Дикий запад

В такую адскую жару даже черти сидят дома в ванной со льдом. Деревья последний раз стояли зелеными весь год до того, как краснокожие пришли с севера. А трухлявые деревянные домишки, из окон которых выглядывают чумазые дети, вот-вот рассыплются в прах или сгорят от одной мысли о том, что, может быть, станет еще на градус жарче.

По растрескавшейся земле невозможно идти – разбитая сотнями копыт, она покрыта множеством дыр и миниатюрных каньонов так, что нельзя наступить и не переломать ноги ко всем чертям.

Местным воздухом нельзя дышать. Будь он горячим, как и все вокруг – люди давно бы издохли, как и весь их скот, но нет, он был теплым, но настолько пыльным и грязным, что, казалось бы, лучше дышать мухами или набивать в горло навоз, чем вдыхать эту гнилостную тяжелую пыль со вкусом песка.

Их морды были настолько же уродливыми, как и тела, покалеченные, худые или, наоборот, излишне жирные, - настолько противные, что все остальное на фоне этих людей меркло перед их убогостью. Черт бы побрал этот город!

Местные не ощущают всего этого: жара, мухи, редкий ветер, набивающий грязь в рот – все это для них так же естественно, как и их манеры. Они были настоящими свиньями, и в этом не надо убеждаться лишний раз, достаточно посмотреть на то, как женщины выносят из дома свое дерьмо в ведрах и вываливают его в смрадную кучу прямо посередине улицы.

Все вооружены. Они таскают ружья на плечах и пистолеты за поясами, поверх толстого пуза и иссохшей кожанки висят патронташи. На жирной морде местного шерифа, украшенного звездой с обломанными лучами, красуется порочная ухмылка довольного жизнью неуча… Эти чертовы идиоты даже не умеют читать, и шериф не исключение. Двадцать или тридцать лет назад его грязная и тупая морда так же выглядывала из окна, как сейчас вон тот парень, сморкающийся кому-то на голову с крыши ветхого сарая.

Раздались выстрелы. Мимо шерифа, пригнувшись, пробежал какой-то не местный парень, которому наверняка недолго осталось тут шнырять. Шериф лениво оглянулся сначала налево, потом направо. Стреляющий не успел перезарядить ружье – из окна громыхнуло раз, другой, попали, выстрелили сзади, сбоку, стрелок упал… Всего лишь еще один идиот, привыкший попусту тратить патроны на зверье и уверенный в своей безнаказанности… как и все остальные.

Женский крик, бросившаяся к телу теперь уже вдова… женщина неожиданно встала и пнула его, поняв, что ошиблась. Никогда не дремлющий гробовщик обмерил тело на всякий случай, наметил что-то на его одежде обмылком, мол, я знаю что ты труп, парень, заходи ко мне, подберу тебе костюмчик по размеру.

Труп успели обобрать, не обойдясь без выстрелов, и к первому телу добавилось еще два. Мародеры, кровожадно сверкая глубоко посаженными глазами, разбежались кто куда, утащив добытые шмотки. Гробовщик тут же упаковал местных в гробы по размеру. Жена одного из них заплатила два доллара. Гробовщик даже накарябал крест на крышке. Черт бы побрал этот город!

Шериф лениво и протяжно свистнул. Его помощники, рыла которых походили скорее на свиные, чем на человеческие, обыскали труп стрелка и притащили шерифу кусок жесткой желтой бумаги.

Небо молчит, укутанное синевой. Будет дождь. Я знаю это, я тут уже давно. Впрочем, еще не настолько давно, чтобы превратиться в одного из них, но уже настолько, чтобы понять, чего следует ожидать с приходом следующего дня… такого же, как и все остальные.

