Цвай хундерт

               

               
         Тактичный всё же народ – наши патрули. Завидев солдата в самоволке (уж куда яснее: форма-то не парадная), никогда не подойдут к нему, пока он общается с немцами или, того лучше – с немочками. Инструкция, видимо, у них такая была: при местных не борзеть. Будут топтаться, топтаться поодаль, махорить... Но стоит отдалиться от тех же немочек – всё, каюк.

         Как-то под вечер мы с моим другом Толей Балацким, механиком-водителем, забрели в гаштет, кафе по-ихнему. Уже не помню названия городка: крохотный, так, селение. А забрели, ясное дело, из леса. Из того самого, где выше сосен взметнулись наши антенны, где с утра до ночи тарахтят движки наших радиостанций, где пахнет дымным чайком и где так сладко – о, господи! – дурманит дух свободы. Лес – это вам не портяночная казарма. Лес – это, братцы, свобода!

         Понял я это: лес – свобода, – только здесь, в армии, притом – в Германии. Он здесь такой же, как наш, подмосковный, разве что более хвойный. Ну, и понятно, поаккуратней, почище, построже. Даже излишне построже. До педантизма. Представьте себе, чуть ли не на каждой ели, сосне отметина: синяя, желтая, красная. На фига, спрашивается? Или те же глиняные горшочки на стволах. Опять-таки на фига?

         Потом нам, несмышленым, объяснили, что все деревья в немецком лесу пересчитаны, и за каждым из них ведется досмотр, о чем и свидетельствуют цветные отметины: такому-то дереву три года, такому-то – пять лет, такому-то – десять. Это – на распил, это – лечить, эту сосенку – под рождественскую елку. А горшочки на стволах? Для сбора смолы. А мы-то, изверги, крушили их, приговаривая: «Живодеры! Над деревьями издеваетесь!..»

         Лес потому еще – свобода, что подвигает на подвиги (такой вот каламбур); из леса, пусть и ненадолго, можно уйти, чтобы, как говорится, себя показать, на людей поглядеть, то есть ощутить еще большую свободу. Ну и, по возможности, отметить эту самую свободу. Чревато, конечно. Но какой адреналин! Потому так любы нам были выезды в лес, на учения.

        Словом, подходим с Толей Балацким к стойке бара, привычно распрямив гимнастерки. Ах, гимнастерка! Без малого столетие верой и правдой служила она русскому воинству: от генерала до рядового, – прочная, удобная и даже по-своему элегантная. Что она есть такое? Извольте. Та же длиннополая сорочка, но со стоячим воротником. И с нагрудными карманами. Ну и, естественно, с погонами. Как-то задался вопросом: сколько же пуговиц на ней? Оказалось, тринадцать: на вороте, на манжетах, на погонах, на карманах... И каждая со звездочкой. Как же после этого было не уважать ее, такую звездастую? Рыже-зеленая, когда новенькая. А если уже бывалая-перебывалая, прокаленная солнцем и отстеганная дождями и мытая-перемытая, – а драили мы ее щеткой, прямо на асфальте, – то и вовсе бежевая. Хэбэшная. В гимнастерке, туго подпоясанной ремнем (ни складочки!), поневоле выглядишь стройнее. Украшала она в своё время и меня…

        А бляхи-то, бляхи на ремнях! Горят! И –  стрелки на штанах. Как наводить их, служивые знают. Оттягиваешь штанину вдоль ноги и несколько раз проводишь по изгибу междузубьем расчески: вверх-вниз, вверх-вниз. И стрелка готова. Такая вот солдатская смекалка…
      
       Гутэн таг! – при этом успеваем окинуть взглядом зал: наших, в смысле офицеров, вроде нет. Встреча с ними была бы весьма нежелательной. Как с теми же «макаронниками», как называли мы сверхсрочников (прапорщики – по-нынешнему), имея в виду их сытую макаронную жизнь. Суть в том, что любимым нашим блюдом были макароны по-флотски. Деликатес! Давали нам их редко, в основном по праздникам. Сверхсрочники же, питаясь в офицерской столовой, могли улепетывать их сколько угодно.

         В общем, и те, и другие запросто могли нас сдать: ведь нам, срочникам, строжайше было запрещено посещать питейные заведения. Более того, имелось негласное указание владельцам этих самых заведений при появлении нашего брата тут же сообщать об этом в комендатуру.

          – Т-а-а-г! – вторит розовощекий бармен.
 
