Гельмуту Колю, жаловались в Организацию Объединенных Наций, но всё осталось по-прежнему!.. За что?!.
"Нам тоже перекроют дорогу кроваво-белым полосатым шлагбаумом, - не находил выхода Альберт. - Наши карманы выпотрошат, штрафуя "за превышение скорости бегства", как ядовито заметил начальник таможни города Христианинбурга. Ну кто из нас, изгнанных из России, Украины, Казахстана и других "станов" Золотой Советской Орды, отойдя душой и телом от страха на берегах Рейна, Одера или Шпрее не рассказывал, запивая пивом солёные орешки или байернские поджаренные на гриле колбаски, кому и сколько заплатил, чтобы получить в Германии, к примеру, должность дворника, имея в кармане диплом и опыт работы инженера?.. Мне, российскому немецкому журналисту, заплатившему слезами и кровью за счастье избрать выезд, придётся расстаться с иллюзорными мечтами о журналистской работе, самое большее, чего я смогу достичь - это стричь газоны, выполняя распоряжения окончившего профессиональное училище работяги!.. Я вынужден пойти на это, хотя моё оскорблённое достоинство и будет кипеть от чудовищной несправедливости!.."
Альберт Штейнгауэр боялся. Боялся за семью.
- Я - журналист, будем надеяться, нас никто не тронет, - сказал он Ренате.
Она почувствовала в его словах неуверенность, поняла его и промолчала. Да будь он хоть трижды известный журналист или писатель, боевики распоясавшихся таможенных воротил при желании выжали бы из него всё до последнего рубля. Такие, как он, начинали воевать только потеряв всё: работу, уважение, семью...
"Хотя нет, Альберт не такой, он ведь не стал ждать, когда всё потеряет. Сейчас у него есть и работа, и уважение, и семья. Это ради нас он жертвует всем, что имеет..."
- Останемся - потеряем детей, - продолжал он. - Здесь, в России, получить профессию невозможно, невозможно найти работу, завести семью без прорех в карманах, чувствовать себя человеком... Да, там, за бугром, свои проблемы, их больше, чем здесь, и они покруче наших, но есть одно очень важное обстоятельство: каждый из нас является частью народа, который не должен умереть. И когда наши дети вырастут, они поймут, что это значило для нас сегодня...
Ее волновали более простые вещи, но в целом она была с ним согласна.
Глава шестнадцатая
Рената и Альберт Штейнгауэры переживали трудный период жизни, в котором машина времени закрутила свои шестерёнки с калейдоскопическим эффектом и ужасающей быстротой, уплотнив циклы рождений неприятностей - от черных полос рябило в глазах как в тени бесконечного забора из высокого штакетника, иными словами, крылатые ангелочки, коим высочайше было поручено охранять счастье супружеской пары, почивали в райских кущах и на службу плевали.
- Какое сегодня число? - спросил Альберт Ренату, разливая в кухне отстоявшееся после брожения в больших бутылях смородиновое вино в стеклянные трёхлитровые банки.
Рената сидела за столом и, похоже, была не прочь присоединиться к ангелочкам - вид у неё был усталый, заморенный.
- Десятое октября, а что? - отвечала она, наблюдая за действиями его ловких рук.
Альберт знал, как завести жену: достаточно лишь в общих чертах показать проблему, своё же мнение она выдаст моментально. Оставалось принять решение и облекать его в гибкие или твердые формы - в зависимости от условий.
- Ты знаешь, - продолжал он, - мне кажется, нас не хотят выпустить из страны.
- Кто бы стал меня держать? - Разговоры на эту тему ей смертельно надоели.
- Стало быть, держат меня.
- Им нужна крупная взятка.
- Взятка? Ты думаешь, им достаточно будет получить от нас деньги?..
- А что еще?
- Может быть... Не знаю... Но давай рассуждать на основе фактов...
Рената подпёрла кулачком подбородок, демонстративно отвернулась:
- Надоело!.. Всё-равно толку нет!..
Альберт оставил в покое банки, сходил за бумагой и ручкой, сел напротив неё за стол, вывел цифру "1".
- Итак, до определённого времени всё шло ни шатко, ни валко - как у всех. Потом вдруг всё изменилось. Изменилось в ночь со второго на третье августа, когда из Падерборна позвонил Колька и сказал, что пришло разрешение на переселение в Германию, что дней через пять в Христианинбург приедет Булочка и привезет Aufnahmebescheid...
- Чуть с ума не сошли от радости...
- Шестого августа вечером Лида Доннер передала нам бумаги...
- К тому времени мы уже знали, что делать и куда бежать...
- Утром я купил в "Возрождении" бланки заявлений на получение загранпаспортов.
- С этого и началось...
- Нет, не с этого... Десятого августа, когда Андрейка получал паспорт гражданина Российской Федерации, начальник паспортного стола поселка Боровое капитан милиции Большакова Тамара Михайловна заявила, что бланки "Возрождения" примет, но оформлять загранпаспорт Андрею необязательно, ему, дескать, нет восемнадцати лет, поэтому...
- Эта сучка проявила "заботу" - дала номер телефона Жизель Нутриевой, которая печатала заявления на оформление загранпаспортов. Будто наша электронная пишущая машинка хуже её механической, а журналист глупее бывшей секретарши!.. - сказала Рената.
- Ничего не поделаешь - в связи с массовым выездом людей за границу появилось множество неофициальных бюро и контор, получающих работу от визовых служб. Игнорировать их невозможно. На особо строптивых искателей справедливости и приключений вроде Дон Кихота вдруг наседали адвокаты и мгновенно стряпали уголовные дела. Сумма откупа возростала десятикратно. Жаловаться в нашем положении - значит тратить годы на судебные тяжбы и сидеть на привязи.
- Тринадцатого августа Жизель принесла заполненные "как положено" заявления, получила деньги, две хрустальные вазы и ушла... Одну вазу она взяла для капитана.
- Аппетит у Тамары Михайловны разыгрался с этой вазы. Она решила довести нас "до восковой спелости" и получить больше. Вдруг оказалось, что расчётный счёт паспортного стола, куда мы должны были перевести деньги за неоформленные еще паспорта, закрыт. Мои звонки главе администрации посёлка и начальнику милиции Христианинбурга Филиппу Эберту ощутимого результата не дали - лишь тридцать первого августа у нас приняли заявления и я оплатил счета, - вспоминал Альберт.
Догадавшись о том, что Альберт делает записи с каким-то дальним прицелом, Рената включилась в игру воспоминаний более заинтересованно.
- Первого сентября, в пятницу вечером Большакова прислала с участковым записку: "Позвоните срочно..." Позвонили мы ей прямо домой. "Доплатите госпошлину", - сказала она. Будто нельзя было сказать об этом сразу, когда принимала заявления.
- Она тянула время. Волокита - главное оружие бюрократа, требующего мзду. Через несколько дней Большакова с виноватой улыбкой попросила, чтобы Андрей тоже заполнил заявление на оформление загранпаспорта. Наши заявления она, естественно, попридержала. Пришлось снова идти к Жизель... В тот день я сдал в военкомат свой военный билет и приписное свидетельство, взамен получил соответствующую справку, эту справку и все остальные документы мы снова подали Большаковой, не преминув заметить ей о её безграмотности и волоките, - Альберт не успевал делать пометки. - В ответ она тут же потребовала предоставить справку из военно-учётного стола на Андрея, который там, разумеется, по молодости своей ещё не числился. Мы сказали Большаковой, что по её вине потеряли месяц.
- Не мы - я сказала. Я бы ей ещё не то сказала.
- Ну да. Она вышла из себя, швырнула наши документы в сейф, рявкнула: "Всё! Теперь ждите, когда рак на горе свистнет!.."
- Я обиделась и пошла к Прокину Олегу - заместителю начальника, у которого ты не так давно брал интервью. Он выслушал меня и сказал : "Не могли бы вы всё это повторить начальнику отдела внутренних дел поселка Боровое подполковнику Фристу Францу Яковлевичу?" Что я и сделала утром девятнадцатого сентября. Фрист обещал помочь, но я сомневаюсь, что жена бывшего подполковника госбезопасности, нынешнего заместителя начальника налоговой полиции поселка Боровое Большакова Владимира Афанасьевича понесёт наказание из-за нас. Если даже с неё и спросят, она скажет, что мы сами никак не могли собрать и сдать все полагавшиеся справки, мало того, ещё и грубили несносно.
- Похоже на то. Пятого октября Большакова позвонила Вальтеру Грэгу и сказала, что я склочничаю, - пережил прошлый стресс Альберт. - Я говорил с ним по телефону и вначале не понял, о чём он ведет речь, он повторил и в конце тихо, но угрожающе предупредил: "Альберт, не надо!.." Но я же не подал жалобу в суд! - разозлился я. - "Я сказал, не надо!.." - еще тверже повторил он. Я успел немного узнать этого человека и думаю, что на него действительно кто-то надавил. Этим "кто-то" вполне мог быть муж Тамары Михайловны. По-крайней мере Грэг не ссорится с силовыми структурами накануне выборов, а мне невыгодно ссориться с ним... Хитрая бестия Большакова не успокоилась - потребовала справку о том, что я сдал военный билет!.. Та справка, которую я отдал ей, "вдруг" испарилась!.. В военкомате, куда я позвонил, заявили, что никакого военного билета на имя Штейнгауэра они и в глаза не видели!.. Тут уж взбесился я, наорал на них, напомнив о свидетелях, при которых сдавал билет и получал справку, пообещав написать обо всём в газету, в которой работаю. Военный билет сразу нашёлся. Хотя мне и пришлось ходить "на опознание" и давать расписку в том, что я не верблюд и не шпион. Позже служащая военкомата, учившаяся с нами в параллельном классе, сказала, что не могла не выполнить указание сверху...
- Из всего этого ещё не следует вывод о том, что нас не хотят выпускать из страны, - заметила Рената. - Денег тоже никто не требовал.
- Но нас явно придерживают! Мы не хотели зреть до "восковой спелости взяткодателей", как дружески советовала подружка Большаковой Жизель Нутриева. Теперь эта история с сексуальным психопатом! Я поневоле думаю, что мне "шьют дело", чтобы потом "отмазать", но с условием...
- Деньги, - уверенно сказала Рената. - Им нужны деньги, и чем больше, тем лучше. Знать бы хоть, сколько, а то гадаем.
- Деньги - возможно. Если за всем этим не стоит Грэг.
- Грэг? А он-то тут при чём? - удивилась внезапному повороту мысли мужа Рената.
- А при том, что я ему нужен.
- Разве других нет?
- Другие есть, но, извини за нескромность, слабее меня. Не так давно Тео Кросс попросил директорат обеспечить мне безопасность работы, поскольку в криминальных кругах прошло волнение в связи с моей активной правозащитной деятельностью. Собственно говоря, ничего особенного я не сделал, всего лишь опубликовал небольшую серию материалов об убийствах, ограблениях, пожарах, сделал пару интервью с силовыми структурами... Очерки, зарисовки, информация для выезжающих за границу - не в счёт. Если я уйду или меня уберут, газета ослабнет и компания Кросса, сделавшая ставку на будущего мэра Христианинбурга Вальтера Грэга, проиграет. Я навёл справки - никто из журналистов не хочет занять моё место - опасно для жизни. Я, правда, иного мнения: новый журналист "Августа" своим поздним входом в дело снимет подразумеваемую опасность с меня и до начала выборов не успеет собрать грозовые тучи над своей головой, газета же и Грэг рейтинг популярности удержат. Я не хочу быть скотиной, не хочу сорвать немцам Христианинбурга проход к власти, хоть эти немцы и были резервом компартии. Между нами говоря, я убежден в том, что нашей компании помогают краевая власть и политики ФРГ. Это не Саратов, где против немцев ковали оружие. В автономии немцев Алтая заинтересованы все. Дело сильно продвинется, когда ключевые выборные позиции будущего немецкого автономного округа с центром в городе Христианинбурге будут занимать получившие уважение избирателей предприимчивые люди. Ты не можешь представить, как быстро повысится благосостояние людей, которым посчастливится жить на территории округа! Главное - сохранить традиции немецких сел! Вряд ли кто из сибиряков забудет о том, что даже в условиях советского "равноправия" немцы Алтая умудрялись жить по уровню благосостояния с десятилетним опережением соседей: русских, украинцев, казахов...
- Алька, - улыбнулась Рената, - ты, как всегда, преувеличиваешь. Кому нужны твои Тео, Вальтер и другие?
- Уж если они никому не нужны, то кто нужен вообще? - резонно поинтересовался он, обиженный за тех, кого предлагал людям в качестве надежных проводников через пустыню всеобщего кризиса. - На месте Грэга я бы тоже попытался задержать у себя продуктивного журналиста. Я бы пустил в ход все методы убеждения. За исключением силовых. А тут в истории с гражданином С. прорисовывается инициатива Вальтера Грэга...
- Что будем ужинать? - когда фантастические домыслы мужа пересекали экватор ее мозговых полушарий и вторгались в мозжечок, у нее появлялась головная боль, которую она научилась предотвращать бытовыми вопросами.
- Я не хочу, - парил он в вышине воображения.
- На тебя одного я потом время тратить не буду, - ультимативно приземлила его Рената.
- Тогда поджарь яйца.
- Сколько?
- Три.
- Переворачивать?
- Нет... В тот день я ходил к прокурору...
Со сковородкой в руках и с удивлением в глазах Рената повернулась к нему.
- К прокурору? Что ты у него забыл?
- Решил познакомиться с новым человеком города. Я заметил одну интересную особенность: в молодости Вальтер Грэг жил в районном центре Зальцбург, там у него были друзья детства, с которыми он учился на юридическом, затем работал следователем в одном райотделе милиции. А теперь - новое интересное совпадение - исполнительный директор крупнейшего акционерного общества баллотируется кандидатом в мэры города и Госдуму, а его недавние коллеги в этом же городе прибирают к рукам слепую Фемиду.
- Ты против?
- Я им помогаю изо всех лопаток. Но дело в том, что двадцать пятого сентября, в понедельник, то есть две недели назад Вальтер попросил меня взять интервью у нового прокурора, что я и сделал - наши желания совпали.
- Так что же ты от него хочешь?
- Не могу понять, кто кого водил за нос. Поговорив с прокурором, я решил прогуляться по кабинетам в надежде расширить круг знакомых и получить какую-никакую информацию о деятельности бритоголовых "синяков" - преступников рецедивистов. В первой же комнате-келье меня встретил новый следователь прокуратуры, переведенный, кстати, из Зальцбурга, - Карл Браун. Рассказав вкратце о себе, он вдруг похвастался тем, что завершает следствие и направляет материалы в суд по делу гражданина С., которому инкриминировались развратные действия в отношении троих несовершеннолетних детей. Самое удивительное заключалось в том, что в криминальной хронике я давал сообщение горотдела милиции о задержании этого гражданина, мало того, мы с тобой оказались случайными свидетелями его развратных действий, помнишь?
- Еще бы! Кастрировать таких надо, а не судить! Вечером из дому выйти невозможно - в каждом человеке маньяк мерещится...
В тот день - второго августа, в четверг, рассеянный Альберт, словно чувствуя позывные брата Кольки из Германии, получившего разрешение на переселение Штейнгауэров на историческую родину, забыл закрыть кран орошения дачного участка водой. Её, этой воды, не было несколько дней, пятикубовая ёмкость стояла сухой. Если бы к вечеру воду дали, то к утру ёмкость наполнилась бы и затопила участок. Но воду, к счастью и к несчастью, опять не дали. Удравший с работы Штейнгауэр примчался на дачу напрасно. Топая обратно, но не в редакцию, а домой, зашёл в "Угловой" магазин за хлебом и там же встретил блуждавшую в безработном сомнамбулизме Ренату. Вместе и пошли, мечтая о жареной картошке с лучком и малосольными огурчиками.
"Мне кажется, жареную картошку я не ела уже лет сто!" - закатывала глазки голодная Рената.
Картошка... Ничего другого они долго не знали, пока не пошла молодая дачная зелень. Но после тяжёлой продолжительной болезни истощённый организм Альберта был солидарен с Ренатой и просил скорейшего разговления.
"Варенье в этом году варить не буду", - вдруг решительно заявила она.
"Почему?"
"Если, как ты говоришь, Шульц обещал прислать разрешение на переселение в Германию в течение двух месяцев после визита Ваффеншмидта, то варенье варить не стоит."
"Не он - руководитель переселенческого лагеря Фридланд обещала корреспонденту русской редакции радиостанции "Deutsche Welle" Карлу Шульцу завершить обработку наших заявлений в течение ближайших двух месяцев. Это было сказано при мне. Решающую роль сыграло свидетельство главного врача краевого онкологического центра и медицинская справка, которую мне выдали в Боровом."
