Есть - люди, а есть - иные...

ДАРЬЯ КУДРИЦКАЯ - http://proza.ru/avtor/kudrr - ПЕРВОЕ МЕСТО В КОНКУРСЕ "ЧТО ВИДИМ ИЗ ОКНА" МЕЖДУНАРОДНОГО ФОНДА ВЕЛИКИЙ СТРАННИК МОЛОДЫМ



                «Есть - люди, а есть - иные - и человеки...»


Странную надпись можно было увидеть из окна. Она была исполнена на глухой стене противоположного бетонного дома.  Какой-то неопределённого цвета краской. «Жалость» -  вот, что было написано там.
 
«Жалость». Видеть это слово в такой системе координат было настолько же дико, насколько и неприятно. Каждый день.  Дошло до того, что просто пришлось перестать  смотреть в окно.  Собственно и раньше особенных красот оно в свою раму не заключало, но тогда в той картинке был хотя бы монотонный ритм  плит, вызывающий в сознании строгие геометрические чувства и призывающий эмоции к порядку, а теперь  что? А теперь там висят эти кривые, совершенно идиотские буквы.  И, главное, нельзя понять, что же так раздражает, что вызывает этот зуд,  жгущий дальше, чем под кожей. Любовь глаза к гармоничности форм, безусловно, была сильна, но однажды воображение заменило слово «жалость» на комбинацию «здесь был Вася», и, вы знаете, отлегло.  И это могло означать только одно – что не в линиях дело.

Сергей Иванович Ожегов и Наталья Юльевна Шведова любезно сообщают мне, что жалость  - это, во-первых, сострадание и соболезнование, а во-вторых, печаль и сожаление.

Итого: три слова с приставкой «со» и одна печаль. Как послевкусие от смешения с народной массой.

На углу стояли двое.  Смотрели мне в окно. Молча, пристально и долго. Наверное, и не моргнули ни разу.  Дед и мужик. Оба архаичного вида. Пришлось показать им язык и позорно сбежать в другую комнату. Вдруг выяснилось,  что глухую стену дома не транслируют сквозь стекло только на кухне.

Добропорядочные папы и мамы с детства учат детей быть сильными. И не жаловаться. Если ты не жалуешься, значит, ты сильный и с достоинством.  А кто жалуется, тот неудачник и доходяга. Эта теория как-то сама собой превращается в аксиому и считается неотъемлемой частью хорошего воспитания.  И оно, конечно, похвально.  В ночной темноте я размышляю на тему силы человеческой и людского достоинства.  И они напоминают мне хорошо сколоченный кокон, внутри которого можно очень даже уютно расположиться. Во весь рост. С достоинством.

А там, на улице, «жалость», предполагающая адресата, предполагающая эту дряхлую приставку «со», предполагающая таблички «помогитеумираетпятилетныйребёнок» и неопределённое выражение опухшего лица, анамнез которого давно и безвозвратно изменён, предполагающая  сомнения, слёзы, беседы, заламывания рук, трясущиеся губы, предполагающая выход человека из нагретого кокона наружу, на сквозняк, к людям.

В углу стояли двое. Смотрели мне в глаза.  Молча, пристально и долго. Наверное, и не моргнули ни разу.  Дед и мужик. Оба архаичного вида. Вдруг мужик гаркнул на всю комнату: «Человек-это звучит гордо!», а дед отчего-то горько заплакал. Испугался, наверное. Измучили меня совсем.  Пришлось показать им язык и позорно уснуть, отвернувшись к глухой стене.

Ночью снились люди и человеки.

Вася, пройди, пожалуйста, поскорее через мой двор, не лишай меня моего свинцового покоя.