         Ох уж, эти немцы! До того небрежны в приветствии. Ну, почему бы не сказать, как надо: «Гутэн таг!», «Гутэн моргэн!»? Нет же: «Т-а-а-г!», «Мо-о-ргэн!» Или – «Видэрзээн» вместо «Ауфвидэрзээн». На звуках что ли экономят? И тут верны своему прагматизму? Это равносильно тому, чтобы мы, здороваясь, говорили: «Де-е-нь!», «У-у-тро!» Нет же, говорим нормально: «Здравствуйте!», «Добрый день!», «Добрый вечер!» Ну, друзьям, понятно, «Привет!», «Пока!»

        Вспомнилась история почти анекдотическая. Рассказали мне ее «макаронники». Набрались они крепко, шумели, наверняка буянили. Законопослушный бармен тут же позвонил в комендатуру. Забрали хлопцев. Отсидели они, всё честь по чести, и снова сюда, в гаштет: «У-у, морды!» В ответ сама любезность: «Гут моргэн!», «Гут моргэн!..» Умеют, значит, правильно сказать, когда захотят…

           – Вотка? – бармен вскидывает на нас голубые глаза:

           – Я-а-а, – киваю я. «Я-а-а» у них – наше «да». Ну, язык! И решительно добавляю:

           – Цвай хундэрт! (Двести).

           Балацкий, нахмурившись, смотрит на меня. Он не знал и не хотел знать немецкого языка по идейным, как говорил, соображениям. В войну погиб его дед, инвалидом вернулся отец. Дом сожжен. Как такое забыть? Конечно, он понимал, что немцы теперь не те, многое узнали и осознали, да и сами натерпелись от своего бесноватого фюрера, тем не менее, глядел на них так, словно хотел убедиться: действительно ли всё поняли и осознали?

           Как-то в гаштете… Опять гаштет! Любили мы всё-таки хаживать в это заведение. И не выпить ради. Для этого немало и других возможностей было. Общения ради хаживали мы в гаштет. Пусть на кое-каком немецком, а с той стороны – на кое-каком русском, но ведь изъяснялись: кто есть кто, откуда, немного о политике…Мы это называли народной дипломатией.

          Так вот, в течение, наверное, получаса Балацкий общался с одним пожилым немцем при помощи всего двух фраз: «Сталинград!», – говорил немец и качал хмельной головой. «Гитлер – сука!», – вторил ему не менее поддатый Балацкий. «Сталинград!», –  снова восклицал немец и, задрав на спине рубаху, показывал зарубцевавшиеся раны. «Гитлер –  сука!» – повторял Балацкий и ударял кулаком по столу. И ведь понимали друг друга.
 
          Своего «сталинградского» немца, уже совсем «хорошенького», он довел до дому, прислонил, как полагается, к дверному косяку. Тот панически замахал руками: «Цюрюк!» В смысле – назад. За дверью, действительно, послышался женский голос. Балацкий, понятное дело, ноги в руки и – назад, в часть…

          Эту историю он нам частенько рассказывал. Мы ухахатывались. Особенно над этим его «Гитлер – сука!» Как будто немец, и впрямь, понимал, что такое по-русски «сука».
  Всё еще нахмурившись, он смотрит на меня, потом переводит взгляд на бармена и для убедительности выбрасывает два пальца. Тот понимающе кивает:

           – Айн момэнт», – и ставит на картонки-кругляшки две слезные стопочки.

           Как сейчас вижу: берем мы эти стопочки и аккуратно так, нежнейше, наслаждаясь их прохладой, чокаемся:

           – Будем!», и лихо опрокидываем. Не спеша, закуриваем. Свои, махорочные.

           – Ну, шо? – спрашивает Балацкий. – Ишо по одной?

          Расслабившись, он любил вклинить в свою речь украинские словечки. И еще – когда волновался. Тут уж запаса русских слов ему явно недоставало. Родом он был откуда-то из Прикарпатья, то ли из Тернопольской, то ли из Хмельницкой области. А вообще, мы как-то мало интересовались, кто есть откуда: из какого города, поселка? Это не считали столь важным. Важно было, что все мы – из Союза…

           – Чуть повременим, – говорю Балацкому, – оглядимся, освоимся.

          Зал небольшой. Мягкий полумрак, деревянные столы, заставленные пивными кружками, лимонадом – пожилые, молодежь, дети. Немцы любят отдыхать в гаштете всем семейством.

           – А нас, кажется, приглашают, – киваю на столик у окна. –  Вон тот камрад в клетчатом пиджаке. Давай еще по сто – и к нему.