"Ну не он - какая разница? Главное - верится и не верится..."
Если бы они могли знать, что Aufnahmebescheid - этот пропуск в жизнь иную был готов, и не через два месяца - через десять дней!..
"Хочется верить, - тяжело вздохнул Альберт, пиная попавший под ноги камешек. - Но прошло так мало времени!.. Пока нет разрешения, мы должны жить с оглядкой на предстоящую зимовку. Всякое может случиться..."
Она рассмеялась, с нервным надрывом заметила:
"С оглядкой на будущее? Оглядываются на прошлое."
"Кто как... В Лесной Опушке "мудрый" Штольц продал дом не имея разрешения на переселение в Германию, думал, что весной получит, а вышло - до поздней осени всей семьей ютились в чужом гараже! Хорошо, что не пять лет, как ждут, бывает, этого разрешения... Я и говорю: с оглядкой надо."
"Да, натерпелись они - в Германии, говорят, полтора года жили в комнатке старого барака на брошенной советскими войсками территории. Среди курдов, югославов, африканцев!.. Драки чуть ли не каждый день!.. И почему немцев переселенцев селят в лагерях беженцев? У тех перед глазами война и кровь, а у нас... Интересно, что там местные немцы читают в наших глазах?.."
"Раболепие и вселенскую глупость, отчего сами часто выглядят дураками. Там, в Германии, журналисты зарабатывают большие деньги, рассказывая о нашем "диком" образе жизни, толком нас никто не знает..."
"Ладно, сварю я варенье, но немного. Смородину жаль - пропадёт."
"В субботу соберём, я вино поставлю. Выпадет счастье перебираться в Германию, будет чем угостить родственников, которые придут провожать."
"Конечно..."
Мимо, в стороне от них, находясь в подпитии до неприличия, то есть до наступления "паморков", когда "шарики за ролики закатываются", что, впрочем, не мешало крутить педали велосипеда, к общежитиям проехал мужчина с козлиной бородкой.
- Нажрался! - брезгливо скривилась Рената.
Альберт взглянул на часы. Шёл первый час. Настроение как-то само по себе упало, некоторое время они шли молча. Возле общежития для малосемейных Альберт вдруг замер как вкопанный.
"Смотри!.. - сказал он Ренате. - Ты понимаешь, что происходит?!."
"Где, что происходит?.." - не видела она.
"Да вон, там, за углом!.. Алкаш этот!.."
Будучи женщиной и матерью, Рената увидела больше. На лужайке без присмотра отвлекаемых житейскими проблемами мамаш играли три девочки. Старшей не было, пожалуй, и десяти лет, а младшей - лет пять-шесть. И этот гнус зелёный стоял перед ними, вытащив из штанов напряженный "болт", что-то говорил явно удивлённым девочкам, и... онанировал!..
Рената вздрогнула от ужаса, испугавшись за детей.
- Алька, это маньяк! Тот самый!..
Альберт понял это и сам. И вспомнил рассказы продавцов магазинов о том, что некий маньяк регулярно, раз в месяц появлялся перед ними в пальто или плаще, вдруг распахивал полы, показывал... и быстро уходил. Боровое - посёлок небольшой, но компактный - народу в нём за тридцать тысяч, сарафанное радио разносило новости быстрее телеграфа. А тут ещё Маргарита, на которую тёмным вечером напал какой-то мужик, полез за пазуху... Дамская сумочка с солидной зарплатой его не интересовала. Если бы не случайный прохожий, спугнувший маньяка...
Альберт рванул к нему, намереваясь сбить с ног, связать брючным ремнём, вызвать милицию, но видел он подлеца не один - из-за угла вышла мать одной из девочек, спугнула криком. Тот схватил велосипед и дал дёру. Догнать его после операции на легком Альберт не смог - задохся через двадцать метров.
"Ничего, я его, сволочь, поймаю! - тяжело дыша и отхаркивая свежую кровь возбужденно сказал он Ренате. - Таким ещё в следственном изоляторе целку ломают!.."
Рената передернулась:
"Какая гадость! И это я слышу от журналиста? Тебе не стыдно?!."
"Рената, брось! - жестко сказал он. - Есть жизнь литературная, художественная, жизнь припудренных интеллигентиков, и есть жизнь та, которую ты только что видела, то есть невыдуманная, настоящая, которую даже я не совсем знаю. Мне не может быть стыдно!"
"Всё правильно, я бы сама ему кое-что вырвала!.."
Альберт с немым удивлением посмотрел на жену.
"Самосуд запрещен!" - тая усмешку сказал он, подхватил её под руку и они не сговариваясь завернули к дому Маргариты, забыв о картошке с луком и малосольными огурцами...
- И я, учитывая вечный недостаток времени, подумал, - продолжал Альберт, по своей привычке наблюдая за переживаниями жены, - я подумал, что было бы неплохо по горячему факту подготовить информацию об этой скотине в газету и после решения суда опубликовать. Я хотел докопаться до причин эксбиционизма и развратных действий гражданина С., хотел узнать, кто у него жена и как она среагировала на преступление мужа, но...
Переворачивая шкворчавшую на сковороде глазунью, Рената обожглась, в чём немедленно упрекнула Альберта:
- Всё из-за тебя!..
- А я-то тут при чём? - удивился он.
- У тебя всегда женщины виноваты!
Он засмеялся, но промолчал.
Жена гражданина С. несла свою ответственность за мужа. Пятого октября, через несколько дней после публикации статьи она ворвалась в редакцию и обрушила свои боль и гнев на перепуганную Трубецкую. Штейнгауэра в то время в редакции не было - он вышел навстречу озверевшей толпе акционеров, вложивших деньги в "Cross & Partner" и вдруг узнавших о том, что налоговая полиция Христианинбурга вкупе с госбезопасностью обвинили руководство акционерного общества в незаконном сборе и использовании денег населения. Истинная подоплёка заключалась же в том, что противники кандидата в народные депутаты и кресло мэра города предприняли силовое давление, чтобы подорвать авторитет Вальтера Грэга и одновременно с этим перевести несколько миллиардов рублей в государственный банк, "крышей" которого они, эти силовые структуры, и являлись. Они расчитывали, что исполнительный директор Вальтер Грэг не сможет вернуть деньги вкладчикам в короткий срок, вынужден будет свернуть "незаконное предприятие", разорится и не станет домогаться высшей власти. Они-то и поставили людей, как выразился один вкладчик, "на уши". Кто был прав, а кто виноват - было сложно разобраться.
Съев глазунью и запив её чаем, Альберт перешёл в гостиную, устроился в кресле перед телевизором. Начиналась трансляция новостей кабельного телевидения "Cross & Partner", которые он пропускал редко. Диктор Таня Вильман зачитала официальное заявление руководства:
"Акционерное общество прекращает приём денежных средств населения. Это сделано в связи с тем, что по новому действующему законодательству работа со средствами населения без лицензии Центрального Банка Российской Федерации становится проблематичной и после настоятельных требований компетентных органов мы совместно со Сберегательным Банком Христианинбурга приняли решение передать работу с вкладами населения Сбербанку, который для этого и создан. Суммы по всем заключённым договорам перечисляются в Сбербанк на открываемые по каждому договору депозитные счета с ежемесячным начислением четырёх процентов от суммы. Начисленные на сегодняшний день проценты по каждому договору займа будут выдаваться в пунктах приёма. Этот шаг полностью гарантирует защиту вкладов населения от конфискационных мер любых силовых структур. Общество благодарит всех за сотрудничество и выражает уверенность в том, что оно будет продолжено и в будущем..."
Далее следовал "Круглый стол" с участием генерального директора Теодора Кросса, исполнительного директора Вальтера Грэга, главного бухгалтера Максима Сергеева и управляющего Сбербанком Николая Миловидова.
- Сейчас все успокоились, а тогда!.. - коротко обронил Альберт вошедшей в гостиную Ренате.
Рената редко интересовалась делами мужа, но крутые ситуации мимо ушей не пропускала - они, как правило, грозили благополучию семьи. Сколько раз он был на волосок от смерти, сколько раз уходил от тюрьмы, а сколько ночей она не спала, мочила подушки слезами отчаяния и страха! Нет, его опять куда-то занесло!
- А что случилось-то? - спросила она.
- Был какой-то кошмар! - невесело усмехнулся в усы Альберт. - Все были словно с цепи спущенными, кричали, будто Тео Кросс со товарищи собирается драпануть с деньгами за границу, в общем, ерунду всякую... Пьяная семидесятилетняя Партизаниха, чьи сыновья погибли: одного убило электрическим током, второго зарезали, кидалась на Тео с кулаками, кричала, будто младшего сына зарезал Тео, когда совершил автомобильную аварию - врезался в его машину!..
- Первый раз об этом слышу. Что за Партизаниха?..
- Не знаю...
Он не стал рассказывать о том, что самолично вытащил провоцировавшую убийство Тео Кросса бабку из озверевшей толпы, отвлёк внимание самых бесноватых на свой разговор с пережившей смерть сыновей матерью, которая вдруг расчувствовалась и признала в Альберте дорогие черты своих мальчишек.
- А я-то думаю, с чего это вдруг твоё сердце опять прижало? Ты на уколы сегодня ходил?
- Ходил.
- Тётя твоя звонила, обещала раздобыть упаковку кокарбоксилазы гидрохлорида, атэефку и витамин Бэ-шесть.
- Тётя Лида?
- А кто у тебя ещё в аптеке работает?
- Она любила моего отца... Следующий курс лечения будет уже в Германии. Карл Шульц не обманет.
- Не скажи гоп, пока не перепрыгнул, говорила твоя мать. А лекарство возьми, мало ли...
- Возьмём.
- И не пекись о совести - нынче каждый живёт как может.
- Я попробую.
Громко, резко и неожиданно зазвонил телефон. Рената выбежала в прихожую, сняла трубку:
- Да, вам кого?.. Одну минутку... Альберт, тебя... Какая-то женщина, по-моему, в припадке бешенства... Это не жена того придурка? Что ей сказать?
Он ждал этого звонка.
- Ничего. Сейчас я с ней поговорю. Интересно, кто она такая...
Жена преступника, средь бела дня покушавшегося на девочек, избрала вихревую наступательную тактику, решив посеять в душе корреспондента газеты панический страх перед уголовной ответственностью за нарушение презумпции невиновности находящегося под следствием человека.
- Ты мне ответишь! - кричала она в трубку. - Я позвонила сыну в Германию, он сказал, что дней через пять приедет со своим адвокатом!..
- Вашему сыну адвокат не нужен, его ни в чем не обвиняют, - сказал Альберт. - И кто вы вообще сама будете?
- Я жена того, о ком вы написали в газете! Жена сексуального маньяка!..
- Позвольте, - пытался урезонить её Альберт, - речь, быть может, вовсе не о вашем муже шла, мы не назвали фамилию. Вы уже третья, кто звонит с угрозами, я и не предполагал, что в городе столько сексуальных маньяков!..
- Чего ты смеёшься, хотела бы я знать? Чего издеваешься?! Подожди, вот приедет сын, он тебе голову свернёт, будешь знать, кто я и кто ты!.. Соседям стыдно в глаза смотреть!..
- Если вы уверены, что муж ваш ничего такого не совершал, почему же так кричите, почему угрожаете? И над чем смеются ваши соседи? Откуда они знают, что в статье рассказывается о вашем благоверном муже?
- Да потому, что на него дело в милиции заведено, и вы написали, где и кем он работает, какую характеристику производственное начальство выписало! Кто не узнает?
- Профессия вашего мужа не единственная в своем роде, на предприятии занято несколько тысяч человек, характеристику которым пишут под копирку. Ни имени, ни фамилии редакция не назвала, чего вам еще? Или вы хотите, чтобы мы вообще ни о чём таком не писали? В цивилизованном мире даже принцам запрещено писать на турецкие заборы, а тут!..
- Сын вас убьёт, попомните меня!.. Пока не поздно, я требую опровержения и извинения! Немедленно!..
- Немедленно не получится, - ровным голосом произнес Штейнгауэр. - И сын ваш меня не убьёт: наш разговор я записал на магнитофонную плёнку и сегодня же передам адвокату редакции. Если со мной что-либо случится, ваш сын будет долго вспоминать своих родителей. Надеюсь, он не дурак, чтобы так рисковать.
Жена затаившегося где-то в страхе гражданина С. ничтоже сумняшеся резко сменила тон на слезливо-жалобный:
- Да поймите же вы наконец, мой муж болен, у него почки, приспичило... писать он в кустики ходил, а девчонки играли там, бегали и налетели на него... Не виноват он!..
- А вы откуда знаете?
- Но это же правда!..
- Нет, неправда.
- Я знаю его больше двадцати лет! Я тоже вся больная: рак у меня...
"Бедная женщина! - воскликнул про себя Штейнгауэр. - Тебе так не повезло в этой жизни, ничего с этим не поделаешь, но ты ведь прекрасно понимаешь, почему твой благоверный онанирует в кустах, ловит малолетних девочек, кидается по вечерам на женщин!.. Ты знаешь, чего ему не хватает, но дать этого не можешь, злишься, поэтому ни словом его не упрекаешь, защищаешь его!.."
- Вы знаете, - твердо сказал он, - в этой жизни не повезло не только вам, совсем недавно я лежал на том же столе, что и вы.
- Вы тоже? - удивилась она и совсем сбилась.
- И я тоже. И не один раз.
- Что у вас?
- Это не имеет значения. Важно то, что мне, быть может, осталось не больше, чем вам. Поэтому не надо...
- Что - не надо?..
- Не надо давить на жалость. Мы на равных, понимаете?
- Я думала, вы порядочный человек, а вы!..
- До свидания! - отрезал Штейнгауэр.
- Встретимся у адвоката! - крикнула отчаявшаяся женщина.
Альберт повесил трубку.
- Это была она, - сказал переживавшей рядом Ренате.
- Я поняла. Чего ей надо? Не понимаю...
- Не про вора говорят, на воре шапка горит... Опровержение ей нужно. - Предчувствие новых неприятностей заполнило Штейнгауэра целиком. - Если меня втянут в судебное разбирательство, в Германию мы не уедем. В акционерном обществе "Cross & Partner" сильный адвокат, но подписка о невыезде будет сильнее. Ошибка Галины Трубецкой нам дорого обойдётся. Вальтер Грэг будет печься об авторитете газеты и редактора под удар не подставит, о моей защите придется позаботиться мне самому. Не понимаю, как это могло произойти?!.
- Очень просто: вместе с Вальтером Грэгом хотят убрать и тебя. Следственный материал тебе подсунули, остальное разыграли...
- Вздор! Я сам написал статью, а Галина...
- Значит это дело рук Грэга.
- Ему-то зачем?
- Ельцин въехал в Москву на волне страдальца за правое дело...
- Не понимаю, о чем ты?
- Грэгу нужны скандалы, он выигрывает тираж газеты и набирает число почитателей.
- Но этот случай ему только во вред! Ты представь, что будет, если узнают, что газету в печать пропускает он!..
- А кто этого не знает? Он сам пишет об этом чуть ли не в каждом номере.
Телефон обжёг нервы резким зудом.
Альберт удержал Ренату за плечо, молча настроил диктофон.
- Алло? Штейнгауэр слушает.
- Здравствуйте, это я... - прозвучал в трубке вкрадчивый голос следователя прокуратуры Карла Брауна.
- Здравствуйте, - постарался выдать растерянность Альберт, - простите, что не узнал, а кто говорит?..
- Я - Карл Браун, следователь, у которого вы были...
- А-а-а!.. Теперь узнал!.. Я думал, вы позвоните завтра, двадцатого мая!.. Сегодня же девятнадцатое?..
- Ну да, девятнадцатое... Тут это... Я по делу гражданина С. Зря вы так написали...
- Как?
- Ну, опасно это.
Штейнгауэру понадобился полный идиотизм, чтобы раскрутить набитую в делах правую руку прокурора.
- Это в каком смысле - опасно?
- Неизвестно, как судья отнесётся к этому...
- Не знаю, я сегодня ещё раз просмотрел статью, вроде ничего такого в ней нет...
- Это ещё как суд отнесётся. Тут говорят, если факты обвинения будут доказаны, тогда ещё как посмотрят...
- Даже так?..
- Да, их адвокат тут был, говорил, что он не сексуальный маньяк - это развратные действия в отношении детей.
- Есть большая разница?
- Разные статьи кодекса...
- Понятно. А если факты не будут доказаны?..
- Тогда это оскорбление личности...
- Как нехорошо получилось: редакция "Августа" оскорбила хорошего человека, не сексуального маньяка, а человека, который всего-то навсего решил удовлетворить свою потенцию, а чтобы получить оргазм, в качестве жгучего перца использовал невинных девочек!.. Надо извиниться...