Я не стал осматривать бумагу полностью. Не стал проверять на водяные знаки или мелкую стружку: на ней был изображен какой-то парень, а под ним цена – тысяча долларов. Шерифу и без меня было понятно, что это значит. А мне было понятно, что бумага сделана за десять миль к востоку, и я даже знал кем: этим очкариком-бухгалтером, с металлургического завода – только он мог писать настолько хорошо, чтобы я мог понять это.
Под рисунком, как и положено, было написано имя: «Ян Гаспар», и я прочитал его шерифу. А еще ниже было написано, что он совершил: «Приговорен к смерти за убийство десяти жителей города N, в числе которых…», «За убийство мэра города N…» и, наконец, «За убийство шерифа и пяти полицейских». Последнее я не стал читать вслух. Может, Гаспар пристрелит и эту наглую жирную рожу. Я не против.

Шериф решил развлечься. Ему понравилась цена за голову паренька. Из темного и влажного загона вывели трех коней, которые еле передвигались, изнемогая от жары. Шериф с трудом взобрался на одного и, не дождавшись остальных, со всего маху вонзил ржавые шпоры в костлявые бока лошади и скрылся за поворотом. Его «верные псы» оседлали коней. Один из них, приподнявшись в стремени, разглядывал холм за городом, прикрывшись рукой от солнца, в то время как второй вытащил ружье и выстрелил ему в голову.

Заходящее солнце осветило багровым светом уже пустую улицу, и все цвета слились в один. Дома, дорога, люди, небо, звезды, мои руки – все стало серым. Таким, каким и должно быть. Черт бы побрал этот город.

Шериф вернулся с дыркой в голове. Его бывший помощник тащил за собой два трупа, привязав веревку к седлу. Одним из мертвецов был тот вчерашний парень, шнырявший мимо. Свинорылый попинал трупы и заплатил гробовщику: тот обещал поставить два креста на кладбище.
Теперь он был новым шерифом. Эта немногословная тварь вряд ли была худшим выбором, чем старая свинья. Но это было неизбежно. Пройдет еще несколько лет – убьют и его. Неважно как. Но на его место встанет новый, такой же свинорылый, колченогий и тупой, непрошибаемо тупой...

Однако этот был активнее своего предшественника: он немедленно приказал очистить офис старого склада на втором этаже напротив, пинками выгнал оттуда каких-то уродов, чуть не пристрелив их при этом, и приказал перетащить в офис всю мою мебель, письменные принадлежности, машинку и прочее. Он понимал, что все существование городка, вся их одноклеточная жизнь крутится вокруг моей работы, вокруг моего образования. Я являлся их ценностью. На самом деле, не такой уж большой ценностью: никто не стал бы плакать, если бы я неожиданно раскроил голову об косяк. Они просто отправят письмо «этому дебилу-президенту», и им выделят еще одного умника вроде меня… еще кому-то не повезет, еще кто-то будет выдернут из сладкого тепличного мира, не знающего войны и вони… Но пока я здесь, они дорожат мной: я знаю все, чтобы обеспечить их жизнь, эту бестолковую, тупую, непродуктивную, злую и отвергающую человечность жизнь… И мне плевать на них! Я всегда считал себя лучше всех. По крайней мере, лучше большинства таких как я. Чего уж говорить об этих животных...

Это была школа выживания, специальный, извращенный трюк облаченных в пиджаки повелителей современного мира… Интеллектуалы и аристократы Старого Света рисковали быть отправленными в такое смрадное место, как этот городишко, где они могли быть убитыми сразу же или провести остаток жизни среди местных жителей, превратившись в бессловесную машину, не владеющую собственной судьбой…

Солнце давно взошло. А через час, когда оно дойдет до самой высокой своей точки, сдохнет еще пара лошадей или коров. А может, старый гробовщик склеит ласты, уж больно часто он вытирает лоб своим грязным платком в последнее время.

Сквозь разбитые окна склада открывается новый вид. Видно шерифа, лениво пожирающего кусок сухого просоленного мяса, видны кучи дерьма чуть ли не под самым его носом. Небо темнее, чем обычно. Вдалеке виден голый холм. За ним течет река, которую не видно из окна. Осенью и весной река разливается и заполняет собой ирригационные поля, которые и являются точкой отсчета нашей жизни. На полях растет кукуруза. Обыкновенная кукуруза. Ее выращивают и продают. Вот и все.