           – Давай.

          Присаживаемся. Кладем на стол краснозвездные пилотки:
 
          – Гудэн абэнд!

          В ответ, естественно, «А-а-бэнд!».

          – Камрад! – приподнимаю стопку. – Гэзунд! На здоровье!

         Он никак не отреагировал на мои слова или сделал вид, что не понял меня, и, отхлебнув пива, продолжал глядеть на нас не то чтобы с интересом, а как-то проникновенно-пытливо, и глаза холодные, что осеннее небо.

          – Капрал? – задерживает взгляд на моих погонах.

          – Сержант, – констатирую я, заведомо зная, что он опять чего-то не поймёт.

           – Бундэс рэпублик – гут. Дойче дэмократише рэпублик – шлехт, – чеканит слова.

          – О чем это он? – наклонился ко мне Балацкий.

          – Да так… Западный он немец.

          – Оцэ дило! – насупился Балацкий, пухленькое лицо его порозовело, короткий «ёжик» на голове ощетинился. – Мотаем отсюда!

          – Погоди. Не так сразу.

          Отпили еще по глоточку. Да, непростая штучка – этот камрад. Да какой он к черту камрад? Казачок засланный.

          – Бундэс рэпублик,– обращаюсь к нему, так же чеканя слова, – капитализм.

          – О, я-а, я-а! – воскликнул он и поднял большой палец.

          – ДДR, ГДР,  – продолжаю я,  – социализм, справедливость.

         Он слегка поморщился, напрягая слух, потом покрутил пальцем у виска:

         –  Найн! Шлех!.

         Похоже, он провоцировал нас. Хотя бы Балацкий не изрек свое сакраментальное «Гитлер – сука!» И тут слышим справа и слева свистящее-шипящее:
– Официрен! Официрен!

         Я сидел спиной к двери, Балацкий – вполоборота.

         – Что там? – тихо спрашиваю его.

         – Патрули. Трое. Офицер и два солдатика.
 
         – Да, влипли. Ладно, что-нибудь придумаем.

         Казалось, зал со всеми его мэнами, фрау, киндерами замер. Одни взирали на нас с любопытством: дескать, чем всё закончится? Другие – с сочувствием: мол, такая уж солдатская доля – ущемленность во всем и вся.

         – Где они? – спрашиваю Балацкого.

         – У стойки бара. Лимонад пьють.

         Немец, уже достаточно раскрасневшийся, расплылся в нехорошей улыбке:

        –  Дас ист паник?

        «Да помолчи ты, черт рыжий!», – чертыхаюсь про себя, и снова к Балацкому:

         – Вечно стоять они там не будут. А к нам, пока мы за столиком, не подойдут, сам знаешь.

        – Так-то оно так… О-о! Офицэр кудысь подився.

        –  Может, в туалет? Сваливаем!

        Разом вскочили и, схватив пилотки, рванули к выходу мимо солдатиков с патрульными повязками:

        – Тихо, ребята! Вы нас не видели.

        Те и мяу сказать не успели, как мы уже были на улице и во весь упор неслись в сторону темнеющего невдалеке леса. Лес, он – родной, он спасет! Вот и заветная тропинка. Мы ее еще днем присмотрели. Летим, не успевая потирать обоженные хвойными лапами лоб, щеки.
 
        – Передохнем, – сдается Балацкий. – Нас воны уже не догонють. Та й не знають, куда мы побиглы.

        – Догадаться могут. В лес, где учения. Но мы через двадцать минут будем на месте. А там нас фиг найдешь.

        – Это точно, – согласился Балацкий. – Слухай, а той нимэць точно с Запада?

        – Сто процентов.

        – Шпион?

        – Да ладно тебе.

        – Впэршэ шпиона бачу. Вин шо, хотив нас завэрбовать?

        – Тебя завербуешь! Хорошо, хоть не стал кричать: «Гитлер – сука!»

        В темноте я почувствовал, как он улыбнулся:

        – А солдатикам, мабуть, влэтыть за нас.

        – Ничего, обойдется. На губу, по крайней мере, не посадят. А придет время, сами станут в самоволку бегать. Дело солдатское.

        – И то так, – он замедлил шаг.

        – Ты чего? Надо поспешать.

        – Водку не допылы?

– Ну, Балацкий! Ну, хохол! О водке сожалеет. Скажи спасибо, что ноги унесли. А то были бы нам цвай хундэрт…