- Получается так...
- А вы? Что грозит вам? Вы же не скажете, что я выкрал следственный материал?
- Адвокат говорит, что меня в любом случае в суд вызовут. Откажусь - приведут принудительно, в качестве ответчика.
- Так они и на тебя заявление написали?
- Еще ничего нет, только собираются подать: на вас, на редакцию и на меня. В понедельник подадут...
- Круто! На что рассчитывают?
- Хотят замять дело. И мы с вами дали им этот шанс: подставились под ответный удар. Им терять нечего. Если суд признает, что я предоставил вам следственный материал ради собственного восхваления и унижения чести и достоинства гражданина С. , то вынесут определение и...
- И что?...
- Уволят с работы...
"Ну дела! - мысленно воскликнул Штейнгауэр. - Не думал, что в России есть ещё адвокаты, которые могут взять за горло следователя прокуратуры!.. Впрочем, какой это следователь? Слабак, который пойдёт на компромисс: перепишет обвинительное заключение и обелит "развратные действия" гражданина С., который к сексуальным маньякам "никакого отношения не имеет", взамен получит отступную "честного человека", чьи честь и достоинство не пострадали. Шеф частной адвокатской практики не выйдет из игры без гонорара за отличную работу. За деньгами эта женщина не постоит... Но есть ещё корреспондент газеты, есть редактор "Августа", есть Грэг... Что произойдёт, если я откажусь извиниться перед подонком? Это сделает Галина Трубецкая. Почему она это сделает? Во-первых, потому, что сама ошиблась, выдернув статью в газету раньше времени; во-вторых, потому, что Вальтер Грэг является частным владельцем "Августа", судебная тяжба в канун выборов ему невыгодна; в-третьих, переведённый в Христианинбург вслед за новым прокурором следователь Карл Браун входит в число друзей бывшего следователя прокуратуры Вальтера Грэга; в-четвертых... Впрочем, этого уже более чем достаточно. Если я заупрямлюсь, головы мне не сносить. Карл Браун заявит, что следственный материал был украден и я немедленно окажусь в следственном изоляторе, куда придут его друзья и сослуживцы, которые через пару дней состряпают на меня правдоподобное уголовное дело; Вальтер Грэг устами Галины Трубецкой отделается пустым извинением гражданину С., в отношении которого до решения суда действует презумпция невиновности, а меня уволит с работы; в любом случае я окажусь крайним, в любом случае выезд в Германию придётся надолго отложить. Конечно, наняв независимого бескомпромиссного адвоката и передав ему мои свидетельские показания, показания Ренаты и матери одной из девочек, которая ни за какие деньги не откажется наказать подлеца, приложив магнитофонные записи телефонных разговоров с женой гражданина С. и Карлом Брауном, я выиграл бы эту тяжбу. Но дело в том, что моё больное сердце не выдержит череды стрессов и того давления, которое постараются оказать на меня и мою семью Вальтер Грэг, Карл Браун, жена гражданина С. и другие, в число которых прежде всего надо внести самого прокурора, заинтересованного в сохранении чистоты лица прокуратуры. Я мог бы обратиться за помощью к противоборствующей Вальтеру Грэгу стороне: другому кандидату в мэры Христианинбурга и кандидату в депутаты Госдумы, за плечами которого стоят налоговая полиция и местные чекисты, мог бы попросить полковника Филиппа Эберта, но... моё сердце действительно не выдержит, зачем оставлять Ренату вдовой, а детей - сиротами? Что они будут делать одни в России, где девяносто пять процентов людей скатились за черту бедности? Германия с каждым годом, с каждым месяцем ужесточает условия приёма переселенцев из стран СНГ, можно, как говорится, и не успеть проскочить в открытые пока ворота в более-менее сносную жизнь. Оставаться в России дальше просто глупо, а это значит, что из моей бесконечной борьбы за справедливость, за чистоту человеческой души я должен выйти. Выйти если не навсегда, то надолго, пожертвовав личными идеалами и принципами во имя близких. С другой стороны, разве это плохо, разве это не справедливо?.. Вместе с публикацией опровержения жена гражданина С. наверняка потребует денежной компенсации "морального ущерба". Платить придётся мне. Зная о том, что я собираюсь за границу, она повысит сумму компенсации вдесятеро, имея на слуху сотни примеров беспардонного грабежа эмигрирующих немцев... Бал правит сатана, беззаконие в законе: невиновный платит виновному, борец за справедливость склоняет голову перед торжествующим преступником...
И всё же я никак не пойму, почему Трубецкая поставила статью в номер до вынесения судебного приговора гражданину С.? Ведь я русским языком сказал, чтобы дождалась суда! Я говорил ей, что читатель орал бы от восторга, узнав не только подробности дела, но и о наказании преступника, что является наиболее важным в логике вещей. Нет, поставила, не сопроводив статью хотя бы комментарием редактора. Спугнула сенсационную птичку. Опять же непонятно, почему Вальтер Грэг, имеющий высшее юридическое образование, сам - бывший следователь, лично верстающий каждый номер и отсылающий дискеты в типографию, пропустил "ворону" в номер? Что за этим стоит? Всеобщая слепота? Или преднамеренность?.. К чему Карл Браун при первой встрече рассказал историю о том, как в одной из частных газет России для поднятия читательского спроса наняли киллера и убили популярного журналиста? Не дружеское ли это предупреждение?.. Или это всё - часть предвыборного плана действий?.."
Молчал он долго, на той стороне связи, где-то в прокуратуре или дома Карл Браун начал волноваться.
- Нежелательно, конечно, чтобы тебя уволили, - сказал Штейнгауэр, представив засветившуюся в глазах неосторожного следователя надежду. - Я знаю, что значит остаться без работы... - В этот момент он вспомнил о включенном диктофоне и о том, что запись при стечении обстоятельств может попасть на прослушивание судье, добавил: - Но я не хочу принять скоротечное необдуманное решение, несмотря на угрозы гражданки С. и ваши просьбы. Единственное, что могу обещать - поставить в известность Вальтера Грэга - хозяина "Августа" и моего работодателя.
- Хорошо, позвоните ему, - тяжело вздохнул Карл Браун, не встречавший, вероятно, в своем Зальцбурге столько "крутых" одновременно. - До свидания. Я перезвоню вам позже...
- Хорошо, буду ждать.
"Нет, Карл Браун просто лох. Хотел покрасоваться в газете. Будь он на короткой ноге с Вальтером Грэгом, обо мне они и не вспомнили бы. Скорее всего Карл Браун жаловался Грэгу, а тот отправил его ко мне. Кандидат в депутаты наверняка играет по-крупному и постарается остаться в тени криминальных разборок. Не он - его сподвижники сотрут в порошок любого, кто встанет на его пути - быкоподобные мясники фирмы быстро отобьют охоту воображать. В руках Вальтера Грэга и Тео Кросса многомиллиардный товаро-денежный оборот фирмы, собственный союз предпринимателей, полууголовная "крыша", денежные акционеры, жаждущие крутых перемен голодные избиратели. С чего бы вдруг директор макаронной фабрики, отказавшись стричь лёгкие купоны, "добровольно" продал акционерному обществу "Cross & Partner" контрольный пакет акций, а генеральный директор акционерного общества "Финист", имевший крупную птицефабрику и перерабатывающий комплекс, выказал несговорчивый характер и поздним вечером, сидя дома на кухне, через окно схлопотал пулю в висок, в результате чего "Финист" капитулировал?.. И ведь до сих пор никто не знает, что было на самом деле и кто виноват..."
Рената была на грани умопомешательства от тянувшихся к горлу мужа трясущихся от злобы рук.
Он вынужден был скрывать беспокойство:
- Следователь виноват в утечке информации и всё уладит. Я подстрахуюсь и позвоню Грэгу, потом, по обстоятельствам, скажу словечко кому надо...
- Ты дашь опровержение?
- У меня нет другого выбора.
- А если Грэг откажется публиковать извинения кандидату в педерасты?
- Рената, что ты говоришь?
- А разве не так?
- Не так. Будь осторожна в выражениях, тем более сейчас, когда любое слово может быть обращено против нас.
- А ты?
- И я - тоже... Грэг не откажет - впереди выборы.
- Оппозиция поднимет скандал...
- Который будет ему на руку - кандидат защищает детей от сексуально озабоченных придурков...
- Тебя не поймёшь...
- Я действую интуитивно...
- Делай что хочешь, только чтобы всё было улажено.
- Я постараюсь...
Подумав о чём-то, он вдруг насторожился и ни слова не говоря пошёл на балкон. Рената пошла следом.
Внимание Штейнгауэра привлёк стоявший на тротуаре у противоположного дома миниавтобус с тёмными непросвечивающимися окнами. Что-то заставило подумать о том, что квартира наверняка напичкана прослушками чекистов, дежуривших в салоне автомобиля. Никого он, разумеется, не увидел, но избавиться от навязчивой мысли не смог. Впервые после операции захотелось курить.
Он посмотрел на Ренату, прочитал в глазах вопросы: "Чего ты выскочил? Ждёшь кого?.."
Он ждал звонка Грэга. И телефон не заставил долго мучиться.
- Это Грэг, - сказал он, возвращаясь в квартиру и включая диктофон.
Но это был всё тот же Карл Браун.
- Я думаю, - сказал следователь, - может, выход найти из положения, может, опубликуете опровержение и переговорите с этим адвокатом?..
"Интересно, - подумал Штейнгауэр, - каким тоном разговаривает он с матёрыми преступниками? С теми, кто с угрозами расплаты не задерживается? Не играет ли он со мною в "кошки-мышки"? Что-то тут не сходится..."
- Короче так, уважаемый, - сердито бросил в трубку Штейнгауэр, - я написал в редакцию письмо, в котором выразил недовольство по поводу преждевременной публикации моей статьи. Написал и сегодня же отправлю Галине Трубецкой с уведомлением о вручении...
- Это хорошо, - вздохнул следователь, - ещё с адвокатом переговорите...
- О чём?
- Чтобы заявление не подавали...
- А вы с ним говорили?
- Говорил - не соглашается.
- Мне бы такого адвоката. Почему вы думаете, что он прислушается к моей просьбе?..
- Он знает о том, что вы с вашей женой главные свидетели, поэтому...
- Понятно. Хотите знать, о чём я написал в опровержении?..
- Конечно, хочу. Это очень важно для нас.
- Для кого?
- Для всей прокуратуры.
- А на Ершова ты не работаешь? - неожиданно ляпнул Штейнгауэр.
- На кого?... А!.. Нет, у нас свои проблемы...
- Ага, значит только вы... Ну да ладно... Я знаю, что Грэгу моё письмо до одного места, однако убедительно попросил Галину Трубецкую на страницах газеты объяснить появление статьи без моего разрешения. Материал был внесён в память компьютера для последующей доработки, к нему, к материалу, требовалось добавить приговор суда и ещё кое-что...
- Суд состоится, если вы будете упрямиться.
Штейнгауэр вспомнил о стоявшем под окнами дома загадочном миниавтобусе. Кто бы "они" ни были, пусть знают, что на каждый "чих" у журналиста Штейнгауэра найдётся железобетонное алиби. - Вопрос непубликации я обговаривал с Галиной Трубецкой, более того, я не сделал распечатки текста и не поставил под статьёй своей подписи, не сделал важнейших пометок типа "В номер", "В печать" и так далее. В статье я написал: "...Нам доподлинно известно, что гражданин С. совершил преступное деяние..." И это правда - нам известно это доподлинно, и о свидетелях, как я понимаю, гражданин С. не преминул сообщить своему адвокату, который поставил в известность вас. Но определить виновность или невиновность гражданина С.может только суд. Мне очень жаль, что редакция опростоволосилась...
- Ну да, я вам верю...
- Хотя бы отредактировали текст, - наговаривал на воображаемые микрофоны и на собственный диктофон Штейнгауэр, - Если бы вы знали, в каком я был шоке, когда увидел газету с этим материалом!.. Я не студент кулинарного техникума с макаронами в голове вместо извилин!.. Позвоните участковому терапевту, спросите, в каком состоянии она встретила меня...
- А что такое?
- Сердце. Миокардиодистрофия сложного генеза. Соседи отпаивали то ли корвалолом, то ли солидолом...
- Я тоже на грани срыва, - признался следователь.
- Плохо ещё то, - продолжал накручивать Штейнгауэр, - что к моему слову юные красавицы редакции не прислушиваются. Университетские дипломы носят в дамских сумочках рядом с косметичками и... Они грамоту компьютерную знают, а я, пень замшелый, не знаю, с какой стороны к аппарату подойти, то ли справа как к корове, то ли сзади как к козе...
- Значит это ваша редакторша?..
- Других нет.
- Ну так опубликуйте срочно, скажите адвокату Варенникову об опровержении, с вас же не убудет!..
"По сговору с адвокатом гражданина С. Браун сворачивает дело, - убедился Штейнгауэр. - Всё уперлось в меня. Что они предпримут, узнав, что на поклон к адвокату я не пошёл?.."
- В понедельник я выйду на работу и всё улажу, - сказал он затаившему дыхание следователю.
- В понедельник будет поздно. В понедельник с утра Варенников повезёт заявление в суд. Договоритесь с ним сегодня же. Или завтра, в воскресенье... Другого выходя я не вижу...
- Ну хорошо, я попробую выяснить, что из этого получится, - ушёл от прямого ответа журналист. - Дайте мне домашний адрес и телефон этого адвоката. Как его, кстати, зовут?..
- Авраам Арнольдович....
Попрощавшись со следователем, Штейнгауэр прокрутил магнитную плёнку, прослушал качество записи и остался доволен.
- Голыми руками нас не возьмёшь! - с улыбкой подмигнул Ренате, гордившейся упреждающим действиям мужа.
- Боже, как я устала, скорей бы всё это кончилось!..
- Ничего, дорогая, за кордон мы всё равно прорвёмся. Там я допишу свой роман и на этом всё действительно закончится.
- Господи, кому он нужен, твой роман? Сколько лет ты будешь его писать и переписывать?
Она не верила в успех романа и своим сарказмом отбивала мужу охоту к работе. Бывало так, что Альберт забрасывал рукопись на несколько лет.
- Что бы ты ни написал - всё скандальное, во вред себе! - взвинчивала напряженность Рената. - Забыл, сколько писем получала из-за тебя редакция "Neuer Weg"?!.
- Я поднимал волнующие темы. Ничего особенного...
Ей хотелось приручить его, сделать домашним котёнком, но из каштановой листвы появлялся свирепый буйвол и она отступала, ждала, когда он успокоится, затем продолжала дрессуру.
Успокаивался он быстро, зато очень долго мучился тем, что оскорбившая его труд и его достоинство женщина не чувствовала за собой вины и никогда не шла на примирение первой. В этом было что-то чужое, властное, и он часто проводил параллель между Ренатой и её матерью, способной не разговаривать с мужем неделями, только бы не уступить старику ни на йоту.
Рената знала, что Альберт помучается и придёт. И что работу забросит тоже знала. Того и добивалась. Он должен был принадлежать ей безраздельно, ей, а не читателям, разбивавшим его сердце идиотскими письмами.
В журналистике Альберта удерживало болезненное чувство справедливости, желание служить людям честью и правдой. Выйти из этого круга он мог только через объяснение своих поступков, через исповедь, отражением которой служила его работа над романом.
- Жизнь у меня такая, понимаешь? - говорил он ей, не вдаваясь в подробности.
- Не жизнь - это ты такой! - стояла на своём Рената.
- Природа женщины просто поразительна: будь ты хоть трижды паинькой, жена тебя всё равно запилит, и с буйным алкоголиком как с любимым дитём до смерти не расстанется...
Сколько страстей, а прошло-то всего несколько минут, и снова зазвонил телефон.
- Рассказывай, - без предисловия вцепился в горло Грэг.
- В общем, тут это... - запнулся от волнения Штейнгауэр, - есть претензии по статье... Звонил следователь, сказал, что в понедельник понесут заявление в суд на меня, на следователя этого и на газету...
Грэг все знал от Трубецкой.
- Пускай несут.
- Ты юрист и знаешь, какие ошибки мы допустили.
- Ошибок нет. Мы не назвали фамилию.
- Адвоката этот факт не остановил.
- А что им ещё надо?
- Требуют опровержения.
- Не страшно.
- Ты думаешь?
- А что тут страшного?
- Ну, не знаю...
- Давления на следствие не оказывали...
- Нет.
- Ты узнай у следователя, что ему надо - опровержение дать? - Грэг, бестия, всё знал, только притворялся. И Брауну он обещал содействие.
- Да, он просил дать опровержение.