Что-то неспокойно сегодня на улице. Ах да. Сегодня не будет жары. Первый дождь за все лето. С первым дождем все оживают. Но в этом году я не в настроении. Первый осенний дождь – это по-настоящему волшебная пора для всех. Волшебная – насколько это слово может быть применимо ко всему этому необразованному сброду… но довольно этих слов. Следующая неделя – единственный праздник в этой чертовой стране, единственные семь дней, когда все снимают оружие, единственное время, когда хоть что-то, хоть какая-то часть личности, чувств и положительных эмоций вылезает из грязной и сморщившейся кожи жителей всех этих одинаковых городков.

Я слышал смех, да. Это было год назад, когда пошел первый осенний дождь. И сегодня я слышу его снова. Дети бегают по улице. Это необыкновенное зрелище. Но сегодня мне не хочется смотреть.

Полдень. Солнце уже потеряло свою власть над нами, но все никак не может этого понять. На горизонте появились тучи.

Я смотрю на старые дома. Кое-где на крышах сидят люди. А внизу, на улице, собрался народ. Стоят молча. Абсолютная тишина. Не скрипят телеги, не слышно шагов, не покачивается старый стул шерифа… сам он снял грязную рубашку, сидит на крыше выше всех и, щурясь, смотрит на солнце, которое померкло и будто бы пытается отвернуться, стесняясь взглядов.

Вслед за облаками подкрадываются темные тучи. Они закрывают солнце, но на небо все равно больно смотреть. Тучи все ближе. Темнеет.

У меня в столе лежит мой револьвер. Я им никогда не пользовался, просто он есть и все. Как гарант чего-то. Гарант моей жизни. Символ моей принадлежности к этому миру. Я открываю стол и достаю оружие. Мне нравятся револьверы, они красивые.

Около трех часов дня. Тучи у нас над головой. Я ощущаю ветер, все еще несущий песок, но уже не такой, как прежде – прохладный. Слышен шорох – ветер гоняет грязь и мусор по улице. В тишине слышно, как он шелестит между деревянными домами, внутри них. На улице необыкновенно темно, но цвета не померкли, они всего лишь кажутся другими: свежими, обновленными, не такими как всегда.

Вспышка, первый раскат грома. Я знаю, что в револьвере не шесть патронов, а три. Резким движением раскручиваю барабан, и он трещит, крутясь. Я смотрю в серую стену напротив, слушая эти щелчки.

С неба срывается первая капля. Я знаю это, будто вижу – на обломке стекла возникает длинный, интеллигентный прочерк, прямой, как стрела.

Кап.
Кап.
Кап.
Дождь.

Он опускается вниз как одеяло, как свежий всплеск: волна воздуха, запах того, чего, кажется, мог знать только в детстве. Потрясенная, горячая земля шипит, исходит паром, принимает в себя первые струи дождя. А потом вода начинает бежать по улицам.
Люди стоят повсюду, ловят капли ртом, вознеся руки к небу, всем телом отдаются воде. Они умывают лицо, протирают глаза, сжимают кулаки. А дождь ласково, нежно сдирает с них всю грязь, смывает их кожу вниз и, стекая ручейками, уносит далеко-далеко.

Улицы текут, вода уносит с собой все. Все то, о чем уже не надо говорить… этого нет. Вода, низвергающаяся с небес, свежая, мягкая: божественный дар, дающий успокоение, больше не борется с землей – она чиста.

Темные здания, мокрые, блестящие, отливают синевой, отражая всеми своими гранями темно-голубое небо. Шелест дождя становится колыбельной, он успокаивает и убаюкивает, усыпляет разум, будит чувства, непрестанный поток чувств, которые не ощущаешь – просто живешь ими.
Мне хочется, чтобы изо рта валил пар.

Барабан с легким щелчком останавливается. Сверкает молния и гром, идущий вслед за ней, обволакивает все пространство, и после них остается только звон, тихий, далекий звон на фоне мягкого стука дождевых капель по стеклу.


Москва 2010