- Какая формулировка его устроит? Дадим в следующем номере.
- Формулировка обыкновенная. Я Брауна понял.
- Ну, а коли понял - действуй!..
Штейнгауэр не был бы Штейнгауэром, если бы всегда делал то, что приказывало вышестоящее начальство. До самого понедельника он пальца об палец не ударил. Знал, что совершивший преступление гражданин С. заявление в суд не подаст, а жена его дальше угроз не пойдёт, потому что в противном случае супруги Штейнгауэры появятся на суде не в качестве обвиняемых, а в роли свидетелей преступления озабоченного мужика. И мать этих девочек придёт. И третьего свидетеля, чьё письмо с признанием получил он сегодня утром, Штейнгауэр разыщет, расспросит подробно, запишет на диктофон. И вообще, решил журналист, пусть Браун с Трубецкой понервничают, пусть сами уговаривают адвоката гражданина С.
Карл Браун не выдержал пытки и к вечеру позвонил:
- Вы не занимались там по этому вопросу? - зная ответ, осторожно забросил удочку он.
- Занимался, - простодушно солгал Штейнгауэр, успевший сходить по адресу, указанному на конверте, - но никого не нашёл, - а теперь он сказал правду, поскольку автор письма ушёл на работу во вторую смену.
- А я виделся с адвокатом - поймал у входа в здание суда, сказал, что вы опубликуете опровержение и извинитесь.
- Опровержение я отправил, но извиняться будет Трубецкая. Грэг согласен опубликовать, спрашивал, какая формулировка вас устроит.
- Напишите так: такого-то числа в таком-то номере газеты была опубликована статья такая-то такого-то автора, данный материал не предназначался для печати до суда над гражданином С. Произошла досадная редакционная ошибка и статья попала в номер. Приносим свои глубокие извинения гражданину С., в отношении которого действует презумпция невиновности. К допустившим ошибку работникам редакции применены меры административного взыскания... В таком вот роде... Напишите, что проведённая редакцией проверка установила, что факты по статье не имели место... Мать девочек, кстати, согласилась принять денежную компенсацию для исправления пострадавшей нравственности детей, если вы опубликуете опровержение, теперь все зависят от вас...
- Вот как?
- Да. Говорит, сегодня дети по телевизору и не такое видят... Секс показывают средь бела дня!..
Душа и сердце журналиста протестовали против диктата людей, совершивших непростительную ошибку, за которую должен расплачиваться он, Штейнгауэр. Вместе с тем он понимал, что произошла ошибка и ничего более, его авторитет пострадает, ну так что же!.. Главное - решить проблему, в которой завязло столько людей.
- Ладно, что с вами делать, - тяжело вздохнул Штейнгауэр, - формулировку принял, передам Грэгу... Но прежде поговорю с этой женщиной... Если я правильно понял, вам удалось убедить адвоката заявление гражданина С. придержать?
- Он не соглашается с моими доводами. Я подключил других лиц, может, его уговорят...
- Ты узнал, кому из судей подал заявление адвокат и поговорил с ним по душам? Или пошёл прямо к председателю?..
- Это неважно, - угрюмо сказал обиженный следователь. - Главное - иски пока не приняты. Будут ждать опровержения. И это... Может, вы зайдёте к этому... гражданину С., или позвоните?..
Под окнами стоял миниавтобус.
- Зачем? - удивился Штейнгауэр.
- Да так, формально... Мужик он нормальный, жена только заводная...
- Да ты!.. Да вы подумайте, гражданин следователь, о чем вы говорите!.. Почему я должен идти на поклон к этому!.. Почему я, а не вы, не Трубецкая?!. Вы что, сговорились?!.
- У вас нет другого выбора, - неожиданно раскрыл карты следователь, - какая у вас там задержка с оформлением документов на получение загранпаспортов? Знаете, кто и почему вас задерживает?..
На какое-то время Штейнгауэр потерял дар речи: всё сходилось к начальнику паспортного стола капитану милиции Большаковой Тамаре Михайловне, чей муж работал в органах государственной безопасности, а теперь был Серым Кардиналом налоговой полиции Борового! Не полковник ли Ершов дёргал за ниточки артистов цирка? Но нет, это всего лишь скоропалительные домыслы!.. Упрямые факты говорили сами за себя: Трубецкая совершила глупость, которой воспользовался хитромудрый адвокат, чтобы содрать хороший гонорар сразу с трёх клиентов: сексуально озабоченного гражданина С., неосторожного следователя Карла Брауна и простофили корреспондента Альберта Штейнгауэра. Узнав о том, что журналист намеревается в скором времени слинять за бугор, адвокат поспешил "подключить" начальницу паспортного стола Большакову, которая для проверки связей и намерений Штейнгауэра подослала буквально на прошлой неделе следователя уголовного розыска поселка Боровое Виталия Владимировича Грязнова, который сказал, что ищет и хочет купить дешёвую трехкомнатную квартиру, спрашивал, когда Штейнгауэры съезжают, есть ли задержки с оформлением документов и чем он может помочь. Альберт отнёсся к нему с настороженностью: что-то уж очень большой интерес проявили правоохранительные органы к судьбе его семьи - адвокаты, следователи, нотариусы, прокуроры... Что за мафиозная структура? Что им от него надо?.. Альберт терялся в догадках. То ему казалось, что игру ведёт полковник Ершов, то - капитан милиции Большакова, то - Вальтер Грэг, то - вообще непонятно кто. Но все от него явно чего-то добивались.
- Нет, - выдавил наконец шокированный прямой речью Карла Брауна Штейнгауэр, - нет, я не знаю, кто и почему задерживает выдачу паспортов. Надеюсь, не вы...
- Может, сходите к гражданину С.?.. А я подключусь...
Штейнгауэру хотелось знать, кого собирался "подключить" следователь прокуратуры, чтобы вытащить на свет следующее звено цепочки извергов.
- Сходить несложно, но ты не поможешь: документы рассматриваются в Барнауле, куда ты не достанешь.
- Я бы подключил подполковника Фриста - начальника милиции посёлка Боровое, по месту твоего жительства. Он прямой начальник Большаковой. По срокам ваши документы должны были давно вернуться. Тамара Михайловна наверняка держит их в своём сейфе.
- Догадываюсь. Скажи адвокату... Впрочем, нет, ничего говорить не надо, я схожу к гражданину С. Сегодня же.
"Раз пошла фигня такая, режь последний огурец!" - вспомнил он любимую поговорку Драного. - Ничего, гражданин С. получит своё, но позже, когда в протянутую руку Фемиды не взятку положат, а кучу вонючих фикалий!.. В этом мире существует закон сохранения вещества: в одном месте убавится, в другом - прибавится."
Зло душило Альберта. Он чувствовал, что терпение его кончается, а выхода из дурацкого положения не было, наоборот - проблемы наматывались друг на друга виток за витком, а вместе с ними возростала и внутренняя напряженность. И если бы не желание покончить со всем и сразу, если бы не ответственность за семью, если бы не тысячи болевых точек соприкосновения с ожесточённым миром кризиса, он сорвался бы в штопор знакомой депрессии.
В понедельник утром Штейнгауэр приехал в контору акционерного общества "Cross & Partner" подать заявление на отпуск - пора было выходить из игры.
В большом вестибюле конторы толпились злые вкладчики - пришли требовать свои деньги обратно. Вообще-то вклады переведены в Сбербанк, но проценты от вкладов оставались неприятным раздражителем. Дела фирмы пошатнулись, но Альберт достаточно хорошо успел разглядеть Грэга и не сомневался, что тот удержит занятые позиции, а через пару лет станет некоронованным королём местного производства и реализации товаров народного потребления.
Штейнгауэр протиснулся сквозь толпу и под возмущённые возгласы молча вошёл в приёмную исполнительного директора. Секретарша Марина, которую все почему-то звали Аляской, уставилась на журналиста с подозрением, а через секунду, забыв об обязательной вежливости приближённых короля, грубо, по мужски сказала:
- А вам-то чего? Вальтер Грэг уехал в редакцию...
Он понимал причину её раздражения, понимал причину раздражения всего населения России, поэтому также без предисловия, коротко ответил:
- Я видел бланки заявлений на отпуска, дайте мне, пожалуйста, один, я ухожу в административный отпуск.
- Проблемы?
- Здоровье.
- Вальтер Грэг спасибо не скажет...
"А мне начхать, - подумал он. - Неофициально моя работа на Грэга продолжится, только и того, что в качестве компенсации я получу на орехи!.."
Когда он заполнил и отдал Аляске бланк, в приёмную влетел осиный рой вкладчиков, жалобщиков, просителей, представителей различных фирм и тэ дэ и тэ пэ., преследовавший Грэга. Где-то в конце хвоста осиной кометы, в темноте Альберту померещилось лицо Агнессы Павловны - жены бывшего прокурора города Христианинбурга Александра Михайловича Зайцева, вложившего в экономический фундамент комсомольской фирмы девяностых годов что-то около шести миллионов рублей.
Журналист имел веское притяжение.
- Ты ко мне? - чуть не врезался в него директор.
- Да.
- Подожди пару минут.
- Хорошо.
Грзг исчез за дверью, а в приёмную вошла рассыпавшаяся на части Галина Трубецкая. В первый же день появления в редакции Альберт использовал один из приёмов проверки властолюбия главного редактора, под началом которого ему предстояло работать, с полной серьезностью заявив, что Грэг прислал его в "Август" в качестве нового шефа. С этого дня Галина Трубецкая выдерживала дистанцию, предоставив спецкору свободу действий вне редакционных стен. Что ему и было нужно.
"Август" был собственностью и любимым детищем Вальтера Грэга, не было, пожалуй, ни одного номера, вышедшего без его личного заинтересованного участия. Функции Трубецкой потихоньку свелись к точному исполнению его жизненных амбиций. Однако женский взгляд на мир газетного дела продолжал сопротивляться. Как они рычали друг на друга, составляя макеты номеров!..
Через несколько минут Альберт подписал заявление у Грэга и уехал домой.
Он не любил ругани. Сказав однажды, повторял редко. Кто не хотел слышать из упрямства или желания принизить его опыт, получал проблемы из-за собственной глупости и высокомерия. В деле с гражданином С. Галина Трубецкая к его совету не прислушалась. Теперь будет извиняться. По тексту Карла Брауна каждый поймёт, что вина за ошибку возложена на Штейнгауэра, на стрелочника, который обиделся и ушёл из газеты в разгар предвыборной кампании Грэга. А мог бы остаться и после. Но он ушёл, сделав всё возможное для того, чтобы пригласивший к себе на работу человек никогда не считал Штейнгауэра неблагодарным. Несколько странное решение, если не вдуматься в него.
Отныне "Август" потерял штейнгауэровский стиль письма, потерял навсегда. Это не пустяк. Не пустяк ещё и потому, что никто из журналистов округи не возьмётся за расследование криминальных дел, не встанет на защиту обездоленных, не поможет незнакомому человеку: в моду вошла ультрасовременная позиция - ковать прибыль, и к черту мораль!..
Уходя, Альберт решил обеспечить "Август" потоком писем зрелых журналистов и молодых авторов, объявив конкурс на замещение вакантной должности корреспондента. Главное условие конкурса - каждую среду месяца сдавать редактору газеты минимум три авторских материала объёмом не более двух печатных страниц, чередуя статьи, корреспонденции, интервью, репортажи и заметки по интересующим общество темам.
Победит сильнейший и Вальтер Грэг примет его.
Позвонив через пару недель, Альберт узнал, что никто из мэтров журналистики своим пером не блеснул, оставив право на борьбу молодым авторам, среди которых свою настойчивость показал некий Аристарх Бредер.
Глава семнадцатая
14 декабря 1995 года выдалось светлым, мела лёгкая снежная позёмка, обещая к ночи сильную метель. Китайский пуховик продувался насквозь и приехавший автобусами с тремя пересадками из Лесной Опушки в Христианинбург Альберт Штейнгауэр основательно продрог. А ехать нужно было ещё дальше, в село, где жила Колькина мать Берта Бранке, но не к ней, а к её брату по вере Доминику Цахариасу, отцу семерых детей, который помогал любому обратившемуся к нему немцу перевезти семью и десяток чемоданов, узлов и сумок в аэропорт Толмачёво города Новосибирска. Этим путём пользовались многие немцы Алтайского края, хотя некоторые садились на поезда и ехали аж до самой Москвы, где пересаживались на самолёты российского "Аэрофлота" или германского авиапредприятия "Люфтганза". Были дороги через Омск и Павлодар, и даже вкруговую через Дальний Восток, и с каждым годом этих дорог становилось всё больше и больше, но традиционные, проверенные оставались в числе более-менее надёжных, если вообще можно так выразиться, поскольку надёжностью блистала только реклама воздушных перелётов. В отличие от частных перевозчиков богобоязненный Цахариас был действительно надёжен и не брал много денег, что сделало его высокогуманное предприятие постоянным и прибыльным. Он хорошо знал, в какое время, с какой скоростью и по какой трассе лучше ехать, чтобы снизить риск дорожного ограбления пассажиров. Альберт слышал, что некоторые "перевозчики" заранее договаривались с милицейскими постами о времени проезда и намеренно подвозили следовавших с валютой эмигрантов к месту разбоя, где уголовные морды обдирали переселенцев как липку до последнего пфеннига.
Через несколько минут, сидя в холодной "Единице" автобусного маршрута "Вокзал - Совхоз", он с тревогой и беспокойством перебирал в памяти тяжелейшую борьбу с узурпаторами власти за право выезда из страны. Ренате и детям препятствий никто не чинил, всё свелось на нём, Альберте Штейнгауэре, человеке, недруги которого не хотели отпускать его без отмщения и откупа. Он вынужден был играть эту партию с завязанными глазами, поскольку за подставными фигурами стояли фигуры сильные и невидимые.
"Всё это демагогия, если не разложить по полочкам факты, - рассматривал он в заледеневшем стекле хитросплетение последних событий. - Получив административный отпуск с 16 октября по 16 ноября в связи с заболеванием миокарда, я начал действовать..."
Скрепя сердце, против собственной воли, по настоянию Карла Брауна, Вальтера Грэга, под давлением Ренаты и обстоятельств Штейнгауэр в тот же день, 16 октября в частной конторе адвоката Вареникова и в его присутствии встретился с гражданином С. и его женой и не вдаваясь в подробности отношений с прокуратурой дал понять, что является одним из свидетелей развратных действий сексуально озабоченного гражданина С., в отношение которого до суда действует презумпция невиновности, однако в силу редакционной ошибки и не по вине автора материал попал в номер раньше времени, и если бы не выезд в Германию, он ни за что не согласился бы с претензиями жены гражданина С. и паническим отступлением Брауна. Вареникову этого показалось недостаточно и он, шантажируя обещанием посадить журналиста за клевету на добропорядочного человека, в обмен на отступную и урегулирование спора выдавил в пользу супругов С. один миллион рублей! Продав квартиру, дачный участок, гараж, старую мебель, посуду и кое-что из вещей, Штейнгауэры в общей сложности собрали 35 миллионов рублей, из них 28 миллионов еще предстояло получить в Сбербанке Борового. Деньги банк не отдавал. За этим опять мерещилась чья-то договорённость. Имевшихся в наличии семи миллионов у Альберта с собой не было, они находились в Лесной Опушке, куда он немногим раньше отправил детей. По договору с покупателем Альберт с Ренатой оставались жить в квартире до самого отъезда. По счастливой случайности квартиру купил начальник цеха химзавода для сына студента, который мог вернуться в родные пенаты лишь в начале мая. Позвонив Карлу Брауну домой и всё объяснив, через полтора часа максимум на служебной машине прокуратуры Альберт привёз и отдал деньги Вареникову, взяв расписку супругов С. о том, что претензий к Альберту Штейнгауэру и редакции газеты "Август" по поводу статьи они больше не имеют.
"Теперь ты сделал всё правильно, - записал на диктофон благодарность Брауна журналист. - Я сейчас же позвоню начальнику милиции Борового, попрошу, чтобы вам выдали паспорта, и с банком свяжусь..."
К вечеру Альберт с Ренатой вернулись из банка домой с 28 миллионами рублей. Банк собрал всю наличку, выложив гору купюр мелким достоинством. Имевшегося пластикового пакета Штейнгауэрам не хватило, пришлось набивать карманы. Спрятать деньги в пустой квартире было невозможно, идти к Маргарите и Корню не хотелось, ночь прошла в беспокойстве и страхе, в каждом шорохе слышались шаги грабителей и убийц. И если бы сам Штейнгауэр не ставил в газете информационные сообщения ОВД, изобиловавшие хронической болезнью озлобленных и пьянствовавших безработных людей, его самого можно было бы назвать просто трусом. Но Альберт осторожничал исходя из фактов, осторожничал как все, кто имел на руках деньги. Все это время он не переставал сопоставлять факты, анализировать всё, что было ему известно и даже то, о чём поневоле думалось. Всё сводилось к тому, что в покое их не оставят, в последний момент мог объявиться некто, кому пришлось бы отдать всё своё состояние. Нужно было срочно менять деньги и прятать их, пустив слух о том, что в целях безопасности Альберт отдал валюту надежному человеку, который уже на пути в Германию. В Христианинбурге курс немецкой марки по отношению к рублю колебался в пределах 3500 рублей, в краевом центре марка стоила на 150 рублей дешевле. Обменять остававшиеся после всех выплат 33 миллиона рублей в Христианинбурге можно было без проблем, но пришлось бы ждать, когда банк соберёт необходимую сумму в валюте. Плацкартный билет до Барнаула стоил 24 тысячи рублей на человека. Подсчитав, Альберт пришёл к выводу, что выгоднее съездить в Барнаул и одним махом решить вопрос обмена, чем томиться в ожидании несколько дней.
"Поездка в Барнаул принесет нам около 400 марок прибыли - это около одного миллиона трёхсот тысяч рублей, - уговаривал Альберт боявшуюся ехать в поезде с такой суммой Ренату. - По крайней мере мы вернем тот миллион, который заплатили этим мерзавцам..."
"Я боюсь!..."
"Кроме того, мне надо зайти в университет, забрать документы, которые нужны будут в Германии..."
"Диплома у тебя всё равно нет, зачем тебе какие-то справки?.."
"Знаешь, Рената, меня гложет нехорошее предчувствие... Следователь Браун на капитана Большакову не повлияет: она имеет сильного покровителя в лице своего мужа, бывшего подполковника госбезопасности, у которого в этом районе схвачено всё. В Барнауле я надеюсь найти человека, который сможет им противостоять..."
"Кого ты имеешь в виду?.."
"Андрюху Сергеева, сокурсника по университету. В настоящее время он, если я не ошибаюсь, работает в пресс-центре УВД администрации Алтайского края. В этой должности люди имеют короткие связи с силовыми структурами края: госбезопасностью, милицией, налоговой полицией и так далее. Андрюха замечательный парень. Узнав о нашей проблеме, он сделает всё, что нужно. Нет, он мне ничем не обязан, просто мы понимали друг друга. Он, кстати, ещё тогда, в начале девяностых, спрашивал, собираюсь ли я в Германию..."
"Я уже не знаю, что делать, - в её глазах он видел полную растерянность. - Если ты думаешь, что он нам поможет, то ехать надо. Но эти проклятые деньги!.."
"Не волнуйся, завтра я позвоню Брауну, Трубецкой и Большаковой и скажу, что на несколько дней, пока не придут из Барнаула паспорта, мы уходим жить к моей сестре Маргарите, откуда будем регулярно наводить справки... Что-нибудь в этом роде. А сами спокойно смоемся в Барнаул. Если кто и кинется, то не раньше завтрашнего утра, когда мы будем уже в безопасности..."
"Поступай как знаешь, тебе виднее, я с твоими друзьями незнакома..." - ответила она.
Ему нужно было иметь её одобрение, всё остальное - дело времени и расторопности. Одев Брауну, Трубецкой и Большаковой по широкополой "панаме", он дозвонился в Барнаул к корреспонденту газеты "Молодежь Сибири" Толику Случайному, с которым также учился на одном факультете. Толик поражал товарищей широкой эрудицией и свободой взглядов, к Альберту относился дружелюбно и обид не помнил, может быть поэтому старый приятель из провинциального городка частенько приглашал Толика в Христианинбург, снабжал информацией по различным проблемам немцев региона.
"Толик, привет, это я, Альберт Штейнгауэр, помнишь такого?.."
"О, привет, ты куда пропал? Чем занимаешься?.."
"Расставляю точки над i - еду за бугор, в Германию..."
"Ну дела!.. Когда?.."
"Скоро. Так что извини, если что не так..."
"Всё путём, старина!.. Но ты хотел мне что-то сказать?.."
"Я хотел спросить у тебя номер телефона Андрюхи Сергеева, он мне нужен..."
"Записывай... Он, кстати, в пресс-центре уже не работает - перешёл в ОМОН..."
"Да, насколько я помню, журналистика его не привлекала, он просился на передовую..."
Вспомнив старых друзей, с кем делил весёлые студенческие сессии, Альберт нехотя попрощался, зная о том, что встретиться им уже никогда не придётся. Разве что с Андрюхой...
Оторвавшись от воспоминаний, Альберт вгляделся в полузамёрзшее окно автобуса, определяя местоположение. Город был уже позади, начиналась Селянка - сельский пригород. Через пару остановок - "Больница", ему выходить. Оглядевшись, он заметил, что в холодном салоне кроме него никого не было. Сняв перчатки, он достал из кармана пуховика записную книгу, открыл на последней странице.
"17 октября, вторник.
Ветер, холодно, летит первый снег. Я приехал с Ренатой в Барнаул в девятом часу утра на поезде "Карасук - Барнаул". Прямо с вокзала отправились в АГУ, по пути с телефона-автомата позвонили Андрюхе в подразделение ОМОН, потом - в общежитие, где он, бедняга, мыкается до сих пор. Договорились о встрече возле здания, где служит Андрюха. В АГУ я оставляю Ренату ждать меня в вестибюле, а сам поднимаюсь в канцелярию, спрашиваю, что мне надо. Через несколько минут никому ненужные справки ложатся в портфель. Сделав крутой поворот, я захожу в один из кабинетов, где меня ждёт коллега профессора Малиновского, мой старый и надёжный друг Иван Иванович Иванов. Я не такой дурак, чтобы назвать имя этого человека в записной книге. Профессора Малиновского он, быть может, ни разу в своей жизни и не встречал, однако... Однако мы беседуем больше часа, после чего я, убедившись в старых отношениях, передаю ему копии магнитофонных записей. Подумав, разрешаю снять ксерокопии некоторых документов и страниц этой книги. Я знаю, что когда-нибудь они мне пригодятся, как пригодятся другие материалы, которые мне удалось добыть в различных ведомствах на различных людей, жаждущих подпортить мне мою бычью шкуру. Этот человек имел большие неприятности от "органов надзора", поэтому надёжен как скала в бушующем море и никогда меня не предаст.
Итак, я застрахован от любой неожиданности.
Ренате я ничего не говорю - крепче спать будет. Позавтракав на Ленинском проспекте, идём к Сергееву.
Мой старый товарищ сильно возмужал, всегда сдержанный в проявлениях чувств, сегодня он стал ещё жёстче, ещё суровее. Что бы ни говорили, а служба наложила на него свой отпечаток. Одев однажды камуфляжную униформу, он всё реже стал брать в руки флейту. Ему наверняка было некогда разговаривать со мной в то время, когда город задыхался от кровавых мафиозных разборок - так мне показалось на первый взгляд. Однако Сергеев, у которого я забыл спросить его звание и занимаемую должность, выслушал мой сбивчивый рассказ и поправки Ренаты и пообещал всё уладить. Я записал его общежитский адрес, где бывал с друзьями не раз, пообещав дать весточку из Германии, когда жизнь моя там войдёт в нормальную бюргерскую колею.
- Если вдруг разбогатеешь, пригони мне иномарку, - улыбнулся-таки на прощание он.
- Не обещаю, но... чем чёрт не шутит, товарищ Сергеев!.. - ответил я, уверенный в том, что "гнилой Запад" выше придорожного бордюра бывшему журналисту подняться не даст.
Через Старый базар выходим на трамвайную остановку, добираемся до торгового центра акционерного общества "Cross & Partner", из директорского кабинета обзваниваем банки и пункты обмена валюты, узнаём котировку - 3370 рублей за марку.
- Загляните в Сибирский банк, - посоветовала директрисса, - там валюта дешевле...
Сибирский банк нашли неподалёку от железнодорожного вокзала, рядом с мемориалом Славы воинам, погибшим в годы Великой Отечественной войны. Здесь я получил автограф Бориса Ельцина, перед репрессированным народом так и не появившегося. Теперь, продав всё своё состояние за ничтожную сумму, я меняю дензнаки, чтобы на чужой земле начать всё с начала. Низкий тебе поклон, Борис Николаевич!..
Осмотревшись, идём в забегаловку автовокзала пообедать и отдохнуть - мы исходили пешком полгорода, наши ноги налились свинцовой тяжестью усталости.
Из Сибирского банка нас вежливо отправили в обменный пункт валюты, арендовавший помещения в медицинском институте.
И вот марки в кармане. Всё так просто, а сколько переживаний, сколько сил потрачено!..
В шестом часу вечера дежурный прапорщик передал записку Сергеева: "Паспорта отправлены в Боровое, все проблемы решены, беспокоиться больше не о чем..."
Проблемы решены, я срываюсь в истерику: иду по городу и на чём свет стоит ругаю всех, кто устроил нам такую жизнь, и прежде всего матерю не приспособившегося к новой российской жизни журналиста Штейнгауэра, собирающегося найти покой на Западе среди чужих людей, которые наверняка его никогда не поймут. Рената угрюмо молчит. Она знает, что всё это так, но другого выбора мы не сделали. В Барнауле достаточно своих психов, поэтому встречный разношерстный народ просто обходит нас стороной и успокаивать не собирается..."
Автобус причалил к столбу. Альберт вышел на мороз и низовая метелица погнала его в проулок, туда, где жил Цахариас, баптист, переживший в этом городе преследования по национальному и религиозному признакам, человек, согласившийся помочь эмигрирующему немецкому журналисту. Грэг отказался помочь своему корреспонденту. А ведь мог бы сделать последний дружеский жест миллиардера, чью кандидатуру в мэры города молча прикрыл своим миллионом поступившийся принципами Штейнгауэр.
Доминик Цахариас с восемнадцатилетним сыном Генрихом готовил к рейсу микроавтобус "Мерседес-Бенц" на девять посадочных мест. Альберта Штейнгауэра встретили дружелюбно. Ему хватило нескольких минут, чтобы понять: вера в Бога в этих людях сидит глубоко и крепко, и ничего плохого, как вещали недавно пропагандисты компартии, она с ними не сделала. Зато суровая жизнь людей в условиях Сибири закалила их характеры, наделила высокой стойкостью и аскетизмом. Они были в положении диссидентов всегда. И когда печатали и распространяли "антисоветскую" религиозную литературу, и когда собирались у братьев и сестёр по вере молиться. Сегодня они имеют в Христианибурге свой молельный дом и могут собираться в нём открыто. Падение железного занавеса между бывшим Советским Союзом и странами мира вывело их из нелегального положения. Мало кто смотрит теперь на них как на людей "не от мира сего". И это, как говорил незабываемый Михаил Сергеевич, хорошо.
- Теперь, помолясь, можно и ехать, - сказал пятидесятилетний Доминик Цахариас, вытирая промасленные руки ветошью и жестом приглашая гостя в дом. - Мы с большим пониманием и очень охотно помогаем братьям с переездом в Германию, - продолжал свою неторопливую речь степенный отец семейства, когда они вошли в светлую и достаточно просторную прихожую большого крестьянского дома, где их встретила дородная хозяйка. - Для немцев Германия начинается уже в Новосибирске, в аэропорту Толмачёво, когда самолёт поднимается в воздух и летит в сторону заходящего солнца. Помогать братьям велит нам Бог.
- Сейчас многие занимаются перевозками переселенцев в аэропорт, но никто не берет так мало, как вы, - заметил смущённо Альберт.
- Совести у них нет, - сказала супруга Цахариас. - Мы тоже берём - расходы покрыть. Это в три порядка меньше...
- Это по-божески, - согласился Штейнгауэр. - Не зря Николай Бранке, мой брат, посоветовал обратиться за помощью к вам.
- Бранке? - переспросил Цахариас.
- Он помогал строить молельный дом, вы его знаете.
- Конечно знаем, Николай хороший человек.
- Его мать - родная сестра моего отца, Генриха Штейнгауэра.
- Она и наша сестра, - всматривалась в Альберта хозяйка, а вас я вижу впервые.
- Я жил в Христианинбурге, затем - в Боровом, работал на химическом заводе, в газетах...
Они принимали его за брата по вере и Альберт испытывал душевный дискомфорт от того, что не мог сказать прямо: к Богу у меня своё отношение, мои предки были евангелистами, баптистами Штейнгауэры стали после войны, когда были выселены с Волги в Христианинбург, где секта баптистов имела свои нелегальные молельные дома и силу религиозной организации, произошло нечто вроде слияния религиозных течений... Однако он боялся что-нибудь перепутать, вызвать противоречивое мнение о себе, поэтому промолчал.
Ехать в Новосибирск вызвалась и шестнадцатилетняя Елена Цахариас. Если бы Альберта спросили, какой на дворе век, он, не задумываясь, ответил бы: конец Х1Х - начало ХХ-го столетия. Всё потому, что в одежде баптистов существенных изменений не произошло: длинные волосы и платья, ни следа косметики на женских лицах, мужчины коротко подстрижены, не курят и не матерятся. Елена была живой, непосредственной и целомудренной девушкой с безусловно высоким коэффициентом интеллекта. Её быстрые глаза и весёлый озорной смех обещали скрасить нелёгкое путешествие отца и брата, не говоря об их пассажирах.
Как молятся баптисты, Альберт видел, когда хоронили соседей. Но как они молятся, отправляясь в дальнюю дорогу, он не знал, как, впрочем, не знал и других подробностей их неброской жизни... Вместе с гостем бывшая в неполном составе семья Цахариас образовала круг и так, стоя, соединив перед собою опущенные руки, они молча выслушали просьбу отца к Богу, в которой особым слогом высказывалось пожелание беспрепятственно, без аварий и случайных болезней довезти семью Штейнгауэр в аэропорт Толмачёво, после чего вернуться домой.
- Храни вас Бог - шалят на трассе разбойники... - пояснила просьбу мужа хозяйка. - Нынче всё не так просто...
- Туда и обратно, кроме нас, поедет, если вы не будете против, мой тесть - Фридрих Людвигович Бауэр. С ним не соскучишься. Хотела поехать посмотреть и его вторая дочь - Регина...
- Тоже в Германию собираются?
- Да. Но у них ещё нет разрешения на переселение... Вероятно получат позже... Я оставлю им ваш адрес и они приедут просить помочь с переездом в Новосибирск...
- Пусть едут, - разрешил Цахариас. - Места хватит всем.
Уложив дорожные сумки с провизией, тёплыми одеялами и подушками, попрощавшись с матерью и хозяйкой, через несколько минут они выехали из города и взяли направление к Лесной Опушке.
Душа Альберта пела от того, что волнения Ренаты, детей и стариков, родственников и соседей, собравшихся сейчас в доме Бауэров, по поводу надёжности водителя и его автобуса скоро рассеются, и через полчаса-час они уже будут на пути в Новосибирск, куда приедут к рассвету, задолго до начала регистрации на рейс Новосибирск - Москва - Ганновер.
Глава восемнадцатая
После приземления и дозаправки в Москве воздушный лайнер с переселенцами на борту взял курс на Ганновер. Стресс таможенного досмотра в Толмачёво уступил место думам о немецких правилах досмотра и пропуска через государственную границу, а более всего - о том, как их встретят в пересыльном лагере Фридланд. На руках Альберта и Ренаты Штейнгауэр имелось выданное Федеральным административным ведомством временное решение о приёме в Германию. Им был присвоен статус поздних переселенцев в соответствии с § 4 Федерального закона об изгнанных, другими словами, их признали немцами, выросшими в немецкой среде, знающими немецкий язык и соблюдающими немецкие традиции. Но этот статус надо было ещё подтвердить во Фридланде в беседе с чиновником ведомства изгнанных, выписывающем соответствующие удостоверения поздним переселенцам. Стоит этому чиновнику встать в понедельник утром с левой ноги или прийти на работу с головной болью после воскресного Party, усомниться в знаниях запуганных переселенцев, и получат они § 7, - русские. Это значило бы скорое отправление назад, в Россию, мало ли, что мосты туда были сожжены. Решение чиновника можно было опротестовать, но уже там, в России. Альберт знал, чем он с Ренатой и детьми рисковал. Дома они усиленно учили немецкий по изобретённой младшим сыном Александром программе, однако одного этого было недостаточно, в Германии нужно было набраться смелости и этот язык, что называется, развязать. За себя Альберт не боялся, ему хватало опыта общения с чиновниками разного ранга, в том числе - по-немецки. Было опасение за Ренату, по словам которой немецкий язык она забыла напрочь. Получить статус поздних переселенцев нужно было во что бы то ни стало, чтобы подтвердить российскую трудовую деятельность и под старость лет получить хоть и урезанную, но всё же пенсию, получить другие льготы позднего переселенца. В Германии у них не было ни братьев-сестёр, ни родителей, которые могли бы выступить в роли "паровоза". Штейнгауэры были первыми. На берегах Рейна, Одера и Шпрее давно жили переселенцы из стран Восточного блока, но близких родственников у Штейнгауэров там, по немецким законам, никого не было. Двоюродный брат Колька в расчёт не принимался. О воссоединении семьи речи быть не могло. Колька по немецким законам Штейнгауэрам доводился всего лишь кузеном, кузеном без обязательств. Альберт понимал, что личное знакомство бывшего собкора немецкой газеты с руководителем переселенческого лагеря Фридланд и ответственным по делам переселенцев в министерстве внутренних дел Германии Хорстом Ваффеншмидтом на чиновника ведомства изгнанных впечатления не произведёт. Он, правда, не знал, что плохое состояние здоровья давало ему право не просить, а требовать ускоренного принятия решения о приёме в Германию. Это решение было принято в течение двух недель со дня отлёта германской делегации, и ничего сверхестественного, противозаконного тут не было. Ни связи репортера "Deutsche Welle" Карла Шульца, ни заслуги бывшего собкора немецкой газеты Альберта Штейнгауэра ответственными немецкими представителями в расчет не были приняты. И если бы Альберт узнал об этом, он, скорее всего, был бы только рад соблюдению законности германской делегацией и тому, что его собственное имя не будет полито грязью злобных сплетен получивших отказы о приёме в Германию соотечественников, а также всеми, кто, как и он, стоял на поле справедливости и порядка.
Проведя беспокойную ночь в холодном микроавтобусе, дети согрелись и уснули. Андрей снял тёплые зимние ботинки на толстой рубчатой подошве и спрятанные ещё в Лесной Опушке под стельки восемь тысяч немецких марок валялись на полу в проходе между креслами. Рената с тревогой и беспокойством наблюдала за ботинками сына и немо просила Альберта что-нибудь предпринять.
- Свернись калачиком и спи, - сказал он ей, - у тебя есть ровно четыре часа. После приземления в Ганновере пройдёт немало времени, пока сто пятьдесят пассажиров пройдут паспортный контроль, получат багаж, сядут в автобусы, доедут до Фридланда, получат распределение по комнатам общежитий, успокоятся и заснут.
Она категорически отказалась, наблюдая за движением людей в салоне и за ботинками, на подошве которых осталась оттаявшая в тепле земля далекой теперь Лесной Опушки, земля большой и великой Родины, которую они любили, но вынуждены были оставить, подхваченные сильным течением ещё более великого переселения народа, чем при Екатерине Второй. Альберт нащупал спрятанный на груди мешочек с мраморными крошками, подобранными им при последнем посещении могил матери и отца. Твёрдые угловатые камешки будили сентиментальные чувства, убеждали в крепкой связи с прошлым, без которого жить на другом краю света было бы очень трудно.
- Не волнуйся, - улыбнулся Альберт, - с ними, - глазами показал на ботинки, - ничего не случится. Помнишь, когда Иван продал в Новой Александровке дом, деньги завернул в газетку, газетку сунул в сетку, сел в поезд, напился до потери сознания, а утром как ни в чём не бывало с деньгами пришёл к тёще, где ждала Регина? Так и тут...
- Это не сетка - это "новые американские ботинки" - всё, что у нас осталось!.. Если мы проспим их...
- Это не американские - это китайский ширпотреб, на который никто не позарится. Спи... Я не усну. Не смогу. Трое суток без отдыха, череда стрессов, впереди неизвестно что... Нет, я не засну. А ты спи, спи... Хотя нет, - он посмотрел в хвост самолёта, где размещались туалетные секции и куда один за другим тянулись в очередь пассажиры, - несколько минут я у тебя отниму...
Она поняла и согласно кивнула.
По количеству человек в очереди Альберт прикинул, что ждать придётся минут тридцать. Быстрый скользящий взгляд вдруг споткнулся об одно до боли знакомое лицо.
- Федор?.. Брат?!.
- Алька, чёрт, узнал!.. - крепко обнял ошеломлённого встречей Альберта Фёдор Штейнгауэр. - Наконец-то мы встретились! Но ты совсем не похож на того Штейнгауэра, чьи фотографии я видел в газетах!..
- Да, наконец-то!.. - оторвался от груди брата Альберт, продолжая однако удерживать его за руки, будто боялся, что тот опять исчезнет на многие годы.
Встреча была такой неожиданной, что Альберт растерялся и не знал, что делать, с чего начать расспросы старшего брата, который выглядел свежо и жаловаться на житейские передряги, похоже, не собирался.
- Ты куда... Господи, что за вопрос!.. Откуда ты здесь?!. - спросил он счастливо улыбавшегося Фёдора.
- Я заметил тебя еще в Москве!.. - рассмеялся Федор.
- И не подошел?!. - с обидой изумился Альберт, разглядывая брата и не веря своим глазам, не веря, что такое в жизни ещё бывает. - Самолет простоял без малого три часа!..
- Рейс задержали из-за моего опоздания, - в лице Фёдора вдруг проявилась жёсткость предпринимателя, не любящего тратить время на сантименты.
- Так ты... Ты тоже - в Германию? - осенило Альберта.
- Как видишь. Но давай присядем, - показал ряд пустых кресел в конце салона Фёдор. - Я тебе всё расскажу. Или тебе надо срочно? - кивнул он на очередь.
- Успеется. Скажи, где ты был столько лет? Почему не откликался на мои письма? Я думал, тебя уже и в живых-то нет! Даже на похороны матери не приехал! - упрекнул Альберт. - Судя по свежести лица, алкоголиком ты не стал. Ходил, понимаешь, в наших краях такой слух...
- Где я только не был за эти двадцать семь лет!.. - сказал, борясь с острыми воспоминаниями, Фёдор и тяжело вздохнул. - И если подумать, серьёзных оправданий у меня нет, сплошные недоразумения...
Альберт терпеливо ждал пояснения к туманному заявлению. Ждал и разглядывал человека, чья жизнь была сплошной загадкой. Конечно, кто знал Фёдора Штейнгауэра последние четверть века, тот, спроси его, сказал бы, что внешне, как, впрочем, и внутренне Фёдор остался прежним. Небольшие возрастные изменения вряд ли стали бы предметом обсуждения. В нём не было изъянов ни в лице, ни в одежде. И лишь под жёстким воротничком - помнил Альберт - прятался след верёвочной петли...
- Рассказывай, - сказал Альберт, усаживаясь в кресло рядом с Фёдором, от которого пахнуло изысканным одеколоном. - Французский?..
- Кто?
- Одеколон.
- Не знаю, итальянский, по-моему... жена покупает... Обещай, что выслушаешь до конца.
- Но вопросы по ходу я могу задавать? - Альберта охватило знакомое нервное возбуждение, сродни тому, когда он выходил на людей из правительственных кругов.
- Конечно, мне будет легче объясниться... - Фёдор замолчал, собираясь с мыслями, закурил длинную коричневую сигару с золотым ободком. - Веришь или нет, - быстро продолжил он, - веришь или нет, - повторил, выпуская дым через расширенные от волнения ноздри, - но у меня не было возможности побывать на Родине.
- Почему? По слухам, ты жил на Украине, жил очень плохо, потом вообще куда-то исчез...
- Слухи не совсем верные, но поймёшь ли ты меня?..
- Честно сказать, не знаю. Постарайся не разочаровать. Извини за прямоту. У нас, быть может, другого случая объясниться не будет...
- Всё не так просто, как нам иногда кажется.
- Это интересно.
- Всё дело в том, что наша с тобой встреча организована федеральной службой безопасности России...
Сердце Альберта ухнуло в ледяную прорубь, гримаса боли исказила лицо.
- Мог ли я подумать, что мой брат, которого я любил, вдруг объявится на моём пути в роли агента ФээСБэ? - с горечью и разочарованием произнес он. - Что вам всем от меня надо? Почему не оставите в покое? Я ведь недвусмысленно сказал, что сотрудничать с вами не буду! - последние слова он выкрикнул, не в силах сдержать воспламенившееся в душе зло.
Гул моторов самолёта оградил их от любопытных взглядов.
Выдержав паузу, Фёдор заговорил снова, с отчаянным упрямством раскрывая подоплёку встречи в воздухе:
- Это моя инициатива. Я знаю, что с органами тебя ничто не связывает.
- Меня с ними связывают страшные воспоминания, избавиться от которых не поможет ни одна психиатрическая лечебница! И не только меня - всех, кого ты здесь видишь!.. Ты посмотри на эти лица, на согбенные спины - всех мучает мания преследования, всех гложет чувство вселенской обиды!..
- Эта встреча нужна была мне. Совершенно случайно я узнал, что ты решил покинуть Родину...
- И поспешил перехватить, чтобы завербовать по-братски?
- Нет, не за этим... Странный у нас разговор получается... Ты не хочешь понять, чего я хочу.
- Это ты крутишься вокруг да около, я же люблю чёткость и ясность. Будет лучше, если ты ответишь на ряд моих вопросов.
- Согласен, спрашивай.
- Ты служишь госбезопасности России? Служить безопасности страны почётно и ответственно - это правда, но в России эта служба опорочена слежкой за нами, за всеми нормальными, но думающими иначе, чем компартейцы, людьми, далеко не худшими представителями национального меньшинства. Ты понимаешь, о чем я?..
- Да, понимаю. По проблемам российских немцев я хорошо информирован. Я служил в органах, теперь вышел в отставку.
От признания брата Альберт поёжился, однако продолжил:
- Хм, вышел в отставку... А теперь выполняешь разовые поручения?
- Нет, я использовал старые связи, чтобы успеть перехватить тебя до твоего выезда из России.
- Зачем?
- Я был в эмиграции и знаю, что тебя ждёт.
- Ты опоздал: через несколько часов я буду вне вашей досягаемости.
- Ты заблуждаешься, считая службу безопасности России объектом забавных анекдотов. Мы пересекаем любые границы и сокращаем любые расстояния. Проще говоря, границы и расстояния для нас не существуют.
- Ты выполнял миссию агента КГБ-ФСБ в Германии?
- Я выполнял эту миссию в Соединённых Штатах Америки.
- В Америке?!.
- И частично в Бразилии.
- В местах компактных поселений российских немцев?
- У нас в ходу иное определение - советские немцы или немцы бывшего Советского Союза. Да, я жил и работал среди наших людей.
- Свой среди чужих или чужой среди своих... Ты жил там... ты работал под своим именем? Какую задачу ты выполнял?
- У меня было оперативное имя, известное в Москве узкому кругу людей, но жил я под своим именем. Я держал руку на пульсе общественной жизни, в случае необходимости должен был изменить мышление соотечественников.
- В каком смысле - изменить? С помощью психотропных препаратов превратить нас в безмолвную скотину? А может, посредством 25-го кадра? Или на вооружение поступили новейшие средства идеологической обработки населения? И если они есть, то почему вы не применили их раньше, чтобы достичь успехов в перестройке экономики и политики в Советском Союзе? Ты блефуешь, Фёдор?
- Алька, успокойся, я не блефую. Определённые средства воздействия на умы политически активных эмигрантов у нас есть, они применяются с большой осторожностью, чтобы не вызвать новый виток холодной войны с экономически развитым и превосходящим по оборонительному и наступательному потенциалу "предполагаемым" противником. Ситуация во все времена остаётся достаточно напряжённой. В Советском Союзе Борис Ельцин переиграл всех - сказать об этом, я думаю, достаточно, чтобы ты не задавал вопросы, на которые у меня нет точного ответа, а мои предположения тебя не устроят... Ты спрашиваешь, когда и с какой целью я должен был вступить в политическую игру с видными фигурами российских эмигрантов. Задача была поставлена одна - быть преуспевающим эмигрантом-предпринимателем, заниматься разработками программ интеграции переселенцев в новую жизнь, зарабатывать авторитет, готовить стартовую площадку для выхода на сцену. Мне должны были поверить с первого публичного выступления, с первой демонстрации сплочённости переселенцев вокруг одной идеи...
- Впечатляет, но... ты изъясняешься как большинство политиков - обтекаемо, ты можешь сказать прямо: я должен был сделать то-то и то-то?..
- Могу. Меня, например, готовили обратить эмиграцию вспять - вернуть переселенцев на Родину, туда, где будет законодательно подготовлена почва. В недрах нашей службы разработано несколько вариантов этого проекта, в них учтены решения немецких съездов, проекты политического, экономического и культурного возрождения, представленные в правительства в разное время немецкого движения за автономию, учтены настроения оставшихся в России немцев и немцев уехавших. То есть, стопроцентное решение немецкого вопроса в России.
- Я, кажется, начинаю понимать... Да, общество "Возрождение", Межгосударственный Совет немцев предлагали правительству проекты решения проблемы, в которых восстановление республики немцев Поволжья проходило приоритетным пунктом, на местах разрабатывались проекты образования национальных районов и округов, так называемые Калининградский, Западносибирский, Казахстанский варианты. В настоящее время, когда местное население в полной мере испытало гнёт экономического развала страны и связанных с ним "издержек", немцы смогли бы снова обустроить окраины Российской империи и накормить народ, как это было в стародавние времена, но есть одно "но" - упрямство российского правительства и наша эмиграция.
- Да, это просто, если в этом заинтересовано правительство, если есть финансы, - сказал Фёдор.
- А нас, немцев, вы опять в расчёт не берёте?
- Алька, ты почему такой?..
- Какой?
- Ершистый. Именно нас, немцев, и берут в расчёт, кого же ещё?
- Ну ладно... Правительство не заинтересовано - это однозначно, а финансы "поют романсы" - долг России Европейскому сообществу составляет что-то около 50-ти миллиардов долларов!..
- Рано или поздно Ельцин уступит корону Российской империи другому президенту, который сможет разобраться в существе немецкого вопроса и компромисс по республике немцев будет найден. Финансы есть, деньги работают и ждут своего часа. Большие деньги...
- Ну да, мы всегда верили в царя-батюшку и лили кровавые слезы по воскресениям... У каждого человека своё представление о величине - это я о деньгах.
- Во все времена Россия вкладывала в политику больше средств, чем Германия, чем Америка, настоящие цифры глубоко засекречены, на поверхность выходит малая верхушка гигантского айсберга.
- Зачем ты мне всё это рассказываешь?
- Потому что это давно не секрет, а доказать никто не может.
- Михаил Горбачёв живет в Германии, неужели ему ничего неизвестно?
- Думаю, он догадывался.
- А Ельцин?
- Этого я не знаю.
- Боишься сказать?
- Я был вдалеке от столичных воротил, но деньги получал колоссальные.
- На поддержание имиджа предпринимателя-миллионера, на идеологическую обработку переселенцев?
- Да.
- Вы циники.
- Мы трезвые головы. ФСБ - один из важнейших инструментов управления оркестром по имени государство.
- У меня иное отношение к музыке.
- Я знаю. Ты любишь классику и сумел привить свою любовь младшему сыну, в ком обнаружил эту склонность.
- ФСБ - инструмент в руках политиков, но это не скрипка, не фагот - это скальпель в руках хирурга в военной форме, выполняющего приказ старшего по званию, и ты... как ты мог?!.
- Всё очень сложно. Но прежде... обещай, что никто из родных или друзей о нашем разговоре не узнает...
- Ты и вправду прожжёный чекист. Хорошо, я обещаю, но только первые пять лет, как принято у вас...
- Вполне достаточно.
- А ты не хочешь познакомиться с моей семьей?
- Хочу, но не сейчас, позже... Извини, я очень хорошо знаю тебя и твоих близких, сейчас просто не время и не место...
- Откуда ты, американец, знаешь, чем жили мы всё это время?
- Достаточно было запросить наш информационный центр, куда стекается информация на всех политически активных деятелей немецкого движения. Ты помнишь исповедь Генриха Гроута в статье "Отставка"? Любой активист движения немедленно попадал в нашу картотеку и подвергался соответствующей идеологической обработке, что подтверждают "добровольные" подписки о сотрудничестве или отказе от пропаганды идей немецкой автономии. Это практиковалось в 60-е годы, это продолжается и сегодня, только более тонко, я бы сказал, интеллигентно.
- Хотя да, конечно...
- Если бы ты передумал и вернулся домой, я пришёл бы к вам в первый же день...
- У меня нет дома. На том месте осталось моё кровоточащее сердце. Я не хочу стать свидетелем собственных похорон.
- Я помогу вернуть всё обратно. У меня есть связи и деньги.
- Ты выселишь из моей квартиры людей? Закуёшь в кандалы и отправишь по этапу миллионы переселившихся в наши дома?
- Ты передёргиваешь. Лучший способ - строительство собственного дома рядом с твоим соседом, который будет рад твоему возвращению. Ты обижен, поэтому...
- Да, я обижен на вас, изгоняющих меня отовсюду, где я, где мы строим свои жилища. Я изгнан и вернусь только при выполнении правительством России своих обещаний. Пустые заверения меня не устроят, мне нужен "екатерининский" манифест президента и правительства России. Собственных средств для строительства дома мне не хватит ни в России, ни, тем более, в Германии.
- Понимаю.
- Сомневаюсь.
- Напрасно. Я хорошо знаю, чего хочет наш народ. Многие, кстати, в Россию никогда не вернутся.
- Я не изучал российских немцев с помощью прослушек и скрытых видеокамер, но тоже знаю, о чем думает колхозник Конради или строитель Шварц. Оставим эту тему. Скажи, у тебя есть семья? Что с Радой? Чем занимается Иленуца? Подожди, сколько же ей сейчас лет?.. Тридцать?!. Кошмар, как летит время!.. Кем она чувствует себя: американкой, немкой из России или молдаванкой?..
- Алька, я потерял их...
- Потерял? То есть как это - потерял?.. Они погибли?..
- Нет, они живут там же, в Молдавии, но... однажды Рада выставила меня за дверь... После переезда из Сибири в Молдавию я снова запил...
- А потом?
- А потом я проснулся в канаве. Собрал вещички и... неисповедимыми путями оказался в Москве, в Министерстве Обороны СССР.
- Отличная стартовая площадка.
- Спрячь шипы, братец, мне было отвратительно смотреть на мир, на себя...
- Кого ты искал в Министерстве? Рогожина?
- Верно, я искал его. Он, я слышал, перевёлся в Москву. И я нашёл его, а через него нашёл и Людмилу. Ты ведь знаешь, как я любил её...
- Любил?.. Она тебя тоже выставила?
- Людмила умерла год назад - сердце...
- Она немало пережила. Извини...
- Мы поженились не спрашивая разрешения Рогожина, дослужившегося, кстати, до звания генерал-полковника. Раскалённый до бела генерал натравил на меня военную прокуратуру, состряпал уголовное дело и хотел было уже спровадить на золотодобывающие рудники Колымы. Людмила через друзей-офицеров штаба Московского военного округа разгадала коварный замысел отца и во всеуслышание заявила, что не уступит в твёрдости жёнам декабристов, арестованных после организации восстания на Сенатской площади в 1825 году и поедет вслед за мной хоть куда, построит деревянную избу и будет жить в снегах до тех пор, пока не дождётся меня или не умрёт сама. Карьере Рогожина угрожала опасность "аморальным" поведением дочери, связавшей судьбу с "преступником". Но и видеть меня рядом с собой генерал не желал. Всё решилось после визита Рогожина к другу детства генерал-лейтенанту Добрынину, второму заместителю председателя КГБ Российской Федерации. Они любили вместе порыбачить, посидеть в сауне, попить пивка, поболтать о делах, сверить свою линию поведения с политическим курсом Кремля. Мы с Людмилой уехали из Москвы в Сергиев Посад, на дачу Рогожиных. Не успели насладиться горьким медовым месяцем, как заявился тесть и поставил ультиматум: или я делаю блистательную военную карьеру, или... Его недвусмысленный жест означал, что мы оба будем раздавлены солдафонскими каблуками. Тогда, знаешь ли, излюбленным способом уничтожения "аморальных" детей старших офицеров была неоднократно апробированная автомобильная катастрофа, но Рогожин никогда не придерживался моды и стандартов. В тот же час под давлением обстоятельств я написал заявление в КГБ РСФСР с просьбой о сотрудничестве. Мне также было предложено выбрать себе оперативный псевдоним. Он не должен был расшифровывать мою национальность, партийную принадлежность, пол, возраст и так далее. Так я стал Чёрным Агатом, сам не зная, существует ли такой минерал в природе. Я обязался не разглашать тайну вербовки никому, даже Людмиле, которая, я думаю, была не так глупа, чтобы не видеть истинного положения дел, кроме того, она сама была завербована, о чём мы с ней выяснили уже в Америке, в спецшколе КГБ, где проходили двухгодичный курс интенсивной агентурной подготовки, включавшей, кроме профессиональных предметов, изучение английского и немецкого языков, международного права, экономики и так далее.
- Школа КГБ в Америке?!.
- А что тут удивительного? Обычная частная школа по изучению эмигрантами английского и немецкого языков.
- Ты рискуешь, посвящая меня в тайны КГБ?
- Нет. После развала Союза и преобразования КГБ в ФСБ кое-что изменилось. Я имею право легализоваться не разглашая того, что действительно строго засекречено. Школы той больше нет, её воспитанники либо провалены, либо вышли на пенсию, как я.
- В каком ты звании?
- Подполковник в отставке.
- Ни фига себе! Твое "служение" народу осложнит нам жизнь в Германии, если нас вообще не вышлют обратно как потенциальных шпионов!
- Не беспокойся, если ты не вернёшься на Родину сейчас, обратно тебя не отправят и никаких осложнений по родственным связям не будет. После воссоединения Германии на её территории остались жить сотни тысяч бывших немецких коммунистов, штази, отставных военнослужащих, работников совпартаппарата.
- Так уж и сотни тысяч...
- Именно так! Официальный, легальный штат Штази насчитывал чуть меньше ста тысяч сотрудников, к ним стоит добавить и более ста семидесяти тысяч теневиков - неофициальный штат. Если ты примешь во внимание доверительные связи каждого сотрудника, то поймёшь, что ни в какую заграницу ты не выезжаешь. Не забывай, что западная сторона была точной копией восточной...
- И всё же я не могу понять, как такое могло произойти: я помогал землякам перестроить Систему, выступал за немецкую автономию, за решение проблем российских немцев, а в это время мой старший брат писал записки в КГБ!..
- Алька, а как ты хотел? Ты слышал об Александре Кичихине, одном из офицеров КГБ, приставленных в 1984 году для наблюдения за немецким движением?
- Ты бы лучше спросил, кого в движении я не знаю. Я познакомился с ним у гостиницы "Россия", где он две недели кряду простоял возле стендов, на которых были наклеены статьи, разоблачавшие гонения советских немцев. Видел я его и в редакции "Neuer Weg", где мне рассказывали о том, что сотрудник КГБ неожиданно для всех пришёл в общество немцев "Возрождение", рассказал всё начистоту и стал активным членом нашего движения. Он был ближайшим советником Генриха Гроута. Гроут ему, говорят, доверял. Лидер Союза немцев Гуго Вормсбехер поддерживает прямой контакт с правительством, с Генрихом Гроутом было сложнее, поэтому, наверное, и появился Кичихин в роли "советника". Свое доверие людям направо и налево я не раздаю.
- Насчёт доверия Кичихину не знаю, но я был свидетелем одного разговора в приёмной Крючкова... Ты знаешь о мелиоративных преступлениях в Саратовской области?..
- О них много писали. Если ты имеешь в виду интервью корреспондента газеты "Спасение" с Александром Кичихиным, в котором он рассказал об этих преступлениях, то я его читал и сохранил в своём архиве. Он рассказывал о том, что на первой конференции общества "Возрождение" немцы пообещали после восстановления республики немцев Поволжья провести независимую экологическую экспертизу волжской земли. Прокуратура Саратовской области указывала на пятьсот миллионов разворованных рублей в трёх районах области, а районов там около десяти! Кичихин предлагал Крючкову провести проверку мелиоративных дел и в этой связи дать объективную информацию населению области о том, кто и как тормозит решение проблем автономии, проблем немцев вообще.
- Так вот, брат мой Альберт, Кичихин писал Крючкову объективные записки по проблемам немцев, другое дело, что сам Крючков, ЦК КПСС, Верховный Совет СССР не прислушивались к глубокому "историко-политическому анализу одного из самых осведомлённых специалистов по немецкому процессу".
- А мне моё шестое чувство подсказывает, что КГБ искусственно создавал негативное отношение к немцам. Для того и был запущен "мелиоративный план".
- Может и так.
- Вот видишь...
- В умах наших соотечественников застрял стереотип "докладных" 30-х годов, "сдававших" судебным "тройкам" соседей и товарищей по работе, даже братьев и сестёр, но, как выяснилось позже, сдававших под средневековыми кровавыми пытками. Тем не менее стереотип остался. Сидит он и в тебе. Между тем письма в ЦК КПСС по нашей проблеме писали тысячи немцев, среди них были известные учёные, писатели, инженеры, простые колхозники. Многочисленные делегации в Москву, в Верховный Совет, к Михаилу Горбачёву - это ведь те же "записки", запротоколированные стенографистами!.. Выступления делегатов съездов - то же самое! А главный редактор "Deutsche Ring" Виктор Краузе, которого ты пропихнул на эту должность, он ведь тоже регулярно просвещал чекистов вашей округи по проблемам брожения немецкой крови! Просвещал ради просвещения, а не в угоду предательской жилки! Не будь идиотом, Альберт! И я писал Крючкову записки о проблемах интеграции выходцев из России в Америке. Объективность анализа проблем зависит от умственных способностей авторов, от имеющейся информации, от движущих мотивов... Ты должен видеть состояние дел шире и глубже, чем председатель колхоза, которого ты критиковал за командный подход к людям. В последние годы едва ли не все средства массовой информации поизгалялись над службой государственной безопасности Советского Союза, было за что, не спорю, но времена меняются, приходят новые люди, и работа секретного агента за рубежом...
- Среди братьев по крови?..
- Именно так! Ты, кровный брат, всегда будешь цепляться за объективность в оценках и если наврёшь, то только себе во вред. Ты должен вернуться, Альберт!
- Я вернусь в республику! В Марксштадт, откуда выселили отца! Или в Сибирь, где жил я, где похоронены родители!
- Тебя заест тоска по Родине!
- Тебя тоже заела?
- Я возвращаюсь.
- Куда?
- В Сибирь, в Христианинбург.
- И будешь работать скотником на чужой ферме, воровать дерть мешками и выращивать к Рождеству кабанчиков?
- Я живу на сбережения и получаю пенсию. А чем будешь заниматься в Германии ты? Работать в "Deutsche Welle", в "Восточном экспрессе" или "Контакте"? Туда тебе не пробиться.
- Я - человек трезвомыслящий, Фёдор, я знаю свои способности, знаю, что меня ждут рабочие профессии - максимум, чего я добьюсь вообще. Мне нужен немецкий язык, он-то и выведет меня в люди... - Альберт помолчал, потом, спохватившись, спросил: - А дочь? Она приехала с тобой?
- Нет, она осталась в Америке - учится в Кембридже... В Россию не вернётся. Никогда. Я остался один...
- Ах, вон оно как!... Понятно... У меня нет сбережений от "колоссальных" гонораров КГБ, а до пенсии вряд ли доживу. Мне надо думать о будущем детей. Им нужно получить образование, работу, завести семьи. И перестать, наконец, страдать от комплекса неполноценности. Извини, Фёдор, но время моё вышло, мне надо возвращаться к семье. Пойдём, я познакомлю тебя с моими...
- Нет, Альберт, не сейчас. И, быть может, никогда...
- Но почему?
- Долго объяснять, а времени нет - скоро Ганновер...
- Мы увидимся?..
- Нет. Я возвращаюсь обратно не выходя из самолета.
- Чтоб ты поржавел, Фёдор!
- Не поржавею: в деревне я открою молочноконсервный комбинат, дам работу бедным, буду сбивать сливочное масло, а ты...
- А я дурак - это я и без тебя знаю. Ну что же, давай прощаться...
- Давай... Я навещу тебя в Германии...
- Нет. Или сейчас, или никогда!
- До чего же ты запуган, Альберт!
- Потому и рад, что вырвался.
Встретившись через двадцать семь лет и поговорив не более получаса, они в последний, быть может, раз крепко обнялись, потом с горчайшим сожалением оторвались друг от друга, долго смотрели в знакомые до боли глаза, искали ожидаемых перемен, но ничего, кроме боли и сожаления, не нашли.
- Прости, - сказал потерявший близких и родных Фёдор.
- Да, конечно, прости и ты меня, - глухо отозвался изгой по имени Альберт.
Фёдор развернулся и пошёл в передний отсек самолёта.
Одолеваемый тяжелыми переживаниями, Альберт не отрываясь смотрел в удалявшуюся сгорбленную спину...
В конце отсека самолёта Фёдор оглянулся. Альберт вздрогнул, увидев лицо незнакомого человека, которого принял за бесследно пропавшего двадцать семь лет назад брата. Жил ли Фёдор на Украине, перебрался в Молдавию или вспомнил об исторической родине - этого Альберт не знал. Незнакомый мужчина сильно напомнил ему старшего брата, всё остальное - плод разыгравшегося воображения. Усаживаясь в кресло, мужчина ещё раз обернулся и Альберт убедился в том, что обознался. Погасив разочарование, он задумался. Непонятно, почему это вдруг он придумал довольно-таки странную историю судьбы Фёдора? Того Фёдора, который наверняка тихо и мирно живёт в какой-нибудь деревушке, присматривает за немудрёным домашним хозяйством и внуками. Составив накануне отъезда родословное древо от деда по отцу, за вековой период в пяти поколениях Альберт насчитал около двухсот человек, выходило так, что ветвь Фёдора тянулась выше всех и именно там можно было найти юного "некоронованного принца" фамилии Штейнгауэр. И с чего бы это вдруг дед "принца" Штейнгауэра носил погоны офицера госбезопасности? Что за ерунда?..
Скорее всего, подумал Альберт, во мне происходит раздвоение сознания. Сказались несколько лет двойной жизни. Той жизни, о которой не знала даже Рената. Выдуманная судьба старшего брата - всего лишь продолжение последнего разговора с новым председателем Христианинбургского управления госбезопасности, состоявшегося несколько дней назад, когда Альберт зашёл к нему, чтобы заявить о прекращении сотрудничества с органами.
- Я уезжаю в Германию и хочу жить там спокойно, - сказал он.
- Нет проблем, - ответил председатель - мужчина лет сорока, роста выше среднего, крепкого телосложения. - Кто курировал вас?
- Морозов. Он, говорят, работает сейчас в администрации города.
- Сейчас выясним... - шеф тайной канцелярии снял трубку внутренней связи, сказал кому-то: - Зайдите ко мне... Прямо сейчас.
Не прошло и минуты, как в кабинет вошёл... Морозов! Альберта прошиб холодный пот: куратор продолжал работать в госбезопасности и ни к какой администрации города отношения не имел!.. Вернее сказать, имел, но в своём прежнем качестве.
- Здравствуйте, - как ни в чём ни бывало кивнул он Штейнгауэру, в то же время обращаясь весь в слух, ожидая вопросов председателя.
- Альберт Генрихович хочет прекратить сотрудничество с нами. Принесите его заявление, - сказал председатель.
- Понял. Сейчас принесу, - Морозов терял и без того непрочную связь с журналистом и был этим недоволен. Но он без лишних слов повернулся и вышел из кабинета.
Время тянулось медленно. Альберт делал вид, что разглядывает кабинет, сам же бросал редкие острые взгляды на чекиста, который спокойно ждал возвращения сотрудника, в свою очередь изучая лицо Штейнгауэра, проникая в его мысли. Говорить было не о чем. Да и визит Штейнгауэра был внезапным, к этому не был готов вероятно даже он сам.
Вошёл Морозов. Он отсутствовал не более пяти минут, протянул своему начальнику лист бумаги. Это был обыкновенный листочек из школьной тетрадки в клеточку. Альберт узнал его.
- Отдайте, - жестом расправленной ладони показал на Штейнгауэра председатель.
Морозов молча переадресовал бумагу своему, теперь уже бывшему, подопечному. В брошенном взгляде читался укор. Сотрудник госбезопасности вероятно давно уже догадался о том, что на сотрудничество с органами Штейнгауэр согласился не по своей воле, а из страха перед репрессивными мерами, ожидавшими его после публикации статьи "Единоборство...". Скорее всего ему хотелось предупредить Штейнгауэра о том, что репрессии последовать могут и позже, независимо от места его нового жительства, но он опять ничего не сказал.
Альберт взял бумагу, бегло просмотрел. Что-то в ней было не то. Слова о борьбе во имя демократии и гласности стояли на своём месте, но цвет чернил... они либо поблекли от времени, либо выдавали копию документа. Впрочем, для него сейчас был важен сам факт расторжения договора, всё остальное значения не имело. Ещё раньше он присмотрел на столе начальника зажигалку и пепельницу. Не говоря ни слова, он привстал со стула, поставил пепельницу поближе, поджёг бумагу.
- Так будет лучше, - сказал он молча наблюдавшим за его действиями чекистам.
Уходя из управления, он не почувствовал облегчения. Тяжесть совершённой в прошлом под прессом реальных угроз расправы над родными ошибки лежала в душе камнем преткновения, спотыкаться об него он будет ежедневно, спотыкаться и возвращаться назад, прокручивать в голове воспоминания, будет добираться до дня нынешнего, чтобы снова вернуться назад, в прошлое, где ничего уже не исправить. Ему думалось, что миллионы таких, как он, людей также "добровольно" попадали под тяжёлый пресс тоталитарной системы и теперь мучались угрызениями совести. Конечно, это так и было, так и есть. И всё же таких, протестующих открыто, называющих вещи своими именами в печати, было мало. Он ещё не знал, что служители дьявола - бывшие и нынешние сексоты, к которым он по духу своему не принадлежал, от которых отрёкся при первой же возможности, рискуя запретом на выезд за границу, - эти люди превратят его жизнь в ад. Эти люди считают свои поступки правыми и благородными. От своих принципов они не отказываются. Свою подмышку, как заметила однажды сестра Альберта Катерина, не нюхают.
Глава девятнадцатая
Воздушный лайнер вибрировал нервной дрожью волновавшихся переселенцев и понемногу выравнивал курс на посадочную полосу, снижался. В круглых иллюминаторах качались огни Ганновера. Земля приняла на свою грудь самолет и тот, пробежавшись по бетонке, погасил скорость, подрулил к многоголовой гидре аэропорта, заглатывавшей немцев из Сибири и Казахстана, с Урала и Дальнего Востока, из Причерноморья и Крайнего Севера, отовсюду, где они когда-то жили, заглатывавшей в начале и середине века десятками тысяч, а с конца восьмидесятых - сотнями тысяч ежегодно. Икавшая от сытости страна иногда отрыгивала неперевариваемый люд обратно, отрыгивала в горячие снега голыми и жрала новых...
Альберт стряхнул с себя видение сюрреализма по Ремарку, посмотрел на притихшее семейство.
- Как ты чувствуешь себя, Рената? - спросил он так и не сомкнувшую глаз спутницу жизни, которая с не ослабевавшим восторгом и замиравшим от волнения сердцем переживала перелёт на историческую родину, о которой имела смутное представление, большей частью почерпнутое из рассказов мужа.
- Нормально, а ты?
- Пойдёт... Оксана, Андрей, Сашок, как вы?..
Немногословная девятнадцатилетняя Оксана - стройная, симпатичная, с тёмными, наполненными любопытством и удивлением глазами девушка неторопливым кивком головы дала знать, что Германии она ещё не видела и торопиться с выводами не собирается.
- Super! - светясь радостью новых открытий воскликнул Сашок.
- Klasse! - не отстал в познании немецкого и шестнадцатилетний "хомячок" Андрей.
- И хорошо, коли так, - сказала Рената, жестом рук предлагая соединиться в кружок для последнего наставления перед прохождением паспортного контроля на немецкой границе в аэропорту. - Держитесь кучно, не тушуйтесь, спросят - отвечайте, не поймёте или не сможете сказать - мы с папой поможем объясниться. Главное - у нас всё в порядке. Всё ясно?..
Им всё было ясно с самого начала, поэтому без особых проволочек они прошли пограничный контроль, дождались багажа и через толпу встречавших, таких же, как они, немцев из бывшего Союза, среди которых кузена Кольки не было и быть не могло - Штейнгауэры решили плыть по волнам интеграции самостоятельно, - они, что удивительно, безошибочно вышли на стоянку такси и автобусов, где настороженных, оглядывавшихся по сторонам и читавших по складам немецкие шильды переселенцев поджидали два сверкавших лаком шикарных автобуса.
- Guten Abend, - заговорил Альберт с человеком из автобуса, который, судя по всему, отвечал за встречу и доставку в лагерь переселенцев. - Fahren Sie nach Fridland?..
- Wocher kommst du? Bist du Sp;taussiedler? Wie ist dein Name? - сразу подступил к нему служащий лагеря.
- Ich komme aus Ru;land, mein Name ist Steinhauer und das ist meine Familie, - широким жестом показал он на вслушивавшихся в незнакомую немецкую речь отца и замиравших от одного вида настоящего немца детей и улыбавшуюся, готовую прыснуть со смеху от грубого русского акцента мужа Ренату.
- Ausgezeichnet! - радушно пожал руку каждому подвижный, купавшийся в волнах благодарных вниманием Штейнгауэров, выискивавший новых переселенцев служащий. - Herzlich willkommen! Bitte, warten Sie hier!.. - а сам уже бросился к другой семье, панически застывшей с вещами в руках шагах в пяти от них.
- Что он сказал? - Андрей не понял, почему немец вдруг бросил их и кинулся к другим людям.
- Это наши автобусы, успокойтесь, - сказал Альберт. - Сейчас этот человек соберёт всех по списку, мы сядем и поедем.
- Опять ждать, это кошмар какой-то! - не выдержала Рената. - Сперва вызова ждали, ждали паспорта, билеты, тебя с автобусом, самолёта, теперь тут!.. Из дома выехали вчера после обеда, в половине четвертого, а сейчас... восьмой час вечера! Это когда же мы приедем во Фридланд, когда устроимся там?!.
- Главное - терпение, - сдержанно обронил Альберт. - Отсюда до Фридланда, надо думать, часа два-три езды, можете поспать в автобусе. Надо терпеть. Осталось немного...
- Какая тут сырость!.. И ветер!.. А кто-то говорил, что в Германии ветра не бывает!.. - зябко передёрнулась, закутываясь шарфом, Рената.
Альберт хотел подтрунить над ней, напомнить, как кто-то из деревенских говорил, будто в Германии нет столбов электропроводки, а они - вон они, торчат, но заметил, что жена вроде как приболела - застудилась, вероятно, в холодном автобусе по дороге в Новосибирск. После операции на почке это был нехороший сигнал.
- Это сквозняк. Хотя тут, похоже, в межсезонье прилично штормит...
Андрей и Сашок с радостным удивлением рассматривали здание аэропорта и припаркованные под бетонным козырьком легковые автомобили невиданных марок, а также сновавших повсюду не по российски легко и разнообразно одетых людей разных национальностей.
- Музыкант, смотри, это, наверное, индус!.. - косил глазами на человека в сари Андрей.
- А это негр!.. - кивал в другую сторону Сашок.
Всё им было внове, всё было в диковинку, несмотря даже на то, что всё это они не раз видели дома, сидя у телевизора, листая газеты, в которых работал отец, или воображая эту жизнь по суммарному представлению. Альберт Штейнгауэр подошел к сыновьям, включился в игру:
- Смотрите, там, возле проката автомобилей "Hertz" стоит... кто бы вы думали?..
- Мужчина в кожаной куртке? - спросил Андрей.
- Нет, женщина в длинном до пят светло-коричневом пальто и завязанном до бровей платке...
- А-а... не знаю...
- А ты, Сашок?..
- И я... - пожал плечами тот.
- Так одеваются мусульманки. Я думаю, она из Турции. Здесь много выходцев из Польши и Чехословакии, Прибалтики, Италии и Франции, много беженцев из стран Ближнего Востока. И вас будут называть иностранцами, пока не выучите немецкий язык. Здесь никому не докажешь, что ты немец, им достаточно знать, что ты из России... На государственном уровне вас, конечно же, признают, но местное население, народ... Всё будет зависеть от вас, от того, насколько правильно поймёте межнациональные связи населения. Впрочем, я вам об этом уже говорил, теперь смотрите сами. Эта земля исконно принадлежала вашим предкам, и теперь она будет вашей, если не ударите в грязь лицом... Ну как, нравится?..
- Посмотрим, - изрек Андрей.
- А мне - ничего, только чтобы музыкальная школа была: Бах, Моцарт, Бетховен, Шопен... Эта земля греет надеждой, - Сашку не терпелось купить полное собрание музыкальных сочинений своих кумиров.
Прошло не менее часа, когда объявили, наконец, посадку. Утомлённые переселенцы в тёплых китайских пуховиках и кожаных куртках с радостью повиновались. Расторопный руководитель ставшего привычным в Германии поезда обрисовал ситуацию, включил бортовой видеомагнитофон и засыпавшие на ходу "русаки" на экране телевизора увидели фильм-комедию о весёлом оборванце и чудаке, грызшем репчатый лук как антоновские яблоки. Фильм восприняли как недвусмысленный намёк и демонстративно поотворачивались. А через несколько минут все спали, и только один Штейнгауэр, закалённый военными учениями, заводскими сменами, студенческими сессиями и творческими ночами, привалившись к окну разглядывал вечернюю жизнь сменявших друг друга в калейдоскопе дороги таких разных, но в общем очень похожих друг на друга немецких городков, посёлков, фермерских усадеб, старинных дворцов и замков, коттеджей. Им овладело такое спокойствие, такое умиротворение навалило, что ранние морщины на его твёрдом, мужественном лице разгладились, взгляд помягчел, из груди один за другим вырвались несколько облегчавших душу глубоких вздохов. Не сомкнув глаз, он отдыхал, и этого отдыха ему, как это было в жизни не раз, должно было хватить на долгие годы.
"Семью свою я устрою, потом каждый выберет свою дорогу, главное, чтобы эти дороги почаще сходились в одной точке..." - неспешно текли мысли Штейнгауэра, вчерашнего российского немецкого журналиста, изгнанного отовсюду известными обстоятельствами и хорошо знавшего, что на новой земле нельзя поддаться мрачному настроению обреченного на вечное изгнание, на вечное страдание, иначе пристанища и покоя ему действительно нигде не найти.
-
"Луна, блин, виновата!.." - http://www.proza.ru/2012/08/10/860
Шёлковый Каштан
© Copyright: Анатолий Резнер, 2011
Свидетельство о публикации №211070200600
Свидетельство о публикации №211070200600
Рецензии
Здравствуйте, Анатолий! Огромный труд - Ваши произведения, но пока их только полистала-просмотрела.
Причина того еще то, что данное произведение подано сплошным текстом, что трудно читается на компьютере.
Если бы Вы разделили текст на абзацы, и выделили бы прямую речь, графически, то произведение осиливалось бы легче, читателем.
Вернусь сначала на чтение - "Никита Шелковников - мой дед". Хочу сказать, что это произведение, зрительно, воспринимать легко - в нем присутствуют те самые "абзацы".
Повторюсь, что это - огромный Ваш труд, переработано много литературы и документов. Мне было очень интересно.
Извините за советы, примите как просьба от читателя.
С уважением, Вера.
Дочки-Матери 12.01.2013 21:27 • Заявить о нарушении
Причина того еще то, что данное произведение подано сплошным текстом, что трудно читается на компьютере.
Если бы Вы разделили текст на абзацы, и выделили бы прямую речь, графически, то произведение осиливалось бы легче, читателем.
Вернусь сначала на чтение - "Никита Шелковников - мой дед". Хочу сказать, что это произведение, зрительно, воспринимать легко - в нем присутствуют те самые "абзацы".
Повторюсь, что это - огромный Ваш труд, переработано много литературы и документов. Мне было очень интересно.
Извините за советы, примите как просьба от читателя.
С уважением, Вера.
Дочки-Матери 12.01.2013 21:27 • Заявить о нарушении
Дорогие Дочки-Матери, уважаемая Вера, Вы бесконечно правы - труд огромный и читать его с монитора сложно. Разбить "Изгоя..." на отдельные главы руки никак не доходят! Каюсь! А вообще замечание очень даже правильное. Кстати, отрывки из романа поставил на конкурсы, а также готовлю "Изгоя..." к печати в книжном варианте.
К Вам на страничку заходил, бегло ознакомился, читать буду позже, когда с макетом разделаюсь.
Удачи Вам!
А.Р
Анатолий Резнер 12.01.2013 23:18 Заявить о нарушении
К Вам на страничку заходил, бегло ознакомился, читать буду позже, когда с макетом разделаюсь.
Удачи Вам!
А.Р
Анатолий Резнер 12.01.2013 23:18 Заявить о нарушении
Спасибо за Ваш отклик, Анатолий!
А где можно посмотреть те отрывки. что на конкурс?
Дочки-Матери 13.01.2013 00:01 Заявить о нарушении
А где можно посмотреть те отрывки. что на конкурс?
Дочки-Матери 13.01.2013 00:01 Заявить о нарушении
Вера, загляните сюда:
http://www.litkonkurs.com/?dr=45&tid=294505&pid=182&nom_id=489
Анатолий Резнер 13.01.2013 00:09 Заявить о нарушении
http://www.litkonkurs.com/?dr=45&tid=294505&pid=182&nom_id=489
Анатолий Резнер 13.01.2013 00:09 Заявить о нарушении
Второй отрывок размещён в конкурсе "О прекрасном", называется "Охота на корсака". Хотел поставить ссылку, но дважды на один и тот же сайт не проходит. Это сайт "Что хочет автор" - Международный Союз Писателей "Новый Современник", членом которого я и являюсь.
Желаю Вам и всем моим читателям успехов в Новом 2013 году!..
А.Р
Анатолий Резнер 13.01.2013 00:18 Заявить о нарушении
Желаю Вам и всем моим читателям успехов в Новом 2013 году!..
А.Р
Анатолий Резнер 13.01.2013 00:18 Заявить о нарушении
Спасибо большое, Анатолий, зайду, почитаю, с удовольствием.
Спасибо за пожелания в Новом году!
И Вам успехов во всем, радости!
Вера.
Дочки-Матери 13.01.2013 02:56 Заявить о нарушении
Спасибо за пожелания в Новом году!
И Вам успехов во всем, радости!
Вера.
Дочки-Матери 13.01.2013 02:56 Заявить о нарушении
Спасибо, Анатолий! Прочитала оба Ваших произведения с большим интересом. Очень талантливо написанные.
"Я дышу, мама" - особенно оставило впечатление: много Вам пришлось пережить, но там нет акцента на переживания, а столько сказано о жизни! Это произведение также большая поддержка людям, оказавшимся в подобном состоянии. А также это большой опыт умения выживать, в любых условиях, настроенность на жизнь, не падение духом. Спасибо Вам за Ваш труд и талант.
Также, прочитав, я еще более убеждена, что всё-таки, Ваше произведение "Изгой или..." требует показа его по отдельным главам, с названием, для каждой.
Так как Ваш слог насыщенный, по Вашему таланту писательскому, и время разное, то очень много информации и впечатлений для читателя - в одном большом произведении. Разделите, а потом доработаете, по абзацам, если посчитаете нужным.
Очень интересные Ваши произведения!
Приду, с удовольствием, еще читать их.
С уважением, Вам удачи!
Вера.
Дочки-Матери 13.01.2013 16:26 Заявить о нарушении
"Я дышу, мама" - особенно оставило впечатление: много Вам пришлось пережить, но там нет акцента на переживания, а столько сказано о жизни! Это произведение также большая поддержка людям, оказавшимся в подобном состоянии. А также это большой опыт умения выживать, в любых условиях, настроенность на жизнь, не падение духом. Спасибо Вам за Ваш труд и талант.
Также, прочитав, я еще более убеждена, что всё-таки, Ваше произведение "Изгой или..." требует показа его по отдельным главам, с названием, для каждой.
Так как Ваш слог насыщенный, по Вашему таланту писательскому, и время разное, то очень много информации и впечатлений для читателя - в одном большом произведении. Разделите, а потом доработаете, по абзацам, если посчитаете нужным.
Очень интересные Ваши произведения!
Приду, с удовольствием, еще читать их.
С уважением, Вам удачи!
Вера.
Дочки-Матери 13.01.2013 16:26 Заявить о нарушении
Уважаемая Вера,
Я безмерно рад, что мой труд не пропадает даром, рад, что Вам понравились мои работы. Хороший отзыв читателя, который знает толк в словесном творчестве, тем более ценен! Это вдохновляет на новые изыскания и работу над новыми произведениями. Спасибо большое, Вера! А Ваш совет принимаю и обязательно исправлюсь в ближайшее время.
С поклоном,
Ваш А.Р
Анатолий Резнер 13.01.2013 18:36 Заявить о нарушении
Я безмерно рад, что мой труд не пропадает даром, рад, что Вам понравились мои работы. Хороший отзыв читателя, который знает толк в словесном творчестве, тем более ценен! Это вдохновляет на новые изыскания и работу над новыми произведениями. Спасибо большое, Вера! А Ваш совет принимаю и обязательно исправлюсь в ближайшее время.
С поклоном,
Ваш А.Р
Анатолий Резнер 13.01.2013 18:36 Заявить о нарушении